На высоту опустилась ночь. Это была вторая ночь на фронте — первую он и не заметил: будто провалился в черноту с одной мыслью — сменить деда-наставника. Теперь Петровича не было — он погиб, и Гриша, вспомнив старика, с жалостью вздохнул. Он перебирал в памяти все, чему тот его учил, стараясь хорошенько запомнить наставления.

Где-то вдалеке гремела канонада, окрашивая вспышками горизонт. Изредка взлетали ракеты и освещали высоту.

— Интересно полезут немцы ночью в атаку? — подумал он и сам себе ответил, — вряд ли.

Линия фронта давно поравнялась с этой высотой, и она потеряла свою значимость. Теперь фашисты отойдут и в удобном месте займут оборону.

Так это и произошло, утром комбат приказал сниматься с высоты и идти вперед, но это только утром, а пока над высотой стояла ночь. Гриша вышел из ДЗОТа и, облокотившись на бревна окопа, стал рассматривать поле боя.

Впереди метров за двести еще что-то происходило. Одинокие автоматные очереди разрезали тишину: кто-то истерично закричал на непонятном языке и умолк. Только канонада, там, вдали, вздыхала и охала глухими взрывами. Казалось, что по горизонту ползет огромный сказочный, огнедышащий дракон. Он извергает из своих голов огонь и бьет каменным хвостом по земле, отчего та содрогается. Испуганное эхо доносит откуда-то редкие хлопки разрывов снарядов. Неожиданно эти глухие разрывы приблизились, и Григорий увидел — совсем близко, как вздымается земля, разбрасывая свой фейерверк грязи. Затем эти взрывы отошли в сторону, туда, где виднелся песок искусственной насыпи перед целым рядом укрепленных бойниц. Снаряды падали в этот песок и поднимали вверх облака пыли. Эти облака, словно чудовища, висели в воздухе. Их дрожащие лапы и хвосты соединялись друг с другом. Все это напоминало какое-то странное представление. Вот — новый взрыв и еще одно песчаное создание выросло из земли и поползло вдоль поля. За ним остальные — это легкий ветерок прогонял их, преображая облака пыли в непонятные движущиеся существа. Обстрел продолжался долго и Григорий с интересом наблюдал за этими созданиями войны. Он даже подумал, что эти несуразные пыльные чудовища ее слуги. Они что-то ищут, проверяют, пока сама Война там, у горизонта наслаждается очередным представлением.

Вскоре все закончилось, и взрывы и эти видения.

— Наверное, они ничего не нашли и просто оставили эту измученную землю. Война призвала своих странных разведчиков к себе, чтобы они в другом месте нащупали что-то нужное для нее. А что может быть для этой ненасытной пожирательницы нужным — только люди: запах крови, стоны, боль. Это ее музыка наслаждения. Она успокаивается, когда кто-то умирает в мучениях и деловито разводит по потусторонним батальонам мужества и трусости. А может быть Смерть и Война — это одно и то же? Нет! Скорее они просто вместе занимаются общим делом. Одна сводит людей, зарождает в них причину ненависти друг к другу, а вторая как вечная старушка-санитарка — прибирает и успокаивает. А здесь что? Никого нет, немцы отступили, и если учитывать канонаду, то фронт ушел далеко вперед. Почему мы здесь застряли?

Гриша услышал шаги. Обернулся и, увидев комбата, встал и взметнул ладонь к виску.

— Почему не спишь? — спросил офицер.

— На связи. Один я остался. Дед погиб.

— Жаль, хороший был солдат, пули его облетали, да, видать, время пришло. Да и замена, — комбат с ненавистью посмотрел на молодого бойца.

— Что, я то виноват, что меня сюда прислали?

— Нет, ты тут не причем.

— А кто же тогда причем.

И он ответил тихо и мрачно:

— Война.

— Да уж, — добавил связист, — с ней не поспоришь.

— Да, нет, — завелся комбат, — спорить надо! И нарушать все ее правила: она тебя приговорила — ты живи на зло ей! Она тебя в ад кромешный — а ты выкарабкивайся! Не верь ей. Тогда, может, и выживешь!

— Понял, — резко произнес Григорий, — правило только одно «Я должен выжить!»

— Молодец! Ты мне все больше и больше нравишься. Сам-то откуда?

— В Казахстане родился.

— Да что-то на казаха ты не похож?

— Русский я. Родители там жили.

— Понятно. Из сосланных. Небось казачок?

Григорий промолчал.

— Да ты не прячься от меня. Я никому. Да и в чем твоя вина? Что, родители враги народа?

— Нет.

— А чего стесняться тогда? Все знают, что казаков и после Гражданской войны ссылали, да и вождь наш — грузин — в долгу не остался. Это не значит, что они враги. Просто невзлюбили их. Понял?

