Пушкин и «сады Лицея»

Лицейская лирика Пушкина своими темами и мотивами тесно связана с царскосельскими садами. Эта связь осуществлялась двоякими путями. Во-первых, и царскосельские сады, и лирика Пушкина в значительной мере зависели от общих им обоим поэтических «настроений эпохи», а во-вторых, само пребывание Пушкина в «садах Лицея», несомненно, воздействовало на его лицейскую лирику.

Точно разграничить одно и другое невозможно, да и вряд ли существует такая необходимость: то и другое сказывалось в лицейской лирике Пушкина одновременно и неразрывно.

1

Прежде всего определим: что следует понимать под выражением «сады Лицея», о которых говорит Пушкин в восьмой главе «Евгения Онегина»:

Обычное понимание слов «сады Лицея» не ведет современного читателя «Евгения Онегина» дальше поверхностного значения – «сады, примыкающие к Лицею», или «сады, принадлежащие Лицею». При этом ясно, что «сады Лицея» – одновременно и метонимия, употребленная вместо Лицея как учебного заведения в целом. Последнее (метонимичность) не может вызывать сомнений, но в первое значение (в понятие «сады Лицея») должны быть внесены некоторые коррективы. В понятии «сады Лицея» есть оттенки, которые не следует упускать из вида.

Сады, как мы уже писали выше, были непременной принадлежностью лицеев и академий начиная со времен Платона и Аристотеля, продолжаясь и в эпоху Ренессанса.

Традиция соединять учебные и ученые учреждения с садами в Англии восходит не только к Античности и Ренессансу, но и к Средним векам – вспомним знаменитые «backs» (сады, примыкающие сзади к строениям колледжей) в колледжах Оксфорда и Кембриджа, восходящие к садам средневековых монастырей.

Понимание «садов Лицея» как садов, традиционно связанных с учебными заведениями, садов Аристотеля и Платона – было живо и в представлениях царскосельских лицеистов.

И. И. Пущин писал, вспоминая, как его отдавал в Лицей его дед: «Старик с лишком восьмидесятилетний хотел непременно сам представить своих внучат, записанных по его просьбе в число кандидатов Лицея, нового заведения, которое самым своим названием поражало публику в России, – не все тогда имели понятие о колоннадах и ротондах в афинских садах (разрядка моя. – Д. Л.), где греческие философы научно беседовали со своими учениками».

2

Следует обратить внимание на то, что Пушкин говорит о «садах Лицея» во множественном числе. Очевидно, что Пушкин не ограничивал территорию «садов Лицея» каким-либо одним садом, а имел в виду все дворцовые сады Царского Села, которые были в ближайшем окружении: Лицейский садик, Старый (или Голландский) сад, пейзажный Екатерининский парк и Александровский. В отдалении к ним примыкал и Павловский парк, поскольку Пушкин бывал в нем и по крайней мере одно из его лицейских стихотворений было непосредственно связано с Павловском: «Принцу Оранскому».

Царскосельские сады были по преимуществу садами голландского барокко и поздней разновидности барокко – рококо. На барочном характере садов Царского Села следует остановиться особо, так как с этим связано особое понимание Пушкиным и его друзьями-лицеистами всего их эмоционального и семантического строя, широко отразившегося в поэзии Пушкина-лицеиста.

С голландским строем садов связана и легенда о начале царскосельских садов, рассказанная Павлом Свиньиным в его «Достопамятностях Санктпетербурга»: «Петр I, заезжая иногда сюда прохлаждаться молоком к старой голландке Сарре, пленился местом сим…» Здесь же он собственноручно насадил платановые и дубовые аллеи.

Большой каприз в Царскосельском парке. Литография В. П. Лангера. 1820

Начавшееся здесь при Петре строительство дворца и сада для Екатерины I было также выдержано в голландском вкусе и подчеркивало назначение этого места – служить прежде всего отдохновению и развлечению от тягот государевой службы. Этот голландский характер Старый (или Голландский) сад сохранял все время его существования – до самой его вырубки. Не нарушила его и перестройка сада при Растрелли, ибо стиль рококо был по своему интимному и развлекательному назначению очень близок к голландскому барокко и не требовал значительных перепланировок.

Царское Село. Концертный зал. Литография В. П. Лангера. 1820

Исследовательница «регулярных садов и парков» Т. Б. Дубяго справедливо пишет: «Вся планировка дорожек, выполненная по проекту Роозена за время с 1716 по 1726 г., существует в основных чертах и поныне, если не считать незначительных переделок, произведенных в конце XVIII в. Однако, учитывая полное изменение облика растительности, этот сад (часть нынешнего Екатерининского парка) в теперешнем виде мало напоминает замысел Роозена. Несмотря на это, в планировке Старого сада все же чувствуется первоначальная строгость и простота, присущая регулярным садам начала XVIII в.»

Сад был полон плодовыми деревьями, и это также соответствовало духу «простых удовольствий» его владельцев и посетителей.

Так называемая регулярная часть парка Екатерининского дворца до самого последнего времени носила официальное название Старого, или Голландского, сада. Она состояла из ряда террас, асимметричных по своему устройству: каждая из террас располагалась по обе стороны узкой Генеральской аллеи, служившей не для раскрытия вида на дворец, а только для сообщения между «зелеными кабинетами». Асимметричность была подчеркнута двумя различного типа прудами по обе стороны аллеи.

Интимность Голландского сада определялась также наличием в нем Эрмитажа и воздвигнутыми позднее Верхней и Нижней Ванной, Красной кухней – строениями отнюдь не официального характера. Дворец был заслонен шеренгой лип, отчетливо показанных на плане 1816 г. Стремление закрыть дворец было также характерно именно для голландских садов, чтобы создавать в саду «уединенность».

Интимность рококо не противоречила интимности голландского барокко. Поэтому, когда началась перестройка Екатерининского дворца Растрелли и соответствующее этой перестройке переустройство сада в стиле рококо, изменений было сравнительно немного. Дух сада был сохранен.

Т. Б. Дубяго пишет: «Строительство в Царском Селе возглавлял в 50-х годах Растрелли, и было бы естественно предполагать, что сад спроектирован им. Однако в своем списке работ, выполненных в России, Растрелли обстоятельно перечисляет все, что он сделал в Царском Селе… Из парковых работ он упоминает только об ограде зверинца, о гроте с террасой на озеро, о павильонах – Эрмитаже и Монбижу, а также о Катальной горке, стоявшей над озером». Объяснение тому, почему Растрелли не упоминает в списке своих работ переустройство Старого сада, может быть двояким: либо это переустройство производилось другими, либо оно было просто незначительным и не стоило упоминаний. Отмечу, что известная гравюра Зубова, изображающая Екатерининский сад Растрелли, как и многие другие гравюры Зубова, малодостоверна. Зубову надо было показать дворец, и поэтому сад он представил с низкой стрижкой, убрав из изображения петровские ряды дубов на первом плане и перпендикулярную им аллею петровских лиственниц.

При Елизавете не исчезло стремление украшать сад различными постройками интимного назначения – вроде бани, гротов, Эрмитажа, крытых аллей, где можно было уединиться, различного рода беседок и т. п. Типичным для растреллиевского периода осталось и стремление отдавать дань не только Флоре с ее цветами, но и Помоне с ее плодовыми растениями.

О Старом саде сообщает И. Яковкин, имея в виду 1721 г.: «В каждой куртине насажены были яблони и вишни, с коих плоды, во время присутствий двора в Москве, отдаваемы были в откуп, а с некоторых и тогда сохраняемы были впрок различным образом. Видите ли, что в некоторых аллеях деревья, против прямой линии, посажены выгнутыми впадинами? По каждой аллее были в них беседки с лавками из брусков, к коим деревья привязывались. Таких беседок в верхнем и нижнем садах, по всем аллеям было 48; а здесь, на углу к каналу и набережной, были открытыя, по сторонам, галереи с кровлями, на 90 саженях длины и 6 саженях ширины».

«Согласно описи (1735 г.), – пишет А. Н. Бенуа, – в саду было 1000 яблонь „да подглоданных зайцами 78“, вишен 270, 5 грушевых деревьев и 80 кустов смородины». В саду была «дикая роща», а за пределами сада Зверинец.

При Екатерине II здесь же появилась «Мыльня их высочества» (верхняя Старова) и «Мыльня кавалерская» (в нижнем саду И. Неелова).

Эти затеи, созданные при Елизавете, сохраняли в Старом саду атмосферу интимности и отсутствия парадности. Тому же служил и позднейший «цветной садик», полагавшийся в садах голландского типа. Эрмитаж и Грот также должны были служить интимности Старого сада. Канал, вырытый вокруг Эрмитажа (как такой же в Петергофе), должен был способствовать уединению в Эрмитаже, отделять его от непрошеных посетителей.

Эрмитаж в Царском Селе стоял прежде, как и полагалось эрмитажам в садах любого стиля, среди дикой рощи. И. Яковкин пишет в «Описании Села Царского»: «Ну, господа! теперь, осмотрев все любопытное по этой стороне, в прежних верхнем и нижнем садах, пойдем осматривать в называвшейся первоначально дикой роще истинно царски украшенный эрмитаж».

