ЧОБОТОК

Сколько времени человек может просидеть под водой? Говорят, хороший ныряльщик – минуты три. А один француз, натренировался так, что выныривал, когда самые нетерпеливые зрители уже начинали расходиться.

Только наш Илья был прыгуном, а не ныряльщиком, поэтому вряд ли он пробыл в воде больше тридцати секунд, ну, от силы шестидесяти. Иначе он бы ни за что не вынырнул, а он всё-таки вынырнул и первым делом начал жадно дышать.

Если вы никогда не дышали, то откуда вам знать, какая это вкусная вещь – воздух! А те, кто дышат, этого просто не замечают.

«Подумаешь, воздух… – думают они. – Эка невидаль! Есть вещи повкуснее: к примеру, полкило шоколадных конфет или полведра мороженого».

А вот и дудки! Если хорошенько натренироваться, то без конфет и мороженого можно спокойно прожить два дня, а то и больше. Тот же Робинзон Крузо полжизни просидел на необитаемом острове, где не то что конфет и мороженого, а даже вентилятора не было – и ничего, не помер, а, наоборот, сильно окреп физически. И знаете, почему? Потому, что когда Творец создавал наш мир, то сделал так, чтобы нужного в нём было много, а ненужного совсем не было. Только некоторым это показалось неправильным, и они начали всё исправлять.

Вот почему у нас теперь всё больше шоколада и всё меньше воздуха…

* * *

…Надышавшись, Ножкин очнулся и здорово удивился. Во-первых, он был совершенно сух, хотя только что вынырнул со страшной глубины. Во-вторых, ни речки, ни берега, ни гусеничного крана поблизости не было. Чтобы их отыскать, Ножкин порылся в памяти, но нашёл совсем другое: палату, длинный коридор и людей в зелёных фуфайках. Только место, куда он попал, ни капельки не напоминало больницу.

Илья сидел в полутёмной комнате на широком деревянном помосте. Это была вся мебель, не считая приземистой глиняной печки и вбитых в стену железных крючьев с какими-то лохмотьями. Сквозь затянутое мутной плёнкой окошко едва пробивался свет. Сквозняк полоскал плохо закреплённый край, и в узкой щели мелькал рыжий лошадиный хвост и кусок бревенчатого забора.

Когда глаза привыкли к полумраку, Илья заметил, что вместо белого халата он одет в длинную холщовую рубаху без воротника и пуговиц, больше похожую на нестиранный мешок, из-под которого выглядывали его босые ступни. Он зачем-то попробовал пошевелить пальцами, но ничего не вышло: ножки Ножкина по-прежнему не слушались.

Илье стало страшно. Да так, что он снова чуть не перестал дышать. Только не подумайте, что Ножкин испугался лошадиного хвоста или своих неподвижных ног. Лошадей он насмотрелся в Башмачке, а к неподвижным ногам он за три года привык, хотя и не очень.

Его испугало совсем не это. Он вдруг почувствовал, что очутился не в другой комнате, а в другом мире, потому что всё здесь – и воздух, и полумрак, и даже тишина – было чужим…

* * *

– Ма-ма! – прошептал Илья каким-то жалобным детским голосом. – Ма-ма!

В ответ раздался громкий стук, и Ножкин даже не сразу сообразил, что это стучит его сердце. Он заелозил на помосте, чтобы подобраться поближе к краю. Это получилось легко. Теперь надо было аккуратно упасть на пол и ползти к дверям, потому что оставаться один на один с чужой темнотой и неизвестностью Ножкин не хотел. Выставив руки вперёд, Илья начал раскачиваться, но в последний момент вдруг вспомнил слова деда: «Сначала думай, потом делай!» – и остановился.

Высота помоста была чуть больше метра, а на плотно утрамбованном земляном полу валялись то ли битые черепки, то ли острые камушки, о которые при падении можно было сильно порезаться. Илья представил, как он лежит, истекая кровью, а его крики о помощи слышит только лошадиный хвост, – поэтому не стал рисковать и снова отполз от края. Нечего было даже думать о том, чтобы спуститься в одиночку, поэтому он стал думать о другом.

«А всё-таки интересно, как я сюда попал? Ага, сначала толстый в очках сделал мне наркоз… Потом мне приснилось, что я прыгаю в речку… Потом… Стоп! А может, я всё ещё сплю?»

Эта мысль была настолько простой, что показалась верной. Илья уже хотел привести её в исполнение, то есть что есть силы за что-нибудь себя ущипнуть, но вдруг подумал, что просыпаться посреди операции, особенно если тебя уже успели разрезать на две части – по меньшей мере глупо.

«Правильно… Да и не выйдет сейчас проснуться», – подумал Ножкин и вдруг понял, что это вовсе не он думает, а кто-то другой.

«Назад сейчас нельзя… На небеса рано… – продолжал думать в его голове беззвучный голос. – Так что покуда побудешь здесь»…

«Кто вы?» – спросил Ножкин.

«Илья…»

«Илья?» – переспросил Илья, чтобы понять: зовёт его невидимый собеседник или называет своё имя.

Однако объяснений не последовало.

«За твоё возвращение молятся… – беззвучно продолжил голос. – А вот сможешь ли ты встать на ноги, зависит только от тебя».

«А что для этого надо?»

«Верить, что всё делается во благо…»

Голос умолк, а Ножкин почувствовал на губах лёгкое дуновение, словно от вентилятора или крыла пролетевшей птицы.

* * *

Этот странный разговор, длившийся всего мгновение, многое изменил. Илье вдруг стало спокойно и уютно, словно он всю жизнь просидел в этой тёмной комнате. Прошлое покрылось туманной дымкой и отодвинулось так далеко, что о нём не стоило и жалеть. Зато настоящее перестало казаться сном и стало вполне реальным.

Словно в подтверждение этого, привычно заскрипела дверь в го́лбец – деревянный шкаф со ступеньками на печку и лестницей в подполье.

«Надобно сказать бате, чтобы смазал», – по-хозяйски подумал Илья и вздохнул.

А вздохнул он из-за того, что сам поправить дверь не мог. И не потому, что не умел, а потому, что добраться до неё не было никакой возможности, хотя чего там добираться – всего один шаг! Но попробуй его сделать, если вот уже три долгих года он не ходил, а сидел сиднем: летом – на полатях, а зимой – на печи. А ведь ещё недавно он не то, что ходил – летал, за короткое лето стаптывая вчистую каблуки чоботков – кожаных сапожков, которые мастерил сельский чеботарь, отец его друга Улыбы.

Любил Илья свои чоботки: может, из-за того, что в них бегалось быстрее, а может, из-за того, что его прадеда когда-то прозвали Чоботком и это прозвище накрепко прилепилось ко всей его родне.

* * *

В общем, бегал Илья всего до десяти годков, пока не сверзился в речку с обрыва. А дело было так.

Как-то под вечер он вёл домой понурую рыжую кобылу, от которой отец только что отцепил соху. С косогора открывался широкий вид. Вверху светило солнце. Внизу лёгкий ветерок гнал по Оке мелкую рябь. Справа до самого горизонта простирались луга. И тут откуда ни возьмись налетела чёрная туча. Она клубилась над головой и стремительно увеличивалась в размерах. Вдруг её прорезала молния, и тут же громыхнул такой раскат, что заложило уши и стиснуло грудь, словно железными клещами. Испугавшись, Рыжуха попятилась к обрыву. Илья перехватил вожжи и упёрся ногами в землю. Но силы были неравными. Ещё шаг, и лошадь сорвётся вниз. Это стало бы невосполнимой потерей для семьи. Похоже, Рыжуха тоже об этом знала, потому что на самом краю она остановилась и резко мотнула головой. Так резко, что вместо неё вниз полетел Илья…

* * *

Он не помнил, как его вытащили, и очнулся уже в избе. Его сильно тошнило, а перед глазами плавали белые звёздочки. Матушка, Ефросинья Ивановна, отпаивала Илью молоком с медовым отваром из корней девясила и сорной травы солодки. А батя, Иван Тимофеевич, из леса орешки приносил и землянику. С орешками у него хорошо получалось, а вот земляника в кармане мялась, но вкуса от этого не убавляла!

Постепенно всё прошло. Всё, кроме ног. И с той поры сын Ивана и Ефросиньи Чоботков, называвшихся крестьянами, то есть крещёными жителями села Карачарово, что под славным градом Муромом – из единственной родительской надежды превратился в безнадёжного калеку-сидня…

 

НЕВИНОВАТАЯ КОБЫЛА

Эх, и горько спервоначала было у него на душе! Ведь Илья уродился шустрым: шагом не ходил, всё бегом бегал и всюду поспевал. Только, знать, не зря говорят: поспешишь людей насмешишь. Вот и насмешил… до слёз горючих. Что называется, поехал бы вскачь, ан сиди да плачь. Но Илья не плакал. Его батя сызмальства учил, что слезами горю не поможешь.

«Плачься Богу, а для людей слёзы – вода! Загнал занозу в пятку – не реви, а вытащи да плюнь, да разотри и дальше скакай. А ежели реветь и сопли размазывать, так и без пятки можно остаться, потому как через занозу зараза в ногу заходит», – любил повторять он.

Эту науку Илья крепко усвоил, а как не усвоить, ежели Иван Тимофеевич хорошо втолковывал: знал, когда надо словом учить, а когда ремнём. Вот Чоботок и не плакал, а со временем и смеяться начал. Оно ведь как засмеёшься, так все камни на душе в песок перетрутся…

* * *

Иногда в избу заглядывали закадычные друзья – Борис, Иван и Василий. Но этими крещенскими именами их величали только в церкви, а в обиходе звали по-старому – Брыка, Улыба и Неждан. Друзья, жившие по соседству, рассказывали последние карачаровские новости. По большей части новости были одинаковые: летом – кто на ком женился, зимой – кто кому на Оке бока намял.

– Эх, был бы ты с нами, мы бы этим зареченским показали, где раки зимуют! – не раз сетовали Неждан и Улыба, наполняя избу запахом речного мороза.

Брыка не говорил ничего, а только прикладывал к здоровенному синяку под глазом сушёную бодягу.

Илья вздыхал и потирал крепкие кулаки. Ему тоже хотелось выйти на лёд в кулачной потехе, да вот только выйти было нечем.

– А давай мы тебя на салазках свезём, – словно угадывая его мысли, предлагал Неждан.

– Чтоб потом этими салазками по загривку получить, – мрачно вставлял Улыба, и всем сразу становилось ясно, что не по Саньке санки…

Так вот и сидел Илья на печи, словно репа на грядке, и сидячая жизнь не сулила ему ничего хорошего.

Правда, один раз мелькнула надежда. Как-то по весне батя привёл проезжего лекаря – пьяного косматого мужика с чудны́м для лекарского ремесла именем Безрук. Безрук долго мял Илью огромными лапищами, а потом выпил рябиновки, занюхал чёрной как смоль бородой и озадаченно крякнул:

– Оно это… умом не постигаемо. Главное, круп крепкий, а копыты хилые!

Батя дал лекарю за пустую работу полный мешок проса, а зря, потому как позже выяснилось, что косматый Безрук был обычным коновалом, то есть конским доктором, и людей пользовать не умел.

* * *

Долгие дни тянулись, складываясь в быстрые годы, и вот уже минуло двадцать зим с тех пор, как Илья сверзился с обрыва. За это время худосочный отрок превратился в крепкого молодца. Теперь вы бы его ни за что не узнали. Некогда безусое лицо украсила густая окладистая борода, а широкие плечи и пудовые кулаки выдавали в младшем Чоботке недюжинную силу.

– Да, сынок, – говаривал батя Иван Тимофеевич, разглядывая разогнутую подкову, – сдаётся, у тебя вся ножная прыть в руки ушла. Вот бы сызнова поровну поделить… А то мне ужо не по моготе соху тягать.

В этих словах слышался скрытый упрёк, и Илье становилось стыдно за свою немощь.

– Не бурчи, отец! – вступалась Ефросинья Ивановна. – Слава Богу, что живым Илюша остался. А не кланялся бы твой папаня идолам поганым, так, нешто, наказал бы Господь нашего сыночка?

Родной отец Ивана Тимофеевича, прозванный за спесивый характер Гордеем, нравом был крут и силу имел дурную.

«Соху тягаю не задля зарядки, а для порядку…» – любил говаривать он, всаживая твёрдой, как подошва, ладонью гвоздь в кленовый ствол.

…В отличие от отца Иван Тимофеевич был мужиком тихим, а когда окрестился и вовсе собачиться перестал. Посему на обидные слова супруги не кинулся тягать её за косу, как положено, а, наоборот, молвил примирительно:

– Ефросинюшка, так ведь батю давно на вечные времена схоронили, а тебе всё неймётся…

– Коли б схоронили, другое дело. Токмо нечего было хоронить: видать, Гордея нетопырь болотный в чащобу утащил, и от него опричь чоботка на кусте ничевохонько не осталось…

– Может, батя в чём и виноват, только сперва себя винить надо.

– Это за что же нам виниться? – вскинулась Ефросинья.

– А коли поискать, вина всегда найдётся. Да только что теперь об этом говорить, теперь прощенье вымаливать надо…

* * *

Илья тоже часто размышлял, кто виноват в его беде? Но чем больше он думал об этом, тем больше запутывался. Допрежь всё было ясно: виновата Рыжуха. Да она этого и не отрицала, потому как ходила с опущенной головой и печальными глазами, аки битый пёс. Хотя сама битья избежала. Когда через месяц после того случая на косогоре выяснилось, что ноги младшего Чоботка больше ходить не будут, старший, осерчав, чуть не огрел кобылу обухом. Но вовремя обдумался, да и сынок вступился за кормилицу. А как не вступиться, ежели взбрыкнула Рыжуха без заднего умысла, просто грома испугалась скотина.

Вот и выходило, коли кобыла не виновата, виноватым, как говорила матушка, мог быть только дед Гордей. Одначе сгинул он ровнёхонько за четыре года до рождения внука, и Илья не понимал, зачем Богу надо было столько ждать с наказанием.

Так что как ни крути, а получалось, что виноват он сам. А что делать, если виноват? Вестимо, просить прощения. Вот Илья и просил. По ночам, когда все спали, он тихонько молился перед образком Спасителя, озаряемым трепетным огоньком лучины, вложенной в светец – этакую расщеплённую палочку на треножнике.

Молитва его была проста: «Господи, помилуй!»

 

ОКНО-ИКОНА

День, который всё изменил, поначалу ничем не отличался. Едва проклюнулось солнце, родители ушли в поле корчевать пни, оставшиеся от срубленных дубков. Старая делянка истощила свои силы, и, чтобы не протянуть ноги с голодухи, надо было поднимать новину – непаханую землю. На один пень у Ивана, Ефросиньи и кобылы Пеструхи, что приходилась внукой Рыжухе, сбросившей Илью с обрыва, уходило не меньше седмицы, то есть недели по-нашему. И это было совсем недолго, ведь в те времена ещё не додумались до бензопил и бульдозеров…

Делянка Чоботков была недалече – всего в версте от дома. Обычно родители брали Илью с собой. Кряхтя от натуги, батя загружал его в телегу, а потом, тоже кряхтя, выгружал под тенистым дубком, где Илья играл на выстроганной свистульке или дремал под щебет птиц, или понарошку боролся с Загрызаем – хмурым лохматым волкодавом, которого только Илья и не боялся, потому что Загрызай его любил.

Правда, бить баклуши удавалось не часто, потому что, у хорошего хозяина и калека применение найдёт. Иван Тимофеевич был хорошим хозяином, посему чаще, сидя под дубом, Илья точил ножи, направлял лезвия кос, мял кожу, готовил на обед тюрю – хлебное крошево на квасу с луком и солью, и даже плёл корзины, которые шли в обмен на молоко, так как своей коровы у Чоботков не было.

Но в этот день Илью на делянку не взяли: рассохлось колесо телеги. Родители пообещали вернуться пораньше и, прихватив счастливую Пеструху и лохматого Загрызая, ушли пешком, оставив бедолаге под рукой всё необходимое – бадейку с квасом, хлеб, лук, соль и пустое деревянное ведро про всякий случай.

* * *

Чтобы зря не скучать, Илья стал глядеть в оконце, с которого в жаркие дни батя снимал плёнку-брюшину. Сначала за дырявым забором по устланной мягкой пылью дороге важно прошлёпали гуси. Потом мимо промчалась баба Лыкина с мешком лыка, из которого она плела лапти. За сварливый норов бабу Лыкину величали бабой Рыкиной, но потихоньку, чтобы та не услыхала, потому что баба Рыкина никому спуску не давала и даже про Илью болтала, что он не на печи сидит, а у родителей на шее.

Отогнав дурные мысли, Илья вновь уставился в окно. Ай, и хорошо-то было на дворе! Дом Чоботков стоял на пригорке, и теперь сидень Илья, вымахавший под самый потолок, видел всё, что ещё недавно скрывал от него низкий бревенчатый забор.

* * *

К серебристой Оке струилась извивистая тропинка, протоптанная в густой траве-мураве его друзьями Брыкой, Улыбой и Нежданом, их жёнами – подружками-хохотушками Агафьей, Лукерьей и Мирославой, их старшими сыновьями – Капелью, Метелицей, и Рекоставом, да ещё кобылой Пеструхой, козой Дерезой и другими малыми и большими жителями дружного села Карачарово.

Жёлтая тропинка весело сбегала вниз, а жёлтое солнце, насупротив, поднималось вверх, и это было так красиво, что окно напоминало икону, озарённую небесным светом.

«Господи, помилуй! – прошептал Илья солёными губами. – Господи, помилуй!»

А когда он наконец отёр рукавом глаза и снова глянул в окно, то сразу увидел их.

 

КАЛЕКА И КАЛИКИ

Опираясь на палки с загнутыми концами, прозванными в народе кислым именем «клюка», под окном стояли три седых сухотелых старца. Ленточки на высоких лбах, пропылённые пеньковые лапти-чуни и заплечные мешки выдавали в стариках безначальных странников.

Илья сразу понял, что к ним во двор забрели калики перехожие. Это было странно, потому что люди Божьи давно обходили Карачарово десятой дорогой. А всё из-за досужих и злых языков, которые болтали, что это название обозначает кару за чары, хотя на самом деле оно восходило к первому жителю этих мест – вольному поселенцу по имени Карачай. Да и откуда, сказать извольте, тут чарам взяться, ежели сельчане давно на месте последнего идола-болвана возвели всем гуртом Троицкую церковь о трёх куполах. Высятся теперь они, как шеломы богатырские, а золочёные кресты на маковках напрочь отгоняют все изветы и чары колдовские.

– Заходите, страннички! Чего во дворе стоять, жару по́том поить? – весело крикнул Илья, радуясь, что будет с кем словом перекинуться и день укоротить. – Хлебните кваску холодного с дороги: матушка такой ядрёный квас готовит, аж нос отшибает!

– Спасибо, мо́лодец, за приглашение, – степенно проговорил самый высокий старик. – Да только лучше ты сам на свет Божий квасу вынеси: ведь ежели мы и на солнце спотыкаемся, то в избе подавно все горшки побьём.

Услыхав такие глумливые слова, Илья не на шутку осерчал. Да неужто старцы его горшком попрекают? Да неужто они не видят, что он сидень пожизненный? А может, они насмехаются над ним: мол, мы хоть и старые, а своими ногами ходим и няньки не требуем. Вскипела в Илье кровь, сжал он кулаки, насупился. Но удержался, стиснул зубы и не пустил гневливого слова за порог. А пораскинув умом, сообразил, что старики и впрямь ничего не видят, потому как слепы, что кроты подземельные.

Так чего ж ему тогда серчать на странников? Пускай они немало дорог истоптали, а всё одно такой красоты, какую он, безногий, сегодня в окне-иконе узрел, сроду не видывали. И так стало ему жалко горемычных, что он растоптал свой гнев, аки змею подколодную, и тут же повинился:

– Извините, дурачину пустоголовую!

– Почто винишься, мо́лодец?

– Да вот подумал, что смеётесь вы над калекою. Ведь я ужо двадцать лет на печи сижу. Меня матушка из рук кормит, а батя горшки выносит, как за дитём малым. Ходили б ноги, так я не только квасу вынес, а сам бы пошёл за вами на край света поводырём и прислугою.

– Лепо говоришь, добрый мо́лодец! Да что-то не верится… – покачал головой второй калика.

– Гнев змеиный растоптать много трудов надобно, да только добро в себе сотворить во сто крат труднее, – добавил третий, стукнув клюкой о землю. – Слаб ты ещё, парубок, с нами идти…

– Слаб? – воскликнул Илья и, одним махом согнув разогнутую давеча подкову, бросил её в окно под ноги странникам.

Самый высокий нагнулся, пробежал пальцами по железному кренделю и молвил с укоризной:

– Подковы гнуть, пустое дело. Сколько не гни, а жизнь всё равно в баранку скрутит, если душою хил. Ты Илья однако не серчай, а слушай и на ус мотай. Расскажу тебе одну прежнюю историю. А поймёшь или нет – твоя забота!

Старик сбросил заплечный мешок, опёрся поудобнее на клюку и неспешно заговорил:

– Жил, стало быть, один монах… Истый подвижник… Дабы дух свой укрепить паче гранита, строгим постом себя распинал и честною молитвою страсти укрощал. И такого совершенства на этом поприще достиг, что многие у него смиренномудрию учились.

И вот однажды решил монах веру свою испытать. Вспомнил он слова Спасителя, что тот, кто имеет веру хотя бы с горчичное зерно, может передвигать горы. А посему решил он семь дней и семь ночей коленопреклоненно воздавать вдвое усиленные, или сугубые молитвы, чтобы гора, высившаяся на горизонте, к его келье подошла. И молился монах, и пост держал безводный, и колени о каменный пол до крови изъязвил.

А на восьмое утро выглянул в оконце и пошатнулся от горя, ибо гора стояла на своём месте. И тогда он воскликнул…

Высокий глянул на Илью и спросил:

– Как мыслишь, что он изрёк?

Илья задумался, но старец, похоже, не надеялся на правильный ответ, потому не стал долго ждать и промолвил:

– Монах пошатнулся от горя и воскликнул: «Я так и знал!».

– Выходит, он с самого начала не веровал, что гора сдвинется?

– Правильно рассудил! Тогда ответствуй, а ты зачем двадцать лет твердишь «Господи, помилуй»? Ведь всё равно сиднем сидишь, ибо слова без веры пусты, как высохший колодец.

– Я верую! – горячо выдохнул Илья. – Верую, что Господь исцелит меня, коли будет на то Его воля! Потому и молюсь…

– Тогда – встань и иди!

Илье показалось, что слова старика ожгли его душу, словно калёное железо. Ведь душа давно ждала этих слов и несла свой крест с терпением, не предаваясь безысходной скорби. Как бы плохо порой ни приходилось, с губ Ильи не слетали слова уныния, наоборот, он, бывало, утешал матушку и батю, когда те, глядя на сыночка, не могли сдержать слёз…

– Встань и иди! – вновь услышал Чоботок.

Радостная надежда наполнила сердце калеки. И эта надежда была непоколебима, как краеугольный камень, на котором вырастают стены.

– Иди!

«Господи, помилуй!» – одними губами прошептал Илья, и вдруг эти привычные слова открылись ему во всей глубине. «Господи» – это вовсе не господин, строго взирающий на своих слуг. «Господи» – это Отец, к которому любящие дети тянут руки. А «помилуй» – это не просто «прости», это СПАСИ! Ведь если ты угодил в глубокую яму и карабкаешься из неё, а ладони в поисках опоры ощупывают податливую землю, которая комьями скатывается вниз, а ноги не находят хотя бы крохотного уступа, и ты знаешь, что через миг снова окажешься на дне… – зачем тебе прощение?

Тебе нужна помощь!

Илья повернулся к иконе Спасителя, и вдруг словно увидел протянутую ему сильную руку.

Без промедления он ухватился за неё и шагнул с полатей…

* * *

… Наверное, он бы меньше удивился, ежели бы взмыл под облака. Хотя поначалу ему так и показалось. Ухнуло сердце и покатилось вниз, а в голову шибануло колючим весельем, как от матушкиного квасу, словно он и впрямь летел в небо.

– Ай! – закричал Илья. – Что за чудо расчудесное?

Но страннички только усмехались в усы, потому что не было никакого расчудесного чуда. Никуда не летел Илья, а стоял посреди избы, подпирая головой потолок, а его ноги, как два могутных столпа впечатались в пол и легко держали богатырское тело.

– Стою!!! – наконец выговорил он. – Чу́дны дела Господни!

– Чудны и непостижимы… – подтвердил высокий старик. – Ты просил, и Бог дал, а какой мерой, не нам судить, ибо каждому по вере воздаётся… Ну, иди, аль ты к полу прилип?

– И квасу заедино принеси, коль обещал, – проговорил второй странник.

– А мы проверим, как он в нос шибает, – добавил третий.

* * *

Пока калики пили ядрёный клюквенный квас и нахваливали матушку, Илья как заведённый ходил по двору, бил босыми пятками в землю, приседал и даже пару раз подпрыгнул. Всё было в порядке: ноги работали! Неожиданно Илья вспомнил батюшкины сетования по поводу ножной силы, что в руки ушла. Иван Тимофеевич чаял, чтобы сила эта когда-нибудь снова поделилась поровну. «Наверное, руки у меня теперь вдвое слабее стали, – загрустил Илья. – Надо бы проверить».

Он подобрал с земли согнутую подкову, что давеча кинул старцам под ноги и сжал её левой дланью.

– Хруп! – сказала подкова, разваливаясь на две половинки.

– А силы в тебе прибавилось, – проговорил высокий, смахивая с усов ядрёную пену. – Как орех, подкову расколол!

– А батя говорил, что, если я встану, половина силы из рук в ноги перейдёт.

– Значит, ошибся батя. Нынче вся сила, которую ты не растратил за двадцать лет, тебе дарована за смирение, ибо ты не изводил ближних своей немощью, а терпел и молился. Ежели и впредь так поступать будешь, то сила богатырская тебе ещё много лет послужит.

– Но и ты должен Богу послужить: сперва ратными подвигами, а потом и монашескими, – сказал второй странник.

– А я думал с вами идти, мир людской посмотреть, пыль из дорог повыбить…

– Разные у нас пути, – оборвал Илью третий старец. – Ты думаешь, отчего мы слепы? А чтоб не видеть, как святую Киевскую Русь супостаты распинают и глумятся над верою Православною. Вот очистится земля наша от скверны, росой Божьею умоется, тогда мы и прозреем сызнова… Как раз для этого твоя силушка и сгодится.

– С супостатами биться готов, только я ж сроду меча в руках не держал.

– Эка беда! Ещё подержишь, – усмехнулся высокий и, опрокинув заплечный мешок, вытряс на землю щит, меч и шлем, похожий своими плавными обводами на церковный купол.

 

БУ́РУШКА

Вынутый из ножен меч сверкнул сталью – такой же твёрдой, как дивный камень адамант, что равно умеет блистать на княжеском перстне и резать стекло, аки нож бересту. Меч был большим и тяжёлым, но в богатырской длани Ильи, он казался лёгкой хворостиной.

Илья вышел за ворота и осторожно взмахнул своим оружьем, а потом ещё раз и ещё. И вот диво: с каждым разом его движения становились увереннее и точнее. Внезапно он крутнулся вокруг себя и наотмашь саданул клинком по стволу старого, но ещё крепкого клёна. Удар вышел такой силы, что меч разрубил ствол и клён с шумом повалился наземь, подняв тучи пыли.

– Откуда я это умею? – спросил поражённый Илья.

– Кого Господь благословляет, у того всё получается, – ответил высокий. – Только не забывай просить.

* * *

Внезапно послышалось могучее ржание, и из-за дома вышел конь. Такого дива Илья ещё не видывал. Спину коня украшало – богатое седло белой кожи. Его ноги были похожи на крепкие колоды, под атласной шкурой бугрились мышцы, глаза горели как скатные яхонты, косматая грива играла чёрным бархатом, а статью он был чуть ли не вдвое крупней любого карачаровского тяжеловоза. Но несмотря на внушительные размеры, конь был быстр и лёгок, словно бабочка. Едва касаясь копытами земли, он подлетел к Илье и ткнулся в ладонь мягкими губами.

– Бурун… Бу́рушка… – ласково приговаривал Илья, поглаживая густую гриву.

Он не знал, откуда взялось это имя, но коню оно явно пришлось впору, потому что своей неуёмной силой Бурушка был похож на морской бурун, что бурлит и пенится у гранитных скал.

Передним копытом скакун аккуратно потрогал землю и взмахнул шёлковым хвостом, словно приглашая всадника в седло: мол, посмотрим на что ты годен. Илья поначалу оробел, но увидев, что странники одобрительно кивнули, беркутом взлетел на коня и радостно дохнул в настороженное ухо: «Давай, Бурушка!».

Конь взвился на дыбы и бросился вперёд. Скок! – и Карачарово осталось позади, а под ноги скакуна легла степь широкая. Почуяв простор, Бурушка рванул во весь опор. Зашумела ковыль-трава, засвистел-загудел ветер, заметались птицы в вышине, пытаясь догнать чудо-коня.

Да только куда им, если даже жёлтое солнечное колесо покатилось вспять по небосклону…

* * *

Вдоволь наскакавшись, Бурушка перешёл на рысь. Илья легко управлял поводьями, посылая коня то влево, то вправо, то заставляя сдавать назад. Он уже не удивлялся, что всё у него получается, будто не на печи сидел почти всю жизнь, а гарцевал в боевом седле. Честно сказать, сидеть на подушках было мягче, но Илья не огорчился. «Ничего, – подумал он, – притрёмся»…

Неожиданно впереди в высокой траве мелькнуло рыжее пятно. Это был крупный лисовин, промышлявший куропатку.

Лисиц в Карачарово не любили. Эти хитрые на выдумку создания таскали кур и гусей чуть ли не из-под носа зазевавшихся хозяев. Поэтому Илья частенько видел в окне, как растрёпанная баба или полуодетый мужик бегут со скалкой или оглоблей за рыжей бестией, а та спокойно улепётывает, не выпуская из пасти жирного кочета.

Наверное, Бурушка тоже недолюбливал лис: едва дождавшись команды, он бросился в погоню. Скок! – и они поравнялись с лисовином. Тот попытался отпрыгнуть в сторону, но Илья, свесившись с седла уцепил его за рыжий хвост. Лисовин смешно задрыгал в воздухе ногами, а потом жалобно тявкнул и испустил дух, наверное, со страху. Теперь он висел вниз головой, вытянув лапы, и кроме жалости никаких чувств не вызывал. Илья расстроился. Живность он любил и никогда не обижал без надобности даже мелких гадов, вроде мух и комаров. Ведь что ни говори, а они тоже Божьи твари и тоже жить хотят…

Чоботок спешился и аккуратно положил зверя на траву. Потом достал меч, чтобы вырыть могилку. Но не успел он воткнуть клинок в землю, как лисовин ожил и бросился наутёк. Илья облегчённо улыбнулся, а Бурушка зашёлся весёлым ржанием. Плутоват оказался старый лис, обвёл добра молодца вокруг пальца.

«Хорошо, что это не басурман был, – мысленно успокоил себя Илья. – Но впредь надо ухо востро держать, чтобы ворожей хитростью не быть обманутым».

* * *

– Теперь знаем, что ты не токмо ратник умелый, но и конник справный, – сказал Илье высокий старик, когда они вернулись. – Куда своё умение направить, сам поймёшь. А ежели не поймёшь, тогда – беда, потому как враз силу потеряешь… Снимай крест!

– Не сниму! – не раздумывая воскликнул Илья, одной рукой прикрывая грудь, а другой с лязгом выхватывая меч из ножен.

Свой нательный крестик он не снимал, даже когда батя парил его в бане. А уж, чтоб по чужому приказу с крестом расстаться, об том и речи не могло быть!

– Э-э-э… Да ты, видать, забыл, что сначала думать надо, а потом делать, – протянул высокий. – Чуть не порубил меня зазря. Вот ежели б тебе такое ворог сказал, тогда б и за меч стоило хвататься. А я кто? Я калика перехожий. Кваску попил и отблагодарить тебя возжелал. Вот, держи…

С этими словами старик расстегнул ворот и снял с себя внушительный медный крест, весом никак не меньше двух гривен, или почти килограмм по-нашему. Когда Илья понял, в чём суть, то зело покраснел за свою несдержанность. Чтобы замять неловкость, он быстро сдёрнул с шеи лёгкий деревянный крестик и протянул старцу.

– Вот и добре. А то сразу в кулаки… Крест любой хорош, что золотой, что оловянный, ежели его с верой носишь. Одначе мой для буйной рати лучше подходит, чем для тихих странствий, да и тяжеловат он для моих-то годков… Ну, пошли, братья, с Богом.

– Погодите, – крикнул Илья и, сбегав в избу, вынес щепоть соли в тряпочке, три больших ломтя серого хлеба и крынку молока с лягушкой для холоду.

Странники отказываться не стали. Спрятав гостинцы в заплечные мешки и взяв в руки дорожные палки с кислым названием «клюка», они вышли за ворота и отправились навстречу своим нескончаемым странствиям.

* * *

Илья провожал калик взглядом, пока кто-то не тронул его за плечо. Он обернулся и увидел морду Бурушки. Морда была печальной. Илья сразу понял, что конь хочет есть. Ещё бы, после такой скачки любой проголодается. Пришлось опять сбегать домой и скормить Бурушке большую житную краюху, присыпанную солью. В мгновение ока богатырский конь проглотил угощение и стал ещё печальнее.

– На тебя не напасёшься, – пробурчал Илья но, вспомнив, что кони умеют пастись самостоятельно, примирительно сказал. – Ладно, поедем на луг родительский: там мурава такая сладкая, что у нашей Пеструхи пузо по земле волочится.

– О-го-го! – заржал конь, и его печаль моментально испарилась.

 

РОДИТЕЛЬСКОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Заперев ворота, Илья вскочил в седло, но тут же слез обратно. Конечно, Бурушка был хорош, но собственные ноги были лучше. И о них надо было позаботиться. Во-первых, обуть, во-вторых, дать вволю нагуляться. Илья привязал коня к забору и побежал к Улыбе, который тачал кожаные чоботки для всего села.

Взрослых дома не было, поэтому его встретил восьмилетний Метелица – рассудительный малый, помогавший папане сбывать готовый товар. Сегодня он был за старшо́го и, пользуясь случаем, щедро раздавал младшим братьям и сёстрам звонкие подзатыльники.

– Хорош баловать, а то отцу скажу. Он шутить не любит: выдерет, как сидорову козу, – одёрнул рьяного воспитателя Илья.

– Ой, дядя Илья! Сами пришли… ногами… – не поверил глазам Метелица.

– … и притом не какими попадя, а своими собственными. И теперь ноги сапог просят: не век же им босиком жить!

– Если папаше не расскажете, как я этих лупил, – кивая на мелюзгу, повёл торг Метелица, – вмиг чоботки притарабаню!

– На первый случай не скажу, но коли ещё увижу, что малых сих обижаешь, саморучно накормлю берёзовой кашей! Ну, давай, кажи товар лицом!

Метелица бросил намётанный взгляд на босые ступни покупателя и вынес из повети – сарая у ворот – три самых больших пары, которые, если честно, из-за неходовых размеров изрядно залежались, покрывшись ржой и пылью. Но на удивление они тоже оказались тесны. Незадачливый торговец почесал затылок и сказал:

– Эка беда! У вас, дядя Илья, не ноги, а подпоры каменные. Приходите завтра, может, батяня чего удумает. А хотите я носок обрежу: пальцы, вестимо, слегонца выпрутся, зато нигде давить не будет…

– А это что? – перебил Илья бойкого отрока, указывая на высокую жердину у забора, на верхушке которой болталась пара таких казистых сапог, что дух захватывало.

– Это мы для выставки повесили, чтоб проезжий народ издалече товар видел. Для того у них размер такой длинный. Батяня месяц тачал! А я жиром умащивал!

– Сапоги?

– Да нет, жердину.

– Зачем?

– Чтоб обувку ненароком не упёрли. Оно ж по скользкому залазить несподручно…

Не дослушав, Илья выхватил меч из ножен, высоко подпрыгнул (видать, ногам сапоги тоже приглянулись) и обрубил верёвку, державшую выставочный товар. Чоботки Чоботку пришлись в лад, будто Улыба приходил снимать с него мерку, а может, когда тачал, про Илью думал. А чему тут дивиться: как-никак Улыба ему друг лепший, а не птица залётная…

* * *

В мягкой обувке ноги не шли, а пели! Поэтому отвязав Бурушку, Илья показал пальцем на видневшийся вдалеке пригорок, за которым начиналась их делянка, и сказал:

– Скачи околицей, а я напрямки пёхом пойду: ноги размять. Возле того обрыва встретимся. Только там не балуй, а то одна коняга меня оттуда уже скинула…

Бурушка кивнул головой и послушно побрёл объездной дорогой. Торопиться он не стал, чтобы опосля не дожидаться. Большого ума конь Илье достался!

Проводив его счастливым взглядом, Илья сбежал к Оке по извивистой тропке, которую он долгие годы наблюдал в оконце. Он специально держался ближе к краю, чтобы, как и его закадычные друзья, чуток прибить траву-мураву. Из-за этого тропка сразу стала на шаг шире, а если точнее, на аршин. Потом Илья забрёл в Оку испить водицы. Вода оказалась вкусной, но сапоги её в себя всё же не пустили!

– Э-ге-ге! – закричал Илья от распирающей его радости и силы.

– О-го-го! – отголоском донеслось с зелёных холмов.

Хотя, может быть, это было не эхо, а Бурушка, которого распирали те же чувства…

* * *

У самой межи делянки их встретил верный Загрызай. Учуяв Бурушку, он вздыбил шерсть и грозно зарычал. От этого рыка все карачаровские тяжеловозы бросались врассыпную, потому что Загрызай отличался от волка только тем, что был раза в полтора крупнее. Но Бурушка убегать не стал. Он опустил голову и ударил в землю копытом. Удар был такой силы, что из земли забил родник. Загрызай всё понял и, перестав рычать, завилял хвостом. Правда, он сделал вид, что виляет своему молодому хозяину, но всё равно мир был восстановлен. И в этом мире Илья был первым, Бурушка – вторым, а грозный волкодав согласился на третье место, что, тоже, в общем, почётно.

Поискав взглядом родителей, Илья обнаружил их спящими под любимым дубом. Он хотел их разбудить, но вдруг подумал, что если маменька увидит его ходячим, то ещё ненароком помрёт от радости. Нет, надо бы её подготовить. Например, докорчевать пень, над которым ещё не меньше трёх дней бате трудиться надо. Тогда родители сперва поразятся пню, и на Илью у них меньше поражения останется!

