Заминка, случившаяся на заседании Политбюро, когда Черненко предложил поручить ведение Секретариата ЦК КПСС Горбачёву, указывала на то, что после «года Андропова» наступают новые времена. Впрочем, точнее было бы сказать: не новые, а старые. «Брежневский экипаж» членов ПБ сохранился почти полностью, и многое стало возвращаться на круги своя. Я не хочу рисовать то поколение политиков одной лишь чёрной краской, среди них были одарённые, по-настоящему деловые люди. Но даже среди тех, кого по тогдашним понятиям можно было считать передовыми, Андропов заметно выделялся. Он заглядывал вперёд, за пределы собственной жизни, что, по известному изречению Черчилля, и отличает истинного государственного деятеля от политика, озабоченного лишь исходом очередных выборов.

И когда Юрия Владимировича не стало, когда его место занял Черненко, нетрудно было предвидеть, что начнутся козни против выдвиженцев Андропова, в первую очередь против самого молодого члена Политбюро Горбачёва, которого в ту пору рассматривали в качестве преемника реформаторских идей Андропова.

Так оно и произошло. Так длилось все тринадцать месяцев Черненко, и, когда он скончался, избрание Горбачёва Генеральным секретарём проходило в сложной обстановке. Об этом я и расскажу в этой главе. Однако сначала хочу привести на этот счёт цитату из книги Б.Н. Ельцина «Исповедь на заданную тему».

Касаясь обстоятельств избрания Горбачёва Генсеком в 1985 году, автор книги писал: «Один из мифов гласит, что четыре члена Политбюро, выдвинув Горбачёва, решили судьбу страны. Лигачёв это сказал прямым текстом на XIX партконференции, чем просто оскорбил, по-моему, Горбачёва, да и всех, кто принимал участие в выборах Генерального секретаря. Конечно же, борьба была. В частности, нашли список состава Политбюро, который Гришин подготовил, собираясь стать лидером партии. В него он внёс свою команду, ни Горбачёва, ни многих других в этом списке, естественно, не было.

И всё-таки в этот раз судьбу Генерального секретаря решал Пленум ЦК.

Практически все участники Пленума, в том числе и опытные, зрелые первые секретари обкомов, считали, что вариант с Гришиным невозможен — это был бы конец для партии, для страны. За короткий срок он сумел бы засушить всю партийную организацию страны, как он засушил московскую. Этого допустить было ни в коем случае нельзя. К тому же нельзя было забывать о его личных чертах: самодовольство, самоуверенность, чувство непогрешимости, страсть к власти.

Большая группа первых секретарей сошлась во мнении, что из состава Политбюро на должность Генсека необходимо выдвинуть Горбачёва — человека наиболее энергичного, эрудированного и вполне подходящего по возрасту. Решили, что будем делать ставку на него. Побывали у некоторых членов Политбюро, в том числе у Лигачёва. Наша позиция совпала и с его мнением».

Вот так писал в своей книге Ельцин, и эти слова нуждаются в комментариях.

Лично я никогда не слышал о том, что «нашли список состава Политбюро», который подготовил В.В. Гришин, об этом никогда не говорил и Горбачёв — ни публично, ни в узком кругу. Да и вообще, с точки зрения здравого смысла, это утверждение выглядит по меньшей мере сомнительным. Зачем составлять какой-то список, когда речь идёт об очень немногочисленных членах ПБ, которых вполне можно держать в памяти, пересчитать по пальцам? Где нашли список? Кто нашёл? Делали обыск в кабинете Гришина? Но ведь Гришин после марта-апреля 1985 года оставался в составе Политбюро и до Ельцина был первым секретарём МГК КПСС. Ссылка на какой-то список состава Политбюро, подготовленный Гришиным, очень походит на примитивный обывательский слух…

***

Чтобы лучше понять «тринадцать месяцев Черненко», пожалуй, стоит рассказать об этом человеке, занимавшем пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Ведь и в нашей стране, и в мире о нём, в сущности, известно очень немного.

Константин Устинович был классическим аппаратчиком — как говорится, с головы до пят, до мозга костей. Десятилетиями работал он в кабинетах, на почтительном расстоянии от живой, реальной жизни — вместе с Л.И. Брежневым был в Молдавии, потом в ЦК, потом в Верховном Совете СССР, потом снова в ЦК. На этом аппаратном пути Черненко добился несомненного успеха, я бы сказал, он был виртуозным аппаратчиком — со всеми минусами этой профессии для политического деятеля, но в то же время и с плюсами. Может быть, следовало бы сказать так: пока Черненко оставался в тени Брежнева, аппаратное искусство было сильной его стороной. Но когда он начал перевоплощаться в самостоятельного политического деятеля, оторванность от жизни в целом сослужила ему худую службу.

Секретари обкомов партии уважали заведующего общим отделом ЦК Черненко за то, что он внимательно относился к насущным просьбам областей. Если приходил к нему, рассказывал о той или иной проблеме, да ещё оставлял основательную записку, где изложена суть дела, — можно было не сомневаться, что Константин Устинович даст ей ход и, что называется, «выбьет» подпись Генсека. Занимая важный пост заведующего общим отделом в аппарате ЦК, Черненко был на своём месте, это несомненно. Вдобавок, к его профессиональным качествам необходимо приплюсовать и такую человеческую черту, как отзывчивость, искреннее желание помочь человеку.

И в этой связи особо обязан сказать о том, что Черненко, который был необычайно близок к Брежневу и обладал колоссальным в ту пору влиянием, умудрился не запачкать своё имя коррупцией. Вокруг Брежнева фактов злоупотреблений было немало, а Черненко возможности на этот счёт имел немыслимые. Только мигни, только намекни — и его завалили бы «сувенирами», отблагодарили бы превелико за помощь. Чтобы не оказаться втянутым в злоупотребления, Константину Устиновичу действительно надо было проявить твёрдость. Он был человеком весьма скромным в быту и житейских делах.

Да, было бы неправильным, неверным рисовать Черненко только одной краской, как пытаются это делать некоторые. Судьба этого человека сложилась, можно сказать, трагически: ни по состоянию здоровья, ни по своему политическому и жизненному опыту он не был готов к тому, чтобы занять пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Его беда в том, что под давлением своего окружения он дал согласие на избрание Генсеком, вдобавок, в тот закатный период жизни, когда его силы угасали.

Думаю, здесь не в последнюю очередь сказалась другая черта Константина Устиновича, странным, загадочным образом сочетавшаяся с житейской скромностью: он любил награды и прославления. Только-только избрали его Генеральным секретарём, как некоторые деятели, поднаторевшие на изготовлении мемуаров Брежнева, тут же начали суетиться по части аналогичных книг Черненко. Красноярские товарищи немедленно вспомнили о его работе в крае. Кто-то тут же заговорил о погранзаставе, где когда-то служил Черненко. Сам он не протестовал. Это была его слабость — возможно, слабость кабинетного политика, большую часть жизни остававшегося в тени, пребывавшего в безвестности.

Впрочем, только ли Черненко страдал этой слабостью? И не есть ли это «профессиональная болезнь» иных нынешних кабинетных деятелей, никогда не руководивших крупными организациями, коллективами, никогда не нёсших на себе бремя лидеров, а сделавших карьеру путём интриг в коридорax власти? Кстати, по части «профессиональных заболеваний» у таких кабинетных политиков есть ещё одно сходство с Черненко: видимо, из-за своей особой приверженности к аппаратной работе, к бумагам, а также из-за слабого знания реальной жизни он не шёл на широкое общение с рабочими, крестьянами, с научно-технической интеллигенцией.

Понятно, тут речь идёт о болезнях в иносказательном смысле. Но в связи с событиями, происходившими в период Черненко, мне представляется необходимым подробнее остановиться на вопросе о здоровье лидера вообще. Отнюдь не случайно именно с такой главы — «Здоровье руководителя» — начинает бывший президент Франции В. Жискар д'Эстен свою книгу воспоминаний, изданную у нас под названием «Власть и жизнь».

По мнению автора книги, государственные заботы требуют от лидера колоссального напряжения не только духовных, но и физических сил. От физического здоровья главы государства, правительства, министра, да и руководителей рангом ниже зависит, по мнению Жискар д'Эстена, активность или, наоборот, пассивность политики, её взвешенность или, наоборот, импульсивность. Здоровье государственного деятеля, а в особенности лидера, — это отнюдь не его семейное дело, это предмет заботы и интереса всего общества, ибо речь идёт о факторе, непосредственно влияющем на судьбы страны, народа.

Так считает Жискар д'Эстен и в связи с этим, вспоминая встречи с Брежневым в конце семидесятых годов, задаёт вопрос: как мог больной человек руководить огромной страной?

Действительно, у нас с давних времён тема о состоянии здоровья Генерального секретаря ЦК КПСС считалась запретной.

Вообще говоря, тот факт, что о здоровье Генерального секретаря не информировали ни партию, ни членов ЦК, я считаю серьёзным нарушением внутрипартийной демократии. А если учесть систему партийно-государственного управления, которая существовала в те годы, то речь можно вести о нарушении демократических процедур в целом. Как уже говорилось, во всех развитых странах состояние здоровья лидера — предмет особого интереса общественности, и здесь не может быть никаких тайн. Любые слухи на этот счёт должны опровергаться немедленно и решительно. Если слухи есть, а опровержений нет — это уже ненормально.

Но здоровье лидера, это был, повторяю, один из главных партийных и государственных секретов. Мы, конечно, догадывались, что Генсеку нередко делают какие-то процедуры непосредственно в здании ЦК, во время рабочего дня. После них он выглядел порозовевшим, более энергичным. Но заряда хватало ненадолго, всего-то на час-полтора.

Именно тяжёлая болезнь Черненко, не оставлявшая сомнений в её скором и печальном исходе, инициировала определённые процессы в высшем эшелоне партийного руководства. В скором времени несомненно предстоял очередной раунд борьбы за власть, связанный с избранием нового Генерального секретаря ЦК КПСС. И вспоминая тот нелёгкий год, я снова и снова прихожу к мысли о том, что здоровье руководителя — государственного, партийного — очень важный элемент формирования политики. В развитых странах уже давно установилась практика медицинских освидетельствований претендентов на высшие государственные посты. В Соединённых Штатах Америки, например, каждая, даже незначительная, даже амбулаторная операция, которой подвергался Рональд Рейган, широко освещалась в прессе. У нас же бюллетени о состоянии здоровья лидеров появлялись лишь тогда, когда дело принимало крайне тяжёлый, а то и безнадёжный оборот.

