Когда же проснулся, в общежитии уже никого не было. На тумбочке лежала записка, в которой Женя сообщал, что они решили не будить меня в такую рань, что завтрак на кухне и что с ключом нужно поступить так-то и так. В самом конце приписка: «По дороге в Пруды сверните в деревню Курбатово. Там живет Владимир Васильевич Кулагин, очень интересный человек. Вам с ним будет интересно поговорить. Он с самим Павловым из зоны бежал. Мы с ним утром увидимся и расскажем о вас». Как я понял, «интересный человек» Владимир Васильевич уже меня ждет. Надо идти. Но кто такой Павлов? Среди Павловых, о которых я что-то слыхал, был и ученый, герой Сталинграда и премьер-министр, теперь уже бывший. Но вроде никто из них на зоне не сидел. Впрочем, нет. Память подсказала мне, где я еще встречался с этой фамилией. Один мой знакомый, человек с солидным уголовным прошлым, рассказывал, что во время этапа ему попадались надписи такого содержания: «Помним Павлова». Может быть, это тот самый Павлов?
Деревушка Курбатово притулилась у огромного карьера. Домик Кулагина я нашел очень быстро. Он действительно уже ждал меня, причем ждал с полной папкой своих статей, стихов и фельетонов. Уже через несколько минут я убедился, что новый мой знакомый — действительно очень интересный человек. Весь словно пропитанный энергией, он каким-то чудодейственным образом избежал суетливости, свойственной таким «заводным» людям. В детские годы он лишился кисти на одной руке и трех пальцев на другой. И вот этими двумя пальцами Кулагин не только построил себе дом, не только умудряется держать пчел, ухаживать за огородом, но и писать стихи, отправлять письма в ООН и лично президенту Бушу. К нему у Владимира Васильевича особая симпатия. У меня сложилось впечатление, этому неугомонному человеку до всего в мире есть дело. И весь мир для него умещается в его маленьком доме. А может быть, весь мир — его дом? Он переживает, когда идет война в Ираке, и когда в Серебряных Прудах, на его взгляд, плохо промышленность готовится к грядущему рынку. Но ему мало волноваться, негодовать. Кулагин обязан сделать так, чтобы его услышали другие. Неважно, кто это будет: читатели местной районки или мировое сообщество. Самое главное, и Владимир Васильевич глубоко в этом убежден, наш мир губят равнодушные люди. А потому — от них все беды.
— Вы представляете… — И Кулагин начинает рассказывать очередной случай, как он приходит к человеку, занимающему высокий пост, говорит ему о проблеме, не своей, разумеется, а общественной, а тот отвечает, что проблема для него не новость, и добавляет: — «А вам-то до этого какое дело?» Когда бюрократа ничем не прошибешь, Владимир Васильевич прибегает к своему главному оружию — сатире. Он мне с гордостью показывает свои стихотворные творения — басни, эпиграммы, стихи на политические темы. Надо честно сказать, что графоман Кулагин — преизрядный.
Время от времени пытаюсь увести наш разговор от животрепещущих событий современности к дням юности Владимира Васильевича, к Павлову, но мой новый знакомый ловко уходит в сторону. Уже и чаю с медом попили, и все стихи мне хозяин прочитал, и с внучкой познакомил. И вдруг резко поднялся, будто что-то окончательно решил.
— Пойдемте, я провожу вас. В Пруды есть дорожка живописная, да и короче немного той, что вы шли. Родничок заветный свой покажу.
Ну что ж, проводить, так проводить. А дорога действительно живописная. Узенькая тропка ведет нас вдоль Осетра, пожалуй, самой чистой реки в центральной России. Мой спутник рассказывает:
— Здесь в старину осетр из Оки нереститься ходил. Ругаем прошлое, а люди тогда не в пример нам были. Хозяева. Когда осетр шел, батюшка в церкви нашей, как старички мне говорили, в эти дни в колокола запрещал звонить. Вот как природу берегли.
Вдруг он неожиданно замолчал. Часть дороги шли молча. Откуда-то снизу раздалось тихое журчание. В пяти шагах от реки из-под корней старых пробивался родник.
