Житнухина Лидия Андреевна

22 июня я была в парке. Мы радио еще не слушали. Нашли меня в парке товарищи по работе, говорят: «Надо выйти. Это приказ. Война началась». Пошла на работу, сказали: «Переводишься на казарменное положение». Мы ведь комсомольцы, должны во всем быть первыми помощниками. Тем более из милиции большинство мужчин призвали на фронт. Надо подменять.

Очень много девушек тогда работало — на постах стояли. И у меня свой пост. Скидывают, допустим, немецкие листовки, мы их должны срочно собрать и унести для уничтожения. На психику фашисты давили, помню одну: «Питерские дамочки, копайте себе ямочки», — и подобная гадость.

Один раз за все время я на свой пост опоздала. Из-за бомбежки. У Финляндского вокзала она застала. И вот я грязная, рваная, едва спасшаяся, бегу и боюсь опоздать. Через Неву — напрямик. А там люди, кто замерзший, кто пытается выбраться по скользкой наледи на берег и сил не хватает. Прибежала на пост, мне говорят: «Сейчас получишь. Ты же не только себя подводишь. Твоя работа городу нужна». С тех пор я старалась больше не опаздывать, бежала к посту, несмотря ни на какие воздушные тревоги.

…Мы шли по улице, когда началась бомбежка. Я и моя подруга спрятались в бомбоубежище. Просидев там несколько минут, подруга выглянула наружу и увидела нескольких раненых, которые пытались идти в сторону укрытия, прижавшись к стене. Она мне сказала: «Там раненые! Надо им помочь!» и начала выбираться наружу.

Я попыталась ее остановить:

— Давай подождем, пока бомбежка закончится, а то мы и им не поможем, и себе навредим!

— Но мы же комсомолки! Мы должны помочь!

И она побежала через улицу к раненым, я побежала за ней. Вдруг мы услышали свист, и обломки ближайшего забора полетели в нас. Мы упали. Через какое-то время я пришла в себя, поднялась, и начала поднимать подругу. Но она была неподвижна. Меня охватил страх… Я, сломя голову, побежала в ближайшую поликлинику. Забегаю и сразу начинаю кричать: «Девушку ранило! Нужна помощь! Носилки! Носилки! Санитаров!».

Но вдруг я поняла, что вокруг слишком тихо, я даже не слышала своего голоса… Главный врач понял, что меня контузило, и написал на бумажке, что не стоит торопиться: две минуты ничего не решат — либо она умерла, либо ее ранило, и мы ей поможем, когда бомбежка прекратится. Дальше я смутно помню, как нас погрузили в грузовик. Только меня отвезли в медчасть, а ее — на ближайшее кладбище.

…Трудно было. Но всем трудно, поэтому и терпели. Вместе легче беда переживается. Совсем прижало, когда немцы продовольственные склады разбомбили. Бадаевские, например.

Жуть как горело. Они ведь несколько километров длятся. И на протяжении всех этих километров — пламя. Жуть, какое зарево. Никакими силами потушить невозможно. Под американскими горками — слышали? — где зоопарк, там тоже склады были, тоже в первые дни разбомбили. Это сразу такой план, видимо, был: город измором взять.

Ничего, нашли свои уловки. На тех же Бадаевских… Там сахарный песок с землей помешался, вся эта пыль после взрывов. Помесь эта ведь сладкая все же, с остатками сахара. Песок вот этот его даже на рынке продавали, потому что когда есть нечего, его отмочат в воде, процедят и к чаю — вода-то сладкая.

Вы, наверно, знаете, каким хлебом приходилось людей кормить. Чего там только не было, кроме муки. И собирали даже прилипшую к половицам муку на хлебзаводах, которая там годами, веками, к полу приставала, в корку превращалась. Из этого хлеб пекли. Ну не было ничего. И дома тоже всякую галантерею пытались в пищу обратить. То есть и косметику кушали, и губную помаду, и присыпки детские. Жили — ни в сказке сказать, ни пером описать, но выжили! Выжили!

А Луга как защищалась! У меня сестра там жила — Рая. Ее немцы угнали с двумя детьми. Их поселил хозяин-немец в коровнике. В половине сарая скот живет, в половине — Раиса с ребятками. Она с детьми этот скот мыла, доила, ухаживала. И спали, как телята, на соломе. И нюхали все, чем там пахло. А зимой! Метели! Сарай-то продувной, хлипкий.

Она рассказывала, как один раз ночью кто-то в дверь постучался. Боязно открывать, но открыла. Открыла, а на улице свистит, дождь хлещет, и стоит на входе женщина с маленьким ребенком. Причем ребенку женщина рот прикрывает, чтобы тот не кричал. Раиса их к себе, в сараюшку, снимает с гостьи все мокрое. Та пытается объяснить не на русском: «Я Ревекка, Ревекка». «Я Рая», — показывает на себя сестра и продолжает в сухое переодевать женщину и мальчика. Ребенка успокоила, чтоб не кричал. Гостья, как могла, объяснила, что за ними гонятся, их ищут. Может, из концлагеря сбежали. Сестра предложила ее спрятать, дальше у себя оставить. Та — нет. Дальше убегать надо. Успели только несколькими словами перекинуться. Сестра сказала, что в Луге живет. Ревекка что-то про себя.

А потом, когда сестра вернулась домой, все эти тяготы на ней сказались. Сырость ведь в сарае, холод. Ревматизм у нее начался страшный. Руки даже расческу к волосам поднять не могли. Одолели болезни, скончалась раньше времени.

А потом вот такой отголосок этого случая. Поехала я на экскурсию по Лужским рубежам. Ко мне подошла женщина — смотрю, вроде знакомая. Оказывается, это соседка Раисы, там в Луге, рядом с ней все время. Она подходит, заводит разговор: «А ты знаешь, кто к Рае приезжал?». А кто к мертвой приехать может? Куда? Зачем? — не понимаю. А соседка говорит: «Из-за границы приезжали Раечку искать, пожилая женщина и сын ее».

Это оказалась та самая Ревекка. А мальчик, которого тогда сестра успокаивала, во взрослого представительного мужчину вырос. Они говорят, что всю жизнь свою спасительницу вспоминали: «Рая, Луга, Ленинград где-то рядом». С трудом отыскали, а ее уже и в живых нет. Потом спрашивали, есть ли у ней родственники. Соседка сказала, что сестра Лидия в Ленинграде. Даже фамилии точной сказать не могла. Как найти Лидию в Ленинграде? Раскланялись, напоследок только то и сказали, что они на Раю чуть ли не молятся, каждый день добрым словом — «Она нам жизнь спасла, как иначе». Вот ведь какие люди благодарные!

 

Корнитенко Галина Георгиевна

Мало кто может с точностью до минут сказать, когда кончилось его детство. Я могу. Это случилось в 12 часов 40 минут 28 июля 1941 года, когда мне было 14 лет от роду. Я окончила 6-й класс 22-й средней школы (ныне школа № 86) Петроградского района.

Начавшаяся война ожидалась молниеносной. Нас, школьников, в конце июня вывезли под Боровичи в сельскую местность, чтобы мы там переждали трудные для города дни. Вскоре стало очевидным, что расчет на быстрое окончание войны оказался опрометчивым. Родители, обеспокоенные судьбой своих детей, стали приезжать и вывозить их в Ленинград. Движение на железной дороге в те дни здорово отличалось от мирных дней как по причине бомбардировок, так и по загрузке военными грузами, транспортируемыми и с запада на восток, и с востока на запад. С огромным трудом родители добились права на транспортировку нас в товарном составе. Как видно, весь состав предназначался только для пассажиров.

Поезд продвигался вперед очень медленно и с многочисленными остановками, день был жарким. Двери товарного вагона были приоткрыты, и мы делились впечатлениями об увиденном и пережитом за несколько недель войны. И вдруг сильнейший толчок. Кто покатился с нар, кто прикусил язык — оказалось, немецкие летчики бомбили наш состав. Один заход, второй, крики, стоны. Из оставшихся вагонов, как горох, посыпались дети, женщины. А немцам мало — спустились и на бреющем полете стали расстреливать мирных жителей.

К счастью, среди пассажиров нашего поезда оказался военный человек, который взял на себя организацию обезумевших от страха детей и женщин в управляемую колонну. Но прежде всего он отдал приказание тем, кто был в состоянии, покинуть немедленно вагоны и рассредоточиться в лесу рядом с железной дорогой и притаиться до его возвращения. Сам он добрался до ближайшей станции, связался с какими-то организациями, получил указания и повел нас через лес по проселочным дорогам к станции Торбино.

Все наши вещи остались в вагонах, кто-то сказал, что оставшиеся вещи потом привезут в город. Мы, в легких одеждах, как были в жаркий полдень, без еды, к вечеру того же дня добрались до указанной станции. Там нас покормили и через несколько часов посадили в какой-то поезд, идущий в сторону Ленинграда — ночью дороги были более безопасными.

Мы, оставшиеся в живых в первом боевом крещении, прибыли в Ленинград. А здесь уже начались трудности с продовольствием. Были введены талоны на хлеб и другие продукты.

Спустя несколько дней оставленные в вагонах вещи привезли в Ленинград, в школу на ул. Воскова (кажется, № 16, где теперь расположен музыкальный колледж). Удивлению родителей не было конца.

С этого дня и часа я стала взрослой. Необходимо было готовить город к обороне, нас учили, как гасить зажигательные бомбы, как копать траншеи для укрытия людей во время налетов немецкой авиации, как вести себя во время налетов в бомбоубежищах и многому-многому другому. Вскоре немцы окружили Ленинград, и нам, девчонкам и мальчишкам, очень скоро пришлось применять на практике все эти знания…

 

Щиголев Николай

На Васильевском уже в августе 41-го целую массу местных ребят собрали, соединили с остальными такими же мелкими со всего города, и даже почти без родителей, всего три-четыре матери, повезли… «в эвакуацию». Да куда? На Валдай, на Селигер, в Осташков — прямо навстречу врагу! Инициаторы этого неизвестны до сих пор…

Как и где удалось развернуться и прорываться под обстрелом и бомбежкой обратно, домой, нашему такому длинному эшелону из товарных теплушек, тоже практически неизвестно. Мы выбрасывались на насыпь, пережидали и потом возвращались на платформы и в вагоны. Хвост нашего поезда немцы при этом отбомбили. Так, с потерями, мы возвратились в Ленинград, вот теперь уже в блокаду. Картины ее в памяти до сих пор.

Радио, метроном, «воздушная тревога…», «отбой воздушной тревоги», ставший привычным голос Ольги Берггольц. А затемнение?! Ведь тоже привыкли. Решил, например, кто-то проблему — ликвидировать искры на проводах трамвая (когда он еще ходил…).

Первая, сколько теперь знаю, причем длинная, пятичасовая тревога — в ноябре 41-го. В подвале нашего четырехэтажного дома (и квартира наша на 4-м), как, впрочем, и у многих — бомбоубежище. Вначале еще ходили, спускались, а потом… Ко всему, видимо, привыкают люди.

Старший брат (10 лет) возил на саночках воду из проруби с Невы. Отдельная тема — барахолка. У нас она была рядом, на Андреевском рынке (который уже, конечно, не работает). Тут еще можно было вещи из дома — самые ценные, старые — сменять на хлеб (а если за деньги, то 600 руб./кг) или какие-нибудь продукты. А хлеб скоро, кажется, тоже в ноябре, последний раз урежут до 125 грамм — всем почти, около 2/3 населения, только рабочим — 250 грамм. И самое, конечно, страшное — это потерять карточки.

А у нас, в большой 7-комнатной квартире — одна «буржуйка», воткнутая в старинную кафельную печь в самой маленькой комнате. Мебель, тоже старинная, постепенно уходит в эту самую буржуйку. И все же на Новый год в нетопленной нашей бывшей гостиной мама устроила елку — картонную, зеленую, даже с подарками нам с братом под ней; так мы встретили новый, 1942 год… Конечно, все это забыть очень трудно даже теперь, через семьдесят лет.

Мне повезло «устроиться» — ходил в детский садик рядом с домом, на 7-й линии Васильевского острова, напротив Андреевского собора (он цел, этот детсад, до сих пор). Там кормили, даже были музыкальные занятия. И вот однажды случилось: собрались на прогулку, одеты, как надо в феврале, по-зимнему, но — тревога! Воспитательница решила, и вполне резонно, подержать нашу группу, человек 20–25, не в зале на «лице здания», выходящем на 7-ю линию, а в маленькой комнате, которая выходит окнами на небольшой переулок и смотрит на высокую, мощную стену аптеки Пеля (тоже сегодня работает).

И вот надо было именно туда, в эту узкую «щель» и именно против этих окон, попасть бомбе — правда, так называемой «бомбе замедленного действия» (иначе я бы сейчас это не писал). Было у немцев такое изуверское устройство: когда после тревоги все спокойно соберутся на людном месте, она взорвется. Так вот, даже просто удара такой бомбы хватило, чтобы дом тряхнуло (кухню, где нам готовили обед) аж с той стороны. На нас же вылетели рамы и засыпали осколками стекла (два шрама, увы, у меня на лице до сих пор). Нас увезли в поликлинику на 5-й линии, которая исправно работала…

Или вижу на Неве, у 8-й линии, рядом с нашим домом, корабль, который «убит», но на боку все же остался, не тонет… Или помню, что вот сегодня выдача хлеба, что бывает не каждый день. А на стенах домов большими плакатами расклеено послание акына Джамбула: «Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!»…

 

Свечникова Валентина Алексеевна

Мы жили с семьей на 6-й линии Васильевского острова. Жили небогато, в коммунальной квартире. Мирное время закончилось как-то внезапно. Война свалилась как снег на голову. В городе поднялся настоящий переполох. И власти решили срочно переправлять школьников в эвакуацию, прежде всего на Валдай.

Везли нас в эшелонах, где нашлось место и для меня с младшим братиком Толей. Когда поезд подошел к конечной станции, на платформе уже стояли местные жители, которые «подбирали» приглянувшихся им детей и временно пристраивали их у себя. К нам подошла пожилая супружеская пара — очень добрая и приветливая. К сожалению, их имен я не запомнила. Поселились мы в просторном деревянном доме с большой русской печкой и провели там около месяца.

А потом наш папа, Алексей Михайлович, приехал за нами. Приехал не случайно: по Ленинграду поползли слухи, что немцы скоро займут Валдай. Многие родители поспешили забрать детей обратно в город. При возвращении случилась первая в моей жизни бомбежка. Железная дорога шла по открытому полю, и спрятаться было негде. К счастью, ни одна бомба в поезд не попала. Но было очень страшно. Лишь позднее, в разгар блокады, мы привыкли к обстрелам и бомбежкам.

Когда они начинались, мы бежали в бомбоубежище, но затем наступила какая-то апатия. Лежишь, бывает, дома, слышишь гул стервятника и прикидываешь про себя: «Так, это тяжелый бомбардировщик. Сбросил свой груз где-то возле Балтийского вокзала. Теперь летит на Васильевский остров. Ай, ничего, пронесет!».

Однажды громыхнуло совсем рядом — дом закачался, и посыпались стекла. Тут я выбежала на улицу. И увидела жуткую картину. Ехал какой-то извозчик. Спасаясь от бомб, он бросил свою повозку и спрятался в соседнем доме. А бомба, как назло, угодила прямо в телегу. Лошадь разорвало на части. Собралась толпа, а место происшествия тотчас оцепила милиция: боялись, что голодные люди растащат по квартирам куски еще теплого мяса.

Голод был настоящим исчадием ада. Есть хотелось постоянно. А осенью страшного сорок первого стряслась добавочная беда: у меня из кармана вытащили продовольственные карточки. Все, конец! От смерти спасла знакомая, тетя Клава, отдавшая нам одну свою карточку. Как это вышло? Да трагично и просто: в ее семье были четыре человека, но неожиданно умер муж. И хотя росла дочка, трехлетняя Наденька, тетя Клава пожертвовала лишним пайком ради нас, своих друзей.

А моя мама, Александра Александровна, в ту пору работала на кожевенном заводе. В ее цехе оставались от заготовок кусочки кожи. Она приносила их домой, опаливала на огне, а затем делала студень. Жуткий, конечно, но что поделать? Однажды мама в знак благодарности отнесла часть «лакомства» тете Клаве. И вышел конфуз! Тетя Клава положила «студень» в тарелку и поставила ее на шкаф, рассчитывая на вечернее «угощение». Не тут-то было! Маленькая Надюшка определила по запаху место, где находился блокадный деликатес, подставила стул, залезла на шкаф и подчистую вылизала тарелку до дна…

Выручали и другие «мелочи жизни»… Как-то раз к нам пришла врач. И с порога воскликнула: «Ой, как рыбой пахнет! Где достали?». А то — не рыба, а рыбий жир в довоенной склянке. Мы добавляли его по каплям в кастрюлю с водой, и возникало ощущение полноценного супа. За хлебом же доводилось ходить мне. Выходила я из дома еще в потемках и часами простаивала у дверей булочной. Приносила буханку домой, и мы делили ее на три доли — на маму, братика Толю и меня (отца с нами не было, он воевал на фронте). После такой «дележки» хлеб вновь резали на маленькие кусочки, а затем сушили на буржуйке. Хлеб был сыроватым, клеклым, но когда подсыхал, мы брали его в рот, и он потихоньку таял, создавая обманчивое ощущение сытости. Словом, утешали себя, так сказать, психологически.

В марте 1943-го, уже после прорыва блокады, случилась беда: умер братик Толя. Перед смертью, ночью, все время просил пить. Мы завернули его в какое-то покрывало и повезли на санках в дом по соседству — на 8-ю линию, к «машине по приемке». А люди из похоронной команды, увидев нас, вздохнули: «Что вы плачете? Радоваться должны — этих всех мы сразу на место повезем». То есть не на перевалочный пункт, а прямо на кладбище! Только нам не сказали, куда: самим еще было не известно. Лишь недавно я узнала из архивных бумаг, что Толю похоронили на Пискаревском кладбище.

Понятно, что с началом блокады прекратились всякие занятия в школе. Нас, 12-летних, призвали на помощь защитникам города. Мы работали в госпитале, ухаживали за ранеными. Для самых тяжелых, которые не могли держать перо, писали письма домой. Возвращались к себе зачастую в сумерки. И нам выдали специальные светящиеся значки. Двигаешься по темной улице и видишь — впереди маячит какая-то звездочка. Значит, ты не один или не одна: идет человек!

А летом нас везли на сельхозработы — в основном на прополку и на сев. Помню, как мы, девчонки, жутко боялись крыс в заброшенном сельском клубе. Больше, чем бомб, правда-правда. Бомбежек мы уже научились не бояться, а вот крысы… Мы даже кровати на ночь сдвигали, чтобы давать грызунам дружный отпор.

Кроме того, по-прежнему мучил голод. А рядом с клубом был чей-то огороженный участок с чистенькими грядками. На них красовались зрелые огурцы. Ну, и залезли мы туда «всем миром» полакомиться. Однако не успели. Внезапно — как черт из табакерки! — прибежал хозяин с вилами в руках. «Заколю!» Мы — врассыпную. Я бегу, а он увязался за мной, и чувствую: уже догоняет. Впереди канава, а на краю — густой кустарник. Я и забилась в него по самые корни. Мужик тыкал, тыкал вилами, да не попал. Так и ушел ни с чем. Да, разные были люди и вели они себя в блокаду по-разному. Я все помню и никого не осуждаю.

А немецких солдат увидела впервые после войны. Пленные чинили разрушенные дома. Смирные были, грустные, тосковали по фатерланду и душевно играли на гармошках. Впрочем, нам было не до них. Снова открылась школа. Но заниматься в ней нам, 16-летним, было некомфортно. В шестом класс, куда направили наш «поток», сидели малолетки, вернувшиеся из эвакуации и даже отдаленно не представлявшие, что такое блокада.

Поэтому большинство старших ребят пошли в училища. Я, например, в ремесленное, а общее образование получила уже в вечерней школе. После училища стала токарем 5-го разряда и устроилась на завод имени Калинина (бывший Трубочный). Там, окончив дополнительные курсы, стала бухгалтером. И работала на том же предприятии. А высшее образование обрести так и не удалось. Война перечеркнула жизненные планы.

 

Первакова Антонина Павловна

Я, Первакова (Власова) Антонина Павловна, родилась в Ленинграде 3 февраля 1931 года.

Я хорошо запомнила налет самолетов на город в начале сентября — неба было не видно из-за большого количества самолетов. Во время налетов мы бегали в бомбоубежище школы № 283. Становилось все хуже с едой, на помойке собирать уже было нечего. Ходила в кинотеатры «Олимпия» и «Ударник», детей туда пускали бесплатно. Посещение кинотеатра отвлекало от мучительного чувства голода.

Кроме этого, пока были силы двигаться, нас заставляли ходить по квартирам и собирать чулки, которые надо было завязать узлом с одной стороны и набить песком, а затем уложить на каждую ступеньку лестничного пролета. Дружинники дежурили на крыше и гасили зажигательные бомбы песком.

