Странное дело, но злополучный хор, вызвавший разногласия в отряде, неожиданно оказал немаловажную услугу нам с Валюхой. Дома и моя мама, и мать Вали почему-то весьма благосклонно отнеслись к этому новому начинанию. Видимо, они считали, что петь песни — вполне подходящее занятие для девочек. Это и чисто и прилично. Даже в церкви и то есть хор. Мама моя, любившая, когда я, как она выражалась, пропадала в школе, всякий раз успокаивалась и не возражала, если я говорила, что иду на хор. Мы с Валей быстро подметили это и так часто ходили на хор, что, наверное, совсем бы охрипли, если бы действительно всякий раз пели.

Но забот у нас, конечно, хватало и без хора. В это время отряд наш опять остался без вожатого. Яшку выбрали на заводе в комитет комсомольской организации, и он не мог больше вести у нас работу.

— Ничего, — подбодрил он нас на прощание, — я вам линию дал, и вы ее держитесь. Не маленькие.

Но линия у нас не получалась. Во-первых, Валя все никак не могла написать пьесу. Она даже похудела — так переживала. На очередном сборе она сидела грустная, ожидая, что ребята начнут ругать ее. Я тоже переживала, чувствуя свою вину. Это ведь я тогда заявила, что Валя напишет пьесу, но ведь я хотела как лучше. Но ребята не стали ругать Валю. Сережка Крайнов сказал, что если пьеса не получается, то и не надо — черт с ней. Есть дела поважнее. Надо же в конце концов заняться ребятами, которые слоняются без дела и беспризорничают.

Мы решили совершить рейд по окрестностям. Пойти в кино, к вокзалу, и по другим неспокойным местам. Нам с Валюхой достался Севбаз — Северный базар, находившийся неподалеку от нашей улицы. Он назывался Северным в отличие от Южного, привокзального.

Что ж, Севбаз — так Севбаз.

Мы идем, с интересом поглядывая по сторонам. Чего только тут нет — просто глаза разбегаются: платья и испускающие запах нафталина полушалки, скатерти и покрывала. И все это разворачивают, трясут, нахваливают.

— Вот замки, замочки! — кричит одноглазый дядька. — Бери замки! С ключами! Эй, тетка, бери замок! — Веселый дядька! Подмаргивает одним глазом, другой хлопает пустым веком. — Английские, французские, русские. Бери, а то воры залезут, юбку унесут.

Ой, а это что? Мохнатое, цветастое, так и колышется на ветру, переливаясь радугой. Старушка в старомодной злляпке, для тепла повязанной поверху платком, недовольно поджимает губы. Смотрим, а купить — не купим. Но так как покупателей все равно нету, старушка, сверкая золотыми зубами, поясняет не без гордости:

— Это страусовое перо. — И помолчав, добавляет со вздохом: — Вы, наверное, и не слышали про такое животное. Его из Америки раньше привозили.

Мы с Валюхой фыркаем и отходим от обиженной старушки. Дальше уже не так интересно. За полупустыми заплеванными шелухой прилавками багровые от мороза тетки, дорожась, продают на штуки картошку, ледяное молоко. Наливают аккуратненько из бидона в кружку — хочешь, детям неси, хочешь, тут выпей.

Сколько раз приходилось нам бывать на этом Севбазе то с мамой, а то и без нее, но тогда все было совсем по-другому. Идешь с кошелкой, шагай себе да посматривай. Надо только не потерять деньги и купить то, что требуется, желательно получше и подешевле. Вот и все. А теперь… Мы идем очень медленно — я и Валя. Здесь за длинными рядами прилавков платьями и замками, картошкой и молоком торгуют старомодные старушки, румяные тетки, развеселые дядьки, одним словом — взрослые, и нам тут делать нечего. Нам надо идти дальше. Мы это знаем. Вот и «пятачок». Здесь уже нет прилавков. Небольшая площадка, несмотря на морозец, растоптана в вязкую кашу. Здесь торгуют хлебом — целыми кирпичиками и отдельными частями: полушками, четушками и просто талончиками от карточек. Торгуются ожесточенно. Нас сразу же оглушают злые, крикливые голоса. Мама сегодня спросила как обычно, куда я собираюсь. «На хор», — сказала я. Так мы уговорились с Валюхой. Если бы знали наши мамы, на какой хор пошли их дочки. Неожиданно из гудящей, орущей толпы вынырнул мальчишка. Из-под замызганной кепочки — длинные нечесаные волосы. Запахивает рваное пальтишко, сам себя обхватив руками, то, приплясывая, трясет руками, из которых клочьями лезет грязная вата. Шмыгая носом, кричит пронзительно:

— Талончики! Талончики! На сегодня и на завтра!.. Есть детские белые. — Это означает, что он продает талончики, по которым можно получить в магазине хлеб по сегодняшним — сегодня, по завтрашним — завтра. Хлеб там черный, только по детским карточкам дают половину белого хлеба. Откуда у мальчишки карточки, да еще детские? Ясно — откуда.

