К вечеру Григорий засуетился. Несколько раз проверял рацию. Лейтенант Симоха даже отметил его рвение, лишь комбат хитро улыбался.

— Успокойся, — говорил он. — Все будет нормально.

Гриша смотрел в его мужественные глаза и понимал, что вести себя, как мальчишка, нельзя: нужно быть посолидней, не дергаться. Особенно там, когда все произойдет.

В восемь вечера он снова сходил к кухне и поел вкусного супа. Настроение улучшилось, но какой-то ненужный, незнакомый страх крутил изнутри. Он ходил вокруг сарая, курил и пытался взять себя в руки.

— Может, она страшная. Наговорила, что такая же, как Титова, а на самом деле — тетка в возрасте, которой захотелось с солдатиком побаловаться? — думал он и тут же прогонял эти мысли. — Нет, она красивая. И голос у нее нежный. Я это чувствую, вот и волнуюсь, — успокаивал он сам себя.

В одиннадцать часов вечера Гриша ходил красный, как рак. Он стеснялся сам себя и товарищей. Ему казалось, что все видят его состояние и смеются над ним. А он как дурачок носится и не знает куда приткнуться. Но долгожданный час хоть и с мучительным опозданием, но пришел. Без одной минуты двенадцать, он сбил волну на два шага назад и стал вызывать Таню. Ответа не было, что-то сложилось не так. Гриша просто не знал, что для такой связи с ним нужно как минимум быть одной, а рядом с Татьяной все время кто-то был. Она чувствовала, как он с того конца связи рвется к ней, но ничего не могла сделать. В половину первого ничего не изменилось, в час — тоже молчание.

— Она дежурит до двух. Может, из-за переезда что-то изменилось. А как до нее достучаться, если она действительно в спецсвязи. С ними даже дружить нельзя. Да что там дружить — разговаривать опасно.

Время продолжало тянуться. Сон даже и не напоминал о себе. Григорий уже не метался, он молча сидел в штабе и смотрел на рацию. Ему хотелось нарушить приказ, и на обычной волне вызывать ее, но это могло все испортить. Отношения, что так неожиданно родившись, сразу бы исчезли из-за простой оплошности. Конечно, она бы от всего отказалась, но где-то внутри, Гриша чувствовал ее и понимал, что рано или поздно встретиться с этим человеком. Все, что сейчас происходит, — какая-то дурацкая нелепость возникшая не из-за них.

В половине второго он, уже слабо надеясь на что-то, вышел на связь.

— Тише ты, — услышал Григорий. — Я все слышу. В два заканчиваю. В самой последней землянке с правого края в три. Все, я не одна, сейчас придут.

Голос в наушниках исчез. Григорий несколько минут сидел и смотрел на рацию, ничего не понимая. Постепенно возбужденное состояние стало уходить. Он понял, что она не одна, и при посторонних такие переговоры не может себе позволить.

— В три, значит в три, — глубоко вздохнув, подумал он. Прижался к стене и решил закурить. Достал табак, скрутил самокрутку, зажег спичку и глубоко затянулся. Легкое головокружение появилось, но сразу прошло. Гриша снова разволновался. Теперь он понимал, что встреча неизбежна. Но что он будет делать? О чем говорить с ней. Мысли путались. Он сидел у рации и смотрел на коптящую, расплющенную гильзу от «сорокопятки». Из нее сделали такую нехитрую лампадку: налили масла, расплющили и вставили кусок портянки.

Черные тени плясали на стенах сарая. Гриша смотрел, то на них, то на дрожащий от сквозняка горящий фитиль.

— Так, я же солдат! А это что трусость? Конечно. Девчонки испугался. Ну встретимся, ну поболтаем. Может, поцелуемся, если она мне понравится. Хотя вряд ли, на первом свидании это неправильно — так, по крайней мере, говорили мужики.

В половину третьего он вышел из штаба и наткнулся на старшину. Тот как раз шел к нему. Он уже изрядно напился, но ему хотелось добавить. Вспомнил о связисте и поперся через ночь к этому мальчишке, только потому, что он вот так вот в первом бою взял и ничего особенного не совершил — выжил и все.

— Товарищ старшина, я это.

— Что это. Пошли, — и легко подталкивая Григория, заставил зайти в штаб.

— Все. Сорвалось! Это ж надо. Она говорить не могла, а я уйти не могу. Чертовщина какая-то. Что подумает обо мне эта связистка — струсил, испугался, пацан сопливый? Нет, нужно что-то делать — спасать положение. Может, пойти «до ветра» и убежать? А вдруг он тревогу поднимет, скажет, связист исчез, — взволнованно думал Григорий.