Происхождение этой дикой рощи указано в другой книге И. Яковкина – в «Истории Села Царского»: «1721 года, майя 9 дня, присланные, с поручиком Семеновского полка, 60 солдат погонщиков начали, между большим и малым каналами, садить дикую рощу, на показываемых от садовника Фогта местах, всякого рода деревьями… Для дикой рощи нарытыя в лесу солдатами 738 березок, приказано было крестьянам привезти в сад, считая по 10 дерев».

В 1750 г. «февраля 19 дня, по докладу садовника Шредера, в высочайшее присутствие в Петербургском новом зимнем доме, последовало главноуправляющему Царским, полковнику Григорьеву, повеление, чтобы березы, годные для посажения в новом саду в Царском, поискать в лесах дач царскосельских, а плодовитые деревья и кусты вытребовать от Канцелярии строений из Петербургских садов; а именно яблоневых дерев 400, вишенных 200, сливных 100, молодых вишень на шпалерник 1000, диких ореховых кустов 1000, розановых кустов также на шпалерник 500, малины 500 кустов, смородины 500, крыжовнику 300, барбарису 300, сирени 200, берез 1500…» и др. Напомним, что посадки эти выполнялись в период еще так называемого регулярного садоводства и не считались противоречащими садовой красоте: они делались в основном на краю сада, где и надлежало быть диким рощам и эрмитажам.

«Забавность» была так же в духе рококо, как и в духе голландского барокко.

Тем не менее Н. П. Анциферов имел право определить идейное назначение Екатерининского парка как «гармонично-эклектичного», сказав, что «Екатерининский парк был своего рода хвалебной одой из зелени и воды, из мрамора и бронзы», имея в виду, что при Екатерине II парк постоянно пополнялся памятниками русским победам и возникла как своеобразный памятник победам русских над Турцией трехлунная форма пруда близ Генеральской аллеи.

На прудах Царского, как и в свое время на прудах Московского кремля, полагалось иметь потешный флот: уменьшенные копии настоящих больших судов. И. Яковкин пишет: «Для гуляния по большому пруду (в Царском. – Д. Л.) содержались всегда разные двувесельные мелкие суда; а в августе 777 года привезены и спущены на большой пруд сделанные по высочайшему повелению на партикулярной верфи два четыревесельных трешкоута, обошедшиеся построением в 507 рублей 71 коп., с позолотою резьбы в приличных местах и окрашением, один зеленого, а другой красного цвета, краскою, на коих ее величество, по благорассуждению, изволила иногда по большому пруду забавляться плаванием. Суда сии в торжественные праздники и доныне украшаемы бывают множеством разноцветных флагов, всегда для сего сохраняющихся в шлюбочном сарае, а при происходивших в садах Села Царского иллюминациях самым прелестным образом освещаемы бывали множеством разноцветных фонарей, по всем снастям и бортам, отсветом своим к поверхности водной производивших вид бесподобной. Летом, по 1825 год, посреди большого пруда стояли на якоре двенадцатипушечная яхта и большой бот, а у пристани большого каскада всегда стоит готовых, в значительном числе двувесельных малых яликов, для желающих кататься по Большому пруду…» Все эти затеи, разумеется, усиливали отнюдь не парадный, а развлекательный и интимный характер царскосельских садов.

Царскосельский лицей. Литография А. А. Тона. 1822

* * *

Для архитектуры барокко, как в свое время и для готики, было типичным располагать строения в тесной городской застройке. Они должны были охватываться глазом не столько в их целом, сколько частями, открывавшимися взору из соседних переулков, между крыш, или рассматриваться в удаляющейся кверху перспективе на фоне неба и бегущих облаков.

Аналогичную особенность мы видим и в садовой архитектуре барокко и русского рококо. Их отличало стремление скрывать по возможности здание хозяина, располагать его среди деревьев, открывая его зрителю лишь частями и в различных ракурсах.

Это стремление в садах голландского барокко рассаживать ряды деревьев близко к стенам дома имело двойное значение. Во-первых, такая изоляция дома позволяла на небольших площадях увеличивать «эрмитажность» «зеленых кабинетов», а во-вторых, соответственно эстетике барокко и не без связи его с так называемым вторым мистицизмом, обеспечивать полускрытость дома, очень важную для создания впечатления необозримости строения.

Непонятость до конца, нераскрытость для зрителя всего орнамента, как и запутанность дорожек сада, полутона в окраске цветочных куртин, – все это было важным элементом эстетики барокко.

Для русского барокко и особенно рококо Растрелли существенное значение имело древнерусское золочение маковок и различных архитектурных деталей. Золото соответствовало той же эстетике барокко: оно давало разнообразные эффекты в зависимости от освещения, было различным в различное время дня, при различной погоде, утром или в закатных лучах, при густой летней листве и редкой осенней, при весенней окраске листвы и осенней, при снеге или дожде. Золото было различным – мокрое от дождя или тумана, сухое при облачном небе и в ветреный день, когда оно беспрерывно менялось от освещения или когда было ровно и спокойно освещено в пасмурный день. Совершенно особых эффектов достигало золото в сочетании с белым снегом: видимое через спокойно падающий снег или как бы движущееся в метели.

Совершенно неправильно представление о том, что золотом достигался только эффект богатства, пышности и «ювелирности» дворца.

По старым фотографиям и по личным впечатлениям пишущий эти строки знает, что даже тогда, когда золота на Екатерининском дворце в Царском Селе не было, а капители, базы, кариатиды были грубо окрашены в желто-коричневый цвет, созерцание садового фасада дворца через черные полуторастолетние стволы и зелень лип доставляло редкостное эстетическое наслаждение. К сожалению, при «реконструкции» сада липы, даже находившиеся в хорошем состоянии, были спилены, чтобы без особой нужды «раскрыть вид на фасад» (напомню, что противоположный парадный фасад Екатерининского дворца всегда оставался открытым и легко обозримым, следовательно особой нужды «раскрывать вид» со стороны сада не было).

Обычный упрек архитектуре дворцов Растрелли, и в частности архитектуре Екатерининского дворца, заключающийся в том, что фасады его чересчур растянуты и не имеют «сильного центра», не учитывает именно этого расчета – вида на дворец через деревья. Что это именно так, показывает тот факт, что парадный фасад Екатерининского дворца, обращенный к курдонёру, имел и сильный центр, и «сокращающий» его видимую растянутость охват циркумференцией – низкими служебными постройками, замыкавшими курдонёр с обоих концов и как бы ограничивающими видовые точки. Находящиеся в центре кованые ворота с золоченой решеткой открывали из парадной части дворца вид через золото решетки и золотые детали циркумференции на зелень Александровского парка позади. Этот широко открытый парадный фасад был контрастно противопоставлен по своему положению «растянутому» и однообразному садовому фасаду, видимому через густую зелень парка.

Говоря о жизни Елизаветы Петровны в Царском Селе и подытоживая весь материал, известный о ее многочисленных наездах в Царское, тонкий ценитель елизаветинского рококо А. Н. Бенуа писал: «Царское Село при жизни императрицы Елисаветы почти не переставало быть именно интимной резиденцией, в которой царица отдыхала от утомительной пышности и назойливого многолюдства. В Царском бывал лишь интимный кружок императрицы и так называемая „малая свита“, и даже наследник престола великий князь Петр Феодорович до вступления на престол посетил Царское всего 8 раз».

Это «интимное» времяпрепровождение в Царском было, впрочем, и пышным, и вычурным. Императрицу встречали и провожали пушечным салютом из 31 выстрела из батарей, стоявших напротив дворца. Пушечные салюты и иллюминации сопровождали «питье здравия» за столом, выходы императрицы из церкви и т. д. Устраивались «метаморфозные» балы, охоты и пр.

Характер «пышно-интимного» времяпрепровождения «малого двора» сказался в архитектуре дворца и в характере сада. «Интимность» была условной и непременно должна была быть одновременно роскошной. Несмотря на то что дворец был обильно покрыт позолотой – так, что при солнце на него было больно смотреть, – эта позолота была все же позолотой игрушки.

Мы с такою подробностью остановились на интимно-развлекательном характере Старой Голландки потому, что сейчас этот сад исчезает уже на наших глазах, заменяясь слабым и бедным подражанием французскому классицизму, а для понимания лицейской лирики Пушкина особое значение имеют именно сады рококо, как и лирика рококо на французском языке.

Садовое строительство Екатерины II в Царском Селе не столько заменило старое новым, сколько дополнило его, расширив сады пейзажными парками и добавив новые павильоны, постройки и памятники. Екатерина сама сознавала свою страсть к садовому строительству и называла ее «plantomanie» и «bâtissomanie» (т. е. мания сажать растения и мания строить здания). Но пейзажные парки Екатерины II не были еще целиком романтическими. Их пейзажность была в значительной степени развитием рококо. Главная новизна в характере пейзажных парков Екатерины II заключалась в том, что они развивали сеть прогулочных дорожек (на что, как мы увидим, откликнулся Пушкин в стихотворении «Сон»), стремились к большей мемориальности и «открытию видов».

3

В лицейских стихотворениях Пушкина сказалась семантика садов двух типов – архитектурно-голландских (не французских) и натуральных. Мы не должны видеть в этом какого-то внутреннего противоречия. Во-первых, в Царском Селе лицеисты пользовались как Голландским садом, так и более отдаленными пейзажными парками, а во-вторых, ни в Англии, ни в России смена вкусов в области садово-паркового искусства не была резкой. Регулярные сады в конце XVIII – начале XIX в. считались необходимой связующей частью между домом хозяина и более отдаленными пейзажными парками, предназначавшимися для прогулок. В уже упоминавшейся и цитировавшейся записке предромантического поэта и культурного деятеля Н. А. Львова последний утверждал, что в своем проекте сада Безбородки он ставит себе целью «согласить учение двух противоположных художников Кента и Ленотра», т. е. романтизма и классицизма.