— Дальше я не пойду, — Кулагин сел на придорожный валун и рукой пригласил меня сделать то же самое, — а вот водички этой испить советую. А если фляжка какая есть, налейте, прекрасная вода.
Он закурил. По всему чувствовалось, что во Владимире Васильевиче шла внутренняя борьба.
— Ну да ладно, — видимо, решившись, после длительного молчания заговорил мой спутник. — Не люблю, правда, о себе рассказывать. Но раз вы специально ради этого заходили… Расскажу, а вы уж хотите верьте, хотите нет. Обратили внимание на мои руки? У нас в деревне во время войны бои приличные были. Соответственно и железок осталось. Одна такая штука в моих руках и рванула. Говорили, что легко отделался. Но жизнь моя с тех пор пошла совсем не так, как у большинства моих сверстников. В конце сороковых меня, совсем тогда еще пацана, посадили. За стихотворение. По нашим временам совсем обычное. А по тем… Осторожности во мне и сейчас нет, а тогда и в помине не было. У знакомых почитал стихи, те попросили им переписать, а через три дня за мной пришли. Осудили быстро, я даже не успел понять, что со мной произошло. Так я оказался на берегах Камы, в Услаге. Вы, наверное, много уже читали о сталинских лагерях. Сейчас об этом много пишут, поэтому чего-нибудь нового добавить вряд ли удастся. Хреново, одним словом, было… Лучше расскажу о самом побеге.
Где-то год я уже в лагере пробыл, когда Павлов, а с ним я в одном отряде был, предложил всем бежать, все согласились: все равно в этих комариных болотах погибать. А на работу нас водили в лес. Павлов план разработал, говорил, что все берет на себя. Он ведь в разведке воевал, до майора дослужился. Его в самом конце войны в Венгрии арестовали. За что я, честно говоря, особо не вникал. Да и он не из разговорчивых был. Так вот, во время работы Павлов скомандовал: «Ложись!» и мы, как условились, бросились на землю: По-моему, никто еще не успел ничего сообразить, а Павлов уже повалил охранника, разоружил его и приказал всем остальным поднять руки. Я даже немного разочарован был: все произошло как-то буднично, что ли. Уже после, присмотревшись к Павлову, я понял, что он все делал так — спокойно, четко, без эффекта, но результат всегда был стопроцентный. Тогда, на лесоповале, он спросил нас: «Кто со мной?» И еще вчера все готовые к побегу, сегодня стояли, понурив головы. Только два человека присоединились к нему, оба совсем еще зеленые юнцы. Мне кажется сейчас, что согласились только из понятий юношеского романтического кодекса чести: ведь мы же обещали: Один из двух тех юнцов перед вами, а второго звали Валера. Насколько помню, его отец работал одно время вторым секретарем обкома или крайкома на Дальнем Востоке. Тихо журчал родник, неспешно вел свой рассказ Владимир Васильевич. Признаюсь, вначале меня охватило очень сильное скептическое чувство. Урезониваю себя: ну какое ты имеешь право не верить человеку? Но вскоре я забыл не только о своих сомнениях, настолько увлекательным был его рассказ. И вот уже я сам с беглецами бреду по болотистой тайге северного Урала. Словно кто-то невидимый показывает мне кинокартину, и я не только слышу, но и вижу. Вижу погоню, многодневную, упорную, вижу, как беглецы вопреки всякой логике выбирают самый гибельный путь, избегая дорог. Им везло: на складе лесоматериалов они находят оставленные кем-то комбинезоны, пропитанные живицей. Но погибает Валерка. Владимир Васильевич помнит только сухой выстрел, и как почти одновременно с ним неловко опрокинулся на бок их товарищ. Но взять Павлова ни живым, ни мертвым, так и не удалось. Погоня же потеряла трех человек.
А они, после долгих недель блуждания, оказались в Ленинграде. Павлов и там, казалось, предусмотрел все. В Швецию везли оборудование. Вместе с оборудованием поплыл на корабле и Василий Иванович Павлов. Поплыл один, без товарища, который на все уговоры ответил одно: «Что я буду там, за границей, делать?» Через некоторое время его взяли. По иронии судьбы досиживал Владимир Васильевич в том лагере, откуда бежал. Правда, могло все кончится хуже, но на суде, в ответ на вопрос, стрелял ли он в своих преследователей, беглец чистосердечно показал свои руки: чем стрелять-то?
