А доехав, позвонил Энджи, сидевшей в нашей конторе через дорогу.
— Ты уже знаешь?
— Да, — сказала она очень тихо и спокойно. — Это я вызвала Чезвика. Он…
— Был, был. Спасибо тебе. Знаешь, Энджи, я сейчас хочу принять душ, переодеться, поесть. Потом приду. Звонил кто-нибудь?
— Звонят беспрерывно. Патрик, скажи мне, ты в порядке?
— Нет, — ответил я. — Совсем не в порядке, но работаю над собой. Через час увидимся.
Струи обжигающе-горячей воды хлестали меня по затылку, барабанили по темени. Я все же до известной степени католик, пусть и неважный, а потому мои реакции на боль и вину связаны со словами «добела раскаленный», «пекло», «геенна огненная». В моей доморощенной теологии жар равносилен спасению души.
Под душем я стоял минут двадцать, потом медленно вытерся, по-прежнему ощущая в ноздрях и во рту кисловатый запах крови и горький вкус пороховой гари. Где-то здесь, в облаке пара, твердил я себе, таится ответ, облегчение, возможность свернуть за угол и навсегда избавиться от всего случившегося. Но пар улетучился, а мне ничего не осталось, кроме собственной ванной и явственного запаха жареного.
Обвернувшись полотенцем, я вышел на кухню, где обнаружил Энджи, которая доводила отбивную на сковороде до угольной черноты. Энджи, надо отдать ей справедливость, принимается за стряпню не чаще чем раз в четыре года, и успех ей не сопутствует. Будь на то ее воля, она бы вообще не подходила к плите и сделала бы свою кухню местом, где едят, но не готовят.
Бессознательным движением поддернув полотенце так, чтобы оно закрывало мою медузу на животе, я подошел к Энджи и из-за ее спины потянулся к плите, чтобы выключить конфорку. Энджи повернулась ко мне лицом, оказавшись, таким образом, в моих объятиях. То, что я сделал шаг в сторону и стал проверять, какой еще урон нанесен моей плите, с исчерпывающей полнотой показывает, в сколь угнетенном состоянии духа я пребывал.
— Что я сделала не так? — осведомилась Энджи.
— Первая ошибка заключалась в том, что ты вообще включила плиту.
Она дала мне легкий подзатыльник:
— Ладно же. Попросишь меня еще когда-нибудь сготовить тебе.
— А еще говорят, что это только Рождество бывает раз в году, — сказал я и, обернувшись от плиты, поймал на себе ее взгляд. Она смотрела на меня, как смотрят на ребенка, идущего по бортику бассейна. — Но я благодарен тебе за твой порыв. Нет, серьезно — спасибо.
Передернув плечами, она продолжала смотреть на меня своими карамельными глазами — теплыми и чуть влажными, а потом вдруг сказала:
— Обними меня, Патрик.
В ней было все, что случалось в моей жизни хорошего, — первый весенний дождь, и субботний день в десять лет от роду, и ранние летние вечера на берегу моря, когда песок уже остыл, а волны обретают цвет виски. У нее были сильные руки, у нее было крепкое и податливое тело, и сердце ее колотилось у моей голой груди. Я ощущал запах ее шампуня и чувствовал у себя под подбородком ее пушистый затылок.
Я отстранился первым, промямлив:
— Ну…
— Гну… — засмеялась она. — Ты еще весь мокрый, Юз. И моя рубашка теперь тоже мокрая, — и тоже сделала шаг назад.
— Когда принимаешь душ, это случается.
Она отступила еще дальше и опустила голову:
— На автоответчике — мильон сообщений… А я… — Она обошла меня, взяла с плиты сковороду с отбивной и понесла ее к мусорному ведру. — А я… как не умела готовить, так и не научилась.
— Энджи, — сказал я.
Она все еще стояла спиной ко мне.
— Сегодня утром тебя чудом не убили.
— Энджи… — повторил я.
— Мне очень жалко Дженну, но ты чуть было не погиб. А если… — Она осеклась, и я слышал, как она глубоко вдохнула воздух, чтобы справиться с собой. — А если бы это случилось… мне вряд ли удалось бы… сохранить — как это говорится? — душевное равновесие, будь оно проклято… Мне даже думать об этом невыносимо… меня это, знаешь, сильно пристукнуло…
Я вдруг услышал голос Дженны в тот миг, когда я сказал ей, что вот Энджи мне, например, нужна: «В таком случае держите ее крепче». Сделав несколько шагов, я взял Энджи за плечи. Она откинула голову, так, что ее затылок уютно устроился прямо у меня под подбородком.
Казалось, что воздух в кухне стал невероятно плотным и неподвижным. Оба мы затаили дыхание — просто стояли, закрыв глаза, и ждали, когда уйдет страх.
А он не уходил.
Энджи отлепилась от меня и сказала:
— Ладно, надо, чтобы это осталось позади. Надо работать. Наш контракт ведь не расторгнут?
Я отпустил ее плечи:
— Нет, не расторгнут. Сейчас я переоденусь, и мы возьмемся за дело.
Я вышел и спустя несколько минут появился на кухне в балахонистой красной футболке и джинсах. Энджи повернулась ко мне, держа в руках тарелку:
— Особенно мне удались сегодня сэндвичи из магазина деликатесов.
— Надеюсь, ты не пробовала их разогреть или сдобрить чем-нибудь?
Она наградила меня красноречивым взглядом.
Я взял сэндвич, а Энджи уселась напротив и смотрела, как я ем. Сыр и ветчина, горчицы, пожалуй, многовато, но в целом неплохо.
— И кто же звонил? — спросил я.