Совсем стало плохо с едой. Бабушка варила маисовый кисель, но меня почему-то рвало от него, и мне давали дуранду (жмых) и какую-то баланду. После бомбежки и пожара на Бадаевских складах я несколько раз ходила туда и приносила землю с пожарища. Эту землю мы заливали водой, отстаивали и пили. Эта вода была сладкая, очень вкусная.

Голод одолевал все сильнее. Мама ходила и получала паек по карточкам (125 грамм хлеба), и мы его ели на ночь. «Чтобы утром проснуться», — так говорила мама.

22 февраля 1942 года умерла бабушка, а дедушка лежал в кровати и уже не мог ходить. Бабушку увезла соседка. Завернула в простынь и увезла в морг на ул. Красноармейской, 12 — это я услышала от соседки.

Я уже не ходила, болели ноги, на голове были болячки, одолевали вши. Мама тоже перестала ходить на работу.

13 апреля умерла мама. Ее соседка завернула в простыню и увезла, но куда, я не знаю. После бомбежки у нас были выбиты все стекла из окон, было очень холодно. Сколько я была одна — я не знаю. Я помню, что пришла какая-то женщина и взяла меня на руки, а я почувствовала тепло. Другие две женщины вынесли дедушку в простыне и соседскую девочку из соседней комнаты. Так началась моя новая жизнь, по-моему, это был май месяц. Позже из документов я узнала, что была направлена в распределитель № 87 на Курляндской улице.

Об этом периоде времени я многого не помню, видимо, истощение и болезни повлияли на память. В распределителе нас стали готовить к поездке на корабле. Предупредили, что будет укачивать и «кидать» по кораблю, но это надо терпеть. Когда мы плыли на корабле по Ладожскому озеру, в моменты бомбежки моряки ставили нас к стенам корабля и удерживали, сцепив руки, чтобы никто не свалился за борт от волны и качки.

Эвакуировали нас по Ладоге в Пошехоно-Володарский район Ярославской области, в детский дом. В этом детском доме я прожила 2 года и окончила 4 и 5 класс школы. Нашла меня моя крестная и забрала к себе в деревню Черная Заводь Ярославской области. Живя у крестной, я окончила 6 и 7 класс школы. В 1946 году от крестной меня взяли к себе дядя Миша и дядя Павел (это родные братья моей мамы), у которых я жила по очереди. В 1947 году я поступила работать учетчицей на фабрику вычислительных машин и механизированного учета.

 

Штыб Эдуард Митрофанович

Родился в Ленинграде в 1938-м. Первый яркий кадр воспоминания о блокаде такой: это детский сад, вырытые щели в садике на среднем проспекте Васильевского острова. И вдруг объявили воздушную тревогу, может быть, даже первую воздушную тревогу в Ленинграде. Воспитатели велели взять матрасы, держать их над головой и двигаться к этим щелям. В этот момент приходит отец с работы и видит такую картинку, что все детские группы идут под матрасами в сад — прятаться от бомбежки.

Другое воспоминание: уже зимой мы ходили с бабушкой за водой на Неву, к Горному институту — там военные моряки поддерживали прорубь постоянно. И бабушка придумала: на палку от швабры прицепила банку консервную, чтобы было очень удобно черпать воду. И на санках мы набирали воду и возили в бомбоубежище. Оно было у нас рядом с домом, рядом с 17 линией Васильевского острова. Сначала часто бегали, как только объявляли воздушные тревоги, потом привыкли. Бабушка, к сожалению, зимой умерла. Фактически выкормила меня своим хлебом, а сама умерла.

 

Типикина Галина Александровна

…Первые дни войны можно было поесть за большую цену. Правда, я не помню, за сколько, но можно было пойти в Асторию или Метрополь. Метрополь — ресторан на Садовой, недалеко от Публичной библиотеки, ну а Асторию вы все знаете. И мы с папой и мамой пару раз туда приходили. Они брали картофельное пюре — порцию второго — и биточки или котлеты. Мама всегда брала одну порцию папе, а вторую мы с ней съедали пополам. Это в начале войны. Потом — ходи, не ходи — голод везде был.

Во время блокады — не в первые дни, а немножко позднее — не отоваривали ни сахарный песок, ни крупу, ни масло, ничего. Когда-то там один раз, может быть, за всю зиму дали масло, по 50 или 60 грамм на талоны, по одной карточке. Конечно, такие карточки как иждивенческая (для тех, кто не работал), детская, это вообще, считайте, ничего.

Брать можно было только хлеб. И то за хлебом выстраивались очереди с самого раннего утра, а иногда и с ночи. Были и такие дни, когда и хлеба не было, потому что не было воды, не привозили вовремя муку.

Помню, как в январе мы с мамой пошли за хлебом вместе. Отстояли большую очередь на улице перед входом, потом нас пустили в булочную, и до того, чтобы нам получить хлеб, оставалось человек 10. И вдруг один мужчина в ватнике, худой, поворачивается, показывает на маму и говорит: «Ха! А эта, видать, скоро умрет, посмотрите, нос-то у нее совсем заострился!».

На него публика зашикала: «Ты что говоришь, как ты смеешь говорить такое при ребенке!». Он заткнулся, конечно. Заставили замолчать. Но мама-то слышала, и я слышала. В общем, пришли мы домой — мама легла. Больше она уже не вставала. Это было число 15–16, где-то в середине января. А умерла она 21 января 42-го года. И то, что он сказал, оказалось правдой.

А дедушка с бабушкой ночевали с 7 декабря у дедушкиной родной сестры, а мы с мамой и папой — у тети Кати. Папа умер 20 декабря, а дедушка — 23 декабря. Дедушка умер во сне, а папа… у него началась предсмертная агония. Одна медсестра (ее попросили прийти посмотреть) говорит: «Вот бы ему сейчас вколоть хорошую порцию глюкозы и привести в чувство, но где же ее возьмешь». В общем, он так промучился и около часа ночи, уже 21 декабря, умер.

Мама и бабушка трупы дедушки и папы не повезли, как многие возили, на ближайшее — Волковское — кладбище. Далеко от 7-й Красноармейской идти на Волковское. Трупы дедушки и папы привезли к нам на квартиру. Папу положили на стол, и у него так рука со стола свисала. Когда проходишь мимо стола, особенно когда темно становится, можно было наткнуться на руку. А дедушку положили на полу, сначала в гробу (рабочие принесли гроб), а когда топить было нечем, бабушка расколола гроб, и он просто лежал на полу. Чуть-чуть влево — натыкаешься на дедушку… труп дедушки… Чуть-чуть вправо, когда, допустим, я бегу открывать дверь, натыкаешься на папину руку. В общем, было неприятно очень.

Причем у нас все окна были закрыты: никакого просвета, никакой щелочки, чтобы даже если чиркнула спичка, никакого огня не было видно. То есть идешь совершенно в темноте, и можно наткнуться и на руку покойника, и на тело покойника.

 

Зинаида Павловна Овчаренко

22 июня 1941 года мне исполнилось 13. Гуляла в этот день с подругой по городу. У магазина увидели скопление людей. Там висел репродуктор. Женщины плакали. Мы поспешили домой. Дома узнали: началась война.

Семья у нас была — 7 человек: папа, мама, 3 брата, 16-летняя сестра и я, самая младшая. Сестра еще 16 июня отправилась на теплоходе по Волге, где война ее и застала. Братья добровольцами ушли на фронт, папа был переведен на казарменное положение в Лесном порту, где работал слесарем. Мы с мамой остались одни.

Жили мы за Нарвской заставой, тогда это была рабочая окраина. Кругом дачные поселки, деревни. Когда немец наступал, всю нашу улицу запрудили беженцы из пригородов. Шли, нагруженные домашним скарбом, несли и вели за руки своих детей.

Я помогала дежурить в сандружине, где командиром звена была моя мама. Однажды увидела, как в сторону Ленинграда от Средней Рогатки движется какая-то черная туча. Это были фашистские самолеты. По ним стали стрелять наши зенитки. Несколько подбили. Но другие пролетели над центром города, и вскоре мы увидели невдалеке большие клубы дыма. Потом узнали, что это разбомбили продуктовые Бадаевские склады. Они горели несколько дней. Горел в том числе и сахар. Голодной зимой 1941/42 годов многие ленинградцы, у кого хватало сил, приходили туда, собирали эту землю, вываривали ее и пили «сладкий чай». И когда уже земля была не сладкая, ее все равно копали и тут же ели.

К зиме папа наш совсем ослаб, но все равно часть своего трудового пайка пересылал мне. Когда мы с мамой пришли его проведать, из двери барака кого-то выносили в столярную мастерскую. Это был наш папа. Отдали свой паек хлеба за 3 дня женщинам с папиной работы, чтобы они помогли маме отвезти его на Волковское кладбище — это другой конец города. Женщины эти, как только съели хлеб, так и бросили маму. Она повезла папу на кладбище одна. Шла с санками вслед за другими людьми. Выбилась из сил. Мимо везли сани, нагруженные телами умерших. Извозчик разрешил маме прицепить к ним сани с папиным гробом. Мама отстала. Придя на кладбище, увидела длинные рвы, куда складывали покойников, и как раз папу вытащили из гроба, а гроб разбили на дрова для костра.

 

Колесникова Елена Владимировна

В 1941 году мне исполнилось 9 лет. В конце мая закончился первый в моей жизни учебный год, но этим летом мама не повезла меня, как обычно, к бабушке на каникулы.

Первый день войны мы с мамой встретили на пляже у Петропавловской крепости. Когда по радио объявили о выступлении Молотова, пляж как-то замер. Люди слушали молча, быстро собирались и уходили. Всюду было слышно слово — ВОЙНА.

Отца призвали в армию, он был где-то на Ленинградском фронте. Дети вместе со взрослыми таскали на чердаки песок, наполняли водой железные бочки, раскладывали лопаты… Каждый чувствовал себя бойцом. Подвалы должны были стать бомбоубежищами.

Первая в моей жизни бомбежка осталась в памяти ярче других, потому что было страшно, как никогда потом за всю жизнь. Рев самолетов, грохот зениток, взрывы. И еще темнота.

Раз-два во время бомбежек мы с мамой спускались в подвал. Потом перестали. Мама сказала, что бессмысленно так тратить время.

Мама стала сушить очистки от картошки и всякие корочки. С лета она оставила бутылочку прокипяченного подсолнечного масла и не велела до него дотрагиваться.

В школе ребят стало гораздо меньше. Заниматься было почти невозможно: обстрелы, налеты, занимались при свечке. Когда в один из дней пришли только трое, учительница сказала, что больше собираться не будем.

Вскоре мама перестала ходить на работу, ее организация была эвакуирована. Она часто уходила надолго, иногда на весь день — на дежурство, в очередь за хлебом, за водой, за дровами, за какой-нибудь едой.

В декабре все корочки закончились. Еды нет, нет у всех, кто остался в Ленинграде. Уже после войны в разговоре с кем-то мама сказал: «Спасибо дочке, она никогда не просила у меня есть!».

Из блокадных лет запомнился один Новый год — это, наверное, первый Новый год без красивой елки с конфетами, орехами, мандаринами и блестящими огоньками. По радио выступала Ольга Берггольц. Я не знала тогда, что это наша ленинградская поэтесса, но голос ее, с характерной интонацией, как-то затронул и заставил внимательно слушать то, что она говорила. «Мне не надо говорить вам, какой он, этот год…» Дальше запомнились стихи. Кажется так: «Товарищ, нам выпали горькие трудные дни, грозят нам и горе, и беды. Но мы не забыты, мы не одни, и это уже победа!».

В маминых записках есть такой кусочек: «Несмотря на ужасы блокады, постоянные обстрелы и бомбежки, залы театра и кино не пустовали».

Не могу точно сказать, когда это было. Скрипачка Баринова давала сольный концерт в Большом зале филармонии. Мне посчастливилось туда попасть. Зал не отапливался, сидели в пальто. Было темно, только каким-то светом была подсвечена фигура артистки. Было видно, как она дышала на свои пальцы, чтобы хоть немножко их согреть.

У нашей школы были грядки в Летнем саду. Там мы пропалывали морковку, салат и свеклу. Когда весной на старых липах только прорезались зеленые листочки, мы ели их без конца, потом ели цветы липы, а потом семена.

В какой-то день весны 1943-го ожил двор Некрасовской бани. Чумазые люди в ватниках пытались оживить котельную. Наступил день, когда баня открылась. Мы отправились в баню, надеясь успеть помыться между обстрелами. В бане, ступая босыми ногами по цементному полу, мы держались за руки и почему-то смеялись. Мы вдруг увидели, какие мы страшные! Идут по пустой бане два скелета с мочалками в руках, дрожат от холода и смеются. Вода была теплая, но баня еще не прогрелась. В мыльной плескались еще четыре храбрые блокадницы, худые и костлявые. Смотреть друг на друга было неловко.

Когда меня спрашивают о самом счастливом дне моей жизни, я говорю, что это был День Победы 9 мая 1945 года. Никогда не видела я потом у людей более счастливых лиц. И тогда, 9 мая 1945-го, верилось, что после таких потерь, страданий, ужасов люди поймут, наконец, бессмысленность войн.

 

Марусева Валентина Степановна

Война началась для меня, семилетней девочки, с внезапной паники, которая вдруг охватила людей на улице, с гула самолетов и тревожного крика матери, звавшей меня домой. Домой не хотелось. Мы с ребятами еще не доиграли. В руках у меня был деревянный пистолетик. Лазая с мальчишками по акациям, я палила из этого пистолетика: пых, пых…

Палила по не нашим. «Наши» и «не наши» — эти две силы сражались друг с другом в наших детских играх в войну до 22 июня 1941 года. После 45-го все дети в своих играх воевали с немцами. А тогда мать, с трудом зазвав меня, старшую дочку, в квартиру, резко захлопнула дверь, словно отсекая мирную тишину дома от тревоги, царящей на улице.

Отца на фронт не взяли, у него было слабое зрение. Всю войну до смерти от гнойного аппендицита работал он на Кировском заводе автомехаником. На заводе и жил. Домой, в Выборгский район, заглядывал изредка, приносил кусочки хлеба, оторванные от своей пайки.

Мама работала дворником. Семья в 26-м году перебралась в Ленинград из Саратовской области, и ради жилья, комнаты в коммунальной квартире, мама взялась за метлу. В блокадные зимы за рабочую пайку 250 граммов хлеба собирала трупы умерших на улице. Нас, троих детей, мама в эвакуацию так и не отдала. Мы все: я старшая, мне в 41-м году было 7 лет, средняя трехлетняя сестренка Верочка и младшая полугодовалая Ниночка, оставались при ней.

Голод наступил быстро. Я хорошо помню, как однажды отец принес домой бидончик черной патоки, очень вкусной, так мне и сейчас кажется, хотя с горьким привкусом. Это был расплавившийся сахар, который местные жители черпали с земли на месте пожарища, оставшегося от Бадаевских складов. Помню, как собирала с ребятами плоды акации — маленькие горошины, которые жарили и ели. Помню, как варила мама сухую горчицу. Варила долго и упорно, чтобы избавиться от острой горечи. Из горчицы мама пекла лепешки. И даже сейчас помню этот их вкусный, как казалось тогда, поджаристый запах.

Зимой к голоду прибавился холод. Поселились в кухне, где была печка, топили всем, что горело. Воду добывали из снега. Но одной водой сыт не будешь, а голод безжалостно косил людей. Помню, как принес дядя Илья, папин брат, немного конины. Он работал начальником пожарного подразделения. Видно, околела лошадь, служившая у пожарников.

А вот от кусочка собачатины мама отказалась. Соседи пустили под нож свою овчарку, предлагали маме, но та сказала, что не может есть того, кого хорошо знала при жизни. Соседи знали свою собаку еще лучше мамы, но съели все до последней косточки, еще и нахваливали, баранину, мол, напоминает.

Я помню, как часами лежала в голодном забытьи, обнявшись с сестренками, как мы ждали маму. Младшая Ниночка плакала, а я, прижав эту кроху, мою родную сестренку к груди, уговаривала: «Не плачь, Нина, скоро мама принесет нам хлеба». Все мысли были только об этом кусочке хлеба.

…В 43-м, после прорыва блокады, прибавили хлеба по карточкам, рыбу привезли из Мурманска, но сил жить уже не оставалось. Давно перестали укрываться в бомбоубежище во время налетов. Сначала бегали туда, как только звучал сигнал тревоги, но там приходилось часами стоять на ногах в ледяной воде, такое было наспех вырытое укрытие. После одного очень длительного налета, когда, смертельно усталые, не чувствуя ног, возвращались домой, мама сказала: «Больше вас туда не поведу». Прятались в своем доме под лестницей, а потом… «Какая разница, где нас накроет», — махнула рукой мама, и мы оставались лежать в кровати, чтобы не растерять крохи накопленного вместе тепла.

Так и жили-выживали, пока в апреле 43-го нас не вывезли из окружения. Ехали по Ладоге по льду, на наших глазах проваливались под лед машины, людей, пока машина медленно уходила под воду, спешно высаживали. Не все могли спастись. Тех, кому повезло, пересаживали на другие грузовики. Так и наш транспорт пополнился во время пути.

Когда проехали Ладогу, помню вкусный запах дыма от полевой кухни. В первой же встретившейся на пути полевой кухне военные дали нам полный котелок каши. Такое богатство! Мама осторожно кормила нас по ложечке, а мы кричали: «Дай! Дай! Дай еще! Еще дай! Ты жадина, мама! Жадина! Жадина!». «Нельзя сразу много», — увещевала мать, — с непривычки и умереть можно, я вам потом еще дам, попозже. Есть надо понемножку».

Помню, как один солдат взял меня на руки и спрашивает: «Девочка, сколько тебе лет?». Я говорить не могла от слабости, на пальцах показываю — восемь. Он заплакал, говорит: «Я думал, пять. У меня ведь дочка такая же»…

 

Из дневника Розина Валентина Павловича

Ленинград, 2.01.1942

Рыночные цены (примеры):

Хлеб — 100 г — 40 р.

Папиросы: «Беломор» — 1 п. — 15 р., «Звезда» — 10 р., «Прибой» — 10 р., «Норд» — 10 р., «Ракета» — 8 р.; табак — 1 пачка — 20–30 р.

Сахар, конфеты, масло — меняются только на хлеб.

Великолепные оленьи сапоги с меховыми вкладышами — 2 кг хлеба.

Пальто мужское демисезонное, польский драп — 1 кг хлеба.

Дрова 1 метр3 — 4 кг хлеба.

11.01.1942

Ленинград — кладбище живых трупов… Люди мрут как мухи! Многие знакомые уже ушли в вечность… Вась Васич… Бирк… Черт знает что такое, здоровые ребята, и так глупо погибают. Выходишь на улицу — наблюдаешь демонстрацию гробов, их так много, что волосы встают дыбом. Кое-как сколоченный, бесформенный ящик, двухместный, трехместный, и просто в тряпках завернутого везут на саночках. Куда ни глянешь: гробы, гробы… В среднем, на сегодня смертность составляет 9–10 тысяч человек. Трамваи уже давно не ходят. Голодные, обессиленные люди, еле переставляя ноги, плетутся порой через весь Ленинград. Жуть! Опухшие, с истощенными лицами, люди напоминают воскресших мертвецов. Воды нет, света нет, топлива нет. Коптилка с машинным маслом решает проблему освещения. Ночью в морозном воздухе царит симфония разрушения, варварски сносящая все пригодное для отопления: деревянные постройки, заборы и т. д. Растет преступность, отнимают карточки, хлеб, в любое время дня. В магазинах по карточкам многих продуктов нет. Надежды на прибавку — никакой. Чувствую себя херово, ноги отказываются ходить, у Н. ноги — как бревна. Игоря на улицу не выгонишь. Переживем…

21.01.1942

…Зимний вечер долгий. Чего только не передумаешь в течение него. Вспоминаешь о прошлом, анализируешь настоящее, думаешь о том, что тебя ждет впереди. Из всех дум одна крепче всех: как бы суметь пережить это тяжелое время, как бы разъяснить вопрос с едой. Все время хочется есть, с нетерпением ждешь 6 утра, чтобы скорее выкупить пайку хлеба.

Хочется отогнать от себя назойливые воспоминания о прошлом, когда ты ел досыта, но сделать это никак не в силах — становится крайне досадно. Целый месяц со дня на день надеемся получить прибавку хлеба — и ни черта! За целый месяц уже не выдаются полагающиеся продукты, главное — жиры — херово! Если бы не Токсово и не тетя Лена, мы бы давно пропали. Только благодаря им мы еще немного продержались и не потеряли облик человеческий. Но сейчас эти источники исчезли: в Токсово поезда не ходят, а тетя Лена отказала, что будет дальше? Жутко подумать. Жалко Игоря — такой парнишка.