Комбат появился вовремя.

— Михайлов! Ты линию проверил? — почти прорычал он.

— Какая линия? — вмешался старшина. — Целый взвод бабья — пусть они проверяют.

— Погоди, — приструнил он Савчука. Тот даже не ожидал и выразил такое пьяное возмущение на лице, что комбат не мог не улыбнуться.

— У него есть дела, не лезь. Личные, понял?

— Понял, — ответил старшина и, посмотрев на Гришу, произнес:

— Иди!

— Я недолго, — неуверенно ответил Григорий и, хлопнув дверью, убежал.

На его часиках было без пяти три. Он любил эти часы и сумел сберечь их еще с интерната. А там достались они ему заслуженно. Заступился за одного, а тот перед отъездом подарил их в знак благодарности. Гриша не хотел брать, но устоять не смог. Иметь свои собственные часы он мечтал с детства.

Время полетело, и сейчас он просил свои любимые часы немного задержать его. Он думал, что бы придумать в случае опоздания, но никак не мог опомниться. Ноги словно чужие несли его куда-то на правый фланг.

— Так землянка. Дальше еще одна, — путаясь в темноте, говорил он. Гриша бежал рядом с окопом и смотрел, куда он ведет. Где-то кто-то что-то говорил, какие-то солдаты сидели, собравшись в кучку. Он пробежал, мимо стараясь не обращать на это внимание. Кто-то высунулся из окопа и, крикнув, спросил:

— Эй, ты кто? Куда?

Но Гриша продолжал свое движение к первому в жизни свиданию. Увидев, недорытые окопы он остановился и заметил в стороне недоделанную землянку. Спрыгнул в нее и уткнулся ногами в бревенчатую лавку. Сел и осмотрелся.

— Вроде никого еще, не пришла, — вслух произнес боец.

— Отдышись. Что, еле смылся? — услышал он голос лейтенанта Титовой.

Он разговаривал с ней сегодня и этот звенящий ручеек, не спутал бы ни с каким другим голосом. Гриша связист, с тренированным слухом, умеющий принимать до ста двадцати букв Азбуки Морзе в минуту, засомневался.

— Кто здесь?

— Это я, не бойся.

— Таня?

— Да.

— А где вы, я вас не вижу.

— И не нужно. Так лучше, а то узнаешь меня, кто-то это заметит, и ты сразу загремишь в штрафбат.

— Да не боюсь я твоего полковника!

— А ты думаешь в штрафбате трусы? Там знаешь, какие люди? Бывшие офицеры, видевшие все в жизни. Только тебе туда не надо. Что мешает? Темнота? По-другому никак. Или я уйду.

— Нет, не уходи. Я согласен. Мне темнота не помеха. Не хочешь, чтобы я тебя видел и не надо, главное, что ты пришла и хочешь, чтобы я был рядом.

— Да хочу. Иди сюда ближе.

Григорий аккуратно привстал и на ощупь стал пробираться вдоль лавки в полной темноте. Дотронувшись до ноги, он одернул руку и, нащупав бревна лавки сел на них.

— Иди ближе, — шепотом произнесла девушка.

Гриша подвинулся. Две руки из темноты прижали его к горячему телу. Григорий почувствовал, как оно дрожит.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего. Можно я тебя поцелую, — прошептала Таня.

— Можно, — ответил солдат, и подумал. — Так сразу — надо же?

Таня прижалась ближе и уткнулась в темноте носом в его щеку. Грише стало смешно, но он сдержал, спрятал свой смех. Хорошая девушка с нежным и красивым голосом открылась ему.

— Потом, потом, узнаю, почему так сразу, потом, — подумал он и, закрыв глаза, повернул лицо и прикоснулся губами к ее губам.

Поцелуй был долгим и жадным. Она не могла насладиться, удовлетворить проснувшуюся в ней жажду любви, а он делал это впервые и Григорию нравился этот поцелуй и те ощущения, что сопровождали его. Он обнял Таню за талию и, хлебнув глоток воздуха, как-то так получилось, что он поцеловал ее в шею. Девушка, встряхнув волосы, опомнилась.

— Все, стой. Уходи!

— Что случилось?

— Нет, ничего, просто уходи и все.

— Не уйду, — обиженно ответил Гриша.

— Ты только ничего не думай.

