3

Слезы в ее волосах

Брендан Харрис безумно любил Кейти Маркус. Это была любовь как в кино, будто в крови у него гремела музыка и музыка звучала в ушах. Он любил ее, когда она просыпалась и когда ложилась в постель; любил ее весь день напролет и в каждую секунду этого дня. Брендан Харрис любил бы Кейти Маркус и растолстевшую, и безобразную. И если бы она покрылась прыщами или была безгрудой, или если б у нее росли усы. Он любил бы ее и беззубой. И лысой.

Кейти. Самый звук ее имени, проносясь в мозгу, наполнял мышцы Брендана веселящим газом, так что казалось, он и по воде пройдет, и поднимет в воздух автобус, а подняв, швырнет его через улицу.

Брендан Харрис сейчас любил всех и каждого, потому что он любил Кейти, а Кейти любила его. Он любил толкучку в вагоне, пахнущий гарью туман и визг отбойных молотков. Он любил своего никчемного старикана-отца, который ни разу не послал ему открытки ни на Рождество, ни в день рождения с тех самых пор, как бросил их с матерью, когда Брендану было шесть лет. Он любил утра понедельников; и глупые комедии, над которыми даже слабоумный и тот не смеется; и стояние в очередях. Он даже работу свою любил, хотя больше он на нее и не пойдет.

Завтра утром Брендан оставит этот дом, оставит мать, выйдет из обшарпанной двери и по разбитым ступенькам спустится на широкую улицу, окаймленную двумя рядами припаркованных машин, выйдет словно под музыку, и не какую-нибудь заезженную чушь собачью, а под звуки гимна. Да, гимна — вот как он выйдет на улицу и пойдет по середине мостовой, и пусть на него чуть не наезжают машины, сигналя клаксонами, он пойдет в самый центр Бакинхема, возьмет за руку свою Кейти, и потом они навсегда уедут отсюда, взбегут по трапу самолета, отправятся в Лас-Вегас, и там свяжут свои судьбы крепко и нерушимо, а Элвис прочтет из Библии и спросит, берет ли он в жены эту женщину, а потом спросит у Кейти, берет ли она в мужья этого мужчину, — и конец, сделано раз и навсегда. Они поженятся и не вернутся сюда никогда в жизни, назад пути не будет, а будут только они с Кейти и сияющая и чистая дорога впереди, жизненный путь, очищенный от прошлого, от всего окружающего.

Он оглядел комнату. Одежда упакована. Дорожные чеки «Америкен экспресс» упакованы. Сапоги упакованы. Фотографии его и Кейти. Портативный плеер, диски, туалетные принадлежности — все упаковано.

Он оглядел то, что оставалось. Постеры — Берд и Пэриш, Фиск, уделавший всех на соревнованиях в 75-м. Постер с Шарон Стоун в белом узком платье (свернутый и засунутый под кровать с того вечера, когда он впервые залучил к себе Кейти, но все же…). Половина всех дисков — тех, что он слушал раза два, не больше, все эти Макхаммеры и Билли Рей Сайрусы, будь они неладны… И пара обалденных, в двести ватт, усилителей фирмы «Сони», часть его настольной Иенсеновской системы — и за них он расплатился прошлым летом, когда крыл крышу Бобби О'Доннелу.

Тогда он впервые смог заговорить с Кейти. Господи. И всего-то год прошел, а кажется, не то десять лет, не то одно мгновение. Кейти Маркус. Он знал ее, конечно, — кто в этом районе не знал ее, такую красотку? Но мало кто знал ее по-настоящему. С красавицами всегда так. Это только в кино, на экране красота располагает и кажется доступной, а на самом деле она как высокая ограда, которая не пускает тебя, заставляет сторониться.

Но Кейти, ребята, с самого первого дня, когда заявилась на строительную площадку вместе с Бобби О'Доннелом и он оставил ее там, потому что ему и его дружкам пришлось отлучиться по какому-то неотложному делу и они словно забыли о ней, так вот она с самого начала была такая простая, такая естественная; она вертелась возле Брендана и не отошла даже тогда, когда он занимался сваркой — пижонка этакая. Она знала, как его зовут, и сказала: «Как же такой хороший парень, как ты, Брендан, стал работать на Бобби О'Доннела?» Брендан. Она произнесла это имя так легко, словно век повторяла его. Брендан, стоявший в это время на краю крыши, чуть не свалился оттуда в обмороке. Именно в обмороке. Ей-богу. Вот как она на него действовала.

А завтра, как только она позвонит, они уедут. Уедут вместе. Уедут навсегда.

Откинувшись на подушки, Брендан воображал себе ее лицо. Оно плыло над ним, как луна. Он знал, что не заснет. Слишком взвинчен, чтобы заснуть. Ну и пусть. Он лежал в темноте, а Кейти плыла над ним, улыбаясь, и глаза ее блестели, освещая мрак.

* * *

В этот вечер после работы Джимми Маркус и его родственник Кевин Сэвидж зашли выпить пива в «Охотнике» и сейчас сидели за столиком у окна, наблюдая, как мальчишки на улице играли в травяной хоккей. Мальчишек было шестеро, и, борясь с надвигавшейся темнотой, они продолжали играть, и в сумраке их лица казались стертыми. «Охотник» располагался в закоулке возле боен, и для хоккея это было, с одной стороны, хорошо, потому что машины сюда почти не заезжали, а с другой — плохо, так как фонари в этом месте уже второй год не горели.

Кевин был хорошим собутыльником, потому что был не слишком словоохотлив, как и Джимми, и они сидели и тянули свое пиво, слушая шарканье резиновых подошв, стук деревянных клюшек и внезапный металлический скрежет, когда от удара резина соскакивала со стержня.

В тридцать шесть лет Джимми Маркус полюбил тишину этих субботних вечеров. Он не стремился в шумные оживленные бары с их сутолокой и пьяными разговорами по душам. Тринадцать лет прошло с тех пор, как он отбыл срок, заимел магазинчик, жену и трех дочерей и сам поверил, что необузданный мальчишка, которым он был когда-то, превратился в мужчину, больше всего в жизни ценящего спокойную размеренность — без спешки выпить пивка, прогуляться поутру, послушать по радио репортаж с бейсбольного матча.

Он поглядел в окно. Четверо мальчишек, сдавшись, разошлись по домам, но двое оставались — в сгущавшейся тьме слышались звуки хоккейной схватки. Фигуры были едва различимы, но в стуке клюшек и напряженном топоте чувствовалась яростная энергия.

Ему требовался выход, этому юношескому напору. Когда Джимми был подростком и даже потом, лет эдак до двадцати трех, каждое его действие порождалось этой энергией. Ну а потом… Потом, наверное, учишься ее прятать. Запихиваешь куда подальше.

Его старшая дочь Кейти как раз сейчас этому учится. Девятнадцать лет, красотка, гормоны в ней так и играют. А в последнее время он заметил в ней перемену, какое-то новое изящество появилось в ней, и он не мог понять, откуда что взялось: некоторые девушки, взрослея, так расцветают, другие же всю жизнь остаются девчонками, а вот в Кейти он стал внезапно замечать некую умиротворенность, безмятежность.

Сегодня в лавке, уходя, она поцеловала Джимми, сказав: «Ну, пока, папа», и даже пять минут спустя отзвук ее голоса теплом наполнял его грудь. Это был голос ее матери, он почувствовал это, более низкий и уверенный, чем знакомый ему дочкин голос, и Джимми растерянно думал сейчас о том, что могло так повлиять на голосовые связки и почему раньше он не замечал перемены.

Голос ее матери. Женщины, которая вот уже скоро четырнадцать лет как умерла и чей голос Джимми услышал сейчас в голосе дочери. «Она взрослая женщина, — думал Джимми, — она взрослая».

Женщина… Бог мой… Как же это произошло?

* * *

Дейв Бойл даже никуда не собирался в этот вечер. Хотя это и субботний вечер, завершающий трудную рабочую неделю, но Дейв уже достиг того возраста, когда что суббота, что вторник — все равно, а выпивка в баре ничуть не предпочтительнее стаканчика дома. Дома даже и удобнее: не надо думать об обратной дороге.

Поэтому, когда все было позади и кончено, он усмотрел в этом руку Судьбы. Судьба и раньше вмешивалась в его жизнь, Судьба или Случай, по преимуществу несчастный, но чтобы вот так почувствовать ее направляющую руку, раньше этого не бывало, она все больше портила, взбалмошно и злобно сокрушая его замыслы. Как будто сидя там, где-то у себя на облаках, Судьба слышала голос: «Скучаешь, Судьба? Почему бы не поразвлечься чуток, не ущучить Дейва Бойла? Ну что на этот раз придумаешь?»

Так что Дейв был с ней хорошо знаком и узнавал по почерку.

Возможно, в этот субботний вечер Судьба праздновала день рождения или другой какой-то праздник и решила наконец дать Дейву передышку, разрешила немного встряхнуться без того, чтоб отвечать за последствия. Судьба словно сказала: «Давай, Дейви, вдарь как следует. Обещаю, что на этот раз ответного удара не будет». Так запасному, которого не пускают на поле, в кои-то веки разрешают бить пенальти. Потому что это не было предумышленно, не планировалось заранее. Нет, не планировалось. Дейв и сам потом твердил по ночам в пустоту кухни, клятвенно, словно перед судом, стискивая руки: «Пойми ты, это не планировалось».

В тот вечер он, пожелав спокойной ночи сыну Майклу и поцеловав его на ночь, спустился вниз и направлялся к холодильнику за пивом, когда его жена Селеста напомнила ему, что сегодня девичник.

— Опять? — Дейв открыл холодильник.

— Месяц прошел, — игриво и нараспев ответила Селеста тоном, от которого у Дейва иногда по спине ползли мурашки.

— Круто. — Опершись на посудомоечную машину, Дейв открыл пиво. — Что намечено на этот раз?

— «Мачеха», — объявила Селеста, глаза ее весело блеснули, она хлопнула в ладоши.

Раз в месяц Селеста и трое ее товарок по парикмахерскому салону «Озма» собирались вместе на квартире Дейва и Селесты Бойл, чтобы раскинуть карты Таро, выпить винца и испробовать какой-нибудь новый кулинарный рецепт. Обычно вечер завершался просмотром очередной душещипательной картины — о какой-нибудь деловой женщине, очень успешно продвигающейся по службе, но глубоко несчастной и одинокой и вдруг обретшей великую любовь и потрясающего любовника в лице могучего фермера, или о двух девчонках, только-только начавших ощущать себя женщинами и осознавших истинную природу своих чувств друг к другу, но внезапно получающих жестокий удар: у одной из них оказывается тяжкий недуг в последней стадии и она умирает — красивая и аккуратно, волосок к волоску, причесанная, — на широкой, как море, кровати.

Во время таких девичников Дейву предоставлялся следующий выбор: он мог удалиться в комнату Майкла и там глядеть на спящего сына, мог укрыться в их с Селестой спальне и там посмотреть кабельное телевидение или же убраться поскорее из дому, чтобы не быть свидетелем того, как подружки проливают слезы, когда фермер, принявший решение не дать себя захомутать, скачет обратно к себе в захолустье для жизни вольной и первобытно-прекрасной.

Обычно Дейв выбирал третий путь.

И в этот вечер все было как обычно. Он прикончил пиво, поцеловал Селесту, почувствовал нежный холодок в животе, когда она ущипнула его за бедро и крепко поцеловала в ответ, а потом вышел за дверь, спустился по лестнице мимо квартиры мистера Макалистера и, пройдя через парадное крыльцо, очутился на вечерней субботней Плешке. Думая, куда направиться — дойти до «Баки» или прошвырнуться подальше, до «Охотника», постоял в нерешительности возле дома, после чего выбрал автомобильную прогулку. Можно доехать до Стрелки, поглазеть на студенток колледжа и тамошних хлыщей — последних там клубится тьма-тьмущая, иные даже на Плешку просачиваются.

Они захватили кирпичные трехэтажки, которые теперь уже и не трехэтажки, а особняки в стиле королевы Анны. Окружив их лесами, они выпотрошили внутренности домов, заставив рабочих трудиться день и ночь, чтобы месяца три спустя Л.-Л. Бинс мог выставить у тротуара свои «вольво» и втащить вовнутрь коробки со своей керамикой. За ставни тихой сапой вполз джаз, и теперь они попивают дорогие напитки из самых фешенебельных винных подвалов, прогуливают по кварталу своих такс и разбивают у фасадов изысканные газоны. Пока что изменились лишь трехэтажки на Гэлвин- и Туми-авеню, но если так пойдет дело, то, судя по всему, скоро их «саабы» доползут до Канала и самого сердца Плешки.

На прошлой неделе мистер Макалистер, домовладелец, лениво и как бы невзначай бросил:

— Цены на жилье поползли вверх, и сильно вверх.

— Так вам и карты в руки, — сказал Дейв, окидывая взглядом дом, в котором вот уже десять лет как снимал квартиру. — И если так дальше пойдет, вы могли бы…

— Если так дальше пойдет? — Лицо Макалистера приняло скептическое выражение. — Да меня налогами на собственность задушат! Это ж фиксированный доход! Сейчас продать не решусь? Ну так года через три налоговые инспектора меня все равно слопают.

— И куда же вы денетесь? — спросил Дейв, а про себя подумал: «А я куда денусь?»

Макалистер пожал плечами:

— Не знаю. Может, в Веймут подамся. У меня друзья в Леоминстере.

Сказал это так, словно уже сделал ряд звонков или наведался в кое-какие пустующие дома.

Въезжая на своем «аккорде» на Стрелку, Дейв старался припомнить, кто из его знакомых-ровесников или моложе еще остался здесь. Притормозив на красный свет, он заметил двух хлыщей в одинаковых ярко-красных водолазках и шортах цвета хаки — бесполые, хоть и мускулистые, они сидели за столиком возле бывшей пиццерии «Примо», ныне превращенной в кафе «Высший свет», и ели ложечками не то мороженое, не то застывший йогурт; их загорелые ноги, вытянутые и скрещенные у щиколоток, перегораживали тротуар, а к витрине были прислонены два горных велосипеда, сверкающих в неоновом свете витрины.

Дейв думал, куда он, к черту, денется, если хищная предприимчивость переселенцев, возобладав, поглотит его. Если так пойдет дело и пиццерии станут превращаться в кафе, то на деньги, что зарабатывают они с Селестой, они с трудом и двухкомнатную-то осилят где-нибудь на Паркер-Хилл. А оттуда, попав в список постоянных должников, они переберутся уже в настоящую трущобу, где лестничные клетки пахнут мочой и валяются дохлые крысы, и вонь от них смешивается с запахом плесени на стенах, и по подъездам шастают наркоманы и уголовники с ножами, и едва зазеваешься, плохо тебе придется.

С тех пор как местные бандиты гнались за его автомобилем, когда он ехал с Майклом, Дейв держал под сиденьем пистолет двадцать второго калибра. Стрелять он из него не стрелял ни разу, даже в тире, но любил ощупывать его и заглядывать в ствол. Он доставил себе удовольствие, представив, как выглядели бы эти двое хлыщей-близнецов на мушке, и улыбнулся. Но зажегся зеленый свет, а он все еще стоял, и сзади нетерпеливо засигналили клаксоны, хлыщи подняли взгляд, чтобы посмотреть, почему шум, и оглядели его обшарпанную машину.

Дейв газанул с перекрестка, задыхаясь от ненависти под их недоуменными ироническими взглядами.

* * *

В этот вечер Кейти Маркус и две ее лучшие подруги Дайана Честра и Ив Пиджен отправились праздновать расставание Кейти с Плешкой, а может быть, и с Бакинхемом. Праздновать так, словно цыганки, осыпав их золотым дождем, напророчили им исполнение всех желаний. Праздновать так, словно все втроем выиграли в лотерею или получили отрицательный результат в тесте на беременность. Они кинули на стол свои сигареты с ментолом и крепко выпили в задней комнате «Спайрес паба», взвизгивая всякий раз, когда какой-нибудь славный паренек подмигивал одной из них. Час назад они до отвала наелись в гриле на Ист-Коуст, а затем вернулись в Бакинхем и, перед тем как завернуть в бар на стоянке, выкурили дозу. Все — и россказни, которые они слышали по нескольку раз и знали как свои пять пальцев, и то, что Дайану опять прибил ее дружок, сволочь такая, и пятно от губной помады на щеке Ив, и двое толстяков у игорного стола — все веселило их до умопомрачения.

Когда в баре стало не протолкнуться, а чтобы взять порцию у стойки, надо было прождать минут двадцать, они переместились на Стрелку в «Керли Фолли»; перед этим они выкурили в машине еще одну дозу, и Кейти ощутила на сердце когтистую лапу какого-то дурного предчувствия.

— Эта машина нас преследует.

Ив взглянула в зеркальце заднего вида:

— Ничего подобного.

— Она едет за нами от самого бара.

— Да что ты, сдурела, Кейти-малышка, она и всего-то с полминуты как появилась!

— Уф-ф.

— Уф-ф, — передразнила ее Дайана и, хохотнув, передала сигарету Кейти.

— Все спокойно, — пробасила Ив.

Кейти поняла, куда клонит Ив.

— Заткнись ты.

— Даже слишком спокойно, — поддержала подругу Дайана и прыснула.

— Дуры вы… — Кейти хотела рассердиться, но вместо этого ее вдруг охватил приступ смеха. Она хотела откинуться на спинку сиденья, но завалилась набок, так что голова ее очутилась между подлокотником и сиденьем; щеки ее горели, и кожу на щеках странно покалывало, как бывало всегда в те редкие случаи, когда она курила марихуану.

Смеяться больше не хотелось, и клонило в сон. Уставившись на бледный купол света, она думала о том, что вот оно, счастье, — посмеяться хорошенько, по-дурацки посмеяться с лучшими подругами в последний вечер перед свадьбой с любимым человеком. (В Лас-Вегасе, подумать только! С перепоя. Ну и ладно.) Все равно это здорово. Это счастье.

* * *

Четыре бара, три порции и пара телефонных номеров, записанных на салфетке, так развеселили Кейти и Дайану, что в «Макджилсе» они вспрыгнули на стойку и пустились в пляс под «Кареглазку», хотя музыкальный автомат и не работал. Ив пела «Скользя и качаясь», и Кейти с Дайаной скользили и качались, самозабвенно крутя бедрами и головой, пока не рассыпалась прическа. Парни в «Макджилсе» были в восторге, но двадцать минут спустя у Брауна девушки и в дверь-то с трудом могли войти.

Дайана и Кейти с двух сторон подпирали Ив, а та во все горло распевала «Я так хочу» Глории Гейнор, что осложняло ее транспортировку, и при этом раскачивалась, как метроном, что осложняло вдвойне.

Так что у Брауна их тут же завернули, а это означало, что единственным оставшимся для них местом, где еще могли найти приют три обезножевшие бакинхемские красотки, была «Последняя капля» — вонючая дыра на задворках Плешки, имевшая дурную и скандальную славу окрест, место, где самые дешевые проститутки искали себе клиентов, а припаркованный поблизости автомобиль без сигнализации мог продержаться неугнанным минуты полторы, не больше.

Вот тут-то и возник Роман Феллоу в сопровождении своей последней подружки, похожей на рыбку гуппи, — Роману нравились миниатюрные блондинки с большими глазами. Появлению Романа обрадовались бармены, потому что Роман всегда был щедр на чаевые, бросая их направо и налево, но Кейти вовсе ему не обрадовалась, потому что Роман корешился с Бобби О'Доннелом.

Роман сказал:

— Кейти?

Кейти улыбнулась в ответ — она боялась Романа. Его все боялись. Красивый парень и очень неглупый, он мог быть крайне забавным и приятным, если хотел этого, но был в нем и порок: глаза его пугали абсолютным отсутствием всякого чувства, в них зияла холодная пустота.

— Я немного перебрала, — призналась она.

Слова ее рассмешили Романа. Он коротко хохотнул, обнажив белоснежные зубы, и отхлебнул «Тамкрея».

— Немного перебрала, значит? Что ж, ясно. А вот ответь-ка мне, пожалуйста, Кейти, — сказал он вкрадчивым голосом, — ты думаешь, Бобби приятно будет услышать, что ты вытворяла в «Макджилсе»? Приятно будет, когда ему расскажут об этом?

— Нет.

— Потому что и мне это здорово неприятно было, Кейти. Понимаешь, что я говорю?

— Да.

Роман приложил руку рупором к уху.

— Как ты сказала?

— Да.

Держа руку по-прежнему возле уха, Роман наклонился к ней:

— Извини. Так что же?

— Я сейчас домой поеду, — сказала Кейти.

Роман улыбнулся:

— Серьезно? Я же не хочу на тебя давить.

— Нет, нет. С меня хватит.

— Конечно. Слушай, может, разрешишь мне по счету заплатить?

— Нет, спасибо, Роман, мы уже рассчитались.

Роман обнял за плечи подружку.

— Вызвать тебе такси?

Кейти чуть не ляпнула, что сама за рулем, но вовремя спохватилась:

— Нет, нет. В такой поздний час поймать машину не проблема.

— Да, конечно. Тогда ладно, Кейти, до скорого.

Ив с Дайаной были уже в дверях — они стали жаться к выходу, едва увидев Романа.

Уже на улице Дайана сказала:

— Черт. Думаешь, он настучит Бобби?

Кейти хоть и без большой уверенности, но покачала головой:

— Нет. Он дурное передавать не станет. Оставит про запас.

В темноте она провела рукой по лицу, и алкоголь в ее крови превратился в слякотный осадок, тяжкое одиночество. Одиночество было ей хорошо знакомо. Она чувствовала его с тех самых пор, как умерла ее мать, а мать ее умерла давным-давно.

На стоянке Ив вырвало, и она забрызгала заднее колесо синей «тойоты» Кейти. Когда Ив пришла в себя, Кейти выудила из сумочки флакончик с полосканием для рта и передала его подруге. Та спросила:

— А за руль ты сможешь сесть?

Кейти кивнула.

— Да ехать-то всего ничего. Справлюсь отлично.

Дайана невнятно поддакнула, пискнув что-то невразумительное.

Они осторожно покатили по Плешке. Кейти держала стрелку спидометра на двадцати пяти и старательно и сосредоточенно ехала по правой полосе. Сперва по Данбой, миновав двенадцать кварталов, свернула на Кресент — здесь было темнее, тише. Выехав к началу Плешки, они покатили по Сидней-стрит, направляясь к дому Ив. По пути Дайана решила заночевать у Ив, вместо того чтобы ехать к своему дружку Мэтту, где ей пришлось бы выслушать от него очередную порцию гадостей за то, что явилась пьяная, поэтому они с Ив вылезли под разбитым фонарем на Сидней-стрит. Накрапывал дождь, и ветровое стекло было уже все в каплях, но ни Дайана, ни Ив не замечали дождя.

Перегнувшись в талии, они сунули головы в открытое окошко машины, глядя на Кейти. Неудачный конец этого праздничного вечера стер веселье с их лиц, и они были понурыми, как в воду опущенными. Кейти и самой было грустно глядеть на них и на капли дождя на ветровом стекле, и будущее маячило перед нею невеселое, стертое дождем, и все из-за них. Ее лучшие подруги еще с дошкольных лет, и вот может случиться так, что она больше их не увидит.

— Ты ничего, а? — Голос Дайаны зазвенел.

Кейти повернулась к ним, постаравшись улыбнуться широко, как только возможно, от усилия даже челюсть заболела.

— Ну конечно ничего. Я звякну вам из Вегаса, и вы прилетите ко мне в гости.

— Самолетом туда недорого, — сказала Ив.

— Совсем недорого.

— Совсем недорого, — подтвердила и Дайана и вдруг осеклась и, отвернувшись, потупилась, глядя на выщербленный тротуар.

— Ладно, — бодро произнесла Кейти. Слова выскакивали из ее рта весело, как пузырьки шампанского. — Я лучше поеду, пока мы тут не разнюнились.

Ив с Дайаной протянули ей руки через окошко, и она задержала их в своей руке, крепко стиснув, после чего они отошли от машины. Они помахали ей. Кейти помахала в ответ, потом нажала на клаксон и уехала.

Стоя на тротуаре, они глядели вслед удалявшейся машине и оставались стоять так и после того, как, мигнув, исчезли задние огоньки, когда Кейти резко свернула с Сидней-стрит. Они чувствовали, что не сказали каких-то важных слов. Пахло дождем и жестяной сыростью Тюремного канала, который нес свои тихие темные воды за парком.

Всю свою жизнь Дайана будет мучиться и корить себя за то, что не осталась в машине. Меньше чем через год она родит сына, и потом (еще до того, как он станет вылитый отец и озлится до того, что пьяный сядет за руль и раздавит женщину, ждавшую у светофора на Стрелке) она будет все твердить ему, что все шло к тому, чтобы ей остаться в машине, а она вот сдуру, из прихоти вышла и нарушила, стронула что-то в жизни. Она будет нести это в себе вместе с горьким чувством, что провела жизнь как никчемный наблюдатель чужих трагедий, которые не сумела предотвратить. Она будет возвращаться к этому и во время свиданий, навещая сына в тюрьме, а он будет лишь пожимать плечами и ерзать на стуле, а потом говорить: «Ты покурить принесла, мам?»

Ив вышла замуж за электрика и переехала на ранчо в Брейнтри. Иногда среди ночи она клала руку на его широкую щедрую грудь и заводила разговор о Кейти, вспоминала ту ночь, а он слушал и гладил ее волосы, но никаких слов не говорил, потому что сказать тут нечего. Ив просто необходимо было иногда произносить имя подруги, слышать звук этого имени, чувствовать его вкус на языке. У них родятся дети. Ив будет ходить на их футбольные матчи и стоять сбоку, глядя на игру и повторяя имя Кейти, беззвучно, себе самой и влажному апрельскому воздуху.

Но в тот вечер это были лишь две выпившие девчонки из Ист-Бакинхема, и Кейти видела в зеркальце, как исчезают их фигурки за поворотом Сидней-стрит, когда она направилась домой.

Вечером в этом районе царило безлюдье, дома возле парка года четыре назад горели и сейчас стояли выгоревшие, закопченные, заколоченные. Единственным желанием Кейти было поскорее очутиться дома, забраться в постель, а утром встать пораньше и улизнуть, пока ее не хватятся отец и Бобби. Ей хотелось бросить это место, как сбрасывают платье, промокшее под проливным дождем. Скомкав его в горсти, отшвырнуть прочь и уйти, не оглядываясь.

И ей вспомнилось то, о чем она не думала все эти годы. Вспомнилось, как они с мамой пошли в зоопарк, когда ей было пять лет. Вспомнилось без всякой причины, кроме той, что, возбужденные скверным наркотиком и алкоголем, клетки в мозгу, замкнувшись, видно, задели сундучок, где хранятся воспоминания. Мать вела ее за руку по Коламбия-роуд к зоопарку, и Кейти чувствовала, как костлява ее рука, и чувствовала, как подрагивает пульс возле ее кисти. Она заглядывала в худое, изможденное материнское лицо, с носом, который после того, как она похудела, стал крючковатым, со сморщенным подбородком, в ее затравленные глаза. И пятилетняя Кейти, опечаленная и недоумевающая, спросила:

— Почему ты все время такая усталая, мама?

Напряженное нервное лицо матери как-то сжалось и раскрошилось, как крошится сухая губка. Мать присела на корточки возле Кейти и, стиснув ладонями ее щеки, вперилась в нее покрасневшими глазами. Кейти подумала, что мать рассердилась, но тут губы матери исказила улыбка, подбородок задрожал, и она проговорила: «Ой, детка!» — и притянула ее к себе. Она уткнулась подбородком в плечо Кейти и опять проговорила: «Ой, детка!», — и еще раз повторила то же самое, и Кейти почувствовала, что волосы ее стали мокрыми от материнских слез.

Чувство это всплыло сейчас; капельки слез на ее волосах были мелкие, как морось дождя на ветровом стекле; она силилась вспомнить, какого цвета были глаза у матери, когда вдруг впереди на мостовой увидела лежащего человека. Тело лежало как куль с мукой возле самых ее шин, и она, резко крутанув вправо, почувствовала сильный удар в левое заднее колесо, и в голове мелькнуло: «О Господи, Боже милостивый, только не это, не могла я его задавить, скажи, что это не так, Господи, Господи…»

«Тойота» полетела в кювет, а нога Кейти соскочила с тормозной педали, машину качнуло вперед, мотор взревел и заглох.

Кто-то окликнул ее:

— Эй, ты в порядке?

Кейти увидела, как он направляется к ней, и расслабилась: он казался таким привычным, нестрашным, пока она не заметила пистолета в его руке.

* * *

В три часа ночи Брендан Харрис наконец уснул.

Он улыбался во сне. Кейти парила над ним, она говорила, что любит его, шептала его имя, и нежное, как поцелуй, дыхание ее щекотало висок.

 

4

Я больше не вижу тебя

Дейв Бойл завершил этот вечер в «Макджилсе», сидя с Большим Стэнли в углу и перед телевизором и глядя, как «Сокс» играют финал. На площадке царил Педро Мартинес, и «Сокс» колошматили «Ангелов» почем зря. Педро бил как бешеный, и мяч попадал на базу весь измочаленный и раскаленный, словно уголь. На третьей подаче нападающие «Ангелов», казалось, испугались, на шестой вид у них стал такой, словно они только и мечтают очутиться дома за ужином, а когда Гаррет Андерсон запулил штрафной куда-то за правую линию, сделав усилия Педро совершенно бессмысленными, накал борьбы исчез, растворившись на трибунах, разочарованных сухим счетом 8:0, и Дейв поймал себя на том, что больше разглядывает болельщиков, прожектора и сам стадион, чем следит за игрой.

Взгляд его скользнул по лицам на дешевых местах — на них читались отвращение и усталость побежденных, болельщики, казалось, принимали поражение гораздо ближе к сердцу, чем публика на центральной трибуне. И возможно, так оно и было. Многие из них, как понимал Дейв, выбирались на стадион раз в году. Они брали с собой детей и жен, прихватывали напитки, чтобы потом под калифорнийскими звездами праздновать победу, тратили долларов тридцать пять на дешевые билеты и еще двадцать пять на шапочки болельщиков для детей, жевали шестидолларовые гамбургеры из крысятины или сосиски за четыре с половиной доллара, запивая их «пепси» и заедая брикетиками мороженого, оставлявшими на руках липкие следы. Они шли, чтобы встряхнуться, вырваться из повседневности, вдохновиться редким зрелищем победы. Ведь спортивные арены и стадионы — это как в церкви: праздничное освещение, приглушенный шепот молитвы и сорок тысяч сердец, бьющихся в унисон, колотящих в барабан единой для всех надежды.

Выиграй. Сделай это. Для меня, для детей. Для моего несчастного супружества. Выиграй, чтобы я мог унести эту победу с собой в машину и посидеть в ее отсвете вместе с семьей, когда мы отправимся назад, возвращаясь к той жизни, где нет других побед.

Для меня, для меня победи. Выиграй. Выиграй.

Но когда команда твоя проигрывала, единая для всех надежда разбивалась вдребезги, а иллюзия общности с такими же, как ты, прихожанами исчезала. Твоя команда предавала тебя, становясь лишним напоминанием о тщете всех твоих усилий. Ты надеялся, а надежда умерла. И ты сидишь на трибуне в куче хлама — целлофановых оберток, рассыпанного попкорна и мягких, волглых бумажных стаканчиков, — брошенный среди немых свидетельств твоего крушения, а впереди только долгий путь в темноте к темной стоянке бок о бок с пьяными и расстроенными чужаками; рядом молчаливая жена, подсчитывающая про себя убытки, и трое капризных детей. Остается только влезть в машину и поехать туда, откуда обещала вырвать тебя эта церковь.

Дейв Бойл, бывшая звезда бейсбольной команды «Технического колледжа Дон-Боско», игравший в ней в самые ее счастливые годы, с 78-го по 82-й, знал все непостоянство болельщиков. Знал, как жаждешь поклонения и ненавидишь поклонников и готов на коленях вымаливать одобрительные крики «ну еще разок!» и как понуро склоняешь голову под гневным крушением их общей надежды.

— Видал, какие куколки? — произнес Большой Стэнли, и Дейв поднял глаза на двух девушек, вдруг вспрыгнувших на стойку и пустившихся в пляс под фальшивое пение «Кареглазки» — музыкальный аккомпанемент осуществляла третья из подружек, а две крутили бедрами и потряхивали задницами на стойке бара. Та, что справа, была пухлая, и серые глаза ее зазывно блестели. Дейв решил, что сейчас она в самом соку и еще с полгодика будет очень и очень неплоха в постели. А потом, года через два, обабится — вот и сейчас уже подбородок обвисает, — растолстеет, обрюзгнет и облачится в халат, и тогда уж чудно будет даже и представить, что кто-то совсем недавно мог на нее заглядываться.

А вот другая девушка — это да! Дейви знал ее с самого ее детства — Кейти Маркус, дочка Джимми и бедняжки Мариты, теперь живущая с мачехой, кузиной его жены, Аннабет. Как она выросла, однако, и каждая клеточка ее тела твердая, свежая, упругая, словно неподвластная закону притяжения. Глядя, как она танцует, наклоняется, кружится, смеется, а светлые волосы ее падают на лицо, закрывая его словно вуалью, и она встряхивает головой, откидывая их назад и выставляя молочно-белую выгнутую шею, Дейв почувствовал, как разгорается в нем, будто огонек свечи, смутное неясное томление. И не просто так. Причиной всему была она. Что-то исходило от нее, от ее тела, от искры узнавания, мелькнувшей на ее мокром от пота лице, когда глаза ее встретились с его глазами и она улыбнулась и помахала ему пальчиком, и жест этот пробрал его до костей, в груди стало тепло, и сердце защемило.

Он окинул взглядом сидевших в баре. Мужчины, хоть и под мухой, глаз не сводили с девушек, глядя на них, словно это светлое видение было им даровано свыше. А лица у них были как у болельщиков «Ангелов» на стадионе во время первых подач — тоскливое желание, смешанное с жалобным осознанием и грустным приятием того, что ничего не выйдет и они поплетутся домой, ничего не получив. Только и остается, что оглаживать себя в ванне, когда жена и дети дрыхнут наверху.

Дейв глядел на сияющую Кейти на стойке и вспоминал, как выглядела обнаженная Мора Кевени, когда была с ним, — капельки пота на лбу, взгляд блуждает и туманится от вина и страсти. Страсти к нему, Дейву Бойлу, звезде бейсбола, гордости Плешки на протяжении всего трех коротких лет.

Никто и не вспоминал тогда, как его похитили в десятилетнем возрасте. Нет, тогда он был героем. Мора с ним в постели. Судьба подыгрывает ему.

Дейв Бойл. Откуда ему было знать тогда, что Судьба дарует свои милости лишь на короткий срок, а потом радужное будущее исчезает, оставляя тебя ни с чем в тоскливом настоящем, где все заранее известно, и нет места надежде, и дни перетекают один в другой, такие похожие и неинтересные, что вот уже и год кончился, а на календаре в кухне все еще март.

Нет, больше я не поддамся мечтам, думаешь ты, чтобы не было потом боли и разочарования. Но вот вдруг твоя команда отыгралась, или ты посмотрел хорошее кино, или оранжевый глянец афиши предвещает тебе выступление Арубы, или девушка, немного похожая на ту, что ты любил в юности, а потом потерял, танцует над тобой на стойке бара, и глаза ее сияют, и ты думаешь: черт подери, не помечтать ли еще разок?

* * *

Однажды, когда Розмари Сэвидж-Самаркоу в очередной раз была при смерти (кажется, в пятый раз из десяти), она сказала своей дочери Селесте Бойл:

— Вот как на духу, единственная радость, что я имела в жизни, это крутить яйца твоему отцу! Приятно, знаешь, как глоток воды в пустыне.

Селеста рассеянно улыбнулась ей и хотела отвернуться, но мать вцепилась в нее узловатыми изуродованными артритом пальцами, крепко, чуть ли не до кости вонзив ей в кисть свои когти.

— Слушай меня, Селеста. Я помираю, так что мне не до шуток. Только это и можно ухватить в жизни, — и то, если повезет, — потому что счастья в ней негусто. Завтра я сыграю в ящик и хочу, чтобы дочь моя понимала: только это нам и остается. Слышишь? Единственное удовольствие в жизни. Я вот, например, крутила яйца твоему негоднику отцу почем зря. — Глаза ее блеснули, в уголке рта показалась слюна. — И уж поверь, ему это нравилось.

Селеста вытерла полотенцем лоб матери. Она с улыбкой наклонилась к ней, сказала «мамочка» воркующим нежным голосом. Она промокнула слюну на ее губах и погладила ее ладонь, не переставая думать: «Нет, надо бежать отсюда, из этого дома, из этого квартала, из этого жуткого места, где у людей последние мозги вышибает нищета и убогая жизнь, а они слишком жалки, чтобы что-то в ней изменить».

Но мать ее выжила. Одолела и колит, и диабетические комы, и почечную недостаточность, и два инфаркта миокарда, и злокачественные опухоли груди и кишечника. Однажды у нее отказала поджелудочная железа, а через неделю вдруг опять заработала как ни в чем не бывало, и доктора не раз надоедали Селесте просьбами разрешить исследовать тело матери после ее кончины.

— Какую часть тела исследовать? — поначалу спрашивала Селеста.

— Да все.

У Розмари Сэвидж-Самаркоу был брат, живший на Плешке, которого она ненавидела, а во Флориде у нее имелись две сестры, не желавшие с ней общаться, а мужу она так успешно крутила яйца, что свела его в могилу раньше времени. Селеста была ее единственным ребенком, родившимся после восьми выкидышей. В детстве она часто представляла себе этих своих нерожденных братьев и сестер, витающих где-то в Чистилище, и думала: «Как это я прорвалась?»

Подростком Селеста надеялась на появление кого-то, кто вызволит ее отсюда. Она была недурна собой, добродушна, пикантна, умела повеселиться. Учитывая все это, она думала, что шансы у нее есть. Но дело осложнилось тем, что когда возле нее и возникали претенденты, они были явно не ахти. Большинство их было из Бакинхема, парочка из Роум-Бейсин, а один парень, с которым она познакомилась на парикмахерских курсах, жил в пригороде, но он был голубой, о чем она не сразу догадалась.

Медицинская страховка ее матери вся вышла, и вскоре Селеста поняла, что работает исключительно на покрытие жутких медицинских счетов, выставленных за лечение жутких болезней, которые, видимо, все же были не настолько жутки, чтобы избавить мать от ее жизненного бремени. Впрочем, бремя это мать несла не без удовольствия. Каждая схватка с болезнью оборачивалась новым козырем в том, что Дейв называл «игрой со смертью». Смотря новости по телевизору, где показывали какую-нибудь несчастную, у которой сгорел дом, а в огне погибли двое детей, Розмари чмокала вставной челюстью и говорила:

— Детей можно новых нарожать, а вот попробовала бы ты жить с колитом и эмфиземой в придачу, узнала бы, почем фунт лиха!

Дейв натужно улыбался и шел за очередной банкой пива.

Слыша, как хлопнула дверца холодильника, Розмари говорила Селесте:

— Ты ему так, любовница, настоящая жена его — пиво «Будвайзер».

Селеста тогда отвечала:

— Да брось ты, мама!

Мать вскидывалась:

— А что, разве не так?

В конце концов Селеста выбрала Дейва или, вернее, остановилась на нем. Он был приятной внешности, остроумен, и мало что на свете могло вывести его из себя. Когда они поженились, у него было хорошее место в почтовом ведомстве в Рейшене, но когда, попав под сокращение, он лишился работы, то вскоре удовольствовался другой, в одном из центральных отелей (при том, что заработок его уменьшился вдвое), и не жаловался. Дейв вообще ни на что не жаловался и почти никогда не рассказывал о детстве, о том, что было до колледжа, но странным это стало казаться Селесте, только когда умерла ее мать.