Ленинград еще в железном кольце блокады, ежедневно получаем прибавку в виде артиллерийского обстрела, хоть бы скорее раздавить гада! Ленинград — мертвый город. Народ в панике творит безобразие, весь город загажен, сломаны красивые заборы и ограды, жгут цокольные этажи! Каждый день возникают пожары, пожарные со стороны наблюдают и греются — тушить нечем, воды нет.

22.01.1942

Этот день я традиционно проводил на лыжах в «Мельн. Ручьи» — какое это было время! Нынче, при всех условиях прекрасного зимнего покрова, еще не пришлось стоять на лыжах — до слез обидно! Но и не до лыж — ноги совсем отказываются, подняться по лестнице на второй этаж представляет собой довольно сложную задачу. Писем ни от кого нет. От родни, месячной давности открытки Г. только раздражают… Сколько ему не высылал — все мало. Очевидно, корреспондент пропадает. Особенно жаль посылки.

Стоят настоящие крещенские морозы — ух как холодно! Счастье, что есть дрова, а то бы совсем «труба»! Вообще зима — просто сказка, деревья убраны инеем, красивое небо, звездные ночи! При условии мирного времени эта зима оставила бы много приятных впечатлений и воспоминаний. Сейчас же вопрос «поесть» — заслоняет собой все прекрасное на свете! Обидно… Завод не работает. Безалаберность, хаос, произвол и беспорядок — царят повсюду. Скорее бы весна — переживем!

24.01.1942

Прибавили хлеба. Очень мало, но все-таки чувствуется моральный подъем. Очень плохо, что не выдают остальных продуктов (жиры, сахар!), а то с этим хлебом уже можно было бы существовать, не думая о голодной смерти… Характерно, что в эти дни мне, Н. и сыну снятся сны о хлебе. А я сегодня во сне — в каком-то театре, после окончания спектакля стоял в очереди в буфет за пирожными, но конечно… не досталось! Сегодня — 18 лет назад хоронили Ильича… Сегодня такой же жуткий мороз, как и тогда — в 1924 г. Хотел сегодня (суббота) идти до Токсово на лыжах, но очень большой риск в такой мороз, с кусочком хлеба пускаться в такое путешествие, подожду более теплой погоды. Просмолил лыжи, смазал ботинки, но, как говорится, «видит око, да зуб неймет».

Горит здание за зданием. Эпоха «буржуек» войдет в историю Ленинграда. Очень жаль, что горят все хорошие капитальные здания.

Хлеб на рынке — 50–60 р. — 100 г. Папиросы — 60–80 р. пачка. Пачка табаку за 2 р. — 200 г. Хлеба. Вязанка дров из 20-ти полешек — 80–90 р. Люди мрут…

29.01.42

Вода… Уж и без того на проклятого ленинградца все невзгоды и лишения, а тут еще безобразие с водой! Город перекрыл подачу воды. Для того чтобы достать немного воды, необходимой для хозяйства, приходится стоять в очереди у канавы — это еще полгоря. Пекарни, не получая воды, прекратили выпечку хлеба. Народ сутками стоит в очереди за куском хлеба и может не получить. Подорвали последний и единственный источник существования… Жуть! Дело дошло буквальным образом до убийства. Народ мрет… И, видимо, никому до этого нет дела. Кругом творятся чудовищные безобразия и преступления — милиция не действует, сейчас ее хватит только на то, чтобы самим остаться в живых, за счет (намеченных) ими жертв.

Сегодня у меня вид особенно приятный — морда толстая, распухла, ноги еле передвигаются! Но ни черта! Злее будем, так дешево погибать не собираюсь. Скорей бы потеплело — пойду на лыжах в Токсово. Почта не работает, писем ни от кого нет. Страшно хочется чего-нибудь выпить и плотно бы закусить! Ха! Ха! — очевидно, несбыточные мечты! А кто знает? Может, через месяцок и стукнем о столик?

4.02.42

Тяжелый месяц январь позади…

Прожит «месяц смерти», голодный месяц… Тысячи людей не пережили тяжелых испытаний и навсегда ушли в вечность. На сегодняшний день смертность по Ленинграду, говорят, составляет 20 000, но, по-моему, эта цифра далеко не точна. Умирают целыми семьями. На улицах везде трупы. На Карповке рядами лежат на снегу сотни трупов, грузовиками их транспортируют на кладбище, а там рабочие с заводов, в порядке трудовой повинности, роют общие могилы и укладывают туда их штабелями. Да, настроение жуткое! <…> Этот голод ужаснее голода в Поволжье в 1919 г. На фронтах, особенно Ленинградском, очевидно, дела не важны, т. к. с подвозом продуктов все также плохо. Сил не хватает ждать и надеяться. Хлеб хороший, но его совершенно недостаточно при отсутствии остальных продуктов. Завтра, невзирая на мороз, хочу предпринять рисковое путешествие до Токсово. Думаю утром пораньше выйти. Смазал лыжи, приготовил рюкзак. Только бы не подвели ноги! Ну, как-нибудь доползу! <…>

11.02.42

Еще одна победа! Прибавили хлебушка. Мало. Чем больше организм тощает, тем больше хочется есть. Я в состоянии съесть за один прием кило-два хлеба. Варить нечего. Жиров нет. Ну, что ж, и на том спасибо правительству! Угроза голодной смерти понемногу слабеет. Авось переживем!!

13 февраля 1942 г.

День рождения сына. Моему чаду исполнилось семь лет. Время бежит… Несчастливое для него время!.. В лучших условиях надо бы было выпить по этому поводу, ну что же, и выпили водички с пайкой хлебца. Подарил сыну <…> на костюмчик и альбом для открыток. Довели. Надюша извлекла баночку консервов, специально для этого дня оставленную, выменяли две вязанки дров на 400 г хлеба. Пообедали удовлетворительно.

Начинают выдавать понемногу продуктов, выдали крупы: мне — 0,5 кг, Н. и И. по 0,25 кг. Ожидается выдача масла. Становится чуть полегче. Говорят, что Понкова с работы сняли, за «хорошую работу», и как будто бы в Ленинград приехал Микоян (?). Если вопрос с улучшением выдачи продуктов наладится, то честь и хвала Микояну! Много рабочих уехало по вербовке на Ладожское озеро на разгрузку-погрузку продуктов — тоже действенные мероприятия. Мог бы уехать и я, но не дали, — возможно, на этом деле я прошляпил, т. к. по крайней мере там будут прилично питать, а это все.

Вчера разрешили очень важную проблему — всей семьей вымылись в корыте — замечательно! Эх! Покушать бы!

16.02.42

Хлеб на рынке становится несколько дешевле. Если несколько дней назад 100 г хлеба стоили 50–55 рублей, то сегодня 100 г можно купить за 25 р. Зато цены на табак и папиросы взвинчены до сумасшествия: табаку вообще мало, а папиросы (например, «Звезда») — пачка стоит 100 рублей. «Беломор» — 400–500 г хлеба. Из рыночных деликатесов надо отметить столярный клей, который имеет право обмена наравне с остальными продуктами. Плитка клея — 35–40 г — употребляется для приготовления студня. Вчера купил 3 плитки, сегодня испробуем с конячей ногой (копыто). На рынке продается и масса хороших вещей: торгуют в большинстве случаев эвакуирующем из Ленинграда. Но денег нет! Только еще выдали на вторую половину декабря, да январь целиком за заводом. Из продуктов подбросили еще крупы, выдали еще такую же норму за вторую декаду февраля, почему-то не слыхать о масле, надо бы жиру. Нормы продуктов (на рабочего): крупа — 2 кг, масло — 0,8 кг, мясо — 1,5 кг, сахар — 0,96 кг.

24.2.42

Прошел День Красной Армии. Ждали прибавления продуктов и хлеба — но нет! Вот уже две ночи под Ленинградом страшная канонада, очевидно, наши жмут, но и он не спит. Опять практикуют артиллерийский обстрел города. Нашему дому положительно не везет, опять в ту половину дома закатил из дальнобойного. В общем, полдома расковырял основательно, придется, очевидно, перебираться в другое жилье. На днях, возможно, удастся разрешить вопрос с эвакуацией Н. и И. Если будет возможно, то провожу их до Ладоги. Хорошо хоть бы их-то отправить в деревню, там все-таки есть картошка и хлеб. Ну а мне придется, очевидно, медленно подыхать здесь одному — чувствую, что чем дальше, тем хуже. Организм тощает, а поддержать нечем. Перспективы на фронтах не радуют. Наша армия истощена и вряд ли сумеет держать оборону, не говоря уже об активном наступательном действии.

Умер Димка Яковлев — не выдержал, бедняга. Хороший был парень. Наверное, не выживет и его друг Аркадий Титкин, сегодня заходил ко мне — вид жуткий. Хотел бы скушать кило-два хлеба!

28.02.42

Итак, еще месяц испытаний остался позади… Голодно! Но чуть полегче, благодаря тому, что подбросили немного продуктов. Впереди еще 1–1,5 месяца холодной зимы, а там и апрельское солнце немного подбодрит народ, лишь бы не было перебоев с продуктами! Иначе — всем смерть. Я иногда чувствую себя ничего, а периодами — жутко, не могу двигаться. Завтра должны явиться на завод работать. Бог мой! Какие с нас работники: большинство мужчин идут по улице с палочкой, являя собой жалкий, старческий облик. И это в 30 лет! Ну ладно! Попробуем поработать! Игорь, Надя — отлично! Игорь — вообще герой!

8.04.42

По счастливой ошибке я был назначен дежурным по кухне В.У.П.А. Надо честно признаться, что за все время войны я первый раз наелся досыта: мясо, рыбу, хлеб, желе, соевое молоко… Нарубался до того, что вот уже прошло два дня, а я равнодушно отношусь к завтраку, обеду — порой даже не хочу есть. Просто чудо! Вообще надо сказать, что с переходом на котловое довольствие я стал себя чувствовать гораздо лучше, даже физически окреп. Посмотрим, что дальше будет, во всяком случае: раз в желудке что-то есть, то и самому веселее становится. Н. тоже хлебом обеспечена — химичит с карточками. Сына устроил в круглосуточный очаг, там его хорошо кормят. 14 марта эвакуировалась теща с Шурой, работают в Сибири. 3 апреля умер тесть М. Т. Жаль старика, но помочь ему было нечем — его болезнь быстро прогрессировала и в очень короткое время превратила здорового в жалкую гнилушку.

Итак, весна в полном разгаре. Все ленинградцы в порядке трудовой повинности работают по очистке улиц и дворов от снега. Работа колоссальная. Гитлер сделал пасхальный визит в Ленинград. В канун пасхи был большой налет авиации — набросал «игрушек», разрушил несколько жилых домов. Надо полагать, что скоро начнутся «горячие деньки».

23.04.42

Весна в полном разгаре… Все время стоит великолепная, теплая погода. Вскрылась Нева. С 15 апреля пустили несколько маршрутов трамваев. Ленинградцы до того отвыкли от трамваев, что с открытыми ртами останавливаются при виде идущего трамвая. Начали работать несколько кинотеатров. Я на В.У.П.е — нач. клуба, вероятно, по ошибке наладил демонстрацию кинофильмов, почти каждый день пропускает кинокартину. В общем, внешне у нас как будто бы все в порядке. Но Гитлер, зараза, начал сильно беспокоить — каждый день активный арт. обстрел. Даже ночи все напролет жуткая канонада. Ну, может, все это в нашу пользу, скорее бы какой-нибудь конец. Все страшно надоело. Сегодня — окончание учебы этой очереди В.У.П.А. Что будет дальше? — неизвестно. По всей вероятности, пойдем трубить на завод. Скоро веселый праздник 1 мая, а на душе очень скучно. Не радует ничто! Ни новая квартира, ни вещи… Единственным приятным моментом можно считать то, что обещают к 1-му выдать горилки! Эх, мать-честная! Хоть выпьем с горя, авось, чуть веселее станет. Сегодня заходила утром Тимшина М. В. с ужасным известием — ночью умерла Ирочка — жаль девочку, сгубили ее в яслях. Мы все — я, Н. и Игорь встретили весну <…> Ну, как-нибудь!

23.5.42

Проходит май… Одиннадцать месяцев войны с проклятым врагом. Ленинградцы под влиянием наступившей весенней погоды и от майских выдач продуктов понемногу «оттаивают». Выдали на праздник горилки — немного встряхнулись. Немец продолжает запугивания: изредка совершает налеты, но они не имеют никакого успеха. Довольно часто ведет арт. обстрел — это хуже. Все районы Ленинграда уже пострадали от снарядов. Но ни черта! — нас теперь и это не пугает. Ленинградцы, оставшиеся в живых, <понимают, что мы победим> бесславного вояку, мерзавца Гитлера!..

 

Из дневника Фокина Владимира Васильевича

22/VI-41

День начался не как обычно; встали 6 ч. 30’, позавтракали, пошли на завод. По радио все время передают музыку; в воздухе бесконечно патрулируют самолеты. Погода стоит солнечная, а поэтому самолеты летают на больших высотах.

К 8 часам пришел на завод, на заводе как обычно — все взоры устремлены на выполнение программы.

В 11 часов по радио сообщают, что в 12 часов 22 июня слушайте выступление главы правительства В. М. Молотова. Все с нетерпением ждут назначенно<го> часа. К 12-ти часам я находился в саду у Боткинской ул. В это время выступал Молотов с сообщением о том, что на СССР вероломно напала фашистская Германия, без объявления войны. Это сообщение на меня произвело потрясающее впечатление, ибо я чувствовал, что завязывается великая мировая бойня; да к тому же мы почти не имели передышки после Финской войны. По окончании работы на дворе был общезаводской митинг. В 19 часов услышали первые выстрелы зенитных орудий, но тревоги не было.

23/VI-41

В 1 час ночи объявлена первая воздушная тревога. В воздухе много самолетов, трудно понять чьих. Большое количество светят прожектора.

К 8-ми часам иду на работу. Работаем по-старому, но напряженно, все прислушиваются к микрофону. В 15 часов объявлена тревога, все в панике бегут во двор завода, а отсюда в Выборгский сад культуры, прячемся в траншеях. Я с Колесником остаюсь в мастерской. По окончании работы все занимаются оклейкой стекол бумагой. В садах, на стадионах и на некоторых улицах начитают рыть траншеи. Мне особенно жаль стадионы, которые портят основательно: стадион з-да «Светлана», «Красной зари» и др.

Начинается усиленная мобилизация в армию, на заводе отдельным рабочим дают брони, мне не дают.

24/VI-41

Внимательно следим за сводками Информбюро, которые сообщают о быстром продвижении немецкой армии и потере наших городов.

Получаем с Марусей удостоверения на очередной отпуск, собираемся ехать к детям, которые находятся в деревне с Марусиной мамой.

Во всем «Лесном» идет усиленная копка траншей. В основном роют ремесленники. Ломают палисадники и деревянные заборы.

25/VI-41 года.

В отпуск не пускают в связи с военным временем. Маруся хлопочет об отпуске на три дня на себя для привозки детей.

На заводе работаем по 12–16 часов, без выходного дня. Во время работы объявляется воздушная тревога, все в панике бегут из цеха, прячутся в траншее в саду Д.К. От этого получается большая потеря рабочего времени.

28/VI-41

В отпуске Марусе отказывают. Мы беспокоимся за судьбу мамы с детьми. В городе начинается эвакуация детей. Завтра Маруся с Полиной решают ехать самовольно к детям. Маме послали телеграмму.

29/VI-41

Маруся с Полиной поехали за детьми. Клава с Сережиной Шурой собираются эвакуироваться.

30/VI-41

Рано утром приезжает Маруся, вид ее не подлежит описанию, она очень измучена, растрепана, вид ужасен, я за нее испугался. На мой вопрос: «Где дети, что с ними случилось», — она ответила: «Все в порядке», — и заплакала. Оказывается, они доехали только до Луги и дальше поезда не шли, дорога была разбомблена. Тогда они пытались дойти пешком, но в силу большой бомбежки идти не могли и вернулись.

1/VII-41 года

Сильно беспокоимся о детях, о их судьбе. Посылаем телеграмму о том, чтобы мама выезжала одна с детьми. С работы спешим домой, думаем, что, может быть, есть какие-нибудь известия о детях.

2/VI-41

Провожаем Клавдию с Шурой. Клавдия едет с неохотой, она также переживает за судьбу наших детей. Если бы были Алик и Юра, то Маруся <бы> вместе с Клавой эвакуировалась. Провожали Клаву: Алексей Ильич, Шура, Сергей, Маруся и я. Вокзал переполнен эвакуированными. После проводов пошли все в кинотеатр «Титан». Сергей обиделся на меня, зачем я взял дорогие билеты в кино (3–50 к.).

3/VII-41 г.

Посылаем маме телеграмму и денег 200 рублей. Немного успокоились за детей тем, что из Ленинграда детей эвакуируют в те же районы (Старой Руссы, Дно, Пскова).

5/VII-41

Маруся пытается одна пройти к детям пешком, так как поезда не ходят. Но дальше Луги дойти не может. До нее дошли слухи, что немец взял Псков. Это сообщение окончательно меня убило, мне настолько тяжело, что я в этот день неоднократно плакал. На заводе работа не идет на ум, думаешь только о детях.

6/VII-41

Ходил в Смольный, наводил справки о детях в областном эвакуационном пункте. Но безрезультатно. В Смольном узнал от посетителей, что население большинство скрывается в лесах. Боюсь, как бы мама с детьми не рискнула пойти в лес, тогда, надо полагать, что они погибли.

7/VII-41

Думаем только о спасении детей, нет других мыслей и вопросов. Сегодня Маруся ходила в Смольный, ей сказали, что из тех районов эвакуировали только население, близ находящее<ся> к железной дороге. Но наши живут за 40 км от железной дороги. Так что они наверняка не эвакуированы.

10/VII-41

От нашей мамы получили письмо, которая находится в городе Курске у Миши. В письме она пишет, что старается приехать к нам в Лен<ингра>д. Сегодня в день было восемь тревог, но налетов еще не было. Народ нервничает, из-за тревог опаздывают на работу, продолжительное время приходится стоять в парадных.

11/VII-41

Маруся, Полина и я ходили на Варшавский вокзал, узнавали, нет ли сообщения с Псковом. Но этого сообщения еще не восстановили, да и восстановят ли. На вокзале дали маме телеграмму. Хотя говорят, что этот район занят немцами, но телеграммы принимают. Они, наверное, по месту назначения не доходят. Из газет узнали, что в Москве в Кремле есть оргбюро по розыску пропавших граждан. В Москву написали письмо о оказании нам помощи в розыске детей и матери.

13/VII-41

На заводе проводят запись в добровольческие отряды по борьбе с воздушным десантом. Партийцы должны записываться в обязательном порядке. Народ записывается «скрепя сердце», особенно это заметно у Кораблева, Мочалова, Баранов Анатолий в силу трусости не записался совсем.

Марусин брат Костя идет в армию.

15/VII-41 г.

Работа проходила с большими перерывами ввиду воздушных тревог. Мне как мастеру трудно работать. Администрация спрашивает выполнение задания, а его не в силах выполнить. Особенно большой прорыв на участке «И.У», которые собирает Никольщенко. После работы ходил в Смольный, наводил справки о детях, но безрезультатно. Из Москвы на мое письмо ответа еще нет.

19/VII-41

После ночной смены поехал на Варшавский вокзал к Николаю Шпаку, который там работает диспетчером при комендатуре. Просил его, чтобы он приложил усилия к розыску детей. Он мне сказал, что проехать в этот район уже невозможно, он занят немцами. Он познакомил меня с комендантом станции Пскова, который мне рассказал о всем существующем положении того района, где находятся мои дети. Он сказал, что немецкие войска так быстро пришли туда, что население не успело эвакуироваться. После этого я заключил, что наши дети остались на оккупированной территории. Но, в свою очередь, ждал известия из Москвы. После этого разговора я с Николаем сел в трамвай, и <мы> поехали домой. Он мне жаловался на тяжелый характер Нины, с которой он разошелся. Но о разводе он сожалел, ему жаль было также расставаться с Лялей — дочерью.

22/VII-41 г.

Месяц войны. Первый массовый налет на Москву в количестве 200 самолетов.

24/VII-41.

Эвакуируется Нина с Лялей.

Получили от Клавдии письмо. Остановилась она в гор. Молотовск. Вызывали в Райвоенкомат, проверяли документы.

Население мобилизуют на оборонительные работы. Я также с утра до ночи работаю, приходится работать, по суткам не выходя с завода.

27/VII-41 года

Получил известия из Москвы, сообщающие о том, что детей наших в списках эвакуированных не оказалось. Это письмо убийственно подействовало на меня, кажется, нет никаких возможностей найти Алика и Юру со старухой матерью.

30/VII-41 года

Работа идет напряженно. Меняева сняли. Начальником поставили Атаяна. Ребят с работы снимают на военные занятия. Лица, ранее записавшие<ся> в отряды по борьбе с воздушным десантом, сейчас направляются в партизанские отряды и добровольческие. Из цеха ушли в эти отряды следующие товарищи: Мочалов, Кораблев, Синичкин, Васильев, Гуменков, Васильев, Никонов, Кузьмин П. и др. Уходит в армию Саша Полинин.

