И вот я сижу рядом с дедом и разглядываю его. Он теперь в парадном мундире - я заставил надеть. На каждом погоне по две звезды. На груди ордена - вон тут их сколько!
Лицо у деда морщинистое, стариковское, на голове гладкие волосики. На того дедушку, который над папиным столом на фотографии, совсем не похож, усики щеточкой сбрил. Глаза одни и похожи. Блестят, смеются. Дед и сам все смеется, надо мной подшучивает:
- Что же ты! Мимо деда пробежал!
Я пожимаю плечами. Вот уж сколько мы сидим тут, за праздничным столом, а я все не могу избавиться от неприятного чувства неловкости. Действительно, шляпа. Разогнался.
Дед ерошит мои волосы, утешает:
- Ну, я тебя тоже не узнал бы, ежели встретил на улице.
Голос у деда густой, рокочущий, громкий. Когда он говорит, висюльки в нашей люстре позвякивают и в комнате будто бы тесно становится.
- Это я на войне глотку разработал, - говорит дед, - кричать много приходилось, понимаешь? И по телефону, да и возле орудий - грохот там стоит, вот и приходилось. В артиллерии вообще голос нужен.
Дед втягивает в себя воздух, лицо у него вдруг багровеет, и он кричит так, что наш дом, того гляди, рассыплется:
- О-о-о-огггонь!
Это выходит так неожиданно, что мама даже бледнеет от испуга. А папа хохочет. Вот какой голосище у деда! Я тоже смеюсь и хочу попробовать, как он:
- Оггонь!
Но у меня получается пискляво, негромко. Мама в ужасе, ночь ведь уже, но дед успокаивает ее:
- Ольга! Это я один раз. Надо же внуку доблести свои показать. А то он на аэродроме мимо меня пробежал да и сейчас вот разглядывает мои волосенки, мои дряблые щеки и думает - ну что за генерал! Вон одни звезды и спасают.
Дед смотрит на меня пристально, в упор, и я чувствую, что краснею. Пусть не так я немножко думал, но ведь думал…
- Однако ты не считай, - говорит дед, - что у меня один голос и есть. Я стреляю хорошо.
- Из ружья? - спрашиваю я обрадованно.
- Из карабина, из пистолета, из автомата.
- Меня научишь? - прошу я.
- Научу, если оружие достанем. Пахать умею. Плотничать немного. Плавать. Ты-то умеешь?
Я качаю головой. В нашей реке не научишься - течение в ней скорое и вода холоднющая: окунешься да и назад.
- Это похоже на вас, куркулей, у речки живут, а плавать не умеют. У меня в армии, бывало, как сибиряк - так топор.
- Какой топор? - спрашиваю я.
- Ну, знаешь, как топор плавает?
Я смеюсь. Топор здорово плавает, это верно, бултых - и на дно.
- А научишь? - спрашиваю деда.
- Всему научу, - говорит он и опять треплет мои волосы, - всему, что сам умею. А ведь умею! И вообще я вятский. А вятские - парни хватские. Слыхал? Семеро одного не боятся!
- Хватский! - зовет отец деда. - А теперь признавайся: за что в отставку отправили? Сам бы не ушел - я ведь знаю.
- «За что, за что»! - ворчит дед. Вылезает из-за стола и ходит по комнате из угла в угол, как отец. Вопрос ему этот не нравится. - Хватит уж, сколько можно? В девятьсот пятом родился - так, в двадцать третьем в армию взяли. Вот и считай: пятьдесят с гаком в армии. Сколько можно? Молодые растут. Им место уступать надо.
- Ну так вот, товарищ генерал-лейтенант, - говорит медленно папа, - в отставку вас вывели по состоянию здоровья, из-за сердца, это мне известно, так что здесь, у нас, отдыхайте наконец. Славу богу, за свою жизнь наработался!
- Чего это ты, товарищ лейтенант запаса, учишь старшего по званию? - спрашивает дед.
Он остановился в углу комнаты - маленький, темноглазый. Ни на кого из нас он не похож. Брови черные, кустистые - строгие. И глаза черные тоже. Того и гляди, крикнет сейчас отцу: «Смирно!»
Но дед устало снимает мундир, кладет его на стул, медленно опускается на краешек дивана.
- Отдыхать так отдыхать, - говорит он глухо.