Доконал ее удар. Придя из супермаркета, Селеста нашла мать мертвой в ванне с головой, свесившейся набок, и ртом, скривившимся так, словно та куснула какой-то кислятины.

После похорон Селеста поначалу утешала себя тем, что жизнь ее теперь, без постоянных материнских упреков и колкостей, станет проще. Но этого не произошло. Дейв зарабатывал не больше Селесты, а это было всего на доллар в час больше, чем в «Макдональдсе», и хотя медицинские счета Розмари, скопившиеся за ее жизнь, по счастью, не легли на плечи дочери, расходы на похороны оказались непомерными. Оценив финансовое положение семьи — счета, которые им предстоит выплачивать годы и годы, отсутствие доходов, притом что деньги летят как в прорву, а Майклу скоро в школу, и это новые расходы, а на кредит больше рассчитывать нечего, — Селеста поняла, что до конца их дней им придется жаться и экономить. Высшего образования ни у нее, ни у Дейва нет, и оно им не светит, а в новостях все уши прожужжали, что процент безработных год от года все ниже, и про национальную программу трудоустройства, а никому и невдомек, что все это касается квалифицированных кадров или тех, кто готов вкалывать без страховки — медицинской и стоматологической, — и без всяких перспектив на повышение.

Селеста теперь часто ловила себя на том, что сидит на крышке унитаза возле ванны, где нашла тело матери. Сидит в темноте и, давясь слезами, думает о том, как же так случилось, что жизнь ее покатилась под откос. Именно там она и сидела в ночь на воскресенье, и было уже около трех утра, и дождь барабанил в окна, когда домой вернулся Дейв весь в крови.

При виде ее он как будто испугался. Он отпрянул, когда она возникла перед ним.

Она спросила:

— Что случилось, милый? — и потянулась к нему. Он опять резко отпрянул, так, что даже зацепил ногой порог.

— Меня ранили.

— Что?

— Меня ранили.

— Господи, Дейв, скажи же, что произошло?

Он поднял рубашку, и Селеста увидела на его груди длинный след от удара ножом, откуда, пенясь, текла кровь.

— Господи, родной мой, да тебе же в больницу надо!

— Нет, нет, — сказал он. — Рана неглубокая, просто кровит, как собака.

Он был прав. Приглядевшись, она увидела, что рана действительно совсем неглубокая, но разрез, был длинным и сильно кровоточил. Хоть и не настолько, чтобы так испачкать его рубашку и шею.

— Кто это тебя так?

— Какой-то полоумный негр, — сказал он и, стянув рубашку, кинул ее в раковину. — Дорогая, я весь изгваздался.

— Ты что? Да как это все случилось?

Он смотрел на нее блуждающим взглядом.

— Этот парень хотел меня ограбить, ясно? И я кинулся на него. Тогда он ударил меня ножом.

— Ты кинулся на парня с ножом, Дейв?

Он включил воду, сунул голову в раковину, сделал несколько глотков.

— Не знаю, что на меня нашло. Помрачение какое-то. И я его малость попортил.

— Ты?..

— Я покалечил его, Селеста. Словно обезумел, когда почувствовал этот нож у бока. Понимаешь? Я сбил его с ног, подмял под себя, а потом, детка, я ничего не помню.

— Так это была самооборона?

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Честно говоря, не думаю, чтобы суд признал это самообороной.

— Не могу поверить. Милый, — она сжала его кисти, — расскажи мне по порядку, толком расскажи, что случилось.

Она заглянула ему в глаза, и ее замутило. Ей почудилось, что в них мелькнула какая-то странная усмешка, похотливая и торжествующая. Это из-за освещения, решила она. Дешевая лампа дневного света горела прямо над его головой, а когда он склонил голову и стал гладить ей руки, тошнота прошла, потому что лицо его приняло обычное выражение. Испуганное, но обычное.

— Я шел к машине, — начал он, и Селеста опять опустилась на крышку унитаза, а он сел перед ней на корточки, — и вдруг ко мне подошел этот парень и попросил прикурить. Я сказал, что не курю. Он сказал, что и он не курит.

— И он не курит.

Дейв кивнул.

— У меня сердце заколотилось, потому что кругом ни единой души. Только он и я. И тут я увидел у него в руке нож. А он говорит: «Кошелек или жизнь, ты, сука… одно из двух. Выбирай!»

— Прямо так и сказал?

Дейв вскинулся, потом склонил голову к плечу.

— А что?

— Ничего.

Селесте слова эти почему-то показались смешными. Неестественным и, что ли… Как в кино. Но ведь кино сейчас все смотрят и телевизор, так что грабитель вполне мог перенять эти слова у какого-нибудь экранного грабителя. Репетировал их, повторял вечерами перед зеркалом, пока они не стали выходить у него натурально, как в боевике.

— Ну вот… — продолжал Дейв, — говорю ему что-то вроде: «Брось, дружище, дай мне пройти к машине и отправляйся-ка домой». Глупо, конечно, потому что тут уж ему и ключи от машины понадобились. И не знаю, детка, почему, но, вместо того чтобы испугаться, я прямо взбесился. Может быть, это была пьяная храбрость, не знаю, но я захотел пройти, оттеснив его. И тут он ударил меня ножом.

— Ты раньше сказал, что он бросился на тебя.

— Черт возьми, ты дашь мне досказать, как все было, или нет?

Она тронула его щеку.

— Прости, детка. — Он поцеловал ее ладонь. — Так вот. Он меня вроде как прижал к машине и занес руку, а я вроде как увернулся, и тут-то этот гомик полоснул меня ножом. Я почувствовал, как нож пропорол кожу, и просто обезумел. Я треснул его кулаком по щеке. Он не ожидал удара. Проревел что-то вроде: «Ах ты, сволочь…», а я размахнулся и вдарил ему, кажется, по шее. Он упал. Нож полетел на землю. Я оседлал его и потом, потом…

Глаза Дейва были устремлены на ванну, рот приоткрыт, губы запеклись.

— Потом что? — спросила Селеста, стараясь представить себе грабителя с занесенным для удара кулаком и нацеленным ножом в другой руке. — Что ты сделал?

Дейв, повернувшись, уставился ей в колени.

— Я, детка, живого места на нем не оставил. По-моему, я его прикончил. Я бил его головой о тротуар; бил по лицу, я сломал ему нос, по-моему, так. Я был как бешеный и испугался как черт и все время думал о тебе и Майкле, и что будет, если я не сумею завести мотор. Погибнуть на этой парковке из-за того, что какой-то полудурок не желает зарабатывать на жизнь честным трудом… — И, пристально взглянув ей в глаза, он повторил: — По-моему, я прикончил его, детка.

Он выглядел таким юным. Глаза распахнуты, лицо бледное, мокрые от пота волосы прилипли к черепу, на лице ужас и — кровь? — да, кровь.

«СПИД, — мелькнуло в голове. — Что, если парень этот был болен СПИДом?»

Нет, подумала она, ты бредишь, опомнись.

Она нужна была Дейву. И это было необычно. Сейчас она поняла, почему ее тревожило в последнее время то, что Дейв никогда не жаловался. Жалуясь, человек словно бы просит о помощи, просит, чтобы тот, кому он жалуется, что-то сделал, устранил какую-то помеху. А Дейву раньше она не была нужна, поэтому он и не жаловался — ни когда потерял работу, ни из-за Розмари. А вот сейчас он сидит перед ней на корточках, твердит, как в бреду, что, наверно, убил человека, и хочет, чтобы она его утешила, сказала, что все в порядке.

Она и скажет это. Разве не так? Ты собираешься ограбить приличного человека, но тебе не везет, все выходит не так, как ты рассчитывал. Конечно, ужасно, если ты погибнешь, но что делать, думала Селеста, поделом тебе, надо было знать, на что идешь.

Она поцеловала мужа в лоб.

— Милый, — шепнула она, — залезай-ка ты под душ. А я займусь одеждой.

— Да?

— Да.

— А что ты с ней хочешь сделать?

Она понятия не имела. Сжечь? Конечно, только где? Не в квартире же. Значит, во дворе. Но тут же явилась мысль, что могут увидеть, как она сжигает во дворе одежду в три часа ночи. Да хоть бы и днем.

— Я выстираю ее, — наконец решила она. — Выстираю хорошенько, положу в мусорный пакет, и мы ее закопаем.

— Закопаем?

— Ну, или свезем на помойку. Нет, погоди-ка… — Ее мысли неслись, опережая слова. — Припрячем этот мешок до утра вторника, когда вывозят мусор, понимаешь?

— Ну да…

Он повернул кран душа, он не сводил с нее глаз, он ждал, и потемневшая полоса на его груди опять навела ее на мысль о СПИДе или гепатите, да мало ли чем может чужая кровь заразить и убить человека?

— Я знаю, когда приезжают мусорщики. Ровно в семь пятнадцать каждую неделю, кроме первой недели июня. Когда студенты разъезжаются, они оставляют много мусора, и мусорщикам выгоднее опоздать, но…

— Селеста, милая, ну и как ты собираешься…

— Когда я услышу грузовик, я спущусь вниз и скажу, что забыла еще один пакет, и брошу его подальше в мусор. Ясно?

Она улыбнулась, хотя ей было не до смеха. Все еще стоя к ней лицом, он сунул под струю руку.

— Ладно. Только вот…

— Что?

— Это ничего, да?

— Конечно.

Гепатит А, В и С, думала она. Лихорадка Эбола. Тропическая малярия.

Глаза его опять стали большими-большими.

— Ведь я, возможно, человека убил, детка. Господи боже…

Ей хотелось подойти к нему, погладить. И хотелось бежать без оглядки. Хотелось обнять его за шею, сказать, что все будет хорошо. Но хотелось остаться одной и там, на свободе, все хорошенько обдумать.

Но она не уходила, а стояла как вкопанная.

— Я выстираю одежду.

— Ладно, — сказал он.

Она достала из-под раковины резиновые перчатки, в которых мыла туалет, надела их, проверила, нет ли дырок. Удостоверившись, что они целы, она вынула из раковины его рубашку, а с пола подняла его джинсы. Джинсы были темными от крови, и на белом кафеле от них осталось пятно.

— Как же ты джинсы так испачкал?

— Что?

— Столько крови…

Он поглядел на джинсы, свисавшие с ее руки. Перевел взгляд на пол.

— Я ведь наклонялся над ним. — Он пожал плечами. — Не знаю как. Наверное, забрызгал их… Как и футболку.

— Ну да.

Он встретился с ней взглядом.

— Да. Так вот.

— Так, значит, — сказала она.

— Да, так.

— Ну, я выстираю это в раковине на кухне.

— Ладно.

— Ладно, — сказала она, пятясь из ванной и оставляя его одного. Руку он протянул под струю воды и ждал, когда она станет горячее.

В кухне она кинула одежду в раковину, отвернула кран и стала смотреть, как вода смывает в сток кровь и прозрачные чешуйки кожи, и — о господи, это ведь похоже на мозг, да-да, она уверена. Странно, что из человека может вытечь столько крови. Говорят, крови в нас шесть литров, но Селесте всегда казалось — больше. В четвертом классе она бегала в парке с подружками и споткнулась. Пытаясь удержаться на ногах, она рассадила ладонь торчавшим в траве осколком бутылочного стекла. Она перерезала себе вену и артерию, и только благодаря ее молодости они лет через десять окончательно зажили, а чувствительность в четырех пальцах восстановилась, лишь когда ей было уже за двадцать. Но запомнилась ей, однако, главным образом кровь. Когда она подняла руку с травы, ее защипало и закололо, как бывает, когда ударишь локоть, а кровь из разрезанной ладони брызнула фонтаном так, что девочки завизжали. Дома кровь сразу же заполнила раковину, и мать вызвала «скорую». «Скорая» обмотала ее руку толстенными бинтами, но уже через минуту-другую они стали темно-красными. В больнице она лежала на белой кушетке в приемном покое, следя, как складки простыни постепенно наполняются ручейками крови. Когда складки переполнились, кровь потекла на пол, образовав вскоре лужицы, и долгие громкие крики матери наконец увенчались тем, что ординатор все-таки решил пустить Селесту без очереди. Столько крови из одной руки.

А теперь столько крови из одной головы из-за удара по щеке, из-за того, что Дейв бил кого-то головой о тротуар. В припадке страха, конечно. Селеста в этом уверена.

Не снимая перчаток, она сунула руку в воду и опять проверила, целы ли они. Нет, дырок не было. Не скупясь, налила жидкого мыла для мытья посуды, залив ею всю футболку, потом потерла футболку металлической мочалкой, выжала и опять, и опять, пока вода после выжимания вместо розовой не стала прозрачной. То же самое она проделала с джинсами, а Дейв тем временем вылез из душа и сидел за кухонным столом с полотенцем вокруг талии и, куря одну за другой длинные белые сигареты, оставшиеся в шкафу еще от матери, глядел на нее.

— Изгваздана как… — тихонько проговорил он.

Она кивнула.

— Вот ведь как бывает, — шепотом продолжал он, — выходишь из дома и не ждешь ничего дурного. Субботний вечер, погода хорошая, и вдруг — на тебе…

Он встал, подошел к ней и, облокотившись на плиту, стал глядеть, как она выжимает левую штанину.

— А почему ты не в стиральной машине стираешь?

Подняв на него глаза, она заметила, что рана в его боку после душа побелела и сморщилась. Она чуть не рассмеялась, но подавила смех и только сказала:

— Улика, милый.

— Улика?

— Ну, точно сказать не могу, но, по-моему, кровь и… что там еще смоются в стиральной машине не так хорошо, как в раковине.

Он присвистнул.

— Улика!

— Улика, — повторила она, разрешив себе улыбку, увлеченная таинственностью, опасностью происходящего, чем-то большим и важным.

— Черт возьми, детка, — проговорил он, — ты просто гений!

Она выжала джинсы, выключила воду и коротко поклонилась.

Четыре утра, а она бодра, как давно не бывало. Настроение праздничное, как в рождественское утро. Внутри все кипит, как от кофеина.

Всю жизнь ждешь чего-то подобного. Себе не признаешься, а ждешь. Причастности к драме, непохожей на драму неоплаченных счетов и мелких супружеских стычек. Нет. Вот она, настоящая жизнь. Даже более настоящая, чем в реальности. Сверхреальная. Ее муж, видимо, убил подонка. Но если подонок этот действительно мертв, полиция захочет выяснить, чьих рук это дело, и если след приведет их сюда, к Дейву, им потребуются улики.

Она так и видела их за кухонным столом с раскрытыми блокнотами, пахнущих кофе и перегаром, допрашивающих ее и Дейва. Они будут вежливы, но начеку. А они с Дейвом тоже будут вежливы и невозмутимы.

Потому что все дело в уликах. А улики она только что смыла в сток раковины, в темные трубы под нею. Утром она отвинтит колено под раковиной, промоет его, прочистит порошком и опять поставит на место. Она сунет футболку и джинсы в пластиковый мешок для мусора и спрячет мешок до утра вторника, а потом кинет куда подальше в мусорную машину, чтобы он смешался там в одну кучу с тухлыми яйцами, куриными костями и заплесневелыми хлебными горбушками. Она сделает это, и все будет хорошо, лучше не бывает.

— Такое одиночество чувствуешь, — сказал Дейв.

— Почему?

— Потому что ранил кого-то.

— А что тебе оставалось делать?

Он кивнул. Лицо его в сумраке кухни казалось серым. И в то же время он как-то помолодел, словно только что вылез на свет и всему удивляется.

— Я знаю, что только это и оставалось, не мог иначе, и все равно такое одиночество чувствуешь. Чувствуешь себя каким-то…

Она погладила его по лицу, и на шее у него заходил кадык.

— Каким-то изгоем, — закончил он.

 

5

Оранжевые шторы

В воскресенье в шесть утра, за четыре с половиной часа до первого причастия его дочери Надин, Джимми Маркусу позвонил из магазина Пит Жилибьовски и сказал, что у них запарка.

— Запарка? — Джимми сел в постели и посмотрел на часы. — Ты что, обалдел? Сейчас шесть утра. Если вы с Кейти в шесть часов не справляетесь, то что будет в восемь, когда прихожане повалят толпой?

— Так в том-то и штука, Джим, что Кейти не явилась.

— Кейти — что? — Откинув одеяло, Джимми вылез из постели.

— Не явилась. Ведь ей полагается являться в пять тридцать, так? Парень с пончиками приехал, сигналит у ворот, а у меня и кофе не готов, потому что…

— Гм… — только и произнес Джимми, направляясь по коридору к комнате Кейти и чувствуя, как пробирает холод и обдувает ноги сквозняком: это майское утро больше напоминало зябкий мартовский денек.

— Забулдыги тут эти приходили, наркоманы чертовы. Им в шесть на стройплощадку, так они в пять сорок у нас весь кофе выгребли — и колумбийский, и французской обжарки. А гастрономический отдел прямо как помойка. Сколько ты платишь этим ребятам, что работают в субботу вечером, а, Джимми?

Сказав еще раз «гм», Джимми коротко постучал в дверь комнаты Кейти и толкнул ее ногой. Постель была пуста и, что еще хуже, застелена, значит, она и не ночевала дома.

— Потому что или давай повышай им жалованье, или пускай убираются к черту. Что мне, делать нечего, чтобы перед работой целый час все убирать и раскладывать? Здравствуйте, миссис Кармоди. Кофе вот-вот будет готов, через секунду, не больше.

— Я сейчас, — сказал Джимми.

— И воскресные газеты не разобраны, навалены кучей, сверху рекламные листки. Не магазин, а сумасшедший дом какой-то.

— Я же сказал, что иду.

— Правда, Джим? Спасибо тебе.

— Пит? Ты звякни Сэлу и спроси, не выйдет ли он к восьми тридцати вместо десяти, а?

— Думаешь, стоит?

Джимми слышал, как сигналит машина у ворот на том конце провода.

— Слушай, Пит, бога ради, открой ты ворота этому мальчишке с пончиками! Сколько можно торчать у ворот с пончиками!

Повесив трубку, Джимми вернулся в спальню. Аннабет сидела в постели и, скинув простыни, зевала.

— Из магазина? — спросила она, сопроводив эти слова новым зевком.

Он кивнул:

— Кейти не явилась.

— Сегодня, — сказала Аннабет, — у Надин первое причастие, а Кейти на работу не вышла, так, может, она и в церковь не придет?

— Придет, я уверен.

— Не скажи, Джимми. Если она так надралась в субботу, что послала к черту магазин, так все может быть!

Джимми пожал плечами. В отношениях падчерицы и мачехи были две крайности: раздражение и холод или восторженный энтузиазм и преувеличенное дружеское расположение. Середины не было, и Джимми знал, что эта кутерьма началась с самого начала — с появлением в его жизни Аннабет, за что он чувствовал себя немного виноватым, ведь произошло это, когда девочке было всего семь и она только-только стала узнавать отца и едва оправилась от потери матери. Кейти неприкрыто и искренне радовалась тогда, что в одинокой их квартире появилась женщина, но в то же время смерть матери оставила в ее душе рану, не то чтобы незаживающую, но глубокую, и потеря эта, Джимми это понимал, будет сказываться на ней еще не один год, таясь в ее душе и разрывая сердце, и всякий раз, когда она будет вспоминать о матери, она будет ополчаться на Аннабет, которая уж никак не дотягивает до того образа родной матери, который навоображала или навоображает себе Кейти.

— Господи, Джимми, — сказала Аннабет, когда на футболку, в которой он спал, Джимми натянул рубашку, — ты уже уходишь?

— На часок. — Джимми отыскал джинсы, закрутившиеся вокруг кроватной стойки. — Сэл должен заступить на место Кейти во всяком случае к десяти. Пит позвонит ему, попросит выйти пораньше.

— Сэлу уже за семьдесят.

— Ну и хорошо. Чего ему дрыхнуть? Небось и так просыпается спозаранку, чтобы пописать, а потом телевизор смотрит.

— Глупости. — Аннабет выпуталась из одеяла и встала. — Проклятье с этой Кейти. Неужели она и этот день нам испортит?

Джимми почувствовал, что шея его наливается кровью.

— А еще какой день она нам испортила?

Но Аннабет только рукой махнула и направилась в ванную.

— Ты хоть знаешь, где она может быть?

— У Дайаны или у Ив, — сказал Джимми, которого здорово покоробил этот пренебрежительный жест жены. Аннабет он любит, чего там, но если б она только знала — а все Сэвиджи особой догадливостью не отличались, — какое впечатление эти ее взбрыки и настроения производят на других. — А может, у парня какого-нибудь.

— Вот как? А с кем она сейчас встречается?

Аннабет отвернула кран душа и отступила к раковине, дожидаясь, пока польется теплая вода.

— Я считал, тебе лучше знать.

Аннабет пошарила в аптечке в поисках пасты и покачала головой.

— С Крошкой Цезарем она порвала в ноябре. Я-то только рада.

Надевая башмаки, Джимми улыбался. Аннабет всегда звала Бобби О'Доннела «Крошкой Цезарем», если не как-нибудь похуже, и не потому только, что, знаясь с гангстерами и будучи у них главарем, он отличался хладнокровием и цинизмом, а потому, что невысокий и коренастый Бобби сильно смахивал на Эдварда Дж. Робинсона. Кейти здорово их напугала прошлым летом, когда вдруг связалась с этим Бобби, а братья Сэвиджи заверили тогда Джимми, что в случае чего он может рассчитывать на них, они ему руки-то укоротят. Джимми так и не понял, только ли нравственную их чистоплотность возмутил этот подонок Бобби, закрутив роман с их дорогой племянницей, или это говорило в них чувство делового соперничества. Но Кейти сама порвала с Бобби, и кроме неприятных звонков в три часа ночи и того случая на Рождество, когда Бобби с Романом Феллоу вдруг заявились к ним на крыльцо и чуть было не устроили настоящий погром, разрыв не имел тяжких последствий.

Ненависть Аннабет к Бобби О'Доннелу немного забавляла Джимми — ведь не сходство с Эдвардом Джи и не то, что он спит с ее падчерицей, так возмущает Аннабет, а его доморощенные бандитские наклонности, в противовес профессиональному бандитизму ее братьев или прошлому ее мужа еще при Марите, о котором она доподлинно знала.

Марита умерла четырнадцать лет назад, в то время как Джимми отбывал два года в исправительном заведении «Олений остров» в Уинтропе. На одном из субботних свиданий, когда пятилетняя Кейти ерзала у нее на коленях, Марита сказала Джимми, что ее родинка на руке в последнее время немного потемнела и она собирается к доктору в приходскую больницу. На всякий случай, пояснила она. Через месяц ей делали химию. А через шесть месяцев после того, как она рассказала ему о родинке, Марита умерла. Джимми видел, как от субботы к субботе жена все хирела и бледнела. Он наблюдал за ее угасанием через потертый стол с прожженной, в пятнах поверхностью, потемневшей за целый век бесконечных россказней и жалоб заключенных. В последний месяц ее жизни Марита была уже слишком слаба, чтобы приходить на свидания или писать, и Джимми был вынужден ограничиваться телефонными разговорами, во время которых у нее еле ворочался язык от усталости, или от снотворного, или от того и другого вместе. Чаще от того и от другого.

— Знаешь, что мне все время снится? — пробормотала она однажды. — Снится и снится…

— Что же, детка?

— Оранжевые шторы. Большие, плотные оранжевые шторы… — Она чмокнула губами, и Джимми услыхал, что она пьет воду. — И как они трепыхаются и хлопают на ветру на своих струнах. Вот так, Джимми: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп, все время так хлопают. Их много-много. Целое море оранжевых штор, и все они хлопают, хлопают, а потом исчезают.

Он думал, что рассказ будет продолжен, но на этом он оборвался. Он не хотел, чтоб в середине разговора Марита вдруг отключилась, как это не раз бывало, и поэтому спросил:

— Как Кейти?

— А?

— Как поживает Кейти, милая?

— Твоя мама хорошо заботится о нас. Она грустит.

— Кто грустит, мама или Кейти?

— Обе. Знаешь, Джимми, меня тошнит. Устала я.

— Ладно, детка.

— Я люблю тебя.

— И я тебя люблю.

— Джимми? Ведь у нас никогда не было оранжевых штор, правда ведь?

— Правда.

— Странно, — сказала она и повесила трубку.

Это было последнее, что он от нее услышал: странно.

Да уж, действительно страннее некуда. Родинка, которая была у тебя на руке с колыбели, когда над тобой вешали погремушки, вдруг начинает темнеть, и спустя почти два года после того, как ты в последний раз спала с мужем и чувствовала его рядом с собой, ты играешь в ящик, и на твоих похоронах муж стоит в стороне под стражей, и кандалы позвякивают на его щиколотках и запястьях.

А через два месяца после похорон Джимми вышел из тюрьмы и в той же одежде, в которой уходил из дома, стоял в своей кухне, улыбаясь маленькой незнакомой девочке. Девочку эту он смутно помнил младенцем, но в ее памяти он тогда не запечатлелся, разве что туманно — что был тогда в доме какой-то дядя, — а помнила она его уже потом, тем, к кому они ходили на свидания по субботам, чтобы сидеть за потертым столом в сырой вонючей комнате в здании, построенном на месте старого и призрачного индейского кладбища, в здании, открытом всем ветрам, с сырыми стенами и давящим потолком. Он стоял в своей кухне, видя, как недоверчиво смотрит на него его ребенок, и остро ощущал свою никчемность. Никогда еще он не чувствовал такого одиночества, такого страха, когда, сев перед Кейти на корточки, он сжал ее пальчики и увидел в ее глазах такое выражение, словно он был инопланетянином в скафандре. Им обоим тогда было несладко: два чужих человека в грязной кухне, приглядывающихся друг к другу и старающихся удержаться от ненависти, потому что вот, дескать, умерла и оставила их вдвоем, и что им дальше делать — неизвестно.

Его дочь — живое существо, она дышит, она уже многое понимает, и она зависит теперь от него, нравится это им обоим или нет.

— Она улыбается нам с небес, — говорил Джимми Кейти. — И она гордится нами. Правда гордится.

— Ты опять вернешься туда, где был? — спросила Кейти.

— Нет-нет. Никогда в жизни.

— А куда-нибудь еще уедешь?

В тот момент Джимми с радостью отправился бы отбывать новый срок в дыре вроде «Оленьего острова» или где похуже, только бы не оставаться еще на сутки в этой кухне наедине с этим совершенно незнакомым ребенком и пугающей перспективой на будущее, осложненной присутствием рядом этого существа, этой, если называть вещи своими именами, обузы, на которую теперь придется угробить остаток молодых лет.

— Некуда мне уезжать, — сказал он. — С тобой буду.

— Я есть хочу.

И Джимми почему-то как током ударило: о боже, и кормить ее придется до скончания веков, кормить!

— Что ж, хорошо, — сказал он, чувствуя, что улыбка его получается какой-то кривоватой. — Сейчас мы поедим.

* * *

К шести тридцати Джимми был уже в «Сельском раю», своем магазинчике, где засел за кассу и лотерейный автомат, пока Пит таскал в кафетерий пончики из «Килмерских плюшек» Айзера Гасвами, пирожные, кольца с творогом и пирожки из пекарни Тони Бьюки. В минуты затишья Джимми наполнил два огромных термоса крепким кофе из кофейного автомата, разобрал газеты — воскресные «Глоб», «Геральд» и «Нью-Йорк таймс», вложил в середину рекламные листки и комиксы, поместил кипы газет напротив полок с кондитерскими изделиями и рядом с кассой.

— Сэл сказал, когда будет?

— Самое раннее в полдесятого. У него машина из строя вышла. Поедет общественным транспортом, автобусом с пересадкой. И сказал, что еще не одет.

— Черт.

Примерно в семь пятнадцать им пришлось отражать первый наплыв посетителей с ночной смены. Это были по большей части полицейские, несколько медицинских сестер из «Святой Регины», девушки с фабрики, нелегально подрабатывающие в ночных клубах на противоположной стороне Бакинхем-авеню, той, что ведет к Роум-Бейсин. Они казались утомленными, но были веселы и возбуждены, словно сбросили с себя некий груз или вместе возвратились с поля битвы — заляпанные кровью и грязью, но целые и невредимые.

Когда выдались свободные пять минут перед новым наплывом прихожан, возвращавшихся с утренней службы, Джимми позвонил Дрю Пиджену и спросил, не видел ли он Кейти.

— Да мне кажется, она у нас, — сказал Дрю.

— Правда? — Джимми сам услыхал, как зазвенел надеждой его голос, и только тогда понял, что волнуется больше, чем сам себе в том признается.

— Да, по-моему, так, — сказал Дрю. — Пойду проверю.

— Вот спасибо тебе, Дрю.

Он слышал тяжелые удалявшиеся шаги Дрю, обналичивая чеки миссис Хармон и стараясь удержать слезы, наворачивавшиеся на глаза от приторного, тяжелого запаха духов старой дамы. Потом он услышал, что Дрю берет трубку. Он чувствовал трепет в груди, когда, вручив миссис Хармон пятнадцать долларов, кланялся, прощаясь с ней.

— Джимми?

— Да, Дрю, я здесь.

— Прости, это, оказывается, Дайана Честра у нас заночевала. Она и сейчас здесь, на полу в комнате Ив, но Кейти здесь нет.

Трепет в груди Джимми прекратился, и сердце стало тяжелым, будто его сдавили щипцами.

— Ну ничего, не страшно.

— Ив говорит, что Кейти подвезла их сюда, но куда отправляется, не сказала.

— Ладно, дружище, — деланно бодрым голосом заявил Джимми, — я ее разыщу.

— Может, она с парнем каким встречается?

— Девчонке девятнадцать лет, Дрю. Разве их сосчитаешь?

— Истинная правда, — зевнул на другом конце провода Дрю. — Вот и Ив так. Все время звонки, и каждый раз новый парень. Хоть книгу регистрации возле телефона заводи.

Джимми принужденно хохотнул.

— Еще раз спасибо, Дрю.

— Всегда рад помочь тебе. Ну, бывай.

Джимми повесил трубку и потом долго глядел на диск, словно тот мог ему что-то подсказать. Это не в первый раз Кейти не ночевала дома. По правде говоря, даже и не в десятый. И работу прогуливала она не впервые. Но и в том и в другом случае она обычно звонила. Конечно, может, парень этот хорош собой, что тебе киноартист, и обаятелен так, что прямо не оторвешься. Джимми не так давно и самому было девятнадцать, и он хорошо помнил, как это бывает. И хоть ни за что и виду не подаст Кейти, что оправдывает ее, в глубине души он не слишком ее осуждал.

Колокольчик у верхней филенки двери звякнул, и, подняв голову, Джимми увидел ввалившуюся толпу седовласых и аккуратно причесанных богомолок, верещавших что-то о погоде, и о только что прослушанной проповеди, и о том, что на улицах валяется мусор.

Пит выглянул из-за прилавка с гастрономией и вытер руки полотенцем, которым обычно вытирал разделочный стол. Бросив на прилавок целую коробку резиновых перчаток, он направился ко второму кассовому аппарату. Наклонившись к Джимми, он проговорил:

— Ну, сейчас начнется веселье!

Джимми уже года два не работал по воскресеньям утром и совсем позабыл, в какой это может вылиться цирк. Пит оказался прав. Эти седовласые фанатички, наводнявшие Святую Цецилию во время утренней службы в семь утра, когда все нормальные люди спят, принесли сейчас в лавку Джимми остатки своего библейского энтузиазма и опустошали подносы с пирожными и пончиками, термосы с кофе, бутыли с молочными коктейлями и расхватывали газеты. Они толклись возле витринных полок, роняли и давили каблуками пакетики с чипсами и орешками. Они выкрикивали заказы, требовали лотерейные билеты, пачки «Пелл-мелл» и «Честерфилда», не соблюдая никакой очереди. И хотя сзади напирали новые седоголовые или лысые посетители, эти медлили у прилавка, выпытывая у Джимми и Пита, как поживают их семьи, бесконечно долго отсчитывали мелочь, и казалось, никогда не уберутся со своими покупками и не примут во внимание нетерпение ожидающих.

Подобной сумятицы Джимми не помнил, разве только однажды он стал свидетелем похожей картины на ирландской свадьбе с бесплатным баром, и когда наконец в восемь сорок пять по часам все они выкатились из лавки, нижняя футболка Джимми под его рубашкой была совершенно мокрой и пот въелся в кожу. Джимми то оглядывал магазин, опустошенный, как взрывом бомбы, то переводил взгляд на Пита, к которому чувствовал теперь особое дружеское расположение и особую близость: страшно подумать, как выдержал он первый наплыв полицейских, медицинских сестер и проституток в семь пятнадцать! После совместного воскресного испытания толпой алчных старух дружба его с Питом окрепла и перешла в какую-то новую стадию.

Пит бегло улыбнулся ему усталой улыбкой.

— Сейчас с полчасика передохнуть можно будет. Ничего, если я выйду на заднее крыльцо и выкурю сигарету?

Джимми засмеялся. Он вновь повеселел, в который раз охваченный гордостью за маленькое свое дело, превращенное его трудом в популярнейшее заведение квартала.

— Да бог с тобой, Пит, кури хоть целую пачку!

Он вымел мусор в проходе, заново расставил на полках молочные продукты, пополнил подносы пирожными и пончиками и, подняв взгляд, увидел Брендана Харриса и его младшего брата, Немого Рея. Пройдя мимо стойки, они углубились в ту часть прохода, где были выставлены различные сорта хлеба, кексы, чай и стиральные порошки. Занятый заворачиванием пирожных и пончиков, Джимми пожалел, что дал отдых Питу, и подосадовал, что его нет рядом.

Поглядывая на вошедших, он заметил, что взгляд Брендана скользит поверх полок и обращен в сторону касс, как будто он не то замышляет ограбить магазин, не то надеется кого-то увидеть, и у Джимми вдруг возникло минутное подозрение, не следует ли уволить Пита за незаконную торговлю в магазине. Но он тут же опомнился — как забыть прямой и честный взгляд Пита, когда тот клялся и божился, что никогда не подложит Джимми такую свинью и не устроит такой подлянки его любимому заведению, чтобы торговать в нем наркотиками. Джимми знал, что он говорил правду, потому что если ты не закоренелый лжец, король всех лжецов, то тебе не удастся солгать Джимми, когда он смотрит в твои глаза, задав прямой вопрос. Он знал все ухищрения и уловки, знал, как бегают глаза у лжецов, знал их жесты и все, что выдает ложь. Он приобрел этот опыт еще в детстве, выслушивая рьяные клятвы отца и его обещания, которые тот никогда не выполнял, так что теперь он умел распознать ложь, в какие бы личины она ни рядилась. И Джимми помнил прямой и честный взгляд Пита и его клятву блюсти честь заведения, которому он — Джимми это знал — оставался верен.

Так кого же ищет Брендан? Не дурак же он в самом деле, чтобы придумать стянуть что-то в магазине?

Джимми знал отца Брендана, Простого Рея, тоже ненормальный, как и этот Рей, стало быть, ненормальность у них в крови, и все-таки не настолько же Брендан ненормальный, чтобы решиться на грабеж в паре с тринадцатилетним немым парнишкой. А кроме того, если у кого-то из Харрисов и имелись кое-какие мозги, так это, как вынужден, хоть и неохотно, признать Джимми, у Брендана. Парень застенчив и робок, хоть и красавец писаный, а Джимми давно уже понял разницу между робостью, идущей от бестолковости, и той, что происходит от сдержанной замкнутости, когда смотришь, наблюдаешь, мотаешь на ус и помалкиваешь. Брендан как раз из таких. Кажется, он чересчур хорошо изучил людей, и знание это его не обрадовало.

Он повернулся к Джимми, встретился с ним глазами и улыбнулся ему — дружелюбно и чуть виновато и рассеянно, словно думал о чем-то другом.

— Помочь, Брендан? — предложил Джимми.

— Нет, мистер Маркус, я сам посмотрю. Мне ирландский чай надо, который мама любит.

— «Бэрри»?

— Вот-вот, он самый.

— Дальше, во втором ряду.

— О, спасибо…

Джимми скрылся за кассой, и тут появился Пит в облаке табачного перегара от наспех выкуренных сигарет.

— Когда Сэл должен быть? — спросил Джимми.

— Теперь с минуты на минуту. — Пит прислонился к шаткой полке под рулонами чековой бумаги и вздохнул: — Он такой неповоротливый, Джимми.

— Сэл? — Джимми следил, как Брендан и Немой Рей общаются жестами посреди центрального прохода. Под мышкой у Брендана была коробка чая «Бэрри». — Так ему здорово за семьдесят.

— Я знаю, почему он неповоротливый, — сказал Пит. — Это я так. Про то, что, если б я работал с ним с восьми часов, а не с тобой, мы бы до сих пор еще копались.

— Вот почему я и ставлю его к прилавку лишь в самое мертвое время. А вообще сегодня не мы с тобой должны были заступить, и не ты с Сэлом, а ты и Кейти.

Брендан и Немой Рей теперь были возле прилавка, и Джимми заметил, как исказилось лицо Брендана, когда тот услышал имя Кейти.

Вынырнув из-за полки с сигаретами, Пит спросил:

— Нашел, что надо, Брендан?

— Я… я… я… — забормотал Брендан. Он метнул взгляд на младшего. — Сейчас, я только с Реем переговорю.

И руки их опять замелькали в воздухе с такой быстротой, что Джимми вряд ли уловил бы, о чем идет речь, даже если б они объяснились нормальным человеческим языком. Однако лицо Немого Рея оставалось мертвенно-неподвижным, несмотря на быстрые и нервные движения рук. Джимми никогда не нравился этот молчун, мрачный тип, в мать пошел, не в отца: лицо как изваяние, словно нарочно придуривается. Как-то раз он поделился с Аннабет этим своим наблюдением, а та упрекнула его, что он просто предубежден против инвалидов. И все-таки в мертвенном лице Рея и его немом рте было что-то жутковатое — топором не отмахаешься.

Они перестали жестикулировать, и Брендан, склонившись к кондитерской полке, взял оттуда жвачку Колмана, и Джимми вдруг вспомнился отец и как пахло от него в тот год, когда он работал на кондитерской фабрике.

— И еще «Глоб», пожалуйста, — сказал Брендан.

— Конечно, мальчик мой, — сказал Пит, выбивая чек.

— А я думал, что по воскресеньям Кейти работает, — заметил Брендан, протягивая Питу десятку.

Пит поднял брови, нажал на кнопку кассового аппарата, и дверца, распахнувшись, хлопнула его по животу.

— Так тебе хозяйская дочка приглянулась, а, Брендан?

На Джимми Брендан даже не глядел.

— Нет, нет. — Он издал короткий смешок, тут же замерший на его губах. — Я просто удивился, потому что обычно видел здесь ее.

— У ее сестренки сегодня первое причастие, — сказал Джимми.

— У Надин? — воскликнул Брендан, сделав слишком большие глаза и слишком широко улыбнувшись.

— У Надин, — подтвердил Джимми, удивившись, как быстро тот вспомнил имя девочки. — Именно.

— Ну, передайте ей поздравления от меня и Рея.

— Конечно.

Брендан, устремив взгляд вниз, на прилавок, несколько раз кивнул, пока Пит паковал покупку.

— Ну хорошо, рад был повидаться. Идем, Рей.

Рей не глядел на брата, пока тот говорил, но когда тот сказал «идем», он пошел, лишний раз напомнив Джимми то, что всегда и всеми забывалось: Рей немой, но не глухой. Оно и неудивительно, что забывалось — ведь такое не часто встретишь.