2/VIII-41 года

На работу опоздал на 30’ из-за тревоги. Трамваи ходят с большими перебоями.

7/VIII

Услышал, что наши ребята, ушедшие в партизанские отряды, действуют в районе, где находятся мои дети. После работы вместе с Сашей Ипатовым поехали на Охту к Полозову, который являлся начальником штаба отряда. Но он помочь ничем не мог. О детях бредим с Марусей день и ночь, жизнь стала безразличной. С продуктами становится все труднее и труднее.

15/VIII

Ходят слухи о том, что наш завод будет эвакуироваться. Рабочие работают лениво, администрации в цеху не видно. Стрежнев ходил сегодня по мастерской и списывал оборудование.

17/VIII-41

Начало эвакуации завода, приступили к снятию станков. Работаем день и ночь. Особенно работают по погрузке Журин, Глебов, Синичкин, Егоров и я.

19/VIII

В цеху собираются группами, все говорят об эвакуации. Особенно спешат уехать-убежать парторг Смирнов Саша, Стрежнев, Топориков, Федонюк и с ними Беликов.

В этот день уходит первый эшелон, в котором уезжают Шура с Настей, Ольгой и Мария наша. Они так спешно уехали, что даже с нами не попрощались.

21/VIII

Погрузка идет так же усиленно, первый цех уже целиком погружен. Отправляется второй эшелон, в котором уезжают Смирнов, Стрежнев, Топориков, Горожекин и им подобные трусы.

26/VIII

Мы с Марусей погружаемся в четвертый эшелон на Нейшлотском переулке. В вагоне подбирается веселая компания. Силигин, Горнов, Кромчанинов, Киселев, Степанов, Соломонов, Цветков, Глебов, Москвин и др.

2/IX-41 г.

Вводится карточная система на продукты питания. Наш эшелон перегоняют с Финляндского вокзала на Варшавский.

6/IX

Первый обстрел города из дальнобойных орудий района Московского вокзала.

8//IX-41 года

Мы стоим так же на Варшавском вокзале. Около шести часов вечера над Пулковым я заметил группу самолетов, состоящую из 16 легких двухмоторных бомбардировщиков, шедших на высоте 900–1000 м. Это были немецкие. Наши зенитки открыли ураганный огонь. Самолеты шли в сплошном разрыве зенитных гранат. Дошли они до вокзала, не нарушая боевого строя, развернулись на восток и стали бросать зажигательные бомбы. Когда они летели надо мною, то я сильно перепугался, ибо думал, что они будут бросать бомбы на наш эшелон. В это время вспыхнуло много очагов пожара: три в районе станции, на электростанции, на мельнице им. Ленина, и очень большой силы был пожар на Бадаевских складах, который продолжался до утра следующего дня. Весь этот район стоял в сплошном дыму. После бомбежки самолеты так же строем повернули обратно. Этот налет потрясающее впечатление произвел на всех людей. Я убедился, насколько бесцельно ведет огонь зенитная артиллерия. Маруся в это время была в Лесном.

9/IX-41 года

В 1 час ночи воздушная тревога. Не успела прогудеть сирена, как началась стрельба зенитной артиллерии. Начинает бомбить фугасными бомбами район вокзала. Слышим свист падающих бомб. От страха все прячутся под вагоны. Я стою у вагона и во время свиста снаряда инстинктивно прижимаюсь к вагону, под которым сидят Маруся и Валя Мишуринская. Со страху Андрей Степанов куда-то убежал. С началом дня народ начинает расходиться из вагонов по домам. Горлов в эту ночь ночевал дома, в их районе была сильная бомбежка, и поэтому с испугу он прибежал в вагоны и решил не ходить домой. Всюду становится страшно. Мы с Марусей остаемся в вагоне.

10/IX-41

Становится голодно, белого хлеба не дают. Обедали в ресторане, платили по коммерческой цене; котлеты по 7 рублей, пирожные по 4 рубля. В 22 часа сигнал «В<оздушная>Т<ревога>». Народ в панике выбегает из вагонов, бегут в бомбоубежище под вокзал, старухи и дети плачут, не могут вылезти из вагона. Я, Маруся и несколько других товарищей остаемся дежурить у вагона. Особенно большую трусость проявляют: Кромчанинов, Сузлич и Маруся Степанова, которые сидят все время под вагонами. Да вообще стоять на открытом месте очень опасно, падают и бомбы, а еще больше осколки от зенитных снарядов. Бросает фугасные и зажигательные бомбы во всех концах города. Особенно сильно горит церковь недалеко от Бадаевских складов.

Во время этого налета во многих местах города пускали разных цветов ракеты. Я думаю, что это сигнальные ракеты, но что это за сигналы, — трудно понять. Всю эту ночь мы не спали, тревога объявлялась четыре раза.

11/IX

Народ теряет надежду на эвакуацию. Немец усиленно начинает бомбить. От страха бомбежки некоторые убегают по домам. Мы с Марусей приходим ночевать к отцу. В 11 часов ночи сигнал «ВТ», и сразу слышим сильные разрывы. Отец, Антонина и Рита бегут в бомбоубежище, мы с Марусей остаемся лежать в постели. Очень хорошо слышим противный свист падающих бомб, которые несут народу смерть. В городе кругом зарево, <в> воздухе сплошные огни от ракет, разрывающих снарядов и прожекторов.

12/IX-41

Смотрел разрушенные дома от бомбежки прошлой ночью. Особенно много пострадало народу в разрушенном доме на Клинической ул<ице>, на Боткинской и <у> Финляндского вокзала. Картина разрушений очень жуткая. Днем была воздушная тревога, народ так напуган, что сразу бежит в щели, в парадные и в бомбоубежище. Ночь ночевали в вагоне. В течение ночи было три тревоги. Я перетрусил основательно и у вагона не мог оставаться, убежал в вокзал в бомбоубежище. Решил больше не ночевать в вагоне.

13/IX-41

В течение дня не могли нигде пообедать, в столовых нет ничего. В Лесной не могли доехать из-за неоднократных тревог. Остались ночевать у отца. Ночью опять был налет, бомбежка была основательно, дом все время колебался, близ<ко> был к тому, что разрушится. Отец, Антонина с Ритой в панике убежали вниз. Антонина эту ночь ночевала в бомбоубежище. Сергей работает на оборонных работах, он тоже собирается с заводом эвакуироваться.

15/IX-41

Сообщают, что эвакуация отменяется в силу блокады города. Все разъезжаются по домам. В Лесной мы не доехали, остаем<ся> у отца. Ночью был сильный налет. У отца оставаться весьма страшно, в Лесном более спокойно. Алексей Ильич работает на оборонных работах с ремесленным училищем.

17/IX-41

Сегодня был на заводе. Начали ставить станки. По установке станков работают Журин, Глебов, Колесник и я, те, кто ломали, они же теперь и восстанавливают. Во время эвакуации много поломали ценного оборудования, ибо за погрузкой никто не следил, все пустили на самотек, каждый начальник думал только о том, как бы скорее удрать. Маруся не работает, сидит дома, думает все об Алике и Юре, эта мысль не покидает нас ни на минуту. Вот время идет к зиме, а они у нас уехали во всем летнем. В чем будут ходить зимой — не имеем представления.

20/IX-41

С Колесником оборудуем слесарный участок. Работать достается очень тяжело. С продуктами становится все тяжелей и тяжелей. В столовых кормят только первыми блюдами, изредка продают булки.

23/IX-41

Меня с Колесником назначили мастерами слесарного участка. Готовимся к работе выпуска ППД. На токарном участке мастерами Журин и Кромчанинов, на фрезерном Глебов и Буняев.

24/IX-41

Снова начали работать после эвакуации. Работать очень трудно, нет ни тех<нологических> процессов, ни инструмента, ни приспособления, работа сложная. Работаем по 12 часов.

27/IX-41 г.

Сергей тоже не эвакуируется, его переводят работать в 4 цех, на сборку ППД. Он переехал жить к нам. Вчера приходил к нам Алексей Ильич. Мне обидно на Сергея и Алексея Ильича, которые ни разу не спросят о судьбе наших детей, все целиком <поглощены> личными вопросами и своими женами.

3/Х-41

Вечером собираемся все у нас, обедаем за одним столом. Сергей приносит с огорода, где он работает на оборонных работах, брюкву, что составляет для нас третье блюдо.

Работать становится невыносимо, Атаян «долбает» за работу ежечасно. Работу налаживаем своими руками. Журин, Глебов уже получили по выговору.

5/Х-41

Сигналы воздушной тревоги не дают покою, часто отрывают от работы. В бомбоубежище бегаем тогда, когда поблизости упадет бомба. Сегодня днем во время налета была сброшена осколочная бомба на завод, она упала между третьим и вторым цехом. Осколками убито два пожарника, пострадал незначительно Канутин. Рабочие все больше боятся воздушных тревог.

7/Х-41 года

Норму хлеба получаем 400 гр. В магазинах большие очереди; в очередь становятся с 2 часов ночи, и в результате ничего не получаем. Сергей, видя, что Маруся живет на иждивенческой карточке, и беспокоится, что его норма перепадет Марусе, уходит жить в Старую Деревню к себе.

10/Х-41 года

Маруся поступает на завод Энгельса, в контрольный отдел. Пошла работать на Энгельс с той целью, что близко от дома; трамваи не ходят или очень плохо ходят. Я с завода больше хожу пешком. На заводе до 20 часов работаю мастером, а с 20 до 23 часов рабочим, Атаян основательно измотал и морально, и физически. Сегодня он заставил вторые сутки работать Дудкина, у которого температура 38, и он еле стоит у станка.

13/Х-41 года

С Марусей видимся мало, я больше ночую на заводе. Голод ощущаю все чаще и чаще. В столовой дают только по две тарелки супу из бобов. В столовой нет ни ложек, ни тарелок, приходится носить все из дому.

17/Х-41 года

В течение дня тревоги повторялись восемь раз, почти целый день не работали, отсиживались в бомбоубежище. Как обычно, мы с Колесником остаемся в цеху. Во время тревоги стояли у цеха и отчетливо слышали противный свист падающей бомбы, а потом увидали ее в воздухе, от страха мы с Колесником прижались к земле. Эта бомба упала на Гарднеровском пер<еулке> около угла проходной кабины, врезалась метра на два в землю и не взорвалась. В эту же тревогу были сброшены бомбы на набережной около завода. Есть убитые и раненые.

20/Х-41 года

Начало зимы. Мороз стоит −15°, выпал глубокий снег. Я работал целые сутки. Чувствую сильную усталость от недоедания и от большого рабочего дня. Утром приходил Костя, принес два сухаря и грамм 40 масла, чему мы с Марусей были рады. Видно, Костя сам не доедает, а старается все нам принести. Говорили с ним о наших детях и маме. Он очень сочувствует нам в таком большом горе, но помочь ничем не может.

27/Х-41 года

От голода некоторые начинают пухнуть. Это зрелище меня поражает, я никогда не думал, что от голода человек может так пухнуть. У меня на участке пухнет Малинин, Майоров. Все рабочие только и говорят о хлебе, но его нигде не купить и не достать. Администрация завода и цеха о рабочих не беспокоится, в цеху холодно, работать невозможно.

29/Х-41 года

Днем и вечером неоднократно повторялись тревоги. Рабочих не выводят из цеха во время тревог до тех пор, пока где-либо поблизости не упадет бомба, что нервирует рабочих. Вечером во время тревоги на завод было сброшено много зажигательных бомб, отчего получились очаги пожара у 1 цеха, у 8 проходной, на 17 корпусе, у 7 цеха, сильно горел 3 цех. Мы с Колесником затушили 15 зажигалок у 1 цеха, 8 проходной, 7 цеха и во дворе завода.

1/XI-41

Атаян буквально не дает житья на работе. Сегодня приказом по цеху снял с работы мастеров Журина, Глебова, и старших мастеров перевел в сменные Лапшина, Буняева. Мы с Колесником пока работаем, но работать нет сил. Я чувствую, что руководство Атаяна неправильное, но жаловаться на него некому, он пользуется среди дирекции авторитетом, при том он орденоносец.

3/XI-41

С работы ушел в 1 час ночи, домой пришел в 2.15 часа, сильно устал. Сегодня подал заявление нач<альнику> цеха об освобождении меня с мастеров, работать мастером нет никаких сил. Колесник тоже подал об освобождении его от старшего мастера. Но Атаян нам в просьбе отказал. Голод берет свое засилье среди рабочих. Среди рабочих <количество> опухших все увеличивается и увеличивается. Веткин так сильно опух, что не может передвигаться. Пухнут также Плявин, Колосов, Лебедев. Малинин не работает, наверное, уже больше не вернется на завод.

6/XI-41 года

Вечером во время трансляции доклада Сталина началась тревога, но радио продолжало транслировать доклад.

Все рабочие в это время сидели в бомбоубежище. Бомбы падали так близко, что здание все время колебалось. Были сброшены бомбы на фабрику «Работница», разрушен дом на пр. К. Маркса, около ВДК у завода Ворошилова. Тревога продолжалась до 11 часов вечера.

7/XI-41 года

24-ая годовщина Октябрьской Революции, но этот праздник прошел в простом обычном дне. Маруся на этот праздник приглашала Алексея Ильича, Полину, Тому, и был Сергей. Этот праздник они отметили ничего, каждый приходил со своим вином, которого выдавали 0,5 литра, и хлебом 350 гр. Меня в этой компании не было, я целые сутки работал.

12/XI-41 года

Сергей, видя, что одному жить трудно, переезжает опять к нам, да и Маруся стала получать рабочую карточку. Я с Сергеем взгляды на жизнь не разделяю, он беспокоится только о себе, только о своей жизни, а на остальных ему наплевать. Подчас занимается «моклачеством» — скупкой краденых карточек, что мне очень не нравится.

На улице настоящая зима, мороз −26°. В цеху невозможно работать от холода, пар в цех не дают. Холод и голод окончательно подрывают здоровье.

14/XI-41 года

На улице стали обнаруживать трупы. У 9-й проходной, около двери сегодня целый день валялся труп 6–7-летнего ребенка. Рабочие, входя в проходную, все перешагивают его, не обращая на него внимания. Знакомые и товарищи в тылу мрут от голода, а на фронте от пули и снарядов. Вот оказывается, на фронте уже погибли Чуменков, Никонов, Ефремов, Смирнов, Якентович и ряд других товарищей.

16/XI-41 года

Днем приходил Костя, как обычно, поделился своим скудным пайком, кусочек хлеба и немного сахару, что для нас является хотя незначительной, но поддержкой. Трамваи останавливаются окончательно из-за недостатка электроэнергии. Дома сидим с коптилками. На заводе народ окончательно выходит из строя. Сергей Боюров уже третий день не работает, Леша Кузнецов лежит при смерти. А рабочим, которые стоят полуголодные и голодные у тисков, администрация выматывает последние силы.

20/XI-41

Трупов валяется на улице все больше и больше, вот на Гарднеровском пер<еулке> третий день лежит мужской труп, его уже растаскивают собаки, на Оренбургской ул<ице> каждый день прибавляется труп, это больные помирают, не доходя до больницы. Хлеба получают рабочие 250 гр., служащие и иждивенцы 125 гр. Продуктовые карточки не отовариваются. Очереди в магазинах продолжают стоять целыми днями и ночами, хотя стоять невыносимо, морозы достигают до −20°.

Тревоги становятся все чаще и продолжительнее. Вот сегодня, идя с работы с Сузиком, нас застала тревога у Бабурина. Сузик струсил идти во время тревоги и спрятался в траншею, а я пошел дальше, зенитки беспрерывно вели огонь, и осколки от снаряд<ов> падали как град. Но я настолько был уставший, что не обращал внимания на этот «град». Эта тревога длилась 7 часов. И Сузик на другой день рассказывает, что он всю эту тревогу просидел в траншее, в холоде.

22/XI-41

Сергей принес какие-то две мясные тушки, говорит, что кролики, за которых заплатил по 80 рублей. Маруся сварила их и ела с пренебрежением, мы с Сергеем ели без всякого пренебрежения, ибо голод мучил основательно. Потом Маруся узнала, что эти тушки, которые мы съели, были кошачьими. За это дело Маруся на Сергея рассердилась. Но в это время в городе уже основательно уничтожали собак и кошек.

Налеты становятся настолько сильными, что не знаешь, куда от бомбежек прятаться. Сильно подвергаются бомбежке з<аво>д Красная Заря, К<арл> Маркс, Красный Октябрь, ф<абри>ка Работница, Кр<асный> маяк, особенно Новая деревня и Комендантский аэродром.

25/XI-41

На заводе стали подавать электроэнергию с перебоем. Работать становится все труднее и труднее. В цеху холод доходит до –15°, за инструмент взяться невозможно. В работе опираюсь на Томашевского, Васю Иванова, Овчинникова, остальные почти инвалиды. Сегодня на з<аво>де получил 400 гр. дуранды, это будет незначительная помощь.

28/XI-41 года

С завода шли пешком вместе с Сергеем. Раньше доходили от з<аво>да до дома за 45’–1 час, а сегодня шли около двух часов. Силы окончательно подрываются. Маруся была сегодня у Алексея Ильича, который на з<аво>де. Он сильно болеет, но не от голода, а от своей обычной болезни, он еще голода такого, как мы, не испытывает. Мне не нравится отношение Сергея к Алексею Ильичу. Когда Маруся сказала, что «Алексей Ильич сильно болен», то он на эти слова ответил: «Мне черт с ним, только бы мне выжить».

1/XII-41 года

Колесник добился своего, его освободили от должности ст<аршего> мастера и перевели см<енным> мастером. Меня Атаян все же не освобождает. Ст<аршим> мастером к нам поставили Музалева. Наши рабочие некоторые умерли, как, например, Малинин, Леша Кузнецов. Сегодня во время налета около нашего цеха было сброшено много бомб, цех все время дрожал. Бомба упала на Астраханской ул<ице>, у отца в квартире вылетели стекла, на набережной, у бывшего первого цеха и заводе около нашей столовой.

5/XII-41

Ходим домой каждый день пешком, трамвай встал, видно, окончательно, пути занесло снегом, их кое-где стараются расчистить. Думаю оставаться ночевать у отца, иначе ходить каждый день нет никаких сил. Вчера с Марусей пилили двора, хотя сил у обоих нет, Сергей не вышел и не подсобил нам, даже воды не принес. Живет целиком и полностью за наш счет. Беспокоится только о своем здоровье, до нас ему и дел нет. Немец начинает применять светящие ракеты, которые спускаются на парашюте весьма медленно и освещают на большом радиусе. Это зрелище весьма страшное.

7/XII-41

Маруся с Сергеем ходили к Шуре на квартиру, хотели взять на сохранение кое-какие вещи, но их все подчистую взяла Птушкина, и нам не дала ничего. Считаю все Шурины вещи пропавшими. Он даже не мог доверить мне своих вещей. На Шуру и Марию я очень обижен, которые не могут написать нам даже письма.

10/XII-41 года

На заводе не работаем все чаще и чаще, нет электроэнергии. Иногда сидим целыми днями в бомбоубежище, а больше ходим работать на расчистку трамвайных путей, хотя морозы стоят больше −30°. Но администрация цеха не жалеет рабочих, хотя большинство из рабочих лежат дома и близки к смерти. У меня на работу не ходят: Сузик, Анисимов, Дудкин, Овчинников, Березкин и ряд других. Пути расчищаю больше с женщинами: Игнатьева, Андреева, Бучарская, Ципина, Некрасова, Солуянова и ряд других, которые видят во мне основного эксплуататора, но я работаю так же, как и они. Нужно сказать, что это самая трудная работа, тяжелая физически и при холоде более −30–35°.

15/XII-41 года

С завода вышел в 6 часов утра вместе с Сергеем, до дому шли более двух часов. Сергей много плакался мне на голодную жизнь, хотя он съедает в день больше нас с Марусей. Мы голодны не меньше его, но больше молчим, ибо плакаться о голоде бесполезно.

Налеты немецких самолетов на город повторяются на дню несколько раз, сопровождая<сь> сильными бомбежками. Когда начинают бомбить, то у меня появляется такое впечатление, что вот и моя пришла смерть. Но лучше погибнуть от снаряда, чем помирать медленной голодной смертью, как многие другие рабочие.

20/XII-41 года

Ходить домой ежедневно пешком нет никаких сил. Решили переехать жить к отцу, это все сохранит физические силы. Отец тоже плохо выглядит. У него, вероятно, ворует его паек Антонина.

23/XII-41 года

Живем у отца одной семьей, и Полина с нами, вместе как-то веселее. Отец очень доволен, что мы приехали к нему. Бани не работают, моемся дома, не стесняясь друг друга. С дровами дело обстоит очень плохо, приходится возить из Лесного на себе.