…Однажды утром кто-то легко взбежал на наше крылечко, застучал в дверь негромко, но настойчиво. Я открыла. На пороге стояла Машутка с круглыми, испуганными глазами. Глянула на мою маму, еще больше округлила глаза, затараторила, почему-то понизив до шепота голос:

— Карточки! Тетя Саша, у бабки карточки вытащили!

Мама так и ахнула. Шутка ли — вытащили карточки! Теперь вся семья без хлеба. Во дворе уже слышались причитания Макарьевны, сочувствующие голоса соседок. Мама широко отворила дверь. Вошла Макарьевна, окруженная соседками. Она не плакала, только голосила да выкрикивала проклятия, призывая их на голову неведомого вора. Села на стул посередине комнаты, продолжая причитать. Соседки допытывались — где и как могли вытащить карточки, выспрашивали:

— А когда вы из дому пошли, где они были?

— В кошельке, — говорила Макарьевна, перестав на минуту голосить, вытаскивала из потайного кармана жакетки большой кошелек с двумя зубьями и распахивала его в доказательство. — Вот тут они у меня всегда. Тут — деньги, а тут — карточки.

— Лучше в узелок завязывать. В кошельке опасно. Я всегда в узелок завязываю.

— Да все одно. Разве от них, проклятых, убережешься, — спорили соседки.

— Я до булочной дошла, они на месте были, — вспоминала Макарьевна. — Достала. Хлеба взяла. А потом…

— Может, вы их сверху куда положили?

— Да куда — сверху! Как это — сверху! — отмахивалась Макарьевна. — Это он подсмотрел, не иначе.

— Я бы этим ворам проклятым руки рубила безо всякой пощады! — сказала своим тонким голосом тетя Даша, Валина мама. — Как поймали, так руку и отрубить! Иди работай, а не воруй!

— Так как же он работать без руки станет? — раздался вдруг голос батьки. Отец после ночной смены отсыпался на моем диванчике. Недавно мы с мамой передвинули мой диванчик за печку, от печки до стены протянули занавеску, и у меня получился свой уголок. А днем там батька отсыпается. Теперь он вылез из-за занавески, набросив на плечи пиджак. Женщины на него — хором. Ну где это видано, чтобы среди бела дня воровать! Сколько жуликов развелось. Глядишь, какой-нибудь сопляк, от горшка — два вершка, и тот норовит в карман залезть. Вот рубили бы им руки, так они боялись бы. Когда отец сказал: «А как же работать?» — тетя Даша нехотя согласилась:

— Конечно, без рук не наработаешь. Ну тогда сразу — головы. Головы рубить, прямо тут, на базарной площади!

— Так-таки на площади и рубить, — хмыкнул батька. Я представила себе наш Севбаз, растоптанную множеством ног площадь, оборванных беспризорников, но вот как им головы рубят — никак не могла представить. Вспоминалась картина, которую нам показывал наш математик Христофор Иннокентьевич. Нас зачем-то послала к нему завуч Мария Васильевна. И он, когда мы пришли, стал нам разные картины показывать. И эту. Стрелецкая казнь, что ли, называлась она. Художника, написавшего ее, я забыла, но зато хорошо запомнила возы на площади, серо-желтое небо и согнутую спину в белой рубахе человека, которого ведут на казнь.

— Нельзя рубить головы! — громко сказала я. Все посмотрели на меня, а батька снова хмыкнул:

— Правильно, дочка! Нельзя!

Все это почему-то вспомнилось мне теперь, когда мы с Валюхой стояли здесь посреди толкучего рынка. В самом деле, вон их сколько развелось, беспризорников — жуликов и воришек. А есть и не воры. Бродят, смотрят голодными глазами. Женщины с ребятишками сидят на земле, кланяются, просят милостыни. Откуда они? Что за люди такие? Вроде деревенские. «Кулачье, — сказал про них Валин брат, наш бывший вожатый Яшка. — Не хотят в колхозе работать, вот н бегут в город». А батька мой, когда я стала расспрашивать про это, нахмурился, зажал в кулак подбородок и сказал непонятно: «Это беда наша».

Я стояла посреди кричащей, толкающей толпы, не слыша криков, не ощущая толчков. Вдруг Валюха дернула меня за рукав. Через секунду мы обе испуганно нырнули в гущу народа, спрятались, будто сами совершили какой-нибудь проступок и нас вот-вот поймают. На самом же деле просто на «пятачке» появилась Макарьиха. Идет — посматривает своими глазками. Если она нас заметит, будет история. Не можем же мы ей объяснить, что бродим по Севбазу потому, что нам дали ответственное задание в пионеротряде. Тогда нам и вовсе не сносить головы. Макарьиха долго топчется на «пятачке», прикидывает на ладони буханку, торгуется, отходит и снова возвращается. Нас совеем затолкали. Какой-то дюжий дядька наступил мне на ногу своим сапожищем, и теперь у меня болит нога. Лучше бы нам досталось другое место, например кино, куда пошли Сережка с Люцией. Наконец, снова и снова ощупав буханку со всех сторон, Макарьиха засовывает ее в сумку и удаляется, продолжая голосить, что переплатила втридорога.