Мне кажется, к вопросу о состоянии здоровья лидеров нам пора научиться подходить спокойно и «по-взрослому». Нельзя допускать ажиотажа, нельзя создавать питательную почву для различных слухов, будоражащих общественное мнение. На мой взгляд, надо непременно, в обязательном порядке выработать соответствующий механизм, который позволял бы объективно и непредвзято оценивать физические и психические возможности лидера. Ибо здоровье человека такого уровня, наряду с его интеллектуальными, политическими, деловыми, моральными и другими качествами — залог успешной, здравой политики.

Если не хватает здоровья, то даже самый мудрый политик не в силах осуществить свою программу — так произошло с Андроповым. Если силы лидера на исходе, то у некоторых политиков рангом пониже, а также у целых политических кругов возникает соблазн и появляются возможности манипулировать лидером.

В общем, на мой взгляд, дело ясное: народ вправе и обязан знать полную правду о здоровье того человека, которого он предназначает в свои лидеры.

***

Но пора вернуться к событиям 1984 года. Начавшаяся в эпоху Андропова замена кадров при Черненко замедлилась, однако всё-таки продолжалась. И сама логика кадровой работы, выдвигавшая в разряд наиболее важных задач очищение руководящего звена партии от людей, злоупотреблявших своим служебным положением, вывела нас на тогдашнего заведующего общим отделом ЦК К.М. Боголюбова.

Боголюбов был особо приближён к Черненко, пользовался его полным доверием, и эта странная благосклонность со стороны Генсека служила для меня одним из проявлений двойственности натуры Константина Устиновича: сам он был человеком скромным, а Клавдий Михайлович явно злоупотреблял своей высокой должностью. И всё-таки Черненко ему доверял! Вот и разберись…

Но так или иначе, а оставить Боголюбова в покое, скажем, просто не обращать на него внимания я никак не мог: он был одним из старых, могущественных аппаратных столпов, на которого, как говорится, замыкались и некоторые другие высокого ранга работники, олицетворявшие прежние порядки Старой площади. Такого же мнения, кстати, придерживался и Горбачёв.

Тут надо ещё напомнить, что при Андропове Боголюбов, что называется, стоял по стойке «смирно», он буквально менялся в лице, когда ему звонил по телефону Юрий Владимирович, — однажды я наблюдал это сам, поскольку в момент звонка находился в боголюбовском кабинете. Зато после смерти Андропова Боголюбов, видимо, решил сполна взять своё.

В 1984 году, помнится, у него был семидесятилетний юбилей, встал вопрос о награждении. Горбачёв и я, уступая нажиму Черненко, скрепя сердце вынуждены были дать согласие на то, чтобы Боголюбова наградили орденом. Однако ему и главного ордена показалось мало, он буквально выклянчил у Черненко звание Героя Социалистического Труда, о чём я узнал лишь из газет.

История с Боголюбовым длилась довольно долго и завершилась уже после апреля 1985 года. Личных отношений у меня с Боголюбовым не было, никогда он мне, как говорится, дорогу не перебегал. Но Боголюбов олицетворял стиль начальствующего партаппаратчика, он был чиновником не по должности, а по сути. И пока он находился во главе одного из важнейших отделов ЦК, это символизировало, что бюрократический стиль не сломлен. Вопрос, таким образом, был по крупному счёту объективным, а не личностным.

О том, каким в те годы был этот начальствующий аппаратный стиль на Старой площади, свидетельствует такой пример.

Буквально на следующий день после утверждения в апреле 1983 года заведующим орготделом мне, как говорится, «подали» автомобиль «Чайка». Но я очень не любил эту огромную, явно нескромную машину. В гараже Томского обкома партии с давних времён была одна «Чайка», но мы её держали только для встречи высоких московских гостей. За семнадцать лет работы в Томске сам я ни разу не воспользовался «Чайкой». Ни разу! Ездил на «Волге», а нередко на «уазике» — вот машина, которая дремать не даёт. Правда, знавал я одного человека, который умудрялся прикорнуть даже в неимоверно тряском «уазике», — это Алексей Кириллович Кортунов, с которым мы проехали на вездеходе сотни километров вдоль трубопроводов. Бывший министр газовой промышленности Кортунов — воевал, был удостоен звания Героя Советского Союза — рассказывал мне, что умение дремать в любой обстановке приобрёл на фронтовых дорогах.

Короче говоря, к «Чайке» я не привык, не хотел на ней ездить в Москве и сразу же обратился к тогдашнему управляющему делами ЦК КПСС Г.С. Павлову:

— Очень прошу вместо «Чайки» выделить мне для поездок «Волгу». Буду вам благодарен.

Однако ответ был неожиданным и суровым:

— Ты что, хочешь выделиться? Все просят «Чайку», а ты, значит, не такой, как все?.. Не надо, Егор Кузьмич, выделяться, ставить других заведующих отделами в неудобное положение. Как положено работникам твоего ранга, так давай и будем действовать.

Так-то вот: не выделяйся! Павлов в ту пору ещё был в большой силе и мои возражения попросту отмёл. Не позволил нарушить стиль тех времён, который особенно ревностно поддерживали такие люди, как Боголюбов.

***

Между тем в ЦК КПСС начали приходить письма о злоупотреблениях, допущенных Боголюбовым. В частности, поступил сигнал из Киргизии, в котором речь шла о следующем. Боголюбов от этой республики был депутатом Верховного Совета СССР и на встречи с избирателями четырежды прилетал туда на отдельном самолёте. Люди справедливо усматривали в этом использование служебного положения. Стали разбираться — за этим серьёзным нарушением выявились и другие.

Во-первых, выяснилось, что Боголюбов защитил докторскую диссертацию, которую за него написал другой человек. Кроме того, оказалось, что ему выдали подложную справку (добился) об участии в боевых действиях на фронте в годы Великой Отечественной войны. Но, как говорится, дальше — больше.

Боголюбов, пользуясь своим служебным положением, сумел примазаться к коллективу специалистов и получить Государственную премию за прокладку пневмопочты между зданием ЦК на Старой площади и Кремлём. А лауреатом Ленинской премии (Ленинской!) он стал вместе с архитекторами и строителями за проектирование и создание зала заседаний Пленумов ЦК. Была ли необходимость удостаивать Ленинской премии строителей зала заседаний Пленумов?

Вообще, для партийных работников высокого ранга вопрос о лауреатстве был не так уж прост. Их нередко старались включить в состав коллективных соискателей, причём иногда поступали по расчёту — в надежде, что это облегчит получение премии. Хотя во многих случаях партийные лидеры действительно принимали очень активное участие в работах, представленных на конкурс. В этой связи должен упомянуть о том, что и я чуть-чуть не получил Государственную премию.

В Томске мы создали крупное автоматизированное производство на одном из оборонных заводов. В тот период решение таких вопросов в немалой степени зависело от настойчивости обкома партии, а моя позиция на этот счёт была известна: помогать всемерно! И я лично приложил немало сил к тому, чтобы быстро переоснастить завод роботами и электронно-вычислительной техникой.

А в 1986 году, когда я уже был членом Политбюро, мне принесли на подпись документы о присуждении группе томичей Государственной премии СССР за создание вышеуказанного производства. В списке значилась и моя фамилия. В то время такие документы проходили через Секретариат ЦК и Политбюро, и проект постановления был подписан уже почти всеми членами ПБ.

Увидев среди лауреатов свою фамилию, я тут же позвонил Михаилу Сергеевичу, попросил его исключить меня из списка. Однако Горбачёв категорически отказался это сделать, мотивируя свой отказ тем, что товарищам из Томска виднее. И мне не оставалось ничего иного, как самому вычеркнуть себя из списка лауреатов. Что я и сделал, о чём было известно Л.Н. Зайкову и О.Д. Бакланову. Премия присуждалась по закрытой тематике, а Зайков занимался в Политбюро «оборонкой», Бакланов же в то время был министром общего машиностроения.

Это решение было, конечно, непростым. Но мне в тот период приходилось рассматривать документы о присуждении премий, других высоких наград, и тот факт, что сам я отказался от Государственной премии, помогал мне беспристрастно, принципиально решать эти хлопотные и порою деликатные вопросы.

Кстати говоря, в 1986 году мы на Политбюро договорились не награждать членов высшего политического руководства — последним, кого по случаю юбилея удостоили звания Героя Социалистического Труда, был В.И. Воротников. Тогда же договорились и о другом: отказываться от присуждения любых премий…

Вспоминая всё это и многое, многое другое, я каждый раз думаю: как правильно, как честно и искренне мы начинали!

Но я отвлёкся. А что касается Боголюбова, то выяснилось, что он получил несколько десятков тысяч рублей за издание томов резолюций Пленумов ЦК КПСС в Политиздате. Между тем подготовка таких изданий непосредственно входила в его служебные обязанности, он не имел права на деньги за эти книги. Кстати говоря, члены Политбюро того периода перечисляли гонорары за свои книги в партийную кассу. Что касается меня, я опубликовал сотни статей, свыше десятка книг, но гонорара, как и сегодня, не получал, а передавал в фонд партийных газет и издательств.

«Букет» злоупотреблений оказался выдающимся. Когда Горбачёву предоставили выводы комиссии, вопрос о Боголюбове был решён незамедлительно: партком аппарата ЦК КПСС тщательно разобрался в злоупотреблениях Боголюбова и исключил его из партии. Перестали работать в ЦК и другие могущественные в прежние времена аппаратные столпы.

***

Столь подробно рассказываю об этой истории, чтобы напомнить: именно внутри партии, именно в её центральном аппарате и именно с помощью коммунистов аппарата начался процесс очищения, вернее сказать, самоочищения КПСС. Начался в тот период, когда перестройка делала лишь первые шаги, когда в других руководящих и управляющих структурах ещё процветали порядки прежних лет. КПСС подала пример самоочищения, о чём, на мой взгляд, злонамеренно забывают её нынешние критики, которые, между прочим, сами часто попадаются на всякого рода злоупотреблениях.