Сомнения пришли ко мне опять, когда я подходил к Серебряным. Уже больше часа прошло, как я попрощался с Кулагиным. Он пожелал мне доброй дороги, просил при случае наведываться к нему. Но по всей вероятности, мы вряд ли еще раз увидимся. Не знаю, как он, я же вынес из этой короткой встречи самые добрые впечатления. Может быть, когда-нибудь поподробнее узнаю о легендарном человеке Василии Ивановиче Павлове. А пока я запишу и забуду эту историю: негоже обижать недоверием человека, который отнесся к тебе с доверием. А Серебряные Пруды помогли мне сделать это гораздо быстрее. Весь остаток дня я ходил по улицам этого большого поселка. Достопримечательностей немного. Памятник маршалу В. И. Чуйкову, уроженцу здешних мест, да развалины церкви. Между прочим, это самый далекий район в Московской области. Он располагается клином между Тульской и Рязанской областями. Даже бросив беглый взгляд на карту, видишь, что ему гораздо сподручнее относиться к одной из этих двух территориальных единиц. Но по словам местных жителей: «Земля вокруг нас богатая, вот нас Москва к себе присоединила». Неподалеку от гостиницы — уютный стадиончик. Вечер. В воздухе душно: приближается гроза. Хотел лечь пораньше, но с улицы услышал крики, звон мяча, такой знакомый и волнующий, и вот я уже на стадионе. Группа людей самого разного возраста увлеченно гоняет мяч. Но это не совсем обычный поединок. Мне сразу вспомнилось детство. Знакомая игра, мы называли ее «жопки». Одна команда, человека три-четыре, становится в ворота, соперники поочередно бьют по воротам. Затем роли меняются. Нужно забить больше голов. Проигравшие опять становятся в ворота, но уже не лицом к соперникам. Победители должны, как это ни сурово, тем же мячом бить в те же ворота, но не с целью забить гол, а попасть в проигравших. Отсюда и название игры. Проигравшим остается рассчитывать только на промах или великодушие победителей. Но какое тут великодушие: полчаса назад ты сам был победителем. Сколько лет прошло, а до сих пор помню это ощущение, когда, тесно прижавшись друг к другу, мы вслушивались в разбег. Мяч сырой, тяжелый, таким мячом быков убивать. Удар! Кожаное ядро со свистом пролетает над нашими спинами. Вздох облегчения: пронесло! Сколько там ударов осталось? Все это припомнилось мгновенно, буквально в секунду. Но «насладиться» зрелищем не удалось. Ко мне подсел молодой человек. Пьян он был весьма. Видимо, для полного счастья ему не хватало общения. К сожалению, такое общество интересно, когда ты сам находишься в подобном состоянии. Если же нет… Он очень вежливо попросил разрешения подсесть… Поскольку я не умею, разговаривая с человеком, смотреть в другую сторону, то финала поединка на поле не увидел. Слышны были только радостные вопли болельщиков и бьющих, когда мяч попадал в кого-то из проигравших. А я никогда не думал, что человек может так надоесть через пять минут. Через десять я уже хотел бежать, но меня попросили не обижать и пойти в гости «распить бутылочку». Еще через десять минут меня выручил дождь. Под аккомпанемент грозы он стеной обрушился на поле. Все бросились бежать. Их примеру последовал и я. Мой новый «друг» попробовал догнать меня, но это ему было трудно сделать. Он остановился, развел руками, словно сетуя на что-то, а потом понуро поплелся по беговой дорожке. Порой его заносило в сторону, но он вновь возвращался на дорожку и словно одинокий марафонец брел к финишу. Я остановился. Возникло желание вернуться к человеку и пригласить его к себе в номер. Но желание так же быстро погасло, стоило только вспомнить двадцать минут нашего общения. Больше я вряд ли выдержу. Да к тому же еще немного и на мне сухой нитки не останется. Так оправдав себя, я открыл двери гостиницы. А человек все брел по кругу. Одинокий человек под дождем.
Придя в номер, в дневник я записал только одну фразу: «В маленьком городе одиночество в сто крат страшнее, чем в большом. 8 июля 1991 года. Серебряные Пруды».