— Послушай, Джимми, — сказал Пит, когда оба брата удалились, — хочу спросить у тебя одну вещь.

— Выкладывай.

— За что ты ненавидишь этого парнишку?

Джимми пожал плечами.

— Ну, не то чтобы ненавижу. Я просто… Ну а тебе разве не кажется, что от этого немого мороз по коже пробирает?

— А, так ты про этого малого, — проговорил Пит. — Он и вправду смотрит так, что кажется, приметил что-то у тебя на лице и сейчас схватит и выдернет. Так ведь? Но я не о нем говорил. Я говорил о Брендане. По-моему, он вполне славный парень, тихий такой и очень даже приличный. Видел, как он жестами с братишкой разговаривает, даже когда и не очень надо. Чтобы тот не скучал. Это ж хорошо. А ты, Джимми, приятель, глядел на него так, словно еще минута — и ты двинешь его промеж глаз и потом задашь ему жару.

— Ну вот уж нет!

— Правда-правда!

— Серьезно?

— Вот ей-богу же…

Джимми глядел поверх лотерейного барабана за пыльные стекла витрины, туда, где серела под утренним небом мокрая Бакинхем-авеню. Застенчивая робкая улыбка Брендана Харриса бередила ему душу.

— Джимми, ты чего? Я ведь так, в шутку…

— А вот и Сэл, — сказал Джимми. Отвернувшись от Пита, он глядел через стекло, как тащится через улицу Сэл, направляясь к магазину. — Вообще-то не рано.

 

6

Потому что разбилось оно

Воскресенье Шона Дивайна — его первый день на работе после недельного перерыва — началось с того, что его вырвал из сна резкий звонок будильника, и он испытал томительное чувство неотвратимой утраты: так младенец выскакивает на свет божий из материнского лона, куда обратно пути уже не будет. Подробностей сна он не помнил, так, отдельные бессвязные детали, и, кажется, сюжета там и вовсе не было. И все же волнующие обрывки этого сна, как острые шипы, въелись в подкорку и целое утро тревожили и озадачивали его.

Во сне этом фигурировала его жена Лорен, и он, уже проснувшись, продолжал чувствовать ее запах. Она была растрепана, а волосы ее цвета мокрого песка были длиннее и темнее, чем в жизни. Она была загорелой, а голые щиколотки и стопы ног были испачканы песком. Она пахла морем и солнцем и, сидя на коленях у Шона, целовала его в нос и щекотала ему шею своими длинными пальцами. Все это происходило на террасе какой-то виллы на взморье, и Шон слышал шум прибоя. Но там, где должен был находиться океан, он видел лишь пустой экран телевизора — огромный, шириной с футбольное поле. Вглядываясь в середину этого экрана, он различал лишь собственное отражение, в то время как Лорен там не было, словно обнимал он воздух.

И однако, он чувствовал ее тело, ее теплую плоть.

Потом вдруг действие переместилось на крышу дома, и место Лорен теперь занял флюгер. Шон обнимал этот флюгер, а внизу, под домом, зияла дыра, и у причала стояла парусная яхта. А следующая сцена — он лежит голый на постели и с ним женщина, совершенно незнакомая. Он обнимает ее и по какой-то странной, свойственной снам логике знает, что рядом в другой комнате находится Лорен и что она следит за ними, видя их на мониторе, а в окно бьется чайка. Она разбивает стекло, и осколки, как кубики льда, сыплются на постель, а Шон, уже одетый, склоняется над чайкой.

Та тяжело дышит и говорит: «Шею больно!»

А Шон хочет сказать: «Это потому, что она сломана», но просыпается.

Он просыпается, в то время как сон все еще тяжко раскручивается в голове, липнет к векам, плотным налетом покрывая язык. Он все не открывает глаз, хотя и слышит звон будильника, он надеется, что все это еще сон, что он спит, а будильник звонит во сне.

Потом он постепенно разлепляет веки, все еще чувствуя рядом с собой крепкое тело незнакомки, но, помня и запах моря, исходящий от Лорен, он открывает глаза и вдруг понимает, что это не сон, и не кино, и не грустная-прегрустная песня.

Те же простыни, и та же спальня, и та же постель. На подоконнике пустая банка из-под пива, и солнце слепит глаза, а будильник на прикроватной тумбочке звонит и звонит. Из крана капает — он все забывает его починить. Его жизнь — целиком и полностью его, и только его.

Он выключает будильник, но медлит вылезти из постели. Не хочется поднимать голову с подушки, проверять, нет ли похмелья. С похмелья первый день на работе будет казаться вдвое длиннее, а ему и так предстоит быть длинным, этому первому дню после недельной отлучки. Как подумаешь о том, сколько всего придется проглотить и сколько шуток на свой счет вытерпеть, становится страшно.

Он лежал и слушал уличные гудки и шум за стеной: у соседей-наркоманов вечно орет телевизор, а они смотрят все подряд, начиная с «Утреннего почтальона» и до вечерней «Улицы Сезам»; он слышал, как жужжит вентилятор под потолком и шумят микроволновка и воздухоочиститель, и как гудят включенный компьютер и сотовый телефон, и как гудят кухня и гостиная, и гудит, гудит назойливо, неумолчно улица под окнами, гудит вокзал, гудят кварталы Фаной-Хайтс и Плешки.

Все вдруг озвучилось. Все стронулось с места, завертелось и потекло. Все стало неустойчивым, пришло в движение, быстрее и быстрее.

Когда же, черт возьми, это началось? Это единственное, что он, строго говоря, хотел бы знать. Когда все подхватилось и понеслось прочь, оставив его глядящим вслед стремительному потоку?

Он закрыл глаза.

Когда ушла Лорен.

Вот тогда.

* * *

Брендан Харрис глядел на телефон, мечтая, чтобы тот зазвонил. Он поглядывал на часы. Опаздывает на два часа. Удивляться не приходится, так как Кейти не очень-то в ладах со временем, но в такой день могла бы уж и не опаздывать. Брендану не терпится ехать, а где же Кейти, если на работе ее нет? План был таков: она позвонит Брендану с работы, потом пойдет на причастие сводной сестры, после чего они встретятся. Но на работу она не вышла. И не позвонила.

Сам он позвонить ей не мог. Это очень осложняло их отношения с самого первого дня знакомства. Обычно Кейти можно было застать в трех местах: у Бобби О'Доннела — это в самом начале, в родительском доме на Бакинхем-авеню, где она жила с отцом, мачехой и двумя сводными сестрами, или же в квартире наверху, где обитали эти ее кошмарные дядья, двое из которых, Ник и Вэл, были совершенно неуправляемыми и имели славу законченных психопатов. А еще был ее отец Джимми Маркус, который ненавидел Брендана, а почему, ни он, ни Кейти понять не могли. Однако ж Кейти знала это доподлинно: не один год она слышала от отца «Держись подальше от Харрисов, а приведешь кого-нибудь из них в дом — и ты мне не дочь».

По словам Кейти, отец всегда такой разумный, а вот насчет Брендана, как она однажды призналась ему со слезами на глазах, «у него просто пунктик». Да-да, именно так. Как-то раз он выпил, крепко выпил, понимаешь, и его развезло, и он стал плести что-то насчет мамы, и как он любил ее и все такое, а потом вдруг и говорит: «Харрисы эти проклятые! Подонки они, Кейти, и больше никто!»

Подонки. От этого слова у Брендана даже сердце зашлось.

«И держись от них подальше. Это единственное, чего я от тебя требую, Кейти, слышишь? Уж пожалуйста!»

— Как это случилось, — спросил Брендан, — что ты вдруг меня выбрала?

Она шевельнулась в его объятиях, грустно улыбнулась ему.

— А ты не знаешь?

Сказать по правде, он и ума не мог приложить. Ведь Кейти, она такая, такая… Богиня! Ну а Брендан — что ж, просто Брендан.

— Не знаю.

— Ты добрый.

— Добрый?

Она кивнула.

— Я видела, как ты разговариваешь с Реем, и с матерью, и с посторонними на улице. Ты очень добрый, Брендан.

— Добрых много.

Она покачала головой.

— Много тех, кто старается такими быть. А это не одно и то же.

И Брендан, обдумывая эти ее слова, вынужден был признать, что людям он обычно нравился, не то чтобы был неотразим и все такое, но, как правило, о нем отзывались хорошо: «Этот Харрис хороший парень», в таком роде. Врагов у него не было, кроме как в детстве он ни с кем не дрался. И грубых слов ему не говорили. Может быть, и вправду потому, что он добрый. И может быть, Кейти права — это редко встречается. А может быть, он просто не из тех, кто вызывает в людях раздражение.

А вот отец Кейти, тот исключение из правил. А почему — загадка. Трудно отрицать, что Брендана он ненавидит.

Не далее как полчаса назад Брендан мог в этом убедиться в магазине мистера Маркуса, мог почувствовать тихую затаенную ненависть, исходящую от этого человека, как зараза. От ее волны он сник, начал мямлить и заикаться. По пути домой он глаз не смел поднять на Рея — таким сделала его эта ненависть, как будто он грязный, немытый или вшивый, с нечищеными зубами. И то, что ненависть эта совершенно беспричинна — он никогда не делал ничего дурного мистеру Маркусу и даже вообще почти не был с ним знаком, — не меняло дела. Глядя на Джимми Маркуса, Брендан видел, что помощи от этого человека он не дождется, даже если его будут на глазах у того резать.

Брендан не мог позвонить Кейти ни по одному из двух ее телефонов — вдруг там у них определитель номера, или еще как-нибудь они его вычислят и удивятся: чего этот проклятый Брендан звонит их Кейти? Сколько раз он уже брал телефонную трубку, но сама мысль о том, что к телефону может подойти мистер Маркус, или Бобби О'Доннел, или один из этих психопатов братьев Сэвиджей, заставляла его класть трубку на рычаг.

Брендан не знал даже, кого он боится больше. Мистер Маркус — человек солидный, владелец магазина, в котором он, Брендан, чуть ли не с самого детства делает покупки, но, даже и не считая откровенной его ненависти к Брендану, есть в нем что-то нерасполагающее, какое-то двойное дно, словно от него можно ждать чего угодно. Чего именно, Брендан не знал, но на всякий случай с такими людьми хочется говорить тихо и не встречаться глазами. Вот и Бобби О'Доннел из таких: никто толком не знает, чем он там занимается и зарабатывает на жизнь, но при виде его каждый норовит перейти на другую сторону улицы, чтобы ненароком не столкнуться. Ну а что до братьев Сэвиджей, то тут уж вообще пробу ставить негде, просто ненормальные какие-то. Хуже них на всей Плешке не сыскать, характерец у каждого такой, что только держись, взрываются из-за пустяков, а если все их художества записать, то книжица получится толстая, что тебе Библия. Отец их, тоже болван порядочный, настрогал со своей тощей богомолкой-женой ребят видимо-невидимо: одиннадцать месяцев пройдет — и новый братик готов. Как с цепи сорвались. Братья росли в тесноте и грязи, среди постоянных скандалов в малюсенькой комнате, возле которой проходили рельсы надземки. Надземка эта закрывала от Плешки солнце до тех пор, пока, еще в детстве Брендана, ее не демонтировали. Полы в квартире были кривые, и поезда громыхали, день и ночь проносясь мимо комнаты мальчиков, сотрясая их трехэтажку с такой силой, что братья нередко сваливались с кроватей и просыпались утром на полу, лежа в куче, и, злые как черти, расталкивали друг друга, выбираясь на поверхность, чтобы начать новый день.

Когда они были мальчишками, окружающие их не различали. Для всех они были просто Сэвиджи, стая Сэвиджей: руки и ноги, лопатки, и коленки, и спутанные вихры волос — и все это мчится в пыльном облаке, как сумчатый дьявол. А люди, увидев приближающееся облако, чтобы не попасть в зону его действия, спешат на всякий случай посторониться, надеясь, что оно либо рассеется, либо изменит направление, перекинется на кого-то другого, либо просто промчится мимо, так как Сэвидж в эту минуту занят собой и своими сумасшедшими замыслами.

Да что там, до того, как Брендан стал тайком встречаться с Кейти, он даже не знал, сколько их, этих братьев, а ведь он вырос на Плешке. Но Кейти ему это растолковала: старшим был Ник, который шесть лет назад отправился отбывать свой срок — как минимум лет десять — в Уолпол. За ним следовал Вэл — если верить Кейти, самый милый из братьев, потом Чак, Кевин, Эл (его обычно путали с Вэлом), Джерард, только недавно выпущенный из Уолпола, и, наконец, Скотт, младший, любимец матери, которого она до последних своих дней жутко баловала; Скотт единственный из всех окончил колледж и единственный не жил с братьями в квартирах на первом и третьем этажах, которые они получили во владение после того, как, терроризируя прежних жильцов, заставили их бежать без оглядки и даже переселиться в другой штат.

— Мне известно, что о них много чего дурного говорят, — сказала однажды Кейти Брендану, — но на самом деле они хорошие ребята. Ну, может быть, кроме Скотта. Его действительно полюбить трудновато.

Вот тебе и добропорядочный Скотт.

Брендан в который раз взглянул на свои часы, потом сверил их с настенными, висевшими над кроватью. Он все глядел на телефон.

Он глядел на постель, в которой еще позавчера заснул, уткнувшись в затылок Кейти, перебирая ее светлые локоны и обхватив ее бедро так, чтобы ладонь его покоилась на ее теплом животе, а запах ее волос, ее духов и немножко пота щекотал ему ноздри.

Он опять покосился на телефон.

Ну зазвони, проклятый. Зазвони.

* * *

Машину обнаружили двое мальчишек. Они позвонили в службу спасения, и тот, кто был на проводе, пролепетал, задыхаясь, быстро и невнятно:

— Ну, это… тут в машине вроде как кровь, и еще дверца открыта и…

— Местонахождение машины? — прервал его дежурный.

— На Плешке, — отвечал мальчишка. — Возле Тюремного парка. Мы с приятелем на нее наткнулись.

— Улица какая?

— Сидней-стрит, — пробормотал мальчишка. — Тут кровь внутри, а дверца открыта.

— Фамилия, сынок?

— Спрашивает, как ее фамилия, — обращаясь к приятелю, проговорил мальчишка. — Говорит: «сынок».

— Эй, сынок, — сказал дежурный, — я твою фамилию спрашиваю.

— Да мы тут случайно, — уклонился мальчишка. — Счастливо вам.

Паренек повесил трубку, и дежурный по компьютеру определил, что звонили с телефона-автомата на углу Килмер- и Нозер-стрит с Плешки Ист-Бакинхема, примерно в миле от того входа в парк, что на Сидней-стрит. Дежурный передал сообщение диспетчеру, и тот выслал наряд на Сидней-стрит.

Один из полицейских, перезвонив, попросил подкрепления, одного-двух технических экспертов-криминологов и, может быть, парочку следователей по убийствам. На всякий случай.

— Вы что, нашли тело, тридцать третий? Прием.

— Пока нет, диспетчер.

— Тридцать третий! Зачем же просить следователя по убийствам, если тела нет? Прием.

— Да судя по машине, диспетчер. Подозреваю, что раньше или позже тело тут мы обнаружим.

* * *

Свой первый после перерыва рабочий день Шон начал, припарковавшись на Кресент и обходя ограждение на углу Сидней-стрит с надписью «Бостонская городская полиция». Городская полиция прибыла первая, но из услышанного по рации Шон понял, что дело это будет расследовать Отдел убийств штата, его подразделение.

Машина, как он слышал, была найдена на Сидней-стрит, на участке, находящемся в ведении городской полиции, но следы крови ведут в Тюремный парк, а это уже заповедник штата. Первое, что он увидел, это стоявший немного поодаль пикапчик криминально-технической службы.

Приблизившись, он заметил Уайти Пауэрса — тот стоял в нескольких метрах от машины с приоткрытой со стороны водителя дверцей. Суза и Конноли, лишь неделю назад переброшенные в Отдел убийств, не выпуская из рук стаканчиков с кофе, обыскивали кусты возле входа в парк. Дальше на гравиевой площадке стояли машины полицейских и пикапчик технической службы: криминологи осматривали машину, время от времени злобно косясь на Сузу и Конноли, которые затоптали все вокруг, уничтожив возможные улики и накидав повсюду пластиковых крышек.

— Ну что, проштрафившийся, тебя уже призвали? — удивленно вскинул брови Уайти.

— Ага, — сказал Шон, — но напарника не дали, сержант. Адольфи-то в отпуске.

Уайти Пауэрс кивнул:

— Перестраховщики. Все равно что, поставив синяк, вызывать «скорую». — Он обнял Шона за плечи. — Ну, мальчик, будешь со мной. Весь испытательный срок.

Так вот, оказывается, как все устроилось. Уайти поручено присматривать за ним, пока высокая комиссия не примет решения, может ли он соответствовать или нет.

— Вроде тихий уик-энд намечался, — сказал Уайти, подталкивая Шона к машине с открытой дверцей. — Ночь прошла спокойно. В графстве тишина, тише не бывает. В Паркер-Хилле ножевое ранение, еще одного порезали в Бромли-Хет, школьника из Элстона треснули разбитой пивной бутылкой. Ничего серьезного. И всем этим занимается город. Хотя Паркер-Хилл — это ведь наш участок, да? Но он сам на своих двоих добежал до больницы с ножом в ключице и еще спросил сестру в приемном покое, где у них там автомат с кока-колой.

— Ну и она показала ему автомат? — спросил Шон.

Уайти улыбнулся. Он считался одним из лучших полицейских Отдела убийств, привык быть на прекрасном счету и поэтому часто улыбался. Его, должно быть, вызвали звонком неожиданно, так как на нем были домашние брюки и свитер сына, бейсбольная шапочка задом наперед и синие шлепки с отливом на босу ногу, но поверх свитера на нейлоновом шнурке болтался его полицейский жетон.

— Мне нравится, как ты одет, — сказал Шон, и Уайти одарил его еще одной ленивой улыбкой. Над их головами вилась вспугнутая в парке птица, резкие крики ее мурашками отзывались в спине.

— Послушай, полчаса назад я еще валялся на моем диване.

— Смотрел мультики?

— Да нет, борьбу смотрел. — Уайти указал на кусты, за которыми начинался парк. — Чую я, что мы отыщем ее где-то там. Правда, мы только начали осмотр местности, а Фрил уже заявил, что надо записать это в «Без вести пропавших» до тех пор, пока не найдется тело.

Птица сделала новый круг, опустившись ниже, и издала пронзительный стрекочущий звук, отчего у Шона защекотало где-то в затылке.

— Так, значит, делом займемся мы?

Уайти кивнул.

— Если только пострадавшая не убежала обратно в город, где ее и тюкнули.

Шон покачал головой. У птицы была большая голова и короткие ноги, поджатые под белую грудку с серой полоской посередине. Вид птицы он не признал, так как натуралистом был слабым.

— Что это за птица?

— Кольчатый зимородок, — сказал Уайти.

— Ну уж прямо!

Уайти клятвенно поднял руку:

— Ей-богу, так и есть.

— Ты что, в детстве передачами «Царства дикой природы» увлекался?

Птица опять громко застрекотала, и Шону захотелось ее пристрелить.

— Хочешь машину осмотреть? — спросил Уайти.

— Почему ты сказал «пострадавшая»? — спросил Шон, когда оба они, поднырнув под желтую ленту, окружавшую место происшествия, направились к машине.

— Техническая экспертиза нашла в бардачке техпаспорт. Владелица машины — Кэтрин Маркус.

— Черт, — пробормотал Шон.

— Знакомая?

— Возможно, я знаю ее отца.

— И близко знаешь?

Шон покачал головой:

— Да нет, так, здороваемся при встрече по-соседски.

— Точно? — спросил Уайти, словно уже сейчас с места в карьер начинал расследование.

— Угу, — отозвался Шон. — Точно, как дважды два.

Подойдя к машине, Уайти потянулся к приоткрытой дверце водителя, и эксперт технической службы тут же сделала шаг назад, вскинув руки:

— Только не трогайте ничего, мальчики! Кто расследует дело?

— Расследовать буду я, — сказал Уайти. — Парк в ведении штата.

— Машиной же занимается город.

Уайти указал на кусты:

— А след крови ведет во владения штата.

— Ну, не знаю, — со вздохом сказала эксперт.

— Мы засунули все данные в компьютер, — сказал Уайти, — а до получения резюме дело — в ведении штата.

Одного взгляда на кусты Шону оказалось достаточно, чтобы понять: если тело будет найдено, то только там.

— Ну а что имеете вы?

Эксперт зевнула.

— Мы нашли машину с приоткрытой дверцей, ключи в зажигании, фары зажжены. Как назло, аккумулятор потек и запачкал днище через десять секунд после нашего прибытия.

Шон заметил кровавое пятно над динамиком на дверце со стороны водителя. Кровь протекла, замазав и сам динамик, запеклась и почернела. Сев на корточки, он оглядел рулевое колесо. На нем тоже было черное пятно. Третье пятно было длиннее и шире, чем предыдущие два, оно окаймляло дырку от пули, прошившей виниловую спинку кресла водителя на уровне плеча. Перегнувшись через кресло водителя, Шон поглядел на кусты, потом, высунувшись, осмотрел наружную сторону дверцы и увидел там свежую вмятину.

Он покосился на Уайти, и тот кивнул.

— Предполагаемый преступник мог находиться снаружи. А эта девчонка Маркус — если, конечно, она была за рулем, — стукнула его дверцей. Подонок начинает стрелять и ранит ее, ну, не знаю куда, наверное, в плечо или предплечье. Девчонка кидается, конечно, вон туда. — Он показал на смятые кусты. — Они направляются в парк Ранена она не очень сильно, потому что в кустах совсем мало крови.

— У нас есть патруль в парке? — спросил Шон.

— Пока что два человека.

Эксперт технической службы фыркнула:

— Надеюсь, поумнее, чем эти двое?

Проследив за направлением ее взгляда, Шон и Уайти увидели, что Конноли уронил в кусты свой кофе и сейчас стоял, пытаясь выудить стаканчик.

— Послушайте, — сказал Уайти, — они же новички, дайте им пообвыкнуть.

— Придется попросить помощи.

— Нашли еще что-нибудь для опознания личности, кроме техпаспорта? — спросил женщину Шон.

— Да. Бумажник под сиденьем, водительские права на имя Кэтрин Маркус. А еще за пассажирским сиденьем был рюкзак. Билли сейчас проверяет содержимое.

Шон посмотрел поверх кузова, туда, куда кивком указала эксперт технической службы. Парень стоял на коленях перед автомобилем, а перед ним лежал темно-синий рюкзак.

Уайти спросил:

— И сколько ей лет по водительским правам?

— Девятнадцать, сержант.

— Девятнадцать. И ты знаешь отца? — обратился он к Шону. — Черт возьми, невеселые дни его ожидают. Бедняга небось и понятия еще не имеет.

Отвернувшись, Шон глядел, как одинокая крикунья, по-прежнему громко стрекоча, полетела в сторону канала. Через ушную раковину ее пронзительный крик проникал ему в мозг, и ему вдруг вспомнилось тоскливое выражение одиночества, которое он подсмотрел на лице одиннадцатилетнего Джимми Маркуса во время той их злополучной попытки украсть автомобиль. Шон представил его себе так живо, стоя сейчас возле кустов у входа в Тюремный парк, словно двадцать лет, прошедшие с тех пор, пронеслись мгновенно, как реклама на телевидении; вспомнил это потерянное затравленное выражение, это одиночество Джимми Маркуса, зиявшее пустотой, как трухлявый ствол сухого дерева. И чтобы стряхнуть это с себя, он стал думать о Лорен, о ее длинных, песочного цвета волосах, опутавших его сон, его утро, напитавших их запахом моря. Он думал о Лорен и мечтал опять попасть в этот сон, заползти в его воронку, погрузиться в него с головой и раствориться в нем.

 

7

В крови

Надин Маркус, младшая дочка Джимми и Аннабет, в воскресное утро получала святое причастие на первой своей конфирмации в церкви Святой Цецилии, что на Плешке. Стиснутые от самых запястий до кончиков пальцев руки, белая вуаль и белое платье делали ее похожей на маленькую невесту или белого ангелочка. Она шла по проходу, словно летела на крыльях, в то время как многие из сорока мальчиков и девочек, шедших с нею, плелись и спотыкались.

По крайней мере так показалось Джимми, и хотя к собственным детям он мог быть необъективен, он был уверен, что не ошибся. Ведь современные дети, они как? — орут, болтают, толкаются в присутствии родителей, клянчат то одно, то другое, никакого уважения к взрослым, уставятся своими глазищами, мутными и воспаленными, потому что от телевизора и компьютера их не оторвать, так и бегают от одного к другому. Как ртутные шарики: кажется, застыл и тут же — прыснет, поскачет, разбиваясь в мелкую пыль, шарахаясь из стороны в сторону. А если уж им что-то надо, душу вымотают, а своего добьются. Попросят — неудача, они опять, громче, им опять «нет», тут уж они в крик. И родители, слабаки несчастные, лапки кверху — сдаются.

Джимми и Аннабет обожали своих девочек. Вкалывали как черти, лишь бы только те были довольными, веселыми и не скучали, чтобы знали, что их любят. Но одно дело любить, а другое — сажать их себе на голову, и Джимми знал, что их дочери отлично понимают разницу.

Взять, например, вот этих двух шкетов, что как раз сейчас проходят мимо скамьи Джимми, — пихаются, гогочут, не обращая внимания на монахинь, когда те их урезонивают, кривляются перед прихожанами, а некоторые глядят на все это с улыбкой. Господи. В его время родители были бы тут как тут — хвать их обоих за волосы, шлепнули бы как следует и еще на ухо пообещали бы дома по-другому поговорить.

Своего старика Джимми в детстве ненавидел, и воспитание по старинке, конечно, тоже не метод, но должна же быть какая-то золотая середина, а ее, похоже, большинство и не находит. Золотая середина, чтобы ребенок знал, что родители его очень любят, но в доме главный не он, что правила поведения разумны и придуманы для того, чтобы им следовать, что «нет» — значит «нет», и хоть ты и милый ребенок, это еще не дает тебе права делать все, что вздумается.

Конечно, трудности эти преодолимы и ты дашь ребенку хорошее воспитание, но даже и после этого он может причинить тебе немало горя. Как, например, сегодня Кейти. Не только на работу не вышла, но, похоже, наплюет даже на конфирмацию сестрички. Что же это с ней такое приключилось? Да, наверно, ничего особенного, что и есть самое огорчительное.

Джимми опять стал смотреть, как Надин идет по проходу, и сердце его наполнилось такой гордостью, что даже гнев на Кейти, смешанный, правда, с некоторым беспокойством, не сильным, но довольно упорным, как-то утихомирился, хотя Джимми и понимал, что он опять вернется. Конфирмация в жизни ребенка из католической семьи — большое событие, когда тебя наряжают, тобой восхищаются, и после церкви в завершение тебя всячески балуют, а Джимми любил устраивать детям праздники, делать их яркими и запоминающимися. Поэтому его так рассердило отсутствие Кейти. Ей девятнадцать лет, понятно, и, конечно, мальчики, наряды и хождение по барам с сомнительной репутацией для нее важнее, чем жизнь ее единокровных сестер, поэтому Джимми на нее особенно не давил. Но все-таки наплевать на такой праздник, особенно помня, как старался Джимми в ее детстве устраивать ей праздники… Он почувствовал, как в нем опять закипает гнев, и подумал, что, как только она появится, ей не избежать «серьезного разговора» с ним, как называла Аннабет эти выяснения отношений, в последние года два ставшие в их семье довольно привычными.

Как бы там ни было, к черту это все.

Потому что Надин как раз поравнялась со скамьей, где сидел Джимми. Аннабет просила Надин, и та обещала ей это — не коситься на отца, когда будет проходить мимо, и ни в коем случае не смеяться, не портить торжественности таинства какой-нибудь детской выходкой, но Надин украдкой все же поглядела на отца, незаметно, но поглядела, тем самым дав понять Джимми, что, даже рискуя рассердить мать, готова продемонстрировать ему свою любовь. Вот на деда своего Тео и шестерых дядюшек она же не взглянула, хотя и сидели они позади Джимми — знает, что можно себе позволить, а чего нельзя. Она чуть-чуть скосила на отца левый глаз. Джимми заметил это, несмотря на вуаль, и украдкой, тремя пальцами помахал ей, беззвучно прошептав: «Привет!»

Надин улыбнулась ему, и улыбка эта была прекраснее белого ее платья, и вуали, и белых туфелек, вместе взятых. Джимми почувствовал, как от этой улыбки у него защемило сердце, глаза наполнились слезами, а колени ослабели. Его любимые женщины — Аннабет, Кейти, Надин и вторая их дочка Сара — могли с ним делать такое: улыбнутся, взглянут, и вдруг подгибаются колени и ты становишься слабым, беспомощным.

Надин потупилась и напустила на лицо суровость, борясь с улыбкой, но Аннабет все-таки углядела ее. Она толкнула Джимми локтем под ребро. Он повернулся к ней, чувствуя, что краснеет, и спросил:

— Чего ты?

Аннабет окинула его уничтожающим взглядом, заставляющим предположить, что дома ему не поздоровится. Потом устремила взгляд вперед. Губы ее были плотно сжаты, однако в уголках их притаилась улыбка. Джимми знал, что стоит ему сказать невинным голосом: «Ну, в чем дело?» — и Аннабет, сама того не желая, поплывет — рассмеется. В церкви всегда почему-то хочется смеяться, а одним из главных достоинств Джимми было умение рассмешить женщину, не важно чем именно.

После этого он на Аннабет не глядел, целиком сосредоточившись на службе, а затем на таинстве, когда дети по очереди, сложив руки ковшиком, в первый раз в жизни получали облатки. Он вертел в руках распорядок службы, руки его были так влажны, что книжица, которой он затем стал постукивать по бедру, отсырела. Он глядел, как Надин приняла облатку, взяла ее, положила на язык, потом перекрестилась, склонив голову, а Аннабет, прижавшись к нему, прошептала:

— Наша кроха, господи, Джимми, наша кроха!

Джимми обнял жену за плечи, стиснул их, думая о том, что вот такие минуты в жизни хочется остановить, как стоп-кадр, чтобы остаться с ними, замереть, побыть в них подольше, несколько часов или даже дней, напитаться ими для дальнейшей жизни. Повернувшись к Аннабет, он поцеловал ее в щеку, и она еще теснее прижалась к нему, как и он, не сводя глаз с дочки — их светлого ангела.

* * *

Парень с самурайским мечом стоял на краю парка, повернувшись спиной к Тюремному каналу; одна нога у него была приподнята, и он медленно поворачивался на другой, держа меч за макушкой под странным углом. Шон, Уайти и Конноли медленно приблизились, обмениваясь недоуменными взглядами — дескать, это еще что за фрукт? Парень продолжал свое неспешное круговое движение, не обращая внимания на четырех мужчин, подбиравшихся к нему, смыкавших вокруг него кольцо. Он поднял меч над головой, потом перенес его вперед к груди. Теперь они были от него шагах в двадцати, а парень, совершив оборот на сто восемьдесят градусов, теперь стоял к ним спиной, и Шон увидел, что рука Конноли поползла к правому бедру, расстегнула кобуру и легла на кольт.

Пока дело не зашло слишком далеко и не произошло ни убийства, ни харакири, Шон, прочистив горло, произнес:

— Простите, сэр… Простите.

Парень чуть-чуть вытянул шею, как будто услышав обращенные к нему слова, но, никак не отозвавшись, продолжал свое размеренное движение, постепенно поворачиваясь в их сторону.

— Вам придется положить оружие на траву, сэр.

Парень опустил ногу на землю и теперь стоял к ним лицом; глаза его расширились при виде четырех револьверов, нацеленных на него. Он протянул вперед меч, намереваясь не то ударить, не то отдать оружие, Шон так и не понял этого его движения.

Конноли рявкнул:

— Черт, ты что, оглох? На землю, говорят тебе!

— Тш… тихо, — приказал Шон и остановился, не дойдя до парня шагов десяти. Он думал о каплях крови, которые они обнаружили ярдах в шестидесяти отсюда, когда все четверо поняли, что означают эти капли, и ему припомнился Брюс Ли, размахивающий мечом величиной с небольшой самолет. Только Брюс Ли был по-азиатски раскос, а этот парень абсолютно белокож, молод, не старше двадцати пяти, черноволос, курчав, гладко выбрит, одет в белую футболку, заправленную в серые тренировочные штаны.

Теперь он не шевелился, и Шон ясно понял, что только страх заставляет парня целить мечом в них: просто мозг, оцепеневший от страха, отказывается дать приказ телу.

— Сэр, — сказал Шон, достаточно резко сказал, так, что парень сразу же перевел взгляд на него. — Сделайте мне одолжение, положите меч на землю. Просто разожмите пальцы, и он выпадет.

— Кто вы, черт побери?

— Офицеры полиции. — Уайти Пауэрс сверкнул своим жетоном. — Видите? Так что не сомневайтесь, сэр, и бросьте меч.

— Угу, ладно, — пробормотал парень, и не успел он это произнести, как меч, вывалившись из его рук, с глухим стуком упал на траву.

Шон почувствовал, как Конноли слегка подался влево, готовясь к захвату, и остановил его движением руки. При этом он не сводил глаз с парня, скрестившись с ним взглядом.

— Как тебя зовут?

— А? Кент.

— Привет, Кент. Я из полиции штата, и моя фамилия Дивайн. Отступи-ка на два шага от оружия.

— Оружия?

— От меча, Кент. Сделай два шага назад. Как твоя фамилия, Кент?

— Брюэр, — сказал парень и попятился, подняв руки и немного выставив вперед ладони, словно боялся, что сейчас все четверо дружно разрядят в него свои кольты.

Шон улыбнулся и кивнул Уайти.

— Что это ты здесь делал, Кент? Похоже на танец, так мне показалось. — Он пожал плечами. — Хоть и с мечом, а все же…

Кент внимательно смотрел, как Уайти, наклонившись, осторожно поднял меч, взявшись платком за его рукоятку.

— Кендо.

— А что это такое, Кент?

— Кендо, — повторил Кент. — Боевое искусство. Я беру уроки кендо по вторникам и четвергам, а по утрам тренируюсь. Я просто тренировался, вот и все.

Конноли перевел дух.

Суза покосился на Конноли.

— Это точно, и побожиться можешь?

Уайти передал меч Шону для осмотра. Меч был смазан и блестел как новенький.

— Гляди, — Уайти провел ладонью по лезвию, — ложки и то острее бывают.

— Он не отточен, — сказал Кент.

В голове Шона вновь отозвался пронзительный птичий крик.

— А ты, Кент, давно здесь?

Кент глядел на парковочную площадку в ста ярдах за ними.

— Да минут пятнадцать. От силы. А в чем дело? — Голос его обрел уверенность, в нем даже появились негодующие нотки. — Разве закон запрещает упражняться в кендо в общественных местах, а, офицер?

— Выясним, — сказал Уайти. — И надо говорить «сержант», Кент.

— Расскажи, что ты делал вчера вечером и сегодня утром, — предложил Шон.

Кент опять разволновался и стал судорожно припоминать, сопя и отдуваясь. Потом он прикрыл глаза и тяжело вздохнул.

— Да-да. Вспомнил. Я был на вечеринке у друзей. Потом пошел домой с моей девушкой. Около трех мы уснули. Утром попили кофе, и я пришел сюда.

Шон потер переносицу и кивнул.

— Мы заберем у тебя меч, Кент, и попросим проследовать с нами в казарму.

— В казарму?

— Ну, в отделение, — сказал Шон. — Это одно и тоже.

— А зачем?

— Кент, ты согласен пойти с одним из нас?

— Ну да.

Шон бросил взгляд на Уайти, и тот поморщился. Оба они знали, что Кент слишком испуган, чтобы врать. Они знали, что из лаборатории меч возвратится чистеньким, без единого отпечатка. Но надо проиграть все до конца, используя малейшие зацепки, пока на стол начальству не ляжет обстоятельный и исчерпывающий доклад.

— Я скоро черный пояс получу, — сказал Кент.

Они обернулись:

— Что?

— В субботу, — сказал Кент, и потное лицо его просияло. — Три года я угрохал на это и добился, я и сюда-то утром пришел, чтобы проверить, в хорошей ли я форме.

— Угу, — буркнул Шон.

— Слышь, Кент, — сказал Уайти, и тот улыбнулся ему, — все это, конечно, хорошо, но ты думаешь, нам это интересно?

* * *

Когда Надин в цепочке детей вышла из заднего крыльца церкви, Джимми уже не так сердился на Кейти, как беспокоился за нее. Несмотря на все ее шашни с парнями в последнее время, Кейти не из тех, кто плюет на сестер. Они ее обожали, и она в них души не чаяла: водила их в кино, и кататься на роликах, и в кафе-мороженое. Она готовила их к праздничному шествию в следующее воскресенье, занимаясь этим так, словно день города — праздник не меньший, чем день святого Патрика или Рождество. В среду она специально пришла домой пораньше, увела девочек наверх, чтобы выбрать для них наряды; они устроили из этого целое представление: Кейти сидела на кровати, а девочки дефилировали мимо нее то в одном платье, то в другом, спрашивали ее, как причесаться, и какую походку выбрать, и как себя вести. В комнате они, конечно, устроили настоящий кавардак, раскидали всюду платья, кофты, но Джимми не сердился: что ж, Кейти помогает сестрам достойно отметить день города, а разве не сам он когда-то учил использовать малейший повод для праздника?

Но почему же она так повела себя в день конфирмации Надин?

Может быть, очень уж надралась? А может, и правда повстречала какого-нибудь неотразимого красавца с внешностью киногероя и потеряла голову? А может, просто забыла?

Встав со скамьи, Джимми стал продвигаться по проходу вместе с Аннабет и Сарой. Аннабет крепко стиснула его руку, увидев, как ходят желваки на его скулах и как рассеян его взгляд.

— Я уверена, что ничего с ней не случилось. Может быть, перепила, и ничего более.

Джимми улыбнулся, кивнул и тоже ответил ей рукопожатием. Аннабет умеет читать его мысли, знает, когда его поддержать, ее ласковая простая практичность — его единственная опора. Она ему и жена, и мать, и лучший его друг, и сестра, и любовница, и исповедник. Не будь ее, Джимми знал это доподлинно, все окончилось бы новым сроком в «Оленьем острове» или, еще того хуже, в каком-нибудь совсем уж жутком месте вроде Норфолка или Сидар-Джанкшн, где он сгинул бы, потеряв все здоровье.

Когда он встретил Аннабет год спустя после освобождения и с двумя годами испытательного срока, отношения его с Кейти только-только стали складываться, очень медленно и постепенно. Казалось, она начинает привыкать к его присутствию, все еще настороженная, но немного оттаявшая, а Джимми тоже привык к постоянному ощущению усталости: после десятичасового рабочего дня надо было мчаться через весь город — то чтобы забрать Кейти, то чтобы забросить ее к его матери, то в школу, то на продленку. Усталость постоянно сопровождала его, как сопровождал и страх, и вскоре он стал думать, что так будет всегда, что больше он не отделается ни от усталости, ни от страха. Он просыпался со страхом, боясь, что Кейти как-нибудь не так повернулась и задохнулась во сне. Он боялся кризиса, спада производства, боялся лишиться работы, боялся, что Кейти свалится с брусьев в школе во время перемены, что ей понадобится что-то, чего он не сможет ей купить, боялся, что жизнь его так и будет вечным мучением, состоящим из страха и постоянной усталости.