«Идеологический» момент полностью присутствовал в садах Царского: и тогда, когда при Петре I в нем стояли скульптуры на сюжеты басен Эзопа, и тогда, когда при Екатерине в открытой (обращенной к саду) Камероновой галерее, в этом «мирном убежище Философии», были поставлены «статуи и бюсты знаменитых мужей». Напомню, наконец, что рядом с Царским в Розовом павильоне Павловска у императрицы Марии Федоровны собирались поэты, среди которых особенно следует отметить Жуковского, Крылова, Батюшкова, Карамзина. Для праздника в Павловске были сочинены Пушкиным стихи «Принцу Оранскому». Молодой Пушкин тем самым входит в круг поэтов, связанных с Павловском.

Своим известным словам о «садах Лицея» Пушкин придал несколько иронический характер, указав, что свое образование в них он сочетал с некоторой свободой от школьных требований: «читал охотно Апулея, а Цицерона не читал». То же соединение «школы» с образом садов встречаем мы и в стихотворении 1830 г. «В начале жизни школу помню я», в котором он говорит как раз о своем восхищении: «все кумиры сада на душу мне свою бросали тень». Напомню, что в первоначальном наброске этого стихотворения сад и школа соединены еще отчетливее. Набросок начинается строкой: «Тенистый сад и школу помню я». Тем самым уже в зрелые годы Пушкин сохранил то отношение к Лицею, которое воплотилось у него в лицейских стихотворениях, где подчеркнут дух свободы и свободной природы.

Образы «садов Лицея» глубоко пронизывают собой всю лицейскую лирику Пушкина. Здесь и «брега спокойных вод» («Послание к Галичу»), «темный берег сонных вод» («Мое завещание друзьям»), «ложе маков и лилей» (там же), «злачны нивы», «ручеек игривый», «под кровом лип душистым» («К Наташе»), «средь темной рощицы, под тенью лип душистых» («Леда»), журчание ручьев, дремлющие воды, зеленые склоны холмов и т. д.

Понимание Пушкиным «садов Лицея» как садов свободы, вольности и наслаждения, тишины, отчасти воспитанное новыми идеями английских либералов, было характерно не только для Пушкина. Дельвиг в 1817 г. обращался к своим лицейским друзьям с такими стихами:

Царскосельский сад воспринимался Дельвигом как его поэтическая колыбель, где он «гений свой воспитывал в тишине».

В тех пейзажных парках, которые окружали собой Голландский сад в Царском Селе, важным моментом явилось появление монументов в память о русских победах и памятников, отражавших личные, индивидуальные чувства владельцев к друзьям, родным, любимым философам и поэтам. Кроме того, следует отметить все возрастающую роль слова в парковом искусстве (ср. пышные и пространные надписи на памятниках победы, на Орловской ростральной колонне, на памятнике Д. А. Ланскому в Собственном садике, на мраморных Орловских воротах, на воротах «Любезным моим сослуживцам» и пр. и пр.). Сады в эпоху рококо и предромантизма приобретают ту «sensibility of gardens», которую так ценят англичане, и больший или меньший русский национальный оттенок. Характерно, что даже темы басен Эзопа и Лафонтена, которые были часты в регулярном садоводстве, не исчезают, но приобретают тот же оттенок «sensibility», и это отчетливо сказывается в знаменитой благодаря пушкинским стихам скульптуре «Молочница». В этой статуе Соколова на первый план выступила не нравоучительная часть басни Лафонтена «Кувшин с молоком», а чувствительная «sensibility».

В связи со всем сказанным совершенно очевидно, что Пушкин в своих стихах откликается на «sensibility» царскосельской природы не только теми или иными поэтическими зарисовками своеобразно преломленных в Царском Селе лорреновских пейзажей, но всей свободной философией, в них заключенной.

«Сады Лицея» – это прежде всего мир свободы, беззаботности, дружбы и любви, но вместе с тем и мир уединенного чтения, уединенных размышлений. Тема эта, начатая еще в монастырских садах Средневековья, продолженная в ренессансных и барочных садах, перешла в пейзажные парки Царского, не чужда она была и «зеленым кабинетам» Голландского сада перед Екатерининским дворцом.

Тема уединения особенно важна для лицейских стихотворений Пушкина и не случайно связывается им с Царским Селом и его садами. Полусерьезно-полуиронически Пушкин называл себя «любовником муз уединенным», ассоциировал Лицей с монастырем, свою комнату с «кельей». Напомним хотя бы о его поэме «Монах» и послании «К Наталье», заканчивающемся словами: «Знай, Наталья! – я… монах!» Тема уединения рисуется им в стихотворении «Городок (К***)», «Дубравы, где в тиши свободы» и во многих других.

В отличие от голландских садов регулярного типа, пейзажные парки предназначались главным образом для прогулок. Дорожки специально прокладывались так, чтобы удлинять путь и открывать гуляющим все новые и новые виды, маня к продолжению прогулок.

Царское Село. Фонтан «Девушка с кувшином» («Молочница»). Скульптор П. П. Соколов, инженер А. А. Бетанкур. 1816

Как мы уже писали выше, Н. А. Львов в своем проекте, пейзажной («натуральной») части сада князя Безбородки в Москве разделил ее на три части: для прогулок утренних, полуденных и вечерних, отведя самый большой участок для прогулок вечерних. Это позволяет в известной мере понять тематику стихотворения Пушкина «Сон». Напомню хотя бы такие строки этого стихотворения 1816 г.:

Успокаивающее действие вечерних прогулок – общая тема многих стихотворений конца XVIII – начала XIX в.

Нас не должно удивлять также, что, рисуя в своих стихах императорские парки, Пушкин упоминает и пасущихся в них домашних животных. Овцы и коровы были непременным элементом пейзажности парков. Не только домашние животные, но и дикие необходимы были для садов рококо и романтизма, ибо это соответствовало старой, но обыкновенной в романтизме концепции рая как мирного сожительства всех животных: диких и ручных, хищных и травоядных.

П. Свиньин говорит о царской ферме: «В горницах – во всех местах поставлены фарфоровые вазы и хрустальные чаши. Их ежедневно наполняют свежим молоком и отсылают по разным павильонам в сад для прогуливающихся, коим предлагается, сверх того, сыр, масло и белый хлеб. На левой руке находится скотный и прочий двор. Здесь серна и собака бегают вместе, кошка играет с молоденькими фазанами. Смелость и ручность всех находящихся здесь животных припоминает золотой век, когда человек не наводил еще собою ужаса». О золотом веке напоминали еще разводившиеся в царскосельских озерах лебеди, канские утки и другие редкие птицы.

И. Яковкин рассказывает, что около шлюпочного сарая сделаны были в 70-х гг. XVIII в. «птичьи корпуса», «из птиц содержимы были разных пород и цветов павлины, журавли, цесарки, лебеди, гуси арзамасские, американские, канадские, гренландские и казарки, утки и куры различных стран и пород».

Это последнее замечание – «различных стран и пород» – очень важно, так как это также элемент садовой эстетики: по возможности разнообразить сад и делать его как бы уменьшенной моделью Вселенной.

В эпоху романтизма, как уже говорилось, было принято наполнять сад различного рода личными воспоминаниями и памятниками. В памятных местах возлагались цветы, клались какие-либо сувениры, на ветки деревьев вешались венки, ленты, свирели и пр. Аналогичное украшение деревьев упоминается в стихотворении Пушкина «Другу стихотворцу»: «Зубчатый меч висел на ветви мрачной ивы» (1814).

Из скульптур и памятников Царского Пушкин откликается главным образом на исторические – памятники русским победам. Отчасти это объясняется тем, что Павел I увез из Царского большинство мифологических статуй, и сады Лицея вообще были ими сравнительно небогаты во времена Пушкина.

Тематика скульптурного убранства царскосельских садов лишь угадывается по отдельным упоминаемым скульптурам, но в целом виде она до нас не дошла по причине того разгрома, которому подверг Царское не любивший его Павел I сразу по своем восшествии на престол. Действия Павла напоминали действия завоевателя. Чтобы дать представление о случившемся, приведу выдержки из «Краткой летописи о Селе Царском»:

«1797 года.

Ген. 2-го. Представлен его величеству подробный отчет по всем частям Царскосельского управления – 10-го дня. Повелено, по требованиям архитектора Бренна и графа Шуазеля-Гуфье, отпускать из Царского дворца статуи, бюсты, колонны или другие каменные и бронзовые вещи, куда они потребны окажутся… Марта 9-го. Повелено по Царскосельской дороге от Петербурга все фонарные столбы вынуть и убрать… Июля 27-го. Деревни Тярюлева и Липица приписаны из Царскосельского ведомства в Павловское… по высочайшему повелению отобраны и отвезены в Павловск и Гатчино разные птицы с птичьим двором, также и рыба карпы, сколько тогда наловить могли. Сентября 9-го. Находившаяся в Селе Царском артиллерия отослана с командою в Петербургский арсенал. …Повелено распустить всех чиновников по вотчинному управлению за излишеством. Нояб. 4-го. Повелено со скотного двора весь рогатый скот продать… С дек. стоявший в Английском саду дом его высочества Константина Павловича разобран, перевезен и поставлен в Павловске.