Вспоминаю, что в тот период мне принесли перевод статьи московского корреспондента итальянской газеты «Корьере делла сера» под названием: «Лигачёв — влиятельный страж догм Горбачёва». В той статье говорилось, что «Лигачёв стал опорой Горбачёва в его политике обновления», что «Лигачев был инициатором «великих чисток», призванных вовлечь в руководящие партийные органы новых руководителей, способных реально оценивать положение и знающих, как надо действовать». Далее корреспондент писал: «Карьера, медленная в своём развитии на первом этапе, совершила стремительный скачок, когда в 1983 году Андропов «вызвал» Лигачёва в Москву, именно тогда и зародился союз Лигачёва и Горбачёва… Это даёт возможность Лигачёву с максимальной эффективностью вести борьбу с коррупцией, инерцией и бюрократией».

Я процитировал эти строки московского корреспондента известной итальянской газеты для того, чтобы напомнить об оценках мировой печати, звучавших в начальный период перестройки и каким-то странным, непостижимо странным образом забытых в тот период, когда на меня был обрушен моральный террор в связи с так называемым делом Гдляна. Но дело-то, в конце концов, не во мне. И ошибается итальянский корреспондент, приписывая мне инициативу «великих чисток» — это было требование всех здоровых сил в партии, которые пробудились при Андропове и получили простор в начальный период перестройки, когда КПСС возглавил Горбачёв.

Настоящая драма перестройки состоит в том, что процесс самоочищения нашего общества, начатый в недрах КПСС, впоследствии не только замедлился, но и был извращён. На смену былым коррумпированным элементам буквально мгновенно, за какие-то один-два года, пришли ещё более страшные и всеобъемлющие коррумпированные силы, удушавшие то здоровое начало, которое пробудилось в партии и в стране после апреля 1985 года. Подобно стремительно плодящемуся колорадскому жуку, который моментально объедает зелёные побеги картофеля, эти народившиеся паразитические силы быстро иссушили ростки перестройки. А в результате страна, поднявшаяся для того, чтобы совершить обновление, потеряла равновесие, зашаталась и стала падать в пропасть.

Что это за силы? Какова их природа? Кто стоит за ними и почему они получили полную свободу действий в то самое время, когда Коммунистическую партию, начавшую самоочищение общества, подобно Гулливеру, связали по рукам и ногам, практически лишили возможности вести активную политическую борьбу? Какой «колорадский жук» навёл порчу на прекрасный порыв к обновлению?

В этой книге я даю мой ответ на эти роковые вопросы, вставшие остро перед нашей страной. Но чтобы до конца понять, осознать всю горечь испитой нашим народом чаши, надо спокойно и обстоятельно разобраться в том, как зарождалась социалистическая перестройка, как она началась, развивалась и… надломилась, пошла по другому пути.

***

В этой связи, восстанавливая последовательность событий, хочу обратиться к истории так и не состоявшихся Пленумов ЦК КПСС, которые предполагалось посвятить вопросам научно-технической революции, ибо здесь коренится один из главных узлов нынешних социально-экономических противоречий.

Вообще говоря, Пленум по НТР намечался ещё при Брежневе: многие в партии понимали, что в дверь стучится очередная научно-техническая революция, которая во многом обновит производительные силы и производственные отношения. В то время развитые страны Запада только-только приступили к перестройке своей промышленности, сельского хозяйства, и мы с нашим громадным научно-техническим и интеллектуальным потенциалом могли бы успеть на мировой поезд НТР, мчавшийся в третье тысячелетие.

Однако год шёл за годом, а Пленум всё откладывали и откладывали. К сожалению, не последнюю роль, как я уже упоминал, в охлаждении интереса к самым острым проблемам НТР сыграли некоторые наши учёные-обществоведы. В этой связи вспоминаю статью из журнала «Плановое хозяйство» (май 1975 года), написанную академиком Г.А. Арбатовым: речь в ней шла об управлении крупными народнохозяйственными комплексами. В то время мы в Томске как раз очень много занимались созданием нефтегазового комплекса, разработкой автоматизированных систем управления народным хозяйством области, технологическими процессами, научными исследованиями. Потому-то статья в журнале меня особенно заинтересовала.

О чём же в ней шла речь? В частности, о том, что в США накоплен богатый опыт ошибок, неудач и просчётов в управлении и нам следует эти американские ошибки учесть. Одна из серьёзных ошибок общего характера, по мнению Арбатова, состояла в следующем: это «наблюдавшаяся в течение ряда лет чрезмерная переоценка роли ЭВМ в управлении — «электронный бум», заслонивший, оттеснивший на второй план организационные структуры управления, методы принятия решений, «человеческий элемент» в управлении и т.д.». И далее автор писал: «Анализ отечественного и мирового опыта позволяет сделать вывод, что АСУ (автоматизированная система управления) является подчинённым элементом по отношению к организационному механизму управления».

Не берусь дискутировать со статьёй по части специфических, научных проблем управления. Но не могу не напомнить, что страна наша к тому времени уже вложила в развитие АСУ миллиарды рублей — они отдельной строкой проходили в «Основных направлениях», принимавшихся несколькими съездами КПСС. Но, увы, внимание к АСУ постепенно стало ослабевать — ведь их провозгласили «подчинённым элементом» по отношению к управленческим структурам. Этот тезис, кстати, давал огромный простор для реорганизаторского зуда, который очень мил сердцу некоторых наших руководителей, потому-то АСУ им и мешали. В результате громадные вложенные средства не дали отдачи. А что касается чрезмерной переоценки «электронного бума» в США, то здесь комментарии и вовсе излишни: этот «ошибочный» бум привёл к быстрой компьютеризации Америки, а мы оказались в хвосте, значительно отстав от развитых стран.

Я далёк от мысли, что одна статья академика могла серьёзно повлиять на отношение к перспективам развития АСУ в целом. Но ведь эти мнения высказывались и «наверху». А такие суждения, отдававшие приоритет традиционным, административно-командным методам управления, как бы создавали общий фон, на котором необходимость Пленума ЦК по НТР не выглядела насущной. Вдобавок, утверждение, что США совершают серьёзную ошибку, чрезмерно увлекаясь «электронным бумом», успокаивало руководящие умы.

А между прочим, не с целью ли такого «успокоения» нам и подбросили из-за океана мысль о чрезмерной переоценке роли ЭВМ?..

***

Но так или иначе, а при Брежневе Пленум ЦК, посвящённый вопросам научно-технической революции, так и не собрался. Только в 1984 году, уже в период Черненко, Политбюро назначило такой Пленум.

Докладчиком на нём утвердили Горбачёва.

Это была не только большая ответственность, но и честь. В партии издавна сложилась традиция: тот, кто выступает с докладом на Пленуме ЦК, становится одной из влиятельных фигур в КПСС. С учётом слабого здоровья Черненко и в связи с общей неустойчивостью в высшем эшелоне власти такое поручение рассматривалось как усиление политического веса Горбачёва в партии, обществе.

Михаил Сергеевич начал усиленно готовиться к Пленуму. Подняли материалы, накопившиеся в ЦК за прошлые годы, начали консультации с учёными, производственниками. Активно помогал в этом деле секретарь ЦК Н.И. Рыжков. Главный стержень доклада сразу обрисовался весьма чётко: необходимо быстро совершить технологический прорыв к новым достижениям НТР.

И вдруг, по-моему, в декабре 1984 года, незадолго до очередного Пленума ЦК, Горбачёв сказал мне:

— Знаешь, Егор, начинает формироваться мнение о том, чтобы отложить Пленум по НТР. В общем, заваливают Пленум…

Эту новую тенденцию мы расценили однозначно: кто-то боится усиления позиций Горбачёва. Помню, Михаил Сергеевич в тот раз в сердцах воскликнул:

— Надо же! Завалить такое важное для страны дело! Коренной вопрос!

Вскоре на заседании Политбюро Черненко объявил:

— Высказывается мысль, что Пленум по научно-техническому прогрессу сейчас проводить не стоит. Чем объясняют? Скоро съезд партии, и такой большой вопрос обсуждать, видимо, нецелесообразно, поговорим о нём на съезде.

Между тем до съезда оставалось больше года.

Горбачёв на том Политбюро промолчал. Да и разве прислушались бы к его мнению те, кто намеренно топил Пленум по важнейшему, судьбоносному для страны вопросу? Всё было предопределено заранее: в кабинетах, на дачах, в разговорах по «кремлёвке». Всё было обговорено в узкой группе членов Политбюро и только потом вынесено на официальное заседание. Не о судьбах страны думали те, кто снова откладывал Пленум по НТР, но исключительно о своих политических амбициях.

Так была похоронена ещё одна попытка всерьёз, с привлечением большого интеллектуального потенциала обсудить проблемы НТР, которые всё сильнее стучались в двери страны. И только в середине 1985 года состоялось наконец в Кремле всепартийное совещание по проблемам науки, техники и производства. На нём с докладом выступил Горбачёв, Генеральный секретарь ЦК КПСС. Настали, наконец, новые времена, начались новые подходы, и было решено, что целесообразнее провести не Пленум ЦК, а совещание с широким составом приглашённых.

То была самая первая, по-настоящему крупная акция нового партийного руководства по практическому осуществлению перестроечного политического курса. Общее направление усилий выбрали очень точно. Кроме того, удалось наметить и главное звено, главный рычаг этой громадной работы: всемерное развитие машиностроительного комплекса.

Речь шла об ускоренном обновлении основных фондов, о реконструкции заводов. А затем на новой технологической базе предполагалось обеспечить ускоренный экономический рост и решение социальных проблем. Это был реальный путь, который в семидесятые годы прошли многие развитые страны Запада, перевоссоздавшие свою индустрию на новых технологических системах. Это была верная стратегия социально-экономического ускорения, я бы сказал, единственно верная стратегия, учитывавшая особенности нового этапа НТР.

Если бы мы действительно пошли этим путём!

Но, увы, вскоре начались импровизации в политике. При выборе тактических вариантов развития экономики мы совершили серьёзную ошибку: не без подсказки со стороны некоторых учёных-экономистов был провозглашён небезызвестный политический лозунг ускорения, который предусматривал получение немедленного результата. А такого не бывает. Гонка за моментальной отдачей, отражающая политические установки, по сути своей несовместима с этапом обновления основных производственных фондов, когда темпы роста, наоборот, временно замедляются, чтобы потом дать скачок на новой технической базе.