Сказано – сделано! Богатырь накинул хомут на корень, торчащий из-под земли, и дёрнул – да малость силы не рассчитал. Пень пробкой выскочил наружу и чуть не пришиб спящего Ивана Тимофеевича. Зато всё остальное вышло как нельзя лучше. Маманя спросонок до того удивилась пню, валяющемуся рядом с мужниной головой, что даже не сразу заметила ходячего сыночка.

* * *

Зато потом было столько радостных слёз, что хватило бы грядку полить. Илья уже устал рассказывать свою дивную историю, а батя с маманей всё рыдали и всё просили рассказать ещё. Потом, немного упокоившись, маменька сказала:

– Это, Илюша, не простые калики были, а, видать, ангелы небесные!

А батяня ничего не говорил, а только тыкал заскорузлым пальцем в налитые силой сыновние ноги и восхищённо крякал. Бурушка ему тоже понравился, хотя конь тыкать в себя не дал, да и в седло не пустил.

– Хороша коняга, – наконец обретя дар речи, по-хозяйски одобрил Иван Тимофеевич. – Теперь мы за месяц все пни выкорчуем, а то Пеструха не ровён час – скопытится от натуги.

– Ошибаетесь, батя, – возразил Илья. – Мы их с Бурушкой за час оприходуем.

Но и он малость просчитался, потому как уже через полчаса на делянке ни одного пня не осталось. Илья так увлёкся, что под горячую руку выдернул ещё не срубленный дуб, который с перепугу рухнул не вбок, а прямёхонько на него. Хорошо, Илья шлем перед этим родителям показывал да снять забыл, а то бы не поздоровилось его богатырской головушке. Завидя такое, матушка вскрикнула, а батяня только крякнул и по-хозяйски сказал:

– Добрый шелом: лепо удар держит!

* * *

Выдернутые пни Бурушка волоком стащил к Оке. Он сделал бы это в два раза быстрее, если бы не Пеструха. Кобыла всё время путалась под ногами, играла гривой и строила глазки, пока конь не сказал ей: «Изыди, шалопутная!» – на лошадином языке, разумеется.

По просьбе бати Илья сложил из пней небольшую запруду, в которую тут же набились караси размером с нашу щучку – в аршин длиной. А чего тут удивительного, если тогда на Оке ни одного вредного завода не было, потому караси не болели и были как один здоровыми!

Так что обед у Чоботков вышел на славу! На первое – запечённая в глине рыба, на второе – заяц на вертеле, а на третье – студёная вода из Бурушкиного родника. Вы спросите, откуда взялся заяц? Так Загрызай принёс, дабы показать Бурушке, что он тоже парень не промах!

– Ну, сынок, дай Бог, заспорится у нас работа! Посмотрим, что баба Рыкина теперя скажет. Инда запилила меня: мол, сидень твой не на печи сидит, а на шее… – благодушно бормотал Иван Тимофеевич, заедая зайцем карася. – А я её завтра силком притащу, пущай посмотрит на нашего Илюшу. А рычать станет, так мы её на Бурушке прокатим!

– Хе-хе-хе! – прыскала в кулак Ефросинья Ивановна.

– О-го-го! – ржал конь.

– Гр-р-р! – подхватывал Загрызай.

* * *

Насилу отдышавшись после сытного обеда, родители засобирались домой.

– Илюша, а ты пошто закручинился, – заволновалась Ефросинья, заметив, что сын повесил голову и в сборах никакого участия не принимает.

Илья подошёл ближе и нежданно-негаданно упал родителям в ноги:

– Маменька! Батяня! Не хочу я домой! И землю пахать не желаю!

– Аль мне уши заложило? Али ты вещаешь непонятно? – нахмурился Иван Тимофеевич. – А ну, давай, говори толком, без бабьих причитаний!

– Батя, я не для того на ноги встал, чтоб землю для супостатов отборным зерном засеивать. Или вы не ведаете, что басурмане и разбойнички всю Русь Киевскую скоро к рукам приберут. Мне Неждан сказывал, что от Мурома до стольного града уже по прямоезжей дороге не добраться. Какой-то Соловей там засел и с торгового люда три шкуры сдирает. Неждан по весне еле ноги унёс и теперь кожи, которые я ему мял, окольным шляхом в Киев повезёт, а это ж добрых три дня крюку! А расходу и того боле! Отпустите, Иван Тимофеевич, и вы матушка, Ефросинья Ивановна, не держите! Не по капризу прошу, а по завету старцев. Они мне оружье дали и коня богатырского, а я им обещал родную землю защищать.

Илья говорил горячо и убедительно, только разве батю нахрапом возьмёшь? Чоботки – народ упёртый! И сколько Илья не говорил, уже поднявшись с колен во весь свой богатырский рост, а в ответ слышал одно: «Не пущу!»

И тогда он вспомнил про главное. А главным были сказанные ему слова: «Куда своё умение направить, сам поймёшь. А ежели не поймёшь, тогда – беда, потому как враз силу потеряешь…».

Когда батя это услыхал, то сразу всё уразумел. А чего тута не уразуметь, когда калики перехожие не соху дровяную сыну дали и не кобылу квёлую, а меч вострый и коня богатырского. Значится, удел его таков. Тем паче, если Илья останется и силу из-за этого потеряет, то зачем, спрашивается, огород городить?

– Ладно, сынок, твоя взяла. Отпущу тебя на все четыре стороны. Только обещай кривды не творить, слабых не забижать и за нашу землю горой могутной стоять!

– Обещаю! – радостно выдохнул Илья, снова падая на колени.

– Благословляй, Ефросинья! – дрогнувшим голосом вымолвил старший Чоботок и первым перекрестил сына.

 

ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ

Получив родительское благословение, Илья первым делом направился в церковь. Днём народу в храме не было, поэтому не пришлось никому ничего объяснять и выслушивать сердобольные «охи» да «ахи»…

Затеплив свечу перед иконой Спасителя и встав на колени (как это было здорово после сидячих годков!), Илья прочёл «Отче наш», а потом ещё долго шептал слова, которые если б кто и услышал, то вряд ли понял, да и не предназначались они для чужих ушей…

Уже выходя из церковных дверей, Чоботок столкнулся с Карачаровским священником – отцом Андреем, ревностным человеком со строгим взглядом, который однако смягчала добрая улыбка. Батюшка стал настоятелем сельской церкви лет десять тому, и все эти годы после воскресной службы непременно заходил к Чоботкам исповедовать и причащать горемычного сидня, или так – поговорить по душам. Эти разговоры не просто отвлекали Илью от горестных мыслей, но давали силу и надежду.

– Тот, кто здесь смиренно страдает, во Царствии Небесном награду получит, – любил повторять отец Андрей, неизменно добавляя: – «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»…

– Да когда оно придёт, это Царствие Небесное! Нам бы с Ефросиньей сейчас утешиться, – горько вздыхал батя Иван Тимофеевич, пропитывая кручёную нитку-дратву варёной смолой. – Все его дружки давно оженились и детишек растят. А наш торчит, как пень посреди сада. Там сочных яблочек много, да с печки не достать…

– У тех, кто много яблок ест, лицо кислым становится… Может, и не надо Илье жениться, может, у него иная планида. Но нам того знать не дано, значит надо терпеть и молиться…

Вот Илья и молился. И молитва его была проста:

– Господи, помилуй!

* * *

Увидев своё духовное чадо в полном здравии, батюшка несказанно обрадовался. А когда услышал чудесный рассказ, возрадовался сугубо и тут же благословил молодца следовать наказу старцев.

– Об отце-матери не бойся: поможем чем сможем всей громадой… Землю защищай, но силой не кичись – ты её с небес получил. И помни, что на крепкий меч всегда крепче найдётся… – напутствовал богатыря отец Андрей.

При этом взгляд батюшки был строг, но по губам то и дело пробегала улыбка.

* * *

Больше всего Илье хотелось повидать друзей! Сперва он решил навестить Брыку, который после смерти бати, стал единственным кузнецом на всё село, если не считать его помощника глухонемого Молчана. Но Молчан, ходивший в подмастерьях ещё у Брыкиного деда, настоящим кузнецом считаться не мог, потому что объяснить ему, какие нужны шиковины для подвески дверей, дужки для ушатов или кресала для высечения огня, не было никакой возможности. Зато по причине немоты, а более по смирению, Молчан не роптал на судьбу: он молча помогал Брыке, который ему во внуки годился…

Когда Илья подошёл к Брыкиной избе, то к пущей радости увидел в открытой калитке Улыбу и Неждана.

– Гляди! – таким густым басом воскликнул востроглазый Брыка, что коза Дереза с перепугу заблеяла дурным голосом. – Гляди! Никак Чоботок своими ногами к нам идёт! Или это мне привиделось?

– Не может того быть, – пробурчал Улыба, даже не оборачиваясь.

– Так ведь и впрямь идёт! – обрадовался Неждан.

– Лёд по реке тоже идёт, а толку никакого.

– Почему?

– Потому как ног у него не наблюдается. А ежели ног нету, то и сапоги не требуются… – мрачно объяснил Улыба. – Без ног торговли никакой, одни убытки…

– Да хватит тебе бурчать! Лучше сам погляди! – перебил друга Неждан, силой поворачивая голову упрямца. – Вона идёт, и кажись, в твоих сапогах.

– Верно, мои сапоги! С выставки… Как же он их достал, когда жердина склизкая?

– А вот так! – весело рассмеялся подошедший Илья, выхватывая меч из ножен. – Вжик – и нету!

Завидев меч, друзья как по команде шагнули назад: уж больно грозно сверкнул клинок в богатырской руке.

– Чего оробели? – спросил Илья, загоняя меч в ножны. – Не пужайтесь, я его сам боюсь: не обвыкся ещё… Ну, здоров, други ситные! Так по вам стосковался, что сам пришёл… своими ногами.

После этих слов началась такая кутерьма, что и передать нельзя. Друзья что-то выкрикивали, радостно гоготали, обнимались и так лупили друг дружку по могучим спинам, что от холщовых рубах чуть клочья не летели. Даже мрачную физиономию Улыбы озарила счастливая улыбка, от чего он превратился в такого красавца – прям картину пиши!

Когда первый восторг малость поутих, Илье пришлось в седьмой раз за этот день рассказать свою историю.

– А я знал, что так оно и будет! – неожиданно проговорил Брыка.

– Откуда? – удивился Улыба.

Ответа он не дождался, потому что Брыка с детства был молчуном. Да к тому же молот и наковальня быстро отбивают охоту к пустопорожним разговорам.

– А ему, видать, сорока весточку на хвосте принесла… – хмыкнул разговорчивый Неждан, – …или баба Рыкина на помеле!

Все дружно рассмеялись, представив сварливую бабу Рыкину верхом на помеле, хотя тут же вспомнили, что старуха не раз говорила: «Лучше хромать, чем сиднем сидеть», но при этом добавляла: «Посмотрим, сказал слепой, как будет плясать хромой». Эти слова, раньше похожие на издёвку, теперь казались вещими: сидень встал и даже слепому было видно, что сплясать Илья сможет куда лучше хромого!

 

СКАЧКИ В ЧЕТВЕРТЬ СКОКА

– А ну, покажи! – вдруг сказал Брыка.

И хотя он не сказал что́ именно, Илья сразу догадался и, вынув меч, протянул его кузнецу. Бережно, как дитятю, тот взял его в руки и поднёс к глазам, любуясь блеском стали. Потом потрогал загрубелым ногтем остриё и восхищённо зацокал языком. Друзья, затаив дыхание, ждали. Но Брыка молча ухватил меч пошире и, багровея от натуги, начал сгибать клинок в дугу.

– Сломаешь! – вскрикнул Илья.

Кузнец отпустил левую руку и, сверкнув на солнце, клинок легко выпрямился.

– Булат! Мне про него батя сказывал… – наконец проговорил Брыка и снова умолк, утомлённый таким долгим объяснением.

– Про булат я тоже слыхивал в стольном Киеве, – пользуясь случаем показать себя, молвил Неждан. – Его куют из железа и стали, потому он крепче дуба и гибче лозины.

– Небось, стоит немало? – мрачно поинтересовался Улыба.

– А ты думал? За добрый дамасский меч коня дают, а то и двух.

– О-го-го? – донеслось с улицы удивлённое ржание, и в проёме калитки показалась лошадиная морда.

– А это что за зверь? – присвистнул Неждан. – Брыка, отворяй ворота, пока он их не снёс!

– О-го-го! – согласился Бурушка, неслышно прилетевший вслед за хозяином.

– Бурушка, погуляй пока, – наказал Илья, – а то нам тут впятером не развернуться.

Лошадиная морда исчезла, а Брыка, Улыба и Неждан гурьбой высыпали на улицу, чтоб как следует рассмотреть чудо-зверя, голова которого не пролазила в калитку.

* * *

– Твой, что ли? – мрачно поинтересовался Улыба.

– Мой! Буруном звать… Бурушкой.

– О-го-го! – подтвердил скакун, трогая землю копытом.

– Ты чё, брёвна на нём будешь тягать? – спросил Улыба, с видом знатока оглядывая коня со всех сторон. – Тогда на кой седло, коли на телеге сподручнее?

– Зачем брёвна? Это ж боевой конь!

– Не смеши народ, – встрял Неждан. – Да с такими ножищами он пока развёрнётся, война кончится! За версту видать – мирная скотина…

– Травяной мешок! – буркнул Улыба.

Брыка в привычку промолчал, но было видно, что он разделяет мнение приятелей.

– Травяной мешок, говоришь? – улыбнувшись, переспросил Илья. – Тогда распори!

С этими словами он выхватил меч из ножен и воткнул его в землю.

– И распорю! – не сдавался Улыба. – Только меча жалко: больно дорог! Лучше я твою конягу дармовой дубиной огрею.

Сапожник подскочил к поленнице и выдернул оттуда двухаршинный кол, толщиной в ногу. Поднатужившись он вскинул жердину над головой и что есть дури обрушил её на лошадиный круп. Но не попал, потому что Бурушка, стоявший до этого неподвижно, сделал какое-то неуловимое движение и жердина, сказав «хряп!», обрушилась на Брыку.

– Целиться не умеешь, криворукий, – пробормотал кузнец, потирая плечо. – Смотри, как надо.

Сжав пудовый кулак, который валил с копыт любого карачаровского тяжеловоза, он занёс его над Бурушкиным лбом и прищурил глаз для лучшего прицела. На это раз конь уворачиваться не стал. Он принял страшный удар спокойно, словно не кузнецкий кулак, а невесомый комарик сел ему на морду.

– Ать! – заревел Брыка, тряся кулаком. – Ать!

– Молотом надо было, – угрюмо посоветовал Улыба.

– Ага! А чем тогда подковы ковать? Эта ж башка потуже наковальни будет!

* * *

– А скакать он тоже могёт? – спросил Улыба, не отказавшийся от попытки найти в Бурушке какой-нибудь изъян.

– А ты испробуй! – усмехнулся Илья. – Или боязно?

– На тяжеловозе? Да пока он за околицу выедет, я всхрапнуть успею!

Этого Илья стерпеть не мог. Могучей дланью он ухватил Улыбу за ворот и водрузил на коня.

– А теперь спи себе на здоровье, коль дома не доспал… Давай, Бурушка, однако полегоньку, в четверть скока!

– Держись, Улыба! – только и успел крикнуть Неждан…

* * *

Когда пыль, взбитая крепкими копытами, начала оседать, в конце улицы вновь показался Бурушка. Стремительно подлетев к оторопевшим Брыке и Неждану, он растопырил передние ноги и резко затормозил. В воздухе запахло горелым железом, а на дороге остались глубокие борозды от Бурушкиных подков. Не удержавшись, Улыба кувыркнулся вперёд и шмякнулся наземь. Было видно, что он не только не всхрапнул, но даже глаз не сомкнул, ибо глаза были полны неподдельного ужаса и даже слегка выкатились из орбит.

– Улыба, а чего ты такой зелёный? – спросил Неждан.

– Иди ты! – буркнул тот и вдруг опрометью бросился в густые заросли у забора, откуда тут же раздались звуки, похожие на рёв водопада.

Когда Улыба выбрался из кустов, он был уже не зелёным, а пунцовым от стыда.

– Стошнило малость, – конфузливо объяснил он друзьям. – Мы ж сапожники… У нас же работа сидячая… Не привыкшие мы к тряске…

– Бурушка, я же просил: полегоньку, в четверть скока, – укоризненно произнёс Илья, теребя бархатную гриву.

– О-го-го! – не моргнув глазом, ответил конь, и всем стало ясно, что приказа он не нарушил.

 

В ГОРН ДУТЬ НАДО, ИЛИ СУТЯЖНАЯ РАБОТА

– А хотите шлем испробовать? – спросил Илья, чтобы разрядить обстановку. – На меня давеча дуб упал, так я даже не почувствовал.

– Не хотим! – быстро ответил Неждан. – Мне голова ещё сгодится. Нам, торговому люду, без головы – никак. Разве что Улыба примерит? Сапоги тачать много ума не надо: тесные разносятся, широкие ссядутся. Ну, сапожник, надевай шлем, а уж дуб, по старой дружбе, я тебе сыщу…

От такого предложения Улыба побледнел, словно показывая, как ловко он умеет менять краски, а Брыка сказал:

– Дай!

Илья достал из заплечного мешка шлем и протянул кузнецу. Тот взвесил его на руке, заглянул внутрь и одобрительно крякнул. Разговорчивый Неждан тут же перевёл, что хотел сказать неразговорчивый Брыка, заодно показывая свою недюжинную осведомлённость в оружейных делах:

– Добрый шелом! Пластины крепкие, клёпка гожая, бармица справная, яловец ладный…

Илья впервые услышал, что у его шлема есть какие-то бармица и яловец, но тут же догадался, что бармица – это железная сетка, защищающая шею, а яловец – ярко-красный флажок, прикреплённый к спице на верхушке.

– Слышь, Илюха, а что у тебя опричь шлема и меча имеется? – спросил Неждан.

– Щит!

– Мало! Ежели сзади наскочат, туго придётся. Надобно тебе доспехи раздобыть.

– Кольчуга… – подал голос Брыка и снова замолчал.

– Вот человек! Слово скажет, а два себе оставит, – буркнул Улыба, физиономия которого снова приобрела привычный цвет, то бишь стала коричнево-чёрной от въевшейся кожевенной краски. – Да говори ты толком: что за кольчуга и откудова?

– А чего тут говорить? Кольчуга она кольчуга и есть! Кабы не дырка на брюхе, ей бы цены не было…

– Небось, с покойника снял?

– Да не, с живого… И не снял, а на пять подков сменял.

– Это чё, для пятиногой лошади? – засмеялся Неждан.

– Зачем для пятиногой! Нормальная лошадь – четыре копыта и запаска в придачу. Была б проволока, я б её вмиг залатал.

– Кого, лошадь?

– Броню кольчатую!

– Так выкуй, – сказал Илья, – кто тебе мешает?

– Какой выкуй? Проволоку волочить надо. Я раз взялся, так все жилы потянул…

– Брыка, а давай я попробую.

Брыка хотел сказать «нет», потому что не любил пускать посторонних в кузню, но глянув на тяжёлые, налитые силой руки Ильи, коротко бросил:

– Пошли!

* * *

Дом Брыки стоял на краю села, только кузня стояла ещё дальше. Это было умно́, потому что Брыка работал с огнём: чуть не доглядишь – и пол-Карачарова как не бывало. А если кузня за околицей, то сгорит она единолично и никого с собой не прихватит…

Когда Брыка отворил двери, Илья из-за густой тьмы ничего не увидел, кроме выложенного кирпичом приямка, в котором тлели угли. Это был кузнечный горн для разогрева металла.

– Кажись, огонь погас, – разочарованно протянул Улыба.

– Эх ты, голова два уха, – улыбнулся Брыка, – в горн дунуть надо!

Подойдя к лавке у стены, кузнец потормошил кучу тряпья, оказавшуюся спящим помощником Молчаном. Тот сначала недовольно замычал, но потом вскочил и бросился к меху – специальному приспособлению с растягивающимися складчатыми стенками. Молчан наступил на верхнюю планку и резко качнул. Воздух с шипением пошёл в горн, и над ним взвилось жаркое пламя, залившее кузню красноватым светом. Молчан подбросил лопаткой угля, и не, переставая качать мех, пошевелил кочергой. Когда огненные языки начали подбираться к бревенчатому потолку с дырой для дыма, расторопный помощник выхватил из бадьи с водой прыскалку – швабру с липовым мочалом вместо поломойной тряпки – и помахал мокрыми лубяными полосками над горном. Угли сердито зашкварчали, наполняя кузню паром, зато огонь сразу понял, кто в доме хозяин, и стал вести себя потише.

Тем временем Брыка взял в руки изымало – длиннющие клещи – и, прихватив железный пруток, положил его в самый жар. Постепенно пруток начал краснеть и становиться как бы прозрачным. Вскоре на него стало больно смотреть, однако кузнец не спешил вынимать пруток из огня. Вместо этого он прикрепил к двум врытым в земляной пол столбам волочило – железную доску, продырявленную сужающимися отверстиями. Затем кузнец достал распиленное вдоль полено с толстыми верёвками по краям и подвесил его к железным крюкам на потолке.

Друзья молча следили за его действиями, ничего не понимая, но немногословный Брыка не торопился с объяснениями. Первым догадался Неждан, которому по торговым делам приходилось сталкиваться с разными диковинами:

– Это он качели повесил, чтоб ногами от доски толкаться и пруток через дырки тащить, пока нужная толстота не получится!

– Соображаешь! – похвалил его Брыка, а Илье бросил: – Садись в гойдалку!

Засим он ухватил изымалом размякший от жара белый пруток и приставил его к самой широкой дыре. Не дожидаясь команды, Молчан ударом молота заставил пруток высунуться с другой, более узкой стороны отверстия, где пруток стал заметно тоньше.

– Ну! – только и сказал Брыка, а Илья уже всё понял.

Ухватив клещами кончик прутка и оттолкнувшись ногами от железной доски, он взмыл на кузнечных качелях под самый потолок. За ним потянулась светящаяся металлическая нить. Даже не верилось, что короткий пруток вмиг сумел вытянуться на два аршина.

– Хорош! А я едва на палец сутягу вытянул, ну, проволоку, значит… Потому как огромадной силы эта сутяжная работа требует. Но коли так дело пойдёт, я до утра дыру залатаю.

– А большая дыра? – поинтересовался Улыба.

– Большая, – загрустил кузнец. – С репейный лист…

 

ГОСТИ И ГОСТИНЦЫ

Вечер Илья провёл дома. Матушка соорудила праздничную трапезу, а батя по такому случаю достал из подполья бутылку вина, которую закупорил тридцать лет назад. Эту бутылку Иван Тимофеевич пообещал открыть на свадьбе сына, но сегодняшнее событие показалось ему сто крат важнее.

– И правильно! – поддержала мужа Ефросинья Ивановна. – Свадьба дело шаткое.

– Это почему? – удивился Иван Тимофеевич. – Да за нашего красавца теперь любая девка пойдёт!

– Вот то-то и оно, что любая. Тебе со мной, вестимо, повезло, а вдруг Илье недотёпа какая попадётся. Чего на неё даром вино тратить?

– И то правда, – немного подумав, согласился батя, выколупывая пробку. – Сынок, ты где? Всё готово, тебя одного ждём.

Но Илья его не слышал. Ему не хотелось сидеть за столом, пускай и праздничным, поэтому он то ходил по двору, то забегал в избу, рассматривая и ощупывая всё, что ещё вчера ему было недоступно. Он дёргал ворота повети, толкал плечом забор, срывал с веток яблоки, примерял к руке отцовский нож-косарь, открывал дверцы посудника, щёлкал ногтем по глиняным чашкам и даже, встав на карачки, осмотрел изнутри конуру Загрызая. Еле его родители усадили. Но и сидеть, оказалось, не так плохо, если упираться ногами в пол…

И пошёл пир на весь мир! Пригубив вина, батя нежно обнял матушку за плечико и затянул густым басом молодецкую песню:

Ефросинья Ивановна всхлипывала и подхватывала тоненьким голосочком:

На пятом куплете к ним присоединился волкодав Загрызай, тоже любивший жалостные песни. Его протяжный вой плыл над спящим Карачарово и поднимался в небо, туда, где надкушенной баранкой висел молодой месяц…

* * *

Ночью Илье приснился сон. Будто он сидит в телеге рядом с каким-то незнакомым парнем. Телега поскрипывала и покачивалась на колдобинах, отчего парень начал клевать носом. По его потному лбу ползала муха.

Вдруг кучерявый возница громко объявил:

– Карачарово!

– А! – вскинулся парень. – Чего сказали?

– Карачарово, – объяснил Илья, – моя деревня.

– Что значит твоя, когда моя? И зачем деревня, когда оно – село?

– А какая разница?

– Как какая? Очень даже такая! В деревне, во-первых, церкви нет! А у нас… Вон, гляди!

Илья поглядел вперёд и увидел, что в конце дороги показались избы. Над их крышами покачивались деревья. А ещё выше, над зелёными верхушками, вставали три купола – один большой и два поменьше. Казалось, что они парят в небе, хотя сама церковь прочно стояла на земле. Чоботок зажмурился, помотал головой и вдруг понял, что это вовсе не купола, а тяжёлые шлемы трёх богатырей, защищающих народ от супостатов…

* * *

– Просыпайся, сынок! – раздался над ухом матушкин голос.

Илья открыл глаза и увидел, что лежит на полатях, а сквозь оконную брюшину вовсю бьёт солнце. Так поздно вставать ему ещё не доводилось. Илья взъерошил рукой вихры и заморгал глазами. Наверно, вид у него был немного ошалевший, потому что матушка спросила:

– Никак сон дурной приснился?

– Да, нет… Просто чудной какой-то.

Илья хотел было кликнуть батю, чтоб тот вынес его во двор, но вдруг вспомнив всё, с радостным криком вскочил с полатей, подхватил матушку на руки и отчебучил ногами такой пляс, что изба ходуном заходила.

– Пусти, шалопайка! – ойкала Ефросинья Ивановна. – Не ровён час уронишь!

– Матушка, да пущай сыра земля надвое расколется, а я вас не оброню! – горланил в ответ Илья.

На шум с улицы прибежал Иван Тимофеевич. В одной руке он держал топор, а в другой полено.

– Добрый праздник не без драки, – миролюбиво проговорил он, любуясь сыном. – Только ты того… пляши да не заплясывайся. Закрутишь матери голову, а ей ещё огурцы малосолить да бельё стирать.

– Батя! – ещё громче вскрикнул Илья и, аккуратно поставив матушку на пол, схватил Ивана Тимофеевича в охапку.

Тот пытался вырваться, но хоть и обладал недюжинной силой, против сына не устоял и, не успев ахнуть, взлетел к потолку, а потом снова упал вниз на заботливо подставленные богатырские руки.

– Силён! – только и смог выдохнуть Иван Тимофеевич, и в этом слове было столько любви, что хватило бы на пятерых…

* * *

К столу Ефросинья Ивановна подала румяный яблочный пирог с хрустящей корочкой и горячий сбитень – напиток из подожжённого мёда с корицей и тмином. Вкуснотища! Пальчики оближешь, язык проглотишь. А сбитень, говорят, не только согревает, но и ума прибавляет. Недаром же первый в мире рекламный слоган придумали торговцы медовым лакомством. Звучало это так: сбитень сбитенёк пьёт щеголёк!

После утренней трапезы закипела работа! Вспомнив, что на делянку сегодня можно не идти, ежели сынок на месяц вперёд с дубами управился, Иван Тимофеевич решил подправить домашнее хозяйство. И тут Илюша, истосковавшийся по настоящему делу, не подкачал! Он быстро нарубил дров; натаскал колодезной воды для варки, стирки, бани и попить; натянул железный обод на рассохшееся колесо; продул печную трубу, причём не мехами, а щеками; выровнял косой забор; смазал скрипучую дверь в голбец; случайно снёс крышу курятника и тут же соорудил новую; вытряс из ошалевшего волкодава блох и намазал его густым дёгтем…

Ну, и всякое такое, по мелочи. А батя тем временем отдыхал на большом пне у забора и чтобы не лопнуть от нежданной радости, тихонько посмеивался в усы.

Времени на всё про всё ушло немного, но проголодаться успели. И правильно сделали, ибо весть о том, что сидень Илья собрался басурманов бить, уже облетела село, и к Чоботкам потянулись люди. И не просто потянулись, а с гостинцами!

Первой прискакала баба Рыкина с чёрствым пряником. И не потому, что мягкий пожалела, а потому что цельный год его берегла про чёрный день. А тут такое дело…

– Скушай пряничек, Илюша! – прошамкала старуха, разматывая платок. – И прости, ежели невзначай зазря обидела. Я ж не со зла, а от норова, чтоб ему скиснуть! Кушай, дитятко, кушай, только размочи сперва, а то все зубья поломаешь…

– Ничего, они у меня крепкие, – успокоил бабушку Илья, не без труда раскусывая пряник, который и впрямь оказался твёрже подковы.

А потом пошло-поехало! Каждый что-то да принёс!

Глеб – хлеб!

Ермолай – с изюмом каравай!

Варвара – медового вара!

Вышата – два пивных ушата!

Курьян – семечек карман!

Иван Сухой – котел с ухой!

Иван Большой – чугун с лапшой!

Иван Маленький – туесок малины аленькой!

А Дарья и Людмила – всё, что под рукой было!

 

ПРОЩАНЬЕ ПО-СЛАВЯНСКИ

Стол пришлось накрыть на улице, и то мест на всех не хватило. Поэтому Бурушке и Загрызаю пришлось постоять в сторонке. Остальные гости расселись по лавкам и стали есть, пить и здравицы говорить.

Лучше всех сказал батя.

– Сынок!.. Илюша!.. – сказал он, и, смахнув рукавом слезу, опрокинул в себя пол-ушата квасу.

В общем, всё шло по порядку. А порядок раньше знали туго: старшие говорят, младшие на ус мотают. И никто вперёд не лез, чтобы уцепить кусок пожирнее, хотя едоков хватало. Так и едокам хватало, поскоку Ефросинья Ивановна ещё снеди натаскала – оно ж когда на столе сытно, то и перед гостями не стыдно!

С каждой минутой веселье набирало силу. Осталось только спеть и кулаки почесать, но не по злобе, а забавы ради, чтобы телеса растрясти и кровь разогнать. Поэтому, улучив минуту, Иван Тимофеевич на правах хозяина затянул подходящую к случаю песню про «ествушки сахарные и питьица медвяные».

Гости дружно подпевали хлебосольному хозяину, правда, не все. Гаврило с Федотом, которым медведь на ухо наступил, молча потирали кулаки, соображая, как бы поделикатнее начать потасовку. Федот задумал незаметно перевернуть стол, а Гаврило, наоборот, примерялся незаметно выбить скамью из-под поющих.

* * *

Но кулачной забавы не вышло, потому что в конце улицы показались неразлучные Брыка, Неждан и Улыба. Они быстро шагали к избе Чоботков, а за ними поспешали их жёны: подружки-хохотушки Агафья, Лукерья и Мирослава, за которыми, толкаясь и повизгивая, бежала детвора. Вид у друзей был смущённый, словно у заговорщиков, которые не знают, с чего начать задуманное дело.

– Припозднились, – укоризненно проговорил Иван Тимофеевич. – Нехорошо!

– Да, ладно вам, батя, корить, – остановил его Илья, обрадованный появлением тех, кого он больше всего ждал. – Может, у них какая оказия вышла?

– Точно, оказия! Ночь не спамши, – буркнул Улыба и потёр красные глаза.

– Не спамши, зато сделамши! – радостно воскликнул Неждан.

Брыка не сказал ничего. Он молча тряхнул холщёвым свёртком, который держал в руках… и все ахнули!

– Это мне? – дрогнувшим голосом спросил Илья, не веря глазам.

– Носи! – смущённо буркнул Брыка.

– Ух! – пронёсся над столом восторженный и удивлённый гул. – Лепотища какая!

И тут было чему удивиться. В руках Брыки, сверкая на солнце аж больно глазам, красовалась кольчуга, такой тонкой работы, такой красоты и такого богатства… Нет, словами этого не передать! А фотоаппаратов тогда ещё не было…

Хорошо, Неждан пришёл на помощь.

– Броня кольчатая! – быстро затараторил он. – Цены не имеет, потому что такой и у князя киевского нет. Стальной сутяги на неё пошло полверсты с добрым гаком. Колец простых – не счесть. Колец медных – счесть, если на первой сотне не собьёшься. А серебряных поменьше, но ежели продать, можно всю жизнь баклуши бить! Рукава – до локтей, по последней варяжской моде. На вороте – застёжка золочёна. Про пронизь по краю не говорю, а блёстки чеканные все сами видят, коли не слепые. Скажу только, что мы эту рубаху в веретённой бочке с песком надраили до такого круглого сияния, что солнечные зайцы любым супостатам очеса выцарапают!.. Да, чуть не забыл! На кольцах, что грудь защищают, выбито «С нами Бог!».

– А где же латка? – спросил ошарашенный Илья, чтобы не молчать.

– Латку наш кузнец такую хитрую поставил, что ноне сам отыскать не может, – пробурчал Улыба.

– Примерь! – сказал Брыка. – Вдруг тесна…

Илья быстро скинул кафтан и натянул железную рубашку, подбитую изнутри стёганой материей.

– Ух! – снова пробежало по лавкам: слишком уж грозно выглядел богатырь, закованный в кольчатую броню.

– О-го-го! – одобрительно заржал Бурушка, кося хитрый глаз на хозяина: мол, такого даже мне возить не грех…

А ребятня просто зашлась от восторга. Не визжал только сынишка Брыки – пятилетний Макарий. Вместо этого он молча подкрался сзади и что есть силы шибанул дядю Илью по железной спине железным обрубком, который незаметно прихватил в кузне, чтобы испытать папкину работу. Гости даже удивились, какой смышлёный у Брыки мальчик и, главное, как ловко размахнулся!

– Ай! – закричала Агафья, одной рукой отбирая у сорванца его орудие, а другой, шлёпая по попе. – Не извольте гневаться, Илья Иванович, не доглядела…

– Ничего! Зато теперь я и сам знаю: хороша кольчуга! – рассмеялся Илья, отбирая Макария у мамаши и, потирая спину, добавил: – А ещё чую, добрый богатырь растёт…

* * *

Когда первые восторги улеглись, Илья снял кольчугу – а чего в железе даром преть! – и положил её в холщовый мешок рядом со шлемом.

– Ну, спасибо, друзья ситные, уважили, – ласково проговорил Илья, вынося со двора ещё одну лавку. – Садитесь с нами трапезничать. Пива испейте Вышатиного, а лучше – кваску матушкиного. Квасок ядрёный – нос отшибает!

– Погоди, Илья, – хмуро проговорил Улыба, – у нас для тебя ещё…

– Дай лучше я скажу! – перебил сапожника Неждан.

– Как говорить, так ты, а как делать, так я. Ну, ладно, говори, раз у тебя язык, что помело…

– А чего бы ты тачал, коли б я тебе кожи не дал?

– А где б ты такую кожу взял, если б Илья её не размял?

– Выходит, Илья сам себе подарок сделал? – озадаченно проговорил Брыка и неожиданно прыснул в огромный кулак.

– Выходит, так… – пожал плечами Неждан и тоже рассмеялся.

Глядя на них, нехотя улыбнулся Улыба и с непривычки закашлялся от душившего его смеха.

Друзей поддержали их жёны: подружки-хохотушки Агафья, Лукерья и Мирослава. А вскоре всё Карачарово потонуло в безудержном веселье, которое усиливали собачий лай, мычанье коров, блеянье коз, кудахтанье кур, кукареканье петухов и другие радостные звуки.

Как это водится в большой дружной компании, смеялись долго, до слёз, до икоты, потому что разом остановиться не могли, а по очереди не получалось, так как смех штука очень заразная. А тут ещё Беззуб, дождавшись, пока затих последний всхлип, прошамкал: «А чаво мы шмеялишь-то, братцы?» – и всё вновь потонуло в безудержном веселье.

Наконец, когда слёзы вытерли рукавами, а икоту пригасили колодезной водицей, Иван Тимофеевич погрозил пальцем Брыке и сказал:

– Ну, показывайте, чего вы ещё притаранили, только, чур, больше не смешить, а то помрём тут ненароком, и такой харч пропадёт.

– Сума перемётная! – торжественно объявил Неждан, раскрывая второй свёрток.

* * *

– Ух! – пронеслось над столом, и было чего!

Сумой перемётной оказались связанные ремнём две большие сумки из бледно-жёлтой юфти – толстой свиной кожи, дважды продубленной и прожированной. Их можно было носить, перекинув через плечо, или возить на лошади, свесив по обе стороны.

– Обратите внимание, на выделку! В огне не горит, в воде не мокнет, не рвётся и не трётся! – не умолкал Неждан. – Дратвой прошита просмоленной, ссученной и скрученной! Сума сносу не имеет, карман сума не тянет!

– А почто она Илюхе? – поинтересовался Иван Тимофеевич. – Милостыню просить, али грибы собирать?

– Какие вы, Иван Тимофеевич, тёмные, не при вас будет сказано! – обиделся Неждан. – Да неужто пристало богатырю в мешке сбрую таскать? Нет, пущай он кольчугу, шелом и щит в суму кладёт. А гриб найдёт или, скажем, кто хлеба даст – и на то места хватит! Держи, Илья, да аккуратно: там тебе моя Лукерья пирогов с капустой в дорогу положила.

– А моя Агафья сухарей насушила, – добавил Брыка.

– А Мирослава полотенце с петухами дала, чтобы чем утереться было, – пробурчал Улыба.

– Ну, спасибо вам, други ситные, – проговорил Илья, кланяясь в пояс. – Не ждал я, крестьянский сын, таких подарков княжеских. И вам спасибо, земляки, что не забывали сидня горемычного и всегда добрым словом привечали. Обещаю стоять за вас не на живот, а на смерть!

После таких слов маманя, Ефросинья Ивановна, не выдержала и в голос зарыдала, хотя давеча Иван Тимофеевич ей строго запретил. Ефросинью дружно поддержали все карачаровские бабы, девки и отроковицы, умеющие пускать слезу лучше дождевых туч.

Немного подождав, Иван Тимофеевич строго зыркнул на зареванных жёниных подруг и громко крикнул: «Цыть!», после чего стройный бабий хор тут же умолк.

– Езжай, сынок, с Богом, – тихо сказал батя. – И помни родительское напутствие…

– С Богом, Илья! – пожелал богатырю счастливой дороги батюшка Андрей.

– С Богом! – подхватил народ.