Эту усталость Джимми принес с собой и в церковь в тот день, когда брат Аннабет Вэл Сэвидж венчался с Терезой Хики — оба они, и жених и невеста, были одинаково безобразны, угрюмы и коротконоги. Джимми ясно представил себе их будущее потомство — таких же неразличимых, как они, злобных и курносых, долгие годы повергающих в трепет Бакинхем-авеню. Вэл числился в банде Джимми в те годы, когда Джимми был главарем, и он был благодарен Джимми за то, что тот отбыл двухгодичный срок плюс еще три года условно, пострадав за товарищей, потому что всем им было известно, что Джимми мог подставить их всех и отвертеться. Вэл, слабый как физически, так и умственно, боготворил бы Джимми, не женись тот на пуэрториканке, да еще и не местной.

Когда Марита умерла, соседи поговаривали, что вот, дескать, что бывает, когда живешь не так, как принято. Но эта их девчонка Кейти, видать, вырастет в настоящую красавицу — у полукровок это часто бывает.

Когда Джимми вышел на волю из «Оленьего острова», его засыпали различными предложениями — ведь он был грабителем-профессионалом, одним из лучших в округе, и слава о нем гремела. И даже когда Джимми с благодарностью отказывался, ссылаясь на то, что отныне хочет жить честной жизнью «ради ребенка, знаете ли», собеседники лишь улыбались в ответ, думая, что все равно раньше или позже он возьмется за старое, если дела его не пойдут на лад и придется выбирать: честный труд или рождественский подарок ребенку.

Однако прогнозы не оправдались. Несравненный Джимми Маркус, главарь банды еще в те годы, когда, считаясь несовершеннолетним, не мог купить себе спиртного в супермаркете, Джимми Маркус, стоявший и за знаменитым делом с «Келдар Текникс», и за другими, не менее громкими делами, так переменился, что окружающим казалось, будто он их дурачит. Прошел даже слух, что Джимми — подумать только — собирается выкупить у Эла Де Марко его магазин, оставив старика номинальным владельцем и заплатив ему порядочный куш из денег, добытых, как говорили, еще на деле с «Келдар Текникс».

На свадьбе Вэла и Терезы, отмечавшейся в ресторане на Данбой-стрит, Джимми пригласил Аннабет на танец, и на них сразу же обратили внимание, как они скользили под музыку, приникнув друг к другу, глаза в глаза, не стесняясь, как рука его легонько поглаживала ей зад, а она не противилась. Они знают друг друга с детства, пояснил кто-то из присутствующих, только он постарше будет. Может быть, тогда еще между ними возникла симпатия, но надо было, чтобы убралась сначала эта пуэрториканка, вернее, чтобы Господь прибрал ее.

Они танцевали под песню Рики Ли Джонса, которая непонятно почему всегда так нравилась Джимми: «Прощайте, дружки мои, привет, о грустноглазые мои Синатры…» Он тихонько напевал эти строки на ухо Аннабет, пока они кружились в танце, и ему было так хорошо, так спокойно, как давно уже не было, а потом он подпевал хору, вторя легкой грусти Рики: «Прощай, пустая авеню…», и улыбался, заглядывая в прозрачную зелень глаз Аннабет. Она тоже улыбалась ему, и смущенная эта улыбка проникала в самую душу, и им было так хорошо вдвоем, словно они танцевали не в первый, а в сто первый раз.

Они ушли последними и долго еще сидели на крыльце у входа, попивали легкое пиво, курили и глядели, как расходятся по своим машинам гости. Они сидели до тех пор, пока летняя ночь не стала холодать, и Джимми накинул свой пиджак на плечи Аннабет и рассказал ей и о тюрьме, и о Кейти, и о том, как Марите снились оранжевые шторы, а Аннабет рассказала ему, каково это быть единственной девочкой среди буйных братцев Сэвиджей, о том, как провела одну зиму в Нью-Йорке — танцевала в дансинге, — но потом поняла, что толку из нее не выйдет, и стала учиться на медсестру.

Когда владелец ресторана прогнал их с крыльца, они пошли гулять и прогуляли долго, придя в дом к Вэлу, когда молодые уже удалились в спальню. Они взяли из холодильника Вэла шесть бутылок с пивом и ушли, нырнули в темноту «Херли», кинотеатра для автомобилистов, и уселись там на берегу канала, слушая угрюмый плеск воды. Кинотеатр для автомобилистов уже четыре года как закрыт, а грузовики Министерства транспорта, желтые приземистые экскаваторы и мусорные машины, снующие здесь по утрам, изрыли всю местность, превратив площадку над каналом в нагромождение цементных глыб и развороченную грязь. Говорили, что здесь разобьют парк, но пока что это был всего лишь заброшенный кинотеатр на открытом воздухе, где за горами мусора, комьями засохшей грязи и асфальтовыми глыбами еще белел экран.

— Говорят, это у тебя в крови, — сказала Аннабет.

— Что «в крови»?

— Воровство, преступления. — Она пожала плечами. — Ну, ты понимаешь.

Джимми улыбнулся ей через бутылочное стекло, отхлебнул еще глоток.

— Это правда? — спросила она.

— Может быть. — Теперь настал его черед пожать плечами. — Но это не значит, что все обязательно должно вылезти наружу.

— Я не осуждаю тебя, поверь. — Ее лицо было совершенно непроницаемо, даже по голосу непонятно было, что она хочет услышать. Что он остался прежним? Что с прошлым покончено? Что он обещает ей богатство и благополучие? Что он клянется никогда больше не преступать закон?

Лицо Аннабет, такое спокойное, издали казалось даже невыразительным, но стоило к ней приглядеться, и в лице ее можно было прочесть столько всего загадочного, непонятного; мозг ее напряженно работал, трудился бурно и неустанно.

— Вот скажи, танцевать — это у тебя в крови, так?

— Не знаю. Наверное…

— Но если тебе скажут, что танцевать больше нельзя, ты ведь остановишься, так? Может быть, тебе это будет нелегко, неприятно, но ты остановишься. Справишься.

— Ну да.

— Ну да, — повторил он и вытянул из пачки, лежавшей на камне, сигарету. — Так вот и я. Я был профессионал в своем деле. Талант. Но я попался. Меня зацапали. Жена умерла. Я испортил жизнь моей дочери. — Он закурил, затянулся, стараясь сказать все это так, как говорил это себе много-много раз. — Но больше я ей портить жизнь не хочу, слышишь, Аннабет? Второй раз моего двухлетнего срока ей не выдержать. На мою мать тоже надежда плохая — у нее здоровье никуда. Что, если помрет, пока я в тюрьме? Тогда дочь переходит под опеку штата, а они отправят ее в какое-нибудь жуткое место, «Олений остров» для малышей. Нет, этого допустить я не могу. И значит — точка. В крови это у меня или нет — какая разница. С прежним покончено.

Джимми не сводил с нее глаз и видел, что она изучает его лицо. Он понимал, что она хочет знать, не врет ли он, не морочит ли ей голову, и надеялся, что речь его была достаточно гладкой и убедительной. Ведь он давно уже репетировал ее, готовясь к чему-то подобному. А к тому же сказанное им в общем-то было правдой. Он умолчал лишь об одной вещи, о которой поклялся не говорить ни одной живой душе, кто бы это ни был. И вот теперь, глядя в глаза Аннабет и ожидая ее решения, он гнал от себя видения той ночи на Мистик-ривер: парень стоит на коленях, и у него с подбородка капает слюна, и он, умоляя, кричит, — тени эти лезут, теснятся, въедливые, как металлические опилки.

Аннабет взяла сигарету. Он дал ей прикурить, и она сказала:

— Я ведь влюбилась в тебя очень давно. Ты это знаешь?

Джимми не переменился в лице, он по-прежнему ровно и прямо держал голову и сохранял невозмутимость, хотя его, как порыв ветра, подхватило радостное чувство облегчения: его полуправда прошла; если с Аннабет это получилось, то больше заготовленную речь говорить не придется.

— Не врешь? Ты в меня влюбилась?

Она кивнула.

— Ты когда приходил к Вэлу? Наверное, мне тогда было лет четырнадцать-пятнадцать. Знаешь, Джимми, у меня от одного твоего голоса из кухни мурашки бежали по телу.

— Вот незадача! — Он тронул ее за плечо. — А сейчас не бегут?

— Конечно, бегут, Джимми, конечно, бегут.

И Мистик-ривер опять отступила, слив свои воды с грязным течением канала, а потом потекла дальше за горизонт.

* * *

Когда Шон вновь выбрался на пешеходную дорожку, эксперт технической службы уже была там. Уайти Пауэрс отдал распоряжение по рации всем полицейским в парке задерживать всех гуляющих, после чего присел на корточки возле эксперта и Шона.

— След тянется вот сюда, — сказала женщина, указывая в глубь парка.

Дорожка вела к деревянному мостику, а затем ныряла в заросли, огибая бывший экран кинотеатра для автомобилистов в глубине парка.

— Вот еще и тут есть. — Она указала авторучкой, и Шон с Уайти, глядя через ее плечо, увидели капли крови помельче за дорожкой возле мостика. Высокий клен не дал дождю, пролившемуся ночью, смыть эти следы. — Думаю, она бежала к оврагу.

Рация Уайти запищала, и он произнес в микрофон:

— Пауэрс.

— Сержант, подойдите к цветнику.

— Уже иду.

Шон глядел, как Уайти затрусил по дорожке к цветнику за поворотом — свитер сына, завязанный вокруг талии, бил его по пояснице.

Шон выпрямился и окинул мысленным взглядом парк, ощутив всю его глубину и протяженность, каждый куст в нем и пригорок, каждый ручей. Потом оглянулся на деревянный мостик, переброшенный через неглубокий овраг; ручей на дне его казался темнее и грязнее, чем воды канала. Ручей этот всегда покрывала жирная тина, а летом там гнездились комары. В молодой поросли по краю оврага он вдруг заметил красное пятно и двинулся к нему вместе с женщиной-экспертом, тоже заметившей это пятно.

— Как вас зовут? — спросил Шон.

— Карен, — ответила она. — Карен Хьюз.

Шон потряс ей руку. Оба они, пересекая дорожку, были так сосредоточены на пятне, что даже не слышали криков Уайти Пауэрса, пока тот не очутился почти рядом. Он бежал, отдуваясь.

— Мы нашли туфлю, — сказал Уайти.

— Где?

Уайти указывал назад на дорожку, на то место, где дорожка огибала цветник.

— В цветнике. Женская туфля. Шестого размера.

— Не трогайте, — сказала Карен.

— Фу-ты ну-ты… — пробормотал Уайти, за что получил от Карен Хьюз соответствующий взгляд — она была из тех женщин, кто умеет окинуть таким ледяным взглядом, что все в тебе замирает. — Пардон, я хотел сказать: «Фу-ты ну-ты, мэм».

Шон опять направился к молодой поросли по краю оврага, и красное пятно теперь из пятна превратилось в треугольный лоскут, свисавший с тонкой веточки на высоте плеча. Втроем они стояли перед ним, пока Карен Хьюз, отступив на несколько шагов, не сделала четыре снимка, щелкнув лоскут с четырех точек, после чего стала зачем-то рыться в сумке.

Лоскут был нейлоновый, в этом Шон не сомневался, вырванный, очевидно, из блузки и запачканный кровью.

Карен пинцетом сняла лоскут с ветки и, внимательно осмотрев его, опустила в пластиковый мешочек.

Наклонившись, Шон заглянул в овраг. А потом на другой стороне его заметил нечто, напоминающее впечатанный в рыхлую землю след ноги.

Он толкнул локтем Уайти, показывая ему увиденное. Карен Хьюз тоже посмотрела и немедленно несколько раз щелкнула своим служебным «Никоном». Потом она перешла мостик, спустилась к воде и оттуда еще раз сделала несколько снимков.

Присев на корточки, Уайти заглянул под мостик.

— По-моему, она здесь пряталась. Потом появился убийца, и она рванула на ту сторону и опять побежала.

— Зачем она углублялась в парк? — сказал Шон. — То есть я хочу сказать, ведь она убегала от канала. Почему, наоборот, не повернуть к выходу?

— Может быть, она потеряла ориентацию. Темнота. А в ней еще сидит пуля.

Уайти пожал плечами и вызвал диспетчера.

— Это сержант Пауэрс. У нас наклевывается сто восемьдесят седьмой. Просьба всех, кого можно, направить на осмотр парка. И добудьте-ка водолазов — может быть, пригодятся.

— Водолазов?

— Так точно. Нам понадобится лейтенант Фрил из группы расследования и армейская служба охраны.

— Лейтенант Фрил выехал. Армейская служба охраны извещена. Пока все?

— Так точно. Перехожу на прием.

Шон ясно видел след от каблука, впечатанный в землю, а слева от него царапины, как будто жертва, карабкаясь вверх, цеплялась ногтями.

— Можно попробовать представить себе, как все это было.

— Лучше и не пытаться, — сказал Уайти.

* * *

Стоя на крыльце у выхода из церкви, Джимми различал вдали полоску канала. Фиолетовая полоска за эстакадой, а по краю ее зелень парка, единственное зеленое вкрапление. Джимми разглядел даже белое полотнище киноэкрана в центре парка над шоссе. Экран все еще торчал там, хотя участок земли давно уже заграбастал Центр отдыха и развлечений и лет десять как обустраивает ландшафт — вырывает столбы с громкоговорителями, ровнит и озеленяет почву, прокладывает велосипедные дорожки и теренкуры по берегу канала, сооружает огороженные цветники и даже построил лодочную станцию, где любителям гребли предоставляется возможность поупражняться в небольшой заводи. А вот экран так и остался на месте и сейчас выглядывает из-за купы подросших деревьев, завезенных из Северной Калифорнии. Летом здесь разыгрывала представления местная театральная труппа. Они играли Шекспира, превращая экран в задник театральной декорации и бегая взад-вперед на его фоне, размахивая картонными мечами со всякими дурацкими возгласами вроде: «О смертный грех!», «Клянусь, о государь мой!» и прочее. Позапрошлым летом Джимми с Аннабет и девочками, Надин и Сарой, стали клевать носом после первого акта. А вот Кейти не уснула. Она сидела на расстеленном одеяле, подавшись вперед, подперев рукой подбородок, так что и Джимми волей-неволей приходилось следить за действием.

Давали «Укрощение строптивой», и Джимми мало чего уловил из текста — что-то про парня, который отшлепал невесту, превратив ее тем самым в покорную жену. Джимми не очень понял, в чем там суть, и решил, что все испортили переводчики. А Кейти перевод не мешал. Она то хохотала, то замирала, а в конце сказала Джимми, что это было «волшебно».

Джимми даже не понял, чем это она так восхитилась, а Кейти не смогла этого толком объяснить. Она лишь сказала, что спектакль «захватил» ее, а после несколько месяцев все говорила, что после окончания школы хорошо бы ей уехать в Италию.

— Папа! Папа! — Отделившись от группы детей, к нему, когда он спустился с крыльца, бросилась Надин, со всего размаха стукнулась о его ноги с криком «Папа!».

Джимми подхватил ее на руки, почувствовав, как сильно накрахмалено ее платье, и поцеловал в щеку:

— Детка!

Тем же движением, каким ее мать отводила волосы со лба, Надин двумя пальцами отвела с лица вуаль.

— От платья этого щекотно.

— Даже мне щекотно, — сказал Джимми, — хотя оно и не на мне.

— Ты был бы смешной в платье, папа.

— В таком красивом я смешным бы не был.

Надин сделала большие глаза и потерлась о его шею узелком вуали.

— Ну что, не щекотно?

Джимми глядел поверх головы Надин на Аннабет и Сару и чувствовал, как грудь его наполняется теплом, одновременно стирая все остальное в порошок. Стреляй в него сейчас из пушек, ему и это было бы нипочем. Он был счастлив. Счастливее не бывает.

Ну, почти не бывает. Он выглядывал в толпе Кейти, надеясь, что, может быть, в последний момент она все-таки успела. Вместо нее он заметил патрульную машину полиции штата, завернувшую за угол Бакинхем-авеню; она мчалась по левой полосе Розклер, цепляя задним колесом среднюю линию, сигналя во всю мочь, разрезая пронзительными звуками сирены утренний воздух. Водитель отключил сирену, мотор взревел, и машина рванула по Розклер в сторону канала. Вслед за ней проехала черная машина без опознавательных знаков, ее сирена молчала, но что это за машина, и без того было ясно. Водитель резко крутанул на Розклер; машина мчалась на огромной скорости, урча и подвывая мотором.

Опуская на тротуар Надин, Джимми всем существом, всеми внутренностями вдруг с тоскливой уверенностью понял, что все становится на свои места. Он глядел, как две полицейские машины нырнули под эстакаду, направляясь ко входу в парк, и чувствовал, как вместе с гулом мотора и шорохом шин в его кровь, в каждую его клеточку и капилляр, проникает мысль о Кейти. «Кейти, — чуть не сказал он вслух. — Господи боже, Кейти!»

 

8

Старик Макдональд

В воскресенье утром Селеста проснулась с мыслью о трубах, проложенных в жилых домах и ресторанах, кинокомплексах и торговых рядах, составляющих костяк всех этих зданий, опутывающих своею сетью небоскребы от самой верхушки и ниже, этаж за этажом, чтобы влиться в еще более запутанную сеть канализационных стоков и труб, таящуюся под городами и поселками и объединяющую людей прочнее, чем язык, — и все это только затем, чтобы было куда деть нечистоты, отходы того, что мы поглощаем и извергаем из наших тел, жизней, выгребаем из наших тарелок и холодильных камер. Куда же все это девается?

Наверное, она и раньше задавалась иногда этим вопросом, но лениво, от нечего делать, как задумываешься подчас, почему самолет держится в воздухе, не падает, хотя крыльями и не машет; но теперь ей действительно необходимо было знать ответ. Она села в постели, взволнованная, озабоченная, и услышала, как внизу во дворе, тремя этажами ниже, Дейв отрабатывал с Майклом бейсбольные удары. «Куда же, куда это идет?» — думала она.

Должно же это деваться куда-то. Все эти канализационные отходы, мыльная пена, остатки шампуней и стиральных порошков, туалетная бумага и блевотина пьяниц в баре, смытые пятна от кофе, крови, пота, грязь из отворотов брюк и с воротников, застывший гарнир, счищенный с тарелок в мусорное ведро, окурки, моча и щетина, сбритая с ног, щек, лобка, — все это смешивается с таким же или сходным мусором, еженощно поступающим из других домов, и течет, как она понимает, по темным, зловонным, кишащим микробами трубам в сыром подземелье, пока не сливается в какие-то пруды или резервуары, а оттуда течет — куда?

Ведь в море это теперь не попадает. Или попадает? Ей смутно помнились какие-то судебные иски за несоблюдение экологической безопасности и что мусор теперь перерабатывают, но, может быть, все это она видела в кино, а в кино чего только не покажут. Ну а если не в море, то куда? Должен же быть какой-то способ. А потом она представила себе эти горы и горы мусора и уже не знала, что и подумать.

Она слышала стук мяча по пластиковой бите. Слышала крик Дейва «Вот так!» и визги Майкла, и раз или два тявкнула собака, так же коротко и резко, как шлепал мяч.

Селеста перевернулась на спину, только сейчас осознав, что спала голая и что уже одиннадцатый час. Теперь, когда Майкл подрос, спать можно сколько влезет, и ей стало немного стыдно, когда она вспомнила, как целовала в кухне в четыре часа утра свежую царапину от ножа на теле Дейва, стоя на коленях, чувствуя и страх, и волнение, как забыты были все опасения насчет СПИДа и гепатита, вытесненные этим внезапным желанием ощущать на своих губах вкус его плоти, прижаться к нему крепко-крепко. Потом, все еще не отрываясь от него, она скинула с плеч халат и стала ласкать его языком, склонившись над ним в короткой рубашке и черных трусах, чувствуя, как тянет сквозняком из-под двери, как мерзнут икры и колени. Страх придавал коже Дейва привкус горечи и в то же время сладости; лизнув рану, она провела языком выше, к шее, и, сунув руку между бедер Дейва, ощутила его волнение, напряжение, услышала, как участилось его дыхание. Она касалась языком его языка, запустив руку ему в волосы, и воображала, что может таким образом высосать из него всю его боль, все, что испытал он на парковочной площадке, может впитать это в себя. Она не отпускала его голову и прижималась к нему всем телом, пока он не сорвал с нее рубашку и не стал целовать ее грудь, и она приникла к его паху и слушала его стоны. Ей хотелось, чтобы Дейв понял: они одно, единая плоть, единый запах, одно желание и одна любовь, да, любовь, потому что теперь, когда она чуть не потеряла его, она любила его с новой силой. Его зубы стиснули ей грудь, и это было немножко больно, но она еще крепче прижалась губами к его рту, приветствуя эту боль. Пусть целует, пусть кусает ее хоть до крови, потому что так он питается ею, желает ее; его пальцы мнут ей спину, а страх его перетекает в нее, а его оставляет. Она впитает, выжмет из него этот страх, и оба они станут сильнее, такими сильными, как никогда раньше. Она в этом уверена.

Первые их свидания с Дейвом сексуально были совершенно необузданными; она приходила домой в их с Розмари квартиру вся в синяках, укусах, с расцарапанной спиной, измученная до последней степени — так, наверное, вымотан наркоман, после того как принял порядочную дозу. Ну а когда родился Майкл, вернее, когда Розмари с первой своей раковой опухолью поселилась у них, Селеста с Дейвом стали жить обычной и размеренной сексуальной жизнью благополучной супружеской пары, являющейся нескончаемым поводом для подтруниваний, анекдотов и примитивного юмора. Продлить ласки им вечно мешала либо усталость, либо отсутствие уединения, и обычно после нескольких минут любовной игры или поцелуев они тут же переходили к главному, которое с годами тоже превратилось для них уже не в главное — так, интерлюдия между прогнозом погоды и утренней передачей.

Но в эту ночь это опять стало для них главным — вспышкой страсти, после которой она лежала сейчас опустошенная до глубины души и в то же время полная любовью.

Лишь услышав снизу голос Дейва, требовавший, чтобы Майкл «наконец собрался и был, черт возьми, повнимательнее», она вспомнила, что так обеспокоило ее — до труб, до любовной сцены в кухне, до того, как на рассвете легла в постель: Дейв ей солгал.

Она поняла это уже в ванной, когда он только пришел, но решила не обращать внимания. Потом, лежа с ним на полу в кухне, когда он приподнял ее, оторвал от пола, чтобы войти в нее, она поняла это с новой силой. Она глядела ему в глаза, стекленевшие от возбуждения, когда он, войдя, притиснув ее к себе, обвив ее ногами бедра, начал первые пробные толчки, и понимала с совершенной ясностью, что рассказ его нелогичен.

Во-первых, кто это говорит: «Кошелек или жизнь, ты, сука. Одно из двух. Выбирай». Это же смехотворно. Она еще тогда, в ванной, подумала, что так разговаривают только в кино. Даже если грабитель заготовил эту фразу заранее, он вряд ли ее произнесет, когда придет время. Это немыслимо. Однажды, когда Селесте еще не было двадцати, на нее напали на пустыре. Грабитель, худосочный мулат с бегающими глазами, неожиданно выскочил из промозглого полумрака, приставил ей к боку бритву и, хмуро и пристально взглянув ей прямо в глаза, шепнул: «Давай, что есть».

Вокруг не было ни души, лишь голые декабрьские деревья и метрах в двадцати за забором спешит домой по Бикон-стрит какой-то бизнесмен. Грабитель слегка нажал на острие бритвы, прислоненное к ее джинсам — он не резал, просто нажимал, — и она почувствовала тошнотворно-сладкий и гнилостный запах его дыхания. Она сунула ему бумажник, стараясь не глядеть в его бегающие темные глазки и не думать о том, что у него может быть и другое спрятанное оружие. Она просто опустила бумажник в карман его пальто со словами: «Твое счастье, что я очень спешу», и пошла в сторону Парк-стрит, пошла неспешно, не выказывая страха.

Похожие истории она слышала от многих женщин. На мужчин в их городе нападали редко, если только те сами не напрашивались на неприятности; женщин же грабили постоянно. А еще существовала угроза изнасилования — потенциальная или реальная, — и во всех рассказанных историях ни один злоумышленник не изъяснялся подобным образом. У них просто не было для этого времени. Им приходилось быть максимально лаконичными: схапал — и бежать, пока жертва не раскричалась.

А потом еще эта подробность с ножом в правой руке и одновременным ударом левой. Кто же станет бить левой?

Нет, она верит, что Дейв не по своей воле оказался в ситуации, когда в человеке пробуждается зверь. Она уверена: он не из тех, в ком есть эта жилка. И все-таки… все-таки в истории его заметны несообразности, нелепости. Все равно как пытаться объяснить, откуда взялось пятно от губной помады на изнанке твоей рубашки. Нет, может быть, ты и верный муж, но объяснения твои смешны и не выдерживают критики.

Она представила себе сидящих у них на кухне следователей и как те задают им вопросы. Без сомнения, Дейв их вопросов не выдержит, расколется, и версия его лопнет как мыльный пузырь под их безразличными взглядами и градом вопросов. Это будет то же самое, как ее попытки расспросить его о детстве. Кое-что она, конечно, слышала: ведь окраинная Плешка — это как большая деревня, и люди здесь живут пересудами. И однажды она спросила Дейва, что за ужасная история с ним приключилась в детстве, о которой он не хочет говорить, но с ней-то он может поделиться, со своей женой, матерью их будущего ребенка.

Похоже, он смутился.

— Ах, ты о том, что было…

— А что было?

— Я играл с Джимми и этим парнишкой Шоном Дивайном. Да ты его знаешь, наверняка стригла разок-другой, правда?

Да, вспомнила Селеста. Работал где-то в правоохранительных органах, но не в городских. Высокий, кудрявый, с приятным голосом, который прямо-таки тебя обволакивает. Держится просто и уверенно, как и Джимми, — такие манеры бывают либо у мужчин, знающих, что они красивы, либо у не ведающих сомнений.

Трудно было представить Дейва рядом с этими двумя, пусть даже в детстве.

— Ну и дальше? — спросила она.

— Подъехала машина. Я влез в нее, а потом довольно скоро сбежал.

— Сбежал?

Он кивнул.

— Вот, пожалуй, и все, милая.

— Но, Дейв…

Он прижал палец к ее губам.

— Это все, конец. Ясно?

Он улыбался, но за улыбкой этой Селесте почудилась, — что же это было? — в его глазах мелькнула какая-то тихая паника.

— Я что хочу сказать… Я помню, как играл в футбол, гонял консервную банку, ходил в школу, старался не заснуть на уроке. Запомнились какие-то дни рождения, прочая ерунда. Но вообще-то, знаешь, скучный это был период. Вот старшие классы…

Она слушала, не перебивая. Так же врал он и о том, почему потерял работу в почтовом ведомстве (Дейв говорил, что было большое сокращение, но других-то не уволили), или рассказывал, что мать его скончалась от сердечного приступа, в то время как все соседи знали, что Дейв (он тогда был в последнем классе), придя из школы, застал ее сидящей возле газовой плиты в кухне, где все двери были закрыты, щели заткнуты полотенцами, а газовые краны открыты. Она пришла к выводу, что Дейву было необходимо лгать, необходимо переписывать историю своей жизни таким образом, чтобы с прошлым можно было бы как-то существовать, запрятав его поглубже. Ну а если ему так легче, если это делает его лучше — любящим, несмотря на приступы отчужденности, мужем и заботливым отцом, — кто его осудит?

Но последняя ложь, думала Селеста, натягивая первые попавшиеся джинсы и подвернувшуюся под руку рубашку Дейва, может его погубить. Их погубить, потому что, постирав одежду и тем самым воспрепятствовав свершению правосудия, она вступила с ним в сговор. Если Дейв не скажет ей всей правды, она не сможет ему помочь. А когда придет полиция (а она придет, это ведь не телевизионный фильм, и самый тупой пьяница следователь там, где дело пахнет преступлением, даст им сто очков вперед), она моментально расколет Дейва, разобьет его версию, как разбивают яйцо о край сковороды.

* * *

У Дейва барахлила правая рука. Костяшки вспухли чуть ли не вдвое, а суставы запястья, казалось, вот-вот прорвут кожу. Он мог бы дать себе поблажку и не очень-то стараться с Майклом, но он не хотел. Если парень не освоит эти удары сейчас, то что он будет делать потом, в настоящей игре, где и мяч пуляют посильнее, и бита чуть ли не вдесятеро тяжелее?

Сын его был мал ростом для своих семи лет и слишком уж доверчив и наивен для этого мира. Доверчивость с первого взгляда читалась на открытом его лице, в выражении голубых глаз. Дейв любил это в сыне и в то же время ненавидел. Он не знал, сумеет ли мальчик вытравить в себе эту черту, но знал, что ему так или иначе придется это сделать, в противном случае жизнь обломает его. Эта хрупкая незащищенность — проклятие Бойлов. Именно из-за нее Дейва в его тридцать пять лет все еще принимают за подростка, а там, где его не знают, нередко отказываются продать бутылку спиртного. Волос на голове у него не меньше, чем у Майкла, морщин тоже не заметно, и голубые глаза ясны и бесхитростны.

Дейв наблюдал, как мальчик, расставив ноги, по всем правилам, высоко вскинул биту. Он чуть покачивался, согнув колени — привычка, с которой он постоянно боролся, но стойкая и неискоренимая, как нервный тик. Дейв, тут же решив воспользоваться случаем, сильным движением направил к нему мяч, маскируя маневр неполным взмахом руки, причем ладонь его отозвалась ноющей болью.

Майкл тут же перестал раскачиваться, уловив движение Дейва в самом начале, и как только мяч взвился над базой, как коршун кинулся на него. Дейв увидел, как лицо мальчика осветилось улыбкой надежды, смешанной с удивлением собственной ловкостью. Дейв чуть было не упустил мяч, но все-таки отбил его на землю, и улыбка сына моментально погасла, обрушив что-то в груди Дейва.

— Эй, — воскликнул Дейв, решив поощрить мальчика, — вот это игра, это я понимаю, молодец!

Майкл криво усмехнулся:

— Как же ты тогда отбил?

Дейв поднял мяч с травы.

— Не знаю. Наверное, потому, что я выше ростом, чем мальчики в младшей лиге.

Лицо Майкла опять осветилось, готовое расплыться в улыбке.

— Да?

— Вот скажи, ты видел во второй лиге таких высоких игроков?

— Нет.

— А я еще и подпрыгнул.

— Ага.

— Вот. Так что тренируйся и не сомневайся. Все будет как надо.

Майкл рассмеялся, довольный. Смех у него был звонкий, раскатистый, как у Селесты.

— Ладно.

— Но ты опять качался.

— Я знаю, знаю.

— Как только встал и принял позу, стой как вкопанный.

— А вот Номар…

— Про Номара я все знаю. И про Дерека Джитера тоже. Понятно, что это твои кумиры. Вот когда тебе будут платить по десять миллионов за матч, будешь покачиваться. А до тех пор что?

Майкл пожал плечами, роя землю носком ботинка.

— До тех пор что, я спрашиваю?

— До тех пор надо отрабатывать школу.

Дейв с улыбкой подкинул мяч в воздух, не глядя, поймал его.

— Но бросок был что надо.

— Правда?

— Господи, да эта штука на Стрелку летела, прямо за город.

— За город, — повторил Майкл и опять рассмеялся раскатисто, как мать.

— Кто «за город»?

Они оба повернулись и увидели Селесту — та стояла на заднем крыльце босиком, с затянутыми назад волосами, в рубашке Дейва навыпуск и в линялых джинсах.

— Мам, привет.

— Привет, лапка. Ты с папой едешь за город?

Майкл покосился на Дейва. Только они вдвоем понимали нелепость сказанного.

— Да нет, мам…

— Это про мяч. Майкл запулял его за город.

— Ах, мяч…

— Я здорово пульнул его, мам. Папа смог отбить только потому, что он такой длинный.

Дейв чувствовал ее взгляд, направленный на него, хотя смотрела она на Майкла. Она следила за ним, хотела о чем-то его спросить. Вспомнилось, как ночью она хрипло шепнула ему, поднявшись с кухонного пола, обхватив за шею, прижавшись губами к его уху:

— Я теперь — это ты. А ты — это я.

Дейв не очень понял, что она имеет в виду, но ему было приятно слышать ее голос. Эта хрипотца действовала возбуждающе.

А вот теперь он усмотрел в этом очередную попытку Селесты влезть к нему в душу, выведать что-то, и это его рассердило. Потому что, если влезет, не обрадуется и отшатнется.

— Что-нибудь случилось, милая?

— Да нет, ничего. — Она зябко обхватила себя руками, хотя утренний холодок уже почти рассеялся. — Послушай, Майкл, ты позавтракал?

— Нет еще.

Селеста кинула хмурый взгляд на Дейва, словно немного пошвырять мячик, прежде чем засесть за эти сладкие хлопья с молоком — бог знает какой грех.

— Твоя миска на столе. Молоко рядом.

— Хорошо. А то есть ужасно хочется.

Майкл уронил биту, и в стремительности этого движения, в том, с какой готовностью мальчик направился к лестнице, Дейв усмотрел предательство.

— Есть ужасно хочется? Я что, тебе рот затыкал, что ты не мог мне это сказать?

Майкл ринулся к матери вверх по ступенькам с такой скоростью, словно через минуту лестница может обрушиться.

— Пропускаешь завтраки, Дейв?

— А ты спишь до полудня, Селеста?

— Всего лишь четверть одиннадцатого, — возразила Селеста, и Дейв понял, что свежее чувство обновления, которое они испытали ночью на кухне, рассеялось как дым.

Он заставил себя улыбнуться. Хорошей улыбкой можно отгородиться так, что никто не пробьется.

— Как дела, милая?

Селеста спустилась во двор, и загорелые ноги ее на траве казались особенно смуглыми.

— Куда делся нож?

— Что?

— Нож, — прошептала она, оглядываясь через плечо на окно Макалистера. — Нож, который был у грабителя. Куда он делся, Дейв?

Дейв подбросил мяч и поймал у себя за спиной.

— Исчез.

— Исчез? — Она поджала губы, потупилась, глядя на траву. — Плохо, Дейв.

— Что «плохо», милая?

— Куда исчез?

— Исчез, и все.

— Ты уверен?

Дейв был уверен. Он с улыбкой смотрел ей в глаза.

— Точно.

— На нем ведь твоя кровь, твоя ДНК, Дейв. Он так «исчез», что не может опять возникнуть?

Ответа на этот вопрос Дейв не знал и потому лишь молча глядел на жену, пока она не переменила тему.

— Ты утреннюю газету смотрел?

— Конечно, — сказал он.

— Есть что-нибудь?

— О чем?

— «О чем»! — негодующе прошипела Селеста.

— Ах, об этом… — Дейв покачал головой. — Нет, ничего нет. Учти, что время было позднее.

— Позднее. Брось! Ну а «Хроника событий»? Она печатается последней. Они обычно ждут полицейских сводок.

— Ты что, в газете работала?

— Мне не до шуток, Дейв.

— Конечно, милая. Я просто хочу сказать, что в утренней газете ничего нет. Почему — не знаю. В полдень посмотрим новости. Может, там что-нибудь будет.

Селеста опять опустила голову; разглядывая траву, она несколько раз кивнула своим мыслям.

— Мы можем что-то такое увидеть, Дейв?

Дейв слегка отпрянул.

— Я хочу сказать, увидеть что-нибудь про негра, избитого до полусмерти на стоянке возле… как называлось заведение, Дейв?

— А… «Последняя капля».

— Ну да… «Последняя капля».

— Так оно называлось, Селеста.

— Хорошо, Дейв, — согласилась она. — Ясно.

Она ушла. Повернулась к нему спиной, поднялась на крыльцо, вошла в дом, и Дейв слышал мягкие шаги ее босых ног на лестнице.

Вот так всегда с ними. Они покидают тебя. Может быть, не реально, не физически, но в мыслях и чувствах. Когда они нужны, их нет рядом. Так же было и с его матерью. В то утро, когда полицейские доставили его домой, она готовила ему завтрак, повернувшись к нему спиной, мурлыча «Старика Макдональда», лишь изредка бросая на него взгляд через плечо, улыбаясь нервной улыбкой, — так улыбаются малознакомому жильцу, который неизвестно еще как себя поведет.

Она поставила перед ним тарелку с недожаренной яичницей и пережаренным беконом, хлеб тоже был недожарен, и спросила его, хочет ли он апельсинового сока.

— Мам, — сказал он, — кто они были, эти мужики? Зачем они…

— Дейви, — сказала она, — так ты хочешь сока или нет? Я не поняла.

— Конечно, хочу. Слушай, мам, я понять не могу, зачем они…

— Вот сок, пожалуйста. — Она поставила перед ним стакан. — Ешь скорее, а мне пора… — Она неопределенно махнула рукой, словно не очень зная, куда именно ей пора. — Мне пора в… Хочу постирать твою одежду, ладно? А потом, Дейви, мы пойдем в кино. Как ты насчет кино?

Дейв глядел на мать и искал возможности открыть рот и рассказать ей все: рассказать о той машине, о доме в лесу, о том, как пахло от Жирной Бестии лосьоном после бритья, но видел он лишь непробиваемую натужную веселость, вид, который мать иногда напускала на себя по пятницам, собираясь куда-нибудь в гости, когда она перебирала платья в судорожной надежде принарядиться.

Дейв опустил голову и занялся яичницей. Он слышал, как мать выпорхнула из кухни и напевала «Старика Макдональда» в прихожей.

Сейчас, стоя во дворе и сжимая распухшую кисть, он опять слышал эту мелодию «Старик Макдональд-фермер». Хозяйствовал — славно. Пахал он и сеял. Он собирал урожай и не знал горя. Все ладилось, коровы телились, куры неслись, и никому не надо было ничего рассказывать, потому что ничего и не случалось, и не было ни у кого никаких тайн, ведь тайны — удел плохих людей, а не тех, кто ест яичницу, удел тех, кто лезет в пахнущие яблоками машины с незнакомцами и пропадает четыре дня, а потом возвращается домой и видит, что все пропало и кругом одни улыбки и готовность сделать что угодно, но только не выслушать тебя, что угодно, только не это.

 

9

Водолазы в канале

Первое, что увидел Джимми у входа в парк с Розклер-стрит, был стоявший поодаль на Сидней-стрит полицейский автофургон. Задние дверцы фургона были открыты, и двое полицейских выволакивали оттуда шестерых немецких овчарок на кожаных поводках. Он прошел дальше по Розклер, стараясь не убыстрять шага, туда, где возле эстакады, проходившей над Сидней-стрит, толпилась кучка зевак. Люди стояли на скате, там, где начинался пешеходный мост через канал, за которым уже на другой стороне Розклер переходила в Вэленс-бульвар, соединявший Бакинхем с Шомутом. За их спинами была стена из пористого цемента, в которую упирался тупик, а путь им преграждала проржавевшая решетка, в нескольких шагах от которой виднелись лиловые камни парапета. Мальчишками они здесь назначали свидания или сидели в прохладной тени, передавая по кругу бутылки пива «Миллер» и издали вглядываясь в мельтешенье на экране кинотеатра для автомобилистов. Иногда с ними был и Дейв Бойл, не потому, что кто-нибудь из их компании очень уж симпатизировал ему, а из-за того, что Дейв был докой по части кино, смотрел все, что выходило в прокат, и мог подсказать, в чем там дело, если мелькавшие изображения ставили тебя в тупик. Иногда Дейв так распалялся, что начинал говорить на разные голоса, копируя актеров. А потом Дейв вдруг оказался способным бейсболистом, прославился, и тут уж никто не рискнул бы над ним потешаться.