Зима стоит невероятно холодная, снежная, и морозы стоят не ниже −33–35°, история такой зимы не помнит.

Суточный рацион наш таков:

Встаем в 6 часов, по радио, начинаем топить печь и беспрерывно кипятим воду, в которую добавляем крупы грамм 60–70 на 4-х человек, или разогреваем вчерашний суп, принесенный из столовой, который гораздо жиже, чем готовим сами. В обед жарим по кусочку грамм 70–100 хлеба на оливковом масле, которое покупаем на рынке, за 0,5 литра платим 80–90 руб. Вечером в 7 часов также по тарелке жидкого супа и по несколько стаканов пустого кипятку. Больше трех раз в сутки не едим, ибо таков паек. От голода целыми ночами не спим, но об этом друг другу не жалуемся.

От Полининого Саши с сентября м<еся>ца нет известий. Я думаю, с ним что-нибудь случилось, но Полине своего мнения не говорю.

25/XII-41 года

Завод встал окончательно, станки покрыты инеем, рабочих на завод ходит 25–30 %, остальные болеют, а многие померли. Помер токарь Вася Камилов, у меня на участке помер Ефремов. По улицам валяются трупы, которые не успевают убирать, особенно на нашей улице, люди, не доходя до больницы, умирают, каждое утро под нашими воротами лежит новый труп.

22/XII Костя с красноармейцем прислал нам посылку на старую квартиру. Красноармеец передал ее Соне, чтобы та передала нам. Но Соня эту посылку съела, а Марусе сказала, что в магазине с ней случилось плохо, и ее какие-то женщины привели домой, и дома у нее украли нашу посылку. Сколько мы с ними ни ругались, но за посылку они нам ничем не заплатили. Да вообще и раньше мы за Соней замечали, что она занимается воровством, а сейчас тем более.

Днем, когда я пошел в магазин, то у нашего дома стоял, прислонясь к стене, один гражданин, иду обратно из магазина, он опять стоит, но в другой позе, лицом опершись к стене, вечером я вышел на улицу, он в такой же позе все стоит, но уже трупом. Так на ходу мрет и замерзает народ. Стоит только человеку упасть, как через него все начинают перешагивать, не поднимая его, и этот человек на глазах у прохожих помирает.

4/I-42 года

Маруся пешком ходила к Косте в Парголово, принесла от него буханку хлеба, 200 гр. масла и 40 гр. песку, для нас это великий праздник. Но Маруся от такого пути вымоталась основательно. Разделили паек на 4-х человек. Мне неудобно брать равную пайку, ибо для них Костя является брат и сын, а для меня дальний родственник по жене. Но голод заставляет делать все и не считаться ни с чем.

Около дома 23 по нашей улице лежит труп не то женщины, не то мужчины, разрубленный на четыре части, это зрелище весьма неприятное. А на углу около Сахарного переулка лежат два трупа, завернутые в одеяло. Трупы совсем не убираются, они только заносятся снегом, да и убирать-то некому.

Рядом за стеной плачут двое детей Уколовых, которые от голоду близки к смерти, мать на них все время кричит, а подчас и бьет.

9/I-42 года

Работаю с бригадой в 10 человек по расчистке трамвайных путей, это напрасный труд, трамваи все равно не пойдут, а мы расходуем последние силы на −30° морозе. На заводе за сутки подбирают 9–10 трупов, которые помирают в цехах, в бомбоубежище. Всех валят в хаотическом состоянии в бомбоубежище, а оттуда увозят на кладбище. Сегодня утром в кладовой у меня на глазах умер фрезеровщик Стрункин и какой-то ремесленник. Народ смотрит на все это зрелище равнодушно.

Дирекция завода никаких мер не принимает по оказанию помощи рабочим. Все пущено на произвол.

Маруся не работает с ноября м<еся>ца, взяла отпуск за свой счет. Полина тоже не работает, отец болеет, работаю один я. На заводе получил 4 плитки столярного клея и 300 гр. дуранды. Это будет для нас некоторая помощь. Клей еще покупаем на рынке, платим 30–40 руб. за плитку. Еще покупаем сыромятные ремни, из которых варим суп. Жизнь становится все труднее и труднее, народ мрет тысячами. Говорят, в городе в сутки умирает по 10 000–12 000 чел<овек>, не считая погибших от снарядов, которыми немец угощает почти каждый день.

13/I-42 года

В городе масса происходит пожаров от печек-времянок, сгорел дом у Финляндского вокзала на Боткинской, горит з<аво>д «Русский дизель» и ряд других домов и заводов. Пожары почти не тушатся, потому что водокачка не работает, да и тушить некому.

Город разрушается от пожаров, от арт. обстрела и бомбежки с воздуха, город Ленина превращается в руины.

Сегодня видел Федю Семенова в кладовой, он ходить не может, у него цинга, на завод его привезла жена на санках. Я боюсь, что он не выживет, у него страшный вид, а ведь он был такой здоровый парень — спортсмен, а теперь в полном смысле инвалид. Миша Колесник вот уже как два месяца болеет, на работу не ходит.

Саша Рашкин тоже совсем пошатнулся, на грани смерти. Сегодня стоял перед Слатиным и плакал, просил помощи.

Моих работников много выбыло из строя, умер Баюров, Федотов Саша, Иванов Вася, Комаров, да, в общем, всех не перечтешь. Умирают лучшие кадровые работники, и о них никто не сожалеет, а это ведь золотой фонд. Саша Ефремов ходит опухший, как алкоголик. Живет он в заводе.

16/I-42 года

Сегодня в столовой Сергей выкупил 10 гр. ирисок и продавал их ремесленникам по 30 руб. за штуку. Мне за него было стыдно, что он занимается «обдираловкой». Он даже взял у меня мои 100 гр. и так же их продал. В общем, он ест больше моего, но вид у него ужасный, особенно грязный, и когда я ему говорю, чтобы он привел себя в порядок, то он на меня обижается. Он имеет две прод<уктовые> карточки, кажется, вторую карточку он выиграл у ремесленников в карты. Но вот проходит перерегистрация карточек, и у него одна карточка пропадает. Он не знает, что ему делать, как жить на одной карточке. А вот мы с Марусей не боимся этого, как жить на одной карточке, ибо мы двумя никогда не пользовались. Вообще, поведение Сергея мне противит, так нечестно жить нельзя. Мы с Марусей, хотя малым, но помогали ему, Маруся ему стирает, дровами нашими отапливается, свои продал, другой раз куском помогаем, и за все это он даже спасибо не скажет. Дома отец лежит больной, у него две голодовки, одна — нечем питаться, а другая — нечего курить. Да, курильщикам очень тяжело, табаку нет совсем.

Маруся ходила к Косте, мы ему общими усилиями собрали подарок — три пачки папирос и «маленькую» спирту. От него Маруся принесла 1,5 буханки хлеба и масла 100 гр. Я удивляюсь на Марусю, какая она сильная, как она проходит такой путь.

18/I-42 года

Сегодня в цеху встретил меня Сергей, жалуется, что плохо себя чувствует, но я помочь ему ничем не могу, сам чувствую не лучше, чем он. Живет он так же в парткоме, в темной комнате, но имеет уже одну карточку, что его окончательно подорвало.

Мне работать достается так же тяжело, да еще домой придешь — надо дров напилить и наколоть, за водой на Неву сходить. Морозы стоят до −35°.

20/I-42 года

На завод страшно ходить, мертвых все увеличивается и увеличивается, бомбоубежище переполнено трупами, сваливают трупы у столовой. Картина жуткая. Чтобы получить обед в столовой, надо иметь талон, а такового иногда администрация не дает, приходится в «Ждановской» столовой такой талон покупать за 5–6 рублей. Я купил у Сергея Бодрова 3/4 литра масла горчишного за 600 руб. Это нас поддержит основательно. Хлеб стоит 40–50 рублей 100 грамм. За такую цену покупать невозможно.

23/I-42 года

Сегодня самый тяжелый для меня день. Прихожу на завод как обычно к 8 часам, в 9 часов меня встречает на дворе Слава Владиславлев и говорит: «Володя, говорят, в четвертом цеху какой-то Фокин помер, это не твой ли брат?». Я с ним поднимаюсь в 4-й цех и вижу на самом проходе у печки лежит закоченевший Сергей. На меня это так убийственно подействовало, что мне стало дурно. Но Слава и Миша Воробьев привели меня в сознание. Тогда я обшарил карманы у Сергея, у него оказались в карманах только ключи от квартиры да паспорт с военным билетом, а остальное было все украдено. Украли хорошие часы, прод<уктовые> карточки и много денег (около 3000 руб.). Оказывается, Сергей умер 20 января, и три дня он лежал в цеху на самом ходу, через него перешагивали рабочие, и никто мне не говорил об этом. Особенно я был зол на Федю Карпова, который все это видел, он работал там мастером и не мог сказать мне об этом. Когда я ему сказал: «Почему ты не мог сообщить мне о Сергее?» — он ответил мне: «Мне надо вашего Сергея, я сам на таком же положении, как и Сергей».

После Слава, Миша Воробьев, Терехов и я отнесли Сергея к столовой и положили его там, где уже в этот день лежало около 100 трупов. Я с него не снял ни зимнего пальто, ни валяных сапог, так во всем этом и положил, мне его жаль было раздевать. Так я пришел домой и сказал об этом Марусе, которая с трудом поверила.

Похоронить в могиле своими силами я не мог, за могилу надо было заплатить 0,5 кг хлеба, а у нас его не было, отвезти на кладбище не было сил. А поэтому решил его похоронить так, как хоронит большинство. Смерть Сергея характеризует, как мрет народ города голодной смертью. Ведь Сергей ничем никогда не болел, а был физически крепкий и выносливый, и никакая болезнь его не могла побороть, и лишь только голод мог его побороть. Выражаясь словами Некрасова, «в мире есть царь, этот царь беспощаден, — голод названье ему». Под гнетом этого «царя» многие склонили головы.

25/I-42 года

С утра пошли к Алексею Ильичу сообщить ему о нашем горе. Он отнесся к нашему сообщению равнодушно, ибо смерть любого человека является в настоящее время нормальным явлением. Он посоветовал нам, что делать с его вещами и мебелью. Но мебель мы не в силах перевезти из Старой Деревни на Оренбургскую. Мы с Марусей позавидовали Алексею Ильичу, как он свободно живет в смысле питания и не чувствует никакого голода, вид его гораздо лучше, <чем> до военного времени. Мы с Марусей хорошо у него покушали, но голодному человеку все равно мало.

27/I-42 года

Полина поругалась с отцом, если бы я не встал посреди их, отец ударил бы Полину. Ссора получилась опять на почве голода. Полина упрекнула его, что он лазит по кастрюлям и украдкой от нас съедает лишнее. Голод и нужда во многом выявляют отношения людей, их корыстные цели, жадность, жульничество, в общем, идет борьба за существование. Не помню, какого числа Маруся пришла от Кости, и как обычно, принесла хлеба и масла. И когда Полина с Марусей стали этот паек делить на четверых, то отец сказал: «Зачем вы делите на четыре пайки, ведь Володя для нас чужой человек». Это было сказано без моего присутствия, мне Маруся об этом после рассказала, но эти слова характеризуют борьбу за существование жизни, тогда, когда я приносил отцу табак, папиросы, когда делили на всех мою дуранду, клей и другое, то отец видел во мне родственника. Но я на него не обиделся, хотя он и стар, но он также хочет жить, как и я.

30/I

Отец свалился окончательно, очень ослаб. К его несчастью, Рита утащила у него пайку хлеба. Я боюсь за отца, что он не выживет, поддержать его абсолютно нечем.

В соседней квартире дети и жена Уколова находятся также на грани смерти, дети беспрерывно плачут и просят хлеба, сама Зина лежит в постели и от слабости не в состоянии встать, у нее утащили карточки, и теперь, безусловно, она должна помереть, ибо путей к существованию у нее нет. Практика показывает, если у человека украли карточки, то этот человек помирает. Сегодня Маруся ходила к ней, картина очень страшна, она лежит в постели в запачканном белье, у нее дизентерия, дети такие же грязные валяются у нее в ногах, в комнате душный, спертый воздух, нечем дышать. Таких Уколовых семей очень много, и все они обречены на смерть.

2/II-42 года

Отец с каждым днем все слабнет и слабнет, с постели не встает, ходит под себя. Мне обидно на Полину, отец почти перед смертью, и она с прошлой ссоры не хочет заговорить с ним, все злится на него. Мы с Марусей делаем для него все, что можем, он нами весьма доволен и от удовольствия иногда заплачет.

Зина Уколова умерла, но это так и должно случиться. Детей, наверное, отправят в детский дом, но они настолько истощены, что мало вероятности, чтобы они могли выжить.

4/II-42 года

Сегодня радость сочеталась с горем. Маруся ходила на почту и там узнала, что та местность, где находятся наши дети, освобождена от немцев (район окружения 16 немецкой армии). Тогда она сразу посылает телеграммы на адрес матери, на сельсовет и райсовет. Приходим мы с завода, и от радости она говорит отцу: «Папа, мы скоро увидим маму, их местность освобождена от немцев, и я послала телеграмму». Отец на эти слова ответил: «Видно, мне не видать моей старухи», — в это время он сидел на койке. И после этих слов со слезами повалился в постель и закатил глаза. Я вижу, что отец помирает, но не говорю об этом Марусе и Полине, которые сидели у печки. Я потрогал у него пульс, сердце, но оно уже не билось, тогда я посмотрел на часы, было 16 часов 50 минут, и сказал Полине с Марусей, что отец умер. Из нас никто не заплакал, не потому, что нам не жаль отца, а потому, что мы сами близки к этому. В нашем доме в день выкидывают по нескольку трупов, на улицах везде и всюду валяются трупы.

У Полины пухнут ноги и лицо. Обстановка очень страшная. Не успели похоронить брата, как скончался отец. Вот мы сидим у койки отца, и у всех у нас одна мысль: «Скоро и моя участь будет такова».

Надо отметить, что особенно смертность возросла в последних числах января и в первых февраля, потому что с 27 по 30 января хлеба не выдавали совсем, в булочных стояли большие очереди целыми сутками, а хлеба не привозили. Нас в эти смертные дни поддержал Костя. Маруся ходила к нему и принесла от него хлеба. Если бы не Костин хлеб, мы были такие же покойники, как многие другие.

7/II-42 года

Ходили в Новую Деревню, хотели заказать отцу могилу, но очень дорого берут, 800 грамм хлеба. Решили похоронить в общей могиле. На кладбище творится кошмарная картина. Трупы валяются сплошными штабелями, закапывать их никак не успевают, хотя по уборке трупов работают два района, Петроградский и Приморский. И притом же траншеи подготовляют воинские части, которые взрывают мерзлую землю, а экскаваторами роют после взрыва. И то при такой организации не успевают хоронить. На кладбище везут мертвых сплошной вереницей.

Дома отец лежит на столе, в хорошем костюме, можно сказать, по всем правилам. Гроб Полина заказала по месту работы отца, обещают сделать к 9/II. Купить гроб тоже невозможно, все надо платить хлебом и табаком.

10/II-42 года

Утром все трое отвезли отца на кладбище. Привезли его и поставили около регистрационной будки. Тут, оказывается, всех мертвых вынимают из гробов и волоком за ноги или руки таскают в общие траншеи, а гробами топят печки. После мы пошли к Сергею на квартиру и привезли от него кое-что по мелочи. На Полину эти похороны подействовали, она всю дорогу все плакала. Или она плакала еще потому, что перед смертью отца все же она не помирилась с ним и не попросила у него прощенья, и ей, очевидно, тяжело от этого было. Да Полине и так в жизни тяжело. Она потеряла мать, сына, от мужа нет известий с сентября месяца. Все эти переживания сказываются на нервной системе.

Возвращаясь с кладбища, мы попали под сильный арт<иллерийский> обстрел. И, что характерно, на этот обстрел народ нисколько не реагирует, не прячутся от снарядов. И у всех, кажется, одна мысль: «Убьют, так черт с ним, скорей отмучаюсь».

13/II-42 года

Завод все так же «мертв», все оборудование законсервировано. Я с группой рабочих хожу на расчистку трамвайных путей, а трамваи все так же стоят и стоят. В городе все мертво, так же все не работает водопровод, нет свету. На улицах народ бродит единицами, и тот полумертвый. Сегодня на заводе получил 6 плиток столярного клея, это большая подмога, да притом мы имеем лишнюю карточку отца. Так что жить немного стало легче. На отцову карточку я в столовой беру супа, а на свои выкупаем в магазинах. Но обеды доставлять представляет большие трудности, по талону дают один обед, а мне надо брать 3–4 супа. Так что талоны приходится покупать, платить за них по 5–6 рублей.

20/II-42 года

Начальник цеха Атаян в большом секрете собирается эвакуироваться, чем он весьма доволен. Но я также доволен, что он уезжает, хоть одним идиотом меньше будет. Начальником цеха остается Слатин.

Смертность все продолжает расти, бомбоубежище переполнено трупами. Из цехов ежедневно, как крыс, выкидывают мертвых, особенно мрут бывшие ученики ремесленного училища, за которыми некому смотреть. Они ходят грязные, рваные, вшивые. Хлеб съедают на 4–5 дней вперед, а потом неминуемо помирают.

28/II-42 года

Последний день месяца, оставшие<ся> в живых рабочие приходят за продуктовыми карточками на март месяц. А если кто не пришел получать карточки, того, значит, нет в живых. Вот Федя Семенов настолько ослаб, что сам не мог прийти на завод, его привезла жена на санках до завода. Он похож на полумертвого человека. Мне его очень жаль. Как на грех, у него сегодня в столовой вырезали лишний 50-грамовый талон на мясо.

Не пришли получать карточки из моих рабочих следующие товарищи: Вася Иванов, Овчинников, Комаров, Федотов. Я думаю, они, наверное, больше не придут за ними никогда.

5/III-42 года

При заводе с 1-го числа с<его> м<есяца> открылся стационар на ограниченное количество мест, всего 35 человек. Прикладываю все силы, чтобы попасть в эту столовую. Март для нас голоднее, чем февраль, ведь в феврале мы имели лишнюю карточку, а в марте придется сидеть на голом пайке. Целыми днями живем одной мыслью, как бы только наесться досыта. Ведь ходим с голодными желудками. Недавно в нашей столовой давали без вырезки дрожжевой суп, это такой суп, что его и свиньи не стали бы есть, а мы брали его в драку. Я съел 4 порции, после чего меня сильно рвало, я думал, не выживу. Холода все стоят ужасные −25–30°, нисколько не чувствуется наступление весны. А народ ждет тепла, «как ворон крови». При теплой погоде хотя бы вымыться можно было, а то отдельные люди всю зиму не мыли лица. Бани не работают в течение всей зимы, так что мыться негде.

9/III-42 года

Смертность сравнительно с январем-февралем месяцем сократилась, но на улицах и дворах все так же валяются трупы. Народ на трупы смотрит как на обычное явление. Одних мертвецов засыпает снегом, другие валяются на вновь выпавшем снеге.

Когда по улицам бегали собаки, то я часто видел человеческие трупы, объеденные собаками, как это было в январе на Гарднеровском пер<еулке>, на Астраханской ул<ице>. Но сейчас во всем городе я не вижу ни собаки, ни кошки, они съедены голодными людьми. Я уже писал выше, как нас Сергей накормил кошачьим мясом. Не то, что в городе не видно собак и кошек, но даже не видно никаких птиц. Вообще, город вымирает. На улицах встречаются только люди-дистрофики. Вот в выходной день я прошелся по некоторым улицам и ужаснулся, насколько разрушен город. Разрушения шли по трем видам:

а) от воздушных налетов авиации;

б) от артиллерийского обстрела;

3) от пожаров, которым способствовало само население, т. к. в квартирах и комнатах отопление шло печками-времянками, вот от этих времянок и происходили большие пожары. Как, например, от такой причины выгорел весь студ<енческий> городок Индустриального института.

14/III-42 года

Вчера в цеху в инструментальной кладовой умер парторг цеха, инженер-конструктор Иванов. Из кладовой его выбросили в цех к станку «Черчилль», где он лежит вторые сутки. Жена его не берет хоронить. Характерно то, что Иванов три дня тому назад оформил расчет и должен был ехать с Сашей Ефремовым в Тихвин на партработу, чему они оба были очень рады и говорили, что они от смерти уже спасены. Но вот Иванов до этого счастливого дня не дожил. А сегодня вечером я узнал, что и Саша Ефремов тоже умер, сидя со всей семьей на чемоданах.

За весь этот голодный период нет человека, который бы не болел той или другой болезнью, отдельные люди болеют все лето, осень, зиму, как, например, Коля Кромчанинов, Саша Кузьмин, Саулина. На работу ходили зимой по 30–40 чел<овек> на заводе, а численность более 1000 человек. Не болели в течение этого голодного периода только два человека во всем заводе — это я и Сипигин Коля.