Илья забросил на Бурушку заметно раздувшуюся перемётную суму, затем сам вскочил в седло, махнул землякам рукой на прощанье… и тут же исчез в облаке пыли.

Но в воздухе ещё долго висело богатырское эхо:

– Не помина-а-йте ли-и-хом!

 

ГОРОД МАСТЕРОВ

Выехав за околицу, Илья направил коня в славный город Муром. И хотя Муром был недалече, Бурушка потратил на дорогу целых тридцать три скока. Зато всякий раз там, где ударяло его правое передние копыто, из земли начинали бить чудотворные источники, которые до сей поры исцеляют честной народ. А чтобы вволю напоить святой водицей полюбившихся ему карачаровцев, богатырский конь специально потоптался вокруг Троицкой церкви, и там открылось ровно столько целебных родничков, сколько в Карачарово людей было, вместе с бабой Лыкиной вестимо, которая, испив водички, враз лицом побелела и душой подобрела…

* * *

Славный град расположился на крутом и холмистом левом берегу Оки.

Это было очень красиво, ведь не зря говорят: «Кто не видел Мурома с Оки, тот не видел красоты». Но ещё это было очень удобно, потому что с вышины видно всё, что происходит окрест. И если к городу приближался вооружённый вражеский отряд, звонарь с высокой колокольни бил в набат, в смысле, равномерно раскачивал тяжёлый язык самого большого колокола, созывая народ в ружьё. А так как ружей тогда ещё не было, народ, заслышав набат, хватал всё острое, тяжёлое и горячее и бежал защищать городские стены. Кстати, стену в те времена называли муром, но город получил своё имя не от крепких стен, а от когда-то жившего в этих местах крепкого народа, звавшегося «мурома», или «сухие люди». А может, не «сухие», а «сокие», то есть люди с Оки?…

…Если же враги всё же проламывали дубовые ворота, горожане бежали в Кремль, но не жаловаться, как сейчас, а для передышки перед решающим боем, потому что кремлём тогда называли укромленное, или кромное, место, а говоря проще – надёжно укрытое убежище.

* * *

Миновав защитный городской вал-греблю, Илья подъехал к первым, внешним, воротам в частоколе-остроге, окружившем бедняцкий посад, или предгорную часть Мурома. Уплатив за это полушку, то бишь половину беличьего ушка, Илья сразу попал в людской водоворот. Вообще-то, пять мужиков на одной улице вряд ли можно назвать водоворотом, но если взять во внимание, что в Карачарово и двоим в поле тесно, то оторопь нашего героя можно легко понять.

Немного поплутав, Илья попал в мастеровой конец, или, по-нашему, в ремесленный квартал. Он тянулся вверх от Кузнечных ворот до каменных стен Кремля, стоящего на взгорье. А ворота назывались Кузнечными вовсе не из-за кузнечиков, стрекотавших в высокой траве у частокола, а из-за того, что у ворот селились кузнецы – самые нужные в хозяйстве люди.

В отличие от Брыки, в основном промышлявшего подковами да нехитрой сельской утварью, муромские ковачи умели ладить любую поделку (как тогда говорили, «кузнь») не только из чёрных, но и драгоценных металлов. Тут можно было встретить гвоздочных, замочных, посудных и самых уважаемых оружейных ковалей, которые ковали булатные мечи, червлёные щиты, боевые топоры и грозные харалужные (что значит – военные) копья из воронёной стали. Оружейники были высоки и широки, поэтому в их мозолистых ладонях жбан с квасом выглядел чуть больше напёрстка.

* * *

Но были кузнецы и другого пошиба. Они не выделялись крепкой статью, но имели твёрдый глаз и слыли такими затейщиками, что даже прославленные византийские мастера ахали. Назывались они златаринами или серебряниками и приготовляли украшения для родовитых заказчиков, у которых в мошне густо, да и дома не пусто. Остроглазые златарины-серебряники могли хоть блоху на скаку подковать, однако не подковывали, чтобы цокот блошиных копыт не заглушал птичьи трели.

За кузнями шли мастерские древоделов, огородников, плотников и столяров. Первые подвизались в зодчестве, научая огородников, как лучше городить городские укрепления, а плотников – как строить дома, чтобы они были не только прочными, но и ладными. Чем занимались столяры, особо объяснять не надо, потому что и без того ясно, что столяр из любого чурбана вмиг сладит гожий стол или какую другую полезную поделку.

Дальше расположились бочары и мостники. Бочары вязали бочки, а мостники возводили мосты и мостили улицы.

За мостниками примостились корабльчии. Но большие корабли они строили редко, чаще – лодки. Да не моторные, а простые – вёсельные, на которых плавать одно удовольствие. Ещё бы! Ветерок освежает, водичка остужает, вёсла веселятся, уключины злятся!..

* * *

А следом сидят ручечники, опонники, портные и усмари-кожевенники. Ручечники на веретёнах пряжу прядут. Опонники ткут из пряжи опоны – драгоценные покровы и завесы, какие на церковных вратах висят и княжеские хоромы украшают. Но и одёжный аршинный товар ткать не гнушаются. Только рядовые порты всё же портные шьют. Нитку за иглой тянут и под нос бубнят: «Крепко шить, нечего чинить!», или тихонько кузнецов дразнят: «Не умел шить золотом, так бей молотом!», или на заказчиков бурчат: «Из спасиба штанов не сошьешь!».

А вот кожевенники – народ особый. Пожалуй, даже посильней кузнецов будут. А чему тут удивляться? Ведь они сперва сварят да продубят шкуры в чанах, потом выкрасят и жиром напитают да и примутся голыми руками кожи мять. Не зря их кожемяками кличут, а иногда и усмарями называют, потому как кожа – она усма и есть! Сказывают, одному кожемяке муромскому муха на ухо села. Так он до того озлился, что кожаный башмак пополам разорвал! А другой, по имени Никита, когда на него разбойник на коне сдуру наскочить хотел, взял да и голой рукой из конской бочины кусок мяса выдрал.

Так что, ну их, усмарей этих! Пускай с ними кузнецы якшаются. А мы лучше к гончарам пойдём. Они хоть и грязные, зато спокойные. Тут ведь только дёрнешься, как глина всё рыло залепит. Она ж с гончарного круга всё соскочить норовит, вот и приходится глиняное тесто ладонями удерживать.

И стеклоделы гончарам под стать. Хороший стеклянник вообще тише мыши. Потому как чуток погорячишься, и лопнет горячий стекольный пузырь, который из длинной трубки выдувается.

* * *

Ух, а это чем пахнуло? Да так вкусно, что слюной захлебнёшься. Ага, да это ж мастера съедобные – хлебники, мясники и молочники – свой товар разложили! Хлебники – они же и пирожники – день и ночь возле печей пекутся. А мясники, или пра́солы, им начинку поставляют. Пекари её в тесто заправляют и противни с пылу-жару на прилавки мечут.

Первым маршем идут пирожки с фаршем.

За ними развальцем – ватрушки с сальцем.

А им вдогонку – расстегаи с печёнкой.

А под конец подрумяненные со старанием – кулебяки с мозгами бараньими.

Но их умней пироги из Рязани.

Поскоку в Рязани пироги с глазами: их едят – они глядят!

Однако дальше пойдём, ибо пироги – обеду вороги!

* * *

А дальше – молочники: всех вкусней, молодчики! Дыбится рыхлым сугробом белый творог с мочёным черносливом, сушёным виноградом и ягодой-абрикосом. В кадках колышется сметана: сладкая, солёная, тучная, ядрёная – на любой вкус!

Колупнёшь в сметане – маслом станет!

А масло – хошь мажь, хошь режь:

его не убудет, зато щёк прибудет!

В масле сыр с брынзой катаются.

Хорошо вдвоём, а лучше втроём:

возьмут едока, станет кадка легка!

А рядом простокваша – любимица наша:

хороша с простоквашей каша!

Нажрали́сь? Напили́сь? Тогда быстрей шевелись! И ходу, ходу мимо мастерового народу:

мимо клобучников, что шапки шьют да чулки-копытца плетут,

мимо башмачников, что сапоги тачают,

мимо котельников, что сковороды клепают,

мимо каменосечцев, что гранит рубают,

мимо тульников, что подкладки к бобровым шапкам присобачивают,

мимо седельников, что конскую сбрую строят,

мимо солителей – харчей хранителей,

мимо белильщиков, что и сажу белей снега выбелят,

мимо ростовщиков, что деньги раздают даром,

а собирают с лихвой, а то с избой,

так что мы у них в долг брать не будем,

а, даст Бог, на свои проживём

и дальше пойдём…

* * *

А дальше, на самой горе, у стены кремлёвской – мастера иные. Тут иконники и книгописцы – люди несуетные, не кожи мнут, не молотом бьют, а пером-кистью пробавляются. У них-то Илья и купил Псалтирь, который в жизни лучший поводырь!

 

КОРОВА

Сразу столько горожан Илье ранее встречать не доводилось, поэтому свежим глазом он сразу приметил, что иные выглядят озабоченно, а иные мрачновато, словно их лица прикрыты ставнями. И не мудрено, ведь городская жизнь стократ тяжче, чем деревенская. Взять хотя бы жильё, одёжу и харчи. Деревенские этим сильно не утруждаются: еда проста, одёжа нехитра, жильё, как у всех, разве кто уловчится на крышу больше соломы кинуть.

То ли дело городские! Тут у каждого своя мерка. Скажем, у тебя сруб с одной лавкой, а у меня – сруб с перерубом, то бишь пятистенок, да три кровати-одрины, да сени высокие – гуляй не хочу! Ты живёшь в посаде у реки, а я в детинце – в самом центре, да на горе, да за стенами высокими! Твоя жена в холщовой душегрее ходит, и ручки у неё в надсадинах, а моя в парчовой епанче гуляет, и на пальчике у ней колечко яхонтовое, а на шее монисто из бел-горюч камня!

И хотя от посада до детинца сто шагов пёхом, а пройти их порой жизни не хватает! Но и тот, кто деньгами разжился и до вышгорода добрался, пообвыкнув, снова начинает зубами скрежетать. Потому что и в центре можно жить с краю, а можно – в самой серёдке, подле терема княжеского!

Но несмотря на это, среди омрачённых заботами лиц всё же попадались ясные и весёлые. Как правило, они принадлежали несмышлёной ребятне да простецким мужикам и бабам, которые не рвали душу в поисках изрядного удела, а довольствовались тем, что Бог дал.

* * *

Вскоре Илья заметил, что его тоже разглядывают. Однако привлекал он любопытные взоры не столько крепкой статью, сколько тем, что одет был не по чину. Ведь шелом, кольчуга и сапоги лежали у него в суме, и пред горожанами Илья предстал в холщовой рубахе, простых портках и соломенных лаптях. Но и в этом не было бы ничего странного, когда б не восседал лапотник на боевом коне, мечом препоясанный. Такое несоответствие сразу навело горожан на мысль, что перед ними ушлый разбойник, исхитрившийся ограбить спящего княжьего дружинника и, значит, надо быстренько сообщить куда положено, за вознаграждение, разумеется…

Туго пришлось бы Чоботку, кабы не случай. Свернув за угол, он увидел густую толпу, из гущи которой долетали сердитые гласы:

– А я говорю: моя Беляша! Вишь, левое ухо чуток надорвано: это когда она об сучок зацепилась!

– Сам ты сучок! Эт-та я нарочно метку поставил, чтоб не стибрили! И не Беляша она, а Светляша. Не веришь, сам спроси!

– Врёт рыжий, по глазам видать!

– Не, чёрный врёт, гляди, какая рожа – сама на оплеуху напрашивается!

– А что рожа? С рожи варенья не кушать… А вот рыжий да красный, человек опасный!

– Мужики, тут надобно спокойно разобраться…

– А чего разбираться: бей всех, опосля разберёмся!

– Точно! За одного битого двух небитых дают!

Илья соскочил с Бурушки и, привязав коня к тыну, протиснулся в толпу. В середине было посвободнее, потому что там стояла белая корова с рыжими подпалинами. За один её рог ухватился угрюмый черноволосый мужик, а за другой – бойкий парень в рыжих веснушках.

– Моя Беляша! – бубнил в бороду чёрный. – Я её с детёныша вскормил…

– Люди добрые, да что ж это такое делается? – в ответ орал рыжий. – Веду, значит, свою Светляшу на торг продавать, а тут этот: вцепился в рога и говорит, отдай, не то прибью… А я, может, круглый сирота… и ежели меня прибить, никого больше не останется…

Народ чесал бороды и кряхтел, не зная, кому верить. Поэтому решение поколотить обоих выглядело самым правильным.

– Тут судья нужен! – пытаясь охладить толпу, выкрикнул неказистый мужичонка в серой кучерской поддёвке.

– А где ж его взять, судью-то? Можа, в княжеский терем с коровой заявиться?

– Тады точно всем быть биту…

– Зачем в княжеский терем, – не сдавался погоняла. – Тута решим. Вон пущай хотя бы этот, из приезжих, за судью будет. А то мы уже битый час толчёмся, а всё никак не раскумекаем, кто ворюга, а кто законный хозяин.

– Пущай говорит… – нехотя согласились люди. – Башка у него большая, видать, ума много. Значит, как скажет, так тому и быть!

– Ну, давай, гуторь, – дёрнул Илью за рукав возница и, снизив голос, добавил. – Токмо, кажись, чёрный брешет: гляди, какая рожа отвратная!

Илья оторопел, так как до этого думал, что речь идёт о ком-то другом. Он покрутил головой, словно ища пути к отступлению, но мужики сгрудились вокруг плотной стеной. Делать нечего, пришлось стать судьёй в этом непростом деле. Хотя, по правде, дело было пустяшным. Ясно, что чёрный – вор: уж больно рожа у него воровская. А ещё ясней, что сирота – хозяин, уж больно жалостливо хлопал он рыжими ресницами. У такого забери корову – враз ноги протянет с тоски и голодухи.

Илья открыл было рот, чтобы вынести приговор, как вдруг вспомнил наставление старца: «Сначала думай, потом делай!»

«Господи, благослови!» – одними губами прошептал он и вдруг сделал такое, чего и сам не ожидал.

Выхватив меч из ножен, он молвил грозным голосом:

– Нету у меня времени разбираться, кто правый, а кто виноватый. Посему поступлю по справедливости: полкоровы – одному, полкоровы – другому.

С этими словами он вскинул меч и прицелился аккурат промеж коровьих рог.

– Окстись, изверг! – неожиданно закричал чёрный. – Я – вор! Только не руби, пущай целую забирает.

– У-у-у! – яростно загудела толпа.

– Так бы и давно! – весело цыкнул зубом рыжий, похлопывая корову по белому боку. – А то сироту любой обидеть норовит. Кабы не заступник, остался бы я без Светляши… Ну, пошли, продавать тебя будем. А этому всыпьте, как следует, чтобы наперёд не повадно было на чужое рот разевать.

Сирота вырвал из рук поверженного врага хворостину и наотмашь хлестнул корову по тощему заду. Та обиженно замычала, но сделала шаг вперёд. Толпа расступилась и рыжий быстро погнал свою Светляшу вверх по улице.

* * *

Первая часть представление закончилась, но все ждали вторую. Не откладывая в долгий ящик разгорячённый народ начал подступать к черноволосому, дабы как следует проучить эту отвратную рожу. Но тут произошло неожиданное.

– Стой, ворюга! – загремел вслед рыжему Илья да так, что сирота аж присел с перепугу. – Верни корову хозяину!

– У-у-у! – загудела толпа, ничего не понимая.

– Да неужто тот, кто коровёнку с детёныша вскормил, дозволит разрубить её пополам, – объяснил Чоботок народу. – Вот настоящий хозяин и признал себя вором, чтобы жизнь Беляше спасти.

– У-у-у! – возликовала толпа, одобряя воистину соломонову мудрость приезжего молодца.

– …только-не-бейте!..меня-бес-попутал! – заверещал рыжий, улепётывая с такой скоростью, что никто за ним даже не погнался.

И только чёрный ничего не сказал. По его изгрызенным оспинами щекам, застревая в густой бороде, текли слёзы, делая отвратную рожу доброй и сладкой, словно медовый пряник.

 

ТОРЖИЩЕ

В Муроме Илья хотел выпытать, как попасть на заброшенную прямоезжую дорогу, где разбойничал Соловей. Перед отъездом он расспрашивал Неждана, но тот всегда путешествовал с большим купеческим караваном, поэтому надобности запоминать путеводную тропу у него не было. Одно знал, что сначала надо свернуть влево (потому что, если вправо, попадёшь в княжескую усадьбу), потом проехать мимо пойменного луга, заливаемого водами Оки, а уже опосля, когда начнётся лес… На этом месте Неждан – малый не робкого десятка – начинал заикаться и стучать зубами.

– Да оставь ты его, Илья Иванович! – вздыхала Лукерья. – От него больше ничего не добьёшься. Он как вернулся, так в темноте заснуть не мог: всё лучину на полати тащил, пока раз одеяло не прожёг. Пришлось мне муженька пустырником отпаивать и пиявками страх-кровь выгонять. Еле его выходила, так и то он с открытыми глазами спит и щекой дёргает. Я ему щёку подвяжу, веки закрою, а он: «Уйди, кричит, мне с открытыми глазами спать сподручнее!» «Да как же оно сподручнее, спрашиваю, кады с открытыми много не наспишь?» А он: «Сколько не насплю, всё моё!», – и опять щекой дёргать, только уже другой. Так что, Илья Иванович, не поминай ты энтого Соловья, разбойника окаянного, а то мой Неждан Пантелеевич сызнова огонь под одеяло потянет, покуда всю избу подчистую не спалит…

Слушая причитания супружницы, Неждан хмурился и едва слышно бурчал:

– Видела б она, сколько Соловей-разбойник тогда кровушки пустил, по-другому бы заговорила. Сам не знаю, как я утёк? Видать, потому, что товара не пожалел. Телячью кожу в лесу бросил, зато свою сберёг…

* * *

…Но и в Муроме поначалу ничего разузнать не вышло. Народу много, а спросить не у кого, потому как одни про Соловья не ведали, а другие ведали, да вместо того, чтоб рассказать толком, куда ехать и чем его, злодея, бить, лишь тряслись, как листы на ветру. А что у листа выведаешь? Разве, куда ветер дует. Так Илья и сам знал куда, теперь бы узнать откуда?

Наконец, попался один смышлёный мужичок в худой одёже, но с весёлым глазом. Окинув Илью с ног до головы и одобрительно похлопав ладонью по крутому Бурушкиному боку, он причмокнул, потом присвистнул, а потом надоумил наведаться на торжище (базар, по-нашему), где бывает много пришлого люда.

– Авось кто чего и знает, – заключил мужичок и, подмигнув Бурушке, добавил: – Только окромя пришлого, там и ушлый народ водится – всё больше беглые каторжники и отпетые бродяги. С такими держи ухо востро, поскоку подмётки на ходу режут и кобыл из-под вершников уводят.

* * *

Мужичок не соврал. Пока богатырь причаливал Бурушку к коновязи, чья-то лапища ухватила держак его меча и потянула на себя. Илья обернулся и увидел здоровенного детину, который судя по нахальной харе привык хапать чужое, причём не ловкостью, а наглостью.

– Ну, чё, деревня: так меч отдашь или с мордобоем? – с издёвкой спросил детина, явно уверенный, что меч отдадут так.

¬– Вестимо, с мордобоем! – спокойно ответил Илья и, накрыв левой ладонью воровскую лапу, слегка её сжал.

– Уй-уй-уй! – неожиданно заверещал здоровяк писклявым голосом. – Руку-куку сломаешь! А мне ещё рабо-ботать… Пууу-сти!

– Пустить? Пускаю! – согласился богатырь и отпустил ворюге лёгкую оплеуху, отчего тот, пролетев две сажени, или четыре метра по-нашему, шлёпнулся на брюхо и на карачках, словно побитый пёс, скрылся за лесом людских ног.

* * *

Однако булатный меч привлёк не только вора. К несчастью, им заинтересовались куда более лихие люди. Правда, это было позже, а пока Илья ходил по торговым рядам, пытаясь найти того, кто сумеет ответить на его вопросы. Но сделать это было непросто, потому что на торжище приходили по делу, а не для разговоров. В общем, тут рты зря не разевали, но уши держали торчком. Из-за этого на торжище то и дело «кликали», то бишь объявляли последние княжеские распоряжения, а также новости о пропаже вещей и холопов.

Репродукторов пока не изобрели, поэтому биричи-глашатаи голосили с высокого помоста. Чтобы оценить их лужёные глотки, попробуйте во время футбольного матча докричаться до своего друга, сидящего на противоположной трибуне. Вряд ли у вас это получится, потому что современные люди давно докрикиваются друг до друга с помощью мобилок. Из-за этого мы говорим всё тише и тише, а если провайдеры повысят цены, то и вообще говорить перестанем…

– Горожане! Князь муромский зовёт камнетёсов и плотников для нового терема. Обещает платить по ногате в день.

– Повторяем: князь муромский…

Слышите, как орут биричи? То-то же!

* * *

Деньги на торговище ходили разные: и мохнатые, из беличьих и куньих шкурок, и металлические, отлитые из железа, серебра и золота. Самой главной деньгой была гривна. В те времена одна гривна содержала двадцать ногат или полсотни резаней. Две резани составляли куну, или кунью мордку, а сорок железных гривен можно было обменять на семь серебряных.

Односельчане дали Илье в дорогу пять беличьих ушек, десять куньих мордок, сто пятьдесят резаней и небольшой серебряный слиток. С таким капиталом он не мог считаться богачом, но и бедняком не был. Поэтому Илья сразу купил себе леденец на палочке, а Бурушке – чёрный каравай и жменю соли.

Надо сказать, что соль в те времена весьма ценилась. Её привозили купцы, или, как их тогда называли, гости, из Галича и Перемышля. Когда во время княжеских междоусобий подвоз соли прекращался, наступал соляной голод. Покупателям – горе, торговцам – радость, ибо цены взлетали в небо, будто вспугнутые воробыши. Торгаши богатели, а бедняки уходили с торга несолоно хлебавши.

* * *

Но когда цены поднимались и на другие харчи, наступал настоящий мор. На улицах Мурома валялись мёртвые тела: их просто не успевали закапывать. Но больше всего мертвецов было на торжище, куда сходились голодные в поисках хлебной крошки.

В одном из рядов Илья невольно подслушал разговор двух баб – местной и приезжей.

– Охо-хо! – причитала местная. – Вскоре тяжкие времена наступят. За кадь ржи будут просить двести резаней…

– Ай! – вскрикивала приезжая, хватаясь за необъятную грудь, где прятала кошель с деньгами.

– …а за хлебный каравай – две ногаты отдавай! – продолжала причитать местная.

– Ай-ай! – бледнела приезжая.

– …а за пуд мёда – десять кун! – с какой-то сладкой печалью выговаривала городская.

– Ай, не убивай! – взвизгивала деревенская, затыкая уши.

Но городская всё же хотела добить деревенщину. Не без усилий она оторвала ладони приезжей бабы и победно выкрикнула в пустые уши:

– …а пшена по семь гривен не хочешь?!

Это был смертельный выстрел. У приезжей отнялись ноги, и если бы не вовремя подставленные руки Ильи, она рухнула бы наземь, как подкошенный сноп.

– И чего вы, тётенька, заранее сердце рвёте? – ласково проговорил он. – Вот придут лихие времена, тогда и поплачетесь… А может, к тому времени, Бог даст, вы сами богатейкой заделаетесь и никаких цен не убоитесь?

– И то правда! – выпутываясь из богатырских объятий, согласилась приезжая. – А эта раскаркалась как ворона «кар-карр!». Тьфу!

Плюнув в сторону зловредной местной, приезжая развернулась и зашагала прочь. Тугой кошель за пазухой придавал её походке уверенность, тем более, что цены сегодня не кусались…

* * *

Илья пошёл дальше, и вскоре ему в нос шибанул резкий болотный запах. Это он попал в рыбные ряды. Чего тут только не было! Икра красная, чёрная и белая. Печень налима. Рыбий жир в липких пузырях. Двухаршинные сомы с задумчивыми усатыми мордами. Пятнистые щуки с приплюснутыми рылами. А ещё окуни, карпы, сазаны, ершистые ерши, плотва, стерлядки и осетры, светло-серебристые вырезубы, темно-зелёные голавли, гольцы и губачи, густера, похожая на леща, и лещи, похожие на густеру, караси и прочее, и прочее, и прочее, не считая главной кошачьей радости – мелкопакостных пескариков!

В семье Чоботков уважали рыбу, особенно карпов. Матёрого карпа батяня иначе как Карпом Ивановичем не величал. Но ещё больше Чоботки любили раков. Их варили по особому рецепту: на бадью – кружка кваса и разные травки, что под рукой есть. А главное, воды – ни капли!. Ох, и нежными получались раки, сваренные в квасном пару… А кто не верит, пусть сам попробует!

* * *

Немудрено, что возле рачьих прилавков Илья постоял подольше и даже сунул палец в копошащуюся кучу. Но раки ни разу его не ущипнули: видать, догадались, с кем дело имеют.

– Где раков ловил? Небось, в княжеском пруду? – долетел до Ильи ломкий отроческий голос.

Однако голос принадлежал не отроку, а человеку средних лет, за спиной которого маячила высокая фигура воина с огромным топором-секирой, не зря прозванным в народе секир-башкой. Человек с детским голосом обладал крайне хлипкой и невзрачной наружностью. Белесые, словно выцветшие, глаза и ехидная улыбка тоже не добавляли ему красы. Зато одет он был богато: мягкие сапоги, щеголеватый кафтан, вышитая бисером рубаха и диковинные заморские шаровары – просто кричали о том, что денег у их хозяина, что блох у собаки! Не переставая ехидно улыбаться, он пытал своими хитрыми вопросами красного, как рак, мужика в потёртом долгополом армяке.

– Ты глазищи не прячь, а отвечай прямо: в пруду ловил?

– Зачем в пруду? На Оке. Вона все пальцы покусанные.

– Ты мне пальцы не тычь. А то иголку под ноготь загоню, сразу всю подноготную выложишь. Говорю, в пруду, значит так тому и быть!

– Барин, да с чего вы взяли? В Оке ловил, в кормилице нашей!

– Ты со мной не шути. Я по рачьим мордам вижу, что брешешь. Плати полушку с хвоста, пока я не озлился.

– Не губи, барин. У меня ж дома старики-родители да деток полна изба, а баба снова на сносях… Мне ж их кормить надо!

– А зачем рожал столько?

– Да не я ж, баба рожала. А что с бабы взять – чуть что и рожает…

– Ты мне зубы не заговаривай, а то весь улов заберу и ещё плетей всыплю.

– Эти мытари скоро нас всех передушат, – тихо проговорил кто-то за спиной Ильи.

* * *

А мытарями, кто не знает, в те времена называли сборщиков податей. Вообще-то, дело это правильное. Ведь князю надо содержать армию, строить города и помогать нищим. Но зачастую мытари не забывали и про свой карман. За это их в народе не любили. Один древний летописец даже написал в сердцах, что мытоимство есть «грех, не имеющий стыда, грабление насильное, злее разбойничества; разбойник ведь стыдится, грабя, а этот с дерзновением…».

* * *

– Барин, – закричал мужик, падая в ноги сборщику дани, – не губи! Возьми по полушке с трёх хвостов!

– Ладно, давай полушку с двух и шибко, а то мне дальше идти надо.

Обрадованный мужик вскочил с колен и протянул деньги. Мытарь с важным видом пересчитал их, потом разделил на две неравные кучки и, нисколько не стесняясь окружающих, изрядную часть положил себе в карман, а меньшую спрятал в ларец для сбора пошлин.

Знал бы мытарь, кто в тот раз стоял за его спиной, то не стал бы нахальничать. Но ему повезло: Карачаровский богатырь ничего не понял, а то бы остаться разбойнику без воровского заработка да и без зубов к тому же…

 

НАГАЙ И МУРОМЕЦ

Илья ещё долго бродил по торговым рядам, высматривая гостей-купцов, которые знали все дороги в Киев, пока не услышал за спиной раскатистый бас:

– Продаёшь?

– Нагай! Нагай! – зашептал народ, почтительно расступаясь.

Илья повернул голову и увидел человека, наружность которого совсем не располагала к близкому знакомству. Это был мрачный тип весьма внушительных габаритов. Его откровенно разбойничью рожу окаймляла иссиня-чёрная борода, мясистые пальцы были унизаны дорогими перстнями, а яркость и богатство одежд ошеломляли, но в то же время вызывали тревогу. Уж больно несуразно и аляповато они выглядели, словно были сняты с чужого плеча – и не с одного, а со многих…

– Нагай! Нагай! – снова прошелестело вокруг.

– Меч, спрашиваю, продаёшь? – переспросил Нагай, явно польщённый тем, что его имя наводит ужас на окружающих.

И в этом не было ничего удивительного, потому что Нагай, появившийся в Муроме недавно, сразу обложил городское торжище данью. А когда кто-то по глупости отказывался платить, подручные Нагая просто выкидывали смельчака вон и если при этом не калечили, то строптивый торговец мог тихо радоваться своей удаче.

– Нет, не продаю! – отрезал Илья, не отводя взора от глаз незнакомца, похожих на два чёрных колодца.

– Чего?… А ну повтори!

– Не про-да-ю! – по слогам отчеканил Чоботок.

– Слыхали? Я купить желаю, а он не продаёт! Ты, лопушок крестьянский, не лопушись, а то с корнями вырву и по ветру развею.

Илья понял, что сейчас будет большая драка, поэтому на лопушка не среагировал. Не любил он словами бросаться. Он ещё в те времена, когда ходячим мальцом был, не раз видел, как два мужика возьмутся за грудки – и давай поливать друг друга разными словами.

– Вот бестолочь! – серчал батя, Иван Тимофеевич. – Неужто невдомёк, что слова паче вил душу рвут. А душу беречь надо. Потому, сынок, запомни: на слова противные не обижайся, лучше уйди подобру-поздорову. Когда ж не дают уйти, тады бей, а не разговоры разговаривай…

* * *

Вспомнив батю, Илья спокойно объяснил:

– Не продаю, потому что этот меч мне для битвы дан, а не для продажи.

– И с кем же ты биться собрался? – насмешливо хмыкнул Нагай. – С курями или с бабами?

– Там видно будет, – уклончиво ответил Илья, чтобы понапрасну не злить противника. – И потом стоит меч дорого. Тут один уже хотел купить, да денег не хватило.

– У меня хватит! Скажи цену.

– Так у того и спроси. Он, кажись, туды пополз…

– А ты, вижу, шутник, – пророкотал Нагай. – Ну шути, шути… Я балагуров страсть как люблю… на нож насаживать.

– Почто меня на нож? – не повышая голоса, спросил Илья. – Ежели сделал что не так, скажи. Может, я и повинюсь…

– А ты, паря, всё сделал не так. Меня встретил – раз!.. Да и того будет.

– Нескладно выходит. Я тебя не встречал – это все видели. Я ж вперёд шёл, а ты сзади нагнал. Хотя, может, мне и вправду надо в ноги упасть? Может, ты сам князь муромский?

– Дерзит!.. – прорвался из толпы уважительный голос.

– Кабы плакать не пришлось… – отозвался другой.

Но Илья и не думал дерзить. Это сейчас мы знаем своё правительство в лицо, потому что правительство каждый день по телевизору показывают. В те же древние времена не то что телевизоров, а даже цифровых мыльниц у народа не было. Вот Илья и спросил, чтоб не обмишуриться.

– Кто я, тебе знать не надобно, – скрывая раздражение, сухо хохотнул Нагай, словно камешки с откоса просыпал. – А те, кто знал, давно червей кормят…

– Червей кормят те, кто в Бога не верует, – не отводя взгляда, проговорил Илья. – А те, кто верует, на небесах живут.

– Складно говоришь да не по делу. Ты ж не поп, а я не попадья, – осклабил зубы Нагай, довольный своей шуткой. – Погоди, а ты, часом, не со страху такой смелый? Разуй глаза! Вот я стою, словно дуб вековой, а вот они – что камыш речной. Махну рукой – и полягут все!

– Ты, Нагай, руками не махай! Чай, руки и укоротить можно, – возразил Илья, впившись тяжёлым взглядом в два чёрных колодца на бородатом лице.

Он уже понял, что уйти так просто не удастся, поэтому решил потянуть время, чтобы лучше узнать противника.

– Опять складно сказал! – неожиданно повеселел Нагай. – Давно я таких речей не слыхивал. Может, пойдёшь ко мне в дружину? Не обижу: сыт будешь и обут, и золотом усыпан.

– Может, и пойду, только сперва надобно одного соловья найти и пёрышки у него повыщипать, чтоб друзей моих не обижал.

А вот этого говорить не стоило! Потому что Нагай на мгновение побледнел, и его лицо исказила злобная гримаса. Но малость покумекав, он спрятал злобу в бороду и растянул жирные губы в улыбке, если, конечно, волчий оскал можно назвать улыбкой.

– Вот ты как заговорил… А ну, отвечай: кто таков и откуда!

– Много знать хочешь! Скажу только, что в детстве меня Ильёй окрестили, по батюшке Ивановичем величают, а прозвище моё…

Он уже хотел сказать «Чоботок из Карачарово», но вовремя прикусил язык: ведь скажи он так, то не ровён час этот бандюга заявится в село и сорвёт злость на его родителях. Однако времени на долгое раздумье не было, поэтому с губ Ильи слетело первое, что пришло в голову:

– …а прозвище моё – Муромец!

* * *

Собравшимся на торжище муромчанам это прозвище пришлось по душе, хотя никто – ни сразу, ни потом – не смог припомнить ни одного знакомого Муромца, тем паче такого ладного и к тому же не испугавшегося Нагая. Честно говоря, именно последнее обстоятельство и выручило Илью. Ведь кабы не приглянулся он горожанам, его бы враз разоблачили, а так лишь чуток удивились, но всё же приняли за своего.

Сказать честно, Илья и сам немало удивился своей придумке. Однако вряд ли он так назвался случайно: ведь Муром, ставший первым городом, который довелось увидеть бывшему сидню, тоже ему приглянулся, вот он и выбрал себе прозвище по сердцу.

– Илья Муромец, значит… – цыкнул Нагай, словно пробуя богатырское имя на зуб. – Вижу, не люб тебе торг. Ну, да ладно, не хочешь рядиться – не надо! Тогда давай иначе рассудим: супротив твоего меча ржавого я справный лук-саадак – поставлю. За такой татарский султан мешок золота даст, потому как бьёт саадак далёко – не обоймёт око. Устроим сшибку честную, а кто верх возьмёт, тот всё получит!

– Не соглашайся! Обманет! От Нагая живьём ещё никто не уходил, – послышался рядом горячий шёпот.

Илья чуть скосил глаза и увидел того самого смышлёного мужичка, что давеча советовал держать ухо востро и остерегаться ушлых людей. Услышав новое предостережение, новоявленный Муромец задумался. Ведь если в первый раз мужичок оказался прав, то и во второй не ошибётся. Илья опустил голову и увидел свои лапти, которые для боя никак не годились. Но сапоги были в суме, а сума со щитом висела на Бурушке, а Бурушка был крепко причален к коновязи, которая находилась на другом конце торжища.

Илья тяжело вздохнул, поднял глаза и тихо проговорил:

– Согласен!

 

ПЕРВАЯ БИТВА

Несмотря на предупреждение смышлёного мужичка, всё началось по-честному. Нагай вынул из-за спины лук с загнутыми концами и протянул Илье.

– Гляди, чудо какое: на четыреста саженей бьёт. Туг лук – не всякий его растянет, зато с полсотни шагов щит пробивает, а со ста – кольчугу! Я из него столько народу положил, что и считать бросил. На, пощупай, а то вдруг такой оказии больше не будет…

Илья никогда раньше не держал в руках боевого лука, поэтому не знал, что с ним делать, тем более Нагай предусмотрительно не дал стрелу. Муромец нерешительно взял лук в левую руку и колупнул ногтём тетиву. Тетива дрогнула и туго запела, словно струна на гуслях.

– А ты, вижу, знаешь толк! – похвалил Нагай, забирая лук.

Разбойник покрутил головой, высматривая, куда бы положить саадак. Внезапно его взгляд остановился на широком прилавке, уставленном глиняными горшками. Нагай сделал шаг и ладонью-лопатой смахнул горшки на землю. Жалобно завыв, торговец бросился собирать черепки. Но бандит отшвырнул его носком зелёного сапога и загоготал:

– Не плачь – получишь калач!

Швырнув лук на освободившийся прилавок, он протянул руку в сторону Ильи. Немного поколебавшись, тот отстегнул меч вместе с ножнами, но Нагаю не отдал, а положил сам. Теперь лук и меч лежали рядышком над разбитыми горшками, словно показывая народу, как легко война может разрушить мир.

* * *

– Муромец… Муромец… – услышал Илья знакомый шёпот.

Он поискал в толпе смышлёного мужичка и увидел, что тот делает глазами какие-то знаки и незаметно тычет себя пальцем в грудь. Илья шагнул в его сторону и тихо спросил:

– Тебя звать-то как?

– Иван, – одними губами ответил мужичок.

«Как батю!» – подумал Илья, а вслух сказал:

– Нагай, тут у меня дружок верный есть… Пускай он, пока мы биться будем, меч посторожит… да и лук заодно. А то тут разный народ водится: подмётки на ходу режет и кобыл из-под вершников уводит.

– Пущай сторожит, коли делать нечего, – легко согласился Нагай и, смачно сплюнув, добавил: – Как по мне, один дурень – хорошо, а два – лучше! Ну, давай, показывай, на что годен.

Илья смерил взглядом ладно сбитую фигуру противника и понял, что бой будет нелёгким. Эх, был бы меч! Тогда другое дело. Мечом он клён свалил, а вот крепость кулаков ему испробовать покуда не довелось. Вору, правда, заушину давеча дал. Так то разве считается? Но делать нечего: назвался груздём, полезай в кузов…

– Господи, благослови! – прошептал Илья и, размашисто перекрестившись, пошёл на Нагая.

* * *

А дальше произошло то, чего он меньше всего ожидал.

– Стой, дурачина! – зычно рявкнул Нагай. – Видать, ты вчера из берлоги вылез, ежели медведем на рожон прёшь?

По услужливому хихиканью толпы, Илья понял, что дал маху. Он в растерянности остановился, тем более, что его грозный соперник не сделал и шагу, чтобы сойтись в честном поединке.

– Ты что о себе возомнил? – явно издеваясь, продолжал Нагай. – Охолонь! Кочету с орлом состязаться, только курей смешить.