Джимми понятия не имел, почему все это вдруг опять нахлынуло на него, когда он стоял, прижавшись к решетке, глядя на Сидней-стрит; может быть, воспоминания пробудил вид собак, то, как нетерпеливо они крутились на месте, выпрыгнув наружу, как рыли лапами асфальт. Один из полицейских, державших собак, поднес к губам «уоки-токи», когда над горизонтом со стороны центра показался вертолет, похожий на толстого шмеля, с каждым мгновением становившегося толще и толще.

Над каменным парапетом стояла крошечная фигурка полицейского, а немного дальше по Розклер были припаркованы две патрульные машины, и еще несколько полицейских в синих мундирах охраняли въезд в парк.

Собаки не лаяли, и Джимми, оглянувшись, понял, что именно это с самого начала настораживало его. Двадцать четыре лапы переминались на асфальте, но переминались они деловито — так маршируют на месте солдаты, — а на черных собачьих мордах, во всех их поджарых фигурах было выражение решимости, и глаза горели, точно угольки.

Эта часть Сидней-стрит была преддверием какой-то суеты. Прибывали все новые и новые полицейские, прочесывали кустарник у входа и скрывались в парке. С места, где стоял Джимми, была видна и часть парка — там тоже можно было различить синие мундиры и защитного цвета куртки: люди расхаживали по траве, склонялись над водой, перекликались друг с другом. Дальше по Сидней-стрит группа полицейских собралась возле автофургона. Там же, прислонясь к машинам без полицейских опознавательных знаков, припаркованным возле тротуара, стояли детективы в штатском. Они пили кофе, но не травили, как обычно, анекдотов, не рассказывали баек и случаев из практики. Во всем чувствовалась сосредоточенность: в собаках, в молчаливых полицейских возле машин, в вертолете — теперь он уже не был похож на шмеля, а, удлинившись, низко прошел над Сидней-стрит и улетел в парк, где за купой деревьев виднелся экран кинотеатра для автомобилистов.

— Эй, Джимми! — Эд Дево толкнул его в бок и зубами открыл пакетик с леденцами.

— Что случилось, Эд?

Дево пожал плечами:

— Это уже второй вертолет. Первый стал кружить над домом еще полчаса назад. Я и говорю жене: «Пойдем-ка посмотрим, сидя здесь, мы ничего не узнаем». — Дево сыпанул в рот пригоршню леденцов и опять пожал плечами. — Вот я и спустился узнать, в чем дело.

— А что говорят?

Дево махнул рукой:

— А ничего. Прикусили языки и молчат. Новостями у них не разживешься, как деньгами у моей матушки. Но видно, дело серьезное: Сидней-стрит вся оцеплена со всех сторон, и полицейские ограждения на Кресент, и Эспланаде, и на Судан, и на Ромзи, до самой Данбой, как я слышал. Те, кто живет там, пройти не могут, злятся. А еще на канале катера, а Медведь Даркин крикнул, что видит из окна водолазов. Вот гляди-ка, что делается! — И Дево ткнул пальцем: — Смотри, смотри!

Джимми посмотрел туда, куда указывал Дево. Из обгорелого дома на противоположной стороне Сидней-стрит трое полицейских выволакивали какого-то забулдыгу. Тот сопротивлялся, пока один из полицейских не сбил его с ног и тот не полетел вверх тормашками с обгорелых ступенек. Но Джимми все еще был под впечатлением от того, что Дево упомянул водолазов. Их не привлекают просто так, и когда живых ищут, тоже не привлекают.

— Развернулись не на шутку, — присвистнул Дево, потом вдруг заметил наряд Джимми. — К чему такой парад?

— Надин первое причастие принимает.

Джимми глядел, как полицейский поднял забулдыгу, что-то сказал ему на ухо, после чего препроводил его в зеленоватую машину с торчащей над дверцей водителя сиреной.

— Поздравляю, — сказал Дево. Джимми благодарно улыбнулся.

— Так какого же черта ты здесь околачиваешься?

Дево оглянулся на церковь Святой Цецилии, и Джимми вдруг ощутил всю нелепость ситуации. На самом деле, какого черта он здесь делает в шестисотдолларовом костюме и шелковом галстуке, зачем он царапает башмаки о ветки кустарника, лезущие из-за решетки?

Кейти, вспомнил он.

И все равно нелепо. Кейти не явилась на праздник своей единокровной сестрички — проспала спьяну или заговорилась в постели с очередным ухажером. Ерунда все это. Просто в церковь ей ходить — нож острый. До крестин Кейти Джимми и сам не заходил в церковь лет десять. И даже после ему надо было встретить Аннабет, чтобы стать усердным прихожанином. И что из того, что, выйдя из церкви и увидев патрульные полицейские машины, заворачивающие на Розклер, он вдруг почувствовал… что это было? Опасение? Страх? Чувство это у него возникло лишь потому, что он беспокоился о Кейти и думал о ней, а тут эти полицейские направляются к парку.

Ну а теперь? Теперь он чувствует себя дурак дураком. Расфуфырился, как кретин. И угораздило же его пообещать Аннабет сводить девочек поразвлечься — дескать, встретимся у Чака Чиза. Аннабет ответила ему взглядом, в котором было раздражение, смятение и сдержанный гнев.

Джимми повернулся к Дево.

— Так просто, интересуюсь, как все прочие. — Он похлопал Дево по плечу. — Ну, я пойду погляжу, Эд, — сказал он и, спускаясь по Сидней-стрит, видел, как полицейский бросил ключи от машины второму и тот впрыгнул в автофургон.

— Давай, Джимми. Бывай.

— И ты тоже, — процедил Джимми, все еще не спуская глаз с автофургона. Тот дал задний ход, переключил скорость и вырулил направо, отчего Джимми опять охватило жестокое чувство уверенности в чем-то страшном.

Ты чувствуешь это нутром, почему — неизвестно, чувствуешь, что это правда, особенно если это правда, на которую хочется закрыть глаза, хотя и знаешь, что это невозможно. Но все равно ты пытаешься не признавать эту правду и идешь к психоаналитику, пускаешься в загул в баре или тупеешь перед телевизором — только бы спрятаться от жестокой и безобразной правды, которую сердце твое признало раньше, чем рассудок…

И Джимми чувствовал эту жестокую уверенность, пригвоздившую его к тротуару, несмотря на то, что больше всего ему хотелось бежать, бежать без оглядки. Но вместо этого он стоял и смотрел, как выруливает на середину улицы автофургон, а то, что пригвождало его к тротуару, теперь переместилось в грудь — гвозди, холодные и тяжелые, как пушечные ядра, — и ему захотелось прикрыть глаза, зажмуриться, но те же гвозди держали веки его открытыми, а автофургон теперь отъехал, и Джимми увидел машину, которую он загораживал; ее обступили со всех сторон, счищали щетками пыль, фотографировали, заглядывали внутрь и сообщали впечатления полицейским, стоявшим поодаль на тротуаре.

Машина Кейти. Не той же модели. Не похожая на нее. Ее машина. Вот и вмятина справа на бампере, и стекло над фарой разбито.

— Господи, Джимми! Посмотри на меня! Тебе плохо?

Джимми поднял глаза на Эда Дево, не понимая, как очутился на коленях, почему он цепляется руками за землю и над ним склоняются круглощекие ирландские лица.

— Джимми! — Дево подал ему руку. — Ты в порядке?

Джимми глядел на протянутую руку и не знал, что ответить. Водолазы, думал он. В канале.

* * *

Уайти встретился с Шоном в лесу, ярдах в ста от оврага.

Кровавый след в открытой части парка и вообще всякие следы они потеряли: все, не укрытое деревьями, смыл ночной дождик.

— Собаки что-то унюхали возле старого экрана. Хочешь, пройдем туда?

Шон кивнул, но тут раздалось блеянье передатчика:

— Полицейский Дивайн… У нас тут на месте парень один…

— На каком еще «месте»?

— На Сидней-стрит.

— Ну и дальше?

— Он уверяет, что он отец пропавшей девушки.

— Какого черта он там околачивается? — Шон почувствовал, как лицо его наливается кровью.

— Пролез за ограждения. Что тут скажешь?

— Так отпихните его обратно. У вас там психолог имеется?

— В пути.

Шон прикрыл глаза. Все в пути, словно сговорились или застряли в автомобильной пробке.

— Ну так постарайтесь успокоить его как-то до приезда этого кретина специалиста. Ну, вы знаете, как это делается.

— Да, но он спрашивает вас.

— Меня?

— Говорит, что знаком с вами, и ему сказали, что вы здесь.

— Ни в коем случае. Послушайте…

— А с ним еще ребята…

— Ребята?

— Какие-то недомерки страхолюдные. И одинаковые, словно близнецы.

Братья Сэвиджи. Только этого не хватало.

— Ладно, иду, — сказал Шон.

* * *

Вэл Сэвидж нарывался на неприятности. Еще немного — и его заберут в отделение, а с ним за компанию и Чака. Что поделаешь, сказывается кровь неугомонных буйных Сэвиджей. Орут на полицейских, и те уже, кажется, на грани и сейчас пустят в ход дубинки.

Джимми стоял с Кевином Сэвиджем, самым уравновешенным из братцев, в нескольких ярдах от ленты ограждения, возле которой скандалили Вэл с Чаком; тыча пальцами в полицейских, они орали: «Это наша племянница, ты, дерьмо собачье, ясно, блядь?»

Джимми тоже был на грани истерики, и необходимость сдерживаться лишала его дара речи и слегка путала сознание. Это ее машина, вот она, в десяти ярдах, ладно. И с ночи Кейти никто не видел. Да. И на спинке сиденья кровь. Все это ой как нехорошо. Однако ж вот сколько полицейских ее ищут и до сих пор не нашли. Такое дело.

Тот полицейский, что постарше, закурил, и Джимми захотелось вырвать сигарету у него изо рта и потушить ее прямо о его нос. Хватит прохлаждаться, ищи мою дочь, сволочь.

Он начал считать с десяти до единицы — способ взять себя в руки, которому его научили в «Оленьем острове». Цифры качались и расплывались во мраке его сознания. Стоит закричать — и его тут же удалят. И плакать нельзя, и выражать беспокойство, нетерпение — все это приведет к одному результату, как и вопли Сэвиджей, — к тому, что день этот они проведут в тюремной камере, вместо того чтобы быть здесь, на улице, где в последний раз видели его дочь.

— Вэл, — окликнул он родственника.

Вэл Сэвидж, перестав рваться за ленту ограждения и убрав руки от каменного лица полицейского, обернулся к Джимми.

Тот покачал головой.

— Остынь.

Вэл подошел к нему.

— Эти сволочи лезут и не разрешают пройти, Джим. Они нас не пускают!

— Они просто выполняют свою работу, — сказал Джимми.

— Какого черта! Это их работа — в булочную бегать?

— Ты хочешь мне помочь? — спросил Джимми, когда рядом с братом вырос и Чак. Он был вдвое выше и почти столь же опасен, как Вэл, представляя почти такую же угрозу для соседей по кварталу.

— Ясно, хочу, — сказал Чак. — Ты только скажи, что делать.

— Вэл? — позвал Джимми.

— Чего? — Глаза Вэла рассыпали искры, и от него прямо-таки несло яростью.

— И ты хочешь помочь?

— Ну да, хочу, а как же иначе. Ты что, черт тебя дери, сдурел, сам не знаешь?

— Знаю, — сказал Джимми, чувствуя, что голос его карабкается куда-то вверх и надо его немедленно осадить, спустить на тормозах. — Еще бы не знать! Но это моя дочь, ясно? И ты слушай, что я говорю!

Кевин положил руку на плечо Джимми, и Вэл слегка попятился и стал разглядывать носки своих ботинок.

— Прости, Джимми, старина… Я малость погорячился.

Теперь Джимми несколько успокоился и старался, чтобы голос его звучал нормально, а голова работала как всегда.

— Ты, Вэл и Кевин… Сходите к Дрю Пиджену. Расскажите ему все.

— Дрю Пиджену? Зачем?

— Сейчас объясню зачем, Вэл. Чтобы поговорить с его дочкой Ив и с Дайаной Честра, она еще у них. Спросите их, когда они расстались с Кейти. В котором часу точно. Спросите, пили ли они; спросите, собиралась ли Кейти к кому-нибудь на свидание и с кем она сейчас встречается. Можешь это сделать, Вэл? — Обращаясь к Вэлу, Джимми смотрел на Кевина, надеясь, что тот сумеет удержать Вэла в рамках.

Кевин кивнул:

— Мы поняли, Джим.

— Вэл?

Вэл глядел через плечо в кустарниковые заросли у входа в парк. Он перевел взгляд на Джимми и затряс своей маленькой головкой.

— Да-да!

— Эти девчонки — ее подруги. Вы с ними поаккуратнее, но все-таки выведайте то, что я просил. Ладно?

— Ладно. — И, ободряюще улыбнувшись Джимми, Кевин похлопал по плечу старшего брата: — Идем, Вэл. За дело!

Джимми глядел, как они идут по Сидней-стрит, чувствуя рядом с собой Чака, в любую минуту готового взорваться и кого-нибудь убить.

— Как настроение?

— Не дури. Я держусь. Я за тебя беспокоюсь.

— Не бойся. Я тоже держусь. А что остается, правда?

Чак не ответил, и Джимми увидел на другой стороне улицы, за машиной дочери, вышедшего из парка Шона Дивайна. Он пробирался через заросли, глядя прямо на Джимми; высокая фигура его двигалась быстро, но Джимми все же заметил на его лице это выражение, которое он так не любил — словно все в мире ему подвластно, эдакий второй жетон на ремешке, чтобы пугать народ, даже против воли того, кто его нацепил.

— Джимми, — произнес Шон и потряс ему руку. — Привет, старина.

— Привет, Шон. Я услышал, что ты тут задействован.

— С раннего утра работаю. — Шон оглянулся, потом опять посмотрел на Джимми. — Но сказать пока ничего не могу.

— Она там? — Джимми сам услышал, как задрожал его голос.

— Не знаю, Джимми. Мы ее еще не нашли. И это все, что пока известно.

— Так пустите нас, — сказал Чак. — Мы поможем поискать. Вот и по телику все время показывают, как простые граждане и пропавших находят, и все такое.

Шон глядел только на Джимми, словно Чака рядом и не было.

— Все не так просто, Джимми. Мы не имеем права пускать посторонних, пока не осмотрим каждый дюйм территории.

— А территория — это что? — спросил Джимми.

— Да пока что весь этот чертов парк. Послушай, — Шон похлопал Джимми по плечу, — я вышел сюда, чтобы сказать вам, что сейчас вы ничем помочь не можете. Как только мы что-нибудь узнаем, первое, что мы сделаем, — слышишь, Джимми? — тут же сообщим тебе. В ту же секунду сообщим. Без дураков.

Джимми кивнул и тронул Шона за локоть:

— Можно тебя на минуту?

— Конечно.

Оставив Чака Сэвиджа, они прошли по улице несколько метров. Шон насторожился, готовясь к тому, что собирался сказать ему Джимми. Он глядел на него пристально, по-деловому, глазами полицейского, от которого не жди пощады.

— Это машина моей дочери, — сказал Джимми.

— Я знаю, я…

Джимми остановил его движением руки.

— Шон… Это машина моей дочери. Там внутри кровь. Утром она не вышла на работу. И на первое причастие своей сестрички тоже не пришла. С ночи ее никто не видел. Понятно? Это мы о дочери моей говорим, Шон. У тебя своих ребятишек нет, ты до конца этого понять не можешь, но все-таки постарайся понять. Это моя дочь.

Но глаза Шона по-прежнему оставались глазами полицейского. В них ничто не дрогнуло.

— Чего ты добиваешься, Джимми? Если ты хочешь сообщить, с кем она провела ночь, я пошлю туда людей для разговора. Если у нее были враги, я допрошу их. Ты хочешь…

— Они собак привезли, Шон. Собак. Для моей дочки. Собак и водолазов.

— Да, конечно. Задействованы большие силы. Полиция штата и городская полиция. Два вертолета и два катера, и мы обязательно ее найдем. Но ты сделать ничего не можешь. По крайней мере сейчас. Ничего. Ясно?

Джимми оглянулся на Чака, стоявшего на обочине; глаза его были устремлены на обсаженный кустами вход в парк. Чак подался вперед, казалось, готовый выпрыгнуть из своей шкуры.

— Почему мою дочь ищут водолазы, Шон?

— На всякий случай, Джимми. Здесь кругом много воды, а как иначе местность обследовать?

— А что, она в воде?

— Мы не знаем, где она, Джимми. Вот и все.

Джимми на секунду отвел глаза. Голова у него работала не слишком хорошо, мозги ворочались с трудом, тяжелые, вязкие. Ему надо в парк. Пройти по пешеходной дорожке, и чтобы навстречу ему вышла Кейти. Он не мог ни о чем думать. Ему просто надо было в парк.

— Ты хочешь скандала? — спросил Джимми. — Хочешь засадить меня и всех Сэвиджей за решетку за то, что мы ищем нашу девочку?

И еще говоря это, он понимал, что угроза его — лишь проявление слабости, и он ненавидел Шона за то, что и тот это понимает.

Шон покачал головой:

— Я вовсе этого не хочу. Поверь мне. Но если другого выхода не будет, я это сделаю. — Шон открыл блокнот. — Послушай, скажи мне только, с кем она была прошлой ночью, где была, и я…

Джимми уже отошел на несколько шагов от Шона, когда громко и пронзительно заверещал передатчик. Джимми обернулся на этот звук, а Шон, поднеся к губам микрофон, сказал:

— Валяйте!

— Мы тут кое-что обнаружили.

— Повторите.

Джимми шагнул к Шону, услышав в голосе на другом конце провода сдерживаемое волнение.

— Я говорю, что мы обнаружили тут кое-что. Сержант Пауэрс просит вас прибыть. Немедленно.

— Где вы находитесь?

— Возле бывшего кинотеатра для автомобилистов. Картинка не из приятных.

 

10

Улики

Селеста смотрела двенадцатичасовые новости по маленькому телевизору, стоявшему у них на кухонной полке. Одновременно она гладила, сама себе напоминая домохозяйку пятидесятых годов, занятую исключительно домом и детьми, в то время как муж отправляется на работу с металлической коробочкой с завтраком, а вернувшись, требует рюмочку горячительного и чтобы обед был на столе. Но на самом деле у них все было не так. Дейв при всех его недостатках с хозяйством ей помогал. Он и пыль вытирал, и посуду мыл, в то время как Селеста предпочитала стирку, сортировку, раскладывание белья и глажку: ей нравился запах свежести и чистоты, и как разглаживается материя, как исчезают складки.

Гладила она материнским утюгом, сохранившимся в доме еще с шестидесятых годов. Он был тяжелый, как кирпич, нещадно шипел, ни с того ни с сего вдруг выпуская облачка пара, но его было не сравнить с новомодными утюгами, которые Селеста покупала в последующие годы, сооблазняясь ценами на распродажах или рекламой всяческих усовершенствований. Материнский утюг делал стрелки ровными и острыми, такими, что хоть батон о них режь, а замятины ликвидировал с одного взмаха, в то время как новым утюгом надо было проводить по ним раз десять, чтобы разгладить.

Прямо зло брало, как подумаешь, каким непрочным все стало теперь — видеоплееры и автомобили, компьютеры и мобильники — все, что во времена родителей сооружалось на долгие годы. Они с Дейвом все еще пользовались материнским утюгом и ее же взбивалкой и ставили возле кровати ее кургузый черный телефонный аппарат с круглым диском. И параллельно они повыбрасывали массу новых приобретений, вышедших из строя задолго до минимально разумного срока, — телевизоры с испорченными трубками, пылесосы, вдруг начавшие дымить, кофейные автоматы, кофе в которых не нагревался выше комнатной температуры. Все эти и другие домашние электроприборы оканчивали свои дни в мусорных ямах, потому что чинить их было едва ли не дешевле, чем заменить на новые. Едва ли не дешевле. А покупая новый прибор, трудно, конечно, удержаться и не потратить лишние деньги на последнюю модель, а в этом, как была уверена Селеста, и заключался тонкий расчет производителей. Иной раз Селесту одолевало неприятное подозрение, что не только домашняя утварь, но жизнь ее была склепанной кое-как, бессмысленной и легковесной, готовой в любую минуту дать трещину и сломаться, чтобы отдельными частями ее воспользовался кто-нибудь другой, а остальное было выброшено за ненадобностью.

Итак, она гладила и размышляла насчет своей никчемности, как вдруг на десятой минуте новостей ведущий сделал строгое лицо и, глядя прямо в камеру, объявил, что полицией разыскивается преступник, совершивший жестокое нападение в районе одного из местных баров. Селеста придвинулась к телевизору и хотела включить погромче звук, но ведущий сказал:

— К этому мы еще вернемся после рекламной паузы и перед сводкой погоды.

И тут же на экране возникла женщина, отскребавшая наманикюренными пальчиками противень, плавающий в какой-то густой и липкой, как расплавленная карамель, жиже, голос за кадром восхвалял принципиально новую улучшенную жидкость для мытья посуды, и Селесте хотелось в голос кричать. Все эти рекламные, как и негодные домашние электроприборы, цинично использовали человеческую доверчивость, заставляя в который уж раз вообразить, что покупка будет такой, как обещано.

Она увеличила громкость и, не поддавшись искушению вырвать из этого дерьмового ящика его дерьмовую кнопку, вернулась к гладильной доске. Полчаса назад Дейв увез Майкла покупать наколенники и маску бейсбольного кетчера, сказав, что послушает новости по радио, а Селеста даже не взглянула на него, чтобы проверить, не лжет ли. Майкл, невысокий и худенький, подавал надежды стать классным кетчером. Его тренер мистер Эванс называл его вундеркиндом и говорил, что рука у него — настоящий баллистический снаряд, и это в его-то годы. Селесте помнилось, что обычно кетчерами ставили здоровенных парней — рослых, с расплющенными носами и выбитыми передними зубами, и она поделилась с Дейвом своими страхами и сомнениями.

— Теперь, милая, такие маски для кетчеров делают — прямо что тебе клетка для акулы. Ее и грузовик не прошибет, скорее сам расшибется.

Целый день она это обдумывала, после чего сказала Дейву, что Майкл может играть за кетчера, но только если у него будет отличное снаряжение и при условии — и условие это решающее, — что в футбольной команде он играть не будет.

Дейв, и сам не очень-то жаловавший футбол, согласился всего через десять минут.

И вот сейчас они поехали покупать снаряжение, в точности такое, как у Дейва, а Селеста глядела на телеэкран, поставив утюг на подставку в опасной близости от хлопчатобумажной сорочки, ожидая, когда кончится реклама собачьей еды и продолжатся новости.

— Прошедшей ночью в Элстоне, — произнес ведущий, и у Селесты екнуло сердце, — двое злоумышленников совершили нападение на студента-второкурсника. Источники сообщают, что жертва, Кэри Уитейкер, был избит пивной бутылкой и находится в тяжелом состоянии и…

И несмотря на то, что в груди покалывало и по спине стекали мокрые струйки, она ясно понимала, что о нападении на мужчину возле бара «Последняя капля» она ничего не услышит. А когда они перешли к погоде, пообещав сообщить затем спортивные новости, она уверилась в этом окончательно.

К этому времени мужчина этот был бы найден. Если б он был убит («По-моему, я прикончил его, детка»), репортеры все бы уже выведали из полицейских сводок и просто из перехватов полицейских радиопереговоров.

И может быть, Дейв преувеличил силу своей ярости и своих ударов… Может быть, грабитель, или кто он там был, уполз зализывать раны, когда Дейв отъехал. Может быть, она ошиблась и в трубу уплыли вовсе не кусочки мозга. Но почему столько крови? Разве можно остаться в живых, потеряв столько крови, и, более того, уйти с проломленным черепом?

Кончив гладить последнюю пару джинсов, она разобрала все по шкафам — Майкла, Дейва и ее, — вернулась в кухню и встала посередине, не зная, чем заняться. По телевидению показывали гольф, и мягкие удары мяча и глухой шум аплодисментов успокоили ее, утихомирили то, что с самого утра саднило внутри. Это не было как-то связано с Дейвом и несообразностями его рассказа и все-таки было. Проглядывала связь с ней и прошлой ее ночью, и с тем, как Дейв, весь в крови, шагнул в ванную, и с тем, как кровь с его штанов оставила след на кафеле, и рана пенилась кровью, и, стекая в трубу, кровь становилась розовой.

Труба. Вот что это было. Вот о чем она забыла. Ночью она пообещала Дейву вымыть сток под раковиной, уничтожить последнюю улику. Она тут же принялась за дело — встала на колени на кухонный пол, открыла шкафчик под раковиной и стала перебирать порошки и тряпки, пока у задней стенки не обнаружила гаечный ключ. Она потянулась за ним, стараясь превозмочь неразумный страх и отвращение, которое вызывал у нее шкафчик под раковиной. Ей всегда чудилась там крыса, притаившаяся под ворохом тряпок, виделось, как она, приподняв морду, вынюхивает, не пахнет ли свежей человечинкой, и усики ее подрагивают.

Схватив гаечный ключ, она на всякий случай похлопала им по тряпкам, отлично сознавая всю нелепость своего страха, и все же на то фобия и есть фобия. Она боялась залезать рукой в темные углы и закоулки. Розмари панически боялась лифтов, ее отец боялся высоты; а Дейва всякий раз прошибал холодный пот, когда приходилось спускаться в погреб. Она подставила под трубу ведро — вдруг хлынет вода, — легла на спину и принялась отвинчивать сифон и колено трубы вначале гаечным ключом, потом, когда труба поддалась, рукой; тут полилась вода с такой силой, что Селеста испугалась, не переполнит ли она ведро, но вскоре напор ослаб, струя превратилась в тонкую струйку, и Селеста увидела, как вместе с остатками воды в ведро полетели очески волос и кукурузные зерна. Затем она тем же образом отвинтила колено с другой стороны — это оказалось нелегко, поначалу оно не поддавалось, и Селеста в раже чуть не свернула шкафчик. Она так налегала на гаечный ключ, что боялась либо сломать, либо вывихнуть руку, и, наконец, труба с металлическим скрежетом чуть-чуть провернулась в гнезде; она нажала сильнее, и на этот раз труба провернулась дважды.

Через несколько минут колено водостока лежало перед ней на кухонном полу. Волосы и рубашка ее были мокрыми от пота, но сознание сделанного дела рождало чувство близкое к торжеству, словно она поборола в жестокой схватке упорно сопротивлявшегося врага, врага — мужчину. В куче тряпок она отыскала рубашку Майкла, из которой он вырос, и вертела ее в руках, пока не скатала ее в жгут, способный пролезть в снятое колено водостока. Она чистила водосток до тех пор, пока не удостоверилась, что в нем ничего нет, кроме налета ржавчины, после чего сунула рубашку в пластиковый мешочек для круп. Она вытащила трубу на заднюю лестницу, прихватив бутылку «Хлорокса», и хорошенько промыла трубу «Хлороксом», сливая жидкость в сухую, покрытую серым налетом землю в кадке от цветка, засохшего еще прошлым летом и оставленного на задней лестнице на выброс.

После этого она привинтила колено, что оказалось несравненно легче, чем отвинтить, и прикрепила обратно сифон. Найдя мусорный пакет с одеждой Дейва, она присоединила к ней и мешочек с порванной в клочья рубашкой Майкла, процедила над унитазом жидкость в ведре, после чего насухо вытерла цедилку бумажным полотенцем и бросила полотенце в мешок с одеждой.

Итак, улики были уничтожены. По крайней мере те, что она могла посчитать уликами. Вот если Дейв ей солгал насчет ножа, насчет отпечатков пальцев, которые он мог оставить где угодно, насчет возможных свидетелей его преступления, акта самообороны, — тут она беспомощна. Но в своем доме она сделала что могла: подобрала все, что было ей брошено в качестве улик, и уничтожила. Она победила. У нее даже голова закружилась, настолько сильной, физически стойкой она себя чувствовала — как никогда раньше. Она словно помолодела, окрепла. Нет, она ничуть не похожа на вышедший из строя тостер или сломанный пылесос, если смогла пережить смерть обоих родителей и ужасное воспаление легких полугодовалого сына и не сломалась, как думала, а лишь повзрослела, подустала, но теперь она воспряла духом, и все изменится. Ведь абсолютно ясно, что испытания не пугают ее, она смело идет им навстречу, говоря: «Ладно. Тащите их сюда. Тащите все самое худшее. Я выстою. Не сдамся. Не погибну. И потому берегитесь».

Подняв зеленый мусорный пакет, она смяла его так, что он стал похож на морщинистую шею старика. Она скрутила его, перевязав верхушку, потом остановилась, размышляя о том, откуда явилось это странное сравнение со стариковской шеей. И тут она заметила, что изображение на экране телевизора исчезло. Еще секунду назад Тигр Вудс бежал по зеленому полю для гольфа — и вдруг пустота.

Потом экран перерезала белая полоса, и Селеста решила, что, если опять барахлит трубка, она спустит телевизор с лестницы. Сейчас же, без промедления, и к черту последствия.

Но белая полоса преобразилась в студию новостей, и ведущая, взволнованная и запыхавшаяся, сказала:

— Мы прерываем передачу для экстренного сообщения. Наш корреспондент Валери Корани находится сейчас возле Тюремного парка Ист-Бакинхема, где полиция предпринимает поиски пропавшей женщины. Валери?..

Селеста смотрела, как из студии новостей действие переместилось на натуру, и в следующем кадре на экране возник вид сверху, с вертолета, вид на Сидней-стрит и парк и маленькие фигурки полицейских, с высоты похожие на черных муравьев — фигурки прочесывали парк, а полицейские катера бороздили воды канала. Она увидела цепочку черных муравьев, неуклонно ползущих в направлении рощицы, окружавшей экран бывшего кинотеатра для автомобилистов.

Вертолет качало от ветра, камера тоже качнулась, и на секунду на экране возник противоположный берег канала, Шомут-бульвар с его промышленными предприятиями.

— Вот то место в Ист-Бакинхеме, куда рано утром прибыла полиция, начав операцию по розыску пропавшей женщины, операцию, до сих пор, несмотря на то, что дело идет к вечеру, не завершенную. Из непроверенных источников Четвертой бригаде новостей стало известно, что в пустой машине обнаружены следы кровавой драмы. Вот, Вирджиния, не знаю, сможете ли вы разглядеть…

Камера, совершив головокружительный, на сто восемьдесят градусов поворот, показала темно-синюю машину, одиноко стоявшую на Сидней-стрит, в то время как полиция подводила к ней буксир.

— Да, — подтвердила репортер, — вы сейчас видите то, о чем я только что говорила: машину пропавшей женщины. Полиция обнаружила машину и незамедлительно начала поиски. Но пока, Вирджиния, не удается выяснить ни имени владелицы, ни причины столь значительного, как вы сейчас наблюдаете, скопления полиции. Тем не менее близкие нам информированные источники сообщили, что поиски, кажется, сконцентрировались сейчас в районе бывшего кинотеатра на открытом воздухе. Однако произошедшее здесь — не кино, а реальная драма. Вирджиния?

Селеста пыталась осознать услышанное. Пока она поняла только то, что полиция предпринимает поиски по соседству и берет в клещи их район.

Ведущая новостей тоже казалась растерянной, словно репортер и камера говорили на языке, ей не очень-то известном:

— Мы будем держать вас в курсе… того, как будут развиваться события, и сообщим новые сведения по мере их поступления. А теперь мы вернемся к объявленной программе.

Селеста несколько раз переключала каналы, но другие станции, казалось, ничего еще не знали о происшествии, и она вернулась к гольфу, отключив звук.

На Плешке кто-то пропал. На Сидней-стрит обнаружена оставленная машина какой-то женщины. Но полиция не предпринимает таких масштабных операций, а операция была масштабная, — Селеста поняла это по тому, что по улице разъезжали патрульные машины как городской полиции, так и полиции штата, — просто из-за какой-то пропавшей женщины. Видно, найдены улики посерьезнее. Внешний вид машины говорит о том, что произошло насилие. Как это выразилась репортер? «Следы кровавой драмы» — вот что она сказала.

Значит, там кровь. Улики. И она покосилась на мусорный пакет, который все еще вертела в руке, пронзенная мыслью: Дейв.

 

11

Красный дождь

Джимми стоял с внешней стороны желтой оградительной ленты перед неровной линией полицейских патрулей, глядя, как Шон, не оборачиваясь, удаляется в глубь парка.

— Мистер Маркус, — сказал один из полицейских, некто Джеффертс, — может быть, кофе хотите или еще чего-нибудь?

Глаза полицейского скользили по его лбу, и Джимми чувствовал сожаление, смешанное с легким презрением, в этом скучающем взгляде, в том, как полицейский почесывал себе живот большим пальцем. Шон познакомил их друг с другом, сказав Джимми, что это, мол, бригадир Джеффертс, хороший парень, а тому — что это Джимми, отец той женщины, которую… ну, словом, которой принадлежит оставленная машина. Окажи ему внимание, если что понадобится, и свяжи его с Тэлбот, когда она прибудет. Джимми решил, что Тэлбот — это либо баба-психиатр с полицейским жетоном, либо какая-нибудь растрепанная дура, социальный работник, вся в долгах и пахнущая котлетой.

Ничего не ответив на предложение Джеффертса, он перешел на другую сторону улицы, где стоял Чак Сэвидж.

— Что происходит, Джим?

Джимми лишь покачал головой, подумав, что если попробует выразить в словах свои чувства, то его вырвет прямо на Чака.

— У тебя сотовый с собой?

— Конечно.

Чак порылся в карманах ветровки и положил в протянутую руку Джимми телефон.

Джимми набрал номер 411, механический голос осведомился, какой город и какой штат ему нужен, и он запнулся, не сразу решившись доверить звук своего голоса телефонной сети, где ему предстоит нестись по медным проводам, чтобы затем ухнуть в пучину внутренностей какого-то гиганта-компьютера с красными лампочками вместо глаз.

— Абонент? — спросил компьютер.

— Чак И. Чиз.

И Джимми внезапно охватили ужас и горечь при мысли, что он называет какое-то идиотское имя, стоя в двух шагах от пустой машины дочери. Ему хотелось вцепиться зубами в этот проклятый телефон и растерзать его.

Ему сказали номер, и он набрал его, потом стал ждать, пока вызовут Аннабет. Кто бы ни был ответивший, он не нажал кнопки фиксации, а просто положил трубку рядом с телефоном, и Джимми слышал металлическое эхо голоса, выкликавшего:

— Просим Аннабет Маркус подойти к хозяйской стойке. Аннабет Маркус!

Джимми различал заливистые звонки и гвалт от восьмидесяти или девяноста сорванцов, носящихся взад-вперед, тянущих друг друга за волосы, и их вопли вперемежку с голосами взрослых, тщетно пытающихся урезонить проказников и перекричать их. А потом опять гулким эхом прозвучало имя жены. Джимми представил, как она встрепенулась, услышав свое имя, смущенная, задерганная толпой причастников, сражающихся вокруг нее за куски пиццы.

Потом он услышал ее голос, приглушенный, сдержанно удивленный:

— Вы меня вызывали?

На долю секунды Джимми захотелось повесить трубку. Что он ей скажет? Какой смысл звонить, ничего толком не зная, не имея в запасе фактов, а одни лишь страхи, порожденные воспаленным воображением. Не лучше ли дать девочкам еще немного побыть в счастливом неведении?

Но он не хотел усугублять боль этого дня, а Аннабет будет больно, когда она узнает, что пережил он, стоя один возле машины Кейти на Сидней-стрит. Она решит, что радость минут, проведенных с девочками в церкви, не заслуженна, хуже того, она усмотрит в этой радости фальшь и предательство.

Он опять услыхал приглушенное: «Какой аппарат? Вот этот?» — и шорох трубки, поднимаемой со стойки.

— Детка, — с трудом, хрипло выговорил Джимми и прочистил голос.

— Джимми? — И слегка раздраженно: — Ты где пропадаешь?

— Я… знаешь, я… на Сидней-стрит.

— Что-нибудь случилось?

— Нашли ее машину, Аннабет.

— Чью машину?

— Кейти.

— Нашли? Кто нашел? Полиция? Они?

— Ага. Но ее… там нет. Она где-то в парке.

— О боже милостивый! Не может быть! Нет, Джимми, нет!

И Джимми почувствовал, как наполняется этим кошмаром, ужасной уверенностью. Диким ужасом, который старался запрятать поглубже и не пускать в сознание.

— Нам еще ничего не сказали. Но ее машина простояла тут всю ночь, и полиция…

— Господи, Джимми…

— …ищет ее в парке. Здесь их целая прорва. Так что…

— Ты где?

— На Сидней-стрит. Послушай…

— Какого черта ты на улице? Почему не в парке?

— Меня не пускают.

— Не пускают! Да кто они такие! Может быть, это их дочь?

— Нет, послушай…

— Так проберись туда, господи… Может, она ранена. Валяется там раненная, замерзшая…

— Я понимаю, но они…

— Я сейчас буду.

— Ладно.

— Пролезь туда, Джимми, слышишь? Ты ли это!

Она повесила трубку.

Джимми отдал сотовый Чаку, понимая, что Аннабет права. Совершенно права. И мучительно было думать, что теперь до скончания веков он будет сокрушаться об этой своей сорокапятиминутной слабости, корчиться при одной мысли о ней и гнать от себя это воспоминание. Когда это он успел стать таким — человеком, говорящим «Да, сэр», «Нет, сэр», «Хорошо, сэр» каким-то несчастным полицейским, в то время, как у него пропала дочь? Как это могло произойти? Когда состоялся обмен и он выложил свое мужество за право именоваться добропорядочным гражданином?

Он повернулся к Чаку:

— Ты все еще держишь фомку про запас в багажнике?

Лицо Чака стало виноватым, будто его поймали с поличным.

— Ну, жить же как-то надо, Джимми…

— Где машину оставил?

— Дальше по улице, на углу с Доус.

Джимми направился туда, а рядом с ним семенил Чак.

— Ты хочешь, чтобы мы пролезли вовнутрь?

Джимми кивнул и ускорил шаг.

* * *

Когда Шон вышел к теренкуру, дорожке, окаймлявшей ограду цветника, и увидел полицейских, рывшихся в земле и на цветочных клумбах в поисках улик, он сразу заметил на их лицах некое предвкушение и понял, что кое-что уже прояснилось. Он хорошо знал это выражение, успел изучить за годы службы — выражение холодного принятия рокового несчастья, случившегося с другим.

Все они, уже входя в парк, знали, что пропавшая мертва, и все-таки в каком-то бесконечно малом уголке души теплилась надежда, что это не так. Вечно одно и то же: прибываешь на место преступления, зная правду, и тратишь массу времени и сил, убеждая себя в обратном. За год перед тем Шон принимал участие в расследовании дела о пропавшем младенце. Заявление подали родители, и дело всячески обсасывала пресса, потому что родители эти были добропорядочной и почтенной белой супружеской парой, но и Шон, и другие полицейские с самого начала знали, что история, рассказанная родителями, сплошное вранье, что ребенок мертв. Знали это, хотя и утешали этих олухов, говоря, что все будет в порядке, что ребенок, наверное, жив и здоров, хотя и выслеживали по глупейшим наводкам подозрительных типов, якобы виденных утром вблизи места происшествия, но все это лишь затем, чтобы к вечеру обнаружить ребенка в мешке от пылесоса, засунутом в щель под лестницей, ведущей в погреб. Шон видел, как плакал полицейский-первогодок, как его трясло возле патрульной машины, но другие полицейские сохраняли хладнокровие. Они были сердиты, но ничуть не удивлены, как будто всю эту мерзость знали заранее, видели в коллективном страшном сне.

Вот это ты и приносишь с работы домой, в бары и столовки — по соседству или служебные, — досадливое приятие того, что люди мерзки, глупы и подловаты, а иногда и просто подлы; что каждое их слово — ложь, а если они ни с того ни с сего пропадают, значит, умерли или еще того хуже.