11-го числа с<его> м<есяца> с Чистовым пошли к Скатину и просили у него, чтобы он оказал нам чем-нибудь помощь. У него была в <нрзб.> мука, не розданная рабочим, которых уже не было в живых. И вот я получил 200 грамм за умершего Федотова, а Чистов за умершего Ракова. Все, что бы я ни получал в заводе, ни покупал бы у ребят, я старался нести домой, в свою семью и не мог съедать один, ибо знал, что Маруся с Полиной так же голодны, как и я. Они со своей стороны делали то же, что бы ни доставали, несли домой. Вот так мы и поддерживали друг друга.

21/III-42 года

Я хожу питаться в стационар, теперь я там поправлюсь, паек тот же самый, но питательнее. Сегодня меню было такое: 1. тарелка овсяного супа, 2. пшенная каша весом 160 грамм и 3. стакан компота. 200 гр. хлеба — это обед. Ужин: котлета 50 гр. и каша 140 гр., хлеб 150 гр. завтрак: каша 180 гр., масла 20 гр., хлеб 150 гр. Притом же Костя прислал нам конины около 10–12 кг, а это большая для нас подмога. Вечером варим из конины котлеты. Мне кажется, что Полина мною недовольна, почему я еще питаюсь дома, когда карточки я сдал все в столовую стационара.

Работаем все так же на улице, расчищаем трамвайный путь на Лесном пр. от Лиманского до Нейшлотского пер. Работа очень тяжелая, да притом же очень холодно.

25/III-42 года

Весны не чувствуется, холод ужасный −20°. Сегодня отпустил свою бригаду с работы на 15 минут раньше, за что получил от Слапина в приказе по цеху выговор.

Полина прикладывает все усилия, чтобы эвакуироваться из Ленинграда, она боится, что весной начнется какая-либо эпидемия от валявших<ся> трупов и от всех нечистот. Мы с Марусей об эвакуации не думаем, нас держат дети, о которых мы не забываем ни на одну минуту.

Последние дни в городе происходит большая эвакуация. Народ на санках с большими узлами целыми вереницами в течение дня тянется к Финляндскому вокзалу, а отсюда на поезде до Ладоги, а от Ладоги по льду на каком-либо другом транспорте попадают на «Большую землю». Но не каждый в пути выживает. Вот в первых числах марта из нашей квартиры в административном порядке эвакуировали Екатерину Андреевну с Сашенькой. И вот Сашенька прислала письмо, что мать умерла в дороге. В связи с большой эвакуацией у меня создается впечатление, что как вроде город хотят сдавать. Эвакуируют также заводы и другие организации и учреждения.

30/III-42 года

Полина подготавливает все документы к эвакуации, спешит как можно скорее уехать, ходят слухи, что эвакуация происходит до 10/IV. Сегодня узнал, что умер Зуев, который работал у меня слесарем. До этого он окончил Промакадемию им. Сталина, но инженером поработать не пришлось. Он всячески старался уехать из Ленинграда к своей семье и всегда меньше думал о работе, а только о своем желудке и только его можно было видеть в столовых или на рынках. Но как он ни боролся со смертью, но побороть ее не мог.

Со стационарного питания сегодня меня сняли.

Вечером ходили все трое в театр «Александринский», смотрели оперетту «Свадьба в Малиновке». В этом театре на спектакле присутствовали партизаны, которые доставили в Ленинград на лошадях продукты.

4/IV-42 года

В 6 часов утра был сильный налет на город, зенитная артиллерия в течение 40 минут вела беспрерывный огонь, дома содрогались от зенитного обстрела и рушились от сброшенных бомб. Это самый сильный налет после зимнего и весеннего перерыва. Правда, в течение всей зимы мы подвергались также сильным арт<иллерийским> обстрелам, от которых были большие разрушения, а еще больше людских жертв. В один из таких обстрелов попал старший мастер токарного участка Лобачев, не успел он спрятаться в траншею, как ему осколком снаряда оторвало ногу. И вот он теперь навеки инвалид.

Сегодняшний налет на город еще больше оживил народ на эвакуацию. Пережив в прошлом большие налеты и бомбежки и спасая свою жизнь в бомбоубежищах и траншеях, народ больше не хочет этих страстей переживать.

8/IV-42 года

На улицах слякоть, идет сырой снег, пассажиры на санках спешат на вокзал. И мы все трое с большим багажом на санках плетемся к Финляндскому вокзалу провожать Полину. Сегодня последний день эвакуации. На вокзалах тысячные толпы, с детьми, со стариками, инвалидами, на поезд нет возможности сесть. В залах, на перроне, на площадках — везде можно увидеть умирающих или умерших трупы.

Уезжающим выдают на день по килограмму хлеба. Полина без очереди получила свой паек, дала нам с Марусей по куску, который мы съели с жадностью. Посадку на поезд производили чуть ли не войной, в двери пройти невозможно. Мы с Марусей после не могли выйти из вагона, а Полина не могла войти в вагон. Посадить Полину нам досталось больших трудностей.

Во время отъезда я на Полину был обижен. Она имела некоторые продуктовые талоны от карточки, и я полагал, что она отдаст их нам, а мы за это потом вышлем ей деньги, так как у меня в это время не было ни копейки, мы истратили перед отъездом на покупку табаку и папирос для Кости. Полина за эти талоны спросила с нас 1000 рублей, т. е. за 200 гр. масла, 300 гр. сахара, 200 гр. мяса, 400 крупы. Тогда я стал искать эти деньги у ребят за з<аво>де, но найти не мог. Маруся пошла на з<аво>д Энгельса к Ильичу и у него достала 1000 руб., которые и заплатили Полине. Вот как в тяжелый период жизни нарушается родственная связь. И так нас родных в Ленинграде остается все меньше и меньше, одни умерли, другие эвакуировались, а третьи собираются эвакуироваться.

14/IV-42 года

Сегодня выходной день, рано утром по морозцу ездили в Лесной, откуда привезли на санках дров. По дороге встретили жену Миши Шевелева, которая сообщила нам о смерти Михаила. Знакомых становится все меньше и меньше. Ждем писем от Полины, беспокоимся за нее, как она переехала через Ладогу, это самый трудный путь, где эвакуирующие<ся> бросают свои вещи, а зачастую кладут свою жизнь.

На улицах и на дворах появляются «подснежники», не убранные ранее трупы, а сейчас оттаивают из-под снега. Решением Ленсовета все население мобилизуется на уборку улиц, дворов и общественных мест. Ведь цветущий город Ленина утонул в грязи, залит помоями, нечистотами и всяческой заразой. Если это все не уберут в ближайшие дни, то в городе может царить какая-нибудь эпидемия.

21/IV-42 года

Усиленно занимаемся уборкой снега на пр. Карла Маркса около з<аво>да. Работой руководят Колесник, Воробьев и я. Работа весьма тяжелая, но все же работать уже легче, чем это было зимою.

Вчера приходил к нам Костя, как обычно принес свой паек, благодаря которому мы были сыты целый день. Только тогда мы с Марусей и бываем сыты, когда к нам приходит Костя или когда Маруся приносит от него что-либо съестное. В этих строках почти на каждой странице я хотел бы отметить чуткое отношение, большую заботу, проявленную к нам со стороны Кости. Он в ущерб своему желудку отдает нам свой паек. Вот как люди узнаются в нужде. В тяжелый период жизни Костя нас не покинул, а подчас спасал нашу жизнь.

27/IV-42 года

Работу производим по очистке от нечистот набережной около Сампсониевского моста. Работать противно, раскапываем кучи, в которых находится всякая зараза: и человеческие части тела, и дохлые кошки и собаки, и перевязочные вещества из госпиталей. В общем, на этой работе нетрудно подхватить любую болезнь. После такой работы хорошо бы сходить в баню, но бани все законсервированы в течение всей осени, зимы и весны.

Сегодня узнал, что умер мой работник Субботин Миша. Как люди не борются с голодом, а все же побороть его не могут, все так же народ мрет, хотя паек и увеличили, получаем: 500 гр. хлеба, 1500 гр. круп, 1500 гр. мяса, 900 гр. масла, 900 сахара, но этот паек для дистрофиков очень мал.

1/V-42 года

Получили на праздник: 0,5 лит. водки, 300 гр. селедки, 100 гр. сыру, 200 гр. сухофрук<тов>, 25 гр. шоколаду.

Сегодня радостный день, во-первых, великий праздник, во-вторых, начал работать завод, это все же лучше, чем работать по уборке улиц, и, в-третьих, меня с Марусей зачислили в столовую повышенного питания, где мы сегодня уже питались.

Вчера на глазах у рабочих на почве голода сошел с ума медник Раков. Его отнесли на носилках в больницу им. Карла Маркса. Завод начал работать, а рабочие почти все вымерли, работать не с кем.

10/V-42 года

От Полины получили письмо, остановилась она в Галичах, в Боровичи ее не пустили. Пишет, что она уже поправилась, приняла нормальный вид, прибавила в весе на 8 кг.

Работаем на заводе по 12 часов, с 8 до 20 часов, без выходных, очень устаю, так работать невозможно, я считаю, это наивысшая эксплуатация.

Раков, которого отнесли в больницу 30 апреля, умер. Интересно отметить то, что Мария и Шура с Настей как уехали из Ленинграда, не прислали ни одного письма нам, или они нас считают уже умершими, или забыли о нас. Но я считаю их идиотами высшей степени, в такой тяжелый жизненный период забыть своих родных. Вот мама и Клава в своих письмах разделяют с нами все наши невзгоды, сочувствуют нам в потере наших детей, вдохновляют нас на борьбу с трудностями, за что я им весьма благодарен.

20/V-42 года

Город все так же часто подвергается арт<иллерийскому> обстрелу, особенно район Финляндского вокзала. Снаряды с визгом и с жужжанием пролетают мимо нас, но мы к ним относимся безразлично, за период обстрелов, налетов, пожаров, великого мора народ стал безразличен ко всему. Вот народ как привыкает ко всем страстям. Если летом и осенью объявлялась воздушная тревога, то народ в панике прятался в траншеи, во дворы, в парадные, а теперь радио извещает, что район подвергается арт<иллерийскому> обстрелу, предупреждает, чтобы граждане прятались в убежище. Но не тут-то было, народ закалился, не боится смерти и спокойно идет своей дорогой под звук и разрыв снарядов.

На заводе вместо ППД делаем тралы, я считаю, что это неправильно сменять такое вооружение как автоматы на тралы, тем более что на освоение автоматов было много затрачено сил, а теперь надо осваивать новый вид продукции.

На заводе проходит кампания о приобретении каждым рабочим своего огорода, но когда эти огороды обрабатывать — не имею понятия, ведь работаем по 12 часов, не имеем выходных, это очередная болтовня общественных организаций, которые злят своей агитацией рабочих.

25/V-42 года

Узнал от Царева, что умер Николай Томашевский 14 мая с. г. Очень сожалею, что в лице Томашевского потеряли лучшего работника и неплохого товарища.

Надо отметить, что с открытием столовой усиленного питания, куда ходят основные рабочие, народ стал выглядеть гораздо лучше.

Встретил Федю Карпова, он уже стал инвалид II группы, собирается эвакуироваться, выглядит он очень плохо. В течение всей зимы он болел.

За эту зиму завод и цех потеряли лучшие производственные кадры, «золотой фонд», который надо было сохранять как зеницу ока, но в тот период эти кадры никому были не нужны, подчас администрация и не знала, кто у них жив из кадровых рабочих.

А сейчас приходится работать с учениками 14–16-летними и домохозяйками. Эти «рабочие» так за день меня выматывают, что я стал не человеком. С рабочими я стал груб, с администрацией ругаюсь. Маруся не понимает моих трудностей и также не создает дома мне отдыха, а больше меня злит и нервирует. Почти постоянно я хожу с головными болями. Дома стараюсь больше молчать, в этом нахожу некоторый отдых. Если в ближайшее время меня не освободят от мастеров, то я буду не человеком, а психом.

29/V-42 года

В городе начинают открываться кинотеатры. Открылся театр «Молния», «Колос», «Трам».

Сегодня приехал Костя. После хорошего обеда мы с ним ходили в кинотеатр «Трам», смотрели кино «Ленинград в борьбе».

Вот уже как две недели начали ходить трамваи, функционируют бани. Город начинает понемногу оживать вместе с природой.

Антонина лежит вот уже третий месяц, у нее цинга на ногах. В конце апреля месяца Маруся отняла у нее Риту и полумертвую отвезла в дет<ский> дом. Антонина, по-моему, хотела умертвить Риту. Ведь последние месяцы она получала на Риту жульническим путем две карточки, одну на производстве, другую в жакте. Но Рите она не давала даже ее пайка. Последнее время Рита болеет дизентерией, и она ее не моет, не меняет белье. Я не видел в своей жизни таких матерей-варваров, которые умышленно умертвляют своих детей.

Теперь Рита находится в дет<ском> доме, хорошо выглядит. Маруся к ней ходила уже два раза, а Антонина не то что не ходит к ней, но даже не спросит про нее.

7/VI-42 года

Наш завод организует подсобное сельское хозяйство в Левашово, куда будет послано 100 человек рабочих, в том числе едет и Маруся. Итак, в течение всего лета я буду жить один в четырех стенах. Сейчас все рабочие занимаются организацией своих огородов, я тоже взял две грядки у Андреевой в Шувалове, после работы езжу копать свои грядки, домой приезжаю в 12 часу, утром вставать очень тяжело.

13/VI-42 года

9 июня Маруся уехала в Левашово, говорят, что они устроились жить хорошо. Живут трое в бане. А. И. Васильева, Валя Замораева и Маруся. Как только будет выходной, поеду к ней. Одному жить очень и очень скучно, не с кем словом обмолвиться. На работе только и забываюсь, когда беседуем с Людой. Она не чувствует во мне своего начальника, а я не чувствую ее своей подчиненной, работаем совместно, дружно и с полуслова понимаем друг друга. Вот у нее тоже несчастье, 5-го числа с<его> м<есяца> брата взяли в армию, хотя он дистрофик III степени, а его сразу погнали на передовую, и вот уже 11-го числа его ранило, оторвало правую руку. Мне не так жать Костю, как жаль Люду за ее переживания.

17/VI-42 года

Посеял на своих грядках: свекла, салат, редис, репа, турнепс, морковь. Не знаю, дождусь ль своего урожаю, думаю, растащат, не дадут вырасти. Разработка этих грядок досталась мне большим трудом, ведь с 8-ми до 20 часов работал, а после работы ездил копать. Если сохраню то, что посеял, то на зиму нам хватит, да Маруся немного привезет. Вот тогда, может быть, зима не будет такая страшная, как она была.

27/VI-42 года

Завод опять снимает оборудование и собирается эвакуироваться. Для меня никак не понятно, что только делается, ведь завод освоил новое вооружение, выпускает в массовом виде. И теперь срывают всю программу и весь личный состав занимается «ломкой» оборудования. Я работаю по снятию станков, скрепя сердце, чувствую, что это дела вражеской руки. Ведь наше оборудование не представляет никакой ценности, оно очень старое и изношенное. Да потом вижу такое явление, станок сняли с места, а потом его тащат опять в цех и ставят на старое место, разве это не есть пример вредительства? Все общественные организации на это явление смотрят сквозь пальцы, никого это не беспокоит. Все занимаются погрузкой с большой охотой, ведь эти «грузчики» получают добавочный паек 400 гр. хлеба, 150 гр. каши, 10 гр. масла, 70 гр. спирта. За этот паек голодные люди могу гору свернуть. Вот за период войны во второй раз эвакуирую наш завод. Сейчас каждый старается эвакуироваться с заводом, особенно Воробьев, Пинтарев, Шнягшан и др.

На огороде посадил 100 корней лука, который не принялся, весь пропал, и 80 корней капусты, которая принялась хорошо.

2/VII-42 года

За последний месяц народ, чувствуется, окреп по сравнению с зимними и весенними месяцами. Во-первых, стало теплее и, во-вторых, много стали есть зелени, как то: крапива, лебеда, подорожник, щавель, да вообще все дикорастущие травы. Я никогда не думал, что можно по стольку съедать травы. Во всяком случае, съедаем не меньше любого животного. Вчера ездил к Марусе. Этот день у меня был настоящим праздником. Маруся живет гораздо лучше меня, у нее и молоко, и грибы, и щавель. Так что я наелся у нее досыта, до отвала. Ходил в лес, принес немного грибов, сварил их у нее и привез домой. Этот день был для меня настоящим выходным днем. А то все время работаем без выходных, да после работы едешь к себе на огород, там надо работать. Хотя теперь мне легче стало работать на производстве, меня перевели с работы мастеров на тиски, с работой справляюсь хорошо, работаю слесарем 7 разряда, выполняю любую работу. Так что и физически не устаю, и морально отдыхаю, и материально обеспечен лучше. Особенно в повышении заработка мне способствует Люда. Отношение ее ко мне стало еще лучше. Но отношение Колесника ко мне меня поражает, не стал разговаривать, старается сунуть плохую работу. Я думаю, что его злит мой высокий заработок и мое хорошее настроение. А вообще работать по 12 часов весьма тяжело, каторжный труд, да тем более при таком питании. Очевидно, история всю эту мучительную жизнь отомстит.

10/VII-42 года

Сегодня ушел третий эшелон с оборудованием и рабочими, в котором уехал Воробьев Михаил. Он у меня купил фотоаппарат за два кг овса, три мясных талона (150 гр.) и пять крупяных талонов (100 гр.). Но вот мясные и крупяные талоны отдал, а овса не принес, так и уехал. Вот до какой низости доходят люди, а ведь считался товарищем. Об этом случае я рассказал Владиславу, а он Колеснику, так как я с ним не разговариваю. Они осудили поступок Воробьева и хотят по получении адреса написать об этом ему.

Вот сегодня с кем бы я ни говорил из ребят, все пропитаны одной мыслью, как бы эвакуироваться из Ленинграда, не оставаться ни одного дня, тем более время идет опять к зиме. Только мы с Марусей не думаем ни о какой эвакуации, хотя я Марусе неоднократно говорю, чтобы она уезжала отсюда, тем более и Полина, и Клава пишут в письмах, чтобы она приезжала к ним. Но Маруся не думает уезжать, или ее держат дети, или она думает, что я могу без нее так же погибнуть, как и Сережа. И Костя тоже не советует ей одной ехать. Так что будем с ней переживать все трудности до победного конца.

Встретил Федю Карпова, он получил на медицинской комиссии инвалидность II группы. В ближайшие дни он тоже уезжает с последним эшелоном в гор<од> Уральск, но не с семьей, а один. У него в быту произошел странный случай. Очевидно, за последнее время они с Катей часто ругались. Ну, вот, 30 июня он приходит домой, дома сидит одна Рита, а Кати нет, она куда-то ушла. Он стал спрашивать у знакомых, что не знают ли они, куда ушла Катя. Вася Плеткин сказал ему, что вечером видел ее на Охтинском мосту. Как Федя ни старался ее найти, но все поиски оказались напрасны. Вот до чего голод доводит людей, что мать бросает своего ребенка на произвол судьбы. Так что Федя с Ритой в ближайшие дни уедет.

15/VII-42 года

Жить одному очень и очень плохо, приходить домой один, не с кем словом обмолвиться, нечего и некому приготовить покушать. Подчас сам стираешь, сам штопаешь, сам комнату убираешь. При такой жизни часто вспоминаю маму, как мы с ней просиживали целые вечера и не могли наговориться, нашему разговору не было конца. За весь этот одиночный период я ежедневно посылаю кому-нибудь письма, правда, мои письма, наверное, не очень интересны, потому что они пропитаны тяжелой моей жизнью, и нет такого письма, где бы я ни писал об Алике и Юре. А такие письма, наверное, не совсем хорошо читать. В получаемых мною письмах от мамы и Клавдии они также разделяют вместе с нами нашу тяжелую утрату.

Вот уже полтора месяца, как у нас пропала куда-то Антонина, даже и не знаем, где ее искать. Последнее время она болела, не работала, возможно, она попала в больницу. Но это такой странный человек, что трудно ее понять. Понятно в ней только одно, что она живет не честным трудом, ворует как у чужих, так и у своих, не считаясь ни с чем. Вот Вера Михайлова говорит нам, что она недавно видала Тоську, стоявшую у булочной и продающую подушки. Мы с Марусей подумали, какие же она продавала подушки. Оказывается, она взяла наши подушки, которые находились в сундуке на кухне, и продала. Вот за все ее такие поступки ей не хочется оказывать помощь. В течение летнего периода ленинградцы не переживали воздушных бомбардировок, как это было осенью прошлым годом. Ну, зато часто подвергаемся артиллерийским обстрелам, а это еще страшнее. Когда объявлена воздушная тревога, то ты знаешь, что надо бежать в щель или в бомбоубежище. А вот арт. обстрелу подвергаешься совсем неожиданно, в результате чего бывают большие жертвы.

Хотя лето в разгаре, но теплой погоды мы еще не видали, зачастую ходим в осенних пальто, купаться даже и не думаем. В моей жизни это проходит первое лето, что я ни разу не купался.