Едва мы успеваем прийти в себя, как перед нами… Тот мальчишка в женском платке был щупленький и юркий… А этот… 

— Валя, — толкаю я Валюху, — это…

Но Валя и сама узнала его. Еще бы! Однажды этот мальчишка так двинул ее, а у меня вырвал книги. Мы потом еще долгое время, возвращаясь из школы, делали крюк, чтобы не ходить по той улице. Мальчишка, конечно, не узнал нас — мало ли девчонок обижал он в своей жизни. Но мы-то его помним. Если человек стукает тебя по шее, его отлично запоминаешь.

Переминаясь с ноги на ногу, наш старый знакомый продает ломти хлеба, держа их на газете.

Ах, какой маленькой кажусь я сейчас сама в этой горластой толпе. Я искоса поглядываю на Валю.

— Может, к вам еще кого добавить? На подкрепление? — сказал Сережка, когда нам достался этот Севбаз, скользнув недовольным взглядом по Вале, которая тут же вся вспыхнула. Конечно, это было бы совсем неплохо, если бы с нами пошел кто-нибудь еще — сам Сережка или Рево, или хотя даже Генка Копылов. От него, правда, мало толку. Пока его растрясешь — Коп-Копа. Но все-таки. Вон он какой здоровенный. Я уже хотела сказать: «Давай, добавляй!» Но тут неожиданно Валюха подняла голову и тихонечко так проговорила:

— Никого не надо. Мы сами.

— Ну что ж, сами — так сами, — тотчас же согласился Сережка, — а то и так хоть разорвись. Мы с Люськой пойдем в кино. Сима с Генкой — на площадь, где магазин. А Рево с Верой — к вокзалу.

Что же нам делать? Как поступить? Нам сказано действовать по своему усмотрению в зависимости от обстоятельств. По своему усмотрению можно действовать по-разному, можно уйти. Основания, кажется, для таких действий веские. Ах, как хочется сейчас уйти или даже не уйти, а просто стоять на месте. Но тут я вспоминаю Славу, его встречу со шпионом. Славе было страшней. Там был враг, он мог убить и действительно чуть не убил Славу. А тут нас ведь не убьют. Ну, просто отлупит этот мальчишка, уговариваю я сама себя. Валя дотрагивается до моей руки.

— Пошли, — произносит она едва слышным шепотом. Шаг за шагом мы двигаемся вперед, пока не оказываемся лицом к лицу с мальчишкой. Как и тот, в женском платке, он раскрывает перед нами ломти хлеба на газете, только не уговаривает купить, не кричит, что отдает по дешевке. Молчит, будто ему и дела до нас нет. Но мы не смотрим на хлеб.

— Послушай, — говорит Валя негромко. — Послушай, почему ты торгуешь?

Мальчишка удивленно вскидывает глаза.

— Ты ведь не спекулянт, — вставляю я неожиданно для себя самой. Но должна же и я что-нибудь сказать, если сказала Валя.

— Это позор, торговать на рынке. И почему ты не ходишь в школу?

— Вы что? — кричит мальчишка. — Вам-то какое дело? Какое ваше собачье дело, спрашиваю? Ну, чего привязались. А ну, катись отсюда, пока целы. — Он, как обложкой, закрывает газетой ломти хлеба и взмахивает кулаком, в крепости и силе которого мы уже имели возможность убедиться. Вскинутый кулак летит вниз. Я невольно зажмуриваю глаза и делаю шаг назад, но Валя стоит на месте. И когда я через секунду открываю глаза, я вижу сбоку ее щеку. Она чуть приподнимает голову, оборачивая к мальчишке скуластое лицо с чистым лбом и широко раскрытыми большими карими глазами.

— И как это ты не испугалась? — спрашиваю я потом.

— Испугалась, — отвечает Валюха.

Из школы мы с Валюхой всегда возвращаемся вместе. Идем не спеша по широкой, мощенной головастыми булыжниками дороге. По одну сторону дороги заборы с палисадниками, дома, пристройки, сараюшки, по другую — кирпичная арсенальская ограда. И нам идти вдоль нее мимо проходной с островерхой будкой, мимо широких ворот, куда въезжают подводы и машины, до самого поворота. А там, за поворотом — наш переулок, а дальше — наш пустырь.