И подчас самое тяжелое — это не жертвы: те мертвы, отмучились. Самое тяжелое — это их близкие, пережившие своих любимых. Они и сами превращаются в живых мертвецов, оглушенных потерей, с разбитым сердцем. Они влачат остаток дней, перебиваясь кое-как, пустые, выхолощенные, лишь подобия людей, уже не чувствующие боли и знающие лишь одно: самые жуткие кошмары иногда случаются наяву.

Вот и Джимми Маркус станет таким. Шон не знал, как взглянет ему в глаза, как выговорит: «Да, дружище, она погибла. Она мертва, Джимми. Кто-то отнял ее у тебя на веки вечные». Как сможет он это сказать человеку, уже потерявшему жену? Вот черт. Дескать, имей в виду, Джим, Господь припас для тебя еще кое-что. С тебя причитается, и долг он с тебя взыщет. Остается лишь надеяться на рассрочку. Пока, дружище, до скорого.

Перейдя по короткому дощатому мостику овраг, Шон углубился в полукружие рощицы напротив экрана. Деревья стояли, глазея на экран, как дикари. Сбоку от экрана была дверца, к ней вели ступени, и там толпились люди. Шон увидел Карен Хьюз, беспрерывно щелкавшую фотоаппаратом; Уайти Пауэрса, прислонившегося к косяку двери и что-то записывавшего; эксперта-медика, стоявшего на коленях рядом с Карен Хьюз, и уйму полицейских в мундирах — и городской службы, и службы штата. За спинами этих троих Конноли и Суза изучали что-то на ступенях, а немного поодаль на эстраде под экраном стояли Франц Крозер, важная шишка из городской полиции, и Мартин Фрил из полиции штата, начальник Шона. Они беседовали, доверительно приблизившись друг к другу и склонив головы. Если эксперт медицинской службы признает, что смерть произошла в парке, делом займется полиция штата, то есть оно переходит непосредственно к Шону и Уайти. Шону предстоит сообщить все Джимми, Шону предстоит все записать таким образом, чтобы создалась иллюзия исчерпанности дела.

Однако материалы может затребовать и городская полиция; тогда Фрил может передать дело туда: ведь парк входит в черту города и со всех сторон окружен им, и к тому же нападение на жертву произошло на территории, находящейся в ведении городской службы. Дело привлечет всеобщее внимание, Шон уверен в этом: убийство, произошедшее в парке, жертва, найденная в месте или возле места, которому предназначено стать центром увеселений и городской достопримечательностью. Мотив преступления неизвестен. Убийца тоже неизвестен, если только Кейти Маркус его не кокнула, что маловероятно, так как Шон услышал бы об этом. Истинное раздолье для журналистов. Если подумать, то последние год-два подобных сенсационных материалов город им не предоставлял. Наврут с три короба, столько нагородят, что канал выйдет из берегов.

Нет, Шон этого не хотел, но весь предыдущий опыт убеждал его, что этого не избежать. И он стал пробираться по склону туда, где белел экран, не сводя глаз с Крозера и Фрила и пытаясь по еле заметным жестам и поворотам их голов прочесть неизбежное, что Кейти Маркус найдена, — новость, которой предстоит взорвать Плешку. И дело не только в Джимми — он, возможно, будет в шоке, оглушен. Дело в этих полоумных братцах Сэвиджах. Досье на каждого из них в Отделе тяжких преступлений ни в одну папку не влезает, и просто стыд, что им всякий раз удается выкрутиться. Шон слышал, как парни из городской службы говорили, что субботний вечер без очередного Сэвиджа в камере предварительного заключения такая же редкость, как солнечное затмение. Полицейские сбегались, чтоб самим удостовериться в этаком чуде.

На эстраде под экраном Крозер коротко кивнул, и Фрил стал крутить головой в поисках Шона. Наконец он встретился с ним взглядом, и Шон сразу понял, что дело переходит в ведение его и Уайти. На подходе к ступенькам листья на тропинке были окрашены кровью, кровь была и на ступеньках перед дверью.

Оторвавшись от следов крови на ступеньках, Конноли и Суза сумрачно кивнули Шону, после чего опять занялись разглядыванием щелей на лесенке. Карен Хьюз привстала, выпрямилась, и Шон услышал жужжание фотоаппарата — звук перематываемой пленки. Карен достала из мешка новую пленку, потом щелкнула, открывая аппарат. Шон заметил, что на лбу и висках ее светлые волосы потемнели от пота. Поглядев на него без всякого выражения, она бросила в мешок использованную пленку и перезарядила аппарат.

Уайти все стоял на коленях рядом с медицинским экспертом, и Шон услышал резкий шепот:

— Ну что?

— Как я и говорил.

— Теперь это точно, так?

— Не на сто процентов, но я склоняюсь к этому.

— Черт!

Взглянув через плечо, Уайти увидел приближавшегося Шона и покачал головой, ткнув пальцем в медицинского эксперта.

По мере того как Шон поднимался на ступеньки, их спины все меньше закрывали от него дверь, и наконец он смог заглянуть внутрь, за дверь. Там, в тесном, не больше трех футов в ширину пространстве находилось скрюченное тело: в сидячей позе, спина уперта в левую стенку, поднятые ноги — в правую, и первое, что пришло на ум Шону при виде тела, — это зародыш на экране аппарата УЗИ. Левая нога была босая и в грязи. Щиколотку обвивало то, что осталось от носка, сбившегося и порванного. На нем тоже налипла ссохшаяся грязь. Одну туфлю она потеряла в парке, но другая была на месте. Убийца, должно быть, преследовал ее по пятам. И все же она успела спрятаться. Значит, на какое-то мгновение она от него оторвалась. Наверно, что-то его задержало.

— Суза, — позвал Шон.

— Да?

— Пошли несколько человек по пути следования. Поищите в кустах, нет ли лоскутков одежды, содранных кусочков кожи, всякого такого.

— Один человек уже изучает следы.

— Мало. Надо еще. Займешься?

— Займусь.

Шон опять взглянул на тело. На девушке были темные брюки из мягкой материи и синяя блузка с широким воротом. Ярко-красный пиджак был порван, и Шону подумалось, что она принарядилась: для девчонки с Плешки это не каждодневная одежда. Была на празднике или, может, на свидании.

А кончилось все этим тесным закоулком, и последнее, что она увидела или, может быть, вдохнула в себя — это плесень на стенах.

Казалось, она забралась сюда, чтобы укрыться от проливного красного дождя, но капли его застряли в ее волосах, запачкали ее щеки, испещрили одежду подтеками. Колени ее были прижаты к груди так, что правый локоть упирался в колено, сжатый кулак застыл у уха, и опять Шону пришла на ум мысль о ребенке: не взрослая женщина, а ребенок свернулся там, прогоняя от себя какой-то ужасный звук. Хватит, перестань, говорило мертвое тело. Перестань, пожалуйста.

Уайти посторонился, и Шон присел на корточки возле дверного проема. Несмотря на кровавые подтеки и лужи крови под телом, несмотря на плесень на цементных стенах, Шон мог уловить запах духов, еле ощутимый, намек на запах, сладковатый, нежный, легкий, сразу навеявший воспоминания о свиданиях в колледже, о полумраке машины, лихорадочном расстегивании одежд, трепете тела. Под пятнами Шон разглядел синяки. Они были на запястье, на плече, на икрах ног. Он понял, что это следы ударов.

— Он что, бил ее?

— Похоже. Видите, голова в крови? Это он раскроил ей макушку. Наверное, он сломал об нее то, что держал в руке, — такой силы был удар.

За экраном был свален в кучу загромоздивший проход хлам, деревянный помост и что-то наподобие театральных декораций: корабли, церковные шпили, выглядывал нос какой-то лодки, похожей на венецианскую гондолу. Все это не давало ей возможности шевельнуться. Как в норе. Если преследователь, кто бы он ни был, обнаружил бы здесь жертву, она бы пропала. И он ее обнаружил.

Он открыл эту дверь, и она, вся сжавшись, пыталась защитить свое тело, не имея в арсенале иного оружия, чем собственные руки и ноги. Склонив голову, Шон осмотрел со всех сторон сжатый кулак, заглянул в лицо. На лице тоже были кровавые подтеки, а глаза были сомкнуты так же плотно, как кулак, сомкнуты сначала страхом, а уж потом трупным окоченением.

— Это она? — спросил Уайти Пауэрс.

— А?

— Кэтрин Маркус, — пояснил Уайти. — Это она?

— Угу, — произнес Шон.

Под подбородком справа у нее был маленький шрам, еле заметный, а с годами и вовсе сгладившийся, но при встречах с Кейти шрам этот обращал на себя внимание как единственный изъян в ее безупречном облике. Лицо ее было точной копией четкой и строгой смуглой красоты ее матери с примесью более неопределенной, но явной миловидности отца — его светлые глаза и светлые волосы.

— Стопроцентное опознание? — спросил медицинский эксперт.

— На девяносто девять процентов, — ответил Шон. — Для стопроцентного нам придется привезти в морг отца. Но это она.

— Видишь затылок? — Наклонившись, Уайти отвел с плеч волосы девушки, приподняв их авторучкой.

Шон вгляделся еще раз и увидел, что у основания черепа не хватает кусочка, а шея сзади потемнела от запекшейся крови.

— Говорите, она застрелена? — Он покосился на эксперта.

Парень кивнул:

— На мой взгляд, это пулевое ранение.

Шона воротило от этого запаха духов, и крови, и плесени на цементных стенах, и отсыревшего дерева. Ему захотелось на одну секунду оторвать от уха сжатый кулак Кейти, словно одно это способно было уничтожить синяки на теле, которые он видел, и новые, под одеждой, которые, несомненно, увидит потом; способно счистить с ее волос и тела подтеки красного дождя, и она встанет из своей цементной могилы, протрет смеженные сном веки, встанет слегка навеселе.

Справа раздался шум, послышались крики, суматоха, топот, рычанье и лай полицейских ищеек. Подняв глаза, он увидел, что Джимми Маркус и Чак Сэвидж, выбежав из зарослей, ринулись на зеленый склон, где подстриженный, ухоженный газон спускался к лужайке перед экраном, той самой, с которой летом гуляющие в парке, расстелив на ней одеяла, смотрели представление.

К Джимми и Чаку бросились человек восемь полицейских в формах и еще двое в штатском. Чака они схватили моментально, но Джимми был проворен и ловок. Он проскользнул между преследователями, сбив их с толку обманными движениями и непредсказуемыми увертками, так что догонявшие совершенно запыхались, и если бы он не споткнулся на склоне, то добежал бы до экрана, а остановили бы его разве что Крозер или Фрил.

Но он споткнулся, у него подвернулась нога, и, падая животом на мокрую траву, так, что подбородок его зарылся в грунт, он скрестился взглядом со взглядом Шона. Молодой полицейский, молодцеватый и неотесанный, недавний выпускник училища, тут же очутился на спине Джимми, бросившись на него сверху, как на санки, и, сцепившись, они покатились по склону; полицейский заломил правую руку Джимми за спину и хотел было надеть на него наручники.

Но тут на эстраде возник Шон, крикнувший:

— Эй, коллега! Это отец. Оттащите его, и точка!

Молодой полицейский поднял глаза. Он был зол и грязен.

— Просто оттащите, — повторил Шон. — Оттащите их обоих.

Он повернулся лицом к экрану, но тут Джимми окликнул его, окликнул таким хриплым голосом, словно немые крики, звучавшие в его душе, наконец-то обрели выражение, найдя голосовые связки:

— Шон!

Шон застыл и увидел обращенный на него взгляд Фрила.

— Погляди на меня, Шон!

Обернувшись опять, Шон увидел, как выгнулось тело Джимми под навалившимся на него молодым полицейским; подбородок Джимми был в земле, и с него свисали травинки.

— Ты нашел ее? Это она? — крикнул Джимми. — Она?

Шон стоял неподвижно, глядя Джимми прямо в глаза, скрестив с ним взгляд, пока в глазах Джимми не появилось нечто, из чего было ясно: он видит сейчас то, что увидел Шон, что все кончено и самое страшное, чего он боялся, совершилось.

Джимми издал вопль, и изо рта у него брызнула слюна. Вниз по склону бежал другой полицейский на помощь тому, кто оседлал Джимми. Шон отвернулся. Вопли Джимми заполняли воздух — низкие гортанные звуки, в них не было ничего резкого, пронзительного. Так кричит зверь, настигнутый болью. За годы работы Шону много раз приходилось слышать крики родителей над телом убитого ребенка. Обычно в них звучала жалоба, мольба Господу или некой разумной силе повернуть время вспять, сделать так, чтобы это оказался лишь сон. Но вопли Джимми были совсем другими: в них были только любовь и ярость, в равной пропорции, и они срывали птиц с деревьев и отражались в водах канала.

Шон опять поднялся по ступенькам и стал глядеть на Кейти Маркус. Конноли, новичок в их команде, стоя рядом с ним, тоже глядел на нее, не произнося ни слова, а вопли Джимми Маркуса между тем стали хриплыми и какими-то колючими, словно с каждым вдохом гортань его наполнялась осколками стекла.

Шон глядел вниз, на Кейти, на сжатый кулак у виска, залитого струями красного дождя, на все ее тело, застрявшее среди деревянных помостов и декораций, не позволивших ей убежать.

Справа все неслись вопли Джимми, которого теперь волокли обратно вверх по склону, и вертолет, меся винтом воздух, низко облетал окрестность, взревывая на поворотах к берегу и обратно. Шон решил, что это машина, принадлежащая телевидению: у полицейских вертолетов звук гуще.

Не разжимая губ, Конноли проговорил:

— Вы когда-нибудь видели подобное?

Шон пожал плечами. Видел, не видел — какая разница? Постепенно приходишь к тому, что уже не сравниваешь.

— Я что, я хочу сказать… — Конноли запнулся, не в силах подыскать слова, — …что это уж прямо не знаю…

Он отвел взгляд от тела, устремив его куда-то в заросли, взгляд растерянный, изумленный; казалось, он вот-вот скажет что-то еще.

Потом рот его закрылся, и он уже не пытался найти слова для выражения того, что чувствовал.

 

12

Ваши краски

Стоя у эстрады под экраном кинотеатра вместе со своим начальником, лейтенантом следственной службы Мартином Фрилом, Шон следил, как Уайти Пауэрс направляет движение коронерского автофургона, пятившегося вниз по склону, к двери, за которой лежала Кейти Маркус. Уайти пятился вместе с фургоном, подняв руки и время от времени указывая направо и налево. При этом он покрикивал и посвистывал сквозь сомкнутые зубы, и звуки его команд прорезали воздух, пронзительные, как щенячий визг. Глаза его перебегали с ограждений по обе стороны от него к шинам автофургона, а потом к лицу водителя в зеркальце бокового вида, глядевшего затравленно, так, словно он нанимался на работу в транспортную компанию, где его испытывают, и крайне важно, чтобы эти толстые шины ни на дюйм не отступили от намеченного.

— Еще! Прямо! Еще, еще немного! Вот так! Есть! — Поставив фургон именно так, как намеревался, Уайти отступил в сторону и распахнул задние дверцы фургона. — Молодец!

Уайти распахнул задние дверцы возможно шире, так, чтобы они загородили от посторонних глаз пространство за экраном, и Шон подумал, что сам он ни за что не догадался бы так сделать — словно занавесить место гибели Кейти Маркус. Но тут же он напомнил себе, что у Уайти опыта в таких делах куда как больше. Уайти тянул лямку службы еще когда он, Шон, развлекался на школьных танцульках и боролся с прыщами.

Два помощника коронера уже привстали, чтобы выйти через боковые дверцы, но Уайти их остановил:

— Нет, ребята, так не пойдет. Вылезайте-ка сзади.

Захлопнув боковые дверцы, помощники коронера вылезли сзади и исчезли, отправившись за телом, а Шон почувствовал в этом исчезновении некую окончательность, знак того, что теперь все дело за ним. Другие полицейские, эксперты и журналисты, кружащие сейчас в вертолетах над головой или вблизи места преступления, за ограждениями, скоро займутся чем-нибудь другим — транспортными происшествиями, кражами, самоубийствами — в помещениях со спертым воздухом и переполненными пепельницами.

Мартин Фрил взобрался на эстраду и сел там, свесив через край короткие ножки и болтая ими в воздухе. Он явился сюда с бейсбольной тренировки и через синее пальто и мундир пах солнцезащитным кремом. Он постукивал каблуками о край эстрады, чем немного раздражал Шона.

— Вы раньше работали с сержантом Пауэрсом, не так ли?

— Ага, — сказал Шон.

— Сложности были?

— Нет. — Шон следил, как Уайти ведет полицейского в форме к полукружию деревьев за экраном. — Мы с ним работали год назад в деле об убийстве Элизабет Питек.

— Женщина с ограничением в правах? — вспомнил Фрил. — Бывший муж сказал что-то об этом ограничении.

— Сказал, что бумага испортила жизнь ей, но не должна портить ему.

— Он получил двадцать лет?

— Да, двадцать полных. — Шон пожалел, что женщина в свое время отделалась всего лишь ограничением в правах. Ребенок ее рос в приюте, совершенно не понимая, что случилось и что с ним теперь будет.

Полицейский в форме удалился, а Уайти повел к деревьям еще несколько человек.

— Я слышал, он пьет, — сказал Фрил. Опершись ногой на пол эстрады, он подтянулся, прижав другое колено к груди.

— На работе я его пьяным не видел, сэр, — сказал Шон, удивившись про себя, кого Фрил числит на испытательном сроке, его или Уайти. Он видел, как Уайти наклонился, разглядывая пучок травы возле заднего колеса фургона, после чего поправил отворот джинсов с такой тщательностью, словно это были брюки из универмага «Брукс».

— Ваш напарник, сославшись на какой-то вонючий листок нетрудоспособности, якобы повредил себе что-то в позвоночнике — поправляет здоровье, гоняя на яхте и водных лыжах во Флориде. — Фрил пожал плечами. — Пауэрс попросил прикомандировать вас к нему, когда вы вернетесь. Вы вернулись. Больше таких выходок, как та последняя, нас не ждет?

Подобных выволочек Шон ожидал, в особенности от Фрила, и потому сумел придать голосу должную степень раскаяния:

— Нет, сэр. Временное помрачение ума.

— Не единственное, — сказал Фрил.

— Да, сэр.

— У вас нелады в личной жизни, но это ваши проблемы. Сказываться на работе это не должно.

Поглядев на Фрила, Шон перехватил его взгляд, сверкавший холодным стальным блеском, выражение, которое он за ним знал и которое означало, что спорить бессмысленно.

И опять Шон лишь кивнул, проглотив пилюлю.

Холодно улыбнувшись Шону, Фрил стал смотреть, как вертолет с репортерами кружит над экраном на высоте ниже положенной. Он смотрел на него так, словно собирался еще до захода солнца уволить всю команду.

— Вы ведь знаете эту семью, так? — спросил Фрил, не сводя глаз с вертолета. — Вы выросли здесь.

— Я вырос на Стрелке.

— Значит, здесь.

— Здесь — это Плешка. Не совсем одно и то же.

Фрил отмахнулся от этого уточнения.

— Вы выросли здесь. И одним из первых прибыли на место преступления. И вы знаете этих людей. — Он растопырил пальцы. — Я не ошибаюсь.

— Насчет чего?

— Насчет того, что вы способны взяться за это дело. — Он поглядел на Шона с улыбкой, какой улыбается тренер игроку-софтболисту: — Вы в числе самых одаренных моих ребят. Ведь так? Вы проштрафились, вас наказали. Вы готовы целиком и полностью посвятить себя этому делу?

— Да, сэр, — сказал Шон. — Будьте уверены, сэр. Сделаю все, чтобы себя реабилитировать, сэр.

Они взглянули на автофургон, когда внутри него что-то тяжело плюхнулось на пол, отчего шасси дрогнули, сместившись к колесам. Затем они спружинили опять, и Фрил сказал:

— Заметили, как их всегда бросают?

Да, их всегда бросают. На этот раз в душном черном пластиковом мешке на молнии — Кейти Маркус. Ее бросили в фургон, и волосы прилипли к пластику, тело обмякло.

— Знаете, — спросил Фрил, — что мне нравится даже меньше, чем когда чернокожие десятилетние парнишки погибают в гангстерской перестрелке?

Ответ Шон знал, но не подал виду.

— Когда в подведомственных мне парках убивают девятнадцатилетних белых девушек. Тут уж люди не скажут: «Во всем виновата экономика». Не преисполнятся печальной важности и неотвратимости произошедшего. Они возмутятся и потребуют заковать в кандалы злодея. — Фрил ткнул Шона локтем в бок. — Правильно я говорю?

— Правильно.

— Вот что им надо. Потому что они — это мы, и это надо нам. — И Фрил, ухватив Шона за плечо, повернул его к себе лицом.

— Так точно, сэр, — сказал Шон, потому что заметил в глазах Фрила огонек некоего странного воодушевления, словно он верил в сказанное им, как люди верят в Бога, или в вооруженные силы, или во всемирную сеть Интернета. Фрил был тем, кого церковники называют «укрепленным в вере», хотя в чем состоит эта вера, Шону было не ясно, а знал он лишь то, что Фрил находил в своей работе нечто, для Шона совершенно непостижимое — утешение, возможно, даже опору и почву под ногами. Честно говоря, временами он казался Шону полным идиотом, изрекающим глупые банальности о жизни и смерти и всегда точно знающим, что надо делать, чтоб все наладилось — рак излечился, и все стали единой семьей, и это очень просто, стоит только его послушать.

Но бывало и так, что Шон вдруг ощущал в нем сходство с отцом, сооружавшим в подвале свои птичьи домики для несуществующих птиц, и тогда он скорее нравился Шону.

Лейтенант Мартин Фрил работал следователем Отдела убийств их Шестой бригады дольше, чем два президентских срока, но на памяти Шона никто и никогда не называл его «Марти», или «старина», или «дружище». На улице в штатском его можно было принять за бухгалтера или за страхового агента — кого-нибудь в этом роде. У него была вежливая речь под стать всему его вежливому облику, а от каштановых волос теперь остался лишь венчик наподобие лошадиной подковы. Он был мал ростом, и странно казалось, как с такой комплекцией он смог пробиться в полиции и дослужиться до чинов; в толпе он мог затеряться, настолько неприметен он был. Любил жену, любил двух своих ребятишек, постоянно забывал свой пропуск в кармане теплой куртки, был активным членом церковной общины, усердным налогоплательщиком и добропорядочным гражданином.

Но вот чего не предвещал ни его вежливый голос, ни весь его вежливый облик, так это его ума, решительного, безапелляционного, сочетающего практичность и тенденцию нравоучать. Ты совершил тяжкое преступление, подпадающее под его, Мартина Фрила, юрисдикцию, и теперь это дело его, и горе тебе, если ты этого не понимаешь: дело это становится его личным делом.

— Я требую от вас проницательности и несговорчивости, — заявил он когда-то в первый день работы Шона в отделе. — Злости мне не надо; злость — это эмоция, а эмоции надо прятать, но в вас всегда должна сидеть досада — на то, что кресла здесь жесткие, что все ваши школьные друзья обзавелись «ауди», что преступники, эти кретины несчастные, думают, что могут творить злодеяния и мы это оставим безнаказанным. Досады этой, Дивайн, должно хватать на то, чтобы представленные вами документы никогда не отметались судом ни по причине недостаточной доказательности, ни потому, что неверно оформлены. Ее должно хватать на то, чтоб каждое ваше дело благополучно завершалось и каждый мерзавец препровождался в камеру, чтобы гнить там до скончания веков.

Среди своих это называлось «лекцией Фрила», и каждый новобранец раньше или позже ее выслушивал примерно в одних и тех же выражениях. Как и большинство речений Фрила, лекция эта вызывала недоумение: неужто он искренне верит во все, что говорит, или же говорит только потому, что нечто подобное говорить полагается? Но намотать на ус это приходилось, иначе тебя вышвыривали вон.

Шон работал в Отделе убийств уже два года и за это время сумел добиться расположения от всех в группе Пауэрса. Фрил слышал о нем только хорошее, но иногда вел себя так, словно не был в нем уверен. Вот и сейчас он так глядел на него, будто оценивал, справится ли он с таким делом: убийство девушки на его, Фрила, территории.

К ним неспешно подошел Уайти Пауэрс, вертя в руках блокнот с записями, и кивнул Фрилу:

— Лейтенант.

— Сержант Пауэрс, — сказал Фрил, — что удалось выяснить на этот час?

— Предварительное следствие указывает: время смерти в примерном интервале между двумя пятнадцатью и двумя тридцатью утра. Следов изнасилования нет. Причиной смерти явилась огнестрельная рана в затылок, но мы не исключаем также травмы от ударов. Нами обнаружена пуля, застрявшая в помосте слева от тела жертвы. Похоже, пуля от тридцативосьмикалиберного «смита», но для уверенности нужно, чтобы взглянул эксперт-баллистик. Водолазы обыскивают канал на предмет оружия. Мы надеемся, что преступник оружие бросил или, по крайней мере, бросил тот инструмент, которым наносил удары, предположительно бита или, может быть, палка.

— Палка, — повторил Фрил.

— Два офицера местного отделения городской полиции, в чьем ведении находится Сидней-стрит, беседовали с женщиной, которая говорит, что слышала, как машина наехала на что-то, после чего мотор заглох. Было это без пятнадцати два утра, приблизительно за полчаса до установленного времени смерти.

— Какими вещественными уликами мы располагаем? — спросил Фрил.

— Тут нам дождь подгадил, сэр. Мы сняли ряд следов, которые могут принадлежать преступнику, но они очень размыты. Два из них, без сомнения, отпечатки ног жертвы. На двери за экраном примерно двадцать отпечатков пальцев, но опять же неизвестно чьих: они могут принадлежать жертве, могут — преступнику, а могут и вовсе какому-нибудь пьянице, забравшемуся сюда вечером выпить, или вздумавшему здесь передохнуть бегуну. Около двери — кровь, за дверью — тоже, и опять неизвестно, преступника ли она или нет. Большая часть кровавых следов, конечно, принадлежит жертве. Нам удалось взять четкие отпечатки пальцев с дверцы машины девушки. Вот, пожалуй, и все вещественные улики.

Фрил кивнул.

— Что я могу доложить начальству, когда оно позвонит мне минут через десять-двадцать?

Пауэрс пожал плечами:

— Скажите, что дождь очень испортил нам всю картину, но что мы стараемся.

Фрил зевнул, прикрывшись рукой.

Уайти через плечо смотрел на тропинку, ведущую к злополучной дверце. Здесь Кейти Маркус сделала свои последние шаги.

— Меня бесит отсутствие следов.

— Вы сами ссылались на дождь…

Уайти кивнул:

— Но она-то кое-какие следы оставила. Могу поклясться перед любым начальством, что это ее следы, что они свежие, кое-где вмятины от каблуков, а кое-где она наступала на носки. Таких следов мы обнаружили три, если не четыре, и я совершенно уверен, что это следы Кейти Маркус. А преступника? Нет как нет!

— И опять же это из-за дождя, — сказал Шон.

— Дождем объясняется то, что найдено всего три ее следа, пусть так. Но не найти ни единого следа этого парня? — Уайти взглянул на Шона, потом на Фрила и пожал плечами. — Это уж слишком. Что меня и бесит.

Фрил спрыгнул с эстрады и отряхнул с ладоней песок.

— Ладно, ребята. В вашем распоряжении шестерка лучших детективов. В лаборатории вашим материалам зеленая улица, и идут они вне очереди. Понадобятся еще полицейские для работы на местности — пожалуйста. Так что, сержант, поделитесь вашим планом использования людских резервов, которые мы сочли разумным вам выделить.

— Я собираюсь побеседовать с отцом жертвы и разузнать, что ему известно об ее передвижениях этой ночью, с кем она была, с кем могла поссориться. Потом мы допросим этих людей, вторично допросим женщину, которая сказала, что слышала, как на Сидней-стрит останавливалась машина. Вытрясем все, что возможно, из каждого пьяницы в парке и на Сидней-стрит; мы надеемся, эксперты технической службы сумеют предоставить нам и убедительные отпечатки пальцев, и, может быть, волоски, которые нам помогут. Может быть, под ногтями у этой Маркус остались частички его кожи. Может быть, какие-нибудь следы на двери. А может, это ее парень и они поцапались. — Уайти опять пожал плечами и отпихнул носком ботинка какой-то сор. — В таком вот разрезе.

Фрил покосился на Шона.

— Мы найдем этого парня, сэр.

Казалось, Фрил ожидал от него каких-то иных слов, но коротко кивнул и похлопал Шона по локтю, прежде чем отойти от эстрады туда, где в амфитеатре для публики лейтенант Крозер из городской полиции беседовал с начальником Шестой бригады капитаном Джиллисом. Все они проводили Уайти и Шона ободряющими взглядами, дескать, так держать.

— Мы найдем этого парня? — переспросил Уайти. — После четырех лет колледжа ты получше ничего не придумал?

На секунду Шон опять встретился глазами с Фрилом, и тот кивнул, как ему показалось, уверенно и понимающе.

— Это есть в инструкции, — сказал он Уайти. — Как раз после «Мы прищучим негодяя» и перед «хвала Господу». А ты что, не читал инструкции?

— Пропади она пропадом.

Они оглянулись, потому что помощник коронера, захлопнув заднюю дверь автофургона, пошел к дверце водителя.

— У тебя есть какая-нибудь версия? — спросил Шон.

— Десять лет назад, — сказал Уайти, — я бы заподозрил в этом некий обряд посвящения в бандиты. Ну а теперь? Ерунда какая-то. Преступность падает, зато полная неразбериха в мотивах. Ну а ты что думаешь?

— Ревнивый дружок, но это так, навскидку.

— И он ударил ее битой? Он что, не совсем нормальный?

— Часто так оно и есть.

Помощник коронера приоткрыл дверцу водителя и окинул взглядом Уайти и Шона.

— Кажется, кто-то собирался показать нам дорогу отсюда?

— Да, мы собирались, — сказал Уайти. — Но когда выедем из парка, поедешь впереди. И еще: с нами будут близкие родственники, так что не оставляй ее в коридоре. Понятно?

Парень кивнул и полез в свой фургон.

Уайти и Шон сели в патрульную машину, Уайти за руль, и поехали впереди фургона. Они ехали вниз по склону между желтых лент полицейского ограждения, и Шон смотрел, как просвечивает сквозь деревья закатное солнце, как заливает оно ржавым золотом воду канала, как зажигает красным сиянием верхушки деревьев. Шон думал о том, что, умирая, будет сожалеть и об этом — об этих удивительных, нездешних красках, хотя они и навевают легкую грусть, словно ты маленький и затерялся неведомо где.

* * *

Первую ночь в исправительном заведении «Олений остров» Джим просидел без сна с девяти и до шести, боясь, что его сокамерник кинется на него и убьет.

Сокамерник был ньюхэмпширским байкером и звался Вудрел Дэниелс; по какому-то делу, связанному с метамфетамином, его занесло в Массачусетс, где он заглянул в бар пропустить рюмочку-другую, после чего ткнул бильярдным кием в глаз собутыльника, ослепив того. Вудрел Дэниелс был настоящая мясная туша, весь в татуировках и ножевых шрамах. Он поглядел на Джимми и издал какое-то странное тихое фырканье — звук, отозвавшийся в сердце Джимми сигналом тревоги.

— Ну, до скорого, — бросил Вудрел, когда погасили свет. — До скорого! — повторил он, и опять раздалось это фырканье.

Вот Джимми и не ложился всю ночь, прислушивался, не заскрипит ли вдруг койка над ним, думал, что надо будет целить Вудрелу в трахею, если до этого дойдет, и прикидывал, долго ли сможет выдерживать хватку мощных лап сокамерника. Хватай его за глотку, твердил он себе, хватай его за глотку, за глотку, о господи, вот он уже лезет…

Но это просто Вудрел повернулся во сне, скрипнул пружинами. Под его тяжестью матрас продавливался все сильнее, пока не стал нависать над Джимми, как слоновье брюхо.

В ту ночь тюрьма казалась Джимми живым существом, гудящей, дышащей машиной. Он слушал, как дерутся, оголтело пищат и жрут добычу крысы. Слушал шепоты, и стоны, и мерное поскрипывание матрасов — вверх-вниз, вверх-вниз. Капала вода, арестанты бормотали во сне, из дальнего коридора раздавались шаги охранника. В четыре утра он услышал крик — единичный и замерший так быстро, что даже эхо и воспоминание об этом крике казались дольше его самого, а Джимми в тот момент как раз разрабатывал план взять из-под головы подушку, взобраться на койку Вудрела Дэниелса и задушить того. Но руки его были такими слабыми, липкими, а неизвестно еще, спит ли Вудрел: может быть, просто притворяется, а Джимми к тому же вряд ли хватит сил удерживать подушку, в то время как великанские руки станут наносить ему ответные удары по голове, царапать лицо, вырывать клочья мяса из его запястий, молотить по барабанным перепонкам.

Самым страшным был час перед рассветом. Сквозь толстые стекла окошек наверху стал сочиться серый свет, неся с собой металлический холод. Джимми слышал, как просыпаются люди, начиная топотать по камерам, слышал сухой скрежещущий кашель. Ему казалось, что это оживает опять машина, холодная, готовая все поглотить, знающая, что насилие и вкус человеческого мяса ей необходим, что без этого она погибнет.

Вудрел соскочил с койки на пол так неожиданно, что Джимми даже не сразу испугался. А потом крепко зажмурился и, тяжело дыша, стал ждать, когда Вудрел подойдет к нему достаточно близко, чтобы вцепиться ему в горло.

Но Вудрел Дэниелс и не взглянул в его сторону. С полки над раковиной он снял книгу, открыл ее и, опустившись на колени, принялся молиться.

Он молился, и читал куски из Посланий апостола Павла, и опять молился, время от времени издавая это тихое фырканье, которое, однако, не прерывало потока слов, пока Джимми не понял, что фырканье это — непроизвольно, как непроизвольны были вздохи его матери, запомнившиеся ему в детстве. Сам Вудрел, может быть, даже и не замечал за собой этой привычки то и дело пофыркивать.

Еще до того, как Вудрел, повернувшись к нему, спросил, признает ли он Господа своим личным спасителем, Джимми уже знал, что самая долгая из всех его долгих ночей кончилась. Лицо Вудрела было озарено тем светом, который освещает проклятым путь к спасению, и свет этот был столь ярок, что было удивительно, как это Джимми не заметил его при первом же взгляде на сокамерника.

Джимми не мог поверить в такую потрясающую, неслыханную удачу: очутиться в логове льва, но льва-христианина! Да Джимми признал бы кого угодно — хоть Иисуса, хоть Боба Хоупа, хоть Дорис Дэй или кого там еще почитает этот святоша-головорез в воспаленном своем воображении, — лишь бы только знать, что чудовище уберется к себе на койку и будет мирно сидеть подле Джимми во время трапез!

— Я заплутался, — сказал Джимми Вудрел Дэниелс, — но, хвала Господу, я нашел свой путь.

Джимми чуть было не сказал вслух: «Туда тебе и дорога!»

До сегодняшнего дня всякое испытание Джимми мерил меркой этой долгой первой ночи в «Оленьем острове». Он говорил себе, что способен выдержать столько, сколько потребуется — день, другой, — если терпением надо чего-то достичь, но все равно ни одно испытание не сравнится с той долгой ночью, когда рядом раздавались гул и вздохи живой машины, когда крысы пищали, пружины скрипели, а крики захлебывались, едва прозвучав.

До сегодняшнего дня.

Стоя возле входа в Тюремный парк со стороны Розклер-стрит, Джимми и Аннабет ждали. Они стояли за первой линией полицейского ограждения, но перед второй. Их поили кофе, им принесли раскладные стулья, чтобы они могли сесть; полицейские были к ним очень внимательны. Но все же их заставили ждать, а когда они пытались что-то разузнать, лица полицейских каменели, брови скорбно вздергивались, и очень вежливо, с извинениями им говорили, что ничего не знают помимо того, что известно каждому прохожему.

Кевин Сэвидж отвез Надин и Сару домой, но Аннабет осталась. Осталась с Джимми в своем лиловом платье, которое надела на первое причастие Надин — событие, которое отодвинулось так далеко, словно с тех пор прошло уже несколько месяцев, и теперь молчала, замкнувшись в отчаянной своей надежде. Надежде, что Джимми неверно истолковал выражение лица Шона Дивайна. Надежде, что брошенный автомобиль Кейти и ее многочасовое отсутствие волшебным образом не связаны со скоплением полицейских в Тюремном парке. Надежде, что правда, о которой она догадывалась, все-таки, все-таки окажется неправдой.

— Еще кофе принести? — спросил Джимми.

Она улыбнулась ему натянутой, рассеянной улыбкой:

— Нет. Я в порядке.

— Точно?

— Да.

Пока не увидел тела, решил Джимми, считай, смерти нет. Так он объяснял надежду, поддерживавшую его в течение нескольких часов, прошедших с того времени, как его и Чака Сэвиджа выдворили из парка, стащили вниз с холма над амфитеатром. Может быть, это была просто похожая девушка. Или она без сознания. Забилась в закоулок за экраном, и они не могли ее вытащить. Может быть, ей очень больно, она ранена, но жива. Вот на что он надеялся, и надежда эта, слабая и хлипкая, как волосок младенца, мерцала и еле теплилась, ожидая подтверждения.

И хотя Джимми и сознавал, что все это полная ерунда, что-то в нем продолжало цепляться за этот волосок.

— Послушай, ведь словами тебе никто ничего не сказал, — заметила Аннабет, когда их дежурство у входа в парк только начиналось. — Правда ведь?

— Нет, словами никто ничего не сказал.

Джимми погладил ее руку, понимая, что уже одно то, что их пустили за полицейское ограждение, само по себе подтверждает все их страхи.

И все же микроб надежды отказывался умереть в нем, пока он, Джимми, не увидит тела, не поглядит на него, не скажет: «Да, это она. Это Кейти. Моя дочка».

Джимми глядел на полицейских у чугунной резной арки над входом в парк. Эта арка была единственным, что осталось от тюрьмы, которая раньше находилась здесь, на месте парка, на месте кинотеатра для автомобилистов, еще до рождения всех стоявших сейчас у входа.

Городок возник вокруг тюрьмы, вместо того чтобы тюрьме возникнуть в городе, что было бы естественнее. Тюремщики и надзиратели обосновались на Стрелке, а семьи осужденных — на Плешке. Поселки соединились с городом, когда надзиратели, постарев, стали искать себе другие занятия.

У ближайшего к арке полицейского заквакал передатчик, и он поднес его к губам.

Аннабет с такой силой стиснула руку Джимми, что заныли кости.

— Это Пауэрс. Мы выезжаем.

— Так точно.

— Мистер и миссис Маркус на месте?

Полицейский посмотрел на Джимми и опустил глаза.

— Так точно.

— Ладно. Едем.

Аннабет проговорила:

— Господи Иисусе, Джимми, Господи Иисусе…

Джимми услышал скрежет шин и увидел несколько машин и фургонов, подъехавших к ограждениям на Розклер. На крышах фургонов были спутниковые антенны, и Джимми глядел, как из машин выскакивают репортеры и операторы, как они толкаются, устанавливают камеры, разматывают провода микрофонов.

— Прогоните их! — крикнул полицейский у арки. — Немедленно! Прочь их отсюда!

Полицейские у первой линии ограждения кинулись к репортерам. Началась свалка.

— Это Дьюгей. Сержант Пауэрс?

— Пауэрс.

— У нас тут затор. Пресса.