Гриша, услышав эти слова, сжался, ему стало страшно. Как это он — такой сильный и правильный человек, назвал Сталина грузином. Причем, произнес это с такой ненавистью, что молодой боец прочувствовал злость командира.

— Все будет нормально, не переживай, — произнес капитан и, не оборачиваясь, пошел дальше по окопу к восстановленной солдатами землянке. Гриша смотрел ему в след и никак не мог отойти от услышанного. Постепенно все в голове выстроилось, и он понял, что этот человек действительно ничего и никого не боится. Многих это губило — язык и ненужная храбрость в высказываниях, но Киселев был другим. Он знал, где и когда нужно сказать то, о чем все думают, но боятся сказать. Он мог это сделать и мог смело смотреть в лицо смерти. Григорий глубоко вздохнул и посмотрел на ночное небо. Вокруг светящегося в темной бездне месяца обрисовывался странный затуманенный ореол.

— Возможно, — подумал Гриша, — этот туман и есть души погибших. Вон как их много! Они летят туда в своих грязных сереньких шинельках, оставляя здесь все: боль, страх, мысли, чувства, надежды. Теперь у них только одно — остаться там, в свете и быть принятым так, чтобы хоть там, никто не трогал.

Вдруг в окоп свалилось нечто непонятное в форме военного с огромной набитой чем-то мягким сумкой. Это непонятное создание встало на ноги, отряхнулось, и Гриша увидел под огромной каской курносый нос, детские губы и румяные мягенькие щечки.

— Ты кто? — спросил Гриша.

— Сансестра Березкина, — ответила симпатичная девочка. — Здесь что ли штаб?

— Здесь, — ответил Григорий, и тут же услышал голос комбата.

— Березкина, бегом ко мне!

Девчонка запуталась в шинели, но смогла как-то откинуть ее назад, схватила свою огромную сумку и побежала к Киселеву.

Последняя атака далась нелегко. С вечера тяжело раненых отвезли в передвижной госпиталь, убитых похоронили, а тех, кого лишь чуть зацепило, перебинтовали сами. И вот появилась Березкина, чтобы правильно обработать раны и перебинтовать тех, кто никак не желал лечиться. Комбат силой приказывал выполнять все указания этой девочки, но мужики все равно поступали по-своему: царапнуло, или кожу рассекло, так сразу в сторону отошел, помочился на рану и снова в бой. Но вот от таких незначительных ранений и начиналась страшные нагноения и гангрены. Было обидно попадать в госпиталь из-за царапины, которая почему-то распухала и начинала гноиться. Все терпели и старались не показывать мелких ранений, но Киселев был строг. Он повидал все это и заставлял бойцов следить за собой и докладывать о каждой царапине. Многие стеснялись, когда маленькая девочка, своими пухленькими пальчиками перебинтовывала их, но были и такие, кто показывал все синяки и царапины и готов был раздеться перед этой крошкой до нога и показать все свои достоинства. Одни смеялись, другие стеснялись, а Березкина четко знала свое дело. Бинтов не жалела, мази и йоду тоже. Сначала солдаты прозвали ее «Бинтик», но это прозвище не прижилось к ней. Бинт мужского рода и даже если его произносить с уменьшительно ласкательной интонацией, все равно, что-то не стыковалось. Но однажды старшина случайно спросил:

— А где эта «Пипетка?»

Ему ответили где, но прозвище тут же подхватили, и оно навсегда пристало к этой девочке. Наверное, ей, как и многим здесь, еще не было и восемнадцати, но упорство и настойчивость помогли ей прорваться на фронт, где она доказывала всем, что не зря пришла на передний край. Звали ее Юлей, но по имени к ней обращались редко: чаще по фамилии или прозвищу. А когда она, меняла присохшие бинты, или останавливала кровь, старалась с явно умирающим солдатом — ее называли Пипеточкой и так ласково и нежно, что казалось, этот человечек все чувствует и любит только тебя. Ее оберегали все и помогали оттаскивать с поля боя тяжело раненых. Но однажды, она удивила всех, когда одна смогла вытащить из-под обстрела одного из ротных. Офицер не меньше сотни килограмм весил. Учитывая все воронки, и непроходимую грязь, это казалось невозможным, а она сделала, как будто, так и надо и даже удивлялась тому, что солдаты ее за это хвалили.

— Служба у меня такая. Вы воюйте, а я рядышком помогаю. Кому плохо или уж совсем — спрячу, чтоб жив остался, — отвечала она.