– Так у нас же уговор был…

– Уговор был. И сеча будет. Только знай: лапоть сапогу не пара! Не пристало мне об мужика голоштанного руки марать. Другие найдутся, у которых всё одно кровь под ногтями ещё не засохла…

Нагай хлопнул в ладоши и выкрикнул несколько слов на незнакомом языке. Тут же со всех сторон, сметая собравшихся зевак, к нему устремились непонятно откуда взявшиеся громилы. Их защищали юшманы – кольчужные рубашки с вплетёнными металлическими полосками, а налитые мышцами руки и столпоподобные ноги прикрывали металлические пластины, как у римских гладиаторов.

* * *

Но это были не гладиаторы. Это были викинги – профессиональные варяжские воины, которые в те времена часто нанимались к богатым боярам. Поговаривали, что варяги (как тогда называли прибалтийцев) несли службу даже в дружине киевского князя!

Викинги окружили Нагая плотным кольцом, словно волки вожака, и уставились на Илью сквозь прорези знаменитых вендельских шлемов со специальными гребнями, которые зазубривали клинки и заставляли их соскальзывать при ударе. Но самое страшное было не в этом. У каждого бойца на широком кожаном поясе висел острый, как бритва, нож-скрамасакс в локоть длиной, что делало его очень удобным для боя в лесу, где ветки мешают как следует размахнуться мечом. Чтобы облегчить ножи, кузнецы убирали часть металла в середине клинка. К тому же по образовавшемуся желобку в рану попадал воздух. Из-за этого даже несмертельный удар вызывал большую потерю крови, и проколы, нанесённые скрамасаксом, долго не заживали.

Но и это было не всё. Илья заметил, что у викингов из-за голенищ сапог с железными шипами на задниках торчат рукояти засапожников – острых, как бритва, боевых ножей.

Муромец присвистнул: свой-то меч он снял а ножик, который дал ему батя, чтоб срезать в лесу грибы, не портя грибницу, лежал далеко: в суме, а сума была… впрочем, мы об этом уже говорили.

* * *

– Чего приуныл, кочет? Аль моих орлов испугался. Так они ж не кусаются, правда, клюют – будь здоров! – расхохотался Нагай, наслаждаясь произведённым эффектом. – Не боись, у нас всё по-честному. Будешь биться не со всеми разом, а один на один… одначе с каждым!

– Где ж тут по-честному: вон их у тебя сколько!

– А тебя ж первый и прибьёт: так чего переживать?

– У-у-у! – загудели зеваки, то ли в осуждение такого коварства, то ли в предвкушении кровавой забавы.

– Нагай, так ведь у них ножи, а я с голыми кулаками.

– Ножи! Где ножи? А-а-а, это… Да разве ж это ножи? Так, одно название! Хочешь, и ты свой достань.

Илья подумал, что грибным ножичком в палец длиной, он только рассмешит народ, поэтому сердито сказал:

– Нет у меня ножа!

– Ну, ты, паря, даёшь… Сейчас такие времена, что и в баню без жала не сунешься. Но ты, видать, в баню не ходишь, чумазый.

Илья сцепил зубы и заставил сердце биться ровно. Он понимал, что Нагай хочет вывести его из себя и это радовало: значит, не так уж этот бандит уверен в своих силах. Муромец глянул на Ивана, словно спрашивая, как быть.

– Дерись! – быстрым шёпотом ответил тот. – Иначе несдобровать. А там что-нибудь да придумаем…

Делать нечего: Илья положил руку на грудь, туда, где рубаху оттопыривал тяжёлый крест, подаренный старцем, и решительно шагнул вперёд.

* * *

Навстречу ему тут же двинулся самый грозный головорез из Нагаевской артели. Муромец был высок, но этот был на голову выше. Муромец был широк, но этот был на четверть аршина шире. Однако, несмотря на свои угрожающие размеры, двигался викинг стремительно, а ступал мягко, как кошка, учуявшая добычу.

Под острым взглядом противника Илье захотелось опустить глаза, но ему вдруг показалось, что кто-то шепнул: «Не опускай!», – и новоявленный муромский богатырь поднял очи на скандинава. Видимо тот прочёл в них нечто, заставившее его на мгновение прекратить смертельный танец, но этого было достаточно. Илья молнией выбросил десницу и обрушил пудовый кулак на грудь врага, закованную в металл. Раздался звон, разлетевшихся в стороны колец и пластинок юшмана, викинг захрипел, как стреноженный на полном скаку жеребец, и отлетел назад, сбив с ног сразу четверых бойцов Нагая. И хотя тот ничего не сказал, оставшиеся на ногах, как по команде, обнажили скрамасаксы и, выхватив из-за голенищ засапожники, бросились на безоружного обидчика.

Туго пришлось бы крестьянскому сыну, если бы за миг до неминуемой смерти, он не услышал, как Иван прокричал: «Держи!». В воздухе что-то сверкнуло, и Муромец увидел булатный меч, брошенный меткой рукой. Поймав его за держак, Илья крутнулся вокруг себя и с маху рубанул по живой стене…

Ухнули мужики, заверещали бабы, но их крики утонули в скрежете покорёженного металла, а викинги, даже не успев застонать, рухнули на землю, которая тут же окрасилась кровью. И хотя у Нагая оставалось ещё немало головорезов, бой был закончен, потому что залётным орлам совсем не хотелось попадать под железный клюв нашего кочета…

* * *

В начавшейся затем суматохе никто не заметил, куда подевался Нагай и его подручные. Не до того было! Торговый люд радостным гулом приветствовал своего избавителя. Было ясно, что после такого позора вымогатель больше не вернётся, а если и вернётся, то пожалеет, ибо все воочию убедились, что рассказы про его непобедимость всего лишь рассказы. А что касается ножей, так у мужиков из мясного ряда ножи не хуже, а кроме того и топоры имеются!

– Не так страшен чёрт, как его малюют!

– Теперь, братки, заживём!

– Вот бы ещё мытарям хвост прищемить, чтоб себе в карман не тянули…

– И прищемим! Если Муромец в одиночку сумел бандюг укоротить, так что ж мы гуртом не управимся?

– Один грабит, другой мытарит, а вместе друзья – не разлей вода!

– Кого честь не берёт, того палка проймёт!

– Не хочешь кулака – гложи, волк, свои бока!

– Сделаем славу, поколотим Савву – за волоса, да под небеса!

– Загоним мышь в норку, чтоб не тащила корку!

Внезапно в мужицкий хор затесался сердитый бабий голос:

– Сердце у вас соколье да смелость воронья! Чего ж вы раньше травой стелились?

Этот вопрос сразу заставил всех замолчать. Мужики вздыхали, кряхтели, теребили бороды, почёсывались и покашливали в кулаки, явно не зная, что ответить.

– Так оно того… боязно было… Башка ж одна… хотя ухов зачем-то двое… – наконец прошамкал мелкий мужичок с растопыренными ушами.

Его слова вызвали такой дружный смех, что в нём сразу потонули все нескладицы. Но громче всех заливалась баба, задавшая тот самый заковыристый вопрос. Даже Муромец не выдержал и улыбнулся в усы, не забыв перед этим поблагодарить Бога за чудесное избавление от Нагая и его головорезов.

 

ИВАН

В самый разгар веселья кто-то потянул Илью за рукав. Это был смышлёный мужичок Иван, не побоявшийся прийти на помощь. В руках он держал монгольский лук-саадак, скрамасакс и кривой засапожник.

– Лук тебе за победу, а ножички я про всякий случай подобрал. В хозяйстве сгодятся: вдруг ты в бане попариться возжелаешь…

Сунув меч в ножны и прицепив скрамасакс к поясу, Илья принялся рассматривать лук. Он ему ещё давеча понравился, а теперь, когда перешёл в его собственность, стал нравиться ещё больше.

– Любуешься? – спросил Иван, укрепляя за голенищем засапожник.

– Красив больно!

– Не подумав, говоришь. Какая ж в оружии красота, если оно жизнь отымает? Красота у цветка имеется или у птахи небесной. Да что птаха! У жучка навозного красоты больше, чем у харалужного копья с султаном. Вот ты, к примеру, знаешь, для чего султан на копьё цепляют?

– Так султан – это ж турецкий царь! – удивился Илья. – Зачем его на копьё цеплять?

– Эх ты, деревня! У оружейников свой султан. Возьмут пучок конских волос, покрасят в разные цвета и привяжут под наконечником копья. Вот я и спрашиваю, зачем?

– Чтоб убранство богаче было? – попробовал угадать крестьянский сын Илья.

– Для украшения, значит? – с ехидцей уточнил Иван. – А теперь слушай правильный ответ. По копью во время боя кровь стекает, отчего руки по древку скользят. Вот и придумали цеплять султан под остриё, под туле́ю то бишь, чтоб конский волос кровь впитывал… Оно, конечно, красота – да не та!

Илья аж рот открыл от такого объяснения. Но лук всё равно был хорош! Его двойные изгибы при полной натяжке выпрямлялись, чтобы во время выстрела дать стреле двойной хлёст. Устройство саадака – совершенной машины убийства – было на редкость сложным. При полностью натянутой тетиве, лук, не ломаясь, сгибался чуть ли не вдвое. Чтобы добиться этого, монгольские мастера ладили саадак из трех слоев. Внешний – из дерева, внутренний – из кости, а для пущей упругости и защиты от влаги всё обматывалось третьим слоем из конских сухожилий. Клеили саадак под прессом, а потом сушили и не день-два, а несколько лет! Немудрено, что стоил такой лук баснословно дорого, из-за чего секрет его изготовления хранился в строжайшей тайне. Кстати, про султана и мешок золота Нагай не соврал, потому что саадаки были главным оружием татар.

Но пока об этом знали немногие, хотя уже вскоре, в эпоху Золотой Орды, славянские воины вполне испытали его звериную силу…

* * *

Илья вскинул лук и начал натягивать тетиву. Когда саадак сложился вдвое, Иван сказал:

– Силён! Так тетиву натянуть – всё равно что взрослого мужика двумя пальцами за шкирку от земли оторвать! Только отпускай медленно: без стрелы лук испортишь, да ещё нос себе ненароком свернёшь.

– А где её взять, стрелу-то?

– Сообразим. Деньги есть?

– Есть! – гордо ответил Илья, вынимая из кармана туго набитый мешочек.

– Ого! Да тут на две дюжины стрел с кожаным колчаном хватит, и ещё изрядно останется.

Сказав это, Иван не мешкая повёл Илью в оружейный ряд. Народу тут было немного, да и то в основном зеваки, но торговцы не унывали, ведь при солидных ценах на их товар, хватало и одного покупателя в неделю. Завидев Муромца, препоясанного мечом, они бросили лузгать семечки, быстро сообразив, что это тот самый покупщи́к, которого они ждали целую седмицу. Однако надежды большинства из них в этот день не оправдались, потому что смышлёный мужичок провёл Илью мимо топоров – секир, бердышей, треугольных клевцов и похожих на кирки чеканов; мимо кистеней – гирек на кожаных ремешках; мимо гладких булав и утыканных металлическими остриями шестопёров; мимо длинных копий и их укороченных сестёр – сулиц; мимо тисовых щитов с металлическими бляхами-умбонами; мимо сабель, мечей и кинжалов; мимо железных рубах – кольчуг, колонтарей, байдан, бахтерцов и юшманов; мимо боевой конской сбруи – узд, шпор, стремян, плетей, бронзовых удил и каких-то особых дракончиков, которые крепились на лбу коня, а во время езды устрашающе шевелили нижней челюстью… Уф!

Пройдя всё это, Иван остановился возле лучников. Ощупав товар, он купил дюжину стрел с боевым оперением и сложил их в украшенный вязью юфтевый колчан.

– А чего так мало? – спросил Илья. – Ты ж говорил на две дюжины хватит.

– Лучше мы наконечников и пера возьмём, а стрелы сам сделаешь: я покажу. Оно надёжнее будет. Ведь тебе сейчас сколько ни дай, все в белый свет пустишь, пока приноровишься.

«Хитёр! – подумал Илья. – Железо и оперенье в походе не сделать, а вот стрелу деревянную я уж как-нибудь выстрогать сподоблюсь».

Кроме стрел, смышленый мужичок запасся двумя тетивами и каким-то диковинным турецким кольцом, назначение которого он пообещал объяснить позже.

* * *

Купив Бурушке два мешка пахучего сена и скребницу, заменявшую лошадям мыло и мочалку, Илья с Иваном пошли в сторону коновязи, где скучал богатырский конь. Но оказалось всё наоборот. Скучал вовсе не Бурушка, а двое незадачливых воришек, попытавшихся снять богатое седло. Воришки валялись на земле и жалобно постанывали. Один, видимо, подкравшийся сзади, был ударен богатырским копытом, а второй, решивший зайти спереди, был укушен богатырскими зубами.

Иван покачал головой и проговорил с укоризной:

– С такими лапищами надо землю пахать. А ну, кыш отсель, пока мы не осерчали.

Мужики удивлённо посмотрели на маленького Ивана, но заметив рядом Муромца, без лишних слов бросились наутёк.

– Вот это другой разговор, а то разлеглись, понимаешь, как баре, когда другие работают, не спамши! – погрозил им вслед маленьким, но крепеньким кулачком смышлёный мужичок. – А ты, мо́лодец, из всего вывод делай.

– Какой?

– Такой! – прищурив хитрый глаз, усмехнулся Иван и, ткнув пальцем в Бурушку, объяснил: – Никогда не стой позади лягающего и впереди кусающего!

– О-го-го! – радостно подтвердил умный конь, скаля огромные зубы и пробуя землю копытом.

* * *

Угостив Бурушку хлебом с солью и сменив лапти на сапоги (чем в лаптях драться, пусть лучше сапоги пылятся!), Илья поставил ногу в стремя… и вдруг хлопнул ладонью по лбу.

– Да что ж это я! Так и не узнал ничего про Соловья и дорогу прямоезжую!

– Ладно, не горюй. Дорогу я, так и быть покажу, а по дороге и про разбойника поведаю.

– Да что ж ты раньше молчал? Рассказал бы сразу, не пришлось бы с Нагаем биться.

– Потому что всему свой черёд. Ты себя в бою испытал? Испытал! Народ торговый от ига освободил? Освободил! Лук цены не сложенной заимел?

– Заимел! – эхом повторил Илья.

– Так чего ж тут горевать, когда радоваться надо!

 

В ЛЕСУ

Смышлёный мужичок оказался удобным попутчиком: много не говорил, места почти не занимал, дорогу показывал верно. Примостившись на просторном Бурушкином крупе, он держался за богатырские бока, так как обхватить Илью рук не хватало. Но даже когда конь переходил на тряскую рысь, Иван не сползал ни влево, ни вправо, а сидел как приклеенный.

Оставив позади славный град Муром, они долго ехали по просёлочной дороге, незаметно перетёкшей в большак, струящийся мимо засеянных и паровых полей; выбивали пыль из спящей степи, прорезанной буераками; пересекали светлые ручьи и тёмные высохшие ерики – речные протоки, оставленные весенним половодьем.

Но вот показался лес, и вскоре палящее солнце сменилось тенистой прохладой. Тут было хорошо! В ветвях щебетали дрозды-белобровики, истошно орали сойки, отстукивали ритм дятлы, где-то в глуши лаяла лисица, в кустах шуршал полошливый заяц, озабочено хрюкали дикие свиньи, а на далёком болоте заливался сводный лягушачий хор.

Окутанный звонкой тишиной лес был весел, и сердце Ильи улыбалось ему в ответ.

Когда проторенная купеческими караванами тропа резко свернула, и Бурушка уже хотел было пойти за ней, смышлёный мужичок неожиданно скомандовал:

– Тпру!

Убаюканный лесной красотой, Илья вздрогнул и спросил:

– Чего?

– Направо объездная, а тебе на прямоезжую.

– Да где ж она, не вижу!

Вместо объяснений Иван спрыгнул на землю и отвёл в сторону густо укрытую листьями лозину.

– Здесь прямоезжая лежала! А нынче быльём поросла. Похоже, скучает теперь Соловушка: некого ему грабить, горемычному. Значит, придётся разбойничкам на объездную перебираться…

Илья наморщил лоб. Это ж что такое получается? Если Соловей тут гнездо совьёт, сколько народу безвинно пострадает? А ведь и Неждан в скором времени в Киев собирается! В первый раз-то он голову унёс, а во второй может и опростоволоситься. Кто ж тогда будет семью кормить, ежели кормилец в лесу сгинет?

И как представил Илья рыдающую в подушку Лукерью да сиротинушек Анюту, Пелагею, Варвару, Костика, Серафима и Никитку, сквозь горючие слёзы взывающих: «Где ты, батя? На кого нас покинул?» – так ему тошно стало, что прокричал он, пугая народ лесной:

– Ну, держись, Соловей окаянный! На тебя сам Муромец, идёт!

* * *

– Складно говоришь, теперь бы дело сладить! – укоризненно покачал головой смышлёный мужичок. – Но ежели не поляжешь в бою с лесным разбойником, ещё свидимся.

– А ты разве не со мной? – удивился Илья, уже прикипевший душой к своему верному попутчику.

– Нет, потому как помехой буду. Соловей злобой сыт, а на меня он большую злобу держит. Увидит, и сил у него вдесятеро прибавится. Не совладать тогда с ним и дружине богатырской. Посему лучше сам иди: он тебя за противника не посчитает, значит, силу собрать не успеет. Однако времени у тебя немного будет, так что мечом не маши, а на меткий выстрел надейся. Скоро привал на ночь сделаем, а утром поучу тебя стрелять да стрелы делать, на том и разойдёмся…

– Иван, а чем ты Соловья так озлил?

– Было чем, только рассказывать долго…

– Так и ночь длинная.

– Ладно, расскажу, тем паче меня хлебом не корми, а дай погуторить всласть. Надую полны уши, было б кому слушать!

* * *

Когда лес начали окутывать сумерки, путники спешились, чтобы засветло набрать хвороста для костра. Вообще-то, собирал один Илья, потому что с первой же ходки в буреломник притащил такую охапку дров, что на три костра хватит.

Иван ловко сладил поленницу, и вскоре облюбованную путниками поляну осветило пламя высотой в человеческий рост. Над ним плясали искры и улетали в темноту, где уже проступили звёзды.

– Лепота… – прищурив хитрый глаз, промурлыкал смышлёный мужичок. – И светло, и не зябко! Сейчас закусим чем Бог послал и на боковую…

– А рассказать?

– Ну, раз не забыл, боковая отменяется: будем мою сказку слушать.

Иван поднял с земли дорожный мешок, развязал вервь и улыбаясь проговорил:

– Ну, сума, покажи, чем богата сама, дай есть и пить, да не скупись! Ибо какова еда, такова и хода.

Затем он сунул руку внутрь и достал:

Илья смотрел и дивился, как это в тощий заплечный мешок уместилось такое богатство? Словно прочитав его мысли, Иван хлопнул себя по лбу и достал из сумы два огромных краснобоких яблока:

– Ешь, пока живот свеж! Кто ест скоро, тот и работает споро!

– О-го-го! – согласился Бурушка, за что тут же получил ржаную краюху, щедро сдобренную солью.

* * *

Когда поели и попили, Иван собрал в ладонь со скатёрки хлебные крошки, ссыпал их в рот и задумчиво проговорил:

– Мошка – крошка, а крови ведро выпьет. Ну ничего, сейчас мы комаров дымом накормим.

Смышлёный мужичок, кинул в догорающий костёр еловую ветвь, от чего поляну заполнил едкий дым, аж в глазах защипало, зато комары с истошным писком кинулись искать добычу попроще.

Илья глядел вверх и не мог наглядеться. Казалось, звёздное небо тоже глядит на них тысячью тысяч глаз, но в этом взгляде не было ничего пугающего: наоборот он нежил и лелеял одиноких путников, как любящий отец своих детей…

 

ОДИХМАНТЬЕВИЧ И БУДИМИРОВИЧ

– Ну, слушай, коли не шутишь, – сказал Иван, подкормив угасающий костёр хрустящим хворостом. – Только сперва устроимся поудобнее. Голова от разговоров не болит, а вот мягкому месту и стелить надо мягко.

Выбрав пенёк пошире, смышлёный мужичок положил на него, сложенную вчетверо скатёрку, похлопал по ней ладонью и улыбнулся: мол, сойдёт! Муромцу было проще: он снял с Бурушки сбрую и пристроил седло на соседнем пеньке. Получился, если не княжеский трон, то боярский табурет, а, может, что и получше: ведь стоял он не в душной горнице, а на пахучем хвойном ковре под яркими звёздами.

Устроившись, попутчики для приличия помолчали, как и подобает перед важным делом, а с ними замолчал и лес, словно весь превратился в уши.

* * *

– Стало быть, жили-были в Новгороде Великом, что стоит на реке Волхов, два гостя, то бишь два купца, – неспешно начал свой рассказ Иван. – Одного звали Одихмант, а другого Будимир. И хоть занимались они одним делом, друг на дружку походили мало. Одихмант – пространный: косая сажень в плечах, кулачищи – что бочки, борода – помелом. А Будимир – худой, и бородёнка – клином. На них глянешь – и сразу ясно, у кого как дела идут. Ведь не зря же богатый говорит: «Егор мне должен», – и расправит бороду в одну сторону; «И Кондрат должен», – расправит в другую. А бедный плачет: «Всем я должен: и Кондрату, и Егору, и Ерёме, и Кузьме…», – да всю бороду и сгребёт в горсть!

Одихмант возил в Киев золото и пушнину, а Будимир – ткани рядовые, чтоб ремесленный люд из них порты шил. Оно, вестимо, и на таком предмете можно деньгу сколотить, да не выходило у Будимира. То его обкрадут, то фальшивой гривной расплатятся, а то подвода с товаром под воду с моста бульбухнет.

То ли дело Одихмант! Этот к чему не притронется, всё в звонкую монету оборачивает. То краденное за полушку скупит, то чужой товар на соблюдение возьмёт, а назад не вернёт, то сорвёт хороший куш за денежки, в рост ссуженные, а то и клад найдёт! Конечно, завистников у него хватало, и за его спиной часто шептались: «Пусти душу в ад, будешь богат». Да только он на шёпот не оборачивался, ведь на то он и купец, чтобы вперёд смотреть.

* * *

Сыновья у них тоже были разными. Будимиров отпрыск – покладистый да разумный, Одихмантьево ж чадо – упрямо и дураковато. Первый науку купеческую изучает да бате помогает. А второй – всё по девкам гуляет да отцовы деньги транжирит. Но вот что заметь, хоть они были разные, а звали их одинаково – Соловьями. Только Соловей Будимирович не то что свистнуть не умел, а даже громко говорить совестился. Зато Соловей Одихмантьевич орал так, что жила на шее взбухала, а уж про свист и говорить нечего. От его свиста вороньё перья теряло, и по всему Новгороду собаки выли.

Одно слово: отец богатый, да сын неудатный. А где ж ему удатному быть, когда его с детства мамки да няньки забаловали: «Испей, деточка, киселя медового!.. не хочешь мыть ручки – и не надо, мы тебя своими покормим!.. не бей, золотце, сынка кучерского: не ровён час вспотеешь!..».

* * *

Иван замолчал, и его губы тронула едва заметная усмешка:

– Хочешь спросить, откуда я это знаю? А чего ж мне не знать, ежели я этим самым кучерским сынком был!

Да… Быстро ли, долго ли, а выросли купеческие сыновья, возмужали. И тут их первое горюшко подстерегло: помёрли отцы ихние. Сначала один упокоился, а через месяц и другой Богу душу отдал. Соловей Будимирович долго убивался, а когда малость успокоился, начал отцовское дело поправлять. Да так ладно, что через год стал самым богатым новгородским гостем. А ещё через три – по дюжине торговых кораблей в Киев снаряжал.

Зато Соловей Одихмантьевич, похоронив отца, ни чуточки не горевал, а наоборот, прости Господи, возрадовался. Ведь теперь он стал единоличным хозяином батяниных сокровищ.

Что тут началось! После похорон и девяти дней не прошло, а Соловей уже гуляет. Да так, что весь Новгород гудит! А как же ему не гудеть, когда Одихмантьев сын сначала с гостями брагу пьёт, а потом гостям морды бьёт. И свистит так, что у народа зубы сводит… которые после мордобоя остались.

Вот так свистел Соловей, свистел, пока не просвистел всё, что батя накопил. Кинулся по сусекам рыскать, а там даже мышь не пискнет. Зарычал он, как шатун голодный, и давай кликать управляющего, а того и след простыл вместе с последними грошами.

* * *

Стало быть, с того дня и начались в городе грабежи да погромы. Долго не могли обидчика поймать, но однажды изловили. И оказалось, что обидчиком-то был не кто иной, а бывший купеческий сын Соловей Одихмантьевич со своими дружками-головорезами.

Другого бы сразу прибили, а тут такое дело: хоть и выродок, но всё же знатных кровей. К тому же вспомнили, что после крещения Одихмант первым на церковный храм золота дал, причём столько, что и добавлять не пришлось. Потому сынка его непутёвого казнить не стали, а посадили в поруб – темницу за высоким острогом.

А зря! Ведь убёг Соловей, разбойник, на третий день убёг. Хорошо ежели б просто решётку выломал, да брёвна острожные раскидал, так он двух сторожей голыми руками убил, а третьего покалечил сильно: и месяца не прошло, как схоронили бедолагу…

* * *

Мужичок снова замолчал. Несмотря на тёплую летнюю ночь у него, похоже, замёрзли руки, потому что он протянул ладони к огню и растопырил пальцы.

– И что было дальше? – спросил Илья, когда молчание затянулось.

– Да ничего дальше не было! – неожиданно резко ответил Иван, но тут же, смягчившись, добавил: – В смысле, ничего хорошего… За год до кончины Одихмант отправил меня в свою усадьбу Волчий Лог, что стояла на берегу великого озера Ильмень. Там он держал большую конюшню, а меня поставил главным конюхом.

Хорошее было время! Я лошадок сызмальства люблю, да и они меня жалуют. Бывало, идешь по конюшне, а из каждого стойла морды тянутся, словно поцеловать тебя хотят. Да я и сам иногда не выдержу и ткнусь губами в лошадиную щёку, а она тёплая, гладкая и муравой пахнет…

Когда ж погода способствовала, мы с конюхами Власом и Афоней лошадок на берег выгоним, а сами Ильмень лодкой утюжим, бредень-неводок тянем да песню поём. Слова в песне простые: «Где рыба не плывёт, а Ильмень-озеро не минёт». Зато не успеешь допеть, а бредень уж полон! Потом с пленённых кольчужку снимем, тройной ушицы наварим, каравай преломим, а там, как говорится, и ложка по рту и хлебать есть чего…

А ещё краше ночная охота! Влас на вёслах сидит, а мы с Афоней на носу с острогами трезубыми караулим. Тут уже не до мелочи с палец ростом, а до сурьёзных особ – поболе локтя без головы и хвоста.

– Так ночью ж не видать ничего! – не выдержал Илья, который в детстве сам был охоч до рыбки, правда, ловил с берега удой.

– Как это не видать? Очень даже видать, если костерок разжечь… Да не в лодке, вестимо, а на деревянных подпорах, что к носу прибиты. А уж к ним глиняный горшок крепится с горящей еловой ветвью. Дурная рыба на огонь плывёт, потому как ей скучно в темноте сидеть, не то что умной. А тут мы с Афоней! Вот какое устройство хитрое… И то забыл сказать, что изнутри лодки мы щиток ставили, чтоб свет глаза не застил! А ты говоришь, не видать…

* * *

Иван вздохнул и продолжил:

– Вот так я жил, не тужил, а чего тужить, когда хорошо в добре жить. Только не всё коту масленица, пришёл и великий пост. Раз тёмной ночью во дворе залаял Пустобрех, да так завёлся, что хоть святых выноси. Что за оказия, думаю, может, лесной барин забрёл? Но ежели б это медведь был, то и лошадки бы всполохнулись, а так чую: тихо на конюшне. Пока я кумекал, кто-то в окно постучал, да не робко, а по-хозяйски. Ёкнуло у меня сердце: сразу понял, кто так стучать может. И точно – хозяин мой молодой, Соловей Одихмантьевич, пожаловали. Эх, думаю, лучше б это Топтыгин был, у меня на него рогатина за печкой припасёна, а на барина разве с дрекольем попрёшь?

– Не ждал? – спрашивает, когда я его в избу пустил.

– Не ждал, – говорю. – Думал, вам Новгород милей нашего захолустья.

– Насильно мил не будешь, – отвечает, а сам злобно на меня из-под бровей зыркает, словно волк, что в западню попал. – Тесно мне, Иван, в Новгороде стало, да и не ужиться в одной клетке двум соловьям. Ты ж не знаешь, что Будимирович высоко взлетел. Тем шибче падать будет, когда я ему крылья подрежу. Ладно, чего зря болтать! Дай пожрать и собирайся! Дорога дальняя, потому лошадок порезвей снаряди.

Он, значит, говорит, а меня как шилом шпыняет: не к добру всё это, но моё дело подневольное. Вывел я из конюшни двух скакунов-красавцев, а остальные лошадки так на меня печально смотрят, будто говорят: выпусти нас, Иван, на волю вместе с жеребятами, а не выпустишь – все сгинем. Они, стало быть, смотрят жалостно, аж на душе скребёт, и всё шепчут: выпусти нас, Иван, и челяди скажи, чтоб уходили…

Вздохнул я да в избу вернулся. Барин мой наелся и завалился на полати, видать, нелёгкой дорога была, вот его и сморило. Но не успел я и шагу сделать, как он прыгнул на меня и нож к горлу наставил.

– А… это ты, – говорит. – Следующий раз стучи, а то пришью ненароком. Поехали, пока темно.

– А куда ехать, барин?

– Не твоего ума дело. Куда скажу, туда и поедешь. А заупрямишься, измочалю, как в детстве. Да, чуть не забыл: кто ещё в усадьбе живой есть?

– Конюхи Влас и Афоня, повариха с дитём, егерь с женой да плотник вдовый с дочками.

– Так-так… Раскинь-ка дровишек сухих под все избы и под конюшню, да двери снаружи подопри. Только тихо, чтоб не спугнуть. Ну, чего стал, как пень? Или непонятно говорю?

– Как тут не понять? А может, не надо… в чём они провинились?

– А ни в чём. Только не хочу, чтоб имение кому другому досталось. Всё сожгу и пепел развею…

С этими словами он отвесил мне такую зуботычину, что кровь носом пошла.

– Первый раз бью, а второй – убиваю, – объяснил Соловей, хотя я уже и сам всё понял.

* * *

Иван потёр ладонью скулу, словно та ещё помнила разбойничий тычок, и повёл свой рассказ дальше.

– До первых петухов я управился. Сперва, правда, перед Соловьём повинился и достал из подполья добрый бутыль медовухи, которая во рту сластит, а ноги вяжет. Барин сразу ковш махнул и на лавку сел, да так крепко, что лавка крякнула. Ну, я ему второй ковш налил, а сам побежал дрова таскать.

Всё сделал, как Соловей велел. Даже больше, потому как сперва выпустил людей и лошадок. И скажу тебе, Илья, лошадки умней оказались: ни стуком, ни духом себя не выдали: молча разбежались. А людей ещё уговаривать пришлось, чтобы без вещей уходили, ежели жизнь дорога. И всё равно повариху поленом из дому гнал: так ей не хотелось сундук с барахлом бросать…

Через два часа разбудил я Соловья, а он уже тверёзый, вроде и не пил: сразу видно крепкий мужик и закалённый медовуху ковшами хлебать. Осмотрел он мою работу, похвалил. А через миг усадьба уже пылала. Хорошо, что мы сразу уехали, а то бы Соловей сильно удивился, почему криков и ржания не слышно.

* * *

Всю ночь мы тряслись в сёдлах, а днём привал в лесной чащобе сделали, словно волки, что от людского взгляда хоронятся.

– Гляди, Иван, что у меня есть, – когда мы перекусили, сказал Соловей.

Он снял с коня большую перемётную суму, с которой давеча заявился, и бросил мне в ноги. Я открыл и обомлел: сума была доверху набита золотой посудой, а в серебряном ларце, что внизу лежал, я увидел изумрудные мониста, яхонтовые перстни, жемчужные ожерелья и какие-то диковинные заморские монеты.

– Нравится? Тогда забирай. Мне столько не надо, – осклабился Соловей, – мне надо больше.

– Так тут на всю жизнь хватит!

– На твою, может, и хватит, а моя подороже будет… Слушай, Иван, я тебе всю суму отдам и ещё добавлю, а взамен ты мне на гуслях сыграешь. Я ж знаю, ты игрок отменный: и рассмешить можешь, и слезу выбить.

– Шутите, барин?

– Я шучу, когда остриём щекочу. Прикуси язык, покуда зубы целы! Значит, так… Будешь по городам ходить и на гуслях играть. А сам на ус мотай, когда купеческие караваны отчалить соберутся. Узнаешь, моему человечку шепнёшь, он тебя сам найдёт. А чтоб тебе игралось лучше, я за Марьей присмотрю…

Пока Соловей говорил, я соображал, как бы половчее удрать, но когда он сказал про Марью, я понял, что разбойник всё предусмотрел. Ведь Марья-то мне сестрой младшей приходилась.

– А для начала вернёшься в Новгород и выведаешь, когда мой друг сердечный, а теперь купец знатный, Соловей Будимирович, в стольный град отправится и каким путём. Уж больно я хочу с ним потолковать о делах житейских да посмотреть, каких он кровей. У меня для этого специальный ножичек есть, острый, как комариный клюв: кусает не больно, зато насмерть… А сейчас разъедемся: я в лес, а ты домой. И чтоб Марья долго не убивалась, быстрей лаптями шевели и уши востри.

* * *

– Эх, Илья, ведал бы ты, что у меня на душе творилось, после того разговора. А ещё горше мне стало, когда в Новгород вернулся. Хожу с гуслями по улицам, народ ублажаю, а у самого на сердце слёзы кипят. Если выдам разбойника, несдобровать моей Марьюшке, а не выдам, сколько людей безвинных поляжет, когда он караван подкараулит! И стал я каждый день в церковь ходить: просить Христа и Матерь Божью, чтобы помогли беде моей. А потом и священнику исповедался. Хороший такой старичок оказался, ласковый. Выслушал меня и говорит: тебе, Иван, решать, но если ты истинно веруешь, пойди к Соловью Будимировичу и расскажи всё. А за Марью молиться будем, чтобы и волос с её головы не упал.

Прижал я лоб к Честному Кресту и заплакал горючими слезами. Грешен, говорю, батюшка, кругом грешен: я ведь чуть было не решил Соловью-разбойнику пособить! Как же мне, грешному, Господь поможет?

– Вот поэтому и поможет, что грешным себя признал, – ответствовал батюшка. – И не бойся ничего: настоящему христианину только Божий страх ведом, ибо он нам и щит, и меч, и утешение…

* * *

В тот же день я рассказал купцу о готовящейся расправе. И так мне легко на душе стало! Тем паче, что Господь мне знак дал. Ведь, подумай, как я, голь перекатная, мог в палаты купеческие попасть? А ведь попал! Только к терему подошёл, как коляска подъезжает, а из неё сам выходит. Вокруг гридни-телохранители с топорами толпятся, прям, как у князя: не подойдёшь. Да он вдруг меня сам приметил и пальцем поманил: мол, идём, гусляр, в палаты, мы трапезничать будем, а ты нам песню споёшь…

Ну, и спел я всё, что знал. От моей песни помрачнел купец челом, а потом хлопнул меня по плечу и сказал, что он теперь Соловья-разбойника в ловушку заманит.

– Когда к тебе человечек от Соловья подойдёт, скажешь, что через неделю мои корабли неподалёку Старой Руссы пристанут, чтобы соли набрать. Одно не говори: в трюмах на сей раз не отборная пушнина с мёдом будут, а отборные дружиннички.

Помог Господь: всё так и вышло. Наскочили разбойники на торговый флот, а оттуда дружина – и ну с плеча рубить! Все как один супостаты сдались, только Соловей улетел: не смогли с ним справиться и пятеро бойцов, вот такой силой злобной лукавый его наградил. А, скорее, Господу было угодно, чтобы Соловья кто другой одолел и тем имя своё прославил.

Но самое отрадное, что Марью спасти удалось: рассказали супостаты, где её прятали, чтобы меня в железной узде держать. Ох, и нарадовались мы с сестрицей, что от Соловья живыми ушли! А через год она замуж вышла за управляющего купеческого. Пир был на весь мир, а посажённым отцом сам Соловей Будимирович стал и приданое невесте княжеское пожаловал.

Он и меня хотел при себе оставить, да не пожелал я волю на золочёную клетку менять. И потом, какой с меня прок? Я ж простой мужик – могу лаптем щи хлебать, могу пахать, могу сеять, могу урожай собрать, могу избу срубить и печь положить, могу хлеб испечь и корову подоить, могу рыбёшку поймать – а больше ничего и не умею толком. Вот так и хожу по земле: бедняку подмогну, богатого обойду…

И всё бы ничего, кабы ушлый народ не сказывал, что свирепеет Соловей с каждым днём всё более, и никакой управы на него нет. А главное, как имя Иван услышит, злобой наливается. Всех, кричит, Иванов истреблю! Ни одного не помилую! А у нас куда не кинь – Иваны. Значит, если его не остановить, он не уймётся, пока полдержавы не вырежет.

Вот почему, Илья не с руки мне с тобой идти. Помешаю я тебе. Ведь коли Соловей не простого Ивана увидит, а Ивана, который его чуть не сгубил, то он такой злобой нальётся, что с ним никто не совладает. Так что сам пойдёшь, а я за твоё здравие свечечку поставлю…

* * *

Сказав это, смышленый мужичок быстро постелил на землю скатёрку, кинул в изголовье изрядно потощавший мешок Бурушкиного сена и моментально заснул, как это умеют делать люди, чью совесть не тяготят лукавые мысли.

 

ГОРЕ ЛУКОВОЕ

Утром Илью разбудил голод. И немудрено, потому что по поляне бродили аппетитные запахи. Оказалось, Иван встал пораньше, чтобы сварить кашу с грибами. В булькающем котелке грибов была тьма, но ни одного поганого, ибо знал смышлёный мужичок, что всякий гриб в руки берут, да не всякий гриб в кузов кладут.

– Как жилось, как спалось? – весело привечал Иван богатыря, приглашая радушным жестом к скатёрке-самобранке. – Где грибы, тут и мы, а где каша – там и место наше!

– Отлично спалось! Лучше, чем на печи!

– Значит, не зря говорят: какова постель, таков и сон. А мне всю ночь снилось, что я грибы собираю: вот полон котелок во сне и приволок! Хороша пища, лучше не сыщешь: не жуй, не глотай, только брови подымай!

– А кто спорит? – воскликнул Илья, запуская ложку в котелок.