— Из аппарата сенатора Малкерна — трижды. Из секретариата Джима Вернана. Ричи Колган — дважды. Двенадцать или тринадцать репортеров. И еще Бубба.
— Да? И что же он сказал?
— Тебе это и в самом деле интересно?
Обычно мне это безразлично, но сейчас я чувствовал себя совсем расклеенным и потому кивнул.
— Сказал, чтоб ты, когда в следующий раз соберешься на такое мероприятие, не забыл пригласить и его тоже.
Ох уж этот Бубба! Воевал бы он за Гитлера, Гитлер выиграл бы войну.
— Больше никто?
— Нет. Но помощники Малкерна были взбудоражены до крайности.
Я кивнул, продолжая жевать.
— Скажи-ка, ты намерен объяснить мне толком, во что мы вляпались, или так и будешь изображать из себя жвачное парнокопытное?
Я пожал плечами, откусил еще, но тут Энджи вырвала сэндвич у меня из рук.
— Кажется, меня подвергают репрессиям?
— Это детские игрушки по сравнению с тем, что будет, если не начнешь говорить.
— О-о-о, ты беспощадна, Энджи. Отдай сэндвич. Нет? Ну ладно. Но для рассказа нам потребуется спиртное.
Я налил виски в два стакана. Энджи пригубила и молча вылила свою порцию в раковину, потом достала из холодильника бутылку пива, откинулась на стуле и выжидательно выгнула бровь.
— Так вот, мы вляпались много выше головы.
— Это я уже поняла. А поконкретней?
— Никаких документов у Дженны не было. Малкерн мне наврал.
— Ты, кажется, это предвидел?
— Предвидел, но все же не до такой степени. Не знаю уж, что я себе воображал, но уж, по крайней мере, не это. — И я протянул Энджи фотографию Полсона в неглиже.
— Ну и что тут такого? — медленно проговорила она. — Снимку лет шесть-восемь, на нем запечатлен полуодетый Полсон. Зрелище не слишком привлекательное, но это уж не ново. За такое не убивают.
— Может, и не убивают. Но ты посмотри на того, с кем он снят. По виду этот парень вращается в другом обществе. Как по-твоему?
Энджи снова стала разглядывать фотографию чернокожего, стоящего рядом с сенатором.
Сухощавый, чтоб не сказать — субтильный, одет в синюю футболку с треугольным вырезом и белые брюки. Весь в золоте — и на шее, и на запястьях, — а волосы одновременно и прилизанные и взлохмаченные. В глазах застыла неистовая, уничтожающая ненависть. Лет тридцати пяти.
— Да уж, — согласилась Энджи. — Кто это?
— Может быть, Сосия. Может быть, Роланд. А может быть, ни тот ни другой. Но он решительно не похож на парламентария.
— Он похож на сутенера.
Я ткнул пальцем в дешевенький шкаф и зеркало, где отражались развороченная кровать и угол двери, а на ней — два бумажных прямоугольника. Я не мог разглядеть, что там на них написано, но, судя по всему, это были правила поведения в мотеле и напоминание о времени вселения и выезда. С дверной ручки свисала табличка «Не беспокоить».
— А помещение весьма напоминает…
— Мотель!
— Пра-виль-но, — сказал я. — Вам бы, леди, в частные детективы.
— Вам бы, сэр, прекратить дурака валять, — ответила Энджи и швырнула фотографию на стол. — Ну и что это все значит?
— Это я тебя спрашиваю.
Энджи закурила, отхлебнула пива и погрузилась в размышления, итогом которых стала следующая речь:
— Эти фотографии вполне могут оказаться лишь верхушкой айсберга. Не исключено, что есть другие — такие же и еще похлеще. Кто-то — Сосия, или Роланд, или — осмелюсь ли вымолвить? — человек, причастный к политике, ликвидировал Дженну, потому что знал: она может обнародовать эти снимочки. Таков ход твоих мыслей, Патрик?
— Именно таков.
— Ну, так вот, либо они полные идиоты, либо ты.
— Это почему же?
— Дженна держала фотографии в своем банковском сейфе, верно?
Я кивнул.
— Но в случае насильственной смерти начинается стандартная полицейская процедура — следствие получает разрешение суда вскрыть все шкатулочки и ларчики, которые были у жертвы, и в том числе ее банковский депозит. Я полагаю, они уже сообразили, что банк был последним местом, где побывала Дженна перед…
— Смертью.
— Да. И потому, пока мы с тобой ведем беседы, они вот-вот приступят к вскрытию и изъятию. И каждый, у кого есть хоть капля мозгов, мог бы это предвидеть.
— Но они могли предположить, что она все вынула из сейфа и отдала мне.
— Могли. Но вероятность этого бесконечно мала, как по-твоему? И потом, они каким-то образом были абсолютно уверены в том, что Дженна ничего не оставит в сейфе.
— Откуда же они это узнали?
Энджи передернула плечами:
— Ты же детектив, вот и включи свой детектор.
— Пытаюсь.
— Кто-то еще, — сказала она, садясь и ставя пиво на стол.
— Да говори же, ради бога!
— Каким образом они узнали, что утром ты должен быть на этом месте?
— Синяя Бейсболка! — осенило меня.
Энджи покачала головой:
— Мы потеряли его вчера. Не знаю, как тебе, но мне лично представляется маловероятным, что он все утро болтался где-то между двумя штатами, ожидая, когда ты появишься — да притом на машине, о существовании которой он понятия не имеет. Дождался, да? И проследил тебя до Коммон? Ну-ну. Я в это не верю.
— О том, куда именно направлялись сегодня утром мы с Дженной, знали только двое.
— Истинная правда, — сказала она. — И я — одна из этих двоих.