— А я и не думаю. Сама тень на плетень наводишь.

— Гриша, не обижайся. Я когда тебя увидела, внутри что-то заболело, затянуло, да так, что дышать невозможно. Утро, вечер, день… все время о тебе думаю. Стоишь перед глазами. А когда вы высоту брали, я не боялась. Верила, что ты не погибнешь. Почему-то чувствовала это и была спокойной.

— Правильно. Ты верь и все будет хорошо. Вот мне бы в глаза твои посмотреть?

— Зачем?

— Какие они у тебя?

— Карие.

— А у меня знаешь какие?

— Знаю! Голубые. Я все знаю: и улыбку, и ямочки на щеках, и глаза.

— В общем, срубил я тебя, с первого взгляда. А ведь так нечестно. Я тоже что-то в душе чувствую. Мне нравиться твой голос, волосы. Какие они шелковые, — Григорий провел пальцами по волосам девушки, и добавил, — мне плевать на твоего полковника. Я увидеть тебя хочу!

Таня прижалась к его плечу и заревела:

— Дура я! Дура!

— Да ладно тебе.

— Нет, дура я и все.

— Конечно, дура. Не хочешь, чтобы я на тебя посмотрел, — пошутил Гриша.

— На Титову смотри. Нас, на дню, раз двадцать путают, когда я к ним прихожу.

— Что, так похожи?

— Да.

— Ну ладно, буду ей любоваться, а с тобой встречаться.

— Правда, будешь?

— Правда. Не обману, не бойся.

Девушка снова поцеловала его и как-то по-другому, без опаски прижалась к солдату. Он почувствовал ее грудь, обнял за талию и погладил по плечу.

— Давай сегодня просто поговорим.

— Давай, — согласился Гриша, чувствуя, что нужно бороться с пылающим внутри него желанием.

— Ты мне скажи, ты в каком взводе? Спецсвязь?

— Нет. Не спрашивай. В спецсвязи все зашифрованные. Там девушки только молчать и умеют.

— А откуда ты? Почему на связь выходишь?

— Да я из соседнего полка. Только ты про меня не расспрашивай. Все равно никто не скажет. Нам меняться нельзя. Понял?

— Да.

— Значит, Оля рыжая тебя знает.

— Конечно, я же ее и меняла.

— А такое лицо сделала. Ей бы в разведке работать.

— Она там и работает. С ребятами за линию фронта три раза ходила.

— Ничего себе. Что и языков приводили?

— Конечно. У нее медаль «За отвагу» видел?

— Да. Я еще подумал: надо же заслужила. А что с Титовой? Почему ее все бояться? Какой-то меченной считают?

— Я тебе расскажу то, что весь фронт знает. Сначала у нее был, парень через месяц погиб. Она плакала, болела. Потом офицер появился — тоже погиб быстро. Затем, еще один, еще и все словно приговоренные через месяц. Стоит девке влюбиться — все, приговорила парня. А однажды, к нам перевели майора. Он такой гад оказался, двух девчонок посадил. Одну чуть до расстрела не довел. Ее вообще в лагерь отправили. И главное, ни за что. Ну ошибся человек, не тот знак на ключе отбил — бывает. Все по двое, трое суток не спят, особенно когда наступление.

— И что стало с этим майором? — увлеченно спросил Григорий.

— Попросили девчонки Титову закадрить его. Понимаешь?

— Да конечно. Что особенного, что дальше-то было?

— Пока они встречались, Лена издевалась над ним, а он действительно втюхался в нее. Но тут случилось. Разглядела она, что парень он хороший, а то, что делает и всех гоняет и сажает, так это приказ такой был сверху, чтобы дисциплину поднять.

— Ну?

— Что, ну? Разглядела и полюбила. А как только полюбила, подумала — этого смерь стороной обойдет, но нет. В первом же бою и погиб, как герой.

— Девчонки ей хотели спасибо сказать, но когда увидели ее, как она убивается, пожалели, что попросили об этом. Она повеситься хотела, но не дали, сказали — коммунистам нельзя. Терпи! Чуть с ума девка не сошла. Теперь ее все стороной обходят — меченой смертью считают.

Она сама в атаку как-то полезла. Встала, а все пули мимо летят. На минное поле убежала. Прыгала, падала — ничего не случилось. Ее плачь, за версту слышали. Стала проситься в разведку, но командиры увидели, что девушка ошалела, на месяц куда-то отправили. Вернулась нормальная, вот только все мужики ее стороной обходят. Напугала она людей, своими гуляниями по минному полю.