* * *

Наевшись от пуза и скормив Бурушке остатки сена, друзья забросали костёр землёй и стали думать, где бы им лучше поупражняться в стрельбе.

– Оно, понятно, в поле сподручнее. Да только где в лесу поле взять? – почесал в затылке Иван. – Значит, будем в небо стрелять. Опять же стрелу искать не надо: она сама назад прилетит. Я покажу, а ты смотри в оба глаза, но запоминай с одного раза, потому как времени у нас в обрез.

Иван вынул из кармана кольцо, купленное на торжище, и надел его на подушечку большого пальца.

– Это чтоб тетивой кожу не порвало, – объяснил он.

Вложив в лук, стрелу, Иван раздвинул ноги пошире и покачался на пятках, словно проверяя, крепко ли он стоит на земле. Потом, зацепив тетиву согнутым большим пальцем и поддерживая оперенье указательным и средним, он стал растягивать лук, одновременно поднимая его вверх.

– Я, конечно, охотник неважнецкий, – с натугой проговорил Иван, – но с двадцати шагов в лоб попаду, особливо если лоб здоровый…

Внезапно лук распрямился, и стрела, со свистом рассекая воздух, взмыла в небо. Но вскоре вернулась, с хрустом воткнувшись в землю у самых ног лучника.

– Здорово! – восхитился Илья. – А если б в темя?

– Дорого не темя, а время, – невозмутимо ответил Иван. – Теперь ты попробуй, только шлем надень, пока в маковку не колочен. И запомни дельный совет: перед боем втыкай стрелы в землю.

– Это зачем?

– Из земли быстрей выдернешь, чем из колчана. А главное, когда наконечник в грязи, раны дольше заживают. Это к давешнему слову о военной красоте… Ну, давай: попытка не пытка, а спрос не беда! А я пока от греха подальше под сосной укроюсь вместе с Бурушкой…

* * *

Только Иван прятался зря, потому что пущенная богатырской рукой стрела улетела за облака, где её подхватил резвый заоблачный ветер и унёс в неведомые края.

– Да, силён! – почесал в затылке смышлёный мужичок. – Только сила в этом деле не главное, тут ещё верный глаз нужен. Жаль, в лесу цели далёкой не сыскать: всё соснами утыкано.

– Почему не сыскать? Вон, гляди: точка в небе подходящая.

Муромец вскинул лук и, почти не целясь, отпустил тетиву. На этот раз стрела вернулась, причём не одна, а с иссиня-чёрным вороном размером с молодого гуся. Но Илья вовсе не промахнулся, как это могло показаться со стороны. Просто он не хотел убивать птицу, поэтому специально пустил стрелу так, чтоб лишь задеть её опереньем. Очутившись на земле, ворон удивлённо каркнул, дёрнул выпуклым глазом, и улетел, слегка прихрамывая на левое крыло.

А вот на смышлёного мужичка этот выстрел произвёл просто убийственное впечатление. Иван долго пыхтел, ерошил волосы и с укоризной покачивал головой.

– Горе я луковое! – наконец воскликнул он. – Самого Муромца стрелять из лука учить взялся. Ты хоть никому не рассказывай, чтоб мне часом со стыда не сгореть.

– Так ведь научил! И потом без тебя мне б в жизни не догадаться кольцо на палец надеть…

– Ладно, не утешай. Главное, что тебе Бог помогает. А я было по молодости тетивой всю щёку себе счесал! Так что учить мне тебя больше нечему, посему давай прощаться!

Хлопнув друг дружку по плечу, бывшие попутчики разошлись в разные стороны. Илья с Бурушкой свернули на заросшую быльём прямоезжую дорогу, а смышлёный мужичок, зашагал по объездной.

Куда? Да всё туда же: помогать добрым советом всем, кто добрым советом не гнушается.

* * *

Немного проехав, Илья наткнулся на необычную полянку. До этого все поляны попадались зелёные, а эта была пунцовой от некрупных, но ярких ягод. Илья знал, что ягоды называются земляникой, потому что растут у самой земли. Когда папаня приносил из лесу это лакомство, маманя удобряла его сметаной с медком и угощала сыночка. Ох, и вкусно ж было! Но одно дело есть землянику сидя на полатях и совсем другое – в лесу. Тут и без сметаны она показалась богатырю такой смачной, что он, как дитё малое, излазил на коленях всю поляну, пока она вновь не стала зелёной. Он даже Бурушке дал попробовать самую крупную и самую красную ягоду, но конь только фыркнул: мол, я ж тебе сена не предлагаю, и ты ко мне со своей земляникой не лезь!

– А ну, чу! – прошептал Илья и прислушался.

Ему показалось, что в кустах кто-то жалобно пискнул, но этот писк тут же заглушил тоскливый волчий вой. Илья обнажил меч и пошёл на звук. Через пару шагов он наткнулся на копошащийся клубок молочных волчат, пребывавших в отчаянной панике. И было отчего. Неподалёку под высоким деревом лежала матёрая волчица. Встать она не могла, потому что её передняя лапа угодила в капкан. Похоже, произошло это достаточно давно: серая шерсть потускнела, а усталые глаза были наполнены болью.

Илья понял, что волчата обречены. Да и матери недолго осталось. Как ни крути, а исход один: если не дождётся охотника, то помрёт от жажды. Внезапно волчица подняла голову и посмотрела на богатыря, который высился над ней с обнажённым мечом. Но во взгляде зверя сквозил не страх, а надежда, словно, чутьё подсказывало, что этот человек не обидит…

Надежда матери передалась волчатам. Они дружно запищали и поползли к ногам Муромца.

– Ладно, раз ты тварь Божья, надо тебя выручать, – сам себе сказал Илья, но волчица его поняла: это было видно по глазам, которые наполнились влагой.

Богатырь без страха подошёл поближе и одним рывком разжал дужки капкана. Волчица быстро выдернула раненую лапу и, как пружина, вскочила на ноги. А затем произошло чудо. Перед тем, как метнуться к волчатам, она, хромая, подошла к Илье и, словно домашняя кошка, потёрлась о его сапог.

Илья улыбнулся. Но в его улыбке ничего обидного для волчицы не было. Просто он вспомнил, как отец Андрей рассказывал ему про рай. В раю, говорил батюшка, первые люди дружили со всеми зверями, да и те между собой не враждовали. Огромные львы ели траву рядом с крохотными козочками, а наша праматерь Ева заплетала львиные гривы в косички.

Вот Илья и улыбался, словно только что побывал в раю…

 

ДЕВЯТЬ ДУБОВ

К полудню дорога вывела всадника на большую поляну. Солнечный свет едва сюда проникал, ибо лучи путались в кронах могучих, в пять обхватов, дубов. Их было ровно девять, из-за чего это гиблое место прозвали поляной Девяти дубов. Гиблым же оно было потому, что на Девяти дубах обычно отсиживались разбойнички всех мастей да беглые острожники. А с недавних пор и вообще пошёл слух о залетевшем сюда страховидном нетопыре, который пьёт людскую кровь и полонит души.

Конечно, Муромец всего этого не знал, но сразу почуял, что лучшего логова Соловей-разбойник выбрать себе не мог.

Богатырь приподнялся в стременах и внимательно огляделся. Умный Бурушка, раздув ноздри, пытливо принюхался. На первый взгляд всё было спокойно. Даже слишком, потому что ни из травы, ни из кустов, ни из ветвей не долетало ни единого шороха, словно вымерли здесь все твари лесные.

– Эй! – грозно выкрикнул богатырь. – Выходи кто живой!

В ответ громко хрустнула ветка под Бурушкиным копытом, и поляну Девяти дубов вновь окутала зловещая тишина. Илья спешился и провёл рукой по кольчуге. Её сталь холодила пальцы и придавала уверенность.

– Выходи, Соловей, пока я не осерчал…

– А мы что, знакомы? – раздался откуда-то сверху угрюмый голос.

– Ф-р-р! – от неожиданности всхрапнул Бурушка, охаживая себя хвостом.

– Это ты, Соловей?

– Угадал, он самый!

– Тогда выходи, разговор есть…

– И о чём мне с тобой говорить, деревенщина? Я только с купцами говорю и то коротко: чик-чик и голова в одну сторону, а товар в другую! С тобой же и без ножа справлюсь: раз свистну – и поминай как звали!

– Свисти-свисти, однако покажись сперва. Или ты только из-за угла свистеть можешь?

– С огнём играешь, кабы не сгореть!

– Огнём вода кипит, а водою и огонь заливают. Ты покажись: может, врут что ты страшней кикиморы болотной? А не то придётся дубы ломать и тебя из ветвей вытряхивать…

Внезапно на самом большом дубе зашелестели листья, и на землю по-кошачьи мягко спрыгнул высокий крепко сбитый человек с тяжёлым взглядом и злой улыбкой, похожей на сабельный шрам.

– Ну, смотри… Меня многие видели, да, правда, только один в живых остался, – на этот раз голос разбойника звучал хлёстко, как удары бича. – Может, встречал его? Иваном звать. Смышлёный мужичонка, одначе недолго ему осталось…

– Может, и встречал. У нас все Иваны смышлёные.

– А ты-то сам кто? Погоди, не отвечай. Без тебя скажу. Так-так… Меч хорош… Лук вроде тот самый… Вместо лаптей, правда, сапоги… Но всё одно – похож!

– На кого? – спросил Илья, ничего не понимая.

– На Муромца, – сказал как припечатал Соловей Одихмантьевич, в прошлом сын купца, а ныне самый кровожадный разбойник, каких когда-либо знала Киевская Русь.

«Откуда ж тебе это имя известно, если я только вчера Муромцем стал, а до того Чоботком был!» – чуть было не воскликнул поражённый Илья, рискуя выдать то, что решил хранить в секрете. Но не успел богатырь раскрыть рта, как вновь зашелестела листва и на землю спрыгнул второй разбойник.

Илья вздрогнул от удивления, потому что этим вторым был Нагай.

– Да он это, он! – пророкотал Нагай. – Сам меч с луком принёс и коня в придачу!

* * *

На этом сюрпризы не кончились. Затрещали кусты и на поляну выскочил рыжий веснушчатый парень, в котором Илья сразу узнал воришку, пытавшегося отбить у мужика корову. Тот тоже узнал Илью и застыл с открытым ртом.

– Здоров, сирота! Живот от ворованного молока не крутит? – презрительно проговорил Муромец. – Знал бы, где ты сиротствуешь, намял бы тебе давеча бока. Тьфу, волчье семя!

– Что, опять за старое взялся? – прорычал Соловей и отпустил рыжему звонкую оплеуху. – Ещё раз при живом отце за сироту себя выдашь, прибью – не посмотрю, что ты наследник. Нагай, я тебе сколько говорил: пристрой старшого к настоящему делу! Али мои указы тебе не указ?

– Да я со всей душой, только разве Сычу прикажешь?… Был бы не ваш сынок, я его, извиняюсь конечно, сам давно прибил бы.

– Ладно, потом поговорим. А ты, Сычонок, чего прибежал?

– Дак, маманя обедать зовут. Братья кабана завалили, а она его на вертеле зажарила… И этого так же можно, – неожиданно закончил Сыч Соловеич, кивая в сторону Ильи.

– Только сначала его надо к согнутым соснам привязать, чтоб располовинить, а то целиком такого на вертел не насадишь, – мрачно добавил Нагай.

По взглядам, которыми обменялись разбойники, Илья понял, что шутить тут никто не собирается. И если на торжище ему помог Иван, то здесь на помощь рассчитывать не приходилось.

– Ты зачем моих людей в Муроме обидел? – словно читая мысли, процедил Соловей.

– А ты моих зачем? – вопросом на вопрос ответил Илья.

– Каких твоих?

– Купцов мирных.

– Какие же они твои? Они ничьи.

– Нет мои! Потому что я встал с печи, чтоб защищать братьев-славян.

– Батя, так мы ж тоже братки-славяне! Значит, он и нас защищать должен! – загоготал Сыч.

– Нет, вы не нашего роду-племени, – тихо, но твёрдо проговорил Илья. – Вы хуже половцев и печенегов. Те хоть на чужие страны идут, а вы на своей земле братскую кровь проливаете. И покуда я жив, не будет вам пощады!

– Покуда жив… – эхом повторил Соловей и спокойно добавил. – Значит, убить тебя придётся. Не соврал Нагай, что с тобой договориться нельзя.

– А вы, батяня, свистните! – ввернул Сыч.

– Свистни, Соловей, свистни, – поддержал Сычонка Нагай. – А то по-другому с ним не сладить.

– Не учи учёного: сам знаю, что делать, – отмахнулся Соловей-разбойник и, растянув рот в зловещей ухмылке, сунул в него четыре пальца…

* * *

Свист был страшен. Илье показалось, что в его уши вонзились трёхгранные парусные иглы, а в лоб ударил кузнечный молот. Но он устоял на ногах, зато Бурушка испуганно заржал и попятился. Как и все кони, он не любил резких звуков, особенно шипенья змеи, волчьего воя и визга нагайки, а в свисте Соловья эти звуки не просто смешались, а наполнились такой чёрной злобой, что на месте Бурушки любой карачаровский тяжеловоз тут же помер от страха.

– А ну, стой, травяной мешок, волчья сыть! Негоже богатырскому коню от соловьиных песен шарахаться! А боишься, делай, как эти, – прикрикнул на Бурушку Илья и кивнул в сторону Сыча и Нагая, которые предусмотрительно зажали уши ладонями.

Убедившись, что грозное оружие Соловья оказалось страшным, но не смертельным, богатырь ухмыльнулся в усы, однако тут же понял, что недооценил противника. Разбойник и не думал убивать его своим свистом. Конечно, такой посвист мог огорошить любого, а иного и вправду сбить с ног, но главное его назначение было в другом. В один миг лес взорвалась треском веток и надсадным сопением. Ещё миг – и поляну заполнили разбойничьи рожи, обезображенные злобой и шрамами.

* * *

Однако среди этого сброда Илья сразу приметил более серьёзных противников. Это были наёмники-викинги, одетые в богатые доспехи и вооружённые по последнему слову ратного искусства. В отличие от тяжело сопящих любителей лёгкой наживы с воровато бегающими глазами, викинги дышали ровно, а уверенные взгляды ясно говорили об их несокрушимо-спокойной силе.

Это усложняло задачу. К тому же в отличие от муромского торжища перевес сил был таким разительным, что и ножей доставать не надо. Хватит простого броска-наката, чтобы сбить богатыря с ног и растоптать коваными сапогами.

Илья украдкой оглянулся, словно надеясь увидеть смышлёного мужичка, но его не было и быть не могло, а если бы и оказался рядом, какую толковую подсказку он мог дать? Разве что посоветовать сломать меч о колено и сдаться на милость победителя…

* * *

Но Муромец не стал сдаваться. «Господи, благослови!» – мысленно проговорил он и вдруг начал действовать так быстро, что мысль не поспевала за руками. Первым делом богатырь выхватил из колчана три стрелы и воткнул их в землю перед собой. Одновременно он сорвал с плеча лук и одну за другой выпустил стрелы в Соловья, Нагая и Сыча. Те словно подкошенные повалились на землю. При виде столь стремительно поверженных главарей по толпе разбойников пронёсся вопль ужаса, от которого они словно прилипли к земле, не в силах сделать шага.

Заметив это, Илья стал действовать ещё быстрее. Он схватил за ноги самого высокого викинга, закованного в тяжёлые доспехи и, раскрутив его над головой, обрушил на передние ряды…

Это было ужасное зрелище, но грохот был ещё ужасней. Скрежет стали заглушал стоны поверженных врагов и крики тех, кому удалось вырваться из смертельной круговерти и ринуться наутёк, бросая оружие, чтобы не путалось под ногами. Однако далеко не убежал никто, поскольку в бой вступил утыканный соснами лес.

Говорят, у страха глаза велики. А вот ужас глаз не имеет… Ошалевшие разбойники сослепу натыкались на крепкие стволы, а дремучие кусты намертво вцеплялись в их кольчуги. Наверное, не стоило так быстро убегать и уж точно не надо было натыкаться на лакомившихся мёдом медвежат с медведицей и злить своими криками и без того злых лесных пчёл.

Единственным, кто не успел поучаствовать в сражении, оказался Бурушка, но и он утешил себя тем, что от души лягнул одного нарвавшегося на него громилу…

* * *

Уяснив, что бой окончен, Муромец подошёл к стонущим главарям. Они были живы, но не представляли большой опасности, потому что каждый был ранен в правое плечо. Это могло показаться невероятным совпадением, если бы Илья именно туда не целил… И хотя бандиты заслужили куда большего, богатырь не стал сводить счёты. Наоборот, он вытащил стрелы, аккуратно обломав наконечники, а затем промыл раны, засыпанные землёй, и приложил к ним листья подорожника, что загодя дал смышлёный мужичок.

– Ай! Ой! – вскрикивал рыжий Сычонок при каждом прикосновении.

Соловей Одихмантьевич и Нагай молчали, но при этом так скрежетали зубами, что уши закладывало.

Закончив перевязку, богатырь опутал всех троих одной верёвкой и погнал в туда, где пахло жареным кабаном.

 

ОЛАВ ПРЕКРАСНОВОЛОСЫЙ

Если бы не кабан, Илья искал бы разбойничье логово до утра. Ведь вряд ли разбойники добровольно показали бы ему путь к своему жилью. Наоборот, они водили бы его по лесу, пока не заманили бы в волчий капкан или в медвежью яму. А что с них взять – разбойники!

Соловей несколько раз пытался свернуть влево или вправо, но Илья уверенно шёл на запах жаркого и вскоре его взору открылась укромная поляна. Вернее, даже не поляна, а большая плешь, образовавшаяся в непролазной чаще после корчевания деревьев.

Из распиленных стволов разбойники сложили себе чёрные избы. Чёрными они назывались из-за того, что печной дым выходил не через трубу, а через специальное волоковое оконце под потолком. Это было не шибко удобно, но, видать, среди лихих рубак не нашлось умелого печника.

Посреди поляны в выжженном круге дотлевали угли, а на вертеле доходил кабан с надгрызенной ляжкой. Неподалёку у большого дубового стола хлопотала распаренная до красноты баба в вышитом бисером платье и жемчужном ожерелье. От жара костра её потное лицо лоснилось, словно самоварный бок.

«Ишь ты! – подумал Илья. – Хорошо живёт подорожная вольница, ежели разбойничья прислуга княжной рядится».

Но он ошибся. Баба была не служанкой, а законной супругой Соловья Одихмантьевича. Звали её Евлампия, и в молодости она была застенчивой девушкой, заливавшейся краской не от жара печи, в которой пекла кашу, а от любого нескромного взгляда. И хотя от женихов у неё отбоя не было, всех враз отбил Соловей, выкравший выгодную невесту из отцовского дома вместе с отцовскими сбережениями.

* * *

Поначалу Евлампия плакала и рвала на себе волосы, но когда появился первенец Семён, которого отец сразу прозвал Сычом, понемногу успокоилась, а со временем превратилась в настоящую разбойничью жену – сильную и своевольную атаманшу.

Завидев связанного мужа, Евлампия не стала тратить время на расспросы, а, схватив могучей рукой дубовую скамью, метнула её в Илью. Но богатырь не оплошал. Он ловко приподнял пленников, и удар обрушился на их головы. Тогда Евлампия схватила стол, но тут же поставила его на место, потому что Соловей закричал страшным голосом:

– Лампа, охолонь, пока нас всех не прибила! Лучше угости гостя незваного, может, и сговоримся по-хорошему.

На крик из самой большой избы высыпали меньшие братья Сыча, вооружённые ножами. Старшему, Филину, было двенадцать, среднему, Беркуту, десять минуло, младшему, Соколку, семь стукнуло. Вроде мелюзга, а кабана завалили – вот что значит разбойничья хватка! Они с визгом кинулись на Илью, но получив по крепкой затрещине, отступили – вот что значит разбойничья смётка!

– Извольте кушать, – ласково пропела Евлампия, хотя в её глазах сверкали молнии.

– Спасибо, сыт, – ответил Илья. – И потом сегодня среда – постный день, а вы свинину едите, нехорошо…

– Так мы ж люди неверующие, – прошипела атаманша и чтобы позлить богатыря вырвала зубами из кабаньей ляжки ещё один здоровенный шмат.

– Потому и конец вам пришёл. А по мне хлеб да вода – молодецкая еда!

– Слыхала, Лампа! Тащи хлеб и воду да коню сена дай, – приказал Соловей, всё ещё надеясь на поблажку.

* * *

Но поблажки он не дождался. Сперва Илья причалил пленников к коновязи, запер Евлампию с бойкими отпрысками в избе, а потом, подкрепившись хлебом и водой, принялся осматривать разбойничье логово. Поначалу ничего интересного он не обнаружил, разве что обильные запасы провизии да ряды медных ендов – посудин с носиком-рыльцем, до краёв наполненных медовухой.

Но в одной самой ветхой хибаре Илья заприметил лаз в подполье. Спустившись по скрипучим ступенькам он обнаружил складку, доверху набитую богатым товаром и драгоценностями. В том, что это воровская добыча, никаких сомнений не было. Во всяком случае, Муромец сразу узнал свёрток коричневой кожи, которую он мял для Неждана.

«Не пропала, значит, работа, – подумал он. – Вот Неждан обрадуется!»

Потихоньку богатырь вынес купеческий товар наружу. Он бы сделал это одним махом, да сомневался, что ступеньки выдержат. Нагрузив кожами, мехами, тканями, оружием, драгоценностями и ендовами с медовухой три большие подводы, Илья запряг в них самых лучших коней из разбойничьей конюшни. А в крытую телегу с кузовом на дугах, обшитую изнутри липовым подкорьем – лубом, он посадил всех пленников, включая Евлампию с ребятнёй.

– И куда ты нас везти собрался? – прошипел Соловей.

– В стольный град Киев, – не обращая внимание на змеиный шип, спокойно ответил Илья. – Хочу князя твоим свистом позабавить.

– А может, сговоримся? Ты меня отпусти, а их забирай. Я тебе золота дам, в земле припрятанного, – за жизнь не растратишь.

– А как же мы, Соловушка! – вскрикнула Евлампия. – Хоть бы деток пожалел, изверг!

– Молчи, дурёха! Надоело твоё кудахтанье слушать! А детки и без меня проживут, если им князь шеи не скрутит…

– А-а-а! – заголосила Евлампия, заливаясь слезами.

– А-а-а! – подхватил младший Соколок, к которому тут же присоединились остальные братья, и даже старший Сыч, подозрительно зашмыгал носом.

– А ну, тихо! Никуда я вашего отца не отпущу: с нами поедет. А золото пускай в земле лежит, там ему самое место. Ведь его из земли вынь, и земля сразу кровью умоется, – сказал, как припечатал, Илья и, вынув из сумы ржаную краюху, добавил: – Вот оно, золото настоящее. Мне батя всегда говорил: лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою…

* * *

Закончив сборы, Муромец уже поставил ногу в стремя, как вдруг услышал далёкий голос, звучащий глухо, словно со дна дубовой бочки. Богатырь пошёл на него и вскоре обнаружил яму, прикрытую решёткой из берёзовых стволов и забросанную сверху ветками. В яме сидел юноша, закованный в кандалы. Вид его был ужасен. Сквозь прорехи в одежде проступали следы побоев, однако взгляд выражал отчаянную решимость.

Илья легко вырвал из земли деревянную решётку и вытащил пленника наружу.

– Ты кто? – спросил он.

– Олав Гарфагр, что значит Прекрасноволосый.

Илья чуть было не рассмеялся, но глянув на Олава, понял, что тот не шутит. Белокурые пряди, изрядно прибитые пылью, плавно стекали на его широкие плечи, и после хорошей бани Прекрасноволосый, без сомнения, мог превратиться в настоящего красавца. Чтобы не терять время, богатырь не стал искать молот, а поднатужившись, разорвал железные оковы.

– Вот это да! – только и смог вымолвить Олав.

– А за что тебя в яму посадили?

– Это долгая история.

– Ладно, в дороге расскажешь.

– А куда мы едем?

– В Киев.

– Правда?

– А чего мне врать. Хочу отвезти Соловья на княжеский суд.

– Здорово! Мне тоже надо поскорей князя увидеть! – воскликнул Олав. – А где викинги?

– В лесу валяются.

– Все?

– До одного, если кого медведица не утащила.

– А где же твоя дружина? – уважительно спросил Олав.

– Вот она, вся перед тобой… Да ещё Бурушка с четырьмя копытами.

Услышав такое объяснение, бывший пленник распрямил плечи и торжественно произнёс:

– И ещё я, потомственный викинг и внучатый племянник шведского короля Харальда Прекрасноволосого!

Потом он встал на одно колено и, приложив правую руку к сердцу, воскликнул:

– Буду верой и правдой служить славному богатырю…

– Илье Муромцу, – невольно подсказал Илья.

– …достославному богатырю Илье Муромцу!

– Погоди ты клясться! Коль имеешь желание служить, так служи не мне, а Богу и Святой Киевской Руси, если ты не нехристь, вестимо.

– Я православный христианин, как и отец мой – Тровур Прекрасноволосый!

– Ну, тогда поехали.

– Поехали! Только мне нужно собрать мою дружину.

– Это тех, что ли? – спросил Илья, кивнув в сторону дубовой поляны, откуда доносились стоны…

– Да!

– И они за тобой пойдут?

– Конечно, я же их верховода!

– Что-то нескладно выходит, – озадаченно проговорил богатырь, – как мог верховода при живом войске в яме очутиться? Но поступай, как знаешь, ибо чует сердце, что верить тебе можно.

* * *

Хотя викинги были здорово потрёпаны, покусаны и поцарапаны, все однако были живы, кроме того тяжёлого, которым Муромец малость помахал. Но Олав сказал, что Эймунд сам заслужил такую смерть своим предательством. Затем Прекрасноволосый отдал какую-то команду на варяжском языке, и очнувшиеся викинги крепко связали очнувшихся разбойников. После этого четверо воинов не без труда опустили тяжёлое тело погибшего бойца в выкопанную ими же глубокую яму.

– Не хотелось землю осквернять, – сказал Олав, подойдя к могиле. – Только не нам быть судьями врагам нашим. Прощай, Эймунд… А я тебя давно простил.

Покончив с покойником, Прекрасноволосый выстроил викингов в колонну и вывел их на дорогу. Впереди и сзади шагали вооружённые бойцы, посредине катились телеги с трофеями и пленниками, за ними шли связанные разбойники, а замыкали шествие Илья на Бурушке и Олав, на своём скакуне, который уже и не чаял увидеть своего хозяина, а тут вдруг такая радость!..

 

МЕСТЬ КНЯГИНИ

Давным-давно, а может, и ещё раньше правила Киевской Русью княгиня Ольга. Она заняла Киевский престол (или, как раньше говорили, стол) осенью 945 года, то есть более десяти веков назад. Именно тогда восставшим племенем древлян был убит её муж – князь Игорь. А восстали древляне из-за того, что князь-воевода хотел собрать с них сугубую, то бишь двойную, и потому несправедливую дань.

В общем-то, Игорь был неправ, однако Ольга любила его и решила отомстить. Сегодня её месть может показаться ужасной, но для тех времён всё произошедшее было весьма обыденным делом.

Однако вернёмся чуть-чуть назад: в годы молодости князя Игоря. Однажды, охотясь в дремучем лесу, он вышел к реке и увидел у противоположного берега лодку, в которой сидел стройный юноша. Князь стал кричать и показывать жестами, что ему надо перебраться на другую сторону. Юноша опустил вёсла в воду и довольно быстро погнал тяжёлую ладью через реку. Князь невольно залюбовался ловкими движениями гребца, но когда лодка приблизилась, Игорь ощутил, как у него запылали румянцем щёки и заколотилось сердце. Кормчий оказался необыкновенной красоты девушкой с гибким станом и глубокими, как речной поток, глазами.

На той охоте князь ничего не подстрелил, зато сам был пронзён стрелой, как ясный сокол.

…Это был счастливый брак, в котором родился сын Святослав, будущий отважный ратоборец, подчинивший вятичей и разгромивший Хазарский каганат – огромную воинственную страну, простиравшуюся от вершин Северного Кавказа до Днепровских степей.

* * *

После смерти Игоря предводитель древлян князь Мал, прослышавший о красоте Ольги, направил в Киев послов с предложением руки и сердца.

Сказала же им Ольга:

– Любезна мне речь ваша, и поэтому хочу воздать вам завтра честь. Воротитесь к своей ладье, а утром мои слуги прямо в ней вознесут вас в город.

Посланники древлянского князя подивились такому почёту и удалились, радуясь, что дело ладится. А Ольга приказала выкопать яму великую и глубокую, но не на теремном дворе, а вне града. На следующее утро послам сказали:

– Зовет вас Ольга для чести великой.

Послы же ответили, как и было задумано:

– Не едем ни на конях, ни на возах и пеши не идём, но понесите нас в ладье.

И понесли их. Они же сидели в великих нагрудных бляхах, избоченившись и величаясь. И принесли их, и как несли, так и сбросили вместе с ладьёй в яму. И, склонившись к яме, спросила их Ольга: «Хороша ли вам честь?». Они же ответили: «Горше нам Игоревой смерти». И повелела княгиня засыпать их живыми, и засыпали их.

И отправила Ольга уже своих послов к древлянам, сказать им:

– Пришлите лучших мужей, чтобы с великой честью пойти за вашего князя, иначе не пустят меня киевские люди.

Когда же знатные древляне пришли, Ольга приказала приготовить баню и сказала им так:

– Вымывшись, придите ко мне.

Когда же те вошли в натопленную баню и стали мыться, заперли за ними двери и подожгли.

Затем, собрав две дружины, княгиня отправилась в древлянский город Иско́ростень. К вратам града она подошла с малой дружиной и сказала, что хочет справить тризну по своему мужу. Услышав про тризну – весёлое поминовенье усопших с пиршеством, играми и боевым представлением, древляне свезли множество мёда и заварили его. Ольга же повелела людям своим насыпать высокий холм могильный, и, когда насыпали, начали пиршество. Древляне сели пить и быстро опьянели. Ольга же приказала своим отрокам подливать им мёда и говорить медовые речи, а сама отошла ко второй дружине и послала её на сечу. И иссекли они полтьмы древлян, а Ольга вернулась в Киев и собрала войско на оставшихся.

* * *

На этот раз княгиня пошла на город Искоростень с двенадцатилетним Святославом, чтобы дать ему ратный урок. В отличие от наших уроков в ратной школе можно было получить только две отметки. Одна называлась «со щитом», а другая «на щите». Первая означала, что ученик справился с заданием, то есть вернулся живым со щитом в руках. Вторая была похуже. Нет, не правильно, она была совсем плохой и означала, что ученика убили и домой его принесли на щите. Так что когда вы получаете «кол», радуйтесь, что хоть живы остались…

Учителя у Святослава были хорошие – кормилец Асмуд и воевода Свенельд, поэтому в том походе он сумел увернуться от брошенного дротика, который прошёл между ушами коня.

Когда дружина Ольги приблизилась к городу, древляне затворились в стенах, ибо знали, что после убийства князя им не на что надеяться. И стояла Ольга всё лето, но не могла взять Искоростень. Тогда она послала к осаждённым гонца со словами:

– До чего хотите досидеться? Ведь все ваши города уже сдались мне и согласились на дань и уже возделывают свои нивы и земли, а вы собираетесь умереть с голоду.

Древляне же ответили:

– Мы бы рады платить дань, но ведь ты хочешь мстить за мужа своего.

Сказала же им Ольга:

– Больше уже не хочу мстить, хочу только взять с вас небольшую дань и, заключив с вами мир, уйду прочь.

Древляне обрадовались и сказали:

– Мы готовы дать тебе мёд и меха.

– Нет у вас теперь ни мёду, ни мехов, – ответила Ольга, – поэтому прошу немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья…

Древляне тут же собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали к Ольге с поклоном.

Княгиня сдержала слово и на следующий день ушла. Только перед этим она раздала птиц своим воинам, чтобы те привязали к лапке каждой тлеющий трут, и, когда стало смеркаться, приказала выпустить голубей и воробьёв. Обезумевшие от страха птицы заметались в небе, а потом полетели в свои гнёзда: голуби в голубятни, а воробьи под стрехи, и не было двора, где бы не горело, и нельзя было гасить, так как сразу загорелись все дворы. И побежали люди из города, а воины Ольги хватали их…

* * *

Отомстив так жестоко за смерть Игоря, Ольга проявила истинное милосердие к пленникам. И первое, что она сделала – взяла на воспитание детей своего заклятого врага князя Мала, погибшего во время пожара: дочку Малушу и сына Добрыню. А через десять лет Малуша вместе с княгиней приняла крещение в Царьграде. Прошло ещё два года, и Малуша вышла замуж за Святослава Игоревича, подарив Ольге внука – будущего великого князя – Владимира.

А когда наступил 969 год, неуёмное горе охватило киевлян. Умерла великая княгиня, просиявшая, как луна в ночи, утренняя звезда-денница и заря перед рассветом…

* * *

Встав на княжение, Святослав показал себя искусным дружинником. Он собрал много воинов храбрых и быстрым был, словно барс-пардус, и много воевал. Как пишет древний летописец, в походы он не брал ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину или зверину, жарил на углях. Не имел он и шатра, но спал, подложив под голову седло, укрытое войлочным потником, и такими же были все остальные его воины. Поэтому и умер он не в постели, а погиб в сражении с печенегами, которые сделали из его черепа чашу, чтобы испить княжеской отваги.

После смерти отца киевский стол занял его старший сын Ярополк. Чтобы утвердить себя полновластным правителем, он убил среднего брата Олега, а младший, Владимир, убежал за море к варягам.

* * *

В Швеции Владимир познакомился с Тровуром Гарфагром, Прекрасноволосым, который командовал большим отрядом викингов. Так как его белокурые воины не сеяли и не пахали, Тровур зарабатывал тем, что нанимался на службу к европейским правителям. Ныне же он бедствовал, потому что в Европе воцарился кратковременный мир и в наёмниках никто не нуждался. Так что встреча с Владимиром Святославовичем пришлась как нельзя кстати.

Владимир обещал щедро заплатить, если Тровур поможет захватить Киевский престол, и Прекрасноволосый тут же согласился. Затея могла провалиться, если бы не помощь боярина и воеводы Ярополка Ионы Блуда, которого удалось подкупить. Он посоветовал своему господину бежать из осаждённого Киева. Ярополк укрылся в маленьком местечке Родня при впадении Роси в Днепр, и тут Иона уговорил его примириться с младшим братом. В Киеве же Блуд ввёл своего князя во дворец и запер за ним двери, чтобы туда не могла проникнуть его дружина. Но не успела дверь закрыться, как Ярополк, поверивший своему воеводе, был убит двумя спрятавшимися варягами.

Сменив брата на престоле, Владимир три дня осыпал Блуда подарками, а на четвёртый казнил его, сказав:

– Я исполнил обещание, а теперь наказываю изменника и убийцу государя своего.

Кстати говоря, так обычно кончались все предательства и во время оно, и в наши дни…

 

ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ

Сев за киевский стол, Владимир щедро наградил Тровура и предложил ему остаться на службе. Немного подумав, варяг согласился, потому что успел привязаться к хлебосольному князю, да и по сердцу ему пришлись Киевские горы и могучий Днепр, а, главное, полюбил он паче чаяния красавицу Анастасию – будущую мать Олава Прекрасноволосого.

Шли годы, но Тровур ни разу не пожалел о своём решении, а когда вместе с князем принял святое крещение в Корсуни-Херсонесе, то окончательно понял, что Киевская Русь стала ему родным домом.

Когда у Тровура и Анастасии родился сын, великий князь устроил большой пир и объявил, что зачисляет Олава в гридни, то есть берёт в свою дружину. Это была высокая честь, потому что многие годами добивались звания дружинника, и неспроста, ведь стать княжеским дружинником означало не что иное, как стать другом князя. Олаву же это удалось без каких-либо усилий, что у некоторых вызвало великую зависть. Но это было в порядке вещей, потому что зависть всегда тень успеха. Тем более, что завистников со временем поубавилось, так как Тровур научил сына со всеми быть обходительным, всегда улыбаться и ни при каких обстоятельствах не выказывать раздражения.

* * *

С младых ногтей Олав постигал военную науку и немало преуспел. За это его уважали варяги-викинги и любили богатыри, которые часто собирались в княжеском дворце.

Прекрасноволосый превосходно гарцевал на коне, стрелял из лука, бился на мечах, владел скрамасаксом и отменно метал ножи-засапожники. Но лучше всего Олаву давалось копьё, и потому он часто выходил победителем в схватках с более сильными противниками. Однажды он даже выбил из седла на потешном ристалище родного дядю Владимира – грозного воеводу Добрыню, прозванного Никитичем. Надо заметить, что это прозвище в честь греческой богини победы Ники ему дали не столько за первенство в поединках, сколько за победы над волжскими болгарами и чёрными клобука́ми, или каракалпаками, что в переводе с тюркского означает «чёрная шапка». Чёрные шапки были безжалостным кочевым племенем, объединившим печенегов, торков и берендеев, в наречии которых отсутствовало слово «пощада»…

– Хитёр копьём махать! – пробурчал в тот раз Добрыня Никитич, вставая с земли. – А руками можешь?

С этими словами он ухватил коня Олава за гриву и враз опрокинул его вместе со всадником. Зрители радостно ухнули, но больше всех обрадовался князь, который в своём дяде-богатыре души не чаял.

* * *

Однако не только ратным делам обучался сын варяга. Вместе с другими детьми из знатных семей он был отдан на учение книжное. По приказу Владимира это благое дело было организовано при церквах, поскольку даже самые богатые бояре не могли самолично покупать книги-манускрипты, ибо были они чрезвычайно дороги, так как переписывались и переплетались вручную в специальных книжных мастерских – скрипториях.

Олав любил читать. В исторических «Изборниках» и святоотеческих «Житиях», которые иноки называли реками, наполняющими вселенную, он находил сладость и утешение. А всё потому, что всегда следовал совету своего учителя игумена Иоанна: «Когда берёшь книгу, не тщись торопливо дочитать до второй главы, но уразумей, о чём говорят словеса первой».

Отроком Олав и сам пробовал писать – и не чужими словами, как переписчики-скрипторы, а своими собственными. Его чувственные строки, выведенные не шариковой ручкой, а трудным орудием писалом, были непохожи на размеренное повествование летописцев. Поэтому, вполне возможно, Прекрасноволосый стал основателем особого жанра, который мы сейчас называем былинами. Вот, к примеру, как он описал начало похода Добрыни Никитича на печенегов:

…Короче, два месяца ехал Добрыня, но Олав ни одного дня не пропустил. Не ахти что, однако, дабы не расстраивать юного поэта, князь похвалил труд, а добрейший Добрыня даже подарил ему пучок волос из гривы того самого павшего коня.