17/VII-42 года

Работа идет своим чередом, я стал более спокоен, ничто меня не тревожит, работаю тихо, спокойно на верстаке. После работы ходил на огород, полол свеклу, турнепс, капусту. Хорошо растет редис, но его воруют, следить за огородом некому. Сегодня первый раз кушал редиску со своего огорода. Вчера днем меня вызывали в отдел найма, в особый отдел, где со мной беседовал представитель «большого дома». Беседа происходила для меня совсем непонятно, но чувствую, что хотят куда-то послать работать. Завод продолжает погрузку оборудования для эвакуации. Вечером был у Алексея Ильича, он работает комиссаром на оборонных работах, жалуется на свою жизнь, но его жизни можно позавидовать по сравнению с нашей. Во-первых, он абсолютно сыт, мы почти каждый день голодны, у него хорошо обеспечена семья, у нас же семья потеряна, начиная с детей и кончая матерями, он жалуется на свое здоровье, у меня же оно не лучше, температура доходит до 34,5–35°, часто болею желудком, ведь питаюсь почти одной зеленью. Вот такое сравнение нашей жизни по отношению к Алексею Ильичу. И что меня особенно возмущает, что он проявляет ревность по отношению к Клавдии.

23/VII

На производстве обязывают сочетать производственную работу с работой мастера, от чего я категорически отказываюсь, но сие от меня не зависит. После работы опять вызывали в отдел найма, где продолжали начатую в прошлом беседу. Теперь я понял, что от меня хотят. Но во всей этой беседе у меня вкрадывается какое-то сомнение, о чем хочу поговорить в ближайшее время с Костей, он больше компетентен в таких вопросах. Одним словом, можно сказать, что в лице меня они нашли дурака. Эвакуация завода закончена, цеха приступают к нормальной работе. На заводе осталось три основных цеха: I цех — механический, где начальником назначен Балашов, а Слатин назначается начальником производства завода, IV цех сборочный, где начальник А. П. Киселев, VI цех — горячий, где начальником назначен Н. А. Воронцов, и ряд вспомогательных отделов.

1/VIII-42 года

Балашов приступил к своим обязанностям, меня и Владислава назначил временно исполняющими <обязанности> мастера: Владислава токарным участком, меня слесарным. Я приступил к этой работе с неохотой, опять придется нервничать, ругаться.

Сегодня утром услышал от ребят, проживающих в поселке, что Соню Ефремову поймали в воровстве, она утащила в своем жакте восемь продовольственных карточек, и, кажется, ее привлекают к ответственности. Воспользовавшись этим случаем, я в обед поехал к ней и стал ее запугивать в том, что я тоже подаю на нее в суд, если не отдаст моих вещей, а, кроме меня, и другие соседи тоже подают на тебя. Тогда она мне говорит: «Володя, ради бога, не подавай на меня в суд, я тебе верну все вещи, которые не я украла у тебя, а покойник Саша. А у других я ведь ничего не воровала, вот если только у Саталиных я утащила пальто и костюм». Я сказал ей, что если вернет мне мои вещи, то тогда я эти дела замну. И она мне вернула только два костюма и резиновые сапоги, а остальное все прожила, да и то в костюмах вырван весь поднаряд. Эти костюмы Саше были малы, но они и вырвали все нутро в них, чтобы сделать их пошире. Вообще Соня оказалась квалифицированным жуликом, но ей ничего не пошло впрок.

7/VIII-42 года

Вечером приходил опять ко мне этот представитель из «большого дома», долго со мной беседовал, читал мне инструкции. Но это мне все не нравится, я чувствую, что меня впутывают в грязное дело, играя на моих чувствах, на том, что дети и мать мои находятся на оккупированной территории. Тогда, когда зимой я был так же, как и брат, на грани смерти, то я никому не был нужен, а теперь я оказался нужен. Но я не хочу этого, я хочу жить так, как мне хочется, а не так, как мне велят. Тем я и испортил свою жизнь, что, находясь в партии, я жил только ее указаниями, ее директивами.

10/VIII-42 года

Вчера вечером приехала Маруся, привезла три литра молока, щавеля и хлеба 200 гр., который купила за 110 рублей. Вечером после работы поехали к Косте. В основном я пошел к нему, чтобы выяснить мои вопросы, ибо только ему я мог открыть мои тайны, так как за последнее время мы с ним были весьма откровенны. После непродолжительной нашей беседы он высказал мне свои мысли и сказал, что поговорит по этому вопросу с комиссаром части. У Кости мы сытно покушали, съели с Марусей котлетки с маслом. Съели много, но сытости не прибавилось, голодный желудок трудно наполнить. К нам также хорошо относится его повар.

13/VIII

Вчера вечером приходил ко мне опять этот «представитель», но уже не для беседы, а для составления следственного акта. Оказывается, после того, как я побеседовал с Костей о всех моих делах, после моего отъезда он позвонил комиссару, а на другой день поехал к нему, где передал ему мой разговор и мои сомнения в данной организации. Комиссар тут же позвонил в «большой дом», навел кое-какие справки. Ну, конечно, после этого сразу ко мне послали этого представителя на дом. Вот этот представитель всячески запугивал меня судебными органами, преданием меня суду за разглашение тайны. Но меня этим не запугаешь, ибо после перенесенных всех моих трудностей мне ничто не страшно. А вообще настроение мне здорово испорчено.

16//VIII

Днем приехал ко мне Костя, с обеда я ушел с работы. Придя домой, я первым долгом принялся за приготовление обеда, так как Костя принес 150 гр. мяса, 300 гр. крупы, 400 гр. масла, две буханки хлеба. Это был для меня великий праздник. Мы хорошо с ним покушали, после чего пошли в кинотеатр. Но в кино не попали, а попали в сад пионеров, где смотрели оперетту «Морской волчонок» при участии артистов Музкомедии Брянской, Руликовской, Коскузовской, Богданова, Пельтцер. До начала спектакля мы видали, недалеко от нас пикировал немецкий самолет и бомбил город. После спектакля Костя остался ночевать, а рано утром уехал на велосипеде.

19/VIII

Вчера я с работы поехал к Марусе, отвез ей полбуханки хлеба и масла, хорошо у нее отдохнул, во-первых, она питается гораздо лучше меня, молоко пьет. Если бы так питаться, как Маруся, то жить было бы легче. Вот Маруся сегодня была свидетельница, как меня целый день рвало. Когда вечером мы пошли с ней в деревню за молоком и овощами, то по пути меня раз десять рвало, и я еле дотащился до Марусиной бани, где и остался ночевать. Теперь решил лучше голодать, но меньше употреблять зелени.

24/VIII-42 года

Вчера ходил на свой огород. Все хорошо растет, но хорошему росту не дают созревать, все воруют. Много повыдергали свеклы, турнепса, моркови. Хорошо растет капуста, но я чувствую, что и капусту начнут скоро воровать. Все это очень жаль, ведь затрачено много трудов, для разделки этого небольшого огорода были положены последние силы, а вот попользоваться им не придется. Надо сказать, что в течение лета я много пользовался с него ботвою, как: свеклы, турнепса. Вот ведь на рынке вся эта трава килограмм стоит 25–30 рублей, а для меня все это бесплатно. Корнеплод маленькой морковки стоит 6 рублей, турнепса 100 рублей. В общем, цена на все овощи сумасшедшая, и дешевле вряд ли они будут, каждый старается все придержать к зиме, а зимой это все будет в три-четыре раза дороже. Я надеюсь на Марусю, может быть, она на зиму обеспечит овощами, ей там в подсобном хозяйстве больше возможности приобрести овощей. Но я сморю на нее, что она меньше беспокоится о запасе на будущее, а живет только сегодняшним днем. Если она меняет вещи в деревне, <то> все больше на молоко, яйца и меньше на овощи. Мне это не нравится, на мое усмотрение, надо бы менять больше на овощи и их беречь к зиме, «на черный день». Но меня она в этом отношении не слушает, делает все по-своему. 22-го числа был у Алексея Ильича. Он живет все так же хорошо. Угостил меня хорошим вином (ликер 60°), и закуска — свежие огурцы. Что меня удивило, это то, что он чай пьет внакладку, по старинке, да и сахару сейчас нигде не достать, а у него сколько угодно его. Он тоже боится оставаться этой зимой в Ленинграде и прилагает все силы к тому, чтобы эвакуироваться к семье. Но надо сказать, что здоровье его весьма слабое, если он будет голодовать так же, как и мы, то он не вынесет. Мы вынесли всю эту голодовку потому, что у нас здоровый был организм. Правда, у Сергея тоже был крепкий организм, а вот не вынес, и с прекрасными организмами помирали.

На производстве все так же работаем по 12 часов. Рабочие настолько переутомлены, что нуждаются в большом отдыхе, но его не видать так же, как не видать конца этой войне.

29/VIII-42 года

Вчера после работы ездил к Косте, отвез ему 275 граммов спирту и 200 граммов табаку. Хотел от него пойти к Марусе, но не мог, потому что утром не успею на работу. Пришел на вокзал, ждал поезда с 19 часов до 22 часов, но он так и не пришел. Оказывается, этот поезд за станцией Левашово попал под арт<иллерийский> обстрел, ну, и несколько вагонов разбило. Так что в этот вечер поезд не шел. И вот из Парголова до дома я шел пешком. Домой пришел в 1 час ночи, устал до невозможности. От Кости принес буханку хлеба, половину которой съел по пути. Вот лето почти что на исходе, а мы теплой погоды не видали. Почти в течение лета не снимали с плеч пальто. И природа-то идет против нас.

Антонина с мая месяца лежит в больнице, у нее в сильной степени развита цинга, вид у нее очень слабый. Тоже старается эвакуироваться. В общем, кого ни послушать, каждый старается удрать из Ленинграда. Так что можно себе представить, как народ боится оставаться здесь на зиму, переживать все такие страсти. Не хочу скромничать, но скажу прямо, что у меня нет желания уезжать отсюда, да и у Маруси такое же мнение. Может быть, нас держат дети, о которых мы не забываем ни на минуту, а с приближением холодов больше о них думаем. Да потом надо сказать, что наша троица, Костя, Маруся и я, сжились так дружно друг с другом, что не хотим расставаться. Костя также не советует нам уезжать, он говорит: «Пока я здесь, буду вам помогать, чем только могу». Но и действительно он нам помогает. Как только чувствуешь себя плохо, так едешь к нему, а от него обязательно привозишь не меньше двух буханок хлеба и масла граммов 400. Масло нам отдавал он почти весь паек. Но я стараюсь отблагодарить его за поддержку нас этими продуктами. Я ему привожу табаку, вот купил полтора литра водки, за что заплатил 1700 руб. Когда получаем водку в магазине, то стараемся угостить этим Костю. Все это отношение характеризует нашу взаимопомощь и взаимную поддержку.

4/IX-42 года

Вступаем в осенний период. Я прикладываю усилия обеспечить себя на зиму дровами. Вот напротив нашего дома ломают дом на дрова для больницы Карла Маркса, ну, вот, я от них и ворую. Думаю, что дровами себя обеспечу, а вот другим чем, то нет. На огороде почти все утащили.

Ездил к Алексею Ильичу, он сильно болеет малярией. Предлагал ему переехать жить к нам, чтобы за ним было возможно ухаживать, но он категорически отказался. Я понимаю его, что у нас ему будет голодно, в этом отношении мы ему помочь не можем. Иногда Маруся ему привозила молока. В общем, чем можем, тем помогаем. Мы за всеми следим, по возможности помогаем.

Идешь по улице, а над тобой со свистом летят снаряды, невдалеке от тебя рвутся, убивают твоих товарищей. И на все это зрелище не обращаешь никакого внимания, потому что все зачерствело в душе, думаешь только об одном: «А как бы утолить голод». И вот эта мысль отталкивает все остальные мысли, и нет никакого страха к смерти.

10/IX-1942 года

Ездил к Марусе, у нее почти не отдыхал, ходил в лес за грибами, много потратил времени и домой вернулся с пустым мешочком, грибов почти нет. Может быть, они есть, да грибников в лесу больше, чем грибов. Маруся жалуется, что ей тяжело работать в хозяйстве, она действительно плохо выглядит. Старается всеми силами уехать оттуда. Дома ей было лучше, да и мне с ней легче было бы, вообще вдвоем жить легче и веселее, есть с кем поговорить, посоветоваться, а то живешь один как крот.

Завод им. Энгельса эвакуировался в Коломну, расположился там на граммофонной фабрике. Алексей Ильич прикладывает все усилия, чтобы уехать туда, и он, наверное, уедет, потому что его состояние здоровья весьма плохое, а лечиться здесь нет возможности, нет никаких медикаментов.

Народ усиленно запасается на зиму всей возможной зеленью — ботвой. Я думал, что к осени ближе будут дешевле какие-нибудь овощи, но, оказывается, они так же дороги, как и летом, килограммом ничего не продается, а штучно стоит одна турнепсина 30–35 руб. Так что о заготовке овощей на зиму говорить не приходится. Вот мне Павлов носит понемногу ботвы от турнепса, свеклы, моркови. Ну, я ее рублю и засаливаю. Как будет выходной день, поеду за город и буду искать грибы. Ребята покупают их по 100 руб. за мешок.

19/IX-42 года

Марусе удалось вырваться из подсобного хозяйства. И вот мы опять теперь живем вместе, она будет работать в ОТК. Приходил Костя. Ну, с его приходом у нас бывает праздник, на столе появляется обед и хлеба вдоволь. Вечером он ходил с Лелей Болтрук в театр. После театра они зашли к нам, поужинали, и Костя уехал к себе, а Леля осталась ночевать у нас. Ее нахальное поведение меня начинает возмущать, но сказать свое мнение Марусе я не могу, все же она Марусина подруга.

На заводе все так же работаем напряженно, без выходных. Администрация ни с какими требованиями рабочих не считается. Если честный работник заболевает, уходит по бюллетеню, то на этого работника смотрят как на халтурщика, лентяя. Вот, например, болеют Корничкин и Финкельштейн, это одни из честных работников, и все равно их Балашов называет дезертирами производства. А вот Саулиной он обещает выдать на следующий месяц карточки II категории за то, что она часто гуляет по бюллетеню. А у нее действительно положение тяжелое, то она сама болеет, то у нее ребенок болеет. Так что работникам, часто болеющим, нет никакой помощи, а есть только проклятие.

30/IX-42 года

Жизнь идет по-старому, хотя с Марусей иногда и ссоримся, но все же вдвоем жить лучше, а главное дело — сытнее, ссоры и получаются больше все на почве голода, когда человек голоден, то с ним и разговаривать невозможно.

Вот сегодня Маруся с Лидой ездила в деревню менять вещи на продукты. Хотя и жаль отдавать хорошие вещи за бесценок, но делать нечего, лишь бы сохранить жизнь. Маруся привезла картошки, капусты, моркови и молока, всего понемногу, но у нас это потянется надолго. На пути они у военного купили дамские ботинки за 300 рублей, тоже думают сменять на продукты. Так что сегодняшняя поездка у них удачная.

Антонина находится в инвалидном доме, о Рите она совсем не думает, как вроде она и не считает ее своим ребенком. Она думает, раз Маруся ее отправила в детский дом, то пусть она беспокоится о ней.

12/Х-42 года

10-го числа с<его> м<есяца> Алексей Ильич эвакуируется в Коломну, где находится завод Энгельса. Он сперва думает поехать к своей семье, а оттуда потом в Коломну. Мы полагали, что когда Алексей Ильич будет уезжать, то он нам отдаст овощи со своего огорода, но он их, наверное, отдал кому-нибудь другому. А также и продовольственные карточки тоже кому-то отдал. Так что в этом отношении он нам ничем не помог. Да вообще мы с Марусей и надеемся только на помощь Кости, который последним куском делится с нами. Теперь нас осталось в Ленинграде трое, эта троица будет здесь находиться до победного конца. После эвакуации Алексея Ильича мы с Марусей твердо решили, что никуда отсюда не уедем, пока силой нас не вышлют да если меня в армию не возьмут. Костя разделяет с нами это мнение.

9-го числа приходила Леля, ну, как обычно она осталась у нас ночевать с тем условием, чтобы поужинать у нас вечером, а утром позавтракать, иначе говоря, пропитаться чужим куском. Ну, а в силу нашей вежливости мы с ней делимся последней крошкой. Она договорилась с Марусей, что может сменять ботинки, которые они купили с Лидой, на продукты, т. е. за 2 кг крупы, 600 гр. мяса и 30 гр. масла. Маруся согласилась и отдала ей ботинки. Но мне кажется, Леля сделает с ботинками так же, как сделал со мной Воробьев Миша, который взял у меня фотоаппарат, а продукты не отдал.

Сегодня был сильный арт<иллерийский> обстрел района Финляндского вокзала. Снаряды со свистом пролетали над нашим домом, и казалось, что малейший недолет, и снаряд упадет на наш дом.

20/Х-42 года

В течение последних дней усиленно производил заготовку дров на зиму, дрова в зимний период нужны так же, как хлеб. Так что можно сказать, что дров на зиму хватит. Рабочие в выходной день ездят на сломку домов, и по решению Ленсовета каждый рабочий должен заготовить 2 м3 для производства и 2 м3 себе. Ломка домов идет самотеком, ломают и старые, а также и новые дома. Создается такое впечатление, как будто хотят снести с лица земли весь город.

18-го числа с<его> м<есяца> на з<аво>де был общезаводской субботник, воздвигали баррикады на улицах Боткинской, Клинической и пр. К. Маркса. На эти улицы возили резервуары с Сахарного переулка.

В общем, наш район так забаррикадировали, что он похож стал на крепость. На каждой улице баррикады, и в каждом доме по нескольку амбразур. Да к тому же вся набережная уставлена военными кораблями, эсминцами, канонерками, подводными лодками, катерами и другими судами.

26/Х-42 года

Вчера получил от мамы письмо, в котором она пишет, что думает переехать от Миши к Шуре, так как у Миши жить стало весьма тяжело. Я думал, что мама скорее поедет к Клавдии, а не к Шуре, ведь отношение Насти к нам было не совсем хорошее. Но, видно, Клава не зовет ее к себе, а Настя зовет. Я еще раз говорю, что люди определяются в нужде. Так что в такую тяжелую минуту, может быть, Настя будет относиться к маме лучше, чем раньше. А в общем, я жду того дня, когда я могу собрать во единую семью своих детей и мать.

На зиму нарубил 8 ведер хряпы, т. е. лист от свеклы, турнепса и немного капустного листа.

3/XI-42 года

Первого ноября на заводе был напряженный день. В этот день заканчивали месячную производственную программу. Программу выполнили на 120 %. После работы все мастера собрались у начальника цеха Балашова (Владиславов, Шмаков, Рашкин и я), и он нам преподнес по 150 гр. спирту в честь выполнения программы. Выпили, но закуски никакой не было. Вчера был выходной день, с утра занимался переборкой книг. После обеда ходил в кино, смотрел «Как закалялась сталь», а после кино пошел в ДК Промкооперации, где слушал концерт джаза Дома Красной Армии.

С Марусей поругались, она ушла к Косте и была у него целый день. Принесла от него хлеб и масло, и в течение двух дней все съела одна. Вся ссора получается от того, что я сильно издерган производственными неполадками, слабость здоровья — сильно расшатана нервная система и недоедание — все это обстоятельство влечет за собой ссоры.

Вчера и сегодня в течение ночи было три воздушных тревоги, но бомбежек не было.

6/XI-42 года

Вот уже пять дней, как не разговариваем с Марусей, она стала очень настойчивая, никакого уважения ко мне, о трудности моей работы не хочет понимать. С работы прихожу чересчур усталым, что ни попрошу ее сделать для меня, ничего не делает. Прошу сходить в сапожную мастерскую, отвечает: «Не пойду». «Выгладь белье» — «Мне некогда». «Почини носки», — говорит: «Не могу». Вот всеми такими подобными ответами она меня доводит до сумасшествия. А подчас упрекает куском хлеба, который приносит от Кости, а от этого упрека еще становится больнее. Ведь я стараюсь отплатить Косте, чем только могу. Вот вчера в заводской столовой был вечер, посвященный двадцать пятой годовщине Октябрьской революции. На этот вечер она принесла из дому свой патефон и пластинки и спокойно танцует. Отлично видит, что вся эта обстановка нервирует и злит меня, и все делает это назло для меня.

После торжественной части в столовой давали каждому по тарелке щей и 180 гр. овощей, из-за чего народ и пришел на этот вечер.

Сегодня и 4-го числа работали на дворе по уборке грязи. Трудно понять нашу администрацию, то она кричит на нас, что надо выполнять фронтовой заказ, программу, а в другое время приостанавливают всю работу и гонят на уборку грязи.