Пипетка со временем стала каким-то необыкновенным солнышком всего батальона. Она не просто радовала своим появлением, но и освещала и очищала уставшие солдатские души. Молодые бойцы несколько раз пытались угостить ее спиртом и потом порезвиться, но ничего у них не вышло. Те, кто знал, что такое ранение и чем может помочь эта девочка, обрубили у молодежи все желания. А двоим с Кавказа, старшина лично поставил два симметричных фонаря, за что был вызван в политотдел, но дело спустили, за него заступился комбат, а его не только уважали, но и почему-то побаивались даже старшие офицеры.

В эту ночь, когда Григорий дежурил в ДЗОТе, Юля быстро управилась со своей работой. Она взяла хлеб, несколько банок тушенки у старшины и пришла в ДЗОТ, где находился связист Михайлов. Он, конечно удивился, подумал, что из-за него, понравился ей. Но девочка пришла сюда совсем подругам соображениям. Во-первых, связь, а во-вторых — сухо. Она очень не любила сырость, а в эту ночь комбат запретил разжигать костры. Объяснил: «У немцев три миномета сюда смотрят, будут точно по кострам бить, а так неизвестно — ушли бойцы с высоты или залегли в окопах».

Юля ловко, маленьким ножиком открыла тушенку, отломила хлеб и стала ужинать за обе щеки. Григорий смотрел на нее и улыбался. Оттого как вкусно кушала эта девушка, он сам достал из вещмешка тушенку с хлебом и присоединился к компании.

Прожевав, Юля пошутила:

— Ты много в рот не клади, а то, как докладывать будешь, если связь сработает.

— А я и не кладу много, — шепелявя, ответил Гриша.

— Ага, я вижу, как ты по чуть-чуть уже все банку слопал.

— Люблю я тушенку, могу хоть ящик съесть. — Ящик нельзя живот заболит. А я тоже ее люблю. Только здесь в первый раз попробовала.

— А ты сама откуда?

— Из Москвы.

— Что прямо из самой Москвы?

— Ага, из самой.

— А Красная площадь близко от тебя?

— Полчаса.

— Врешь!

— Конечно, вру. А ты поверил?

— Не, ну правда, откуда?

— Да из Москвы, откуда же еще.

Девушка закончила свой ужин, завернула и спрятала в сумку хлеб, взяла с собой пустые консервы и, уходя, улыбаясь, посмотрела на Григория и произнесла:

— Счастливо оставаться боец-радист.

— Еще встретимся? — спросил Гриша.

— Не дай Бог! А увидеться сможем, — серьезно ответила девушка, поправила шинель и, протиснувшись со своей полной бинтов огромной сумкой в узкий проход ДЗОТа, растворилась в серпантине окопов.

— Смешная. А я, дурак, даже не представился. Ну, ничего, еще увидимся. Раз она в нашем батальоне, значит, вместе повоюем.

Григорий вышел из ДЗОТа и посмотрел на небо. Начинало светать. Зарево и канонада стихли, и лишь где-то далеко что-то глухо ухало, никак не желая успокаиваться. К штабу подошел комбат.

— Ляг, поспи хоть пару часов. Скоро снимемся отсюда. Немец ушел дальше к укрепрайону. Там они сейчас окапываются, а мы их и оттуда вышибем, а через пятьдесят километров начнется оборонительная система города-крепости Кенигсберга. Три рубежа плюс сама крепость в городе. Говорят, неприступная. Вот там дела и начнутся, а пока ложись спи. Следующий день чапать будем, грязь толочь. До этого укрепрайона еще добраться надо. Фрицы-то все на машинах, а мы за ними пехом.

— Да, удирать на машине легче, а вот догонять пешком сложнее, — согласился Гриша.

Комдив и он рассмеялись. Киселев сел у телефона, а Григорий, сел на ящики, достал из кармана листок и карандаш и решил написать письмо.

— Домой? — спросил капитан.— Да.

— Напиши матери, что воевал хорошо — комбат отметил.

— Напишу, — качнув головой, ответил Гриша. Он достал свой ножик, подточил карандаш и начал писать письмо.

В двух предложения сообщил, куда и когда попал и задумался. Посмотрел на молчащий телефон, вспомнил бой и продолжил.

Он не стал рассказывать, что за люди оказались рядом и как погиб его первый боевой наставник. Гриша написал, что батальон нормальный и приняли его хорошо.

Спросил, как там они живут, но тут же вспомнил, что, конечно, голодают. Написал, что проявил себя в первом бою хорошо и закончил тем, что, как всегда, попросил передать привет всем близким людям: брату, друзьям и тем, кто его помнил. Спросил у комбата адрес и, указав его в письме, сообщил в какую воинскую часть писать ответ. Свернул листок треугольником, четко написал на нем домашний адрес и положил письмо в правый карман гимнастерки. Встал, поправил ящики. Лег на них, положил под голову вещмешок и, укрывшись шинелью, сразу уснул.