* * *

Когда Олав из угловатого отрока превратился в статного и красивого юношу, воевода Добрыня Никитич поставил его верховодить крохотным отрядом викингов, вскоре выросшим до полутора сотен мечей. Ещё через год Прекрасноволосому довелось поучаствовать в походе на половцев. В общем поход был удачным, но отряд Олава в одном из боёв попал в кольцо и был наголову разбит. А юного верховоду спасло умение прокладывать себе дорогу копьём, да верный конь, который не убоялся свиста стрел и визжащих половецких нагаек.

– Дурак, – сказал ему после боя Эймунд Офантл, с которым они учились ратному делу. – Я своими викингами с пригорка командовал. Зато ни одной царапины не получил. А тебе новую кольчугу покупать придётся. Этак воевать – денег не напасёшься…

– Хорошо ли на войне о деньгах думать? – возразил Олав.

– А о чём ещё, если мы наёмники? Мир гибнет, а рать кормится. Зато смотри какой я меч с поля вынес: за него золота по весу дадут и ещё добавят…

Странным был этот Офантл, что в переводе с варяжского значило Непомерный. Так его прозвали за непомерный аппетит, непомерные размеры и непомерный голос, которым он мог перекричать разъярённую толпу. Впрочем, на этом его достоинства заканчивались. Во всяком случае, в книжном учении, в отличие от ратного, он ничем себя не проявил.

Называя себя наёмником, Непомерный несколько кривил душой. Он, как и Олав, родился в Киеве. Злые языки поговаривали, что его отца за какие-то тёмные делишки выгнали за пределы Швеции, но точно известно, что после долгих скитаний по Европе он нанялся в войско киевского князя. Тем не менее Непомерный не считал себя княжим воином, что давало ему право особо не рисковать жизнью, зато всегда требовать самой высокой награды.

Хотя и без того Эймунд получал немало, во всяком случае больше, чем истинные наёмники, которым, надо отдать должное, великий князь платил весьма щедро. В день новобранцу полагалось почти двадцать семь граммов серебра, или один эйрир, а опытного воина одаривали эйриром золота. Правда, вознаграждение выдавалось не благородным металлом, а благородными бобровыми и собольими мехами, поскольку северные воины ценили их ещё выше.

Любой скажет, что хорошо! Но Эймунд всё время бурчал – мало! «Моя голова дорогого стоит! – важно говорил он, хотя тут же добавлял нечто совершенно противоположное: – Но за хорошую цену я хоть к чёрту в пекло пойду»…

* * *

…А теперь вернёмся в лес, где мы оставили Муромца и Олава, чтобы дать слово спасённому викингу, потому что дальнейшее известно только ему.

– После той первой битвы мне дали под командование другой отряд, состоявший из наёмников-новобранцев, с которыми я быстро сошёлся: благо отец научил меня разным варяжским наречиям.

– Наверное, трудные языки? – спросил Илья, чтобы поддержать разговор.

– Да вроде, нет… И потом многие слова, а особенно наши имена перешли к вам почти без изменений. Да ты и сам их знаешь!

– Это какие? – не поверил Илья.

– Из имён Олег, Игорь, Ольга, а из слов… ну, к примеру, «варежка».

– Это ж надо – «варежка»! А я-то думал, что варежку у нас измыслили. Только ты не дюже отвлекайся, а то до Киева не расскажешь.

– Ладно, слушай дальше. Полгода тому назад до стольного града докатилась молва, что на муромской дороге, которая пересекает купеческий путь из варяг в греки, стал пошаливать какой-то Соловей-разбойник. По приказу князя я со своим отрядом отправился в Муром, чтобы найти и разорить разбойничье гнездо. Понятно, что дело, было секретным. Наёмники не ведали, куда и зачем они идут. Кроме меня, об этом знал только Эймунд Непомерный, который должен был сменить верховоду в случае болезни или смерти.

Не скажу, что меня прельщала эта затея. Я считал, что судьба викинга – война с достойным противником, а не с лесным сбродом. А вот Эймунд был рад такой оказии, хотя и прятал свои чувства. Но от меня не укрылась радость, с которой он собирался в поход. Обычно немногословный и неторопливый, Эймунд вдруг стал не в меру болтлив и даже суетлив, если это слово подходит для такого увальня.

– Чего грустишь, Олав? Чего нос повесил? Или страшишься Соловья? А может, влюбился и боишься, что зазнобу уведут, пока ты в отъезде? Да ты не бойся: кто ж её уведёт, когда я тут? Ха-ха-ха! – довольный своей шуткой он дружески хлопал меня по плечу, но его глаза не улыбались, а внимательно ощупывали меня, выдавая, что он озабочен вовсе не моей несуществующей зазнобой, а чем-то совсем иным.

На привалах Непомерный не уходил, как обычно, в сторону, чтобы в одиночку проглотить жареную куропатку и запить её флягой вина, а наоборот подсаживался ко мне и затевал длинные разговоры, похожие друг на друга.

– Вот ты полжизни потратил на книжки. А толку? Даже если ты книжку за пазуху засунешь, стрела всё равно пробьёт. Ха-ха-ха! Книжки – тлен, потому я больше на металл полагаюсь. Особенно на жёлтый: в нём весу больше. Ха-ха-ха!.. Ты как думаешь, много у Соловья золота?

– Не знаю.

– А я знаю: много! Сам подсчитай, если он уже шесть караванов на этой дороге ограбил, а каждый караван не просто состояние, а пожизненное достояние, то спрашивается: сколько у него золота?

– А тебе-то что до этого, если мы всё купцам вернём?

– Мне?… Да ничего… Просто к слову пришлось… Вина хочешь, угощу.

– Нет, и тебе не советую. Дело сделаем, тогда и выпьем.

– А мне твои советы ни к чему. Если прикажешь, тогда другой разговор, – едва пряча злобу, буркнул Эймунд и, быстро опустошив кубок, добавил: – Только неизвестно, сколько тебе командовать осталось. Мой отец говорит, что умный на войне долго не живёт, не то что мы, дураки. Ха-ха-ха!

* * *

Вот так мы и ехали, но опасная дорога, которая обычно сближает людей, на этот раз с каждым поворотом отдаляла нас друг от друга. Я уже было смирился с этим и решил по возвращении просить князя, чтобы больше с Эймундом меня никуда не отправлял, как вдруг оказалось, что я совсем не разбираюсь в людях.

Однажды на привале, когда мы, казалось, окончательно поссорились, Непомерный неожиданно подлетел ко мне на своём чёрном красавце Громе, спешился и, преклонив колено, молвил:

– Олав Гарфагр, прости меня!

– И ты меня прости! – ответил я, чувствуя, как к горлу подкатывает комок.

– Я много думал и понял, что негоже нам идти врозь в таком опасном походе. Хотя, если требует дело, то готов удалиться…

– Да что ты! Оставайся и забудем все былые раздоры…

– Погоди, не перебивай! Я действительно удалюсь, но только ради общего дела, – Эймунд встал и, обняв меня за плечи, отвёл подальше от обедавших викингов. – А тебе не кажется, что мы лезем в западню. Мы привыкли воевать в чистом поле, а Соловей привык нападать из-за угла. В лесу нам его не победить, если только заранее не знать, где он прячется. Но вряд ли это удастся, когда мы идём такой оравой. Поэтому отпусти меня на полдня пути вперёд: одному ведь легче выследить лесного зверя, а уж ловить будем вместе!..

Что я мог на это сказать? Разве что крепко пожать Эймунду руку и дать ему в помощь двоих самых лучших бойцов – Свенделда и Аскела.

– Только будь осторожен, ведь ты и сам можешь попасть в засаду.

– А про это забыл? – воскликнул храбрец молниеносно выхватывая огромной лапищей меч из ножен. – Не пропаду!

* * *

После отъезда Офантла я выждал ровно полдня и пошёл вместе с отрядом вслед. Надо ли говорить, как я тревожился за товарища, который поставил свою жизнь на карту, чтобы спасти наши жизни. Но всё обошлось. Через два дня мы услышали слабый стук копыт, и вскоре на дороге показался Эймунд. Его левая рука была окровавлена, щит расколот, но он был жив и не просто жив, а выглядел счастливым. Только на миг его лицо помрачнело, когда он рассказал, что Свенделд и Аскел погибли, когда нарвались на разбойничью засаду. Правда, оба викинга умерли достойно, потому что прихватили с собой сразу пятерых, а уж с оставшимися тремя Непомерный легко справился. У одного из них он и узнал, где прячется Соловей со своими разбойниками.

– Нам надо поторопиться, ведь когда они найдут своих дружков мёртвыми, то сразу перелетят в другое гнездо, – заключил свой рассказ Эймунд.

– Успеем, – сказал я, крепко расцеловав героя. – Немного отдохни и перекуси: ты мне нужен здоровым.

– А я всегда здоровый, – зычно расхохотался Офантл. – Мне любая кольчуга в поясе жмёт. Но перекусить готов… было бы кого! Ха-ха-ха!

Во время трапезы Эймунд снял с пояса неразлучную флягу и, налив два кубка, предложил:

– Давай помянём погибших…

– Давай, – сказал я, хотя всегда считал, что погибшим нужна молитва, а не застольные речи.

Мы сдвинули кубки, но едва смочив губы в вине, я почувствовал, пронзительную боль, словно меня проткнули мечом. Но даже теряя сознание, я успел заметить, как Непомерный выплеснул вино из своего кубка на землю…

* * *

– Но ты же не умер? – спросил Илья, чтобы прервать молчание.

– Да, я не умер от яда, но это ничуть меня не утешило, потому что очнулся в той самой яме, откуда ты меня вытащил. Но самое страшное, что от смерти спас меня не кто иной, как Соловей-разбойник. Да-да, именно тот негодяй, с которым я должен был расправиться. Но теперь-то я понимаю, почему попал в ловушку…

– Почему?

– Потому что уповал на свои силы, а не на Божью помощь. Вот и попутал меня лукавый. Да и поделом! Следующий раз буду умнее, и уж вина пить не стану не только за упокой, но и за здравие…

– Вот и ладно! – одобрил Илья, который и сам ни разу в жизни вина не пивал. – Лучше приезжай в Карачарово: я тебя матушкиным квасом угощу! Ядрён квас, нос отшибает!.. Постой, а зачем тебя Соловей спас?

– Чтоб это понять, надо знать хитроумный план Эймунда, хотя мне до сих пор не верится, что он мог созреть в его пустой голове.

– Не иначе, ему бес помог!

– Не иначе… Так вот Непомерный не зря подкатывал ко мне с разговорами. Он проверить хотел, можно ли меня уговорить совершить предательство. Ведь задумал он сговориться с Соловьём и вместе с ним полихоимничать, то есть обложить данью муромский люд.

– Так вот откуда викинги на торжище взялись! – воскликнул Илья. – А почему ими Нагай командовал?

– На самом деле ими командовал Эймунд, но он держался в тени, чтобы князю не доложили.

– Так всё одно рано или поздно тайное становится явным.

– Верно, ибо так в Священном Писании сказано. Но Эймунду казалось, что он всё рассчитал. Став в одночасье богатым, он бы нашёл случай убить Соловья, как до этого убил свидетелей своего предательства – Аскела и Свенделда, а потом, ничего не опасаясь, доложил бы князю Владимиру, что его наказ выполнен. И ещё посетовал бы, что не уберёг лучшего дружка, Олава, который по своей горячности погиб в бою…

– Так ведь ты жив.

– Жив, но Эймунд этого не знал. Когда он рассказал Соловью, что я – единая помеха, разбойник своим волчьим умом, стократно превосходящим разум предателя, сразу понял что мою жизнь стоит сохранить, дабы припереть Непомерного к стенке на случай, если тот задумает шалить. Он дал Эймунду отравленного вина и предупредил, что яд очень силён, поэтому посоветовал не прикасаться к трупу, а оставить его в лесу…

* * *

По челу Олава пробежала тень, но он взял себя в руки и спокойно продолжил:

– Об этом мне рассказал Соловей, чтобы я преисполнился злобой к своему бывшему соратнику. Но он не достиг цели: когда я представил на какие муки предатель и убийца обрёк свою душу, мне стало его жаль и с этого момента я молил не только о своём спасении, но и о вразумлении Эймунда…

– Теперь он на том свете вразумится, да поздно будет, – невесело усмехнулся Илья.

После недолгого молчания, Олав заговорил вновь:

– И ведь не зря Господь попустил мне в яму угодить, потому что я там интересный разговор подслушал. Три дня назад к Соловью один человечек пожаловал и рассказал, что кочевой правитель Калин-царь собрал несметное войско, чтобы на Киев идти. За эту весть наградил разбойник лазутчика щедро: вздёрнул на ветке дуба, чтобы тот ещё кому не проболтался. А сам решил за войском Калина идти, чтобы в разрушенном стольном граде вдоволь поживиться.

– А когда Калин-царь на Киев нападёт?

– Точно не знаю, но думаю, скоро.

– Тогда и мне надо скоро ехать. Бурушку вам не догнать, потому идите сами, а в стольном граде встретимся. Только смотри, чтобы Соловей из клетки не выпорхнул.

– Не выпорхнет: я теперь с него глаз не спущу!

– Тогда бывай! А мы поехали. Вперёд, Бурушка, да не полегоньку, а во всю прыть!

– О-го-го! – обрадовано заржал застоявшийся конь и ударил копытом в землю, откуда тут же забил серебряный ключ.

 

КАЛИН-ЦАРЬ

Лазутчик, вздёрнутый Соловьём на ветке, не соврал. Действительно, войско Калина-царя находилось всего в неделе пути от Киева. Основу несметной рати составляли степные варвары – печенеги, которых греки называли патцинаками, византийцы – патсинокитаями, ляхи – пинценакилями, венгры – бессенями, арабы – банджаками. Но хотя разные народы давали варварам разные имена, боялись их все одинаково.

Если уж разговор зашёл об именах, то надо сказать, что печенежский царь на самом деле носил имя, звучащее для нашего уха, как собачий лай, поэтому славяне прозвали его Калин, или Галин – от слова «галь», обозначавшего крикливую воронью стаю, на которую походило степное войско, такое же огромное и неистребимое.

Легко победить человека, у которого есть привязанности. Разрушь его дом, отбери пищу – и он сломается. Только кочевников так просто не сломаешь: домом для них была голая степь, которую не разрушишь, что же касается пищи, то без неё они могли свободно обходиться две недели. Когда же становилось невмоготу, степняки надрезали жилу на ноге коня и пили горячую кровь. А если удавалось поймать мышь или ворону, то это уже был настоящий пир!

Да что там говорить: однажды, рассказывает древний историк, патцинаки так долго держали в осаде китайский город Хашгар, что съели всех окрестных мышей, ворон и лисиц, запивая дичь кровью своих скакунов. Другие бы отступили, но Калин-царь отступать не привык, поэтому он приказал взять каждого десятого воина и съесть. И что вы думаете, взяли и съели! Хотя каждый десятый был родственником каждого третьего…

Но в этот раз печенегам еды хватало, потому что перед походом они изрядно запаслись вяленым мясом. Кроме того, за войском шли овечьи и кобыльи стада, что позволяло воинам не ловить мышей, а неумолимо продвигаться вперёд.

На нечастых, но продолжительных привалах кочевники закалывали несколько десятков овец, туши которых варили в больших котлах или жарили на противнях. Мясо раздавалось по старшинству, но всем поровну. Исключение составляли Калин-царь и его ближнее окружение – сыновья, зятья и главы родов – мирзы. Они ели сколько хотели, разрывая мясо руками и наслаждаясь видом крови и жира, обильно стекающего по унизанным золотыми перстнями пальцам. Кочевники не просто трапезничали, а совершали обряд поклонения ненасытному бесу чревоугодия. Чтобы продлить наслаждение, многие щекотали нёбо специальным пёрышком и, изрыгнув пищу, ели снова, вытирая руки о траву и одежду…

Вода в степях попадалась нечасто: её заменяло кобылье молоко, поэтому миски после еды варвары никогда не мыли, а просто споласкивали мясной похлебкой.

Короче, не жизнь, а мечта неряхи!

* * *

Кроме печенегов в войске были представители и других кочевых народов: торков, половцев, берендеев, монголов и каракалпаков. С ними Калин-царь заключал союз, который скреплялся не печатями, а береками, то есть брачными узами между сыновьями и дочерьми кочевых правителей. Поэтому полчища Калина представляли собой весьма сплочённую силу.

Царь знал, что непременно разрушит Киев и завладеет богатствами князя Владимира, о которых ходили легенды. Он был так уверен в этом, что решил напасть вслепую, наглым наскоком, не выясняя заранее, какую силу может противопоставить противник. Конечно, тут была доля риска, однако чем рисковал Калин-царь в случае неудачи? Потерей нескольких тысяч воинов? Но разве это риск для предводителя неисчислимого и неуёмного войска?

Калин-царь был настолько уверен в победе, что даже решил не оставлять в тылу, резерв, как делал обычно. Однако сегодня эта уверенность пошатнулась, потому что ночью ему приснился странный сон. Царю привиделось, что над его ставкой – круглой палаткой из прутьев, обтянутых конскими шкурами, кружит голубь. Само это уже не предвещало ничего хорошего, потому что Калин голубей не любил. А за что их любить: кости да перья, а мяса шиш! Однако дальше стало ещё хуже. В небе появился огромный орёл с клювом, похожим на железный крюк. Заметив под собою голубя, он сложил крылья и ринулся в стремительную атаку. Ещё мгновение – и голубю конец! Калин-царь даже улыбнулся во сне, представив, как на землю, медленно вращаясь, опускается маленькое пёрышко. Но не тут-то было! Неожиданно голубь устремился вверх – навстречу орлу. Через мгновение раздался такой удар, словно столкнулись две горы. От этого царь во сне даже зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что орёл со сломанным клювом летит к земле, а голубь как ни в чём не бывало парит в синем небе…

* * *

Проснувшись, правитель позвал к себе старого Тоссук-кана – монгольского мирзу, известного своей мудростью. Выслушав сон, Тоссук-кан долго сидел с закрытыми глазами, покачиваясь из стороны в сторону, а потом спросил:

– Какого цвета был голубь, повелитель?

– Белого.

– А орёл?

– Чёрного… Красавец, а не орёл! Не понимаю, как ему голубь клюв сломал?

Тоссук-кан опять закрыл глаза и долго шевелил губами.

– Плохо дело, царь, – наконец сказал он. – Чёрный орёл – это ты. А вот кто белый голубь, не знаю.

– Может, киевский князь?

– Нет, не он. Владимир – правитель, а не воин, к тому же он не белокудр. Похоже, появился у князя новый батыр.

– Откуда? Я всех его богатырей знаю.

– Значит, не всех…

Калин, грозно сверкнул глазом и хлопнул в ладоши. В дверях ставки тут же появился нукер – посыльный, по-нашему.

– А ну-ка, позови Сартака, – даже не глядя в сторону слуги приказал царь.

* * *

Сартак недавно стал мужем его старшей дочери Алмагачлар. Это имя было весьма сладкозвучным, потому что в переводе означало яблоню. Что означало имя Сартак, Калин-царь точно не знал, потому что его зять был половцем, но очень хотел чтобы оно происходило от слова «сарай», то есть дворец. Возможно, так оно и было, и эта догадка тешила царское самолюбие: ведь тогда получалось, что его яблонька из сада перебралась во дворец. А вот это уже было сущей правдой, ибо Сартак обладал огромным богатством и к тому же отличался крепкой статью, острым умом и невероятной жестокостью.

– Что скажешь, Сартак? – пересказав ночную историю, спросил Калин.

– Я не звездочёт и не толкователь снов, – степенно ответил половец, намекая на Тоссук-кана, которого терпеть не мог. – Я воин и привык смотреть смерти в глаза. Но когда на ратном поле я вижу нечто странное, то не лезу в бой, пока не пойму, что происходит.

– Красиво сказано, да толку в твоих словах мало, – пожал плечами Тоссук-кан.

– Замолчи, я тебе слова не давал! – одёрнул мирзу царь. – И что ты предлагаешь, Сартак?

– Я предлагаю не нападать внезапно. К чему нам эти хитрости, когда твоя армия в десять раз превосходит армию киевлян. А если, сравнить выучку их воинов и наших, то раз в двадцать…

– Я это знаю, – нетерпеливо перебил царь. – Делать что?

– Давай пошлём им повеление-ярлык, чтобы дали выкуп. Если Владимир согласится, значит, нет у него батыра, который может сломать клюв нашему орлу. А раз так, то мы сначала возьмём выкуп, а потом всё равно нападём.

– А если не согласятся? – опять встрял в разговор Тоссук-кан.

– Тогда мы им предложим поединок один на один. Пообещаем, что в случае поражения отступим от Киева. Ради этого они выставят своего лучшего бойца.

– А если он окажется голубем из моего сна, то кто с ним сразится?

– Да кто угодно. Хотя бы наш почтенный толкователь Тоссук-кан…

От этих слов жёлтое лицо монгола побледнело, а в узких глазах промелькнул нескрываемый ужас.

– Я мирза, – наконец проговорил он, – и мне не пристало драться с простым воином!

– Не трясись, – с ядовитой усмешкой успокоил его Сартак. – Ведь бой будет честным: как только их голубь вылетит за городские ворота, мои воины разорвут его на куски. А потом в один штурм возьмут Киев, который уже никто не защитит.

– Хороший план, – одобрил слова любимого зятя Калин-царь. – Так и поступим. А пока я хочу посмотреть, как далеко бьёт мой новый лук. Сартак, выставь по три воина в пятистах и тысяче шагов от ставки.

– Моих?

– Нет, Тоссук-кана. Лук монголы делали, вот на монголах и проверим.

– Но, царь, у меня не так много воинов, как у Сартака, – возразил мирза.

– Ничего, возьмём Киев, наделаешь себе новых, – расхохотался правитель. – Там, говорят, женщин хватает. Ну, что сидишь? Выполняй! Только людей покрупней бери, чтобы я не промахнулся…

 

ПИР

В Киеве о планах кочевников ничего не знали. Дикая и неуёмная в своей злобе чёрная воронья стая уже кружила рядом, однако предупредить князя о нависшей опасности мог только вестник с южной заставы. Увы, застава находилась в трёх днях ходу от стольного града, то бишь в четырёх днях пути до вражьего полчища, поэтому там тоже ничего не знали.

Из-за этого, вместо подготовки к войне, горожане гадали, сколько дней ещё продлится пир, который закатил князь по случаю помолвки своей племянницы Запавы Путятичны и знатного гостя Соловья Будимировича. Все хотели, чтоб подольше, потому что хлебосольный князь, которого после крещения иначе как Красным Солнышком не величали, приказал возить по городу подводы с хлебом, пшеном, мясом и рыбой и даром раздавать беднякам, каковых в Киеве хватало.

По примеру князя влюблённый купец Соловей Будимирович тоже благодетельствовал, только раздавал он не яства, а меховые шапки мужикам и пуховые шали бабам, от чего те просто шалели. К тому же во всех трактирах мёд лился рекой, но хотя народ гулял с размахом, сильно пьяных не было, поскольку мужик пляшет – шапкой машет, приседает, но меру знает!

* * *

Праздничную трапезу устроили не в княжеских палатах а в гриднице, где Владимир чувствовал себя привольнее. Сюда снесли два десятка больших столов, из которых сложили огромный прямоугольник с небольшим проходом, чтобы вновь прибывшие могли подойти поближе и засвидетельствовать своё почтение княжеской чете, а также Соловью и красавице Запаве.

Для званых и незваных гостей в княжеском дворе были врыты дубовые столбы с медными кольцами. К ним богатыри привязывали своих ретивых коней и, войдя в светлую гридню, кланялись Спасову образу и лишь затем – князю и на все четыре стороны. Каждого нового богатыря Владимир расспрашивал о роде-племени и сам подносил турий рог мёду сладкого. Приняв подношение, мо́лодец садился пировать. Причём место ему давали не по роду-званию, а по делам его славным.

Вдоль столов стояли тяжёлые дубовые лавки. Стулья же с высокими резными спинками полагались только князю и бывшей византийской царице, а ныне супруге Владимира – княгине Анне, да в порядке исключения – любимцу Владимира богатырю Ваське-пьянице, который ежели с лавки свалится, то и пятеро его не подымут.

* * *

С Васькой князь познакомился два года назад во время набега татарского царя Кудри. Так татарина не без издёвки прозвали за совершенно лысый череп, голизну которого подчёркивали тяжёлые мохнатые брови, нависшие над раскосыми глазами. Войско его было не больно велико, но надо ж такому случиться, что все гридни ушли в поход на половцев, чем Кудря не преминул воспользоваться. Подойдя к Киеву, он разбил палатки и, не рискуя всё же напасть, послал князю ярлык с приказом отдать подобру-поздорову огромный выкуп.

Созвал Владимир бояр и купцов и стал с ними совет держать. Большинство говорили: надо отдать, не то разграбит татарва город, ещё хуже будет. Но когда опечаленный князь уже почти согласился, встал один неприметный купчишка и говорит:

– Погоди горевать, Красное Солнышко. Заехал я давеча в один кабак окраинный, и встретил там диво дивное. Сидит на скамье богатырь силы невиданной и мёд пьёт. Говорят, уже десять дён со скамьи не сходит, разве что упадёт когда. Его мужики вдесятером поднимут, а он опять за своё. Звать его Василий-пьяница, и сказывают, что его ни меч, ни стрела не берут, а сам он пятипудовый камень на ладони, аки пёрышко подбрасывает. Вот бы нам его против Кудри направить, только как его из кабака вытащить, ума не приложу.

– Что и на княжеские уговоры не поддастся? – нахмурил брови Владимир. – А ну, веди к нему!

* * *

Василий и впрямь оказался огромным мужиком, под которым дубовая скамья гнулась. Он был так занят изрядным жбаном медовухи, что даже не обернулся, когда князь и его свита вошли в кабак.

– Встань, вахлак неотёсанный! – зашипели вмиг протрезвевшие мужики.

– Ик! – ответил богатырь, поднимая жбан.

– Встань, с тобой князь говорить хочет! – загомонили бояре.

– И с чего мне вставать? Пущай лучше сам сядет, – пробормотал Василий.

– Куда ж мне сесть? – спросил князь.

– А хоть сюда!

С этими словами богатырь вздел левой рукой, врытую в земляной пол дубовую лавку и, помахав ею в воздухе, вбил подле князя.

– Ну, чего тебе, говори!

От такого нахальства мужики и бояре зашумели. Но князь поднял руку, заставив их замолчать, сел на лавку и невозмутимо сказал:

– Не мне надо, а Киеву. Если не поможешь басурман прогнать, то не видать тебе больше этого кабака.

– Это почему?

– Потому что их закон вино возбраняет. И только татары Киев захватят, как тут же все кабаки сожгут, а медовуху в Днепр выльют.

– Чего? – взревел Васька и резво вскочил на ноги, вроде и не пил ни капли. – Пошли, покажешь, кто на нашу землю руку поганую поднял…

* * *

Сказано, сделано! Взошёл богатырь на дозорную вышку, взял лук, вложил в него стрелу лихую и первым же могучим выстрелом снёс Кудре брови вместе с черепом, хоть тот и поставил палатку на расстоянии недосягаемом. Так стрела б и не долетела, кабы её не Васька пустил…

Оставшись без вожака, татары дрогнули и отступили. И надо сказать, сделали они это вовремя, потому что Василий-пьяница, вооружившись могучим перначом-булавой с железными перьями, уже направлялся к городским воротам…

* * *

Кроме Василия, в гриднице собрались многие славные богатыри. Вот сидит одесную князя его дядя Добрыня. Добрыня самый уважаемый среди гридней. И не потому, что воевода, а по опыту и силе немереной.

Рядом с ним восседает Алёша Попович, что приехал из Ростова – молодой, румяный, белокурый. Для девок – ах! Для супостатов – страх! К тому же рядом с ним всегда верный работник, силач невиданный Еким Иванович, который в ратном деле заменяет целую дружину. Без Екима Алёша – никуда. Еким и о конях позаботится: пустит в луг, водой напоит. Еким и Священное Писание почитает, ибо Алёша больше слушать любит, для чего Еким грамоте учен.

А вот и Дунай Иванович, пришелец из чужих стран. Дунай горделив осанкой и буен духом. Про него мало что известно, а сам о себе он говорит, что служил в семи ордах семи королям. Но пришёл, наконец, к Владимиру, да ещё и породнился с князем, который вызвался стать шафером на венчании Дуная и дочери литовского короля – королевичне Настасье.

А вот и Чурила Пленкович – щёголь и красавец, обитающий в малом Киевце. Этот не только толк в булате знает, а и в одёже разбирается не хуже какого портного. Ему сам князь поручил платье выбрать для новобрачной Дуная. Так он до того расстарался, что Настасья на свадьбе саму княгиню Анну превзошла. С тех пор Пленкович с Дунаем друзья – не разлей вода!

Со щёголем Чурилой может сравниться разве что Дюк Степанович. На этого богатыря глянешь – глаз не оторвёшь! Шелом и бармица у него до блеска начищены, обоюдоострый меч булатный клинками сверкает, кольчуга серебрится, стрелы перевиты аравийским золотом, а наконечники смарагдами и яхонтами горят. Все гости на него дивятся, когда он на пиру княжеском является.

А вот и Михайло-Казарин, тоже богато вооружённый. И не одним мечом, но и молитвой крепкой. Как в Киев из похода вернётся, так все церкви обойдёт: сперва Христа-Бога сердечно возблагодарит, потом Его святым и чудотворцам спасибо скажет, а уж затем и Владимиру-князю в пояс поклонится.

Сидит на пиру и Поток Михайло Иванович. Раз попросил его князь настрелять гусей и перелётных малых уточек. А просьба княжеская туже приказа. Потому не пьёт Поток ни пива, ни вина, молится Богу и идёт на сине море. Настрелял гусей-уток и вдруг видит белую лебедь, через перо серебряную, а головка увита красным золотом и усажена скатным жемчугом. Взял Поток лук, вложил калёну стрелу, но сказала лебедь: «Не стреляй меня, Поток Михайло Иванович, я, может быть, пригожусь тебе», – и вдруг обернулась красной девицей. Поток воткнул в землю копье, взял девицу за белы руки, поцеловал в уста. И стала она ему женой верной и народила детишек, и все как один – богатыри!

А ещё в светлой гридне сидят: Иван Гостиный сын, который на своём жеребце всех княжеских коней обогнал; и Иван Годинович, что победил злого царя Афромея; и Вавило, что со скоморохами иноземное царство погубил; и Глеб Володьевич, что все загадки безбожницы Маринки Кайдаловны разгадал, а самой голову отсёк; и бедняк Хотен, который за свою мать вступился и целое войско разбил; и Ставр-боярин из земли Ляховецкой, чья жена в ратных состязаниях всех княжеских гридней одолела.

А окромя тех ещё много людей знатных. На почётном же месте, как раз супротив князя, богомольцы-калики сидят – не пьют, не едят, а про свои странствия рассказывают.

 

ГДЕ ЛЮБОВЬ, ТАМ И СВЕТ!

К слову сказать, этот пир мог и не состояться. Потому что занятому торговыми делами Соловью Будимировичу некогда было голову поднять, а ведь чтобы приметить красну девицу, надо хоть изредка по сторонам смотреть.

Да и Запава Путятична могла легко проглядеть своё счастье, ибо с утра до вечера была окружена важными боярскими сынками, да велеречивыми купеческими, да статными княжескими гриднями, которые не жалели сил, чтобы произвести на красавицу неотразимое впечатление. К тому же во дворце упорно ходили слухи, что князь намерился одарить любимую племянницу неслыханным приданым. Красота же, помноженная на богатство, доводила пыл ухажёров до температуры кипения, поэтому даже зимой в тереме Запавы было натоплено.

Особо в амурных делах преуспели купец Вышата и сотенный Елисей. Первый был круглощёк и белокур, второй – чёрен и сухолиц.

– Моей Запава будет! – говорил Вышата.

– Нет, моей! – говорил Елисей.

Вышата задаривал Запаву разными дорогими безделицами, вроде заморской белой пыли, которой посыпают щёки, чтобы прибить румянец, или яхонтовых колечек червлёного золота цены несусветной.

Елисей же брал воинской прытью. Лихо закрутив усы, он выгибал грудь колесом под начищенной до невообразимого блеска кольчугой и ломал разные предметы, типа заранее подпиленных подков и надтреснутых мечей.

За это Запава иногда одаривала Вышату и Елисея лёгкой улыбкой, но им и того хватало: ведь на других женихов красавица даже не смотрела.

* * *

Лишившись отца, Соловей Будимирович быстро освоил суть торгового дела, которая, как ни странно, заключалась в том, чтобы не обманывать покупателей, с поставщиками товара долго не торговаться, а, главное, платить в казну сполна. Потому как выиграешь копейку, а проиграешь доверие. Ещё он заметил: чем меньше жадничаешь, тем больше доход. Однажды пожертвовал церкви столько, аж самому жалко стало, а через неделю подвернулась такая сделка, что капитал враз утроился.

Вот и стал молодой купец каждый месяц из доходов солидный куш беднякам раздавать. Ему говорят: «Уймись, прогоришь!» А он только в усы улыбается да знай своё гнёт. И не зря! Ведь посмотреть, где теперь эти советчики? Одни в долг живут, другие кое-как концы с концами сводят, а Соловей Будимирович верит Богу и богатеет!

И стала слава о нём расти. Мол, есть в Новгороде купец молодой, который и состояние себе сколотил, и ни одной души при сём не загубил. Просто чудо, а не купец!

Земля слухами полнится. Дошли эти вести до князя Владимира, и пожелал он на диво-купца посмотреть. И вот как-то доложили ему, что к пристани корабли Соловья причалили. Оделся князь голодранцем: лапти рваные, котомка худая, клюка в надсадинах. И Добрыню так же нарядил, и Ваську-пьяницу, чтоб, значит, охрана рядом была, если кто невзначай на свою голову нищего обидеть надумает.

* * *

Пришли, значит, на пристань, а там уже последний корабль разгружают. А у него на носу турья голова выточена, вместо глаз дорогие яхонты вставлены, вместо бровей чёрные соболи положены, вместо ушей белые горностаюшки болтаются, вместо гривы лисы чёрно-бурые косматятся, вместо хвоста медведи белые трепыхаются. Паруса на мачтах из дорогой парчи, канаты шёлковые. Якоря серебряные, а колечки на цепях чистого золота. Посреди палубы шатёр стоит. Крыт шатёр соболями и бархатом, перед входом волчьи шкуры лежат.

По всему видать, что корабль этот Соловья Будимировича по воде возит. Только не видать нигде хозяина, да оно и понятно: пока дрягили-крючники мешки на берег таскают, он, видать, в шатре чаи со сдобными кренделями попивает и сахарной халвой закусывает…

Подошёл тогда князь к управляющему и просит:

– Можно, мил человек, мы тоже подсобим да на копеечку хлебушка себе купим?

– Ступай с глаз долой, голь перекатная, – ответствует тот. – Не видишь разве, что разгрузка кончается.

– Тогда подай, Христа ради…

– Бог подаст! Иди-иди, не мешай, а то стражу кликну. Ходят тут всякие, под ногами путаются, работе мешают!

Так расшумелся, что с борта свесился парубок в рабочей поддёвке и спрашивает:

– Ты чего кричишь, Устин?

– Да вот на работу нищая братия наняться хочет. А где я им работу возьму, если всё уже сделано. А ну, кыш отсель, скудоумные!

– Погоди сердце рвать, лучше своим делом займись. Не видишь, мешок с просом порвался! – властно перебил Устина парень, сбегая по сходням. – Нету, братцы, для вас работы, раньше надо было приходить. Но ничего, это мы сейчас поправим. Держите!

С этими словами добрый парубок одарил князя и его переодетых богатырей серебряными монетами: каждому по одной дал.

– Спаси тебя Христос! – поклонился до земли Владимир. – А ты кто таков, что щедрее князя киевского калик одариваешь?

– Да куда уж мне за князем угнаться, когда он, бают, десятину на церковь даёт и всеми сирыми и убогими опекается! Нет, до Красного Солнышка мне далёко, ведь я простой купец новгородский – Соловей, Будимиров сын.

– Ну, тогда пошли, Соловей Будимирович…

– Куда?

– В палаты с князем киевским знакомиться!

* * *

С того дня крепко подружился Владимир с Соловьём и всем его в пример ставил. Как только Будимиров сын по делам в стольный град пожалует, так князь его в свои палаты зовёт и ковёр через двор стелить приказывает, по причине уважения.

Вытрет Соловей красные сафьяновые сапожки тряпицей и ступит на ковёр, а княжеская челядь его громко приветствует. Но громче всех собачка лает, которую купец на руках несёт. Потому как он с ней никогда не расстаётся. А привёз он её из Царьграда – столицы Византии, заморской империи.

Смешная собачка – вся беленькая, кроме бантика красного, что ей Соловей на шейку повязал. А хвостик у ей бубликом, ушки торчком, усики, что иголочки, а по мордочке улыбка гуляет. И каждый, кто на неё глянет, тоже улыбаться начинает. Особенно, когда она на задние ножки встанет, ручки подберёт повыше – и давай танцевать да хвостиком себе дирижировать!

А звали собачку Молоська. Но не потому, что она была малосильная, а потому что даже в пост мясо употребляла. Ведь раньше молосниками называли людей, которые посты не блюдут. Только собачке-то зачем посты блюсти, когда она животная. А животная, в отличие от человека, не грешит – хоть мёдом её корми, хоть за хвост дёргай. И ежели грехов нет, то даже салом их не наешь. А ежели есть, то постом тело изнуряй и молитвой душу исправляй…

Молоська сильно князю глянулась. Так глянулась, что он за диковинную собачку лучшего коня купцу сулил. Но тот ни в какую: «Погоди, – говорит, – я скоро в Царьград соберусь и тебе такую же привезу, только мужеского полу. Мы их оженим, а щенков людям раздадим для утехи».

* * *

Князь всё больше привязывался к Соловью за его щедрый нрав, а Соловей давно почитал князя за мудрость, с которой тот правил своим народом. Во время встреч они долго беседовали. Князь любил слушать про далёкие страны, где приходилось бывать купцу, а Соловей, рано потерявший родителя, находил упокоение в отеческих советах князя.

– Послушай, а почему бы тебе в Киев не перебраться? – как-то раз спросил Владимир своего молодого друга.

– Так у меня ж в Новгороде дом и усадьба на Ильмень-озере. Лучше ты, князь, ко мне летом приезжай: рыбы половим да поохотимся вволю.