Иными словами, наметив верную стратегию, избрали ошибочную, нереалистичную тактику. В результате большая работа по развитию машиностроения, развернувшаяся после кремлёвского совещания, постепенно сошла на нет, приняла обыденный характер. Важнейшее дело было брошено на пол-пути. Правильно выбранные ориентиры экономического развития оказались размытыми.

Когда же призыв ускорения выдохся, исчерпав себя, показав свою ошибочность, мы ударились в политические проблемы, связанные с формами собственности, а затем и с рынком, в надежде, что это будет стимулировать экономику. Но на деле вышло иначе. Разработка механизма внедрения в жизнь достижений НТР опять осталась на задворках общественного и «руководящего» внимания… На мой взгляд, в очередной раз, как было это в 1984 году, но, конечно, на иной основе, насущные проблемы НТР, а вместе с ними ключевые интересы страны пали жертвой импровизаций и шараханья в политике, определённых политических амбиций.

Что сбило нас с верного пути, выбранного после апреля 1985 года?

Этот вопрос — из серии тех же коренных вопросов перестройки, которые я уже задавал и на которые стараюсь дать ответ в этой книге.

***

Отмена Пленума ЦК по вопросам научно-технического прогресса стала вехой, после которой всё отчетливее начала ощущаться некая прохлада в отношениях между Генеральным секретарём и Горбачёвым. Мы замечали это по многим приметам: Черненко начал давать различные поручения через голову Михаила Сергеевича, чаще выходил непосредственно на секретарей ЦК по тем вопросам, какие обычно входят в компетенцию «второго».

Это, конечно, тревожило. Вдобавок, начала проявляться и своего рода ревность, желание поставить нас в трудное положение. По состоянию здоровья Генсек всё реже и реже председательствовал на заседаниях Политбюро, а если приезжал на них, то говорил только по писаному тексту, недолго. Было видно, что ему очень тяжело, что каждое заседание превращается для него буквально в физическую пытку. Но заранее никогда не было известно, приедет ли на очередное заседание ПБ Черненко, или же проводить заседание будет второй секретарь Горбачёв. И на деле происходило следующее: вдруг, неожиданно, буквально за полчаса до начала Михаилу Сергеевичу сообщали, что Генсек не приедет, и что председательствовать на ПБ придётся ему, Горбачёву.

Это были сложные моменты. По собственному опыту знаю, как трудно проводить заседания Политбюро, Секретариата, как основательно надо к ним готовиться. Даже по одному, как говорится, «твоему» вопросу, включённому в повестку дня, нередко приходилось собирать рабочие совещания, консультироваться со специалистами, запасаться множеством статистических данных. А тут речь шла о компетентности сразу по всем вопросам повестки дня — вопросам весьма разным, но обязательно масштабным, ибо мелкие проблемы на заседания ПБ не выносили. Но на подготовку к проведению очередного ПБ Черненко отводил Горбачёву всего лишь 30 минут.

В общем, мы отчётливо ощущали охлаждение со стороны Черненко. Становилось ясно: кто-то крупно нашептывает ему против Горбачёва.

Обдумав всё основательно, я однажды сказал Горбачёву:

— Михаил Сергеевич, давайте я позвоню Константину Устиновичу и объяснюсь с ним напрямую, расскажу, как вы работаете, скажу, чтобы не доверял шептунам.

Горбачёв не возражал, и я начал готовиться к разговору, который представлялся делом далеко не простым даже с формальной точки зрения: я ведь в то время был только секретарём ЦК, а беседовать на весьма острую тему намеревался с Генеральным секретарём. Нельзя было исключить и крайнюю ситуацию: вдруг Черненко не воспримет разговор вообще, даст понять, что это не моего, мол, ума дело.

Впрочем, шансы на успех тоже были. После перехода на работу в ЦК КПСС — а произошло это, напомню, в отсутствие Черненко — мои отношения с ним складывались непросто. Поначалу он относился ко мне настороженно. Но поскольку я камней за пазухой не держу, Черненко, видимо, вскоре понял, что неприятностей ему ждать от меня не приходится. И отношения наши постепенно выровнялись. Более того, став Генеральным секретарём, он всё больше доверял мне, я это чувствовал. Когда он тяжело заболел и находился дома, я порой звонил ему на квартиру, чтобы согласовать важные вопросы. Нередко меня просил об этом Горбачёв:

— Лучше ты позвони Константину Устиновичу, согласуй.

К телефону всегда подходила жена Черненко— Анна Дмитриевна, женщина скромная и добрая, — именно такое составил я о ней представление. И ещё несомненно мужественная женщина: она, видимо, хорошо понимала, что дни Константина Устиновича сочтены, однако ничем не выдавала своей тревоги, разговаривала приветливо и каждый раз на мой осторожный вопрос, можно ли поговорить с Константином Устиновичем, отвечала:

— Егор Кузьмич, подождите минуту, я всё-таки попрошу Константина Устиновича подойти к телефону…

Действительно, Черненко, несмотря на болезненное состояние, брал трубку, и я весьма кратко, чтобы не утомлять его, согласовывал тот или иной вопрос.

Но та памятная телефонная беседа была непривычно долгой. Генеральный, видимо, понимал её особую важность, и тут уж щадить своё здоровье ему не приходилось. Думаю, помощники докладывали ему, что некоторые члены Политбюро, пользуясь частым отсутствием Генерального секретаря, как и в прошлые, доандроповские времена, перешли на сокращённый рабочий день, не перенапрягались. Поэтому я рассказал, что плотно — с девяти утра до девяти вечера — трудится Горбачёв, сказал о том, что мы не хотим и не можем подвести Генерального секретаря.

— Константин Устинович, — говорил я, — вы знаете, что я из Сибири, Горбачёв с Северного Кавказа, к тому же я совсем недавно работаю в ЦК. Старых связей у нас не было. Да, мы с Горбачёвым работаем дружно, но эта работа основана на интересах дела, только на интересах дела. Никаких других мотивов у нас нет.

Говорил в основном я. Черненко вопросов не задавал. А выслушав мой горячий монолог, ответил просто и коротко:

— Верю, Егор Кузьмич. Будем считать, что наш разговор состоялся.

На том мы и распрощались.

***

Вспоминая сегодня тот телефонный разговор с Черненко, я могу с чистой совестью говорить, что действовал в высшей степени искренне. В связи с болезнью Генерального секретаря ЦК ситуация в высшем эшелоне партийного руководства становилась всё более нестабильной. Мы с Горбачёвым отчётливо чувствовали, что внутри Политбюро были люди, которые начали активную подготовку к скорому, неизбежному перераспределению власти — с тем чтобы перехватить её.

При этом хочу особо отметить следующее.

Хотя мои личные отношения с такими членами Политбюро, как Г.В. Романов или В.В. Гришин, сложились натянуто — мы были людьми разными, по-разному оценивали наше прошлое, положение в обществе, — однако в целом я чувствовал себя в Секретариате ЦК достаточно прочно, уверенно. Об отношении ко мне старейшины Политбюро А.А. Громыко я уже писал. Сложились у меня добрые отношения и с Н.А. Тихоновым. Прошло уже немало времени с тех пор и можно без ложной скромности сказать, что Предсовмина, видимо, ценил меня в чисто деловом плане — это проявилось, в частности, памятной зимой 1984/85 года. Что же касается Генерального секретаря ЦК Черненко, то об этом я тоже писал.

Короче говоря, если бы я думал исключительно о собственной персоне, то не мог не понимать, что особой опасности лично надо мной не нависало. Однако мне было предельно ясно, что нарастающая борьба за власть затрагивает судьбы партии, страны. На мой взгляд, в то время только Горбачёв был достоин того, чтобы занять высший пост Генерального секретаря ЦК КПСС, и в тот период это соответствовало интересам партии, государства. В последующем это обернулось роковой ошибкой.

Разумеется, передо мной такой выбор не стоял в принципе, ибо я руководствовался убеждениями, а не расчётом. Столь же твёрдую позицию занимали многие первые секретари обкомов партии, которые тоже исходили из деловых соображений и держали сторону Горбачёва. В общем, я бы сказал так: те, кто действительно работал, были за Горбачёва; те, кто плёл политические и аппаратные интриги, были против него.

Именно эта общего характера ситуация, а не просто личные отношения с Горбачёвым, привела меня к мысли пойти на откровенный, прямой разговор с Черненко. И к его чести, он этот разговор не только принял, но и сделал из него надлежащие выводы. Очень скоро мы ощутили, что холодок в отношениях Генерального секретаря к Горбачёву начал таять.

А затем и произошло событие, которое выровняло поначалу неблагоприятную для нас обстановку.

Черненко чувствовал себя неважно, как я уже писал, частенько отлеживался дома. И однажды сказал:

— Врачи советуют поехать на лечение в Кисловодск. Видимо, придётся к этому совету прислушаться.

Но уже на шестой-седьмой день пребывания в Кисловодске здоровье Генерального секретаря резко ухудшилось. Его немедленно самолётом доставили в Москву и сразу отвезли в Центральную клиническую больницу в Кунцеве.

Впрочем, об этом я узнал позднее, когда в ЦК стало официально известно, что Генеральный секретарь находится в больнице. В этот период активизировался Гришин, почти открыто начавший претендовать на ведущую роль в Политбюро. Знали мы и о том, что кое-кто предпринимает попытки встретиться с Генсеком в больнице, однако было известно, что врачи возражают против этого. Да и сам Черненко не хотел никого принимать.

Впрочем, здесь я пишу лишь о фактах, известных лично мне. Я не вправе исключить, что кто-то из членов Политбюро побывал в больнице у Черненко и имел с ним беседу. Повторяю: я не исключаю, но мне об этом ничего не известно.

Зато я в подробностях могу поведать о том, в чём принимал участие лично. И в этой связи вспоминаю, что однажды мне позвонил Михаил Сергеевич. Кратко, но многозначительно сказал:

— Егор, нам с тобой надо съездить к Константину Устиновичу в больницу. Я договорился. Поедем в шесть часов…

***

Но прежде чем в деталях рассказать о той необычайно важной поездке к тяжелобольному Черненко, поездке в тот же больничный коттедж, где я в последний раз беседовал с Андроповым, — а возможно, в соседний, они неотличимы, да и какая в конце концов разница, — хочу напомнить о некоторых других событиях той памятной зимы.