— Может, оно не минное было?

— Да, не, минеры потом два дня его разминировали. Знаешь сколько «железа» оттуда вынули?

— Да. А я ей сегодня помогал. Ты не ревнуешь?

— А что мне ревновать?

— Ну, она мне улыбалась, смеялась.

— Нет, главное не влюбляйся, а кадриться можешь. Глядишь, девка оживет. Она ведь как кукла стала. Только мы-то знаем, что она все внутри держит и не показывает. Ведать прочистили ей мозги, за месяц. Но мозги ладно, а душу никто не вылечил. Ей в церковь советовали сходить. Но тут, у немцев одни католики. Наших православных церквей нет. Вот и держит она все в себе, а на людях улыбается и строго командует. Специалист она хороший и все шифры знает. Поэтому ее и берегут. Была бы простой, давно б куда-нибудь бы сослали. Ой, смотри, светает уже.

— Да, скоро станет светло, и я тебя увижу, — с юморком произнес Григорий.

— Нет, все я побежала, а то попадет, — взволнованно произнесла Таня, и, вскочив с лежанки, протиснулась между столом и коленками Григория. Ее красивый силуэт был виден в просвете выхода и девушка, на секунду вернувшись, поцеловала солдата в щеку.

— Все. Извини, если что не так.

— Нет, все нормально. Титову только жалко.

— Не думай об этом. Это война и у нее свои причуды.

— Когда увидимся?

— Я тебе записку пришлю. Жди. Сообщу место и время. Хорошо?

— Да. А если я не смогу?

— Что ж, я все равно буду ждать.

— Чтобы ты ничего не подумала, слушай: если я не пришел — значит не смог! Это не означает, что я тебя разлюбил, или передумал встречаться. Просто не смог!

— Хорошо. Я все поняла. Я побежала. А что, и в правду полюбил, или просто тебе хорошо со мной?

— Такого чувства я ни к кому не испытывал.

— Какого?

— Давит изнутри и мешает думать правильно. Это — любовь? Значит, она родилась во мне.

— Такого со мной еще не было, мне ни кто в слепую в любви не признавался. Да так необычно.

— Со мной тоже такого не было.

— Хорошо. Извини, но нужно бежать. Все, целую!

Гриша вновь увидел в просвете выхода землянки ее фигуру, и что-то совсем живое зашевелилось в душе.

— Ну, вот оно и появилось, — подумал он. Увидев ее волосы, подхваченные ветром, Григорий подумал:

— Главное верить, что война ничего не сможет нам сделать: ни убить, ни разлучить!

А Таня встала над окопом, поправила пилотку, гимнастерку и спокойно пошла в свое расположение.

— Вылитая Титова! Если бы не это разговор, не поверил бы. Возможно, правда, что их часто путают, — подумал Григорий. — Они как сестры-близняшки, только характеры разные. Он долго смотрел Татьяне вслед, вспоминая горячий и страстный поцелуй.

Этим утром, детство ушло из его души, освободив место чему-то более сильному. Юноша почувствовал в себе уверенность: на смену мальчишке неожиданно пришел смелый и честный мужчина — воин. Гриша пока сам не понимал этого, лишь чувствовал, что нужно быть уверенней. После первого свидания он изменился, в его сознании все стало на свои места. Солдат понял, что сможет не бояться ни смерти ни войны, ведь этот страх сразу увидят те, кто ему дорог и, конечно, отвернутся. Здесь, на этой земле они воюют рядом с ним: вот Березкина — девчонка, а видит людей насквозь: и тех, что, как заячий хвост, дрожат перед боем, и других, с которыми и умереть рядом не стыдно.

Григорий зауважал негласные правила и законы войны. Она была везде: в ранах бойцов, в криках и командах командиров и в этой неожиданной и странной любви. Она — свалилась на него, вывернула наизнанку и то, чего он всегда стеснялся — своей смелости и честности — стало его оружием, против которого даже у войны не нашлось средства. Смерть отступила. Она притаилась, выжидая удобный монет, — ошибку. Но Гриша, понимая это, решил идти по кровавой земле так, как это делали настоящие воины: комбат и те, кто пришли сюда от Сталинграда. Этих людей осталось немного, но они были! Воевали рядом, продолжая спорить с войной, соблюдая ее законы и сохраняя свою проверенную в боях веру. Это был пример тому, что вера в себя и честное противостояние злу — единственный путь к жизни.