Вот уже несколько дней мы с Валюхой не доходим до поворота, а сворачиваем чуть пораньше на углу, где аптека, и долго ходим взад-вперед от аптеки и до конца улицы, будто просто прогуливаемся. Иногда до аптеки с нами идут Люська и Рево. Тогда мы все вчетвером заходим в аптеку. Здесь тепло, пахнет лекарствами, и висят на стенах разные картинки: человек, у которого, точно он стеклянный, видно сердце, легкие и кишки, огромный зуб с длинными, как у дерева, корнями, сандружинницы в белых косынках, несущие на перекрещенных руках раненого. Когда мы заходим, женщина за прилавком в белом халате и в такой же косынке, как у сандружинниц, радостно кивает нам: «А, пришли!» — и, достав из стенного шкафика обернутые в прозрачную бумагу спрессованные плитками пастилки, напоминающие ириски, угощает нас.

— Спасибо. Очень вкусные конфеты, — сказала я в первый раз.

— Это не конфеты. Это железо, — пояснила Люська. — Его надо не жевать, а сосать. Так оно полезнее.

Пока мы сосем это похожее на ириски железо, женщина озабоченно говорит:

— Ревочка, погреете суп. Только посмотрите, хватит ли керосину в керосинке. Может быть, надо подлить. Подливайте из бутылки. Из банки нельзя — разольете. — Это мать Люськи и Рево. Хотя она и говорит: «Погреете, нальете», но объясняет все, что и как надо сделать, всегда почему-то Рево. А Люська просто сосет железо и поглядывает по сторонам. Потом Рево и Люська уходят домой, по обыкновению о чем-то споря, а мы с Валюхой начинаем прогуливаться по улице, стараясь держаться поближе к одному из домов, со всех сторон облепленному пристройками. Здесь в одной из пристроек живет Колька — так зовут того мальчишку, который торговал хлебом на Севбазе. Мы теперь знаем и его имя, и его крыльцо, и его окно. Ходим, поглядываем на Колькин дом и разговариваем о школьных делах, о ребятах.

— Как ты думаешь… — спрашиваю я Валю и замолкаю, не кончив. Мне хочется спросить, что думает Валя про Славу. Сама я часто думаю о нем. Даже Валюхе не рассказываю я об этом. Вечерами, укладываясь спать на своем диванчике, я вновь и вновь возвращаюсь мыслями к тем удивительным событиям. Граница. Скалистые горы. Узенькая тропинка над обрывом, а по ней, не подозревая беды, шагает веселым шагом худенький мальчик с белыми волосами. Иногда мне даже кажется: не Слава, а я сама иду по этой одинокой тропинке. Мне, а не ему предстоит роковая встреча с врагом. Только Слава не знал, а я знаю. Я хорошо вижу впереди внушительную спину врага, но продолжаю идти вперед.

Вот мы уже поравнялись и идем рядом — я и враг. Уже слышны встречные голоса людей, сейчас вот, сейчас они покажутся из-за поворота, и я крикну: «Это враг! Держите его!» Грянет выстрел.

Слава, правда, говорил — нож. Я хорошо помню, как, сглотнув слюну, словно его душило что-то, и понизив до шепота голос, он произнес: «Чем-то острым, наверное, ножом». Но мне, мне так хотелось, чтобы это был — выстрел! Он гремит, и эхо дробно разносит его по горам! Слышите? Ну, конечно, слышат! Пусть я упаду, обливаясь кровью. Зато наши услышали! Так бывает всегда! И вот уже бегут к коням пограничники! Скачут во весь опор! Враг окружен! «Сдавайся!»

В отчаянии швыряет он на каменистую землю ставший ненужным пистолет.

Над моей безвременной могилой — цветы, и знамена, и мужественное молчание друзей. Я все это вижу и чувствую всепрощальный закат, ветер, колышущий знамена, скупые слезы, хотя я — убита.

Нет, даже Валюхе не рассказывала я об этом. А оно жило во мне, повторяясь, обрастая подробностями, снова и снова, от начала и до конца. Граница. Скалистые горы. Тропинка над обрывом… Прощальный закат над свежим могильным холмом. Но вот друзья расходятся. И сразу становится пусто: не там, у свежего могильного холма, а во мне все меркло и скучнело. И тогда я, непонятно как, вдруг снова оживала. Ведь не обязательно погибать!

А иногда мы оказывались там вместе со Славой. Мы шли по этой узкой каменистой тропинке вдвоем. Снова гремел в горах выстрел врага, но теперь я успевала броситься вперед и заслонить собой Славу. Пуля, предназначавшаяся ему, попадала в меня. Что ж, пусть! Если надо погибнуть, я готова отдать свою жизнь для Родины. А мальчик с белой головой — пусть живет! Он такой хороший! Он лучше всех мальчиков на свете.

Колька никогда не выходил из комнатки. Он вылезал из дырки в заборе. А мы, мы словно случайно шли мимо и вдруг увидели его, останавливались.