На 7-е число в столовой усиленного питания получил продукты: 400 граммов каши, две котлеты, 30 гр. масла, 35 гр. сахару, 500 гр. хлеба. На праздник дали 0,5 литра водки. Придя с работы, убрали в комнате и сели за стол. Все продукты, которые я получил в столовой на 7-е число, мы съели. В этот вечер я выпил три стопки вина, Маруся три рюмки. В голове немного «зашумело». Маруся заводила патефон, и мы танцевали целый вечер, хотя настроение у меня было очень плохое, тем более последние дни с Марусей у нас были натянутые отношения.

8/XI-42 года

Праздник провели скучно. 7-го числа встали в 10 часов, в 12 часов позавтракали, 200 гр. хлеба, стакан кофе и ржаная каша, которую дала тетя Даша за врезывание замка в квартиру. С 14 до 16 часов я дежурил по жакту, хотели пойти в кино, но мешали этому воздушные тревоги. Сегодня тоже просидели целый день дома, так часто повторялись воздушные тревоги, что нельзя было выйти из дома, притом же был сильный арт<иллерийский> обстрел. Вчера и сегодня мороз стоит −15°.

13/XI-42 года

10-го числа закрывают столовую усиленного питания, но зато вводят талоны дополнительного питания, на которые выдают: тарелку супа, 75 гр. масла и 7 гр. сахара. Все же это есть некоторая поддержка в питании.

Вчера на заводе не было электроэнергии с 11 часов и до конца дня.

Сегодня Маруся поехала с заводской делегацией в подшефные воинские части на передовые линии. Она очень довольна, что поехала, хотя там покушает лишнего хлеба и сэкономит свои крупяные талоны.

Прочитал в газете о посылке приветствия Сталину от священных культов в честь XXV-летия Октябрьской Революции, меня это явление удивило, ибо таких приветствий в течение четверть века еще не было, я знал только одно, что Церковь от государства отделена.

21/XI-42 года

15-го числа Маруся приехала из подшефной части, не успел я войти в комнату, как она грубо спрашивает меня: «Почему ты не спросил у меня во время отъезда моей овощной карточки, ведь тут в столовой давали по ним картофельный суп». На ее грубые слова я ничего не ответил, и вот опять с 15-го числа не разговариваем. Сегодня она одна пошла в Выборгский ДК смотреть оперетту «Морской волчонок».

24/ XI-42 года

На производстве несчастье за несчастьем, брак дошел до наивысшего предела, даже не знаю, какие принимать меры. Больше уделяю внимание ученикам, малоквалифицированным работникам, а квалифицированные работники делают брак. Демишкин запорол гидростаты, я заварил отверстия, оставил в ночь работать Корничкина на этих же гидростатах, он их опять запорол. Симкин Коля запорол планера, грузя. Балашов ругает меня за такую работу, оскорбляет. Но я чувствую, что от меня мало что зависит, за всеми я не могу усмотреть. Я понимаю, что брак идет потому, что рабочие меньше думают о работе, а больше о еде, голодному рабочему не вдолбишь в голову о изготовлении деталей, он только тогда поймет о работе, когда ему посулишь что-либо из съестного. От такой работы домой прихожу окончательно разбитый, физически усталый, потому что зачастую работаю сам. Маруся не понимает моих трудностей, не создает мне отдыха дома, а делает мне все наперекор. Что бы я ее ни попросил сделать, все отказывает. Прошу сходить в сапожную мастерскую, отвечает: «Некогда», — прошу паспорт отнести в прописку, отвечает: «Не хочется», — прошу варежки сшить, отвечает: «Не могу». А эти слова и ответы «некогда, не хочу, не могу» меня только больше раздражают. А поэтому стараюсь как можно меньше к ней обращаться.

Сообщение Информбюро о разгроме немецкой армии под Сталинградом как-то воодушевляет, кажется, приближается час разгрома немцев, а с разгромом немцев и приближается час, когда мы найдем своих дорогих детей Алика и Юру, о которых не забываем ни на минуту.

2/XII-42 года

Вчера на заводе был выходной день, а я как обычно работал, собирали с Колей Симкиным бегунчик и вертикальную скобу. Сегодня у меня на участке пропал затвор от секретного оружия «Walter». За эту пропажу меня таскали по всем отделам, неоднократно писал объяснительные записки, списывали акты. Я чувствую, что все эти неприятности сильно отражаются на состоянии здоровья. Павлуша Гаврилов также не меньше моего переживает об этой пропаже.

Сегодня Маруся сообщила мне, что ее назначили на должность начальника жилищного отдела. Я на это ее назначение смотрю отрицательно, теперь она еще меньше будет уделять времени бытовой жизни. Да и вообще я чувствую, что партийная организация, наверное, разобьет нашу семейную жизнь. Вот в течение лета мы жили врозь благодаря ее партии, она работала в Левашово, а я в Ленинграде, а жить в одиночку весьма и весьма тяжело. Нет никакой гарантии, что ее <не> могут послать работать куда-нибудь, и после этого может нарушиться наша семейная жизнь, которая с потерей детей и так не может войти в правильное русло.

С завода прихожу весьма и весьма усталый, появляются сильные головные боли, причиной этому является то, что в течение месяца работаю без выходных дней.

Ночью была объявлена два раза воздушная тревога, но бомбежки не было.

5/XII-42 года

День Конституции, единственный праздник, который мы празднуем, имея выходной день. С утра я занимался проводкой радио, потом пилили дрова с Марусей. В обед я попросил ее, чтобы она принесла мне обед из столовой, так как я плохо себя чувствовал. Маруся моей просьбы не удовлетворила, и на этой почве у нас произошел скандал. Вечером у нас были билеты в Выборгский дом культуры на спектакль «Парень из нашего города», но так как мы с Марусей поссорились, то она пошла одна, а мой билет пропал. Маруся пришла из Дома культуры в 9 часов, мы поужинали, пили чай. Вася Пошелов принес нам тарелку овсяного киселя и угостил нас. 3-го числа с<его> м<есяца> к нам приходил Костя. Как обычно с его приходом мы все трое хорошо позавтракали и после обеда пошли с ним в кино, смотрели кино «Степан Разин». После, придя домой, мы поужинали, вспоминали наше прошлое, играли на патефоне.

Погода стоит теплая, идут дожди, зимы не чувствуется. Такая теплая погода сохраняет силы и здоровье.

9/XII-42 года

Настала зима, много снега, мороз стоит −7–9°. Но прошлый год в это время морозы доходили до −35°, и голод был страшный. Хотя и сейчас ходим полуголодные. Вот сегодня за день мы с Марусей съели утром 140 грамм каши, 260 гр. хлеба, в обед: две тарелки зеленых щей, одну тарелку крупяного супа, по 100 гр. хлеба и на ужин — по тарелке щей из хряпы без хлеба.

12/XII-42 года

10-го числа в цеху было собрание о передаче Красного знамени четвертому цеху и передаче участкового цехового знамени внутри цеха фрезерному участку. Передача переходящего участкового знамени фрезерному участку еще раз показала, что на производстве пользуются авторитетом только партийные работники. Вот на фрезерном участке работа шла гораздо хуже токарного и слесарного участков, как, например: токарный участок программу выполнил 17-го числа, а фрезерный участок до 30-го числа держал своей работой слесарный участок. И все же фрезерному участку передали Красное знамя, потому что Шмаков является кандидатом ВКП(б), а Владиславов и Фокин являются беспартийными.

Вчера для нас с Марусей был тяжелый день, во время завтрака в столовой она потеряла на декаду хлебную карточку. Так что теперь десять дней придется жить на 250 граммах. Вчера прожили без крошки хлеба, так как на мою карточку было взято на день вперед. Маруся ведет себя возмутительно, вот, вчера потеряла хлебную карточку, где бы нам экономить крупяные талоны, расходовать пропорционально ежедневно, а она проела 9 крупяных талонов, тогда как я, находясь в таком же положении, проел только 4 талона. В этом отношении Маруся экономить не может, она живет так, если есть что, то съедает все сразу. Я ей не возражаю, ибо все возражения мои приводят к лишней ссоре, а поэтому больше молчу. Если бы Маруся жила поэкономнее, то мы легко могли бы зиму прожить, а ввиду ее безалаберного отношения к продуктам мы дошли до того, что не имеем ни крошки продуктов запаса. А мы помним, когда нам не давали хлеба в течение 4 дней с 27 по 30 января, и люди, не имевшие запаса, помирали.

11-го числа с<его> м<есяца> на заводе был вечер, посвященный вручению орденов и медалей нашим работникам, куда был приглашен и я. Всего было приглашено человек 50. Но вот когда кончилась торжественная часть и время пришло садиться за стол, то нас попросили очистить помещение, а начальники, которые и так сыты, сели за стол обжираться.

В 18 часов начался сильный арт<иллерийский> обстрел по городу, особенно пострадал от обстрела Литейный проспект и Кирочная улица. Сегодня выходной день, Маруся спит, а я как проклятый иду работать, да и на работе все только одни неприятности. Лучшие работники систематически делают брак, то Симкин, то Корничкин, то Демишкин, Пошанов браком засыпали, администрация готова меня растерзать. От такой обстановки можно с ума сойти. Нервы настолько стали напряжены, что вот-вот, кажется, лопнут, иногда думаешь, что все надо бросить и уйти в армию.

15/XII-42 года

С потерей хлебной карточки живем голодно, но зато дружно, совсем не ссоримся. Голод и нужда нас с Марусей больше сдружают, делимся последней крошкой, все, что приносим из столовой, делим строго пополам, хотя оба и голодны, но друг от друга этот голод скрываем.

Производственная программа не дает передохнуть, к 20-му числу надо выполнить годовую программу, а с этим народом весьма трудно работать. Все квалифицированные работники заняты на отделке Waltera, которые администрация готовит всем большим работникам горкома и наркомата новогодними подарками.

От Кости нет никаких известий, я беспокоюсь за него, ведь, как Маруся сказала мне, он пошел в разведку, а с опыта финской войны я мало помню случаев, чтобы разведка ворачивалась без потерь.

В 20 часов 10’ недалеко от дома произошел сильный взрыв, но этому взрыву мы не придаем значения, т. к. частые арт<иллерийские> обстрелы и бомбежки с воздуха приучили нас быть безразличными ко всем выстрелам.

18/XII-42 года

Вчера вечером от Кости приходил красноармеец, который сообщил нам, что Костя жив и здоров, и что их подразделение переехало на новое место. Этому сообщению мы весьма рады.

Сегодня первый день питался в диетической столовой, куда меня зачислили на питание до 17 января. Мой вес достиг 61 кг, в то время как зимою я весил 51 килограмм. Маруся весит 52 кг. Маруся также могла попасть в эту столовую, но из-за принципа не хотела давать желудочного сока, ей противно было глотать зонд. С 14 часов на заводе перерыв электроэнергии, но рабочих домой не отпускают. Погода стоит теплая −8°, мало снегу.

22/XII-42 года

Перебой в электроэнергии был до 20-го числа. Все рабочие занимались военным делом в течение двух дней. На заводе создана рота автоматчиков, где я являюсь ком<андиром> взвода.

Эти три дня я был на командирском сборе при заводе № 7. Этот сбор ничего мне не дал, а только убил зря время. Погода стоит все время теплая, идут дожди. Такая погода сохраняет рабочую силу. 19-го числа ездили к Басовым на квартиру, откуда привезли швейную машину, а самое главное, что в буфете наскребли стакан крупы. Этой крупой мы были сыты целый день.

В квартире нас встретили Самотовкины, они спросили, где находится Алексей Ильич. Мы сказали, что он работает на Ладоге. Тогда Александра Ивановна, которая имеет вид настоящего дистрофика и неряхи, просила нас, чтобы мы попросили Алексея Ильича устроить ее к нему работать. Она стала рассказывать нам, как они дружно жили с семьей Басовых.

26/XII-42 года

Получили письмо от мамы и от Алексея Ильича. Мама переехала к Насте, чем мы весьма довольны, ей будет у Насти лучше, чем у Гали. Она пишет, что к ним приходил Федя Карпов, который рассказал ей о всей нашей жизни и смерти Сережи. Поэтому мама в письме пишет нам, чтобы мы мужественно переживали все трудности и сохраняли свою жизнь. Мама также чувствует за собою всю вину в пропаже Алика и Юры, если бы она была дома, то дети были бы при ней. В этом отношении она права. Вообще мамины письма весьма справедливы и поучительны.

Вечером приезжал Костя, он вернулся с передовой линии, рассказывал, что одного товарища потеряли в разведке, а также рассказал о всех трудностях, пережитых на передовых. Маруся в этот день ездила в Левашово, привезла молока, и мы угостили Костю, больше угощать было нечем.

Эти дни по городу происходит арт<иллерийский> обстрел, наверное, мы или немцы идем в наступление. Погода стоит теплая, идут дожди. В прошлом году в это время морозы были до −40°, но с 26-го числа мы хлеба получали уже 300 граммов.

30/XII-42 года

Всю ночь продолжалась воздушная тревога, зенитки стреляли беспрерывно, были сброшены бомбы на Мальцевском рынке и в Петроградском районе, на Сердобольской улице. В течение дня было 4 тревоги, и также был арт<иллерийский> обстрел.

Все же Леля Балтрук так и не отдала Марусе 200 гр. масла за туфли. Так стали поступать лучшие подруги.

К Новому году нам выдали только по литру пива и ничего больше. Народ очень возмущен. Если Костя нам не пришлет ничего, то встреча Нового года будет очень печальна, т. е. с пустым желудком.

1 января 1943 года

Прошел старый, голодный, холодный, мучительный год — год смерти и терзаний, год разрухи и нищеты, год распада семейной жизни. Этот год навеки будет помниться жителям героического города Ленина, города-фронта.

Вчера на работе закончили годовую, квартальную и месячную программу с большим % перевыполнения. С работы пришел в 19 часов. Маруся сидит у теплой печки и ждет Костю, ведь от его прихода зависит встреча Нового года. Комната хорошо убрана, все постелено чистое и глаженое, вообще, Маруся убирает комнату в моем вкусе. Для встречи Нового года у нас нет ни крошки хлеба, ни грамма крупы, а есть хряпа, граммов 150 картошки и литр пива. Но Костя так и не пришел. Тогда в 20 часов приходят к нам Маруся и Вера Михайловы и приносят с собою: 0,25 литра вина, 1 литр пива, 50–60 гр. икры, грамм 50 шпику и грамм 400 хлеба ситного и жареной картошки. Маруся сделала немного винограда. В 23 часа 50 минут мы сели за стол, который выглядит художественно. До этого времени я заводил патефон и танцевал с Верой и Марусей. За первыми рюмочками мы подытоживали, сколько родных и близких мы похоронили за этот страшный год — год блокады, великого мора и больших переживаний. За 1942 год Маруся Михайлова похоронила мать, сестру, потеряла двух сыновей. Мы похоронили отца, брата, потеряли двух детей. Разве это не год великих терзаний?

Встреча Нового года продолжала до 3 часов. Надо сказать, что время провели весьма весело, и все остались довольны.

Сегодня встали мы в 12 часов, раньше вставать не хотелось, потому что нечего есть, а столовая открывается только в час. Ну вот, до часу ничего не ели, а в час пошли в столовую. После обеда ходили по магазинам, хотели пойти в кино, но не было электроэнергии. Пришли домой, вскипятили кофе, пришла Маруся Михайлова, и опять провели вечер вместе. Благодаря хорошим соседям весело провели встречу Нового года.

3 января 1943 года

Получили от Шуры телеграмму, в которой он сообщает, что послал нам посылку. Этим сообщением Шура нас обрадовал, не забывает нас в тяжелую минуту. А вот Клава прислала нам письмо, в котором пишет, что посылки не принимают, а я думаю, что при желании все можно сделать. Такое ее сообщение нас очень обидело, ибо для родственников в тяжелые дни надо приложить все усилия к их помощи.

Был Володя Ломов у нас, очевидно, его скоро пошлют на передовые, он был на мед. комиссии, и комиссия признала его годным. Идти в эту мясорубку ему не хочется, страшит прошлое. В беседе вспомнили о Сереже, посочувствовали его преждевременной дурацкой смерти. Я его угостил стаканом чая, он нас кусочком хлеба. И так мы весело провели время.

Сегодня узнал от парторга цеха Курочкина, что Раткин во время раздачи талонов дополнительного питания делает жульничество. Нам со Славой дает по одному талону, а в списке отмечает два талона. Таким образом, он пользуется тремя талонами. Это свойственно всей администрации, которая живет благодаря воровству и мошенничеству.

6 января

День прошел как обычно, в напряженной производственной обстановке. Но вечер и ночь прошли в сплошных сигналах воздушных тревог и сильных налетах. Зенитная артиллерия била беспрерывно. Последние дни налеты повторяются ежедневно.

Как бы мне ни было тяжело на работе, но всю тяжесть и все неприятности облегчают рабочие своим отношением ко мне, каждый старается для меня сделать только хорошее и чем-либо отблагодарить меня за мое отношение к ним. Вот Коля Симкин часто угощает меня ужином на талон дополнительного питания. Павлуша Гаврилов на Новый год преподнес мне подарок — литровую банку хорошей капусты. Павлов в течение лета и осени угощал овощами, приносил оливкового масла. Особенно хорошее отношение я вижу со стороны учеников, которым я много уделяю внимания в учебе, и плоды моей работы видны, я на своем участке выпустил больше всех учеников, и экзамен, и пробу сдали лучше всех. Баланин и Скоряков сдали на отлично, за что их премировал директор.

Вот такое отношение ко мне со стороны большинства рабочих создает мне некоторый моральный отдых.

10 января

Вчера был выходной день. Встал в 9 часов, врезал Михайловым в квартиру звонок, тете Даше исправил дверь, радио, электропроводку. За мои труды она мне дала кусок хлеба, но я не взял, ибо не хотел у нее отнимать последний хлеб, ведь мы все живем на своем пайке.

Вечером ходили в кино смотреть «Как закалялась сталь». 8-го числа приходил Костя, как обычно, он принес 2,5 буханки хлеба, 200 гр. масла, стакан крупы. Такие дни для нас с Марусей бывают праздниками. А вот как, например, 7-го числа для нас был голодный день. Но вечером нас чисто случайно угостили соседи. Маруся Михайлова принесла две лепешки, которые она печет на работе, и которая почти каждый вечер ходит пить к нам чай, так как я из столовой приношу свою пайку 20 гр. сахару и угощаю ее.

14 января

Вчера приходил к нам Костя. У него большие неприятности. При встрече Нового года в его подразделении все командиры, в том числе и он, напились здорово пьяными. Но за всю эту пьянку он пострадал больше всех, т. е. поступок разбирали на партийной организации, за что он получил строгий выговор с предупреждением. А вчера его дело разбирали на полковом партбюро, где решение низовой организации утвердили. Я понимаю все переживания Кости, ибо сам я был в худшем положении, чем Костя, тем более его переживания смягчаются тем, что он находится в нашем кругу. Тревоги продолжаются целыми днями и ночами, а также большинство районов подвергаются арт. обстрелу. В общем, в городе происходит что-то невероятное, создается такое впечатление, что что-то должно произойти в эти дни. Если бы приехал бы новый человек в данное время в Ленинград, то он сказал бы: «Да, Ленинград фронт, а ленинградцы фронтовики». Но ленинградцы настолько ко всему привыкли, что на эту обстановку не обращают никакого внимания.

16 января

Арт. обстрел и воздушные тревоги не прекращаются в течение всех суток. Обстреливается и бомбится наш район, недалеко от нашего дома, того и гляди рухнет дом.

Сегодня выходной день, вот должны с Марусей идти в театр музкомедии, но решили не ходить, все равно будут тревоги, а во время тревоги спектакль прекращается и потом не дойдешь до дому. Ходили в Выборгский дом культуры, смотрели спектакль «Лгунья». Но просмотрели только два действия, и началась воздушная тревога, и поэтому пошли домой. Придя домой, нам Вася Пошалов сказал, что приходил Костя, ну, и конечно, оставил нам хлеба, жиру и банку баклажан маринованных. В двух словах Костя ему сказал, что вы скоро услышите большую новость, но что это за новость, нам пока не известно.

19 января 1943 года

Сегодня самый радостный день для ленинградцев. Вчера в 11 часов 10 минут вечера радио сообщило о том, что блокада Ленинграда прорвана. Этого сообщения мы ждали в течение полутора лет.

Придя на завод, все поздравляли друг друга с победой Красной Армии, все радостны, веселы. Улицы убраны красными флагами, корабли до этого стояли в большой маскировке, сегодня они оделись в разноцветные флаги. Везде и всюду чувствуется большой праздник. До начала работы был устроен митинг. По окончании митинга, не приступая к работе, пошли на военные занятия, где занимались до 14 часов.

С прорывом блокады все ждут прибавки хлеба и других продуктов, идут разговоры, что с первого числа будет прибавка хлеба. Но я этому не верю, ибо не так-то легко завезти в Ленинград такое изобилие продуктов… Итак, жители Ленинграда прожили в блокаде с 27 августа 1941 года по 19 января 1943 года.