Зима 1984/85 года стояла необычайно суровая, со снежными заносами, которые в иных регионах достигали высоты двух-трёх метров. Из-за сильных холодов и обильных снегопадов возникли большие трудности в промышленности, а особенно на транспорте. Не будет преувеличением сказать, что народное хозяйство оказалось на грани паралича. Хорошо помню обстановку тех месяцев: 54 крупные теплоэлектроцентрали, составлявшие наш главный энергетический потенциал, могли в любой день погасить котлы, на некоторых ТЭЦ загрузка углём шла буквально с колёс. На магистралях стояли сотни брошенных поездов. Двадцать две тысячи вагонов замёрзли на подъездных путях — разгрузить их не представлялось возможным из-за намертво смёрзшегося груза. В правительстве готовили страховочный вариант на случай катастрофы: предполагалось остановить, вывести из эксплуатации сотни крупнейших предприятий, потреблявших газ и мазут, чтобы обеспечить теплом и светом жилые кварталы, не допустить замерзания квартир.

Ситуация складывалась критическая, по существу речь шла о крупном стихийном бедствии, охватившем не какой-то один регион, а почти три четверти территории страны.

Политбюро ЦК КПСС и правительство принимали поистине отчаянные меры, чтобы не допустить развала энергетической системы страны, предотвратить катастрофу. При этом главная задача определилась весьма чётко: прежде всего необходимо было обеспечить бесперебойную работу железных дорог.

Члену Политбюро, зампреду Совмина СССР Г.А. Алиеву и кандидату в члены ПБ, секретарю ЦК В.И. Долгих было поручено специально заниматься проблемами, которые каждодневно ставила перед народным хозяйством необычно суровая зима. Речь шла о создании оперативного штаба, в задачу которого входила координация мер по предотвращению хозяйственного паралича и остановки железных дорог. Решением Политбюро мне было поручено возглавить эту оперативную группу.

В то время я был секретарём ЦК, то есть формально числился рангом ниже членов и кандидатов в члены Политбюро. Однако на таком поручении настоял Председатель Совета Министров СССР Н.А. Тихонов.

Николай Александрович Тихонов — личность своеобразная. Человек высокой личной культуры, он держался независимо, умел отстаивать своё мнение. Он хорошо знал сферу производства, но редко в последние годы выезжал на места.

Кроме того, самостоятельность мышления нередко переходила у Тихонова, я бы сказал, в самоцель, порой он ставил свою точку зрения выше коллективного мнения, не воспринимая разумные аргументы, — возможно, в этом проявлялся преклонный возраст. Да и в перспективу Тихонов уже не заглядывал, ограничиваясь в основном текущими делами. Общаясь с Николаем Александровичем, я частенько думал: сбросить бы ему годков эдак двадцать, был бы он хорошим Председателем Совмина. Но он пересидел свой лучший возраст в замах.

Кстати говоря, в 1989 году Тихонов прислал Горбачёву письмо, в котором вспоминал о своей позиции, занятой на заседании Политбюро в 1984 году, когда Черненко поставил вопрос о том, чтобы поручить ведение Секретариата ЦК Горбачёву. Тихонов писал, что под влиянием новых обстоятельств переосмыслил свою прежнюю точку зрения и считает, что был не прав…

Суровой зимой 1984/85 года Политбюро заслушивало наши сообщения о складывающейся на транспорте и в промышленности обстановке почти каждую неделю. И, помню, однажды Тихонов воскликнул:

— Как же получается? В Сибири самые суровые морозы, но сбоев практически не бывает! А тут крепкие морозы раз в десять лет случаются, и всё на грани паралича. Егор Кузьмич, расскажите, как вам в Сибири удавалось без такой вот лихорадки переживать суровые зимы?

Ответить было несложно:

— Каждый раз готовимся к зиме очень основательно, вот в чём секрет! Если в Сибири к морозам не готовиться, то и одну-единственную зиму не перезимуешь.

В те трудные зимние месяцы еженедельно, а когда требовала обстановка, и по два раза в неделю мы проводили всесоюзные селекторные летучки. На главном пункте связи Министерства путей сообщения собирались руководители МПС, других министерств, ВЦСПС, народного контроля, чтобы оперативно решать вопросы, поступавшие с мест. Приглашали мы человек 30–40, в том числе журналистов, однако, быстро осознав пользу таких селекторных летучек, на совещания потянулось много руководящего люду, приходилось даже осаживать, ограничивать круг присутствовавших.

Зато аудитория, собравшаяся на другом конце селекторной связи, была поистине безгранична. Связь МПС охватывает всю сеть железных дорог, вдобавок во время совещаний к ней подсоединялись крупнейшие шахты, металлургические и химические заводы, ЦК республик, обкомы партии, облисполкомы. В итоге без всякого приказа на пунктах связи добровольно собирался почти весь руководящий актив регионов, оказавшихся под угрозой хозяйственного паралича. И как-то само собой, тоже без приказа, установилась такая практика: энергично, за час с небольшим, решив основные проблемы, требовавшие вмешательства центра, мы прекращали селекторное совещание, а люди на местах продолжали обсуждение, согласовывая конкретные вопросы.

Сто дней и ночей длилась упорная борьба с холодом и снегами. Те селекторные сборы наверняка запомнились десяткам тысяч руководителей разного ранга. Тяжелейшей студёной зимой они постоянно ощущали целостность хозяйственного организма, спокойную, твёрдую и организующую руку центра, что позволяло маневрировать ресурсами, расшивать «узкие места». С помощью оперативного штаба были решительно сломаны ведомственные перегородки: в критический час железнодорожники, металлурги, угольщики, нефтяники не вели между собой тяжб, а, наоборот, подставляли друг другу плечо. Могу сказать определённо: в ту суровую зиму только политическое и хозяйственное единство страны спасло всех от великих бед, — если бы замерли железные дороги в заснеженной России, на Украине, в Казахстане, повсюду остановились бы заводы, без тепла и электроэнергии остались бы люди.

Селекторные летучки всегда открывал министр путей сообщения Н.С. Конарев, который чётко и критически докладывал обстановку на всех железных дорогах. В ту зиму я убедился, каким уважением у железнодорожников пользуется Николай Семёнович, человек самоотверженный, крупный организатор, мыслящий в масштабах государства. И вовсе не случайно в 1989 году, когда Верховный Совет СССР не утвердил Конарева министром, буквально поднялись все железные дороги. Тысячи телеграмм пришли в Москву от путейцев, движенцев, диспетчеров, начальников маленьких полустанков. Как говорится, поднялась вся железнодорожная «рать». Это был своего рода стихийный коллективный ультиматум с требованием утвердить Конарева министром. И его утвердили…

После Конарева докладывали два-три начальника дорог: один — о том, как в сложных условиях сумели организовать работу, с другого строго спрашивали за неполадки. И затем шли вопросы с мест. Некоторые из них решались сразу, как говорится, не отходя от микрофона, по другим давались поручения с жесточайшим контролем. Далее выступал Алиев, а я кратко завершал совещание, подводил его итоги. Причём скажу сразу: никакой подмены центральных ведомств и хозяйственных органов на местах не было. Речь шла о координации действий в экстремальных условиях.

Эту же линию я проводил и во время командировок: в ту зиму был в Новосибирске, Барнауле, Бийске, Куйбышеве, Тольятти. В холодные «точки» выезжали и другие секретари ЦК.

В общем, подводя итог той труднейшей зимы, могу сказать, что мы коллективно справились с предкатастрофической ситуацией. И более того, извлекли из неё уроки: взялись за строительство новых подъездных путей, пунктов обогрева вагонов, за производство снегоочистителей — поразительно, до той поры промышленность ежегодно выпускала лишь по нескольку штук этих необходимейших в условиях огромной страны механизмов. И, может быть, самое главное — та дружная, «надведомственная» работа в тяжелейшей обстановке сплотила людей, вдохнула в них уверенность: не случайно все хозяйственные потери зимы были с лихвой наверстаны в том же 1985 году!

***

Хочу особо обратить внимание на ту обстановку, в которой мы работали зимой 1984/85 года. Собранность действий руководства, разумеется, распространялась не на весь высший эшелон власти, который в то время в значительной степени состоял из малодееспособных лидеров.

Видимо, больной Черненко понимал это. После нашего телефонного разговора, а возможно, и каких-то других обстоятельств он стал с доверием относиться к Михаилу Сергеевичу и, вероятно, сделал свой окончательный выбор. Именно этот выбор и продиктовал нашу встречу в больнице, которая в те дни, в той обстановке имела большое значение.

По дороге в Кунцевскую больницу обсудили тактику разговора: решили не волновать Генерального секретаря, подбодрить, на такой ноте провести весь разговор.

Помню, Константин Устинович ждал нас в небольшой комнате, где был накрыт стол с чаем и печеньем. Черненко был в полосатой блеклой пижаме старого покроя. Выглядел он болезненно, хотя и лучше, чем мы предполагали. Видимо, только что принял очередную медицинскую процедуру.

Когда Горбачёв рассказывал о нашей дружной работе, Черненко откликнулся:

— Об этом я знаю, помощники говорят.

Потом поинтересовался, как движется подготовка очередного Пленума ЦК, в какой стадии проекты Программы и Устава партии — работа над ними, надо сказать, шла в ту пору полным ходом. Обсудили и некоторые важные кадровые дела.

Точно уж не помню, но, кажется, к чаю мы так и не притронулись, полностью сосредоточившись на беседе. Но минут через двадцать — тридцать почувствовали, что Константину Устиновичу становится труднее разговаривать, с его лица исчез румянец, оно побледнело заметно. Во время беседы никто в комнату не входил, но мы сами поняли, что пора закругляться. Распрощались тепло, в надежде, что болезнь отступит. Но произнести это язык не поворачивался. Мы ведь всё понимали…

А на следующий день состоялось заседание Политбюро. Открывая его, Михаил Сергеевич сказал:

— Мы с Егором Кузьмичом побывали у Константина Устиновича в больнице, он просил передать…

Но не успел Горбачёв закончить фразу, как раздался чей-то изумлённый возглас:

— В больнице? Как? Когда?

Дело даже не в том, кто именно не смог сдержать своего удивления, а в том, что неожиданное известие действительно произвело сильный эффект. К Генеральному секретарю, как я писал, прорывались в больницу многие, но он никого не принимал. И вдруг — он сам пригласил Горбачёва и Лигачёва!

Безусловно, это что-то значило.