– Эх, кабы не державные дела, непременно бы приехал. Посему лучше ты перебирайся. Земли в Киеве много: строй себе терем, где душа пожелает. Да хоть на моём дворе!

Соловей понял, что князь давно всё обдумал и не стал ерепениться. Но Владимир не просто всё обдумал, он замыслил изменить судьбу купца самым решительным образом. Потому и место для будущего терема выбрал прямо супротив окон своей племянницы – красавицы Запавы Путятичны.

* * *

Запава была знакома с Соловьём, но издали. На фоне шумных ухажёров купец никак не выделялся и, в отличие от других, не пытался произвести впечатление. Конечно, Запава слышала о его богатстве, но к этому она была равнодушна, как, впрочем, и полагается племяннице князя.

А приметила она Соловья Будимировича, когда тот вместо понукания нанятых столяров и плотников, сам взялся строгать, пилить и приколачивать, подчиняясь распоряжениям умелого древодела Гаврилы – осанистого крепкого старика с белой бородой чуть не до пояса.

– Легче бей! – поучал Гаврило своего молодого хозяина. – Балясину под перилами разворотишь!

Соловей на это краснел, как провинившийся школяр, и половчее перехватывал деревянную киянку.

Наблюдая за купцом-работником, Запава долго стояла у окна, пока её не отвлекли закадычные соперники Вышата и Елисей. Явившись не запылившись, они тут же принялись за ухаживание: Вышата приволок парик из лошадиного хвоста, а Елисей – подгнившую оглоблю, которую тут же сломал об колено…

* * *

Как-то утром Запаву разбудил звонкий лай. Она вскочила с постели, распахнула двери и рассмеялась. На пороге стояла Молоська и радостно виляла хвостиком.

– Ну, заходи, – позвала Запава.

Маленькая собачка не заставила себя упрашивать. Цокая по полу крохотными коготками, она подбежала к столу с яствами и вскинулась на задние лапки. Запава прыснула в ладошку и стала гадать, что же едят такие забавные зверьки? Тут же выяснилось, что такие забавные зверьки едят всё: и яблоки печёные, и орешки калёные, и пряники медовые.

Молоська и Запава так увлеклись угощениями, что не сразу услышали тревожные голоса за окном:

– Кажись, она туды побежала…

– Да нет, кажись, сюды…

– А можа, она в подпол провалилась?

– Ищите, ищите! – тихо повторял опечаленный голос Соловья.

Красна девица быстро оделась и, схватив Молоську на руки, выскочила во двор.

– Соловей Будимирович, вот она! Видать заблудилась и в мой терем заскочила… Забавная такая, орешки грызла и пряник с яблоком…

Запава замолчала, потому что подле уже стоял купец и бережно вынимал Молоську из её рук. Едва их пальцы коснулись, она почувствовала, как краска заливает щёки. Запава подняла глаза и, встретившись со взглядом молодого купца, вдруг поняла, что отводить взор ей уже не хочется. Будто жаркая волна окатила девицу, и она услышала, как громко забилось её сердце.

– Спасибо за Молоську! – тоже неожиданно громко проговорил Соловей и, не зная, что сказать дальше, развернулся и зашагал к своему недостроенному терему.

* * *

С того дня не стало Запаве покоя. Днём она смеялась над ужимками Вышаты и Елисея, а ночью плакала в подушку. И было от чего плакать, потому что поглощённый плотницкой работой Соловей даже не смотрел в её сторону. Однажды она не выдержала и в один из жарких дней послала к строителям свою кормилицу Фёклу с двумя жбанами холодного квасу.

– Соловей Будимирович ничего не велели передать? – спросила она Фёклу, когда та вернулась.

– Спасибо сказали.

– И всё?

– Ещё велели передать, чтоб больше не утруждались. У них, говорят, своего квасу хватает.

В этот раз Запава не стала ждать ночи, а разрыдалась прямо в Фёклин фартук…

* * *

Спустя месяц строительство закончилось. Князю работа так понравилась, что он даже в шутку предложил поменяться теремами. Все шутке смеялись, хотя некоторым это давалось с трудом: уж больно завидки брали.

Ещё через неделю Соловей собрался за товаром в чужие земли. Прослышав про это, Запава всю ночь терзала мокрую от слёз подушку, а утром побежала к новому соседу.

Тот приветил её ласково, а Молоська и вообще от радости волчком крутилась да всё подпрыгивала, чтобы лизнуть в щёку. Но ласков был купец только до тех пор, пока Запава не выпалила:

– Соловей Будимирович, возьмите меня в замужество!.. Я хорошей женой буду… Потому как я… вас люблю!

– Не гоже красной девице себя в жёны предлагать, – помрачнев, проговорил Соловей. – Ты, видать, забыла обычаи дедовские, что сама себя сватаешь. Твоё дело скромно в горнице сидеть, вышивать узоры искусные, дожидаться сватов. А ты по чужим теремам бегаешь…

Услыхав это, закусила Запава губу, убежала к себе, от стыда ног не чуя, упала в своей горенке на кровать, вся от слёз дрожит.

Только Соловей это не со зла сказал, а из уважения к преданию. Нелегко ему было суровый ответ красной девице давать, но он себя пересилил для её же пользы.

А вечером надел купец нарядный кафтан да сапожки сафьяновые и пошёл к князю. Упал пред ним на колени и говорит:

– Мир тебе, князь-Солнышко, позволь просьбу сказать.

– Изволь, Соловушка, – ответил князь, а сам улыбку в бороду прячет, потому что догадался уже, о чём разговор пойдёт.

– Есть у тебя, князь, любимая племянница Запава Путятична, так нельзя ли её за меня замуж отдать?

Князь обнял своего друга за плечи и поднял с колен.

– Давно я этого ждал. Всё боялся, что Запаве наши щёголи голову закрутят. Но такой зять мне по всем статьям гож. Бери, Соловей Будимирович, моё благословение и засылай сватов.

– Спасибо, князь, только мне надо сперва в Новгород вернуться: у матушки Ульяны Васильевны родительское согласие испросить.

– Никуда тебе возвращаться не надо. Твою матушку по моему приказу уже в Киев везут. Завтра Ульяна Васильевна прибудет, тогда и дело сделаем. А пока иди невесту успокой. Мне сказывали, что рыдает она в своей горенке, глаза выплакивает. А зачем добру молодцу жена безглазая?…

* * *

С того дня жизнь Соловья Будимировича и Запавы Путятичны словно светом озарилась. А как иначе, если в народе говорят: где любовь, там и свет!

Всё у них теперь хорошо. А у Вышаты и Елисея ещё лучше: они нынче Любаву обхаживают – сестру младшую Запавы Путятичны. Скоро Вышата все деньги папашины на безделицы пустит, а Елисей все оглобли переломает… Хотя, может, и у них чего путного выйдет?

Не нам судить!

 

ВСЕ ПРОТИВ ОДНОГО

…Но вернёмся к помолвке. В самый разгар пира, Вышата и Елисей подрались. Бравый сотенный с каждой чаркой всё более мрачнел, а потом вдруг колупнул пальцем побелённую стену и мазнул Вышату по щеке.

– Ты чего? – удивился купеческий сын.

– А ты чего?

– Что чего?

– Чего девок пудришь?

– Так мода теперь такая, щёки мелом посыпать, – как можно благодушнее ответил Вышата, чтобы не дразнить своего задиристого соперника.

– Ах, мода? А в морду! – страшным голосом закричал Елисей и бросился на врага.

Через мгновение гостям князя представилась странная картина: задира Елисей валялся на полу, а трусливый Вышата сидел на нём и, дубася пухлыми кулаками, испуганно причитал:

– Мамочки! Мамочки! Мамочки!

Из этого следовало, что у страха не только глаза велики, но и кулаки тоже. Еле друзей-соперников растащили по разным углам. Причём Вышата трясся и всхлипывал, а побитый Елисей, наоборот, гордо выпячивал грудь и объяснял Ваське-пьянице, что нарочно не дрался, чтоб не пришибить Вышату ненароком.

– Молодец! – икнул Васька и одобрительно хлопнул Елисея по плечу, после чего тот лёг на пол и уже не вставал до конца пирушки.

* * *

Только не подумайте, что пир у князя Владимира был похож на современный банкет. Отнюдь! Ведь там собрались богатыри, а настоящая сила не только в бою проявляется. Настоящая сила помогает оставаться человеком и не падать в салат лицом, даже когда к этому располагают обстоятельства. Несмотря на то, что пир шёл уже не первый час, богатыри держались степенно и здравицы произносили сообразные. Даже когда очередь дошла до Васьки-пьяницы, он исхитрился сказать очень трезвую мысль:

– Помолвка – это что? Помолвка – это замысел! А удался он или нет, дитё покажет. Стало быть, вы его сперва родите, да на ноги поставьте, да воспитайте, как подобает, да научите святыни чтить, вот тогда и речь сказать не грех!

От этих слов Запава зарделась, но не от сорома, а от радости, потому как ребёнка от любимого мужа родить – лучшего счастья не бывает.

– Краснеешь? Красней! – одобрительно прогудел Василий. – На то ты и есть красна девица!

Богатырь хотел ещё дать какое-то напутствие Соловью Будимировичу, но ему помешал шум в дверях. Гости повернули головы, а князь с неудовольствием прикрикнул:

– Это кто там честному пиру препятствует?

– Это я, князь-Солнышко!

– Кто «я»?

– Бова, голова приворотной стражи.

– И чего тебе, Бова? Да не стой ты у дверей! Поди ближе и отвечай!

– Не могу, князь: ноги отымаются.

– А как же ты до терема дошёл.

– Так он меня донёс.

– Кто «он»?

– Дак, кабы я знал!

От такого ответа по лавам прокатился смешок, но князь насупил бровь:

– Ты, видать, насмехаться над нами надумал?

– Видит Бог, и в мыслях не было, – пролепетал Бова. – Только он пришёл и тебя, князь, требует. Я говорю: занят Красное Солнышко, в другой раз приходи. А он говорит: в другой раз поздно будет, а потом хвать меня – и понёс. Так притиснул, что ноги отняло!

Гости недоверчиво загудели. Дело в том, что Бова был детиной немалого роста и такой толстоты, что представить его барахтающимся в чьих-то руках было совершенно невозможно.

– Заливаешь! – сказал как припечатал воевода Добрыня, которому стало стыдно за своего служаку.

– Нет, человече, он правду говорит! – возразил Добрыне спокойный голос, и, отодвинув Бову, в гридницу вошёл незнакомец.

– Кто таков? – спросил изумлённый князь, потому что ему ещё ни разу не доводилось видеть такого ясного взгляда и таких светлых очей, излучающих спокойную силу.

– Илья Муромец, – раздалось в ответ.

* * *

Князь встал и подошёл поближе. Теперь он, что называется, кожей почувствовал могучую силу, исходящую от богатыря, назвавшегося Муромцем. Было ясно, что такому хоть Бова, хоть дюжина Бов дорогу не загородят. Это уразумели и остальные, посему во взорах появилось уважение. Но особо внимательно приезжего разглядывали Чурила Пленкович и Дюк Степанович. Они сразу оценили и одёжу, и оружие Муромца, а оценив, тревожно переглянулись и пожали плечами. Заметив это, Добрыня молвил:

– Чурила, хватит с Дюком перемигиваться. Если есть что сказать, реки: у нас тут, кажись, все свои собрались, так что неча секретничать.

– Да вот тут какая закавыка выходит, – осторожно начал щеголеватый Чурила Пленкович. – Больно кольчуга у него хороша. Такой даже у тебя, Добрынюшка, нету… И сапоги знатные.

– А меч, видать, в Дамаске кован, – подхватил знаток оружия Дюк Степанович. – А лук и того краше – монгольской работы и цены неизречённой.

– И откуда, спросить, у него такое богатство? – с ехидцей вопросил Чурила. – А может, он подослан кем?

Забыв про угощение, богатыри и княжеские гридни вскочили с лавок и сжали кулаки, потому что в словах Дюка и Чурилы был резон.

Когда против тебя стоят два десятка богатырей со сжатыми кулаками – дело плохо. Но Илья даже не шелохнулся. Он с таким спокойствием смотрел на гневные лица Добрыни Никитича, Алёши Поповича, Екима, Василия-пьяницы, Дуная Ивановича, Чурилы Пленковича, Дюка Степановича, Потока Михайло Ивановича, Ивана Гостиного и Ивана Годиновича, бедняка Хотена, Ставра-боярина и других мо́лодцев, что их кулаки сами собой разжались.

– Зря гневаетесь, люди добрые, – не повышая голоса, молвил Илья. – А ежели есть сомнения, то я всё как на духу расскажу.

– Расскажи сперва, где ты такое снаряжение раздобыл и зачем ко мне пожаловал? – сменив гнев на милость, согласился князь.

И Муромец рассказал и как он на печи сидел, и как ему меч и коня подарили, и про спор с Нагаем, и про Соловья с его разбойниками, что в Киев идут под надзором Олава Прекрасноволосого…

Только лучше бы он этого не делал, потому что никто не поверил ни единому его слову.

* * *

Когда Илья закончил, в гриднице повисла звенящая тишина.

Её нарушил князь Владимир. Он повернулся к супруге и сказал:

– Свет мой, Анна, возьми Запаву и отправляйся в свои покои. Тут сейчас мужской разговор пойдёт. Добрыня, ступай ко мне: совет держать будем.

– Не чисто дело, князь! – тихо сказал подступивший воевода. – Откуда он про Олава знает, ведь мы снарядили его под великим секретом.

– Думаю, что он от Соловья пришёл на разведку. Значит, Олав мёртв. Хорошо, что Тровур сейчас в походе. А ты собери новую дружину, чтобы завтра идти на разбойника и тело Олава привезти. Не то старик сам за сыном кинется и так же сгинет.

– А что с этим делать?

– Посадить в острог и выпытать, где Соловей прячется. А молчать будет, скажи Пра́солу, чтобы с ним не церемонился.

Да… незавидную участь уготовал князь Илье! Ведь Прасол был мастером подноготных признаний, которые он буквально вырывал из любого упрямца.

– Хватайте его, богатыри! – скомандовал воевода.

Но его команду перекрыл громовой голос Муромца:

– Стойте! Не буду я биться с княжескими богатырями, не стану их кровь проливать, хоть сам погибну! Вот вам меч, вот лук, а вот руки мои. Хотите, вяжите, хотите, так оставьте, но супротив Красного Солнышка я ничего плохого не содею. Слово даю!

Богатыри переглянулись, но ни один не поспешил выполнять команду воеводы.

– А тебе, князь, скажу так. Может, ты и прав, что словам не веришь. Тогда делам поверь. Ровно через три дня придёт Олав со своими викингами и с моими пленниками. Пока же посади меня в темницу, чтоб тебе спокойней было, и пируй себе дальше. А если через три дня мои слова не исполнятся, то казни меня, не в обиде буду, хотя и хотел послужить тебе верой и правдой.

– Будь по-твоему, – подумав, согласился князь. – Добрыня, сведи его не в острог, а в терем гостевой, да стражу к дверям приставь. Гридней двадцать, думаю, хватит. Ну, и накорми с нашего стола, покуда его провинность не подтвердилась.

– Зря ты, князь, стражу ко мне приставляешь, да и маловато двадцать человек будет. Ведь, ежели захочу, то и сто раскидаю. Но видит Господь, не захочу. Засим, поступай, как знаешь… Только дозволь я своему коню сена дам, а то он из чужих рук есть не станет.

– О-го-го… – раздалось из-за окна печальное ржание.

– Ладно, корми своего скакуна, – кивнул головой князь.

– О-го-го! – радостно одобрил это решение мудрый Бурушка.

 

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ СОЛОВЬЯ

После того, как Илью увели, вернее, он сам ушёл в сопровождении пришедшего в себя Бовы и двух гридней, пир как-то быстро сошёл на нет. Было сказано ещё с десяток здравиц, но без искры и былого вдохновения. Мысли присутствующих помимо воли всё время возвращались к пленённому, пусть и без драки, богатырю. И хотя мысли приходили в разные головы, но итог размышлений был один: никому не хотелось, чтобы Илья оказался лазутчиком и предателем. Уж больно ладен был Муромец, уж больно спокоен и открыт был его взгляд, да и рассказ, если разобраться, был слишком заковырист, чтобы такое выдумать. К тому же, увидев Бурушку, который прямо на княжеском дворе выбил копытом из земли родничок, многие подумали, что такого чудо-коня только святые калики перехожие и могли подарить – больше некому.

Но дело было сделано, тем паче князь не отменял своих решений, кроме одного случая, когда он вновь ввёл смертную казнь, упразднённую им после принятия православия. Тогда Владимир вгорячах заменил кару на виру – денежный штраф или цену крови, которую убийца выплачивал родственникам своей жертвы. Но Киевская Русь ещё не созрела для таких нововведений, и вскоре к Владимиру пришёл митрополит Михаил с ходатайством об отмене поспешного решения.

– Властителю Господь даёт меч карающий, – сказал он. – И если ты отложишь его, то совершишь грех великий. С введением откупа земля кровью залилась. Так неужто, великий князь не слышит стоны убиенных и плач материнский?

После этого разговора Владимир сменил милость к обидчикам на праведный гнев, и вновь воцарился в киевских землях относительный покой.

Поэтому, зная суровый норов князя, никто не вступился за Илью, но и пировать боле никто не желал.

* * *

На следующий день засобирались богатыри в дорогу. Еким Иванович в Ростов подался, Дунай – на заставу северную, Дюк Степанович с Чурилой в малый Киевец к отцу Чурилы Плену, Поток Михайло Иванович – в Новгород, Иван Годинович – в Чернигов к жене молодой, дочке купеческой. Даже домосед Василий-пьяница, насмотревшись на то, как милуются Соловей с Запавой, решил ехать невесту искать.

– Так ведь и в Киеве невест полно! – пытался удержать его князь.

– Нет, мне подальше искать надо, – решительно ответствовал богатырь, – чтоб, значит, протрезветь в дороге… раз и навсегда!

На это Владимир не нашёл что возразить и только махнул рукой: мол, езжай!

В общем, все разъехались: кто домой, кто в поход, кто границы караулить. Из богатырей, кроме воеводы Добрыни, один Алёша Попович остался. Да и то по причине хвори. Видать, слишком много холодного квасу выпил, вот и осип! Слова сказать не может, лишь руками машет – не подойди, зашибёт! Бабка Крапивка, что князя и княгиню пользует, издаля на него поглядела и сказала, что в Алёшу надо влить молока горячего с мёдом – и через два дня всё само пройдёт, тока она вливать не будет, потому как у Алёши характер буйный.

Пришлось воеводе самому с болящим управляться.

* * *

Тихо стало во дворе княжеском. У гостевой коновязи только Бурушка остался: не ест, не пьёт ушами прядёт – хозяина ждёт.

А хозяин в темнице сидит, в окно глядит, думу думает. А дума такая, что если не придёт Олав через три дня, не сносить ему буйной головушки. Но отгоняет от себя богатырь мысли чёрные и молитву заводит. Ведь чего себя понапрасну терзать, ежели сделать ничего не можешь. Лучше к Боженьке обратиться, Он завсегда поможет – больше некому.

Так и просидел Муромец в одиночестве цельных три дня. Но они ему тяжёлыми не показались. Ведь он раньше не днями, а летами на печи сидел – так что не привыкать.

А на четвёртое утро пришёл за ним Бова и с опаской к Красному Солнышку повёл.

– Ну, что, Муромец, час ответа настал, – молвил князь. – Рассказывай всё на чистоту.

– Я всё сказал, – твёрдо проговорил Илья.

– Нет, не всё. Три дня минуло, четвёртый пошёл, а Олава нет. И так мыслю, что не будет. Хотя дружину большую я за ним послал. Может, тело найдут и с Соловьём посчитаются.

– Зря ты это сделал, князь! – неожиданно выкрикнул Илья, и в его голосе впервые почувствовалось волнение.

– Это почему?

– Потому что на Киев Калин-царь идёт.

– Не может того быть. Мы с ним год как мировую подписали.

– Красное Солнышко, да разве можно печенегам верить!

– А кому можно верить? Тебе, что ли?

Неожиданно разговор прервали крики, доносившиеся со двора. Не успел князь подойти к окну, как в палату ветром ворвался Добрыня и с порога закричал:

– Олав вернулся! Живой и здоровый! И Соловья с разбойниками привёл! Выходит, не врал Илья…

Вслед за воеводой вбежал и сам Прекрасноволосый. Поклонившись Владимиру, он шагнул к Илье и заключил его в крепкие объятия.

* * *

Не будем описывать дальнейшую сцену. Скажем только, что Владимир повинился перед Муромцем, который зла не держал, а только посетовал, что три дня зазря потеряли, а могли бы готовиться к встрече кочевого войска.

– И богатыри, почитай, все разбрелись! – клял себя Владимир. – Теперь придётся не нападать, а держать оборону. Добрыня, займись укреплением городских стен. А ты, Олав, проследи, чтобы викинги хорошо отдохнули. И покажи мне своих пленников.

Олав опустил голову и его лицо залила краска:

– Пленники не мои, а Муромца. Кабы не он, то меня бы в живых не было, а тебе служил бы предатель.

– Это кто?

– Эймунд Непомерный. Но про него я потом расскажу.

– Хорошо, тогда пошли смотреть пленников Ильи Муромца. Веди, богатырь, показывай!

Выйдя во двор, они увидели, что Бова уже вытащил из телеги всё разбойничье семейство и теперь проверял крепость пут. Заметив князя и воеводу, он вытянулся в струнку, насколько ему позволял живот, и доложил:

– Сотню пёхом пригнали, а эти в телеге пожаловали. Кажись, главари… Что с ними делать прикажете?

– Ступай, Бова, сами разберёмся.

Князь долго рассматривал пленных, скользя взглядом по злобным лицам Соловья, Нагая, Евлампии, Сыча и чумазых малолетних отпрысков.

– Ну что, Одихмантьевич, кончилась твоя вольница?

В ответ Соловей прорычал что-то нечленораздельное и по-волчьи зыркнул глазом.

– Ты на кого рычишь? – грозно вскрикнул Добрыня Никитич и уже хотел отвесить разбойнику оплеуху, но князь остановил его.

– Не марай рук, Добрынюшка! Негоже, связанного бить…

– Так давай развяжем. От меня не улетит.

– Развязывай, – разрешил князь, – пусть крыльями помашет. Заодно послушаем, как он свистеть умеет.

В одно мгновение Добрыня разорвал путы могучими руками и отступил на шаг, готовясь броситься на разбойника, как только тот сделает хотя бы одно неверное движение.

– А ну давай! – сказал князь.

На это Соловей злобно плюнул себе под ноги и заскрежетал зубами.

– Свисти, коли князь приказал, – повторил Илья и погрозил разбойнику кулаком.

Что такое кулак Муромца Соловей уже знал, поэтому сунул пальцы в рот и засвистел.

– О-го-го! – испуганно закричал Бурушка.

– Кар-кар! – истошно заорали вороны.

– Хрю-хрю! – забились в истерике посадские свиньи.

Князь, Добрыня и все, кто был на подворье, в ужасе заткнули уши. Но это слабо помогало, потому что разбойничий свист, словно раскалённое шило, проникал сквозь ладони.

И надо ж было в этот момент Соловью Будимировичу выйти из терема! Увидев своего заклятого врага, Соловей Одихмантьевич, забыв про богатырский кулак, бросился вперёд. Ещё минута и он свернёт шею этому купчишке. Нет, даже не свернёт, а перегрызёт своими волчьими клыками!

Вместо того, чтобы попытаться убежать, купец в ужасе застыл на месте, давая своему убийце дополнительное превосходство. Не пришедший в себя от Соловьиного свиста Добрыня Никитич не успел перехватить разбойника и сейчас мог лишь наблюдать за происходящим. Ещё миг и… Но вдруг за шаг до своей жертвы Соловей покачнулся и рухнул на землю, а его голова покатилась вперёд, пока не уткнулась в ноги оторопевшего купца.

* * *

– Что это было? – спросил побледневший князь.

– Ничего, просто голову ему снёс, – спокойно ответил Илья. – Хорошо хоть меч мне вернуть успели, а так бы не достал Соловья: шибко быстро летает.

Оказалось, что Муромец так стремительно взмахнул мечом, что никто этого и не заметил. Но времени на обсуждение не было, потому что Соловей Будимирович вдруг тоже покачнулся и упал рядом с окровавленной головой, от волчьего оскала которой ещё исходила неуёмная злоба.

– Что с ним? Ранен? – встревожился князь.

– Да нет, сомлел малость, – объяснил Бова, поднимая купца с земли. – Они ж народ мирный, вот и не привыкли, когда под ногами головы валяются. Хотя, когда я впервой голову без плеч увидел, тоже чуть своё сознание не потерял.

– Ладно, хватит болтать! – перебил Бову воевода. – Неси Соловья Будимировича в палаты да квасу ему дай студёного. И мне дай, а то что-то я взопрел от этого свистуна безголового…

 

ДЕСЯТИНА В ДОБРОЕ ДЕЛО

С этой минуты в Киеве закипела работа. Князь написал указ о ратном положении, из чего следовало, что население мужского полу от пятнадцати до сорока лет переходило в подчинение воеводе. Приказ огласили биричи, и вскоре к княжескому дворцу потянулись бородатые мужики и безусые отроки.

Киеву не впервой угрожала опасность, поэтому люди знали, зачем их зовут и шли не с пустыми руками: за поясами у многих торчали топоры, а некоторые вдобавок были вооружены пилами, молотками и лопатами.

Добрыня Никитич разбил народ на артели – рабочие дружины с круговой порукой. Одних артельщиков он послал укреплять стены, других отправил в лес рубить волока – длинные клюки-кокорки, служившие оглоблями и полозьями для выволакиванья брёвен из леса. Третьих – делать из брёвен острые колья-рожны, которые вкапывались в землю перед защитным валом в наклонном положении, чтобы остановить конницу противника, ведь, как говорится, против рожна не попрёшь! Четвёртых – добывать и варить смолу, чтобы лить горячий вар на головы кочевников, остужая их пыл. Нашлась работа и для пятых, и для шестых, да и седьмые без дела не остались…

* * *

А что же с пленниками, спросите вы? Чтобы ответить на это, придётся немного забежать вперёд, потому как во время подготовки к осаде некогда было ими заниматься. Всех разбойников, кроме Евлампии и мелюзги, заковали в кандалы и посадили в острог. А уже потом, когда опасность миновала, боярский суд сослал их рыть судоходные каналы между реками, а покуда каналы строились, таскать корабли посуху. Та ещё работка! А нечего было разбойничать!..

Да, чуть не забыли: Нагая и Сыча перед этим хорошенько выпороли на конюшне, тут уж Прасол отвёл душу!

Евлампию же отправили в женский монастырь, где в скором времени из злобной атаманши она превратилась в скромную послушницу, напоминавшую нравом ту замечательную девушку, каковой она была двадцать лет назад. Евлампия много молилась за своего не покаявшегося супруга в надежде, что Господь облегчит его вечные муки. А ещё она молилась, не поверите, за Илью Муромца, бывшего лютого врага, который оказался лучшим другом, ибо вытащил из погибельного болота её деточек. Их князь отдал в книжное учение. Правда, поначалу Филину, Беркуту и Соколку пришлось вдоволь берёзовой каши нахлебаться. Но ведь не зря говорят: кнут не мука, а вперёд наука! Потому не прошло и полгода, как братья стали первыми учениками, сказалась, видать, разбойничья смётка! Но, скорее всего, ума им прибавили церковные бдения Евлампии, поскольку молитва матери дитя со дна морского поднять может…

* * *

Пока шли работы по укреплению города, Илья остался не у дел, ибо строитель из него был никакой. Вот если бы чего сломать – другое дело! Поэтому у него появилось время поближе познакомиться с Киевом.

Да, это был город городов! Ещё недавно Илья восхищался Муромом, но теперь пройдясь по киевским стогнам (так раньше назывались улицы и площади) и увидев могучий Днепр с вершины Старокиевской горы, где ныне находится Андреевский спуск, смог выдохнуть только одно слово: «Лепота!»

Киев был древней Мурома да, пожалуй, и остальных городов.

Его история началась в пятидесятые годы по Рождеству Христову. Однажды самый первый ученик Сына Божьего апостол Андрей, величаемый за это Первозванным, прибыл в Корсунь. Там узнал он, что недалеко от города находится устье Днепра. Апостол захотел подняться вверх по этой великой реке, которую греки называли Борисфеном по имени грозного северного ветра. Видать, довелось грекам хлебнуть днепровской водицы во время речного шторма, когда широкий Днепр-Борисфен ревёт и стонет, вздымая могучую спину.

* * *

Пройдя половину пути, Андрей с учениками увидели сбегающие к воде крутые склоны.

– На этих горах воссияет благодать Божья. Будет тут город великий, и воздвигнет Бог много церквей. – сказал Апостол и, помолившись, поставил деревянный крест.

А через пятьсот лет три брата и красавица-сестра из племени полян действительно основали тут город. Старший брат за высокий рост и решительный характер звался Кием, что по-славянски обозначало и крепкую палку, и могучий молот.

Он и стал первым правителем града, названного затем его именем. Младших же братьев звали Щек и Хорев, а сестру – Лыбедва. Хорев тоже устроил свой град – Хоревицу – в пятнадцати вёрстах к северу от Киева. Стояла Хоревица на высокой горе, поэтому позже граду дали имя Вышгород, и при Владимире он служил столице северным щитом.

Во времена княгини Ольги Киев разросся, однако весь умещался на горе. Но уже в правление князя Владимира люди стали селиться в низине возле Днепра. Это поселение, где в основном обитали ремесленники, получило название Подол.

* * *

Первое каменное здание появилось в городе во времена правления великого князя Святослава. Это был его терем, возвышавшийся среди деревянных сооружений, словно утёс в зарослях камыша. Он долго был одинок, пока Владимир не приказал доставить мастеров из Греческой земли, чтобы они построили каменную церковь в честь Пресвятой Богородицы. Князь украсил храм иконами, сосудами и крестами, что взял перед этим в Херсонесе, и поставил служить тамошнего священника Анастаса Корсунянина.

Когда церковь была построена, Владимир вошёл в неё, вознёс молитву и сказал:

– Даю церкви святой Богородицы десятую часть от богатств моих и моих городов. А если кто отменит это, – да будет проклят!

И устроил в тот день праздник великий боярам и старцам, а бедным роздал много богатства. И с той поры стали называть эту церковь Десятинной.

К ней и направил свои стопы Илья. Подойдя ближе, он остановился, поражённый красотой храма. Каменные узорчатые дорожки, мраморные колонны, пять сверкающих куполов подчёркивали величие замысла. Да и само место, где стояла церковь настраивало паломников на благоговейный лад. Но об этом стоит рассказать подробнее…

* * *

В 983 году, за пять лет до своего крещения, пошёл Владимир против литовского племени ятвягов и завоевал их землю. Всё бы ничего, но в то лето сатана, предвидя скорое поражение своё крестом Господним, особо бесчинствовал. По его наущению жрецы решили отметить победу Владимира кровавой жертвой, принесённой своим деревянным кумирам.

– Бросим жребий на отрока и девицу, на кого падет он, того и зарежем в жертву богам, – сказали они.

А жил в то время в Киеве один варяг-воин по имени Тур, который принял в Византии крещение и стал называться Феодором. Был у него сын Иоанн, прекрасный лицом и душою, на него-то и пал жребий. Жрецы направили к дому Феодора послов. Придя, те сказали:

– Сына твоего избрали себе боги.

А Феодор любил Иоанна паче всех мирских сокровищ, ибо один он у него остался после той бури, в которую их корабль попал, когда они из Византии в Таврию плыли. Волны долго терзали парусник: они швыряли его вверх и вниз и били в борта, словно кузнечными молотами. Один из таких ударов швырнул судно на прибережные скалы и расколол пополам. Феодор только и успел ухватить одной рукой сына, чтобы второй догрести до берега. Варяг был хорошим пловцом. Но оказавшись на суше, он понял, что в одночасье потерял жену, двух дочерей и матушку. Разъярённое его бегством море унесло тела в пучину, не дав предать их земле…

И вот теперь слепой жребий хочет отнять у него самое дорогое! Послы так и сказали:

– Сына твоего избрали себе боги, так принесем жертву богам.

– Не боги это, а дерево, – ответил варяг, пытаясь совладать с голосом. – Нынче есть, а завтра сгниёт. Бог же один: сотворил Он небо и землю, и звёзды, и луну, и солнце, и человека и предназначил его жить на земле. А эти боги что сделали? Сами они сделаны вашими руками. Не дам сына своего!

Посланники ушли и поведали обо всём жрецам. Те же, подняв людей и взяв оружие, вернулись и, сломав калитку, вошли во двор варяга. Тут на них накинулся Хватай, которого хозяин успел спустить с цепи. Храбрый пёс лаял и кусался, да разве справишься в одиночку с разъярённой толпой? Постепенно Хватая загнали в угол и изрубили топорами…

Феодор же стоял на сенях с сыном своим. Сенями в те времена называли крытую галерею, стоящую на столбах. Сжимая в руке тяжёлый меч, варяг спокойно смотрел на бесновавшихся внизу жрецов, которые кричали:

– Дай сына своего, да принесем его богам!

– Если ваши истуканы боги, – отвечал Феодор, – пусть пошлют одного из них и сами возьмут моего сына.

Видя, что в честном бою храбрых и искусных варягов не одолеть, осаждавшие подсекли столбы галереи, навалились на исповедников и убили их. А позже на земле, омытой их кровью, князь Владимир возвёл Десятинную церковь.

* * *

Когда Илья вошёл внутрь, то ахнул от восхищения: настолько величественным был храм. Мозаичный пол, иконы в дорогих окладах, фрески, золотая утварь, благолепный иконостас, высокие Царские врата, скрывающие святой престол, заставили богатыря почувствовать, насколько он мал пред Богом.

Больше он никуда не пошёл, потому что у Царских врат раздался возглас: «Благословен Бог наш!». Тот самый возглас, с которого в те давние времена начиналась вечерня. И доныне начинается…

 

ТРИ БОГАТЫРЯ

В ночь с четверга на пятницу к городским воротам на взмыленном коне подскакал Игнат Шило, что нёс службу на южной заставе. Уже в воротах конь под ним захрипел, захлебнулся кровавой пеной и упал замертво. Игнат даже не оглянулся, а вскочив на кобылу оторопевшего привратника, помчался к княжеским хоромам. Там он потребовал срочно разбудить воеводу, и глаза у него были такие, что стража не осмелилась перечить.

Добрыня Никитич любил поспать и будить его было опасно, но, видимо, он сам ждал известий с заставы, поэтому, лишь услышав о гонце, сразу вскочил на ноги.

– Говори всё без утайки, – сказал он Игнату, входя в гридницу, где изнеможённый воин подкреплялся мёдом с кашей. – Плохо дело?

– Плохо, Добрыня Никитич, – подтвердил Шило, вытирая усы. – Не знаю, остался ль кто из наших в живых. Третьего дня печенеги накатили. А сколько их, и не сосчитать – тьма тьмущая! От пылищи солнце покраснело. Кричат: «Сдавайтесь, не то всех перебьём!». Тогда мне старшой, Никита Васильев, говорит:

– Скачи в Киев, у тебя конь самый резвый. Доложи князю и воеводе, что Калин-царь войной идёт. А мы сколько сможем время проволочим, переговоры заведём, а там, как Бог даст. Ну, прощай… и Матрёне передай, чтобы молилась о душе моей окаянной. И ещё скажи, что люблю её… и жалко одну оставлять, да деваться некуда… Пускай ребятишек бережёт…

Обнял меня старшой на прощание, слезу о супруге своей Матрёне смахнул украдкой и пошёл воинов строить. А я, значит, в Киев поскакал… Коня вот загубил, да что сейчас об этом…

– Ты, Игнат, отдыхай пока, чтобы завтра был как огурчик с грядки: у нас теперь, сам понимаешь, каждый меч на счету. А я пойду князя будить.

* * *

Узнав лихую весть, Владимир сразу приказал разыскать Илью и Алёшу, а сам с воеводой закрылся в гриднице, чтобы обмозговать, как лучше Калина встретить. Владимир корил себя за то, что не поверил Муромцу: тогда б и пир не испортил, и богатыри б из Киева не разбежались.

– Где теперь их сыщешь? – сетовал Владимир. – Теперь, как ни считай, у меня три крепких меча осталось! Так и то – Алёша хворый, а Муромец неведомо какую силу имеет.

– Не всего три, а целых три! – возражал Добрыня. – Про Илью же скажу, если он Соловья и его разбойников один уложил, то сила в ём огромная. Да и у Поповича хворь – одно название, курам на смех. Говорить не может? Так он басурман молча рубить будет, без разговоров.

– Это кто говорить не может? – раздался голос Алёши, который вбежал в гридницу так стремительно, что вихрь, ворвавшийся за ним, чуть не загасил свечи. – Или я зря ведро молока выпил и улей мёда съел? Да я так гикну, что у них кони на дыбы встанут.

– Хорош! – рассмеялся князь. – За что люблю Алёшку, так это за удаль молодецкую. А где ж третий? Спит, небось?

– Да здесь я! Битый час жду, когда позовёте, – добродушно ответил Илья, появляясь в дверях.

* * *

– Ну вот, все собрались, – улыбнулся Владимир. – Все три богатыря. Эх, кабы вас двадцать три было!

– Красное Солнышко, да не убивайся так. Главное ж не число, а умение. Или мы с Алёшей мало басурман побили? Али мы тебе свою верность не доказали? Нам не раз вдвоём воевать приходилось, а теперь нас и подавно не согнёшь, ибо трое завсегда двоих ладней.

– Добрые слова говоришь, Добрыня. Только если б я не на словах, а на деле силу Муромца увидел, спокойней бы сердцу стало.

– А мы сейчас и проверим! – соколом ясным взвился Алёша. – Князь, ты мою силу знаешь?

– Да кто ж её не знает. Супротив тебя, Алёша, только Еким Иванович и Добрыня пойти рискнут.

– Ну, вот – опять наговоры… – обиделся Попович. – А пускай пойдут, хоть вдвоём сразу!

– Ладно тебе горячится, я ж тебя похвалить хотел, – слегка сконфузился князь. – Лучше скажи, что ты надумал.

– А прикажи нам с Ильёй, на руках побороться. Оно и зубы крошить не надо, и силу Муромца сразу узнаем.

– Что скажешь, Добрыня Никитич? – спросил князь.

– Оно, конечно, баловство Алёшка задумал, но проверить можно. Только пущай они на левых руках борются. А то правые себе потянут, как тогда меч держать?