— Убрать!

— Мы этим и занимаемся, сержант.

На подъездной аллее ярдах в двадцати от арки из-за поворота появилась и неожиданно встала патрульная машина. Джимми увидел за рулем парня, держащего возле рта микрофон передатчика, рядом с ним сидел Шон Дивайн. За ними виднелся край радиатора другой машины, остановившейся вслед за патрульной, и Джимми почувствовал, как у него пересохло в горле.

— Оттесни их, Дьюгей! А надо будет, стреляй. Наплевать на этих хлыщей. Прострели их поганые задницы. Чтобы духу их не было!

— Так точно.

Дьюгей и трое других полицейских протрусили мимо Джимми и Аннабет. Дьюгей кричал, тыча пальцем:

— Вы вторглись на закрытую территорию! Немедленно возвратитесь в машины. У вас нет разрешения здесь находиться! Возвращайтесь в машины!

Аннабет сказала: «Вот черт!» — и, еще не услышав вертолета, Джимми почувствовал ветер. Подняв голову, он смотрел, как вертолет кружит над замешкавшейся патрульной машиной. Водитель что-то крикнул в микрофон, завыли сирены — настоящая какофония звуков, — и неожиданно с обоих концов Розклер стремглав вылетели сине-серебряные патрульные машины; репортеры тут же ретировались в свои автомобили, а вертолет, резко развернувшись, скрылся над парком.

— Джимми, — сказала Аннабет упавшим, не своим голосом, — Джимми, пожалуйста… пожалуйста…

— Что «пожалуйста», милая? — Джимми обнял ее. — Что?

— О, пожалуйста, Джимми… Нет, нет…

Стоял страшный шум: вой сирен, скрип шин, крики, гул вертолета. И шум этот была Кейти — мертвая, она кричала, вопила им в уши, и Аннабет обмякла, осев в объятиях Джимми.

Дьюгей опять пробежал мимо них, раздвинул турникеты возле арки, и прежде чем Джимми успел увидеть, что она движется, патрульная машина подкатила к нему, справа ее обогнул белый автофургон, вылетевший на левую полосу Розклер. Джимми успел различить надпись на боку автофургона «Коронер графства Саффолк» и тут же почувствовал, как все суставы его — в плечах, лодыжках, коленях, — став хрупкими, плавятся.

— Джимми!

Джимми опустил глаза вниз, на Шона Дивайна. Шон смотрел на него вверх из открытого оконца, противоположного водительскому.

— Джимми. Мы едем. Пожалуйста, сядь в машину.

Шон вылез из машины и распахнул заднюю дверцу, а вертолет в это время вернулся, и хотя теперь он летел выше, все равно ветер от его винтов шевелил волосы Джимми.

— Миссис Маркус, — сказал Шон, — Джимми, дружище, садитесь в машину.

— Она умерла? — произнесла Аннабет, и слова эти, проникнув в мозг, обдали его едкой кислотой.

Патрульные машины выстроились на Розклер-стрит двумя шеренгами, и сирены их неистовствовали. Аннабет вскричала, перекрывая шум:

— Моя дочь?..

Джимми подтолкнул ее к машине, так как не мог больше слышать этого слова. Сквозь какофонию звуков он потянул Аннабет на заднее сиденье. Шон захлопнул заднюю дверцу и сел рядом с водителем, полицейский за рулем дал газ и одновременно включил сирену. По подъездной аллее они выехали на улицу. Их тут же окружили патрульные машины, и все вместе, скопом, они двинулись по Розклер — целая армия машин с воющими, вопящими моторами и воющими, вопящими сиренами, посылавшими вдаль, к автостраде, неумолчные свои вопли.

* * *

Она лежала на металлическом столе.

Глаза ее были закрыты, а на ногах не хватало туфли.

Ее кожа была темно-лиловой, оттенка, которого Джимми раньше видеть не приходилось.

До него доносился запах ее духов, слабый, лишь намек на запах, забиваемый вонью формальдегида, которым пропахла эта холодная, очень холодная комната.

Шон положил руку Джимми на спину, и Джимми заговорил, произнося слова омертвевшими губами, чувствуя себя в эту минуту таким же трупом, как тот, что лежал перед ним.

— Да, это она, — сказал он.

— Это Кейти, — сказал он.

— Это моя дочка.

 

13

Огни

— Здесь наверху кафетерий, — сказал Шон, обращаясь к Джимми. — Почему бы нам не выпить кофе?

Джимми все стоял над телом дочери. Ее опять прикрыли простыней. Джимми поднял верхний угол простыни и стал смотреть в лицо дочери, вглядываясь в него, как в глубь колодца, желая одного — нырнуть и самому в этот колодец вслед за ней.

— Здесь кафетерий в том же здании, что и морг?

— Да. Здание-то большое.

— Чудно как-то… — сказал Джимми бесцветным голосом. — И что, патологоанатомы после вскрытия сидят в том же зале, что и другие люди?

Шон забеспокоился: не первая ли это стадия шока?

— Да не знаю я, Джим.

— Мистер Маркус, — сказал Уайти, — мы надеемся, что сможем задать вам ряд вопросов. Я понимаю, что сейчас вам очень тяжело, но…

Джимми опять опустил простыню на лицо дочери; губы его шевелились, но звуков слышно не было. Он посмотрел на Уайти, словно удивившись, зачем он здесь, в этой комнате, с блокнотом и авторучкой наготове. Джимми перевел взгляд на Шона.

— Тебе вот приходило в голову, — спросил Джимми, — что какая-то мелочь вдруг может изменить всю твою жизнь?

Шон вытаращил на него глаза:

— То есть как это?

Лицо Джимми было бледным и отсутствующим, глаза он возвел к потолку, словно силясь вспомнить, где оставил ключи от машины.

— Однажды я слыхал, что мать Гитлера чуть было не сделала аборта, но в последнюю минуту все-таки оставила ребенка. Слыхал еще, что он уехал из Вены, потому что не мог продать своих картин. Ну а если бы он продал картину, а, Шон? Или если бы его мать сделала аборт? Мир стал бы другим. Понимаешь? Или вот, скажем, однажды утром ты опоздал на автобус, и ты заказываешь себе еще чашечку кофе и покупаешь лотерейный билет. И лотерейный билет выигрывает. И тебе больше не нужен автобус. Ты ездишь на работу в «линкольне». Но ты попадаешь в автокатастрофу и погибаешь. И все из-за того, что однажды утром опоздал на автобус.

Шон переглянулся с Уайти. Тот пожал плечами.

— Нет, — сказал Джимми, — не надо так. Не гляди на меня с таким видом, будто я сошел с ума. С ума я не сошел. И я не в шоке.

— Ладно, Джим, ладно.

— Я просто говорю, что все в жизни связано. Нитями. Потянешь за ниточку, глядишь — все изменилось. Скажем, шел бы тогда в Далласе дождь и не сел бы Кеннеди в открытую машину. Сталин остался бы в семинарии. Или мы с тобой, Шон, сели бы тогда в ту машину с Дейвом Бойлом.

— Что? — удивился Уайти. — В какую машину?

Шон предостерегающе поднял руку и сказал Джимми:

— Это-то тут при чем?

— При чем? Влезь мы тогда в машину, и жизнь пошла бы по-другому. Моя первая жена Марита, мать Кейти, она ведь была красавица. Настоящая королева. Знаешь, какими иногда бывают эти латиноамериканки? Глаз не оторвешь. И она это знала. К такой подойти — надо смелости набраться. Надо быть крутым парнем. А я таким и был. В шестнадцать лет на мне пробы ставить было негде, я не знал, что такое страх. И я подошел к ней, и я назначил ей свидание. А через год — господи, мне и было-то всего семнадцать, мальчишка, если подумать, — мы поженились, и она забеременела Кейти.

Джимми обошел тело дочери, сделал круг, другой.

— Вот ведь какая штука, Шон. Влезь мы тогда в ту машину, увезла бы она нас черт знает куда, где эти два подонка делали бы с нами черт-те что все четыре дня, а было бы нам тогда — сколько нам тогда было? — одиннадцать, и уж, наверное, в шестнадцать лет я не стал бы крутым парнем. А вырос бы я эдаким слабаком-недоноском или психом, накачанным наркотиками. И понятно, что я в жизни не осмелился бы подойти к такой красавице, глаз не отвести, как Марита, не назначил бы ей свидания. И не родилась бы Кейти. И не убили бы ее. Но ее убили. А все из-за того, что не полезли мы в ту машину, Шон. Смекаешь, о чем я толкую?

Джимми глядел на Шона так, словно ждал от него подтверждения, но подтверждения в чем-то таком, что было за пределами понимания Шона. Словно ждал отпущения греха — вины в том, что мальчишкой не влез в ту машину, что родил ребенка, которому суждено было погибнуть.

Иногда во время пробежки Шону случалось забегать на Гэннон-стрит и останавливаться на том месте посреди улицы, где они катались, сцепившись в драке, с Дейвом Бойлом, а потом, подняв глаза, увидели ожидавшую их машину. Иногда Шон чуял еще запах яблок, доносившийся из этой машины. И если резко обернуться, еще можно было увидеть Дейва Бойла на заднем сиденье машины, заворачивающей за угол; увозимого Дейва, чье обращенное к ним лицо постепенно исчезает из вида.

А однажды Шону — дело это было навскидку лет десять назад, он тогда выпивал с друзьями и под влиянием винных паров расфилософствовался — почудилось, что в машину ту они все-таки влезли. Влезли все трое. А то, что было потом в их жизни, было во сне. А в действительности им все еще одиннадцать и они схвачены, заперты в каком-то подвале, откуда мечтают выбраться, чтобы стать большими и сильными.

Интересно, что хотя Шон и понимал тогда, что это лишь игра пьяного воображения, видение это угнездилось в сознании, и бередило, и тревожило, как тревожит камешек в ботинке.

И потому он нет-нет да заворачивал на Гэннон-стрит постоять около бывшего своего дома, увидеть краешком глаза исчезающего Дейва Бойла, вдохнуть яблочный запах, думая: «Нет, нет, очнись!»

Он поймал жалобный взгляд Джимми и захотел что-нибудь сказать ему. Сказать, что и он спрашивал себя, что было бы, если б влезли они в ту машину. Что мысль о том, как по-другому могла бы сложиться жизнь, постоянно витала над ним, появляясь вновь и вновь, эхом звуча в сознании, как оклик за окном. Сказать Джимми о страшном сне, преследующем его, — сне о том, как улица, схватив его за ноги, сама несет его к открытой дверце машины. Сказать, что и у него с того дня жизнь не слишком задалась, что он нередко думает о своей легковесности, мучается неосновательностью своего характера. Но они находились в морге, и их разделяло лежавшее перед ними тело — тело дочери Джимми, — и перо Уайти было занесено над блокнотом; поэтому на жалобную мольбу Джимми Шон только и сказал:

— Ну пойдем, Джим. Выпьем кофе.

* * *

Аннабет Маркус, по мнению Шона, оказалась бабой с чертовски сильным характером. В этот холодный предвечерний час воскресенья она сидела в искусственном стерильном тепле муниципального кафетерия, семью этажами выше морга, беседуя с властями о своей падчерице, и Шон видел, как ей тяжело, но она держалась. Глаза у нее были красные, но уже после первой минуты беседы Шон понял, что она не расплачется перед ними. Нет, черт возьми, ни за что.

Несколько раз слова ее прерывались, потому что ей требовалось вздохнуть. У нее перехватывало горло, будто ее стукнули кулаком в грудь, сдавили что-то внутри. Она хваталась рукой за грудь и прикрывала рот, ожидая новой порции кислорода, чтобы можно было продолжать.

— В субботу она вернулась с работы из магазина в половине пятого.

— Из какого магазина, миссис Маркус?

Она пальцем указала на Джимми:

— Мой муж — владелец «Сельского рая».

— На углу Ист-Коттедж и Баки-авеню? — подхватил Уайти. — Там кофе, наверное, лучший в городе.

Аннабет сказала:

— Вернулась и прямиком в душ. Вышла, и мы сели обедать. Нет, погодите, она не обедала. Просто посидела с нами, поболтала с девочками, но есть — не ела. Сказала, что поест с Ив и Дайаной.

— Подружки, с которыми она была в последний вечер, — пояснил Уайти, обращаясь к Джимми.

Джимми кивнул.

— Так, значит, не ела, — сказал Уайти.

— Но девочкам она уделила внимание. Девочки — это наши дочки, ее сестры. Они обсудили ожидающееся через неделю праздничное шествие и первое причастие Надин. Потом она немного поговорила по телефону в своей комнате и около восьми уехала.

— Вы знаете, с кем она говорила по телефону?

Аннабет покачала головой.

— Телефон у нее в комнате, — сказал Уайти. — Это что, личный номер?

— Да.

— Вы не против, если мы наведем справки в телефонной компании относительно этого разговора?

Аннабет покосилась на Джимми, и тот сказал:

— Нет, не против.

— Итак, в восемь она уехала. Насколько вам известно, встретиться с подружками, Ив и Дайаной. Так?

— Да.

— А вы в это время еще были в магазине, мистер Маркус?

— Да. По субботам я работаю. С двенадцати до восьми.

Уайти перелистнул страничку блокнота и бегло улыбнулся им обоим:

— Воображаю, чего вам это стоит, но держитесь вы просто молодцом.

Аннабет кивнула и повернулась к мужу:

— Я позвонила Кевину.

— Да? И говорила с девочками?

— С Сарой говорила. Сказала, что мы скоро будем дома. Больше ничего не сказала.

— Она спросила о Кейти?

Аннабет кивнула.

— И что ты ей сказала?

— Только что мы скоро будем, — ответила Аннабет, и Шон услышал, как задрожал ее голос на слове «скоро».

И она и Джимми взглянули на Уайти, и он опять бегло улыбнулся им, словно успокаивая.

— Хочу заверить вас, и это приказ самого высокого городского начальства, что дело ваше рассматривается вне всякой очереди как экстренное. Ошибки мы постараемся исключить. Полицейский Дивайн дан мне в помощь, потому что он друг семьи и наш босс уверен, что это обстоятельство заставит его проявлять тем большее усердие. Он будет при мне неотлучно на каждом этапе следствия, и мы отыщем того, кто погубил вашу дочь.

Аннабет недоуменно взглянула на Шона:

— Друг семьи? Я вас не знаю.

Сбитый с толку Уайти нахмурился.

Шон сказал:

— Мы дружили с вашим мужем, миссис Маркус.

— Давным-давно, — сказал Джимми.

— Наши отцы вместе работали.

Аннабет кивнула, все еще слегка озадаченная.

— Мистер Маркус, — сказал Уайти, — в субботу вы провели с дочерью значительную часть дня. Я прав?

— Это как сказать, — возразил Джимми. — По большей части я был в конторе, а Кейти работала за кассой.

— Но вам запомнилось что-нибудь необычное? Она вела себя странно? Была напряжена? Может быть, испугана? Не было ли у нее ссоры с посетителем?

— Нет, при мне ничего этого не было. Я дам вам номер телефона парня, с которым она работала с утра. Возможно, что-то происходило до того, как заступил я.

— Спасибо. Ну а когда вы находились в магазине?

— Она была как обычно. В хорошем настроении. Если только…

— Только что?

— Нет, ничего.

— Тут важна каждая мелочь, сэр.

Аннабет подалась вперед:

— Джимми…

Джимми смущенно скривился.

— Да это я так… просто… Было такое… Я сидел за столом, а когда поднял глаза, она стоит в дверях. Просто стоит, тянет кока-колу через соломинку и глядит на меня. И на секунду мне показалось, что вот так же она глядела на меня однажды в детстве, когда ей было пять лет и я хотел оставить ее в машине, а сам сбегать в аптеку. Тогда, правда, она подняла крик — ведь я только что вернулся из тюрьмы и только что умерла ее мать, и, думаю, ей всякий раз казалось, когда я ее оставлял, что это уж навсегда. Отсюда и этот взгляд, понимаете? Она могла плакать, могла не плакать, но глядела так, словно готовилась к тому, что больше меня не увидит.

Джимми откашлялся, потом вздохнул долгим вздохом, немного выкатив глаза.

— Словом, как бы там ни было, взгляда этого я у нее не замечал лет эдак семь или восемь, но вот в субботу на какую-то минуту она посмотрела на меня именно этим взглядом.

— Словно готовилась к тому, что больше вас не увидит.

— Ага. — Джимми смотрел, как Уайти пишет это в блокнот. — Слушайте, вы это не раздувайте, ведь это был всего лишь взгляд.

— Я не собираюсь ничего раздувать, мистер Маркус, уверяю вас. Это просто информация. А мое дело — собрать достаточное количество информации, чтобы можно было сопоставить факты и связать их в общую картину. Вы сказали, что были в тюрьме?

— О господи, — тихонько сказала Аннабет и покачала головой.

Джимми откинулся на спинку кресла.

— Ну, вот мы и приехали.

— Я лишь спросил, — сказал Уайти.

— Точно так же, как спросили бы о моей престижной работе пятнадцать лет назад? — хихикнул Джимми. — Да, я отбывал срок за ограбление. Два года в «Оленьем острове». Запишите это в блокнот. Разве такая информация может помочь вам поймать того парня, что убил мою дочь, а, сержант?

— Я лишь спросил.

Уайти метнул взгляд в сторону Шона.

Шон сказал:

— Никто здесь не хотел тебя обидеть, Джим. Давай забудем это и вернемся к сути дела.

— К сути, — повторил Джимми.

— Ну а кроме того, как посмотрела на тебя Кейти, — сказал Шон, — тебе не запомнилось ничего необычного?

Джимми, не спускавший с Уайти тоскливого взгляда арестанта на прогулке, перевел взгляд на чашку кофе и отпил глоток.

— Нет. Ничего не заметил. Хотя… погоди. Этот парень, Брендан Харрис. Нет, это уже сегодня утром было.

— А что это за парень?

— Просто соседский парень. Зашел сегодня в магазин и осведомился о Кейти, как будто ожидал ее увидеть. Но они едва знакомы. Вот это мне и показалось немного странным. Но это, конечно, ничего не значит.

Тем не менее Уайти записал в блокнот фамилию и имя парня.

— Может быть, они встречаются? — спросил Шон.

— Нет.

— Ну откуда ты знаешь, Джимми… — вмешалась Аннабет.

— Знаю, — сказал Джимми. — Не могла она с ним встречаться.

— Нет? — спросил Шон.

— Нет.

— А почему ты так уверен?

— Послушай, Шон, какого черта… Это что, допрос с пристрастием?

— Ничего подобного, Джим. Я просто удивился, что ты так уверенно говоришь, что дочь твоя не могла встречаться с этим Бренданом Харрисом.

Джимми вытянул губы трубочкой и, закатив глаза, выдохнул в потолок.

— Отцы обычно в курсе, не так ли?

Шон решил на время удовольствоваться этим. Он кивнул Уайти, передавая эстафету ему.

Уайти спросил:

— Ну а на самом деле как? С кем она встречалась?

— Насколько нам известно, — сказала Аннабет, — в данный момент ни с кем.

— Ну а бывшие ее дружки? Кто-нибудь затаивший обиду? Парень, которого она бросила, что-нибудь такое?

Аннабет и Джимми переглянулись, и Шон почувствовал промелькнувшую между ними искру подозрения.

— Бобби О'Доннел, — вдруг сказала Аннабет.

Уайти уронил на блокнот свою авторучку и уставился на них через стол.

— Мы о том самом Бобби О'Доннеле говорим?

— Не знаю, — сказал Джимми. — Наркоторговец и сутенер. Лет двадцати семи.

— Это он, — сказал Уайти. — У него было несколько приводов за последние два года.

— Но под суд вы его тем не менее не отправили.

— Ну, во-первых, мистер Маркус, мы полиция штата. Если б преступление не произошло на территории парка, здесь и духу моего не было бы. Ист-Бакинхем по большей части находится в ведении городской полиции, а за ее действия я ответственности не несу.

— Надо будет сообщить это моей приятельнице Конни. Бобби с дружками спалили ее цветочный магазин, — сказала Аннабет.

— За что? — спросил Шон.

— За то, что она отказывалась платить ему, — сказала Аннабет.

— Платить? За что?

— Чтоб не подорвали этот ее чертов магазин, — сказала Аннабет, отхлебнув глоток кофе.

И Шон еще раз подумал: «Крепкий орешек эта баба. С такой связаться — себе дороже».

— Значит, ваша дочь с ним встречалась, — сказал Уайти.

Аннабет кивнула:

— Недолго. Сколько это длилось, Джим? Несколько месяцев? К ноябрю уже все кончилось.

— И как он это воспринял? — спросил Уайти.

Маркусы опять переглянулись, после чего Джимми сказал:

— Однажды вечером была стычка. Он заявился к нам в дом со своим подлипалой Романом Феллоу.

— Ну и?..

— Мы дали им понять, чтоб убирались.

— Кто это «мы»?

— Мои братья живут в нашем же доме, на верхнем и нижнем этажах. Они очень опекают Кейти, — сказала Аннабет.

— Сэвиджи, — обращаясь к Уайти, пояснил Шон.

Уайти вновь уронил ручку на блокнот и прижал два пальца к виску:

— Братья Сэвиджи…

— Да. А что такое?

— При всем моем к вам уважении, мэм, боюсь, что это может вылиться в пренеприятную историю. — Уайти опустил голову и потер затылок. — Не хочу, конечно, вас обижать, но…

— Так всегда говорят, прежде чем обидеть.

Уайти поднял на нее удивленный взгляд и улыбнулся:

— Ваши братья, как вам должно быть известно, имеют не очень хорошую репутацию.

Аннабет холодно улыбнулась ему в ответ.

— Кто они и каковы, мне известно, сержант Пауэрс. Можете говорить прямо.

— Мой хороший знакомый майор Краймс говорил мне пару месяцев назад, что была какая-то история, связанная с О'Доннелом, торговлей героином и рэкетом. И то и другое, как мне объяснили, прерогатива Сэвиджей.

— Но не на Плешке.

— Вы это о чем, мэм?

— Не на Плешке, — сказал Джимми, тронув ладонь жены. — Она хочет сказать, что ничего противозаконного они по соседству делать не будут.

— А не по соседству будут, — сказал Уайти, дав этой фразе на некоторое время повиснуть в воздухе. — Так или иначе, на Плешке в этом смысле имеется некая перспектива. Чем, если сведения мои верны, Бобби О'Доннел и собирался воспользоваться.

— И дальше? — спросил Джимми, приподнимаясь в кресле.

— Дальше?

— И как это связано с моей дочерью, сержант?

— Самым непосредственным образом, — сказал Уайти и развел руками. — Самым непосредственным образом, мистер Маркус, потому что единственное, что требовалось обеим сторонам, чтобы начать войну, это повод. А теперь он у них есть.

Джимми покачал головой, и углы его рта дрогнули в улыбке.

— Вы так не считаете, мистер Маркус?

Джимми поднял голову.

— Думаю, сержант, что район мой скоро исчезнет. А вместе с ним уйдет и преступность. И будет это не из-за Доннелов, не из-за Сэвиджей и не потому, что полиция их обезвредит. Будет это потому, что доходы здесь падают, а налоги растут, и каждому охота перебраться в город, там пристроиться всегда можно, и скоро все здесь поглотят рестораны. А тем, кто здесь поселится, героин не нужен, и шесть баров на квартал тоже не нужны, и за десять долларов они вкалывать не будут. Они живут лучше некуда. Устроены прекрасно. У них есть будущее. Они разъезжают на «мерседесах». Вот когда они все здесь заполонят, преступность и уберется отсюда вместе с половиной жителей. Так что, сержант, я не стал бы беспокоиться о том, что мои родственники затеют разборки с Бобби О'Доннелом. Чего ради?

— Ради сегодняшнего дня, — сказал Уайти.

— Вы вправду думаете, что О'Доннел убил мою дочь? — спросил Джимми.

— Я думаю, что Сэвиджи могут его заподозрить. И думаю, что стоит их в этом разубедить, чтобы у нас было время выполнить что положено.

Шон вгляделся в лица сидевших напротив него Джимми и Аннабет, но прочесть в них ничего не смог.

— Джимми, — сказал Шон, — если нам не мешать, мы сможем быстро закрыть это дело.

— Да? — произнес Джимми. — Ручаешься, Шон?

— Ручаюсь. И закрыть его так, что в суде комар носу не подточит.

— И сколько?

— Что «сколько»?

— Сколько времени вам понадобится, чтобы засадить убийцу за решетку?

— Погодите-ка, — поднял руку Уайти, — вы что, устраиваете с нами торг, мистер Маркус?

— Торг? — Лицо Джимми опять стало мертвенной маской арестанта.

— Именно, — сказал Уайти. — Потому что я уловил…

— Уловили?

— …в ваших словах некую угрозу.

— Правда? — Сказано это было с невинным видом, но в глазах Джимми по-прежнему зияла мертвенная пустота.

— Как будто вы нам ставите предельный срок, — сказал Уайти.

— Полицейский Дивайн обещал мне найти убийцу дочери. Я лишь спросил, за какой срок, по его мнению, это может произойти.

— Полицейский Дивайн, — сказал Уайти, — за расследование не отвечает. Отвечаю я. И мы, мистер и миссис Маркус, строжайшим образом взыщем с преступника, кто бы он ни был. Но вот чего мне никоим образом не нужно, так это чтобы кто-нибудь вообразил себе, что наш страх перед разборками двух шаек — Сэвиджей и О'Доннела — можно использовать как рычаг давления на нас. Если так, мне лучше арестовать их как представляющих угрозу для общественного спокойствия. По крайней мере бумажной волокиты меньше будет до закрытия дела.

Мимо прошли два служителя с подносами. В переполненных тарелках дымилось что-то волглое. Шон почувствовал, каким спертым стал воздух, как темнеет за окном.

— Ну, ладно, — с бодрой улыбкой проговорил Джимми.

— Что «ладно»?

— Ищите убийцу, я мешать не буду. — Он повернулся к жене, затем встал и подал ей руку: — Пошли, милая.

— Мистер Маркус, — сказал Уайти.

Джимми взглянул на него сверху вниз, в то время как жена, опершись на его руку, встала.

— Полицейский внизу отвезет вас домой, — сказал Уайти, роясь в бумажнике. — Если надумаете что-нибудь, позвоните.

Джимми взял у Уайти визитку и сунул ее в задний карман.

Теперь, стоя, Аннабет выглядела не так уверенно. Казалось, ей трудно держаться на ногах, а колени ее подгибаются. Побелевшей рукой она сжимала руку мужа.

— Спасибо вам, — шепнула она Шону, и следы усталости и страдания теперь резче проступили на ее лице, окутав ее словно тенью. Под беспощадным верхним светом Шон ясно увидел, какой она будет в старости: красивая женщина со шрамами непрошеной мудрости на лице.

Шон сам не знал, откуда явились эти слова. Он даже понятия не имел, что говорит их, пока они не раздались в промозглом кафетерии.

— Мы отомстим за нее, миссис Маркус. Мы договорились, и мы это сделаем.

Лицо Аннабет на секунду сморщилось, а потом она сделала короткий вдох и несколько раз кивнула, опираясь на мужа и слегка пошатываясь.

— Да, мистер Дивайн. Мы договорились. Очень хорошо.

* * *

Когда они возвращались обратно, Уайти спросил:

— А что это за история с машиной?

— Что? — сказал Шон.

— Маркус говорил, что мальчишками вы чуть было не влезли в какую-то машину…

— Мы… — Потянувшись, Шон поправил зеркальце бокового вида над приборной доской, так что в нем отразилась цепочка фар задних машин — желтые туманные точки, слегка подрагивающие, мерцающие. — Да, была, черт возьми, такая история. Мы играли на улице перед моим домом — я, Джимми и еще один мальчишка, Дейв Бойл. Было нам тогда лет одиннадцать. Одним словом, к нам подъехала машина и увезла Дейва.

— Похищение?

Шон кивнул, не сводя взгляда с мерцающих желтых огней.

— Те мужики притворились полицейскими. И убедили Дейва сесть в машину. А Джимми и я не сели. Они продержали Дейва четыре дня. А потом он ухитрился сбежать. Теперь вот живет на Плешке.

— Тех мужиков поймали?

— Один из них погиб, второго через год замели, и он повесился в камере.

— Знаешь, дружище, — сказал Уайти, — я иногда мечтаю о таком острове… вроде того, как в картине, где Стив Маккуин играет француза; все другие говорят с акцентом, а он — нет. Маккуин как Маккуин, только с французским именем. Он там в конце прыгает вниз со скалы, и у него еще плот из кокосовых скорлупок. Видел картину?

— Нет.

— Хорошая картина. Так вот на такой бы остров и запрятать всех, кто детей насилует и похищает, стервятников этих чертовых! Снабжать их с воздуха едой по нескольку раз в неделю, водой, всем необходимым. И никого с острова не выпускать. Оступился однажды — пожалуйста, на остров! Простите, ребята, но выпустить вас — значит рисковать тем, что зараза распространится. Потому что это как эпидемия. Тебе передали заразу, и ты передаешь ее дальше. Как проказа. Вот и надо запрятать их всех на остров, чтоб зараза дальше не пошла. С каждым новым поколением их число будет уменьшаться. Глядишь, через сотню-другую лет это будет как курорт или оздоровительный клуб. Дети будут слушать истории об этих выродках, как слушаешь истории о привидениях, о каких-нибудь допотопных чудовищах.

— Да с чего это тебя вдруг понесло? — удивился Шон.

Уайти осклабился, съезжая на автостраду.

— Все от твоего дружка Маркуса, с него все пошло, — сказал он. — Я сразу, как только взглянул на него, понял, что он отсидел срок. У них остается что-то в повадках, плечи напряжены, сгорблены. Главным образом это плечи выдают. Два года сплошняком жить сгорбившись, уж конечно, такое бесследно не проходит.

— Он только что потерял дочь, дружище. Может быть, это и сгорбило его плечи.

Уайти покачал головой:

— Нет. Это-то у него внутри. Видел, как он все время гримасничает? Горе у него внутри сидит и разъедает внутренности. А вот плечи — тут сказывается тюрьма.

Оторвав взгляд от зеркальца заднего вида, Шон глядел на огни на противоположной стороне автострады. Они были нацелены на них, как дула пистолетов; они тянулись мимо, как туманные ленты, расплываясь, сливаясь между собой. Со всех сторон они опоясали город с его многоэтажными жилыми домами, башнями учреждений, гаражами, аренами, ночными клубами и церквами, и Шон знал: погасни один из этих огней, и никто этого не заметит. И не заметит, если зажжется новый. Но все же они мерцали, сияли, поблескивали и вспыхивали, перемигиваясь с вами, вот как сейчас перемигивались с огнями фар его и Уайти, мчавшихся по автостраде в этом потоке желто-красных огней, проносящихся, летящих мимо в мутных воскресных сумерках.

Летящих куда?

К мраку погашенных огней, дурачок ты эдакий. К стеклу, разбитому вдребезги.

* * *

После полуночи, когда Аннабет и девочки наконец отправились спать, а кузина Аннабет Селеста, прибежавшая, едва узнав о несчастье, уже задремала на своей кушетке, Джимми спустился вниз на переднее крыльцо трехэтажки, которую он делил с братьями Сэвиджами.

Он прихватил с собой бейсбольную перчатку-ловушку Шона, нацепил ее на руку, хотя большой палец его теперь не лез в перчатку и протолкнуть в нее кисть он мог только до половины. Он сидел, уставившись на четыре проезжие полосы Бакинхем-авеню, подкидывая и ловя мячик; мягкое трение кожи о кожу действовало на него успокаивающе.

Джимми всегда любил сидеть здесь ночью. Витрины лавок на авеню закрыты, большей частью не освещены. Кварталы, где днем кипела жизнь, затихали. И тишина эта была особая. Шум, царивший здесь днем, не исчезал, он лишь затаивался, втянутый в глубины, как воздух в легкие, ждущий, когда его выдохнут. Такая тишина тоже успокаивала, умиротворяла сознанием, что шум потом вернется, вырвется из плена. Джимми не мог представить себе жизни в деревне, где нет шума громче этой тишины, где молчание хрупко и разбивается от малейшего касания.

Но вот эта тишина, эта бурлящая жизнью пауза ему нравилась. До этого часа вечер был таким шумным, наполненным криками, воплями, плачем жены, девочек. Шон Дивайн прислал к ним двух детективов — Брэкета и Розенталя, — и те, смущенно потупившись, обыскивали комнату Кейти, с тихими извинениями открывали ящики, рыскали под кроватью, матрасом; Джимми хотел одного: чтобы это скорее кончилось и чтоб они не заговаривали с ним. В результате они не нашли ничего необычного, кроме семисот долларов в новеньких купюрах среди носков Кейти. Они показали деньги Джимми вместе с ее банковской книжкой, где был проставлен штамп «Счет закрыт» и отмечено, что последний раз деньги снимались в пятницу днем.

Объяснения этому Джимми не нашел. Это было неожиданностью. Но по сравнению с прочими неожиданностями этого дня на Джимми это не произвело впечатления. Лишь новый повод к тупому удивлению.

— Мы можем его убить.

На крыльцо вышел Вэл и протянул Джимми банку с пивом. Он сел рядом, поставил на ступеньку босые ноги.

— О'Доннела?

Вэл кивнул.

— Я так с удовольствием. Ясно?

— Ты думаешь, это он убил Кейти?

Вэл опять кивнул:

— Или подослал кого-нибудь. А ты разве так не думаешь? Ее подружки, так те уверены. Говорят, Роман к ним лез в баре, угрожал Кейти.

— Угрожал?

— Болтал всякую ерунду, словно она еще с О'Доннелом. Брось, Джимми, явно это Бобби!

— Я еще точно этого не знаю, — сказал Джимми.

— Ну а когда будешь точно это знать, что сделаешь?

Положив перчатку на ступеньку ниже, Джимми открыл пивную банку. Сделал долгий глоток.

— И этого я тоже не знаю.

 

14

Такого больше у меня уже не будет

Они занимались этим всю ночь и все утро — Шон, Уайти Пауэрс, Суза и Конноли, а также еще два сотрудника Отдела убийств полиции штата — Брэкет и Розенталь — вместе с целой армией полицейских, технических экспертов-криминалистов, фотографов и экспертов-медиков. Всем скопом они атаковали дело, как атакуют сейф. В поисках улик они исследовали каждый листок в парке. Исписали блокноты схемами и рапортами о вещественных доказательствах. Полицейские опросили всех жителей окрестных домов, набили свой фургон бродягами из парка и отстрелянными гильзами с Сидней-стрит. Порывшись в рюкзаке Кейти, они не нашли ничего интересного, пока вдруг не обнаружили рекламную брошюру о Лас-Вегасе и список лас-вегасских отелей на желтой линованной бумаге. Уайти, показав брошюру Шону, присвистнул: — Вот тебе и то, что мы на своем языке называем зацепкой. Теперь пойдем допросим подружек.

Ив Пиджен и Дайана Честра, последние, по уверениям отца Кейти, кто видел ее живой, не считая преступника, казались тоже совершенно пришибленными произошедшим. Уайти и Шону приходилось действовать очень осторожно в редкие перерывы между приступами рыданий и потоками слез, струившимися по их щекам. Девушки снабдили их точным расписанием последнего вечера Кейти, перечислили бары, где они выпивали, назвав примерное время приходов туда и уходов, но Шон и Уайти поняли, что относительно личной жизни Кейти девушки что-то утаивают: прежде чем ответить, они переглядывались и напускали туману там, где требовалась точность.

— Она с кем-нибудь встречалась?

— Постоянно — нет.

— Ну а от случая к случаю?

— Ну…

— Что?

— В такое она нас не посвящала.

— Дайана, Ив, бросьте! Ваша лучшая подруга еще с детского сада — и не рассказывала вам, с кем встречается?

— В этом деле она была очень скрытная.

— Да, скрытная. Кейти была очень скрытной!

Уайти попробовал подобраться с другого бока.

— Значит, вечер был как обычно? Ничего из ряда вон выходящего?

— Ничего.

— А как насчет того, что она собиралась уезжать?

— Что? Она не собиралась.

— Нет? Но послушай, Дайана, в машине был сложенный рюкзак, а в нем найдены рекламные проспекты Лас-Вегаса. Она что, приготовила их для кого-нибудь другого?

— Может быть. Не знаю.

Тут вмешался отец Ив:

— Голубчик, имей в виду, что твои слова, если ты что-то скажешь, могут очень помочь. Не забывай, что речь идет о Кейти и о том, бог ты мой, что ее убили.

Это вызвало новый поток слез. Девушки буквально поплыли — они громко рыдали, сжимая друг друга в объятиях, широко раскрыв рот, округлив его буквой «О» и слегка скривив. Наглядная картина скорби, виденная Шоном бессчетное число раз; момент, когда, по выражению Мартина Фрила, «дамба прорвана» и до свидетеля впервые по-настоящему доходит вся неотвратимость потери. В такие моменты ничего не остается, кроме как ждать или совсем прекращать разговор.

Они ждали, ждали и наблюдали Ив Пиджен. Лицо у нее было остренькое, с тонким носиком. Похожа на птичку, думал Шон, но это даже шло ей. Она была изящна, и худоба придавала ей некую аристократичность. Шон решил, что она из тех женщин, которые лучше выглядят на службе, чем дома, и что все в ней говорит об уме и благопристойности, а это может привлечь лишь серьезных мужчин, отпугнув ловеласов и низких соблазнителей.

Дайана же, напротив, излучала невостребованную чувственность. Под правым глазом у нее Шон разглядел пожелтевший синяк. Она показалась ему глупее, чем Ив, более пылкой и, наверное, смешливой. В глазах ее светилась затаенная надежда, желание, которое, как это знал Шон, привлекает мужчин лишь определенной разновидности — мужчин-хищников. Шон хорошо представлял ее себе в будущем центром бытовых скандалов, требующих полицейского вмешательства, но когда полицейские доберутся до ее двери, затаенная надежда в ней давно угаснет.

— Ив, — ласково сказал Уайти, когда плач наконец прекратился, — мне нужны сведения о Романе Феллоу.

— Это тот бездельник, что ошивается возле Бобби О'Доннела? — спросил отец Ив.

Уайти остановил его движением руки и бросил взгляд на Шона.

— Ив, — сказал Шон, понимая, что достучаться им надо до Ив. Она упрямее Дайаны, но может предоставить больше полезной информации.

Она поглядела на него.

— Вам ничего не грозит, если вас волнует именно это. Вы расскажете нам о Романе Феллоу и о Бобби, но дальше это не пойдет. Они не узнают, что сведения дали вы.

— Ну а если это выплывет на суде? — сказала Дайана. — А? Что тогда?

Уайти поглядел на Шона, словно говоря: «Ну, на твою ответственность».

Шон все усилия сконцентрировал на Ив.

— Если только вы не видели, как Роман или Бобби выволакивают Кейти из ее машины…

— Нет, этого мы не видели.

— Значит, прокурор не заставит вас в открытую свидетельствовать на суде, нет, Ив. Вопросов, может быть, у него будет много, но заставлять вас он не будет.

— Вы их не знаете, — сказала Ив.

— Бобби и Романа? Да знаю я их как облупленных. Я засадил Бобби на девять месяцев, когда вел дело о наркотиках. — Шон опустил на стол руку, положив ее рядом с рукой девушки. — И он угрожал мне. Но это все одни разговоры. Болтуны они, Роман и Бобби, больше никто.

Не поднимая глаз, Ив поджала губы и саркастически усмехнулась.

— Бред собачий, — процедила она.

— Ты не смеешь так выражаться здесь, — сказал ее отец.

— Да ладно, мистер Пиджен, — остановил его Уайти.