1798 года.

Ген. 22-го. Строившуюся из пудостского камня большую светлую галерею повелено разобрать и материалы предоставить выбору архитектора Бренна… В марте: по требованиям графа Шуазеля-Гуфье и архитектора Бренна отпускаемы были лучшие произведения бронзовые, каменные и проч. из Села Царского. Апр. 18-го. Отпущено в Гатчино 200 дерев в кадках с теми вместе множество в горшках. Июня 17-го Войскоровской осенней дом повелело отдать в ведомство Павловска с ежегодной его штатной суммой… Сент. 1-го. Повелено недостроенные в Китайской деревеньке домики сломать и материалы отпустить к строению Михайловского замка.

1799 года.

Генв. 25-го. Взяты для Михайловского замка колоссальные бронзовые статуи Геркулеса и Флоры и много других мраморных… Контора донесла обер-гофмейстеру графу Тизенгаузену, что архитектором Бренна взято в разные времена из Царского Села различных превосходнейших искусственных произведений бронзовых и разных каменных пород по то время 526 штук, да притом все вазы и статуи с пологого спуска. Авг. 14-го. Отправлены в Гатчино из Села Царского большой трешкоут, меньших два и шесть яликов.

1800 года.

Марта 23-го. Повелено мраморный бюст государя Петра I отослать в С. – Петербургскую Академию художеств. Июня 20-го. Из хранившихся на материальном дворе раковин отослано в Петергоф два пуда, счетом 1320 разных раковин… Нояб. 2-го. Мраморную круглую беседку на Розовом Поле повелено разобрав перевезти в Петергоф для строившейся там мраморной колоннады…

1801 года.

Марта 5-го. Обои Лионской комнаты сняты и отосланы к обер-гофмаршалу А. Л. Нарышкину. 12-го дня. Кончина его императорского величества Павла I и вступление государя императора Александра I на всероссийский престол…» (Краткая летопись о Селе Царском. СПб., 1827. С. 65–72).

Памятники русским победам – это другая, очень важная сторона «sensibility» (чувствительности) Царского. Их, напротив, было в Царском немало.

Заслуживает внимания то обстоятельство, что памятники русским победам изображаются Пушкиным в «Воспоминаниях в Царском Селе» в оссиановском духе.

«Воспоминания» начинаются с картины столь характерной для Оссиана ночи:

И далее идут образы, типичные для Оссиана:

Чесменский памятник

О Кагульском обелиске говорится:

Сосны реально окружали когда-то Кагульский обелиск, но эпитет «угрюмые» подчеркивает их характерность для оссианического пейзажа.

Характерно также заканчиваются стихи «Воспоминания в Царском Селе». В. А. Жуковский назван в них «скальдом», и это не оставляет сомнений в том, что многочисленные оссианические образы и мотивы «Воспоминаний» употреблены вполне сознательно:

Несмотря на наличие памятников русским победам, «садом пышности» Голландский сад перед Екатерининским дворцом никогда не был, но совмещение архитектурного стиля с пейзажным в «садах Лицея» происходило во времена Пушкина тем легче, что деревья в Голландском саду уже достаточно разрослись. Совмещение обоих стилей отнюдь не уменьшало силу воздействия «садов Лицея» на поэзию Пушкина, особенно в его лицейских стихах.

Особый характер эта «sensibility» имеет в описании родных Пушкину деревенских садов.

В сельских садах подчеркиваются Пушкиным тишина, отдых, философические размышления, чтение и прочее – мотивы, близкие царскосельским мотивам лицейских стихов, но значительно суженные.

В «Послании к Юдину» (1815) Пушкин так описывает свое селение Захарово:

Чтение – одно из наслаждений сада:

Сад ассоциируется с философскими размышлениями на общие темы. В том же «Послании к Юдину» Пушкин пишет:

В стихотворении «Домовому» Пушкин пишет:

Итак, изучая эволюцию ви́дения Пушкиным природы в его лицейский период, необходимо принимать во внимание не только поэтические влияния (Грея, Томсона и пр.), но и те философско-эстетические концепции, которые лежали в основе садов и парков Царского Села, и появление новых для поэзии Пушкина мотивов, характерных для помещичьих садов.

Выход за пределы сада на лоно деревенской природы расширял кругозор Пушкина не только территориально, но и социально. Пример тому – стихотворение 1819 г. «Деревня». Оно делится на две части: в первой он воспевает мирную природу, во второй возмущается отнюдь не мирным социальным неравенством и несправедливостью:

Пушкин был нравственно воспитан «садами Лицея» и свойственным им ощущением свободы вольной природы. Между его ощущением Царскосельских садов и природы Михайловского не было принципиальных различий. Подобно тому как пейзажный, «естественный» сад был изобретением тех поэтов, которые проповедовали не только душевную, но и гражданскую свободу, – Мильтона, Томсона, Попа, пейзажная лирика Пушкина так же точно была тесно связана с темой личной свободы и протестом против несвободы русского крестьянства. Люди и природа нерасторжимы, особенно в деревенской природе. Именно поэтому «естественность» и чистота природы вызывали в Пушкине по контрасту чувство горечи от неправды человеческих отношений, а простор полей и свобода пейзажа – возмущение от отсутствия свободы в человеческом обществе.

И не случайно воспитанник «садов Лицея», появившись в 1819 г. в Михайловском, написал стихотворение «Деревня», где с такою резкостью противопоставил мирный шум дубрав и тишину полей «рабству тощему» русского крестьянства.

Царскосельские сады научили Пушкина сладости воспоминаний, связали поэзию Пушкина с постоянными реминисценциями прошлого и научили его ценить вольность.

Воспоминания рождала в нем не только пейзажная часть Екатерининского парка, но и Старый (Голландский) сад с его удивительной гармонией регулярности и свободы – начал, идущих от человека и от природы. В пейзажной части парка были по преимуществу героические памятники – памятники военной славы России, в Старом же саду – античные символические и аллегорические фигуры:

В 1829 г. Пушкин писал:

Царскосельский парк был парком воспоминаний и, как указывает И. Ф. Анненский в своем замечательном очерке «Пушкин и Царское Село», тема воспоминаний стала ведущей темой поэзии Пушкина: «…именно в Царском Селе, в этом парке „воспоминаний“, по преимуществу, в душе Пушкина должна была впервые развиться наклонность к поэтической форме воспоминаний, а Пушкин и позже всегда особенно любил этот душевный настрой», вызываемый «сумраком священным» тенистых деревьев.

 

«Темные аллеи» русских усадебных садов

«Темные аллеи» – назван рассказ И. Бунина, в свою очередь давший наименование целой его книге рассказов, опубликованной в Нью-Йорке в 1943 г. и отмеченной сильнейшим чувством тоски по России. Почему так дорого было Бунину это название и почему «темные аллеи» ассоциировались у него с Россией?

В самом рассказе «темные аллеи» упомянуты, казалось бы, по случайному поводу. Встреченная проездом в избе стариком-военным его «старая любовь», пожилая женщина, напоминает ему о прошлом: «Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня – помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие „темные аллеи“, – прибавила она с недоброй улыбкой».

«Недобрая улыбка», несомненно, связана с содержанием стихов, где эти «темные аллеи» упоминаются. Стихи эти неприятны женщине, и она поэтому не случайно цитирует их с искажением, как бы выражая тем свое презрение к воспоминанию о них.

В стихотворении Н. П. Огарева «Обыкновенная повесть» слова эти читаются в таком контексте:

Молодые, сидевшие на берегу, затем разлучаются:

Заметим уже сразу (в дальнейшем мы к этому вернемся), что об общественном неравенстве двух впоследствии разлучившихся любовников в стихотворении Огарева нет ни слова: рассказывается «обыкновенная повесть» – обыкновенность ее в том, что в молодости два любящих друг друга человека в зрелые годы разлучаются и становятся друг другу чужими.

Но почему все-таки «темные аллеи» стали у Бунина названием всей книги его рассказов, где он пишет о России?

Тесно обсаженные липами сравнительно узкие аллеи были одной из самых характерных черт русских садов, особенно усадебных, и составляли их красоту. Нигде в Европе липы не сажались «стеной» так, как они сажались в России, и эти «тесные» аллеи лип стали для Бунина в известном смысле символичны.

Здесь необходимо сказать несколько слов о происхождении русского усадебного парка.

А. Т. Болотов наглядно показывает в «Жизни и приключениях Андрея Болотова, описанных самим им для своих потомков» выработку русского стиля паркового искусства. Новые усадебные сады он называет англо-русскими или русско-английскими. На самом же деле происхождение их было в России не столько английское, сколько немецкое. Они создавались под влиянием сочинений о садах К. Гиршфельда, частично переводившихся самим А. Т. Болотовым в его «Экономическом магазине». Характерные особенности русских усадебных садов определились в конце XVIII и начале XIX в., и заключались они в следующем. Вблизи дома владельца располагался цветник. Цветник с его обычно архитектурным построением связывал архитектуру дома с пейзажной частью парка. Обязательным было выращивать в цветнике наряду с яркими цветами – душистые. Цветник мог представлять собой остатки регулярного сада. На русские помещичьи сады из регулярных стилей садоводства особенно повлияли голландское барокко (с середины XVII в. и до середины первой половины XVIII в.) и рококо с его полупейзажной буколичностью. Французский классицизм не прижился ни в царских парках, ни тем более в садах среднего дворянства. Помпезный французский классицизм требовал слишком больших пространств перед дворцом и служил не столько для отдыха, сколько для пышных приемов.