Услышав это, князь с удивлением посмотрел на своего воеводу. Дело в том, что Алёша Попович был левшой, поэтому его левая рука в два раза превосходила правую. Об этом знали все, за исключением, разумеется, Ильи. Князь понял, что Добрыня хочет помочь своему молодому другу, поэтому ничего не сказал, а только кашлянул в кулак.

– Ну, давай! – легко согласился Алёша и, подмигнув воеводе, уселся за стол.

Но Илья не спешил. Сначала он поклонился образу Спаса, прошептал: «Господи, благослови!» и лишь затем уселся насупротив.

– Когда противник усомнился в своих силах, быть ему биту, – подначил Муромца Попович.

Илья на это ничего не ответил, только насупил брови и крепко сжал протянутую богатырскую длань. Алёша набычился и стал пригибать руку Ильи к столу. Да не тут-то было! Попович уже покраснел от надсады, на его лбу выступили капли пота, на шее вздулась жила, под рубахой заходили бугры, пытаясь разорвать плотную ткань в клочья, а рука Ильи не сдвинулась и на малость.

От удивления Добрыня крякнул в усы, а князь затаил дыхание. Но Муромец не стал томить их ожиданием. Слегка поведя плечом, он с размаху припечатал кисть Алёши к столу да так что по дубовой столешнице пробежала трещина в два пальца шириной.

– Сила! – восхищённо выкрикнул проигравший, и по его улыбке было видно, что уступить такому сопернику нисколько не зазорно.

Воевода подошёл к победителю и склонил голову:

– Прости, Илья!

– За что?

– Обманул я тебя: у Алёши левая рука в два раза сильнее.

– Это ничего, – великодушно простил Муромец, – ведь у меня обе одинаковые. Только мы и вправду баловство затеяли. Я тут слышал разговоры, что мужики не успевают деревья рубить на колья. Прикажи, князь, мне в лес пойти: я мигом нарублю.

– Приказываю! – радостно воскликнул Владимир.

* * *

Ночь была такой лунной, что больше походила на тёмный день. Поэтому работы в лесу шли полным ходом. Народ рубил, пилил, валил, обтёсывал тонкие стволы, превращая их в грозное оружие против вражеской конницы. Затем их тащили за вал и вкапывали в землю. Но хотя людей было много, дело продвигалось не шибко. Рожны ещё стояли слишком редко, и между ними можно было легко проскочить даже на коне.

Когда на делянке появился великий князь в сопровождении трёх богатырей, работа остановилась и все стали ждать новых распоряжений.

– Муромец будет рубить и обтёсывать, а вы таскайте к валу, – приказал князь.

Артель недоверчиво загудела: это ж надо взяться в одиночку за работу, с которой сотня едва справляется! Но приказы, тем более в лихую годину, не обсуждаются, поэтому мужики, побросав топоры и пилы, расступились, ожидая, что будет дальше.

А дальше Илья подошёл к первому дереву, взмахнул мечом, и оно повалилось на землю, белея гладким срубом. Затем Муромец отчекрыжил лишние ветки и вмиг заострил концы ствола. По толпе прокатился гул одобрения.

И закипела работа! Илья рубил так споро, что таскать не успевали, поэтому быстро вгрызающаяся в лес просека была сплошь усыпана рожнами. Казалось, богатырь не замечает усталости. А что, скажите, замечать, когда он вроде не стволы валил, а траву косил.

И то сказать, деревья рубятся, а меч не тупится! Никак, старцы-калики меч своими молитвами затачивают. Ведь хорошая молитва – что точильный камень-оселок: от неё благому делу прок!

* * *

Через два часа воевода остановил Илью.

– Хватит махать, а то у нас вместо леса степь будет. Идём теперь вкапывать.

Но и вкапывать рожны не пришлось. Потому что Муромец хватал их обеими руками и размахнувшись засаживал сразу по два в землю, аки в масло. Вскоре частокол стал гуще гребня: через такой не то что конь, а худая свинья не протолкнётся.

…Работа была закончена вровень с восходом солнца. Едва оно позолотило верхушки уцелевших деревьев, князь Красное Солнышко подошёл к Илье и, не зная как выразить свою благодарность, расцеловал чудо-богатыря в обе щёки.

* * *

А к вечеру того же дня задрожала земля под ударами тысяч копыт. Закричали вспугнутые птицы, залаяли лисы, завыли волки, зарычали медведи. Это неслась к городу непобедимая сила Калина-царя. Через час войско уже колыхалось в поле на расстоянии полёта стрелы. Но вперёд не шло, ибо послушался царь совета своего зятя Сартака и решил не нападать сразу, а сперва разбить лагерь.

На следующее утро горожане увидели за высокими киевскими стенами тьму-тьмущую разноцветных палаток, окруживших вышитый золотом шатёр – ставку Калина-царя. Вскоре от бурлящей массы кочевников отделилась конная фигура с белым полотнищем. Судя по надменному взору, это был никак не меньше, чем царский министр иностранных дел, хотя по правде это был простой посыльный на побегушках. Подъехав к частоколу, он спешился и с трудом протискиваясь сквозь рожны, бодро пошёл вперёд, пока не зацепился ремнём кожаного доспеха за отточенное остриё.

Министр без портфеля оказался в дурацком положении. Просто так отцепиться не получалось, а расстёгивать доспех на глазах у обречённого города казалось позорным. Тогда переговорщик сделал вид, что уже никуда не спешит, а просто любуется птичками, то есть ворон считает. Наши наблюдатели сначала ничего не поняли, пока не пригласили поглядеть настоящего профессионала – юродивого Никитку, по прозвищу Звездочёт. Несмотря на хилое тело, Никитка имел дюжее зрение, из-за чего ночами в звёзды вперится – и ну с ними говорить. А звёзды ему отвечают, потому как Никитка каждую звезду по имени знает!

А чему тут удивляться? Ведь юродивые вовсе не были сумасшедшими, как думают некоторые. Юродивые были Божьими мудрецами, которые добровольно отказались от благ жизни земной и приняли вид безумцев, каковыми вовсе не являлись. Зато безумие понарошку позволяло по-настоящему говорить правду ослеплённым лестью царям и обличать зарвавшихся царедворцев.

Вот бы и нашим правителям, хотя бы парочку юродивых!..

* * *

…Подсадили, стало быть, Никитку повыше, чтоб сказал, зачем этот татарин возле рожна пританцовывает. Никитка глянул, радостно засмеялся, а затем согнул указательный палец крючком и подцепил им с правого бока свою рубаху. Первым догадался Бова, голова приворотной стражи, который и впрямь был голова!

– Ясно, наскочил татарин на рожон. Отворяй ворота, пойду освобождать.

Конечно, никаким татарином посланник не был, просто Бова так всех кочевников называл, но дела это не меняло. Ведь пришёл кочевник как незваный гость, а незваный гость хуже татарина. Но Киев в лице начальника стражи встретил его хорошо. Даже зуботычины не дал, а вежливо снял с рожна, ну, может, чуть бока намял, а как без того? Увидев такое обхождение, случайный пленник заметно повеселел, и если бы не шрам через всё лицо, на него можно было бы глядеть без содрогания.

– Наша царя велела ерлык дать ваша князя, – сказал Крючок, как его уже окрестил Бова.

С этими словами Крючок всучил Бове свиток и быстро засеменил назад к своим. Теперь он шёл по направлению острых кольев, поэтому зацепиться не боялся.

* * *

Когда князь прочёл ярлык, в нём смешались два чувства: облегчение и тревога. Чувства боролись между собой, поэтому князь то хмурил брови, то едва заметно улыбался.

– Нас вызывают на единоборство, – наконец сказал он. – Если их бахадур проиграет нашему богатырю, Калин обещает уйти.

– А ежели выиграет? – спросил Добрыня.

– Ежели выиграет, мы должны будем на два дня отдать кочевникам Киев, а потом каждый месяц платить дань, которую они назначат.

– Стало быть, мы можем выбирать только между победой и смертью. Я готов!

– Нет, Добрыня Никитич, тебя я не пущу. Ты мне здесь нужен. Ведь, если будет война, кто-то должен командовать. А лучше тебя я никого не знаю.

– Князь, война будет в любом случае. Ни за что не поверю, что собрав такое войско, Калин отступит. И не разумею, зачем ему нужен поединок. Никак, измыслил супостат какой-то хитрый изворот. Как думаешь?

Ответить Владимир не успел, потому что в безоблачном небе зарокотал гром. Не сговариваясь, князь и воевода выскочили во двор и бросились к крепостной стене. Там на сторожевой башне стоял опечаленный Алёша и виновато теребил лук.

– Что случилось? – спросил князь.

– Да вот целил в царя, когда он из ставки вышел, а попал в того, что рядом стоял. Наверное, важного звания. Вона как орут!

Поднявшись на стену, Владимир и Добрыня увидели, что войско до горизонта сверкает серебром. Это кочевники подняли над головами клинки, в которых играло солнце. Они что-то кричали и, судя по устрашающему рокоту, это были крики угрозы.

Илья тоже стоял на стене и, не отрываясь, смотрел вперёд. За свою короткую ходячую жизнь, он уже сражался с викингами и разбойниками, но безбрежная конная армия не шла с ними ни в какое сравнение! Кочевое войско было похоже на море, уходящее за горизонт, потому что так же шумело и волновалось.

Через некоторое время из моря вынырнул всё тот же всадник и устремился к городским воротам. На этот раз он не стал продираться сквозь частокол, а прямо из седла пустил стрелу, которая, едва перелетев ограду, плюхнулась князю под ноги. Это был очень хороший выстрел, потому что стрела пролетела ни много, ни мало, а ровно столько, сколько надо. К тому же она летела не одна, а с новым ярлыком.

* * *

Прочитав послание, князь помрачнел.

– Калин пишет, что стрела угодила в глаз его любимому зятю Сартаку. И теперь неизвестно, протянет ли тот до вечера. Царь требует, чтобы я выдал обидчика. Видать, хочет усладить Сартака смертными пытками. Если мы откажемся, он вырежет всех мужчин Киева, включая младенцев, а женщин продаст в рабство.

– Врёт! – выдохнул Алёша.

– Нет, не врёт. Калин сделает это, если не сегодня, так завтра, да хоть через год, но сделает! Ему спешить некуда: еды в лесах и полях хватает, а воды – полный Днепр…

– Да-а… наделал ты делов, Алёша, – укоризненно покачал головой воевода. – Разозлил татарву до лютости. Попробуй теперь уйми.

– Прости, Добрыня, прости, князь. Я ж думал в Калина попаду…

– Опять тебя твоя удаль подвела, – сердито сказал князь. – Хороша кашка да мала чашка: удаль без головы недорого стоит.

– Если я виновен, то отпусти меня к Калину. Пусть убивают, зато и я с собой кой-кого прихвачу.

– А у меня другое предложение есть, – вмешался в разговор Илья. – Дай мне, князь, знамя – хоругвь белую.

– Это ещё зачем?

– Затем, князь, что, я послом твоим прикинусь, за Алёшу поторгуюсь, а сам пока всё выведаю, да высмотрю, может, и слабину какую найду.

– Нет у них слабины, – пробурчал Добрыня.

– Есть! И эта слабина – сила Калина-царя, на которой всё войско держится, – возразил Владимир, знавший толк в государственном управлении. – Если его убрать, то мирзы за власть вмиг перегрызутся и тогда сладить с ними будет проще. Только вряд ли тебя к царю ближе, чем на три косых сажени, подпустят.

– Прорвёмся! Хоть их и больше, только кто им помогает? Трава степная да ветер. А наш Помощник в вышних обретается, и сила у Него Небесная. Так что живы будем – не помрём! А что на три косых сажени и восьми шагов мало – не беда! Тем паче я ж не шагать буду, а летать…

– Ну, тогда лети, Илья ясным соколом, а мы за тебя в Десятинной церкви молебен отслужим, – простосердечно сказал князь и обнял богатыря, чтобы скрыть печаль.

Знал, знал Владимир, что идёт Муромец на верную гибель. Знал, но верил, что Бог не оставит город, благословлённый первым учеником Христа – Андреем Первозванным!

 

БУЛАВА ИЛЬИ МУРОМЦА

Вооружившись белой хоругвью на толстой палке-шелыге, которой, в случае дипломатической неудачи, можно и без всякой дипломатии по затылку огреть, Илья выехал за городские ворота. Миновав вал, он увидел плоды своей работы: землю, ощетинившуюся пятью рядами острых кольев. Только разве ж для Бурушки это препятствие! Он преодолел его в один скок и сразу очутился перед вражескими палатками. Вернее даже не перед, а, скорее, под ними, потому что угодил в глубокий трёхсаженный подкоп, укрытый шкурами и присыпанный сверху землёй.

Его соорудили кочевники прямо напротив ставки Калина, чтобы обезопасить своего владыку на случай внезапного нападения киевлян. Вырыли ночью, поэтому княжеские наблюдатели ничего не заметили.

* * *

Говорят, что конвейер придумал основатель автомобильной промышленности Генри Форд. Чепуха! Конвейер придумали печенеги, хотя и слова-то такого не знали.

Дело в том, что передняя линия степняков никогда не сражалась более пяти минут, ибо за это время даже самый могучий боец полностью выдыхался. Поэтому по команде сигнальщиков, которые пели военную песню, равную времени исхода сил, первая линия мгновенно уступала место второй. Затем третьей, затем четвёртой… и далее, по кругу. Сложно, конечно, зато этот живой конвейер позволял кочевникам всегда вести бой свежими силами.

Используя тот же приём, они выкопали глубокую яму со скоростью бульдозера только очень тихого. Шеренга из двадцати человек за три копка наполняла двадцать вёдер, и лопаты тут же перехватывала следующая двадцатка, а первая тем временем рассыпала землю за палатками, чтобы скрыть следы своей работы.

И это удалось, иначе Илья ни за что бы не угодил в ловушку, которая даже для могучего Бурушки оказалась слишком глубокой. После третьей попытки выскочить, Илья спешился и, хлопнув коня по мокрому крупу сказал:

– Давай, Бурушка!

– О-го-го! – встревожено заржал тот, но команде повиновался.

Без всадника он легко выбрался из ямы, к которой уже бежала охрана ставки, и бросился в степь. Ему вслед летели стрелы, да куда им догнать резвого скакуна!

* * *

Вскоре Илья увидел над краем подкопа много раскосых глаз. Их владельцы ничего не предпринимали, словно кого-то ждали. Дело в том, что кочевники не знали славянского языка. Поэтому, собираясь в поход на Киев, они прихватили с собой таргуманов, или драгоманов – толмачей-переводчиков, которые выучили язык, разговаривая с пленными.

Наконец, один из таких толмачей появился у ямы. Он оказался тем самым Крючком, который давеча повис на рожне. Крючок знал толк в великом и могучем языке славян, поэтому быстро отыскал нужные слова и прокричал, опасно склонившись над подкопом:

– Меча дай-дай!

– Подавишься! – ответил Илья, уразумевший, что от него требуют отдать меч и уже хотел показать врагам большой кукиш, но вовремя вспомнил, что он явился для переговоров, поэтому миролюбиво сказал: – Я к вашему царю от нашего князя послан, посему драться не собираюсь, ежели вы опять на рожон не попрёте.

– Меча дай-дай, – невозмутимо повторил ничего не понявший толмач.

– Вот заладил, как сорока. Да я ж, дурья башка, посол княжеский! Вынимайте меня отсель и к царю ведите!

– Меча дай-дай-дай!

Илья понял, что разговоры не помогут, а выбираться-то всё равно надо. Поэтому он отстегнул меч с ножнами и выбросил наружу. Да так ловко, что непонятливый толмач, свалился в яму, а трое других долго плевались зубами.

* * *

Стараясь оставаться дипломатом, Илья позволил связать себя чембурами – кожаными поводами, на которых водят коней. В таком виде богатырь и предстал пред очами грозного царя. Муромец сразу понял, что перед ним не просто правитель, обладающий неукротимой волей, но истый боец, силу которого не могли спрятать царские наряды. Однако и Калин сразу распознал, что перед ним не простой посол, а истый богатырь. Но больше всего царя поразили белокурые пряди, выбивающиеся из-под шелома. Ему сразу вспомнился белый голубь из нехорошего сна, и тень тревоги пробежала по его помрачневшему лицу.

– Развяжите, куда он денется? – приказал правитель.

К Илье направился слуга-охранник, однако Муромец не нуждался в его услугах. Он напряг мышцы, и кожаные чембуры разорвались, словно шёлковые ниточки.

Калин вздрогнул, но совладал с собой и, жестом пригласив Илью сесть, спросил на славянском, который выучил во время многочисленных набегов:

– Кто ты?

– Илья Муромец – посланник княжеский.

– Хороший меч у тебя, но по моей руке тяжеловат. Повешу его на ковёр, буду любоваться. Да ты угощайся, Муромец, и рассказывай, с чем от князя пришёл.

Богатырь оглядел стол, вернее богатый ковёр, лежащий на полу, и не увидел ничего, кроме мяса и какого-то неаппетитного варева в мисках.

– А хлеб где? – спросил он.

– Для тебя найдём, – царь хлопнул в ладоши и крикнул: – Чурек!

Илья решил, что это имя слуги, но оказалось, что чурек это плоская лепёшка. На вкус она была хуже хлеба, но выбирать не приходилось, тем более, что послам и не такое есть доводится. Зато мясо оказалось не мышатиной, а жареной бараниной, и богатырь с удовольствием съел изрядный кусок. А вот от кумыса – кобыльего молока – отказался, хотя зря: полезная вещь!

– Пришёл я к тебе, Калин-царь, с предложением. Вместо поединка наш князь согласен за твоего зятя Сартака, выплатить виру – подводу серебра, подводу золота и три подводы мехов горностаевых.

– А я тебе другое предложу, – ответил Калин. – Недолго князю осталось. Растопчу его, как муравья. Поэтому, иди ко мне служить. Не обижу: при себе буду держать, семь жён дам, на серебре есть будешь, с золота пить…

– И на золотой цепи ходить! – закончил Илья, мысленно измеряя расстояние между собой и Калином. – Нет, царь, не найти тебе среди наших воинов изменника.

– Ты хочешь сказать, что ваши предатели дороже стоят? Хорошо, получишь двенадцать жён.

– Лады, – вдруг согласился Муромец. – На двенадцать согласен.

– Вот так бы и сразу! – хохотнул Калин-царь.

Чёрный орёл даже глаза прищурил, радуясь, что так легко приручил белого голубя. Но открыть их ему уже не довелось. Страшный удар сотряс его лысый череп: это Илья ухватил тяжёлую медную миску и что есть силы метнул её в своего собеседника. Согласитесь, не совсем дипломатический приём, но не даром говорят: на войне как на войне!

* * *

Такого оборота охрана не ожидала. Все они были опытными воинами и повидали многое, но чтобы их повелитель валялся на полу с раскроенным черепом – такого, им видеть не доводилось.

Опомнившись, печенеги бросились на Илью. Но секундное замешательство стало для них роковым: ведь у богатыря в руках была уже не медная миска, а верный булатный меч.

Через мгновение всё было кончено. Богатырь вышел из ставки и свистнул. В ответ он услышал топот копыт: это умница-Бурушка торопился на помощь.

* * *

Оседлав коня, Илья изрубил мечом ставку. Но сделал он это не по злобе, а чтобы подать знак князю и воеводе. Те сразу всё поняли. Ворота открылись, и в них устремились княжеские гридни, возглавляемые Добрыней и Алёшей. За ними летели викинги Олава Прекрасноволосого. Быстро проломав брешь в частоколе, воины бросились к неприятельскому лагерю.

Там уже царила паника. Кочевники ждали команд, но тот, кто должен был их отдавать, по известным причинам не мог этого сделать. Поэтому, видя приближающуюся княжескую дружину, одни мирзы стали кричать своим соплеменникам, чтобы те бежали вперёд, другие приказывали строиться клином, третьи – рассыпаться цепью, четвёртые – бежать влево, пятые – вправо! Из-за этого началась такая сумятица, что любая новая команда ещё больше запутывала дело. Один лишь умудрённый опытом Тоссук-кан распорядился своими монголами правильно. Увидев пленённого богатыря с мечом в руках, он заверещал, как подстреленный заяц: «Ай-ай! Всё бросай и отступай!».

* * *

Но несмотря на неразбериху, обезглавленное кочевое войско всё ещё представляло большую опасность. Оно волновалось, как море в шторм, а разбушевавшееся море может потопить любой корабль. Поэтому надо было направить эту могучую стихию прочь от городских стен.

Только как, если на каждого воина, включая викингов Олава, приходилось не менее сорока кочевников? Зато киевляне действовали слаженней. Под руководством опытного Добрыни они так лихо крушили перепуганных степняков, что вскоре соотношение сил изменилось на тридцать к одному, правда, пока не в нашу пользу.

Труднее всех было Илье. Он находился в самой гуще, и враги окружили его со всех сторон. Но и тут выручил Бурушка. То и дело вскидывая задние копыта, он наносил такие страшные удары, что легко проламывал щиты и доспехи. Так что Муромцу остались всего три стороны, откуда могла нагрянуть смерть. Нелегко приходилось богатырю, но он умело отбивался, и вскоре Бурушка стоял уже не на земле, а на телах поверженных басурман.

Прошло пять минут, потом десять, потом ещё пять. Ряды кочевников, окруживших богатыря редели. Оставшиеся в живых уже не надеялись победить Муромца умением, а ждали пока он выбьется из сил, что, впрочем, давно должно было случиться.

Но надежды степняков были напрасны. Если они дрались с истерической злобой, которая заливала глаза кровью, и всё время поминали басурманского сатану-шайтана, то Илья сражался спокойно и непрерывно в сердце повторял: «Господи, помилуй!». Помилуй означает спаси. Вот Господь его и спасал, не давая истощиться богатырской силе.

Но только не подумайте, что тут было какое-то волшебство. Если бы так, то Илья был бы неуязвим. А на самом деле, опусти он хоть на секунду меч, в него тут же впились бы клинки и копья противника. Поэтому Илья без передыху орудовал булатным мечом и деревянной шелыгой, которая успешно заменяла дубинку. Щит он давно отбросил, потому что щит нужен для защиты, а лучшая защита – это нападение. И если поначалу печенеги атаковали богатыря, то теперь роли поменялись. Илья нападал, а степняки ушли в глубокую оборону. Бурушка тоже не отставал от своего хозяина. Теперь он приловчился крушить не только задних, но ухитрялся доставать пудовыми копытами и боковых.

* * *

На другом краю поля тоже кипела брань. Ожесточённо бились вооружённые до зубов викинги Олава. В тесноте и свалке их скрамасаксы и засапожники пришлись ко двору, так что кочевникам приходилось несладко. Но и варяги несли потери. У одних на плечах и груди запеклась кровь, у других были разбиты щиты и помяты вендельские шлемы, а третьи лежали на земле, попираемые сапогами сражающихся.

Княжеские гридни вместо скрамасаксов использовали кистени и шестопёры. Удар кистеня – палки с подвешенным к ней железным шариком почти всегда был смертельным. А удар шестопёра, даже если он обрушивался на шлем, ошеломлял так, что противник валился с копыт.

Но, конечно, лучше всех были Добрыня и Алёша. Они не раз попадали в такие передряги, поэтому знали что делать, дабы победить. Друзья прижались друг к другу спинами и били врага мечами и укороченными копьями – сулицами. Любо-дорого было смотреть, как ловко они владеют своим оружием и как справно защищают родную землю.

Вскоре соотношение сил стало равняться двадцати пяти к одному. Но сражаться защитникам Киева стало ещё тяжелей, ведь для победы им надо было приложить в двадцать пять раз больше усилий, чем басурманам. А где взять силы, когда они уже на исходе. Всё чаще дружинники поскальзывались на телах убитых, всё чаще пропускали удары. Кочевники это поняли и стали драться ещё ожесточённее.

Прошло какое-то время, и соотношение сил опять стало тридцать к одному. Это был перелом битвы, и теперь только чудо могло спасти Киевскую Русь.

* * *

Об этом чуде на всём протяжении битвы усердно молились священники и прихожане Десятинной церкви. И чудо свершилось!

Первым к Киеву повернул Васька-пьяница. Он вдруг вспомнил, что не прихватил свою любимую шёлковую погонялочку, без которой его Буян стал артачиться и даже раз попытался укусить Ваську за ногу.

Вторым стал Чурила, который забыл положить в суму свою лучшую расписную епанчу. А куда ж красавцу-богатырю без епанчи, плаща безрукавного, – сами подумайте? А как развернулся Чурила, стало быть, и Дюку за дружком пришлось разворачиваться, тем паче он не ту сабельку взял, а та в Киеве осталась.

А Екима Ивановича без Алёши на сороковой версте такая тоска загрызла, что хоть волком вой.

В общем, все богатыри в Киев подались: одному сон плохой приснился, у другого конь кашлять начал, третий заскучал по граду стольному, четвёртый – по оставленному застолью… да и у иных какая-то важная причина обнаружилась, чтобы вернуться.

А когда воротились, глазам своим не поверили. Первым опомнился Васька. Он снял с тороко́в – ремешков седельных – любимый пернач и с криком «наших бьют!» кинулся в самую гущу битвы.

И степняки дрогнули. Ещё бы! Ведь на помощь киевской дружине пришли не просто свежие силы, а силы богатырские! На одного Ваську посмотреть, сердце трепещет. Ведь он в дороге-то протрезвел аки стёклышко, отчего его удар стал точен и страшен. Вправо перначом махнёт – улица, влево махнёт – переулочек. И другие богатыри тоже за дело всурьёз взялись – знай себе из степняков пыль выбивают!

* * *

С такой подмогой дружина шибко с басурманами разделалась. Только Илье никто не помогал: в одиночестве он бой закончил. Но это если снаружи глядеть. А если глубже, то сразу вопрос возникает: как это никто не помогал? А Сила Небесная? То-то же!

Не всех басурман, конечно, побили: кто сам убежал, тех догонять не стали, а кто сам сдался, тех не тронули, а в плен забрали. В воротах киевских сам князь победителей встречал. Гридням руки жал, богатырей целовал.

– А где же Илья? – удивлённо спросил князь, не видя главного героя битвы.

– Да вон в сторонке хоронится, – подсказал Алёша. – Не хочет, видать, в первые лезть.

– И правильно! – улыбнулся Добрыня, который уже успел всем сердцем прикипеть к Илье. – Ведь сказано: кто своей волею в последних ходит, волею Царя первым станет…

Тем временем князь подбежал к Илье и крепко его обнял. Радость теснила грудь и не давала говорить. Но Владимир взял себя в руки и, вынув из ножен булатный меч, высоко поднял его над головой.

– Славные воины и все киевляне! Вы сегодня потрудились отменно: кто ратным подвигом, кто молитвенным. Но если бы не Илья Муромец, не знаю, чем бы день кончился. Что я могу для него сделать? Ведь я всего лишь князь, а ему сам Бог помогает… Народ, что молчишь? Чем мне богатыря отблагодарствовать?

– Денег дай! – крикнул кто-то из толпы.

– Невесту с приданым!

– Терем каменный!

Предложений было много. Один даже посоветовал вылепить Муромца из глины и поставить на гребне вала – оно и уважение, и супостаты лишний раз не сунутся.

– Что скажешь, герой? – выслушав народ, спросил князь у Ильи.

– Да ничего мне не надо, – покраснев, ответил тот, потому что не привык к таким почестям да и не понимал, зачем награждать того, кто своё защищал.

– Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! – раздался хриплый петушиный крик и, растолкав народ, перед князем очутился Никитка-Звездочёт.

Не переставая кукарекать, юродивый загребал ногами, как кочет перед дракой, и махал своим костылём, словно крылом с повыдерганными перьями.

– Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Без хвоста птица – ком. Без гребня петух – каплун!

– Постой, Никитка! – стараясь перекричать убогого, повысил голос князь. – Если есть что сказать, говори. А нет, так лети себе дальше. Не до тебя сейчас. Видишь, героя славим…

На эти слова Никитка отреагировал по-своему. Оседлав клюку, он закружил перед князем и понёс уже полную околесицу:

– Кому костыль, кому булава! Была б голова, будет и булава! Без хвоста птица – ком. Без гребня петух – каплун!

Бова было кинулся, чтобы оттащить юродивого в сторону, но внезапно лицо князя просветлело. Он жестом остановил привратника и воскликнул:

– Молодец, Никитка! Как это я сам не догадался?

С этими словами Владимир отстегнул от пояса дорого украшенную княжескую булаву и протянул её Муромцу.

– Держи, богатырь! Она тебе по руке…

– Ура! – закричали все, кто был у городских ворот.

А громче и радостнее всех кричали Добрыня Никитич и Алёша Попович.

 

СМЕРТЬ МОНАХА

Вот так в одночасье Илья стал первым богатырём, хотя пришёл к Владимиру последним. К этому времени Красное Солнышко уже прошло свой зенит. Правда, и до заката было ещё далеко: шёл только 1006 год и князю оставалось править целых девять лет. Это было много, потому что всего год понадобился Владимиру, чтобы озарить Киевскую Русь светом, который не угас и поныне, и не угаснет до скончания века!

* * *

Девять лет Илья служил князю не за страх, а за совесть, потому что Красное Солнышко хотел сделать державу крепкой и Илья хотел того же. Вот и ладили они всегда, а ежели ссорились (и такое бывало!), то быстро мирились и худого не поминали.

С первенством Муромца никто не спорил. Даже Алёша Попович, весельчак и задира, привыкший к похвалам, в его присутствии сразу умерял свой пыл. А когда натура всё же брала своё, и Алёша начинал бахвалиться подвигами, Илья как бы невзначай предлагал:

– А может, на левых поборемся?

Ухарь тут же прикусывал язык и заливался краской, но потом не выдерживал и, добродушно улыбаясь, шёл на мировую:

– Да я, Илюша, со всей душой, так ты ж опять стол сломаешь. Лучше давай, пока он цел, кваску выпьем да погуторим по-братски!

В этих разговорах любил принимать участие и грозный воевода Добрыня Никитич. Только грозным он был не для друзей, а для врагов-супостатов и нерадивых вояк. Глядя на его широкую улыбку и светлый взгляд, даже тугодумы понимали, почему воевода носит имя Добрыня.

* * *

Однако мы забежали вперёд. Поэтому вернёмся к битве с Калином-царём. Тем более, что мы ещё не всё рассказали.

На второй день после беды, то бишь по-беды над кочевым войском, Добрыня пришёл к Владимиру и упал ему в ноги:

– Дозволь речь держать, Красное Солнышко!

Владимир удивлённо вскинул брови. Ведь Добрыня был не только воеводой, а как-никак приходился ему родным дядей. И вдруг такие церемонии!

Племянник хотел было поднять Добрыню с колен, но понял, что тот возжелал не семейного, а державного разговора. Поэтому сел в своё резное кресло и молвил:

– Дозволяю! Только встань сперва: ты ж всё же воевода, а не купец какой.

Добрыня поднялся во весь свой богатырский рост и сказал, как отрезал:

– Был воеводой, а теперь не буду!

– Это почему?

– Да ты и сам знаешь.

– С каких пор воеводе известно, что знает великий князь, а что нет? – в голосе Владимира зазвенел булат. – Изволь объяснить.

– Да чего тут объяснять! Меня всегда почитали не за звание, а за то, что я и сам справный богатырь. Даже Алёшку опрокинуть могу, хоть тот и бахвалится. А теперь у нас Муромец появился, и я ведаю, что он вдесятеро сильней меня и, как выказал бой с кочевниками, стократ мудрее. Так какое же я право имею им верховодить. Он и есть настоящий воевода. Его это место. Отпусти меня, князь! А я Илье во всём помогать буду. Соколу, конечно, лес не диво, но и старый волк знает толк!

Вместо ответа Владимир встал с кресла и в задумчивости начал мерить шагами палату. Наконец, князь остановился и молвил:

– Есть в твоих словах резон… Но есть и закавыка.

– Какая ещё закавыка?

– А мы не знаем, что об этом сам Муромец думает. Так давай сперва у него спросим, а уж потом решать будем…

* * *

Илью разыскали не сразу. Ни в гриднице, ни во дворе его не было, но и уехать Муромец не мог, потому как Бурушка был причален к коновязи и, опустив голову, думал какую-то свою думу.

Пока богатыря искали, он пировал в доме Тровура Прекрасноволосого, не только успевшего вернуться из похода, но и поучаствовать в сражении вместе с сыном. Его левая рука выше локтя была замотана белой тряпкой, сквозь которую проступало кровавое пятно. Однако рана была лёгкой, потому что сабельный удар смягчили кольчуга и кожаный рукав боевой рубахи.

Тровур угощал богатыря варяжскими кушаньями: рыбой, варёной в молоке, печёной кашей и крепким пивом, от которого Илья вежливо отказался, потому как не понимал, зачем человеку дурить себе и без того дурную голову. Это ж всё равно, что перед битвой стреножить коня и лупить его плёткой, чтобы скакал быстрее… Поэтому рыбу богатырь запивал клюквенным морсом – ядрёным соком, разбавленным водой.

Во время трапезы Тровур не уставал расспрашивать о подробностях чудесного спасения Олава.

– Значит, ты услышал тихий голос. А потом что?

Илья делал большой глоток, вытирал усы и в пятый раз рассказывал, как он нашёл яму, сломал решётку и вызволил Прекрасноволосого. Олав сидел рядом за столом и с нескрываемой любовью глядел на седого викинга, который не мог скрыть слёзы.

– А кто-то говорил, что воину не пристало плакать, – наконец не выдержал Олав.

– И сейчас то же скажу, только с одной поправкой: плачет не воин, плачет отец!

– Это кто тут плачет? – раздался в дверях громовой голос.

С этим вопросом в горницу влетел Василий, чуть было не сказали пьяница, но не скажем, потому что богатырь после битвы дал зарок: «ни капли вина!».

– Так кто тут плачет? – повторил Василий-трезвенник. – Не плакать, а радоваться надо, когда все живы, а татарва побита! Илья, тебя князь ищет. Все с ног сбились, а ты жуёшь. Беги скорее в терем: можа, случилось чего?

– Бегу! – ответил Муромец и, не без сожаления глянув на миску с печёной кашей, стремглав выскочил из горницы.

* * *

– Тут такое дело, Илья Иванович, – молвил князь когда богатырь вошёл в каменные палаты. – Наш воевода собрался на покой, поэтому хочет передать тебе своё звание. Что скажешь?

– Скажу спасибо за честь великую. Только не могу я воеводой быть. Мне старцы наказали землю нашу святую защищать, а не командовать, иначе силу свою потеряю. И потом лучшего воеводы, чем Добрыня Никитич, нам не сыскать. Его слово, что монета золотая, вес великий имеет, потому всеми принимается без досады. Так что увольте.

– Слыхал? – спросил Владимир старого богатыря. – Я тоже думаю, что коня на скаку менять негоже. Так что на том и порешим: ты остаёшься воеводой. А Ильёй командовать не будешь, ежели права за собой не чуешь. Он будет при мне служить, на особом довольствии.

– Если это приказ, я подчиняюсь, – буркнул Добрыня, но по глазам было видно, что он доволен таким решением.

* * *

И хотя князь Владимир взял Муромца на особое довольствие и даже хотел построить ему терем подле своего, не сиделось богатырю в Киеве. Через неделю после победы над кочевниками оседлал он Бурушку и подался в леса тёмные и степи лихие, где пошаливали супостаты да басурмане всякие. И как начал их бить булавой, князем дарёной, так задрожала земля у них под ногами.

Много подвигов совершил Божий богатырь. Победил Идолище поганое, потопил с Добрыней Сокол-корабль басурманский, одолел кровавого Тугарин-змея, сыскал с Алёшей в лесах черниговских Лихо Одноглазое, прибил-прирубил тысячу разбойников, когда те хотели у него, спящего, отнять сагайдак, то есть лук с налучником и колчан со стрелами, и много чего ещё, про что мы рассказать сейчас не сподобимся, а поведаем в другой раз, ежели будет на то воля Божья.

Правда, и второго раза не хватит, чтобы обо всём поведать. Ведь по нашим меркам Илья прожил большую жизнь – ровно 213 лет. Только не говорите, что не может быть такого. Ещё как может, ибо допотопные люди, то есть жившие до Великого Потопа, и вообще достигали девятисотлетнего возраста, а патриарх Мафусаил умер, когда ему стукнуло аж 969!

Везёт же людям, скажут некоторые. Но не надо забывать, что до какого бы мы возраста ни дожили, жизнь никогда длинной не покажется, ибо время устроено так, что позади оно всегда сжимается, а впереди стоит непроходимой китайской стеной. Не верите? Тогда представьте себе завтрашний день. Чувствуете, как он далёк за этой непробиваемой стенкой, к которой чтобы только подойти надо ещё сегодняшний нескончаемый день прожить. А теперь оглянитесь и вспомните, как вроде бы сто лет назад вы с букетом шагали первый раз в первый класс. На вас были настоящие взрослые брюки или платье (тут уж кому что нравится!), и гремела музыка, и в такт ей колотилось сердце. Вы помните всё до мельчайших подробностей, даже ленивую осеннюю муху на вашем георгине, – словно с тех пор прошла всего одна секунда!

Вот как хитро устроено время! Позади оно летит быстро, а впереди его и нет, пожалуй. Отсутствие времени называется вечностью. Вот и получается, что пока у нас есть время, надо постараться жить так, чтобы сделать свою вечность не мукой, а радостью.

* * *

Илья Муромец стал настоящим богатырём, хотя и мухи не обидел. Да, он сокрушал врагов, но лишь когда они приходили с мечом на нашу землю. Ни разу Муромец не вторгался в чужие пределы, зато всегда стоял на страже своих.

Отказ защищать Отечество – большой грех. Но и кровь врага отягчает душу. Поэтому на склоне лет, когда воцарился пусть недолгий, но прочный мир, Илья Муромец принял постриг в Киево-Печерском монастыре. Там он ушёл в затвор, то бишь уединился в пещерной келье, чтобы денно и нощно молиться не только за свою страну, но и за души убиенных иноверцев.

Знали их потомки об этом или нет, неизвестно. Наверное нет, потому что в 1188 году половцы вновь напали на Киев и его главную святыню – Печерский монастырь.

* * *

…Услышав звон клинков и стоны раненых, седой как лунь инок вышел из кельи. Он был препоясан булатным мечом, но не обнажил его. Монах лишь глянул в глаза врагам, а потом перекрестился и прикрыл сердце левой дланью за миг до того, как её пронзил дротик человека, о котором преподобный Илия Муромец теперь молится на небесах.

А на земле его святые мощи уже тысячу лет нетленно почивают в ближних пещерах Киево-Печерской Лавры и по сей день помогают всем, кто просит монаха-богатыря о помощи…

Конец второй книги