— Здравствуй, — говорила Валя.

— Здравствуй, — говорила я.

— Здравствуй, — буркал Колька, непонятно кому из нас отвечая, и тоже останавливался. Так мы стояли и молчали некоторое время.

— А мы шли, — говорила Валя.

— Мы из школы шли, — говорила я.

Колька молчал, отводя глаза в сторону.

— Послушай, а почему ты не учишься? — говорила Валя.

— Почему ты не учишься? — говорила я. — Ведь сейчас не старое время. Сейчас все должны учиться.

— Ты, наверное, отстал, — говорила Валя, — так это ничего. Мы с тобой будем заниматься — я и Таня.

— Будем заниматься, — говорила я, — я и Валя.

Несколько дней мы прогуливались зря. Колька не показывался. Но зато потом, в один из дней, когда мы свернули на знакомую улицу, он уже сидел на заборе. Увидел нас — спрыгнул на дорогу.

— Вчера ты опять торговал, — укоризненно сказала Валя.

Колька взорвался:

— Торговал. А жрать-то надо? «Ходи в школу, — передразнивал он Валю, — не ходи на рынок». Ишь какая умная нашлась. У меня вон две сестры, такие же дуры, как ты, только поменьше. Им с утра подавай чего пожрать.

— А родители?

— Что родители? Отец помер. А мать одна, разве ей прокормить такую ораву.

Он круто повернулся и пошел, не оглядываясь. Мы его все-таки снова подстерегли. А может, и он нас ждал. Вылез. Стоит — глаза в сторону.

— Ну иди работать, — говорит Валя.

— У меня брат на «Арсенале» работает, я с ним поговорю, чтобы он тебя устроил. Ну, хочешь?

— У меня отец, — говорю я.

Но Колька будто не слышит меня.

— А кто он — твой брат, что он меня устроить может? Директор или повыше? — не без ехидства спрашивает он Валю. — Ах, главный подметала.

Но потом он все же сдается.

— Ну, ладно, веди меня к своему брату. Пусть устроит, если не врешь!

Но пошли мы не к Ваянному Яшке. Я рассказала о Кольке отцу, и он сказал:

— Пускай приходит, что-нибудь придумаем. Сколько ему годов, говоришь?

Годами Колька еще не вышел — ему не было даже пятнадцати, но раз мой батька обещал — значит, придумает!

После того случая, когда Сережка Крайнов отказался петь в хоре, авторитет нашего командира был подорван. Тут ему все припомнилось.

— Чуть что, ты кричишь, — говорила Сима.

— А меня он назвал дурой. Девочки, он меня дурой назвал! — возмущалась Люська.

— А что же ты умная, что ли? — огрызался Сережка. И хотя умной Люську никто не считал, девчата разозлились:

— А еще командир!

— Ну и что ж, что командир. Могу и не быть, если не хотите!

Через некоторое время Сережку и вправду лишили звания командира. Против голосовала одна Валя. Валя сказала — Сережка погорячился и должен извиниться, а командир он хороший и преданный делу. И как это моя Валюха решилась выступить против всех! Ребята с Валей не согласились. Сережку переизбрали. Командиром отряда был выбран Слава.

В это время мы готовились к вечеру. Вечера мы обычно проводили к каждому празднику: первомайский, октябрьский, годовщина Парижской коммуны, день солидарности женщин. «Только Новый год не праздновали. Это ведь не революционный день. Да и вообще какой это праздник — от рождества Христова? Только какие-нибудь отсталые могут его праздновать, да еще елки наряжают, украсят разноцветными бусами дерево и пляшут вокруг него как дикари», — сказал Сережка Крайнов. Но наверное, еще немало было на свете отсталых людей, потому что многие тащили елки, и возле Севбаза вся площадь была усыпана ветками и хвойными иглами. Мама зачем-то послала меня к Макарьихе, кажется, попросить сито. Я вошла, и на меня сразу же пахнуло густым смолистым запахом, как в лесу. В ведре с водой стояла островерхая елочка. А на ней блестящие красные, синие, зеленые стеклянные шары, такие тоненькие, что казалось, дотронься — зазвенят, золотые и серебряные орехи — Машутка, правда, потом сказала мне, что это не настоящие орехи, а одни скорлупки. А вверху на самой макушке елки висели два ангела — такие хорошенькие, что я хотя и знала прекрасно — никаких ангелов на самом деле не существует, но все же засмотрелась на них и совсем позабыла, зачем пришла.