Деревья в России перестали стричь очень рано, и если в конце XVIII и начале XIX в. еще стригли кусты, то только вблизи дома.

«Темные аллеи» русских усадеб – это результат художественного освоения переставших поддерживаться регулярных садов. От регулярности усадебные сады сохранили планировку, а все остальное добавила природа. Впоследствии – в XIX в. – «темные аллеи» уже сажались для имитации регулярного сада, переросшего свою стрижку. В такой системе была как бы имитация истории – намек на то, что старый сад родился еще в недрах регулярности середины XVIII в.

Если сад и парк разбивались в конце XVIII и начале XIX в. в эпоху романтизма, то вблизи дома кое-какие намеки на регулярность сохранились: нельзя было непосредственно переходить от архитектуры к свободной природе. Мало этого, прямые и узкие аллеи углублялись от дома на значительное расстояние и составляли обычно его самую характерную особенность: прямые, но не стриженые и с такой тесной посадкой лип, к какой обычно в Западной Европе не прибегали. Делалось это в русских усадебных парках, чтобы дать спокойный приют птицам. Ястреб не мог камнем упасть на певчую птицу, спрятавшуюся от него среди тесных рядов лип. Аллеи лип бывали действительно темные и прохладные. Кроме аллей, устраивались и «зеленые гостиные»: липы тесными рядами садились вокруг площадки, где можно было поставить стол и скамейки-«сиделки», исключение делалось только для широких подъездных дорог, которые обсаживались не только липами, но и дубами (Петр I советовал даже на дорогах к дому чередовать липы и дубы: дубы должны были расти вширь, т. е. высаживаться на большом расстоянии друг от друга, а липы тянуться вверх). Но на подъездные дороги к усадьбе и не ходили слушать птиц…

Между аллеями темных лип – со стеной стоявшими темными стволами, дававшими густую темную тень, – бывал и подлесок, где укрывались соловьи. Подлесок никогда не вырубался сразу, как говорил мне замечательный знаток русских усадеб, хранитель тургеневского Спасского-Лутовинова Борис Викторович Богданов. Подлесок вырубался в одном месте и оставлялся в другом – пока не подрастет эта птичья защита. В Спасском-Лутовинове среди тенистых деревьев росли незабудки и ананасная земляника.

Побывавший во всех знаменитых парках Европы И. С. Тургенев писал в письме к П. В. Анненкову от 14 (26) июня 1872 г.: «Я ничего не знаю прелестнее наших орловских старых садов – и нигде на свете нет такого запаха и такой зелено-золотой серости…»

В письме к Г. Флоберу от 14 (26) июня 1872 г. И. С. Тургенев писал об аллеях сада в Спасском-Лутовинове: «Я думаю, что действительно путешествие в Россию вдвоем со мной было бы для Вас полезно; в аллеях старого деревенского сада, полного сельских благоуханий, земляники, пения птиц, дремотных солнечного света и теней; а кругом-то – двести десятин волнующейся ржи, – превосходно! Невольно замираешь в каком-то неподвижном состоянии, торжественном, бесконечном и тупом, в котором соединяется в одно и то же время и жизнь, и животность, и Бог. Выходишь оттуда, как после не знаю какой мощно укрепляющей ванны, и снова вступаешь в колею, в обычную житейскую колею».

Для орловчанина И. А. Бунина, любившего усадебные сады, «темных лип аллея» (так правильно у Н. П. Огарева) была своего рода символом ушедшей России. Но вот что он сделал с сюжетом стихотворения Н. П. Огарева «Обыкновенная повесть». Любовь молодых он усилил трагизмом их различного положения в обществе. При всей своей любви к старым усадебным паркам – особенно орловским – он понимал, что жизнь в этих красивых местах была далеко не блаженной. Старую, ушедшую Россию он не только любил, но и умел осудить…

Самый рассказ о разлученных он не сделал ни сентиментальным, ни мелодраматичным. Кучер, оборачиваясь на козлах к старому генералу, когда коляска покидала дом, где жила его возлюбленная, говорит ему: «Баба – ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает».

В заключение следует сказать: «темные аллеи» уже для юного Пушкина были символом любви. В «Послании к Юдину» Пушкин вспоминает «милую Сушкову»:

Без темных аллей не обходился ни один русский усадебный парк. Одна из самых знаменитых «темных аллей» России – «аллея Керн» в Михайловском.

Существует пагубный предрассудок, что для продления жизни аллей с тесной посадкой надо их разрежать. Старые аллеи гибнут от изменения условий жизни: от слишком большой доступности старых деревьев свету и воздуху, что заставляет их больше всасывать влаги из почвы, а это уже часто не под силу их старым стволам. Погибшие деревья надо заменять молодыми, которые довольно быстро догоняют взрослые столетние липы и начинают беречь их старость.

Но дело не только в этом. Русские усадебные сады требовали и некоторой запущенности и утилитарности. В своем дневнике под 1 апреля 1919 г. А. А. Блок записал: «…сад без грядок – французский парк, а не русский сад, в котором непременно соединяется всегда приятное с полезным и красивое с некрасивым. Такой сад прекраснее красивого парка; творчество больших художников есть всегда прекрасный сад и с цветками и с репейником, а не некрасивый парк с утрамбованными дорожками».

Разросшийся регулярный парк обладает своей особой красотой, постоянно отмечавшейся и в русской поэзии, и в русской художественной прозе. «Старый запущенный сад» – это переросший себя регулярный сад, в котором особенно остро сочетается победа природы над началом рациональной регулярности.

Старый, разросшийся регулярный парк лег в основу стиля русских усадебных садов. В них постоянно просматривается и регулярная планировка, и выходы за пределы регулярности, создаваемые самой природой, ее вечными силами.

 

Эклектика в садово-парковом искусстве второй половины XIX в

Конец XIX в. отмечен в истории архитектуры развитием эклектики. Долгое время понятие эклектики в истории архитектуры было явно уничижительным. Между тем две особенности архитектурной эклектики должны привлечь к ней особое внимание и должны быть положительно оценены.

Первое. Понятие эклектики предполагает выбор лучшего. При достаточно высокой культуре архитектора, работающего по принципам эклектики, можно ожидать от него удачных и разнообразных архитектурных решений. Эклектика по самой природе своей дает возможность сочетать ее со старыми сооружениями, продолжать (а в некоторых случаях создавать) архитектурные ансамбли (площади, улицы), она «подстраивалась» к ним и не разрушала сложившегося облика города.

Второе. Эклектика резко повысила изучение истории архитектуры, создала благоприятные условия для овладения архитекторами культуры архитектурного рисования, культуры «архитектурной детали». В какой-то мере это «научный стиль». Если в архитектуре ампира, классицизма уже предполагалось знание архитектором какого-то одного стиля, творчества нескольких предшествующих архитекторов, обращение к «архитектурной археологии», то в эклектике необходимость таких знаний резко повысилась. Архитектура потребовала высокой образованности.

Садовое искусство конца XIX – начала XX в. отличалось многими чертами, свойственными архитектуре эклектизма. Новые сады, разбивавшиеся на месте старых в русских поместьях, сохраняли, например, систему прудов с перепадами их уровней, типичную для Древней Руси и сохранявшуюся в русских усадьбах повсеместно в XVIII и XIX вв. Сохранялись и «темные аллеи», столь любимые с конца XVIII в., а также доминирующее значение в усадебных садах и парках лип и дубов, придававших местности одновременно элементы парадности и уюта. Эклектика в садово-парковом искусстве не столько изменяла характер усадебных садов и парков, сколько добавляла к ним новые элементы, усложняла парковую систему и разнообразила ее. Высаживались редкие деревья, кусты, цветы. Строились оранжереи, как и встарь, но в них многое уже делалось специалистами-садоводами, редкие растения выращивались участками по географическим признакам (растения из той или иной части света вместе). Особое значение в садах приобрели альпийские горки. Если имение принадлежало купцам, ведшим торговлю с отдаленными государствами (Японией, Китаем, обеими Америками и пр.), то престижным становилось иметь в своих садах и оранжереях растения этих стран.

Сады и парки становились своего рода коллекциями.

В XIX в. начинает развиваться сад научного типа, в котором художественные задачи играют иногда даже меньшую роль, чем в садах плодовых и огородах аптекарских Средневековья. Это сады ботанические, основная задача которых состоит в том, чтобы продемонстрировать (сперва, разумеется, приживив) различные виды растений, деревьев, кустов, цветов и трав, иногда привезенные из сравнительно далеких мест и иного климата.

Основным недостатком этих ботанических садов является то, что из-за постепенно (по мере привоза новых растений) возрастающей нехватки места открытые места сокращаются, виды в садах не раскрываются, а закрываются и, кроме того, искусственно и противоестественно соединяются такие растения, которые вместе не встречаются, создается искусственная среда неприродного характера. Вместе с тем в основе этих ботанических садов лежит ландшафтный парк, где стрижка, разумеется, невозможна, но все другие виды неестественного характера процветают. Практические цели этих садов состоят в том, чтобы распространить в стране иноземные растения, которые могут в ней привиться.