Именно так был воспринят наш визит в Кунцевскую больницу. И хотя в рассказе Горбачёва о встрече с Генеральным секретарём не было, в общем-то, ничего, кроме общих фраз, приветов и пожеланий, можно не сомневаться, что наша поездка к Генсеку кое-кого из членов Политбюро заметно встревожила.

***

Эта активность стала особенно заметной в период начавшейся предвыборной кампании: приближались выборы в Верховный Совет РСФСР, и поскольку Черненко баллотировался по одному из московских округов, его предвыборную кампанию полностью взял в свои руки Гришин.

Между тем болезнь Генсека прогрессировала. Мне и, думаю, не только мне, но и миллионам телезрителей было больно и неловко смотреть, как тяжелобольного человека чуть ли не насильно «предъявляют» на экранах телевизоров, чтобы он с трудом, вымученно произнёс заранее заготовленный краткий текст. Рядом с Генеральным секретарём обязательно находился Виктор Васильевич — это совместное появление на телеэкране должно было, по замыслу его организаторов, внедрять в общественное сознание мысль о том, что именно Гришин фактически является вторым человеком в партии, а потому право преемственности высшей власти, несомненно, принадлежит ему, и только ему. Кроме того, с помощью таких передач пытались убедить, что Черненко ещё дееспособен и может принимать решения, в том числе, надо полагать, и касающиеся вопросов преемственности.

Я сочувствовал Константину Устиновичу, которого, несмотря на тяжкую болезнь, бесцеремонно использовали в амбициозных политических целях. Однако оградить его от этого напора мы не могли.

Наконец, накануне выборов была затеяна встреча с Генеральным секретарём партийного актива Москвы. Встреча эта проходила весьма помпезно — в зале Пленумов ЦК, в Кремле, но превратилась в фарс. Мы с Горбачёвым сидели в президиуме и видели, как нелепо всё было обставлено: Черненко в это время лежал в больнице, прибыть на встречу, естественно, не мог, и его приветствие избирателям зачитал Гришин, который потом не поскупился и на славословия в адрес Черненко.

Но все эти политические спектакли лишь подтверждали близость тревожных событий. И хотя их ждали буквально со дня на день, как часто бывает, начались они всё же внезапно.

Воскресным вечером 10 марта 1985 года я находился на загородной даче в Горках-десятых. Именно там я и получил печальное известие:

— Скончался Константин Устинович. Приезжайте…

Примерно минут через тридцать я уже входил в зал заседаний Политбюро. Здесь собрались Б.Н. Пономарёв, В.И. Долгих, И.В. Капитонов, П.Н. Демичев, министр обороны С.Л. Соколов, другие кандидаты в члены ПБ и секретари ЦК. Вскоре из Ореховой комнаты вышли члены Политбюро, заняли свои места, и тут сразу же воочию обнаружилась вся сложность и запутанность возникшей ситуации: Горбачёв, который последние месяцы проводил заседания ПБ, хотя и сел за стол председательствующего, однако не по центру, а как-то сбоку.

Это как бы подчёркивало неясность вопроса о новом Генеральном секретаре.

Почтили память Константина Устиновича минутой молчания, а затем Горбачёв поставил один из самых главных вопросов: когда проводить Пленум ЦК КПСС, когда избирать нового Генерального секретаря?

Задав вопрос, Горбачёв сам же на него и ответил:

— Мне кажется, надо провести Пленум завтра, не откладывая…

Кто-то сразу же подал реплику:

— Стоит ли торопиться?

Однако эту реплику не поддержали: согласились с тем, что откладывать проведение Пленума нельзя. Огромная страна не могла нормально функционировать без Генерального секретаря ЦК КПСС, в руках которого была сосредоточена большая власть.

Довольно быстро согласовали целый комплекс вопросов, связанных с организацией похорон, начиная от публикации медицинского заключения и кончая чисто практическими мерами по обеспечению порядка. Прикинули состав похоронной комиссии.

И тут произошла заминка. Я бы сказал, очень серьёзная, по-своему беспрецедентная заминка.

Когда утвердили состав комиссии — а был он весьма широким, в него вошли почти все члены высшего партийного руководства, некоторые секретари ЦК, — Горбачёв, как бы советуясь, сказал:

— Ну, если мы комиссию утвердили, надо бы избрать и председателя…

В зале заседаний ПБ вдруг повисла тишина. Сейчас мне трудно припомнить, сколько времени длилась та пауза, но мне она показалась бесконечной. Вопрос, поставленный Горбачёвым, в некотором смысле был ключевым. Все понимали, что избрание председателя похоронной комиссии — это как бы первый и весьма недвусмысленный шаг к избранию Генерального секретаря ЦК КПСС. Ведь раньше складывалось так, что тот, кого избирают председателем комиссии, потом становится Генсеком. Когда умер Брежнев, этот вопрос решился как бы сам собой, автоматически: председателем комиссии без всяких проблем был избран Андропов. Когда умер Андропов, председателем похоронной комиссии тоже без затруднений стал Черненко. Я хорошо помнил то заседание Политбюро в феврале 1984 года: мы даже не задумывались над этим вопросом, как само собой разумеющееся комиссию возглавил второй секретарь ЦК Черненко, которому предстояло стать Генсеком.

Но не так, совсем не так проходило заседание Политбюро 10 марта 1985 года. Тяжёлая долгая пауза, возникшая после слов Горбачёва, подтверждала худшие опасения: вопрос о Генсеке отнюдь не предрешён.

Безусловно, были члены Политбюро, которые делали ставку на другую политическую фигуру. Однако ввиду непроясненности, сложности вопроса они предпочитали открыто свою точку зрения не высказывать. В результате обмен мнениями относительно председателя похоронной комиссии приобрёл какой-то размытый характер и сам собой сошёл на нет. Ни одна из сторон в тот момент не была готова к решающему спору, ещё неясными оставались позиции некоторых членов Политбюро, один из них — В.В. Щербицкий и вовсе отсутствовал, поскольку находился с визитом в Соединённых Штатах Америки. В общем, нелишне повторить: хотя вопрос о новом Генеральном секретаре уже несколько месяцев витал в умах всех членов ПБ, смерть Черненко застала каждого в известной мере врасплох. Каждый хотел вновь осмыслить происходящее, взвесить расстановку сил, провести политические консультации. Здесь, в такой тактике интересы разных сторон сходились.

Заседание закончилось примерно часов в одиннадцать вечера, и все разъехались. Из высшего эшелона руководства в Кремле остались только Горбачёв, я и тогдашний председатель КГБ Чебриков. В конце концов, Михаил Сергеевич являлся неофициальным вторым лицом в партии и в государстве, именно ему от имени похоронной комиссии предстояло на деле и немедленно проворачивать солидный пакет принятых решений. Помню, Горбачёв так и сказал:

— Времени в обрез, давайте же работать.

Примерно до трёх, а то и до четырёх часов утра мы очень интенсивно работали — прямо в зале заседаний Политбюро. Сами звонили по домашним телефонам, вызывая в Кремль заведующих отделами ЦК, руководителей некоторых ведомств. Иных приходилось, что называется, прямо из постели вытаскивать — ведь уже наступила глубокая ночь. Дежурные машины быстро привозили людей в Кремль, мы давали им поручения, оперативно решали возникавшие проблемы.

В напряжённой и неизбежной суете той ночи некогда было смотреть на часы. Но хорошо помню: когда мы с Михаилом Сергеевичем и Виктором Михайловичем Чебриковым наконец спустились вниз, чтобы ехать домой, и вышли на высокое крыльцо здания правительства, над кремлёвскими башнями уже слегка брезжил рассвет.

Это знаменитое крыльцо, которое ведёт в ту часть здания, где работало высшее советское политическое руководство, смотрит на Кремлёвскую стену и старый царский арсенал. В своих воспоминаниях маршал Г.К. Жуков упоминает о том, что его вызывали в Кремль «на крыльцо» — иными словами, к Сталину. Правда, Жуков не разъясняет, какое именно крыльцо он имеет в виду, но, похоже, речь идёт именно об этом крыльце. Днём отсюда открывается красивый вид с Никольской башней, однако ночью, при фонарях, обзор ограничивает Кремлёвская стена.

В тот раз, когда под утро мы вышли на крыльцо, мой взгляд упёрся именно в стену— высокую, прочную стену, закрывавшую перспективу. Наверное, сказалась усталость, подспудно на сознание давила неясность сложившейся ситуации, я бы даже сказал, неизвестность. Возможно, поэтому стена, в которую невольно упёрся мой взгляд, показалась мне в тот момент чем-то символическим. Мы действительно оказались как бы перед стеной, преграждавшей путь в завтра, перед стеной, за которой таилось нечто пока неизвестное. И помню, в тот предрассветный час, когда мы стояли на знаменитом кремлёвском крыльце, я выразил наше общее настроение, вспомнив известные слова:

— Что день грядущий нам готовит?..

Как и многие другие люди, причастные к событиям в высшем эшелоне власти, я понимал, что в тот день решалась судьба партии и страны, ибо она напрямую зависела от того, кто будет избран новым Генеральным секретарём ЦК КПСС, а возможные кандидатуры на этот пост были слишком полярны — и в чисто человеческом плане, да и в смысле их политической философии. Это я понимал прекрасно!

Однако разве мог я в той предрассветной и по-своему символической кремлёвской мгле предположить, что именно в тот день суждено зародиться по сути новому периоду в истории не только нашей страны, но и мирового сообщества. Периоду великих надежд, но и горьких разочарований, возвышенных стремлений, но и низких интриг.

Стоя в предрассветный час вместе с Горбачёвым на кремлёвском крыльце, разве мог я загадать наперёд, какой причудливой синусоидой сложатся впоследствии наши отношения? Разве мог подумать, что начинавшийся новый политический период, получивший позднее название перестройки, период, задуманный как социалистическое обновление, избавление от пут, связывавших общество, будет использован некоторыми политиками и общественными силами в своих амбициозных целях, бесконечно далеких от интересов народа, а Отечество окажется на грани катастрофы?

Нет, конечно же, нет!

Распрощавшись, разъехались по домам, но договорились, что в восемь утра уже будем на рабочих местах.

***

Конечно, поспать в ту ночь мне так и не удалось. Да, честно говоря, и не до сна было. В восемь ноль-ноль я был уже на Старой площади, как говорится, оседлал телефоны, проверяя, как движутся подготовительные работы в Колонном зале, где предстояла процедура прощания, уточняя, прибывают ли в Москву участники Пленума ЦК и т.д. и т.п.