По городу в это время стали ходить слухи про разные чудеса. Рассказывали — на одной церкви обновились купола. Многие подтверждали: своими глазами видели, купола были темные, а теперь сияют золотым блеском, как новенькие. Христофор Иннокентьевич объяснил нам, конечно, это никакие не чудеса, просто в воздухе произошла химическая реакция. Мы тоже можем при помощи некоторых химических веществ обновить металл. Сначала мы хотели показать это у себя в школе, а потом раздумали. Наши ребята ведь и так в чудеса не очень верят, другое дело позвать гостей — жителей поселка и устроить все на глазах зрителей. Но в школу гостей не очень позовешь, зал у нас маленький, ребята в нем и то не помещаются во время наших вечеров. Вот если в клубе «Арсенала»!

Когда мы пошли в заводской комитет комсомола договариваться, чтобы нам предоставили клуб, там предложили провести этот вечер совместно. Мы обрадовались. Уж очень трудно да страшно было нам браться за такое дело одним.

А вместе с заводскими комсомольцами — совсем другое дело.

И тут Валюха написала, наконец, пьесу. Получилось хорошо. Встречаются старушки и начинают рассказывать друг дружке про чудеса. А потом появляется волшебник.

— Ну вот, а ты меня ругала, — сказала я Валюхе.

Будут и другие выступления: хор и танцоры. Машутка с Валиной Нюрой спляшут казачка, хоть они еще и малолетки, но прибились к нашему отряду. Не гнать же их.

Несколько дней мы просидели, заготовляя пригласительные билеты.

— Моя мама пойдет, — объявила радостная Валюха, вбегая к нам, — мама страсть любит, когда представляют. А вы, тетя Саша, пойдете?

— Пойду, — сказала моя мама, — пойду.

— И я пойду, — вылез из-за занавески, за которой он отдыхает после ночной смены, отец. — Что ж это вы меня не приглашаете. Ну-ка, где мой билет? — Мы с Валей одновременно вытащили билеты и предложили отцу выбрать.

А потом к нам прибежала испуганная Машутка:

— Бабка тоже на вечер идет! Как же я теперь плясать буду? И кто ей только билет дал? Что, если она меня там увидит на сцене? Она говорит: никаких пионеров — все косы выдеру. Может, мне не плясать?

— Как тебе не стыдно? — укоряла ее Валя. — Настоящие пионеры — они жизни не жалели, а ты: «косы», «не плясать». Для чего мы тебе костюм шили?

На вечер мы решили идти торжественно, в строю, со знаменем, горном и барабаном. Знамя нам дали в райкоме, еще тогда, когда нас приняли в пионеры, горн — тоже. А барабан где-то достал Сережка. Был барабан не новый, но нас это нисколько не смущало. Мы все по очереди стукали его в тугой живот, он звонко гудел от каждого прикосновения: и в школе несколько дней стоял непрерывный барабанный бой.

Надо было выбрать барабанщика. Горнистом у нас был Рево, Кто-то из мальчишек предложил Сережку Крайнова. Смещенный с командирского поста, он остался вроде как не у дел. Быть отрядным барабанщиком — почетная должность. Барабанщик, как командир, всегда впереди. Он должен быть смелым, мужественным и готовым к испытаниям. Недаром мы и песню пели про юного барабанщика. Мы уже хотели дружно проголосовать за Сережку. Но тут вдруг выступила Сима Глазкова и стала говорить, что это несправедливо: все посты в отряде почему-то занимают мальчишки. Командир — Слава. Он, конечно, достоин звания командира. Сима против Славы ничего не имеет, так же как и против  Рево — нашего горниста. Знаменосец — Генка Копылов. А что же остается девчатам? Где же равноправие? Вот она и предлагает для восстановления справедливости: пусть у нас в отряде будет не барабанщик, а барабанщица. Барабанщицей можно выбрать Люську. У нее хороший слух, она и барабанить уже научилась — привела Сима еще один веский довод в пользу Люции. Все девочки хором закричали, что  они за Люську. И хотя кандидатура Сережки была не хуже, мальчишки сдались.

— Ладно, пускай барабанщица.

Люська забрала домой барабан и упражнялась, пока родители не пригрозили выгнать ее из дому. Это доложил нам Рево. При этом в его голосе слышались нотки удовлетворения. Не то, чтобы он хотел, чтобы Люська не барабанила. Он и сам понимал, что это дело важное. Просто обычно дома за все попадало ему — сестрица умела выходить сухой из воды.

В школу они, как всегда, явились вдвоем, о чем-то споря,  кажется — кому нести барабан.

— Я обед грел, — говорил Рево, — это раз, двери запирал — два.

— Так я же воду пила. Я воду на кухне пила. Я воду пила! — твердит Люська, возмущенно подергивая плечами, как будто пить воду невесть какое важное дело. И Люська, как всегда, выходит права. — А я еще тебе галстук гладила! — вспоминает она. — Никогда больше не буду. И вообще, чтобы я теперь…

— А где же Гена? — озабоченно спросил Слава, подойдя к нам.

— Придет, — успокоила Сима, — копается, как всегда.

Действительно, вскоре в дверях показалась красная  с мороза физиономия Генки.