В ботанических садах из крупных изменений следует отметить появление альпийских горок: нагромождений камней с дорожками, а иногда и ручьями и водопадами, между которыми сажались различные низкорослые растения, растущие в различных климатических условиях и в различных частях света.

Прототипами ботанических садов XIX и XX вв. могли быть аптекарские огороды Средневековья и Нового времени. Не случайно Ботанический сад в Петербурге развился на основе Петровского Аптекарского огорода на Аптекарском острове.

Скульптуры и символические постройки ландшафтных парков (храмы Дружбы или памятники покойным, событиям и пр.) в ботанических садах стали редки, и главными «архитектурными украшениями» их явились оранжереи, сделанные иногда не без вкуса и изящества, например Пальмовая оранжерея в саду Кью «The great Palm House at Kew Gardens built by Decimus Burton».

Kew Gardens или, более правильно, The Royal Botanic Gardens, были основаны как научное, а не художественное учреждение. Они существовали для коллекционирования и изучения различных видов живых растений и составления гербария. Сады эти стали существовать еще в период, который для садового искусства Hyams называет the Age of Taste, и власти в Кью стремились прилаживаться к художественным запросам своего времени и следовать стандартам вкуса даже в устройстве своих лабораторий, музеев и библиотек. Неизвестно, когда появились эти сады, но Вильям Тёрнер (ок. 1510–1568) доктор (врач), автор трактатов о травах и разных сочинений по ботанике, имел уже сад в Кью. В середине XVII столетия там был основан Кью Хауз, или Белый Дом. Здесь впервые в Англии выращивались апельсины.

Альберт Кан (Albert Kahn) посвятил свою жизнь идее мирового сада и создал сад, отражающий садовые стили всех наций, для чего он пригласил садоводов из всех стран, свез деревья, кусты, цветы из всех стран и даже синтоистский храм, дом «чайной церемонии» из Японии. Там же он создал «Архив планеты» – все, что должно было служить делу мира и сохранению Вселенной. Сотни фотографов снимали растения различных стран.

Таким образом, здесь выражено стремление к садовому разнообразию и определенной философской идее.

После того как Кан разорился в 1938 г., сад был приобретен департаментом Сены. Сад расположен на берегу Сены между парком de St. Cloud и Булонским лесом.

Назначение русских садов не ограничивалось только усадебными и ботаническими функциями. Любопытны были сады при станциях Николаевской железной дороги, соединявшей Петербург и Москву.

Николаевская железная дорога была самым большим архитектурным сооружением в мире. Все станции и подсобные здания (депо локомотивов и пр.) по этой дороге, не исключая вокзалов в Петербурге и Москве, были построены одним архитектором – Тоном – в одних и тех же архитектурных формах и, по существу, могут рассматриваться как единое произведение зодчества. Историк Николаевской железной дороги, и сам один из ее строителей, пишет между прочим: «При всех станциях, смотря по величине их, устраивались около зданий сады или, вернее, посадки из деревьев по разбитому плану, с проведением дорожек, для чего призван известный тогда садовник из Петербурга – Альварт, устраивавший в Петербурге Александровский парк. Все осуждали – на что эти сады? которые обошлись по всей дороге до 500 т. руб.; но нужно было подумать и о живущих на станциях и их семействах. Пустые и скучные места станций обратились в приветливые селения, и теперь (1885 г.) сады эти разрослись и уже видны маститые тополя и в тени их гуляющие дети, и все ими довольны». К сожалению, я не имел возможности посмотреть в архивных материалах, как были устроены эти сады, и приведенное сообщение – единственное, которое встретилось мне в печати.

При всех отдельных достоинствах эклектики садоводство во второй половине XIX в. пало до такой степени, что в садах начали ставить искусственные подделки под натуральные материалы: вместо небольших прудов – осколки зеркал, раковины, естественные и искусственные, скульптуры гномов, птиц и животных, расставляемые без пьедесталов, как бы изображающие натурально населяющие сад живые существа. Ввозилось огромное число новых цветов и растений из отдаленных стран. Ирландский садовод Вильям Робинсон путешествовал по Швеции, Швейцарии и Франции и вывез из своих поездок альпийскую флору, стал делать искусственные «альпийские горки» с альпийской растительностью более искусно, чем это делалось раньше. Тот же В. Робинсон пытался вернуться назад, к местной флоре, пропагандируя ее в своих сочинениях, посвященных садам, и в издаваемом им же с 1871 г. журнале «The Garden».

Волна эклектизма привела к возрождению и регулярных садов различного типа и к различной степени приспособления их к современным нуждам.

Итак, романтизм – последний великий стиль в садово-парковом искусстве. Реализм и многочисленные направления в искусстве второй половины XIX и XX вв. не имеют уже стилевых связей в садах и парках, хотя отражение в поэзии и литературе сады и парки XIX и XX вв. получили большое (см. кн.: Fletcher Pauline. Gardens and Grim Ravines. The Language of Landscape in Victorian Poetry. Princeton, 1983). Было бы малопродуктивным искать обратное воздействие – прозы и поэзии на сады. Гораздо важнее и весомее было воздействие науки на сады второй половины XIX и XX вв.

 

Вместо заключения

Некоторые итоги

История садово-паркового искусства теснейшим образом связана с другими искусствами – прежде всего с поэзией и пейзажной живописью. Иногда «садовые идеи» появляются впервые за пределами садоводства: в поэзии и живописи, но также в философии, физике и даже в политике (связь садов с политическими идеями, как мы уже отмечали, особенно очевидна в Англии в XVII и начале XVIII в.).

С другой стороны, существенную важность представляет то, как «читает» сад тот или иной поэт, что видит поэт в саду. Поэтому чисто формальное деление стилей в садоводстве в отрыве от общего развития культуры на «регулярные» и «нерегулярные», или «пейзажные», не выдерживает никакой критики. В садовом искусстве мы должны в основном различать те же стили, что и в общем развитии искусств, – стили, связанные с господствующими идеями и «господствующей семантикой» эпохи. В пределах этих господствующих эстетических идей сады то выдвигаются на первый план, то отступают на второй. Тем не менее сады чутко реагируют на все изменения вкусов и настроений общества и сами их в известной степени организуют – особенно в XVI, XVII, XVIII и начале XIX в., т. е. в периоды господства ренессанса, барокко (включая рококо) и романтизма (включая период, предшествующий романтизму и связанный с рококо и сентиментализмом).

В развитии садово-паркового искусства можно отметить следующие особенности, проходящие через всю «видимую» часть его истории.

1. Смена стилей в русском садово-парковом искусстве подготовляется очень рано и совершается относительно медленно. Петровская эпоха вносит только частичные изменения и дополнения к садовому искусству допетровского времени. Дальнейшие переходы в XVIII в. не связаны с уничтожением старого, а только с частичными изменениями и расширениями. Голландский сад перед садовым фасадом Екатерининского дворца сохраняет свой характер до переустройств середины XX в. Романтические парки окружают и расширяют территорию Царскосельских садов. Барочные сады продолжают сохранять свое значение плавного перехода от архитектуры дворцов к «безархитектурности» окружающей местности.

2. Одно из изменений в садах, начиная от Средневековья, «территориально». Первые монастырские сады устраиваются внутри дворового пространства. В эпоху Ренессанса сады служили внешним продолжением интерьеров дома хозяина. В эпоху барокко они раздвинулись вширь и окружили собой «собственные садики». Парадность садов французского классицизма потребовала еще больших пространств. В эпоху предромантизма и романтизма сады перестали ограждаться от окружающей сельской местности, и наступило стремление к слиянию сада с окружающими его лесом и полями. Сады стали парками.

3. Если в Средние века до Ренессанса сад символизировал собой райскую вечность и неизменяемость, то в эпоху Ренессанса сад представлял собой просто неизменяемое начало красоты. Оно и могло существовать по преимуществу в условиях вечнозеленой растительности. Стриженые кусты и деревья имели смысл только при существовании круглогодичной зелени и вечнозеленых газонов. В барокко произошел некоторый сдвиг в сторону изменений. На «зеленые апартаменты» более решительно надвинулись дикие рощи, окружающие ландшафты и отдаленные горы (в Италии), меняющиеся в окраске по временам года. Все учащающееся применение фонтанов, водопадов, ручьев и прудов опять-таки вносило элемент движения, пока еще сдержанного, как бы застывшего в своей силе и борении.

Решительный сдвиг в сторону движения наступает в садах романтизма. Неподвижная точка зрения на окружающий зрителя сад сменяется меняющимся обозрением с серпантинных дорожек, прогулочными эффектами, стремлением к неожиданным видам, к подчеркнутым изменениям по сезонам года, времени дня и изменениям в зависимости от погоды, ветра. Ветер колышет нестриженые ветви, рябит и волнует поверхность вод, дробит отражение берегов, отражается звучанием в эоловых арфах, развевает флаги и паруса потешных судов. Романтический парк полон движения. Но в романтическом парке есть еще одна особенность, которая выделяет его среди садов и парков предшествующих стилей. Если прежние сады были построены из объектов, красота форм которых была главным, то теперь главным оказывалось пространство между объектами: поляны между боскетами, пространства, открывавшиеся между берегами рек и озер, аллеи и дорожки, открывающиеся для глаз долины; атмосфера, воздух, незаполненные пространства. Деревья и кусты стали как бы рамами, обрамлениями, «берегами» для открывающихся глазам гуляющего человека просторов. Исчезли изгороди, парк стал незаметно переходить в окружающую местность.