Примерно между девятью и десятью часами зазвонила «кремлёвка» первой правительственной связи. Я снял трубку и услышал:

— Егор Кузьмич, это Громыко…

За те два года, что я работал в аппарате ЦК КПСС, это был, пожалуй, один из немногих звонков Андрея Андреевича. Дело в том, что по текущим делам мы практически не соприкасались: Громыко занимался вопросами внешней политики, а для меня главной была сфера внутренней жизни. Мы с Андреем Андреевичем не раз беседовали после заседаний Политбюро, во время проводов и встреч Генерального секретаря в аэропорту «Внуково-2». Но телефонных общений было мало, поскольку мы не испытывали в них нужды.

И вдруг — звонок Громыко. В такой день!

Разумеется, я ни на миг не сомневался в том, что звонок связан с сегодняшним Пленумом ЦК КПСС, с вопросом об избрании нового Генерального секретаря. И действительно, Андрей Андреевич, не тратя попусту времени, сразу перешёл к делу:

— Егор Кузьмич, кого будем выбирать Генеральным секретарём?

Я понимал, что, задавая мне этот прямой вопрос, Громыко твёрдо знает, какой получит ответ; и он не ошибся.

— Да, Андрей Андреевич, вопрос непростой, — ответил я. — Думаю, надо избирать Горбачёва. У вас, конечно, есть своё мнение. Но раз вы меня спрашиваете, то у меня вот такие соображения.

Потом добавил:

— Знаю, что такое настроение у многих первых секретарей обкомов, членов ЦК.

Это была сущая правда. Я знал настроения многих первых секретарей и счёл нужным проинформировать Андрея Андреевича. Громыко проявил к моей информации большой интерес, откликнулся на неё:

— Я тоже думаю о Горбачёве. По-моему, это самая подходящая фигура, перспективная.

Андрей Андреевич как бы размышлял вслух и вдруг сказал:

— А как вы считаете, кто бы мог внести предложение, выдвинуть его кандидатуру?

Это был истинно дипломатический стиль наводящих вопросов с заранее и наверняка известными ответами. Громыко не ошибся и на этот раз.

— Было бы очень хорошо, Андрей Андреевич, если бы это сделали вы, — сказал я.

— Вы так считаете? — Громыко всё ещё раздумывал.

— Да, это было бы лучше всего…

В конце разговора, когда позиция Громыко обозначилась окончательно, он сказал:

— Я, пожалуй, готов внести предложение о Горбачёве.

Звонок Громыко имел своё значение. К мнению Андрея Андреевича в Политбюро прислушивались, и то обстоятельство, что он принял сторону Горбачёва, могло в решающей степени предопределить исход выборов Генерального секретаря. Видимо, после вечернего заседания ПБ Громыко тщательно проанализировал не только складывавшуюся обстановку, но и вообще историческую перспективу. И к утру, что называется, окончательно определился. Не исключаю, что он звонил кому-либо ещё из членов высшего политического руководства, но думаю, более того, уверен: его звонок ко мне был первым. Приняв твёрдое решение, Громыко хотел, чтобы об этом решении сразу же узнал Горбачёв. Он понимал, что наиболее прямой путь уведомить Горбачёва о своих намерениях вёл через меня.

Заканчивая разговор, Андрей Андреевич сказал:

— В десять часов я встречаюсь с французским министром иностранных дел Дюма. Но если я тебе понадоблюсь, звони сразу, в любое время. Мне сообщат, я оставлю министра и подойду к телефону. Своих я предупрежу о твоём звонке.

Распрощавшись, я немедленно набрал номер Горбачёва:

— Михаил Сергеевич, звонил Громыко…

Горбачёв внимательно выслушал моё сообщение, потом сказал:

— Спасибо, Егор, за эту весть. Давай будем действовать.

Было, наверное, около двенадцати. До Пленума оставалось пять часов.

***

Между тем в моей приёмной скапливалось всё больше людей. Со всей страны машинами, самолётами прибывали члены Центрального Комитета партии. Многие первые секретари обкомов заходили ко мне, чтобы получше прояснить для себя ситуацию, высказать свои соображения.

Я уже писал, что хорошо знал многих первых секретарей. А за два года работы в ЦК моя связь с ними ещё более упрочилась — собственно говоря, работа с обкомами прежде всего шла по линии орготдела. С некоторыми первыми секретарями отношения у меня были близкие, даже доверительные. Естественно, что по прибытии на чрезвычайно важный, я бы сказал, рубежный Пленум ЦК они шли в отдел, ко мне.

И хотя навалилось много дел по организации похорон, я считал важным, более того, необходимым, обязательным поговорить с каждым, кто пришёл ко мне.

Можно было бы, конечно, принять всех сразу, целую группу секретарей обкомов. Но в тот день, 11 марта, я с ходу отмёл мысль о том, чтобы принять сразу всех собравшихся в моей приёмной. Приглашал по одному, но без какой-либо «селекции», как говорится, по живой очереди — кто подошёл раньше, тот и был впереди. Но разговоры, конечно, по необходимости были краткими — минут по пять — семь, причём очень похожие. Сразу же следовал вопрос:

— Егор Кузьмич, ну кого будем выбирать?

К этому вопросу я, разумеется, был готов и задавал встречный:

— А как вы думаете? На ваш взгляд, кого следовало бы избрать?

Секретари обкомов, все до единого, называли Горбачёва. Но с некоторыми беседы были, конечно, особо доверительными: я объяснял ситуацию подробнее, рассказывал о вчерашнем заседании Политбюро. Предупреждал, что не исключено выдвижение другой кандидатуры — многое будет зависеть от того, как пройдёт заседание Политбюро, назначенное на три часа.

Несколько первых секретарей сказали мне, что в случае необходимости они готовы выступить на Пленуме ЦК в поддержку Горбачёва. Причём не просто с собственным мнением, а от имени целой группы секретарей и членов ЦК. Как-то сама собой сплотилась своего рода инициативная группа, в которую вошли С.И. Манякин, Ф.Т. Моргун, А.П. Филатов, ещё несколько активных товарищей.

В три часа Политбюро было в Кремле. Опять Горбачёв сел в торцевой части стола заседаний, но снова не по центру, а сдвинувшись в сторону от места председательствующего. Он понимал, что сейчас разговор пойдёт именно о нём, но именно ему и предстояло этот разговор начать.

После небольшой паузы Михаил Сергеевич сказал:

— Теперь нам предстоит решить вопрос о Генеральном секретаре. В пять часов назначен Пленум, в течение двух часов мы должны рассмотреть этот вопрос.

И тут поднялся со своего места Громыко.

Всё произошло мгновенно, неожиданно. Я даже не помню, просил ли он слова или не просил. Главное, по крайней мере для меня, учитывая утренний звонок Андрея Андреевича, состояло в том, что Громыко стоял. Все сидели, а он стоял! Значит, первое слово — за ним, первое предложение о кандидатуре на пост Генсека внесёт именно он.

Крупная фигура Громыко как бы нависала над столом, я бы даже сказал, подавляла. Андрей Андреевич заговорил хорошо поставленным, профессиональным, так называемым дипломатическим голосом.

— Позвольте мне высказаться, — начал он. — Я много думал и вношу предложение рассмотреть на пост Генерального секретаря ЦК КПСС кандидатуру Горбачёва Михаила Сергеевича.

Громыко кратко охарактеризовал Горбачёва, дав его политический портрет…

За десятилетия у меня накопился немалый политический опыт. А в 1983–1985 годах, регулярно принимая участие в заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК, я понял своеобразные «правила игры» в высшем эшелоне власти, манеру поведения многих членов ПБ. И могу с уверенностью сказать, что выступление Громыко оказалось неожиданным для некоторых из них.

***

Кстати говоря, в то время нередко проскальзывали разговоры о каком-то «завещании» Черненко якобы в пользу Гришина. Хотя такое «завещание» не обязательно оказало бы решающее влияние на избрание нового Генерального секретаря, оно, несомненно, затруднило бы выдвижение кандидатуры Горбачёва, голоса могли расколоться. Как выяснилось позднее, никакого «завещания» не было.

Впрочем, чтобы не строить догадок, хочу опереться на объективные факты.

Дело в том, что в силу многолетней работы с Брежневым для Константина Устиновича такой человек, как Гришин, конечно же, был ближе по духу, чем Горбачёв. И всё-таки Черненко не встал на сторону Гришина, в ином случае, возможно, бы оставил какой-то документ. Этот аппаратный человек, которого никак нельзя было назвать политическим деятелем крупного масштаба, но от которого волею судеб зависел выбор нового Генерального секретаря, стоя на краю могилы, проявил сильные гражданские чувства, с большой ответственностью отнёсся к выбору преемника, не поддался на обхаживания.

В еще большей степени это можно сказать о Громыко. Андрей Андреевич тоже был деятелем брежневской эпохи. Исходя из соображений личного порядка, ему было бы выгоднее увидеть на посту Генерального секретаря человека, более послушного, близкого по духу и возрасту, — это гарантировало бы престарелому министру иностранных дел ещё несколько относительно спокойных лет. Однако Андрей Андреевич занял принципиально иную позицию и по сути дела предопределил избрание Горбачёва. Но, видимо, сказалось и то, что он чувствовал настроение многих членов ЦК.

В равной степени сказанное относится и к Устинову, с которым у Горбачёва сложились добрые отношения. Когда Михаил Сергеевич звонил министру обороны, то порой начинал разговор шутливой фразой:

— Здравствуйте, товарищ маршал! Какие у тебя будут указания по части сельского хозяйства?

Известно, Устинов был человеком крутым, порой жёстким. Он мог сурово раскритиковать, зато не давал людей в обиду, умел постоять за толкового человека. Прекрасно знал оборонные отрасли, был лично знаком со многими ведущими конструкторами, учёными. Кстати, у нас установились с Дмитрием Федоровичем хорошие отношения. Однажды он сказал:

— Егор, ты наш, ты входишь в наш круг…

Какой «круг», что означает «наш», я не знал. Но твёрдо могу сказать: когда Устинов в декабре 1984 года скончался, нам очень недоставало его поддержки.

Говорю обо всём этом вот к чему.