— Нет, — возразил Дрю, — как вести себя в моем доме, решаю я. И я не потерплю, чтобы дочь моя так разговаривала!

— Это был Бобби, — сказала Ив, и Дайана тихонько ахнула с таким видом, словно подруга ее сошла с ума.

Шон увидел, как вскинул брови Уайти.

— В каком смысле «Бобби»?

— С кем встречалась Кейти. С Бобби, не с Романом.

— А Джимми знал об этом? — спросил дочь Дрю.

Ив хмуро пожала плечами — жест, как успел заметить Шон, характерный для молодежи: все тело юнца передергивается, словно демонстрируя, что в общем-то ему наплевать.

— Ив, — опять спросил Дрю, — он знал?

— И да, и нет, — ответила Ив. Вздохнув, она откинулась на спинку стула, уставившись в потолок темными глазами. — Ее родители думали, что с этим покончено, потому что какое-то время и она так думала. Единственный, кто так не думал, был Бобби. Он не хотел мириться с разрывом. Он приходил к ней опять и опять. Однажды он поднял ее над лестничным пролетом.

— Ты сама это видела? — спросил Уайти.

Она покачала головой.

— Мне рассказала Кейти. Они неожиданно встретились на вечеринке месяца полтора назад. Или месяц. Он уговорил ее выйти на лестницу поговорить. А квартира на третьем этаже, понимаете? — Тыльной стороной ладони Ив вытерла лицо, хотя, судя по всему, глаза ее в тот момент были сухими. — Кейти говорила, что все пыталась втолковать ему, что все кончено, но Бобби этого и слышать не хотел, и в результате он схватил ее за плечи и, перекинув через перила, поднял над лестничным пролетом. На высоте трех этажей, псих ненормальный! И заявил, что если все будет кончено, то кончено будет и с ней. Все равно она его девушка, сказал он, а если ей это не по вкусу, то он сейчас сбросит ее к чертовой матери.

— Господи Иисусе, — после минутной паузы проговорил Дрю Пиджен. — Вы видите, что это за народ.

— Итак, Ив, — сказал Уайти, — что говорил Роман Кейти в субботу в баре?

Ив отозвалась не сразу. И Уайти сказал:

— Ну а тебе, Дайана, почему бы это не рассказать?

Дайана выглядела как с похмелья.

— Мы рассказали Вэлу. И хватит.

— Кому-кому? Вэлу? — переспросил Уайти. — Вэлу Сэвиджу?

— Он был здесь днем, — сказала Дайана.

— И вы рассказали ему, что говорил Роман, а нам рассказать не хотите?

— Он ей родня, — сказала Дайана и скрестила руки на груди, словно говоря: «Что, съели, шавки полицейские?»

— Ладно, я расскажу, — сказала Ив. — Он заявил, что слышал, будто мы напились и выставляли себя на посмешище, сказал, что ему это неприятно и что Бобби, конечно, тоже будет не в восторге, когда узнает. И что лучше бы нам отправляться домой.

— И вы уехали?

— Вы ведь говорили с Романом, — сказала Ив. — Он даже вопросы задает так, словно угрожает.

— И это все? — спросил Уайти. — По выходе из бара они вас не преследовали и ничего такого не было?

Ив покачала головой.

Они перевели взгляд на Дайану. Та пожала плечами.

— Мы были довольно-таки пьяные.

— Больше вы их в ту ночь не видели? Ни одна, ни другая?

— Кейти довезла нас до моего дома, — сказала Ив. — Мы вышли. Больше мы ее не видели. — Последние слова она выдавила с трудом. Лицо ее сжалось в кулачок, она запрокинула голову, глотая воздух.

Шон спросил:

— С кем она собиралась в Вегас? С Бобби?

Ив глядела в потолок, прерывисто дыша.

— Не с Бобби, — вдруг призналась она.

— А с кем, Ив? — спросил Шон. — С кем она собиралась в Лас-Вегас?

— С Бренданом.

— С Бренданом Харрисом? — спросил Уайти.

— С Бренданом Харрисом, — подтвердила она. — С ним.

Уайти и Шон переглянулись.

— Это парнишка Рея? — спросил Дрю. — Тот, у кого еще брат немой?

Ив кивнула, а Дрю повернулся к Шону и Уайти со словами:

— Хороший парень. Мухи не обидит.

Шон кивнул. Мухи не обидит. Конечно.

— Адрес знаете? — спросил Уайти.

По адресу Брендана Харриса дома никого не оказалось, и Шон, оставив там для наблюдения двух полицейских, велел им позвонить, как только Харрис вернется. После этого они отправились к миссис Прайор, где был чай с черствыми кофейными кексами и «Крылом ангела» по телевизору, включенному так громко, что у Шона даже час спустя в ушах раздавался голос Деллы Риз, звучали возгласы «аминь» и бесконечные толки об искуплении.

Миссис Прайор сообщила, что прошлой ночью она выглянула из окна примерно в половине второго и увидела на улице двух мальчишек, маленьких мальчишек, игравших на улице в поздний час, что было, конечно, странно. Они кидались какими-то банками, дрались хоккейными клюшками, выкрикивая ругательства. Она хотела было сделать им замечание, но в наши дни пожилым дамам лучше проявлять осмотрительность. Дети сейчас просто взбесились — плюют на школу, ходят в этих своих кошмарных балахонах, ругаются ужасными словами. А кроме того, эти мальчишки вдруг перебежали к соседнему дому, а там уже не ее территория, пусть у других голова болит. Но вообще с такой молодежью разве можно спокойно существовать?

— Офицер полиции Медейрос доложил, что в час сорок пять вы слышали звук приближающегося автомобиля, — сказал Уайти.

Миссис Прайор следила за тем, как Делла объясняет, что такое благочестие, Роме Дауни. Вид у Ромы был торжественный, а глаза до краев полнились слезами и любовью к Господу. Миссис покивала, глядя на экран, после чего вновь обернулась к Уайти и Шону:

— Я слышала, как автомобиль наскочил на что-то.

— Наскочил? На что?

— Сейчас все так ездят, что это просто Бог меня уберег от возобновления водительских прав. Я тряслась бы от страха на этих улицах. Водители просто с ума посходили.

— Да, мэм, — сказал Шон. — Похоже было, будто одна машина столкнулась с другой?

— О нет…

— Наскочила на человека? — спросил Уайти.

— Господи, я такого отродясь не слышала и слышать не хочу!

— Значит, звук был не очень сильный? — сказал Уайти.

— Простите, дорогой, не расслышала.

Уайти повторил, наклонившись к ней поближе.

— Нет, — подтвердила миссис Прайор. — Казалось, машина стукнулась о камень или обочину. Потом она встала, и кто-то сказал: «Привет».

— Кто-то сказал «Привет»?

— «Привет». — Миссис Прайор, взглянув на Шона, кивнула. — А потом в машине что-то треснуло.

Шон и Уайти переглянулись.

— Треснуло? — переспросил Уайти.

Миссис Прайор кивнула своей маленькой голубоватой головкой.

— Когда-то мой Лео сломал ось нашего «плимута». Вот тогда был такой звук: хрясь! — Глаза ее блеснули, и она повторила: — Хрясь, хрясь!

— И вы слышали, как кто-то сказал «привет»?

Она кивнула:

— Привет и хрясь!

— И тогда вы выглянули в окно и увидели… что?

— О нет, нет! — запротестовала миссис Прайор. — В окно я не выглянула. К тому времени я была уже в халате, ложилась спать. Я не выглядываю из окон, когда я в халате, люди могут увидеть.

— Но за пятнадцать минут перед тем…

— Молодой человек, за пятнадцать минут перед тем я не была в халате. Я только-только кончила смотреть телевизор. Чудесный фильм показывали с Гленом Фордом. Как жаль, что не помню названия!

— Итак, вы выключили телевизор…

— И увидела этих двух беспризорников на улице. А потом я пошла наверх, переоделась в халат и после этого, молодой человек, задернула шторы.

— А голос, произнесший «привет», — спросил Уайти, — был мужской или женский?

— Думаю, женский, — сказала миссис Прайор. — Высокий такой голос. Не похожий на ваши голоса, — весело добавила она. — У вас обоих чудесные мужественные голоса. Ваши матери, должно быть, гордятся такими сыновьями.

— О да, мэм, вы и представить себе не можете, до какой степени, — сказал Уайти.

Выходя, Шон сказал:

— Хрясь!

Уайти улыбнулся:

— С каким смаком она это произносила! Старушка еще о-го-го!

— Думаешь, ось треснула или это был пистолетный выстрел?

— Выстрел, — сказал Уайти. — Но заинтересовал меня этот «привет».

— Можно предположить, что стрелявший был ей знаком и она с ним поздоровалась.

— Предположить можно. Гарантировать нельзя.

Обход баров, которым они занялись после этого, не дал ничего, кроме пьяных воспоминаний о том, что девушек они, возможно, видели, а возможно — нет. И очень неточного списка клиентов, находившихся в баре примерно в это время.

Когда они добрались до «Макджилса», Уайти уже закипал от раздражения.

— Две молоденькие девушки, совсем молоденькие, почти подростки вспрыгивают на стойку и танцуют, и вы уверяете, что не помните этого?

Еще прежде, чем Уайти договорил, бармен закивал:

— Ах, эти! Да-да! Этих девушек я помню. Точно помню! По-моему, они приняли хорошую дозу — ведь знаете, господин следователь, нам пришлось их выдворить.

— Ко мне надо обращаться «сержант», — поправил его Уайти. — Интересно, сначала вы с трудом вспомнили, что они здесь были. И тут же вы говорите о том, что их выдворили. Может быть, вы вспомните, когда они отчалили? Или опять — именно тут — выпадение памяти?

Бармен, молодой парень с такими могучими бицепсами, что, видно, вся кровь в его организме, отхлынув от мозга, ушла к этим бицепсам, переспросил:

— Отчалили?

— Ну, выкатились, когда их попросили отсюда.

— Я не очень…

— Аккурат перед тем, как Кросби часы раскокал, — сказал вдруг человек, сидевший у стойки.

Шон перевел взгляд на сказавшего: завсегдатай, с «Геральдом», расстеленным перед ним на стойке, бутылкой «Бада» и порцией виски; непогашенный окурок дымится в пепельнице.

— Вы были здесь? — спросил Шон.

— Да, я был здесь. Морон Кросби хотел ехать домой, а его дружки отнимали у него ключи. Говнюк в конце концов бросил им эти ключи. И промахнулся. И шарахнул ими в часы.

Шон увидел часы, висевшие над аркой в кухню. Все стекло было в трещинах, а стрелки остановились на 12.52.

— А они покинули бар перед этим? — спросил Уайти у завсегдатая. — Девушки то есть.

— За пять минут до этого, — сказал завсегдатай. — Ключи угодили в часы, и я еще подумал: «Хорошо, что девушки этого не видят. Зачем им все это дерьмо?»

В машине Уайти спросил:

— Ты составил временную схему?

Шон, кивнув, пролистнул свои записи.

— В девять тридцать они покинули «Каприз Керли», наведались в «Банши» к Дику Дойлю и вслед за тем сразу же к Спайру; около половины двенадцатого завернули к «Макджилсу» и к часу десяти были в «Последней капле».

— А полчаса спустя ее автомобиль на что-то наехал.

Шон кивнул.

— В том списке, что представил бармен, есть знакомые?

Шон заглянул в листок, где был набросан примерный список находившихся в баре Макджилса в субботу вечером.

— Дейв Бойл, — громко сказал он, когда дошел до этой фамилии. — Тот самый, с которым ты дружил в детстве?

— Может быть, и тот, — ответил Шон.

— Тогда стоит с ним поговорить, — сказал Уайти. — Он держит тебя за друга и, значит, не станет видеть в нас только полицейских и запираться неизвестно почему.

— Наверняка не станет.

— Внесем его в завтрашний список допрашиваемых.

* * *

Романа Феллоу они нашли в кафе «Высший свет» на Стрелке за чашкой кофе со сливками. С ним была женщина, похожая на манекенщицу — острые скулы и такие же острые коленки, глаза кажутся немного навыкате, потому что кожа такая гладкая, словно приклеена к лицевым костям. На женщине было красивое кремово-белое платье на тоненьких, как макаронины, бретельках, делавших ее фигуру сексапильной и в то же время скелетообразной. Шон удивился, как достигает она подобного эффекта, и решил, что это благодаря перламутровому блеску ее превосходной кожи.

На Романе была шелковая рубашка, вправленная в льняные брюки со стрелками, и выглядел он так, словно только что вышел из съемочного павильона, где снимался в голливудском фильме, действие которого происходит в Гаване или на Ки-Уэст. Попивая кофе, он вместе со своей девушкой читал газету: он — странички бизнеса, она — моды.

Уайти придвинул к ним стул со словами:

— Эй, Роман, где это ты такую рубашку отхватил, ты что, теперь мужской одеждой занялся?

Не отрываясь от газетного листа, Роман положил в рот кусочек круассана.

— Сержант Пауэрс, как дела? Не барахлит ли ваша «хонда»?

Уайти засмеялся; Шон присел рядом с ним за столик.

— У тебя, Роман, вид преуспевающего высококлассного специалиста. Можно подумать, что ты утром как проснулся, сразу за свой «Мак».

— У меня «Пи Си», сержант. — Роман сложил газету и впервые поднял глаза на Уайти и Шона. — О, привет, — сказал он Шону. — Мне кажется, я вас где-то видел.

— Шон Дивайн, полиция штата.

— Верно, верно, — сказал Роман. — Теперь я точно вспомнил. Я видел вас в суде, где вы свидетельствовали против одного моего приятеля. Красивый костюм. Полицейские теперь стали понимать толк в вещах. Поднаторели, а?

Уайти покосился на манекенщицу:

— Может быть, взять тебе бифштекс, детка, или что-нибудь такое?

— Что? — удивилась манекенщица.

— Или десерт? Пирожные пожирнее? Я угощаю.

— Не надо, — сказал Роман. — Ведь вы пришли по делу. Вот и давайте говорить по делу. И не впутывайте ее.

Манекенщица сказала:

— Роман, я не понимаю.

Роман улыбнулся:

— Все в порядке, Микаэла. Не обращай на нас внимания, и все.

— Микаэла. Клевое имя, — сказал Уайти.

Микаэла подняла глаза от газеты.

— Так что же привело вас сюда, сержант?

— Булочки, — ответил Уайти. — Обожаю булочки, которые здесь пекут. А еще вот что. Тебе известна некая Кэтрин Маркус, Роман?

— Разумеется. — Роман отхлебнул свой кофе со сливками, промокнул верхнюю губу салфеткой и уронил салфетку обратно на колени. — Как я слышал, ее сегодня нашли убитой.

— Да, это правда, — сказал Уайти.

— Плохо для репутации района, когда случаются такие вещи.

Скрестив руки, Уайти внимательно посмотрел на Романа.

Роман отщипнул еще кусочек круассана, отпил еще кофе. Положив ногу на ногу, он вытер салфеткой рот и минуту-другую выдерживал взгляд Уайти, к раздражению Шона, который терпеть не мог этой составляющей своей службы: состязаний в крутости, кто кого переглядит и переборет.

— Да, сержант, — сказал Роман, — я был знаком с Кэтрин Маркус. Вы пришли за тем, чтобы это узнать?

Уайти пожал плечами.

— Я ее знал, и я видел ее в баре вчера вечером.

— И вы обменялись с ней парой слов, — сказал Уайти.

— Обменялись, — сказал Роман.

— И что это были за слова? — спросил Шон.

Роман продолжал смотреть на Уайти, словно Шон по-прежнему не заслуживал его взгляда.

— Она встречалась с моим другом. И напилась. Я сказал ей, что она выставляет себя на посмешище и что ей и двум ее подружкам лучше отправляться домой.

— А кто этот твой друг? — спросил Уайти.

Роман улыбнулся:

— Полно, сержант. Вы знаете, о ком речь.

— Скажи это вслух.

— Бобби О'Доннел, — сказал Роман. — Ну что, довольны? Она встречалась с Бобби.

— Постоянно?

— Простите?

— Постоянно? — повторил Уайти. — Она с ним встречалась постоянно или раз-другой?

— Постоянно, — сказал Роман.

Уайти занес это в блокнот.

— Расходится с нашей информацией, Роман.

— Вот как?

— Да. Мы слышали, что она порвала с ним месяцев семь назад, но он якобы не оставлял ее в покое.

— Вы же знаете женщин, сержант.

Уайти покачал головой:

— Нет, Роман, лучше ты мне объясни.

Роман сложил свою часть газеты.

— Они с Бобби все время то ссорились, то мирились. То она в нем души не чает, то вдруг спускает его с лестницы.

— Спускает его с лестницы… — обращаясь к Шону, заметил Уайти. — Разве Бобби похож на парня, которого спускают с лестницы?

— Ни капельки, — сказал Шон.

— Ни капельки, — сказал и Уайти Роману.

Роман пожал плечами:

— Говорю что знаю. Вот и все.

— Справедливо. — Уайти записал что-то в блокнот. — Роман, что ты делал вчера вечером, выйдя из «Последней капли»?

— Мы были на вечеринке в мансарде у одного приятеля в центре города.

— А, вечеринка в мансарде, — сказал Уайти. — Всегда мечтал побывать на такой вечеринке. Богема: художники, натурщицы, все курят марихуану, слушают «рэп» и сетуют, что на мели. Кстати, Роман, кто эти «мы»? Ты и Элли Макбил из «Последней капли»?

— Я и Микаэла, — сказал Роман. — Микаэла Дейвенпорт, если вы записываете.

— О да, я записываю, — сказал Уайти. — Это твое настоящее имя, крошка?

— А?

— Микаэла Дейвенпорт — твое настоящее имя?

— Да. — Глаза манекенщицы вылупились еще больше. — А что такое?

— Твоя матушка мыльных опер насмотрелась в период беременности.

— Роман, — протянула Микаэла.

Роман предостерегающе поднял руку, зыркнув на Уайти.

— Я ведь просил говорить по делу и не впутывать ее! Разве не так?

— Ах, так ты обиделся, Роман! И корчишь из себя крутого парня! Ты этим пытаешься меня взять? Но я могу пригласить тебя проехаться с нами до выяснения твоего алиби. Такое вполне возможно. Чем ты, к примеру, планировал заняться завтра?

Роман моментально опомнился — он повел себя как обычный преступник. Шон не раз наблюдал такое: стоит полицейскому прикрикнуть на них, и они принимают вид загадочный и равнодушный, замыкаются в себе — полностью, лишь глядят на тебя, и кажется, даже дыхание замирает в них.

— Кто говорит об обидах, сержант, — сказал Роман потухшим голосом. — Я буду рад представить вам полный список гостей на вечеринке, тех, кто видел меня там. Да и бармен в «Последней капле», Тодд Лейн, подтвердит, что я покинул бар не раньше двух.

— Вот и молодец, — сказал Уайти. — Ну а как насчет твоего дружка Бобби? Где мы можем найти его?

Тут лицо Романа буквально расплылось в улыбке.

— Вас порадует это известие, ей-богу!

— Ты это о чем, Роман?

— Если вы подозреваете Бобби в причастности к гибели Кэтрин Маркус, вам будет крайне приятно это услышать.

Роман метнул свой волчий взгляд в сторону Шона, и тот почувствовал, что возбуждение, которое он испытывал с тех пор, как узнал от Ив Пиджен о Романе, гаснет.

— Ах, Бобби, Бобби! — вздохнул Роман и подмигнул своей девушке, прежде чем опять обернулся к Уайти и Шону. — Бобби замели еще в пятницу вечером. — Роман допил свой кофе со сливками. — Он, сержант, весь этот уик-энд провел в тюрьме. — И Роман погрозил им пальцем: — Что ж это, ребята, у вас оповещение так плохо налажено, а?

* * *

Минувший день безумно, до боли в костях, утомил Шона, однако позвонили полицейские, оставленные наблюдать за домом Брендана Харриса, и сообщили, что Брендан Харрис с матерью вернулись домой. К одиннадцати вечера Шон и Уайти уже сидели на кухне у Брендана и его матери Эстер, и Шон думал, какое счастье, что теперь люди перестали селиться в таких квартирах, похожих на декорации старых телесериалов, вроде «Медового месяца», и что видеть эти квартиры лучше в старом черно-белом телевизоре с тринадцатидюймовым экраном и мутным, с помехами изображением. Квартира была на одну сторону с входом посередине; дверь с лестничной площадки открывалась непосредственно в гостиную. Справа от гостиной была маленькая столовая, превращенная в спальню Эстер, с кладовкой, загроможденной ее туалетными принадлежностями — гребнями, щетками и всевозможной пудрой. Дальше за нею располагалась комната Брендана и его младшего брата Реймонда.

Слева от гостиной короткий коридорчик вел в старенькую ванную и дальше — в закоулок кухни, куда дневной свет проникал хорошо если минут на сорок пять в день, на закате. Кухня была выкрашена тускло-зеленой и грязно-желтой красками, и Шон, Уайти, Брендан и Эстер сидели за столиком с металлическими ножками, в котором на стыках не хватало шурупов. Стол был покрыт цветастой желто-зеленой клеенкой, продырявленной на углах и облупленной в центре.

Эстер хорошо вписывалась в эту обстановку. Она была маленькой и угловатой, а лет ей можно было дать с равным успехом как сорок, так и пятьдесят пять. От нее пахло хозяйственным мылом и сигаретами, а ее жесткие седовато-голубые волосы были того же цвета, что и голубые вены на руках и предплечьях. На ней была линялая розовая трикотажная кофточка навыпуск поверх джинсов и мохнатые черные шлепанцы. Она курила одну за другой сигареты «Парламент», слушая Уайти и Шона с таким видом, будто вопросы их — глупее не придумаешь, но деваться ей все равно некуда.

— Когда вы в последний раз видели Кейти Маркус? — спросил Брендана Уайти.

— Ее Бобби убил, да? — сказал Брендан.

— Это вы о Бобби О'Доннеле? — осведомился Уайти.

— Ага. — Брендан ковырял бумагу на столе. Казалось, он в шоке. Отвечает голосом ровным, бесцветным, но то и дело вдруг прерывисто вздыхает и кривится правой щекой, так, словно ему заехали в глаз.

— Почему вы так сказали? — спросил Шон.

— Она его боялась. Встречалась с ним раньше и всегда говорила, что, если он пронюхает про нас с ней, он убьет и ее и меня.

Шон покосился на мать, ожидая какой-нибудь реакции с ее стороны, но она лишь курила, выпуская струи дыма, уже окутавшие стол серым облаком.

— Похоже, у Бобби есть алиби, — сказал Уайти. — А вот как с этим обстоят дела у вас, Брендан?

— Я не убивал ее, — глухо проговорил Брендан Харрис. — Я на Кейти руки бы поднять не смог. Никогда.

— Ну и тогда я вновь вас спрашиваю, — сказал Уайти, — когда вы видели ее в последний раз?

— В пятницу вечером.

— В котором часу?

— Кажется, около восьми.

— Кажется, около восьми, Брендан, или в восемь?

Лицо Брендана исказилось тревогой, и искры ее долетали до Шона через стол. Брендан стиснул руки и качнулся на стуле.

— Да, в восемь. Мы немного послушали музыку с магнитофона. А потом… потом ей надо было уйти.

Уайти записал: «Магнитофон. 8 ч. Пятн.».

— Куда ей надо было уйти?

— Не знаю, — сказал Брендан.

Мать Брендана вдавила еще один окурок в кучу окурков в пепельнице на столе. При этом один из погашенных окурков опять ожил, и струя дыма из пепельницы шибанула прямо в ноздрю Шону. Эстер Харрис немедленно зажгла новую сигарету, и Шон представил себе ее легкие — узловатые и черные, как черное дерево.

— Сколько вам лет, Брендан?

— Девятнадцать.

— Школу скоро кончаете?

— Он кончил, — сказала Эстер.

— Я аттестат в прошлом году получил, — сказал Брендан.

— Итак, Брендан, — сказал Уайти, — вам совершенно неизвестно, куда отправилась Кейти в пятницу вечером, после того как оставила вас и ваш магнитофон?

— Нет, не известно, — сипло ответил Брендан, и глаза его стали краснее. — Она встречалась с Бобби, он сходил по ней с ума, а отец ее почему-то меня невзлюбил, так что нам приходилось вести себя тихо. Иногда она не говорила мне, куда идет, потому что могла собраться и на свидание с Бобби, как я думаю, чтобы опять попытаться втолковать ему, что между ними все кончено. Вообще не знаю. Но в тот вечер она сказала, что идет домой.

— Джимми Маркус вас невзлюбил, — сказал Шон. — Почему?

Брендан пожал плечами:

— Вот уж не знаю. Но он сказал Кейти, что не желает, чтоб она со мной встречалась.

— Что? — возмутилась мать. — Этот вор считает, что порядочная семья ему не годится?

— Он не вор, — возразил Брендан.

— Ну, был вором, — сказала мать. — А ты этого не знаешь, хоть и получил аттестат, да? Он был самым настоящим вором и бандитом. И у дочери тоже небось имеются эти наклонности. Яблоко от яблони. Не сейчас, так потом бы проявилось. Так что считай, сынок, тебе еще повезло.

Шон и Уайти переглянулись. Ну и мерзкая тетка, решил Шон. Злая как черт.

Брендан Харрис открыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут же опять закрыл его.

— У Кейти найдены рекламные проспекты Лас-Вегаса, — сказал Уайти. — Нам стало известно, что она планировала поездку туда. С вами, Брендан.

— Мы… — Брендан опустил голову. — Да, мы хотели лететь в Лас-Вегас. Сегодня. — Он поднял голову, и Шон заметил слезы, закипающие между его покрасневших век. Брендан вытер глаза тыльной стороной ладони, не дав слезам пролиться. — Да, такой у нас был план.

— Ты собирался бросить меня? — вскричала Эстер Харрис. — Бросить, не сказав ни слова!

— Мам, я…

— Бросить, как твой отец? Да? Оставить меня одну с твоим братцем, немым как рыба! Вот как, оказывается, ты собирался поступить, Брендан!

— Миссис Харрис, — сказал Шон, — давайте сейчас займемся делом. А потом у Брендана будет масса времени объясниться с вами.

Она метнула на Шона взгляд, который он часто наблюдал у закоренелых преступников и прочих антиобщественных личностей; взгляд этот говорил, что, мол, на первый раз я тебе это спущу, но станешь допекать — поплатишься так, что мало не покажется.

И она опять принялась за сына:

— Вот, выходит, какую свинью ты хотел подложить мне! Да?

— Мам, послушай…

— Что «послушай»? Послушать что? Что я тебе не так сделала? А? В чем провинилась? Может быть, в том, что вырастила тебя, выкормила, подарила на Рождество этот чертов саксофон, который ты так и не освоил? Он в шкафу так и валяется, Брендан!

— Мам…

— Нет, вот достань его, достань! Покажи этим господам, как здорово ты играешь! Достань-ка саксофон!

Уайти посмотрел на Шона, совершенно ошеломленный этой безобразной сценой.

— Миссис Харрис, — сказал он, — ну, это уж лишнее.

Она зажгла новую сигарету дрожавшей от ярости рукой.

— Все, что я делала, это кормила его, — сказала она. — Одевала. Растила.

— Да, мэм, — сказал Уайти, но тут дверь распахнулась, и в кухне появились двое мальчиков со скейтбордами под мышкой. Обоим было лет по двенадцать, возможно, тринадцать, и один из них был точной копией Брендана — хорошенький, темноволосый, но что-то в глазах его было и от матери, какая-то пугающая неопределенность.

— Привет, — сказал второй мальчик, входя в кухню. Как и братишка Брендана, он казался младше своих лет, но у него было очень невзрачное лицо — длинное, со впалыми щеками, лицо маленького старичка, выглядывающее из-под светлых косм.

Брендан Харрис приветственно поднял руку:

— Привет, Джонни. Сержант Уайти, полицейский Дивайн. Это мой брат Рей и его друг Джонни О'Ши.

— Привет, мальчики, — сказал Уайти.

— Привет, — сказал Джонни О'Ши.

Рей лишь кивнул им.

— Он не говорит, — сказала мать. — Его отец болтал без умолку, а сын не говорит. Да, эта сволочь природа все уравновешивает.

Руки Рея что-то просигналили Брендану, и тот сказал:

— Да, они пришли из-за Кейти.

— Мы думали покататься в парке, — сказал Джонни О'Ши, — а парк закрыт.

— Утром откроют, — сказал Уайти.

— Завтра будет дождь, — сказал мальчик с таким видом, словно это из-за них им не удалось покататься в одиннадцать часов вечера перед новой школьной неделей. Удивительно, как это родители дают им такую волю.

Уайти опять повернулся к Брендану:

— Вы можете вспомнить каких-нибудь ее врагов? Кого-нибудь, кроме Бобби О'Доннела, кто мог иметь на нее зуб?

Брендан покачал головой.

— Она была такая милая, сэр. Милая хорошая девушка. Все ее любили. Даже не знаю, что вам сказать.

— Теперь мы можем идти? — спросил мальчишка О'Ши.

Уайти вскинул бровь:

— Разве кто-то вам говорил, что не можете?

Джонни О'Ши и Рей Харрис вывалились из кухни, и было слышно, как они с грохотом кинули свои скейтборды на пол в гостиной, после чего отправились в комнату Рея и Брендана, по пути натыкаясь на мебель и громко топоча, как это обычно делают двенадцатилетние мальчишки.

— Где вы были между половиной второго и тремя утра? — задал Брендану вопрос Уайти.

— Спал.

Уайти перевел взгляд на мать:

— Вы можете это подтвердить?

Она пожала плечами:

— Как я могу ручаться, что он не вылез из окна и не спустился по пожарной лестнице? Я могу лишь подтвердить, что в десять часов он отправился к себе в комнату и что потом я увидела его в девять часов утра.

Уайти распрямился на своем стуле.

— Хорошо, Брендан. Мы хотим проверить вас на детекторе лжи. Как вы сейчас насчет этого?

— Вы меня арестовываете?

— Нет. Просто хочу проверить вас на детекторе.

Брендан пожал плечами:

— Как вам угодно. Пожалуйста.

— И вот вам моя визитка.

Не поднимая глаз от визитки, Брендан сказал:

— Я так ее любил, я… Такого больше у меня уже не будет. Я ведь что хочу сказать, два раза такого не бывает, правда? — Он вскинул глаза на Уайти и Шона. Слез в его глазах не было, но была такая боль, что Шону захотелось отвести взгляд.

— У большинства и одного-то раза такого не бывает, — сказал Уайти.

* * *

Около часа ночи они завезли Брендана домой. Парня четырежды прогоняли через детектор. После этого Уайти подбросил домой Шона, посоветовав ему ложиться: завтра им рано вставать. Шон вошел в пустую гулкую тишину квартиры, чувствуя дурной осадок в крови от переизбытка кофеина и привычки к полуфабрикатам, осадок, растекающийся сейчас по его спинному хребту. Открыв холодильник, он извлек оттуда банку пива и присел с ней к кухонному столу, и впечатления этого вечера, весь этот шум и свет нахлынули со всех сторон, разрывая черепную коробку. И он даже подумал, не слишком ли он стар для всего этого, не слишком ли устал для смертей, глупых мотивов преступления, глупых преступников, привычных, затасканных переживаний.

В последнее время он действительно устал. Устал глобально. Устал от людей. Устал от книг, и телевизора, и ночных новостей, и песен по радио, точно таких, какие он слышал много лет назад, и уже тогда они ему не нравились. Устал от своей одежды и своей прически и от одежды и причесок людей вокруг. Устал от служебных интриг и от того, кто кого трахает, в прямом и переносном смысле. Он дошел до той точки, когда человек абсолютно уверен, что уже слышал все, что ему скажут на ту или иную тему, и все это похоже на старую пластинку, которая и в первый-то раз не казалась новой.

Возможно, он просто устал жить — делать усилие и вставать каждое проклятое утро, начинать новый проклятый день, новый лишь тем или иным вариантом погоды или еды. Слишком устал, чтобы волноваться об убитой девушке, потому что вслед за ней появится другая убитая девушка. И опять, и опять… Устал отправлять в тюрьму убийцу, пусть даже и на пожизненный срок, даже это не вызывало чувства удовлетворения, потому что все равно они к этому шли всей своей идиотской нелепой жизнью, а мертвых не воскресить. И ограбленные, и изнасилованные все равно останутся ограбленными и изнасилованными.

Может быть, это и есть то, что в медицине называют депрессией — полное отупение, усталая безнадежность.

Кейти Маркус мертва, да, это так. И это трагедия. Умом он это понимал, но не мог почувствовать сердцем. Еще один труп, еще одна погасшая искра жизни.

Ну а его брак, что это такое, как не осколки разбитого вдребезги стекла? Видит Бог, как он любил ее при всей их абсолютной противоположности как человеческих особей. Лорен увлекалась театром, книгами, фильмами, а Шон порою даже не помнил, с субтитрами фильм или нет. Она была пылкой, разговорчивой, любила нанизывать слова, строить из них головокружительные башни, чтобы потом карабкаться вверх, к смыслу и сути, оставляя Шона где-нибудь на третьем этаже.

Впервые он увидел ее в школьном спектакле, в какой-то детской комедии, где она играла брошенную девушку, а никто в публике и на минуту вообразить себе не мог, что такую девушку, так и пышущую энергией, любопытством, вкусом к жизни во всей ее полноте, можно бросить. Даже и тогда они были странной парой: Шон — тихий, практичный и сдержанный со всеми, кроме нее, и Лорен — единственный ребенок стареющих хиппи, интеллектуалов либерального толка, работавших в Корпусе мира, а потому таскавших ее по всему свету и воспитавших в ней потребность видеть, и трогать, и искать в людях лучшее.

Мир театра был ее стихией. Она естественно чувствовала себя в нем вначале как актриса-любительница, потом как администратор местных театральных трупп, а иногда и как продюсер больших гастрольных проектов. Но брак их выдохся не из-за частых ее гастролей. По правде говоря, Шон не очень-то понимал, почему выдохся их брак, хотя и подозревал, что причина заключается в нем, в его молчаливости, в постепенно укоренившемся в нем и таком характерном для полицейского презрении к людям, в полнейшей невозможности для него поверить в высокие идеалы или альтруистические побуждения.

Ее друзья, когда-то так занимавшие его, стали казаться ему наивными детьми, погрязшими в далеких от жизни художественных теориях и абстрактном философствовании. Шон проводил вечера в суровой простоте реальных драм, где люди насиловали, крали и убивали из одного только неодолимого стремления так делать, а на уик-энд попадал на какую-нибудь идиотскую вечеринку с коктейлями, где девушки с прической «конский хвост» (включая и собственную его жену) рассуждали и спорили о мотивации греха. А мотивация простая. Люди глупы, как шимпанзе. Нет, они хуже, чем шимпанзе, — те не убивают друг друга из-за денег или фальшивых чеков.

Она говорила ему, что с ним стало трудно, невыносимо, что у него замшелые взгляды. Шон не возражал — что тут возразишь? Вопрос не в том, действительно ли он таков, каким представляет его жена, а в том, в лучшую или худшую сторону он изменился.

И все же они продолжали любить друг друга и, каждый по-своему, делали попытки: Шон — выбраться из своей шкуры, она же — в его шкуру влезть. В чем бы ни заключалась эта связующая пару химическая потребность друг в друге, у них с Лорен это было. Было всегда. И все же он, видимо, должен был догадаться о начинавшемся романе. Может быть, он и догадался о нем, но взволновал его главным образом не сам роман, а последовавшая затем беременность.

Черт. Он опустился на кухонный пол, один, без жены, в пустой кухне, и, уперев в лоб запястья, принялся в который раз за последний год думать о том, что привело к краху его женитьбу. Но ничего придумать он так и не мог, а представлялась ему теперь эта женитьба лишь осколками стекла, стеклянным крошевом, заполонившим его сознание.

Когда зазвонил телефон, он, сам не понимая почему, еще до того, как снял трубку и, прижав ее к уху, сказал: «слушаю», уже знал, что это она.

— Это Шон.

На другом конце провода слышалось приглушенное гудение мотора тяжелого трейлера с прицепом на холостом ходу и шуршание шин проносящихся по автостраде автомобилей. Он так и представил себе эту картину: остановка на автостраде, бензозаправка, ряд телефонов-автоматов между магазинчиком и «Макдональдсом». И Лорен стоит там, слушает.

— Лорен, — сказал он, — я знаю, что это ты.

Кто-то прошел там мимо автоматов, позвякивая ключами.

Трейлер с прицепом взревел, тронувшись с места и двинувшись по парковочной площадке.

— Как там она? — спросил Шон. Он чуть было не сказал: «Как моя дочь?» — но все же он не знал, его ли это дочь или же она только дочь Лорен, поэтому он повторил: — Как там она?

Грузовик набрал скорость, гравий заскрипел под колесами, а потом звук стал глуше, когда грузовик с парковки выехал на автостраду.

— Это невыносимо, — сказал Шон. — Неужели ты даже поговорить со мной не можешь?

Он вспомнил, что сказал Уайти Брендану о любви, о том, что у большинства ее и однажды в жизни не бывает, и представил себе жену, смотрящую вслед уходящему грузовику, представил ее с телефонной трубкой у уха, но не возле рта. Она высокая, стройная, и волосы ее цвета вишневого дерева. Смеясь, она прикрывает пальцами рот. В колледже они однажды попали в грозу и бежали по кампусу, и у входа в библиотеку она его впервые поцеловала, и что-то разжалось в груди Шона, когда ее мокрая рука легла на его затылок, разжалось то, что всегда, сколько он себя помнил, давило его, не давало дышать. Она сказала ему, что у него чудесный, лучший в мире голос, что он действует на нее, как виски или как дымок от костра.

С тех пор как она ушла, обычным ритуалом их разговора было то, что говорил лишь он, пока она не решала повесить трубку. Сама она за все время их телефонных разговоров не сказала ни слова с тех пор, как, уйдя от него, она ему звонила — звонила со стоянок и с автобусных станций, из мотелей, из пыльных телефонных будок по обочинам пустынных автострад где-нибудь на техасско-мексиканской границе. И хотя в трубке раздавалось одно только шипение телефонной линии, он всегда знал, что это она. Он чувствовал ее и по телефону. Иногда даже чувствовал ее запах.

Их беседы — если можно было так это назвать — могли длиться минут пятнадцать в зависимости от того, насколько словоохотлив был он. Но сегодня Шон был вообще измучен и истомлен тоской по ней, женщине, исчезнувшей из его жизни на седьмом месяце беременности, неожиданно, в одно прекрасное утро, когда ей невмоготу стало терпеть его чувство к ней — единственное из оставшихся у него чувств.

— Сегодня я не в состоянии, — сказал он. — Я чертовски устал, мне плохо, а ты даже не хочешь дать мне послушать твой голос.

Стоя в кухне, он дал ей последние безнадежные тридцать секунд на ответ. Он слышал звонок колокольчика — кто-то накачивал шину.

— Пока, детка, — сказал он хрипло, давясь мокротой, и повесил трубку.

Минуту он стоял неподвижно, вслушиваясь в эхо насоса, качающего шину, и как этот звук смешивается с мертвой тишиной кухни и колотится в его сердце.

Теперь он будет мучиться, он это знал. Он промучается всю ночь, а может быть, и утро. И может быть, всю неделю. Он испортил заведенный ритуал в разговоре с ней. Он повесил трубку. А что, если она уже открыла рот, чтобы заговорить, произнести его имя?

Господи.

Картина эта преследовала его, когда он шел в душ; если б только убежать от него, от этого видения, — она стоит в будке телефона-автомата и вот-вот заговорит, слова уже зарождаются в ее горле!

Шон, хочет она сказать, я возвращаюсь ДОМОЙ.