4. При таком «территориальном» росте садов и их кинетическом развитии сохранилось значение садов «архитектурных», как ближайших к дворцу, вокруг которого они создавались. «Архитектурные» сады продолжали воздвигаться и при Павле I, и в дворянских усадьбах XIX в.

5. Во все эпохи, начиная от Средневековья и кончая концом садово-паркового искусства как искусства, сохранялось значение принципа «variety», по-разному, однако, «наполнявшегося». Принцип «variety» (разнообразия) был связан с представлениями о саде сперва как о рае, в котором Бог насадил «все древеса», а потом как о микромире. В Средние века микромир этот представлялся как Эдем – земной рай. В эпоху Ренессанса – как микромир античной культуры, античной мифологии, с богами и героями, «управлявшими» Вселенной. В эпоху барокко сад был микромиром научных представлений о Вселенной, подаваемых посетителю с известной долей иронии. В рококо ирония, шутка, увеселение и «утехи» стали занимать в садах все большее место. В большей мере, чем в эпоху Ренессанса, в садах барокко и рококо заняли место олицетворения, символы и эмблемы, наставительные басенные сюжеты и т. д. Короткий период пышного французского классицизма расширил садовую семантику специфической придворной тематикой – тематикой, связанной с просвещенным абсолютизмом. Романтизм и предромантизм широко ввели в садово-парковое искусство историю, личные чувства и переживания, семантику эмоционально-ассоциативного порядка.

6. Предромантизм и романтизм теснее всего связали садово-парковое искусство и с искусством слова, и с искусством живописи. Не случайно провозвестниками предромантизма и романтизма стали поэты. Поэты не только создавали программы парков, но и непосредственно планировали сады и парки (Александр Поп, Н. А. Львов, И. В. Гёте и др.).

7. Слово, высеченное на камне или отлитое в бронзе, заняло центральное место в романтических садах. Надписи стали делаться на памятниках, на воротах (мемориальных и утилитарных), на обращенных к саду фронтонах домов и т. д. Слово сошло в сад, а сады заняли первенствующее место в романтической поэзии.

8. В истории садово-паркового искусства мы ясно видим, как расширялся кругозор посетителя сада и как посетитель все больше и больше получал возможностей и стимулов для движения в саду.

В средневековом саду посетитель был затворником монастырского двора, в эпоху Ренессанса он переходил из одного «кабинета» в другой, мог обозревать сад, стоя на верхней террасе, но в основном оставался малоподвижен. В короткий и ограниченный период классицизма перед посетителем сада открылись перспективы на дворец и от дворца. Французский классицизм уже не знал внутренних оград, а в эпоху романтизма сад превратился в парк, он перестал огораживаться, стал более доступен, почти утратил четкие границы с окружающей местностью, явился обширной ареной ничем не ограниченных прогулок. Если раньше сад был микромиром, его своеобразным конспектом, то теперь он стал частью мира, его идеальным центром.

9. Изменилась и издавна присущая садам «эрмитажность». Эрмитаж из уединенного места вне сада постепенно перешел в сад, получил различные назначения, «секуляризируясь» по своей семантике, а затем в эпоху романтизма растворился в парке, ибо весь парк стал по своей сути большим эрмитажем. Эрмитаж заменялся «Парнасом»; помещение, отгороженное от всего мира, прятавшееся в диком лесу, сменилось возвышенным местом в саду, откуда открывался вид на весь мир.

10. Сад медленно изменял свое назначение, а вместе с изменением назначения являлись в саду и новые «значения» – значения по преимуществу эмоционального порядка.

Несколько мыслей о реставрациях садов и парков

Итак, что такое сад и парк? Часть архитектурного искусства? «Зеленое строительство»?

Сад – это прежде всего своеобразная форма синтеза различных искусств, синтеза, теснейшим образом связанного с существующими великими стилями и развивающегося параллельно с развитием философии, литературы (особенно поэзии), эстетическими формами быта (по преимуществу привилегированных слоев общества, но не только их, поскольку и сами поэты и садоводы не всегда принадлежали к господствующему слою), с живописью, архитектурой, музыкой. Эстетическое восприятие сада все время корректируется тем, что в ту или иную эпоху считается красивым, экзотичным (многие растения и цветы, считавшиеся дорогими и экзотичными, давно перестали быть таковыми). Восприятие сада в современных условиях требует таких же, как в свое время, если не бóльших, познаний в области истории искусств и истории быта, истории поэтической, знания поэзии и т. д. и т. п.

Сотни садовников, тысячи привозимых певчих птиц для вольеров, звери со всех частей света, плодовые и ягодные посадки, дорогие цветы, дорожки, посыпанные цветными песками, пруды с декоративными кораблями, садовая музыка, сочиняемая величайшими композиторами, ароматные травы и цветы в сочетании со специальными для садовых приемов костюмами, оранжереи для наиболее дорогих растений, фейерверки и маскарады, шумящие каскады и фонтаны, искусственно устроенное эхо, садовые библиотеки в эрмитажах, гротах и книги, так просто положенные в местах уединения, нечаянные встречи со спрятанными в гротах или боскетах от постороннего взгляда произведениями искусства, продуманная идейная система статуй и фонтанов, неожиданно или ожиданно открывающиеся виды на окрестности, помещения дворцов и домов, гармонирующие с окружающими видами, и т. д. и т. д. – вот что такое сады прошлого, которые мы рассматриваем как произведения не только искусства, но культуры в целом.

Существующее у реставраторов садово-паркового искусства представление о том, что сады можно и должно реставрировать на «оптимальный момент их существования», ограничиваясь их архитектурной внешностью, в корне неправильно. Против такого решения вопроса можно выставить следующие шесть главных аргументов.

1. Установить «оптимальный момент» в развитии сада невозможно, так как сады сажались с расчетом «на вырост».

Баратынский, находясь в Финляндии, мечтал, вернувшись в родные места, в имение своего отца Абрама Андреевича Баратынского, заняться земледелием и насаждением садов. И, вспоминая сады, посаженные отцом, он пишет:

Сады служат, следовательно, воспоминанием об отцах и будут напоминать правнукам о нем самом. Романтизм воспринимает сады во времени – в историческом и семейном.

Сажавшие сады предусматривали несколько периодов их будущего развития. В своих посадках они исходили, как ясно видно из различных документов (а они имеются уже от Петровского времени), из расчета – в каком возрасте приживется дерево. Петр постоянно приказывал перевозить и сажать взрослые, большие деревья с возможно бóльшим комом земли. Он пытался приблизить возраст пересаживаемого дерева к среднему. Кроме того, Петр многократно приказывал при посадке новых садов сохранять старые деревья и дикие рощицы (даже в Летнем саду в Петербурге). На особую красоту старых деревьев в парках постоянно указывают английские авторы.

2. Вырастая, сад проходит не только через различные возрастные границы своих посадок, но и через различные изменения стилей, каждый из которых органично сливается с предшествующим и с течением времени все больше и больше приобретает местные и национальные черты. Так было, например, с Голландским (или Старым) садом против Екатерининского дворца. Сад в стиле голландского барокко, ближайший к дворцу или дому, обрастает садом и парком в стиле романтизма, и с течением времени вместе они составляют типичный русский усадебный парк с преобразованной регулярной частью вблизи и более свободной, пейзажной в отдаленных частях. Восстановить барочный центр вблизи дома – значит нарушить связь этой центральной части сада с остальными частями романтического русского сада.

3. С ростом и старением деревьев в саду менялся и характер садовых построек. Вместо барочных строений, гармонирующих с регулярностью первоначального сада, вырастали садовые строения в стиле классицизма с романтической тематикой (храмы Дружбы, меланхолические памятники, интимные ванны, галереи, с верхней части которых открывались виды на верхушки парка и прилежащие озера, и пр.). Закрытые деревьями нижние этажи этих построек оставались без окон или создавались с малоукрашенными плоскостями стен, иногда рустованных, обложенных туфом – под гроты и эрмитажи. Обнажить все эти постройки от старых полузаслоняющих их деревьев – значит разрушить все эстетические расчеты их строителей.

4. Применительно к историческим паркам, известным их владельцами, устроителями, посетителями и отражениями в поэзии и литературе, следует принимать во внимание и ценность всех существующих в них мемориальных наслоений. В отношении парков г. Пушкина первостепенное значение имеют пушкинские мемории, и «оптимальным временем» существования всех парков города, названного в честь Пушкина, всегда признавалось время Пушкина. Но можно ли ограничиваться или замыкаться в пушкинских парках временем Пушкина? Царское Село, Пушкин – это «город муз», город муз многих русских поэтов: здесь и Ломоносов, и Державин, и Карамзин, и Батюшков, и Жуковский, и Тютчев, и Анненский, и Гумилев, и Ахматова. Все двухсотлетние наслоения поэзии должны быть сохранены. Задача реставратора состоит не в том, чтобы «вернуть» сад какому-то поэту, архитектору, садоводу или владельцу, а по возможности сохранить находящиеся в нем ценности всех эпох. Реставратор не возвращает реставрируемое произведение к определенному моменту его жизни, что практически невозможно, а продлевает жизнь его в культурном аспекте.