Громыко, Устинова, Черненко, этих политиков прежнего поколения, можно упрекать во многом. Немалая доля их вины в том, что к началу восьмидесятых годов страна оказалась в предкризисном состоянии. Но в историческом плане политических деятелей необходимо оценивать непредвзято. Все они были людьми своего времени — с вытекающими из этого недостатками, но и определёнными достоинствами. Наряду со справедливыми упрёками в их адрес мы должны видеть и то положительное, что внесли они на текущий счёт истории.

***

Возвращаясь к тому заседанию Политбюро, когда решался вопрос о новом Генеральном секретаре, напомню, что первым поднялся Громыко. В тот раз Андрей Андреевич производил впечатление даже видом своим, самой позой, которая выражала твёрдость и решительность. Честно говоря, в целом мне не запомнилось, что именно говорил Громыко, в отличие от яркой речи о Горбачёве, произнесённой им через два часа на Пленуме ЦК КПСС. В памяти отложились лишь слова о том, что Михаил Сергеевич — человек больших потенциальных возможностей.

Но дело было, разумеется, не в словах. За столом заседаний Политбюро собрались люди опытнейшие, в политике и в «дворцовых» делах искушённые. Позиция Громыко определяла очень многое, расклад сил становился ясным, в этой ситуации противоборство никому не сулило ничего хорошего.

В общем, после Громыко поднялся Тихонов, который тоже поддержал кандидатуру Горбачева. Затем начали выступать остальные члены и кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК. Как всё это не походило на предыдущее заседание, проходившее всего лишь накануне вечером! Накануне, когда в воздухе явственно витало противодействие Горбачёву, размытость суждений была направлена на то, чтобы «утопить» вопрос. Но 11 марта, после чёткого и ясного заявления Громыко, остальные члены ПБ вынуждены были выступать по принципу «за» или «против».

Все высказались «за».

Потом, кстати, по Москве ходило немало слухов о том, что голоса на заседании Политбюро якобы разделились и что всё, мол, решило отсутствие Щербицкого. Строилось немало догадок о том, кто голосовал «за», а кто «против». Но всё это были именно слухи: на самом же деле все члены ПБ и секретари ЦК высказались за Горбачева.

О том, что происходило непосредственно на Пленуме, широко известно. Предложение об избрании Горбачёва от имени Политбюро внёс Громыко. Его поддержали, и никто больше не выступал. Горбачёва избрали Генеральным секретарём ЦК КПСС единогласно.

Вечером того же дня я от души поздравил Михаила Сергеевича, и он сказал в ответ:

— Ты представляешь, Егор, какую огромную тяжесть мы на себя взвалили!

В те дни я много думал о трудностях объективного, так сказать, внешнего характера, если под понятием «внешние» иметь в виду всю совокупность политических и социально-экономических условий, сложившихся в стране и вокруг неё. И не сомневался, что в дружной работе по-новому, выдвинув на острие этой работы М.С. Горбачёва, мы сумеем преодолеть эти трудности. Но я, конечно, не мог тогда предположить, что через три года начнут накапливаться трудности «внутренние» — непосредственно внутри высшего эшелона власти и что именно эти трудности окажутся непреодолимыми, в конечном счёте поставив по удар все первоначальные замыслы, приведя страну к упадку.

Вот так состоялось избрание Горбачёва Генеральным секретарём ЦК КПСС. Хорошо зная обстановку, складывавшуюся в верхнем эшелоне власти в последние месяцы жизни Черненко, я считал и считаю, что события могли бы пойти совсем по иному сценарию. Именно поэтому в 1988 году на XIX партконференции я и сказал, что в тот период существовала реальная опасность иного решения.

На это моё замечание и отреагировал в своей книге Ельцин — цитату из неё я приводил выше, — написав, что таким заявлением я оскорбил Горбачёва, что никаких проблем с его избранием Генсеком не возникало. Что ж, на Пленуме ЦК действительно всё прошло гладко. Бывший первый секретарь Свердловского обкома КПСС Ельцин, принимавший участие в Пленуме, пишет о том, что видел своими глазами. Относительно же событий закулисных, той борьбы, какая несколько месяцев велась в Кремле и на Старой площади, мне дискутировать на эту тему с Ельциным не с руки. Видимо, в Свердловске лучше знали о том, что происходит в Москве. Не только лучше меня, но и лучше Горбачёва. Ведь перед XXVIII съездом КПСС, на встрече с секретарями обкомов, Михаил Сергеевич подтвердил: обстановка в марте 1985 года складывалась непросто, Егор Кузьмич был прав, когда говорил на партконференции, что решение с Генеральным секретарём в ту пору могло быть совсем иным…

В общем-то, случай с упомянутым заявлением Ельцина — частный, и на нём можно было бы не заострять внимание. Но дело в том, что исторические факты требуют строгого к себе отношения. Их нельзя извращать в угоду сиюминутным политическим соображениям.

***

В марте 1985 года партия всего лишь менее суток оставалась без Генерального секретаря, а страна — без лидера. И это необычно стремительное развитие событий было предвестием грядущих перемен. Правда, выступая на мартовском Пленуме, Горбачёв заверил ЦК, что обеспечит преемственность в политике. Но уже через месяц, на апрельском Пленуме, уточнил: преемственность — это непременное движение вперёд, выявление и разрешение новых проблем, устранение всего, что мешает развитию. Это означало многое. В том числе то, что начинается формирование новой политической команды.

Впрочем, это стало ясно с первых же минут апрельского Пленума. Вопреки традиции, он начался не с доклада, а с кадровых вопросов — в кадрах самого высокого уровня инициатива всегда принадлежала именно Генеральному секретарю. Горбачёв и внёс предложение об избрании меня членом Политбюро ЦК КПСС. Он же пригласил меня пройти из зала в президиум, состоявший только из членов Политбюро. Я поднялся на возвышение, где находится стол президиума, и хотел занять место с краю. Но вдруг Горбачёв окликнул:

— Егор Кузьмич, иди сюда, садись рядом.

Около Горбачёва заранее было оставлено свободное место, на что никто из собравшихся, думаю, не обратил внимания. Но, оказывается, это свободное место предназначалось для меня. Когда я занял его, Михаил Сергеевич, наклонившись ко мне, объяснил:

— Мы с тобой будем вести Пленум…

А после того, как были завершены все организационные вопросы, достаточно громко, чтобы слышал зал, сказал:

— Егор Кузьмич, предоставляй мне слово, я пошёл на трибуну.

Этой фразой Генеральный секретарь по сути дела обозначил второго человека в Политбюро. Наивных людей в зале Пленумов не было.

Кстати говоря, на том же Пленуме также прямо из секретарей ЦК, минуя ранг кандидата, был избран членом Политбюро и Рыжков. Именно нам двоим предстояло стать ближайшими соратниками Михаила Сергеевича в осуществлении нового политического курса, получившего название перестройки, занять ключевые посты в команде Горбачёва. Вскоре Рыжков был выдвинут Председателем Совета Министров СССР, а мне поручили вести заседания Секретариата ЦК КПСС, что на деле означало выдвижение на неофициальный второй пост в партии.

Впоследствии именно против меня и Рыжкова — против двух ближайших соратников Горбачёва — была развёрнута особо яростная атака со стороны новых политических сил, вышедших на общественную арену. Эти антикоммунистические силы, используя лозунги гласности и демократии, начертанные на знамёнах перестройки, повели открытую борьбу за власть, а для этого им прежде всего надо было устранить из высшего эшелона руководства тех, кто начинал перемены в рамках советской системы с целью её совершенствования.

Сюжет весьма знакомый, многократно повторявшийся в истории человечества…

Прежде, чем перейти к изложению работы высшего руководства страны в ту пору, следует сказать о том, почему была необходима, неизбежна социалистическая перестройка, каковы её цели, задачи и средства реализации. Тем более, до сих пор в обществе бытуют разные точки зрения, в частности, якобы не было никакой нужды в реформах, а если была необходимость перестройки, то не были определены её цели и задачи, не оказалось программы её реализации.

Да, социализм, советская власть, коммунистическая партия и возглавляемый ими советский народ вывели страну на вершину тысячелетней истории России. Но в конце 70-х и в начале 80-х годов в стране нарастали негативные тенденции, возрастал разрыв между СССР и развитыми странами Запада в области технологий и эффективности производства гражданской продукции, замедлились темпы роста производительности труда, не обеспечивался платежеспособный спрос населения, в качественных продуктах питания. Наметилось отставание в развитии социалистической демократии, снижалась роль Советов в государстве. В отдельных республиках оживились националистические настроения, возобладали самостоятельность, клановость.

Нужна была социалистическая перестройка, то есть обновление советской системы, совершенствования её, а не слом с тяжелейшими последствиями для миллионов людей. Существует другая точка зрения: якобы социалистическая система общественного устройства не поддавалась реформированию, улучшению, потому её нужно было сломать и заменить другой, капиталистической.

На XXVII съезде КПСС и пленумах ЦК КПСС были выработаны стратегия и тактика перестройки, цели и программа действий.

Создание высокоэффективной экономики, с удвоением её объёма в течение пятнадцати лет, дальнейшее существенное улучшение материальной и духовной жизни людей, расширение реального участия трудящихся в управлении государством — таковы стратегические цели перестройки.

Для достижения этих целей были определены основные направления политики, конкретные программы. В социально-экономической сфере: модернизация и опережающий рост машиностроительного комплекса и на этой основе в последующем реконструкция народного хозяйства и социальная переориентация экономики. Создание крупных межотраслевых научно-технических комплексов.

В политической области: демократизация, возрастание роли Советов в государстве, расширение полномочий союзных республик, краев и областей.

Во внешней политике: переход от конфронтации к реальному разоружению, укреплению социалистического содружества.

Для реализации основных направлений перестройки в XII пятилетнем плане (1986–1990 годы) были определены материальные и финансовые ресурсы. К примеру, на программу модернизации машиностроения — основного звена перестройки в области экономики, выделялось 200 миллиардов рублей (в ценах 1985 года) — в два раза больше, чем за предыдущие 10 лет. Для удовлетворения потребительского спроса, резкого сокращения потерь при переработке сельскохозяйственной продукции разработана программа создания современной пищевой и лёгкой индустрии с общими ассигнованиями в 70 миллиардов рублей на 1988–1995 годы, что больше, чем за все 40 послевоенных лет.

Таковы основные цели, задачи и программы социалистической перестройки в рамках советского общественного государственного строя.