— Ну и холодно, — сказал он, потирая руки. — Прямозакоченел, пока бежал.

— Наверное, так бежал, — поддел кто-то Генку, — потихоньку, не спеша.

— И вовсе не потихоньку. Я приборы нес для фокусов, а они железные. Ты вот попробуй понеси железо по морозу без варежек. У меня чуть руки к железу не примерзли.

На улице действительно было морозно. По охваченным льдом дорогам вихрилась колкая снежная пыль. За окном в морозном мареве висело красное закатное солнце, дробясь в заиндевелых окнах.

— Ой, ребята, а как же Рево будет горнить? — закричал вдруг Генка, взглянув на Рево, прижавшего к губам серебряный горн. — У него губы примерзнут на морозе. Я знаю! Я когда-то лизнул языком чугунные ворота. Так потом еле язык оторвал. Он у меня целый месяц болел. На морозе металл всегда так.

Мы оглянулись на Рево.

— Да-а, — протянул кто-то.

— А ведь верно может примерзнуть.

— А может, не горнить? — забеспокоилась Люська, позабыв, что только что призывала на голову брата всякие беды. — Что, обязательно горнить, что ли?

Но Рево только махнул рукой.

Так мы и прошли весь путь от школы до заводского клуба. Впереди знаменосец — широкоплечий Генка со знаменем в руках. За ним — Рево, подняв к губам серебряный горн. Рядом с горнистом — барабанщица. Длинным строем в ногу шагал за знаменем наш отряд. А сбоку, как обычно, ходил со своими бойцами его отец-пограничник, шагал наш командир Слава.

Келючий ветер бил нам в лицо, лаяли в подворотнях встревоженные собаки, свистели с заборов мальчишки и, провожая нас, долго бежала за нами ребятня. А мы шагали вперед.

* * *

Сквозь щелку занавеса виден шумящий, волнующийся зал. Глянешь, и даже жутко становится. Народу-то сколько!

Кто-то, кажется наш бывший вожатый Яков, делает доклад. Голос его гремит со сцены. Яков клеймит английских консерваторов и их коварную политику. Но мы не слушаем его. Люська, бродя за кулисами, хватает себя руками за горло, словно хочет задушить:

— Ой, девочки, я все забыла, ой, девочки… Предостережение за грехи, — бормочет она слова своей роли, — за грехи. Ой, девочки. Значит, после сцены «А люди-то знают. Предостережение за грехи наши».

Люська исполняет роль одной старухи в Валиной пьесе, а Рево — волшебника. Он лучше всех сможет показать «чудеса». В цветастом халате, с полотенцем на голове, изображающем чалму, прижатый в углу со своими колбами, Рево охраняет свое хрупкое хозяйство, чтобы его ненароком не разбили заводские парни, таскающие какие-то щиты и скамьи. Валя потихоньку дернула меня за рукав:

— Смотри кто.

Парень, на которого я посмотрела, оглянулся и кивнул нам.

Колька! В новой рубашке, видно, недавно полученной по ордеру — мы сообразили это потому, что такая же рубашка была и на Валином Яшке, — умытый и подстриженный, Колька выглядел гораздо солидней, чем раньше. Он подошел и остановился, видимо, не зная, что сказать. И мы тоже ничего не говорили, только рассматривали его, какой он стал.

— А я сегодня чушки таскал, — вдруг похвастал Колька.

Таскать чушки и впрямь было делом трудным и весьма ответственным. Чушкой называлась раскаленная болванка, иногда порядком-таки увесистая. Ее надо было ловко выхватить клещами из печи и быстро уложить под пресс молота. Это требовало не только ловкости, силы и сноровки, но и, пожалуй, смелости. Какому-нибудь недотепе не дадут таскать чушки.

Колька сообщил нам про чушки, и мы могли радоваться, потому что мы тоже как бы были причастны к этому. Ведь из-за нас он пошел на «Арсенал». И мы на самом деле были рады. Но сейчас нам было некогда, потому что доклад уже окончился. В зале захлопали. Конферансье из заводских комсомольцев объявил, что сейчас будет показана пьеса. Зрительный зал зашумел, заерзал. Кто-то, стоящий у стены, стал пробираться поближе к сцене, на него зашикали. Послышались нетерпеливые хлопки. Раздвинулся занавес, и на сцену вышли две старушки. Это были Сима Глазкова и Люська. В темных платочках, в широких юбках до пят, они походили на бабушек, сидящих в зрительном зале.

Старушки степенно поздоровались, будто встретились на улице, и повели разговор о своих делах. Вдруг одна из них — наша Сима — очень похоже на Макарьевну всплеснула руками и зачастила:

— Ой, Степановна, слышь, что люди говорят. Мы-то, грешные, живем и ничего не ведаем. А люди-то знают.