5. Кроме того, сад и парк теснейшим образом связаны с окружающей архитектурной и природной средой. Возьмем хотя бы Летний сад в Петербурге. Сохранение в нем сплошной ровной стены высоких деревьев не имело смысла в XVIII в., когда еще не существовало окружающей городской застройки и высокой решетки со стороны Невы. Но в современном городе Летний сад играет роль «четвертой стены» Марсова поля, и высота его деревьев приблизительно равна высоте домов с двух сторон и Михайловского сада (что естественно) с третьей. Со стороны Невы Летний сад «держит» ровный ряд набережных, и высота его прославленной решетки служит как бы «вазой», архитектурным основанием, из-за которого деревья выступают на одну треть своей высоты и тем эстетически оправдывают существование решетки с мотивами ваз и цветов.

6. Наконец – и это, пожалуй, самое важное, – сад и парк теснейшим образом связаны не только с бытовой жизнью, протекающей в них, но со всем строем создавшего их общества. Дело не только в изменяющемся назначении сада и парка, но и в том, что многие из сторон садово-паркового искусства прошлого имели смысл только при крепостном строе, в окружении особого дворцового быта, при наличии богатых владельцев, огромного штата садовников, рабочих, слуг и т. д. – при определенном общественном укладе, в быту императорского двора и при использовании сада сравнительно небольшой императорской или помещичьей семьей.

Можно с уверенностью сказать, что восстановить в первоначальном виде сады XVI–XVIII вв. так же невозможно, как и музеефицировать многие социальные институты, с потребностями и вкусами которых они были связаны. Нет уже ни монархов, ни помещиков с их садовыми развлечениями, ни сотен садовников и садовых рабочих. Многие растения, считавшиеся в свое время экзотическими, поражавшие воображение, давно перестали быть экзотическими и удивительными. Изменились и представления об «идеальном мире» – Эдеме, устарела и «философия природы», в свете которой в свое время воспринимались сады. Изменилось и окружение садов, что также чрезвычайно важно. Сады, бывшие загородными, часто оказывались внутри городской застройки. Сад как культурный феномен особенно тесно связан со своей эпохой.

Невозможно заняться восстановлением оранжерей, в которых росли тысячи редких пород растений, как невозможно было бы и бессмысленно содержать при садах королей и их двор, владельцев замков и их нарядных посетителей. Поэтому задача реставрации в садах не может сводиться к восстановлению садов периода их «расцвета». Было бы наивно предлагать тратить огромные деньги и ограничивать число посетителей садов немногим числом, которое позволяло бы пользоваться узкими дорожками, огибными аллеями, беседками, эрмитажами, гротами, разрешать срывать плоды и рвать цветы, мять на дорожках душистую траву и т. п., как это было обязательным для садового быта периода «просвещенного абсолютизма» или господства знати. Следовательно, задача садоводов должна заключаться сейчас в продлении жизни тех остатков садово-паркового устройства, которые возможно поддержать.

Летний сад. Аллея со стороны Лебяжьего канала. Фото К. К. Буллы. 1913

Реставраторы садов так или иначе вынуждены идти на компромиссы, сохраняя их в новых условиях, с новыми средствами и для новых общественных целей.

Летний сад. Скульптура «Амур и Психея». Фото К. К. Буллы. 1913

Естественно, что главную роль в этом сохранении садов должна играть документальность. В садах должны оставаться все «документальные памятники» (старые деревья, садовые павильоны, дорожки, пруды, фонтаны и пр.), которые свидетельствовали бы не только о «периодах расцвета», но и о всей культурно-значимой истории сада. Эпохи сада не могут быть реально показаны посетителю, но они могут быть им самим представлены себе. Поэтому очень важно иметь при садах в специальных павильонах музейного назначения экспозиции, в которых были бы собраны материалы по истории сада: гравюры, картины, археологически обнаруженные материалы, костюмы различных эпох, планы, чертежи, проекты и т. д. и т. п.

Следует подумать и о том, что в садах мраморные статуи в современных условиях портятся. Ценнейшие статуи XVII–XVIII вв. Летнего сада в Петербурге должны быть постепенно заменены точными копиями, сами же подлинники следует сохранять в музее Летнего сада, который вполне может быть создан в самом саду – допустим, в Кофейном домике. Садовые музеи – вот самый действенный и самый интеллигентный способ сохранить память о былой красоте ценнейших наших садов и парков.

Вместо реставрации следует предпочитать в наших садах консервацию всего документально ценного, лечить деревья и подсаживать к ним молодые из специальных питомников. Следует, как мне кажется, помнить, что деревья, особенно молодые, «сами себя лечат». Развитие дупел в липах – естественный процесс, наступающий у лип в довольно раннем возрасте – примерно около пятидесяти лет. Мнимая угроза для гуляющих от старых деревьев явно придумана для оправдания вырубок в садах и парках. Напомню, что старые деревья падают главным образом во время непогоды, когда гуляющих почти не бывает. Термины «деревья угрозы» или «деревья потенциальной угрозы» (употребляющийся этот термин, помимо всего прочего, тавтологичен – угроза сама по себе «потенциальна») явно несостоятельны. Так можно было бы с бóльшим основанием объявлять предметами «угрозы» карнизы домов, балконы, фонарные столбы и т. д. – тем более что несчастных случаев от них гораздо больше. Что же касается до «критического» возраста деревьев, то вот справка из «Курса дендрологии» С. С. Пятницкого: «Наблюдались экземпляры дуба, у которых, путем подсчета годичных колец, был установлен возраст около 1000–1500 лет. Липа доживает до 700–800 лет, образуя ствол с диаметром до 4–5 метров, бук – до 500–600 лет. Из хвойных наиболее долговечен тис, доживающий до 2000–3000 лет. Сосна доживает до 400–600 лет, ель – до 300–400 лет и т. д.» Отмечу также, что маслина на Адриатике в районе Будвы имеет в отдельных случаях возраст до 2000 лет. Красота старых деревьев при этом ни с чем не сравнима. Об этом свидетельствуют и собиравшиеся в Пушкинском заповеднике его директором С. С. Гейченко фотографии деревьев, живущих в Михайловских рощах с пушкинских времен.

Вспомним то, что писал И. Э. Грабарь о реставрации: «Основной стимул реставрационного деяния – стимул сохранения, спасения памятника».

И еще:

«Главной причиной неудачных реставраций надо признать тот ложный взгляд, который в этом вопросе господствовал до сего времени. К памятнику подходили с непременным желанием восстановления его первоначального вида. От этого ложного в самом корне положения ведут свое начало все остальные грехи прежних реставраций, как логически из него вытекающие. В самом деле, если памятник надлежит восстановить, то его недостаточно раскрыть, освободив от наслоений времени: его надо еще доделать, „поновить“, ибо иначе мы не получим его первоначального облика. Таким образом, восстановление неминуемо приводит к тому самому „поновлению“, которое безвозвратно отняло у русского народа сотни ценнейших памятников, им некогда созданных. По существу, нет никакой разницы между поновлением, совершаемым с благословения местного архиерея усердным прихожанином, приводящим храм в „благолепный“ вид, и восстановлением, производимым во всеоружии науки археологическим обществом. Надо раз навсегда признать, что восстановить первоначальный облик памятника нельзя просто потому, что каждый восстановитель будет восстанавливать по-своему: сколько восстановителей, столько и решений. Ясно, что в основе восстановления лежит абсурд и самое восстановление – немыслимо, неизбежно произвольно и фантастично, ибо оно – всецело продукт личных вкусов и вкусов эпохи. Совершенно достаточно простого раскрытия памятника и принятия мер к ограждению его от дальнейшей порчи. Никакие поправки, улучшения и иные домыслы, какими бы обоснованными они ни казались, – недопустимы».

В дальнейшем взгляды Грабаря на реставрацию уточнялись, он допускал исключения (особенно при восстановлении ленинградских пригородных дворцов после войны, для которого были все материалы), но в целом, в основе своей, они оставались неизменными. Для него памятник должен был оставаться документом, а не театральной постановкой.

* * *

Какие можно было бы высказать пожелания ко вновь создаваемым садам и паркам? Прежде всего следует отметить, что нужда в садах и особенно парках сейчас, как никогда прежде, исключительно велика. Это вопрос здоровья физического и нравственного. Во-вторых, из всех предшествующих стилей следует в наше время больше всего учитывать опыт ландшафтных садов. Дело в том, что, как мы уже неоднократно отмечали, сады и парки представляют собой соединение человеческой воли и «воли» природы. В наш век люди нуждаются в свободной природе гораздо больше, чем в природе, искусственно организованной.

Особая роль принадлежит (и будет все возрастать) большим паркам с прогулочными дорожками, с отвлекающими объектами – уголками ботанических или зоологических редкостей, садовыми постройками, в которых было бы что-то привлекающее внимание гуляющих (экспозиции, музыкальные киоски и пр.). Прогулки должны иметь какие-то привлекательные цели (видовые площадки – на реку, на море, на окружающие город поля и леса; на закаты солнца, вообще на какие-то далекие пространства, дающие отдых глазам и отвлекающие гуляющего от его повседневных забот). При всем том парки должны быть разнообразны – по общему своему характеру и по меняющимся уголкам в парке. «Садовое разнообразие» необходимо сейчас как никогда. Каждая прогулка в парке должна быть небольшим туристическим путешествием.