На улицах было пусто, будто во всем городе жил только он, Алеша. Не ходили машины, не ходили люди, даже постовых не было видно.

Звезды скрылись, шел снег: большие, пушистые хлопья, медленно кружась, покрывали мохнатыми шапками ветви деревьев.

Алеша вышел на берег. Ни реки, ни заречного леса, ни даже откоса под ногами не было видно - только чернота кругом, глухая пустота, как невидимая стена. Но пустота жила своей жизнью: где-то там, тихо шелестя, падал снег, незримая стена ощущалась тугим, плотным падением тяжелых хлопьев. Над откосом кто-то громко говорил. Разговор этот показался Алеше странным, он подошел поближе к обрыву. Говорили где-то вверху. Он поднял голову и засмеялся от неожиданности. На старом столбе, под которым они летом всегда сидели с Гошкой, снова висел черный рупор.

Алеша прислонился к столбу. Столб тихо звенел, гудел, волновался, будто радовался, что вот, наконец, он ожил и снова заговорил вместе со своим рупором.

Радио на минуту замолчало, потом заиграла музыка. «Почему же, - подумал он, - почему же сначала убрали радио, а сейчас повесили снова?..» Алеша задумался и очнулся, лишь когда твердый голос Левитана сказал с расстановкой, так сказал, будто ему не говорить, а крикнуть хотелось: «…двадцатью артиллерийскими залпами».

«Так вот почему, - обрадовался он, - потому что наши стали побеждать! Конечно, вот это: «двадцатью артиллерийскими залпами» - должны все слышать! И ночью и днем. И даже если некому слушать, как сейчас, пусть слышит это темнота, снег и замерзшая река…»

Алеша шлепнул рукой старый столб и пошел по снежной улице.

«Еще освободили какой-то город, - подумал Алеша, - снова победа, и все люди радуются сейчас… А может, этот город и не освободили бы сегодня, если бы не отец, если бы не бросился он под танк… А мама… Эх, мама!»

Отца нет, и его не вернешь. Только фотография на столе - ромашковое поле и ветер лохматит волосы, да письмо, да орден в красной коробочке. Да еще память.

Фотография - что, бумажка. Ее можно порвать, можно выбросить. Она может выцвести от времени и от солнца.

А память? Она тоже выцветет? Неужели и в памяти люди стираются? Исчезают, уходят? Что же, значит, человек живет, работает, ходит, любит, и его любят тоже - любят по-настоящему, искренне, а потом он исчезает и его больше нет? И он больше никому не нужен?

И памяти о нем нет?

Просто нет, просто ничего нет.

«Да, это, наверно, так и есть, так и бывает», - подумал Алеша и со стыдом вспомнил, как он забывал отца, как отец уходил, отдалялся от него, когда он был в школе, или бегал с Гошкой на улице, или занимался чем-нибудь своим. Но ведь всегда отец возвращался к нему. Всегда.

А мама… Он снова, уже в который раз, с горькой болью подумал про маму, про сегодняшний праздник, про этого капитана. Говорят, как встретил ты Новый год, так будешь жить целый год. Что же, значит, теперь целый год - так. А может, и всегда - так? «Новый отец», - сказал Гошка. Новый отец! Да разве может быть новый отец; отец всего один, и он у Алеши есть, Алеша-старший, и всегда будет.

«Люди не повторяются на земле, - подумал Алеша. - Нет двух людей, точно повторяющих друг друга. Даже самые-самые похожие друг на друга, даже близнецы. Но он, Алеша, повторит своего отца, своего Алешу-старшего. А мама… Мама пусть выбирает».

Он любил ее, маму. Ее любил и отец, очень любил, и это Алеша знал. Но теперь…

Теперь он не мог простить ей отца… Забыла? Неужели забыла?..

«Нет, - лихорадочно подумал Алеша, - нет, нет, так не должно быть, так не может быть! Нельзя ничего забывать! Нельзя забывать, как отец проходил по двору, подтянутый и строгий, как ходили они встречать его с работы и как стояли тогда, на вокзале, все втроем под плащ-палаткой, и капли гулко стучали по ней, и дождь пузырился в лужах.

Нет, нельзя этого забыть!

Фотография - это да, это как отражение в зеркале, а память - не отражение. Память живет с человеком, ее нельзя порвать, она не может стереться или выцвести.

И мама не может забыть отца. Нет, Алеша поговорит, поговорит с ней сегодня же. Как взрослый. Как если бы он сам был отцом.

А отец… Отец всегда будет с ним…»