Симка рассказала про чудеса, о которых носились слухи в городе. Поэтому зрительный зал сразу же заволновался, послышались смешки. Кто-то крикнул:

— Давай, бабуся!

А потом вышел маг и волшебник Рево, в полосатом халате, с полотенцем на голове, и на глазах изумленных зрителей быстро проделал все чудеса, о которых вели беседу старушки.

После чудес на сцену выбежали веселые танцоры — девчонка в развевавшейся юбочке и маленький казачок. Мама моя, сидевшая рядом с Макарьевной, рассказывала потом, что Машуткина бабка, которой очень понравились танцоры, громко хлопала им, а потом вдруг перестала хлопать, притихла и долго вглядывалась в светленькую девчушку, легко летавшую по сцене в нарядном костюме, и вдруг громко воскликнула:

— Да это, никак, Манька! Она самая. Боже ты мой! Лександра, ты погляди, Манька наша, — теребила она маму. — Ах, как пляшет. Ну, прямо ей в киатру идти. Ах ты, внученька, — всхлипнула Макарьевна и, притихнув, изумленно и растроганно глядела в зал, дружно хлопавший танцорам.

После вечера мы с Валей ушли домой вместе с нашими родителями. Было уже поздно, и все ребята заторопились по домам, только несколько мальчишек должны были еще отнести в школу физические приборы и другие вещи.

Генка Коп-Коп, конечно, закопался и вышел немного позднее. Он нес знамя. Как только Гена, щурясь, шагнул в темноту, откуда-то к нему придвинулись чужие ребята. Еще в начале вечера нас предупредили, что шпана хочет прорваться в клуб, в суматохе пошарить по карманам. Поэтому мы заблаговременно выставили у дверей караул — мальчишек покрепче. Они не пускали незваных гостей в зал. Те сначала напирали, ругались и грозились, потом стали упрашивать:

— Пусти, что тебе жалко?

— Да мне не жалко, — отвечал хитроумный часовой, — только командир не велел — попадет мне. Не могу, ребята, уходите.

И вот теперь чей-то злобный голос выкрикнул:

— Ребя, держи его, это командир ихний. Он со знаменем! Парни шагнули к Генке, притирая его к стене.

— Я не командир, не командир, — заорал Генка.

Но те не слушали. Неизвестно, чем бы окончилась для Коп-Копа эта встреча, но внезапно тишину прорезал призывный звук горна. Захлебываясь, горн трубил в темноте тревогу. Оказывается, Коп-Коп уходил с этого вечера не последним из наших. Собираясь домой, как обычно, заспорили Рево и Люська. Рево хотел пойти вместе с ребятами в школу отнести приборы и горн. А Люська ныла — устала. Идти же одна в такую темень она не решалась. Они спорили и пререкались, пока все не разошлись. Тогда обозленному Рево ничего не оставалось, как идти домой вместе с Люськой. Горн и барабан они решили взять тоже домой до завтрашнего утра. Они вышли из клуба, ничего не подозревая, и даже прошли мимо толпы парней, заслонивших Генку. Вдруг в домике напротив вспыхнуло окошко. Наверное, хозяева только что вернулись с нашего вечера и зажгли огонь. В светлом квадрате, упавшем на улицу, обернувшаяся Люська увидела знамя. Она дернула за рукав Рево:

— Что это? — Присмотревшись, они увидали попавшего в беду знаменосца. Тогда Рево, не долго думая, заиграл тревогу. Это он здорово сообразил!

Отчаянные звуки горна, а за ними и тревожная дробь барабана разнеслись далеко по поселку. Их услыхали наши мальчишки, успевшие уйти уже довольно далеко.

— Что это? — сказал кто-то. — С ума они, что ли, посходили?

— Дурачатся.

— Нет, ребята, это тревога, — взволнованно сказал Слава. — Это тревога, — повторил он настойчиво.

— Пошли, — крикнул Сережка Крайнов, первым бросаясь в ту сторону, откуда доносились звуки горна. Они прибежали, когда незадачливому Коп-Копу пришлось совсем худо. Кто-то из парней уже сумел вырвать у него знамя, а самого его сбили с ног. Наши ребята врезались в толпу нападавших.

— Знамя! — крикнул Слава, на которого напали двое здоровенных парней. Сережка было бросился к нему на выручку, но Слава опять крикнул: — Знамя! Сергей, знамя! — и Сережка бросился вслед за парнем, уносившим наше знамя. Вскоре к нашим подоспела новая подмога. На сигнал тревоги прибежали и некоторые комсомольцы. Нападавшие, увидев такого противника, бежали.

Мы узнали об этом на следующий день. Выстроив отряд, Слава объявил, что пионеру Сергею Крайнову выносится благодарность перед строем за спасение отрядного знамени. Сережка, с распухшим носом и лиловым пятаком под глазом, смущаясь, вышел вперед и пожал протянутую руку командира.