Рассказ пятый

Все ребята разошлись. Только Вишена с Васильком стояли возле школы. Да ещё Борис не уходил — ждал своего холопа. Вдруг Василёк сказал:

— Пошли на торг!

— Пошли, — откликнулся Вишена.

Совсем недавно тянули они из рук друг у дружки берёсты, чуть не подрались. Но сейчас они уже не помнили об этом.

— И я с вами! — сказал Борис и подумал: как хорошо, что отец Илларион отпустил их пораньше. Холоп придёт за ним, как всегда, в полдень. Пусть тогда поищет его. Борис уже будет на торжище. А то ведь так его ни за что не отпустят.

Большой новгородский торг размещается на другом берегу Волхова. Потому и зовут ту сторону Торговой. Чтобы попасть туда, надо пройти по длинному мосту, перекинутому через Волхов. Начинается он прямо от главных ворот детинца.

До чего же интересно смотреть на реку с моста! Мальчишки застыли посреди моста, уткнувшись носами в перила. Спорят, кто плывёт, откуда и куда. Вот в синей дали показался парус. Вишена первый его разглядел и отгадал, кто плывёт, тоже первый. Это рыбачий насад с Ильменя. Наловили рыбаки рыбы и везут на торг. Насад, или, как говорят по-другому, набойная ладья, называется так потому, что насажены, набиты, высокие борта. Это чтобы не захлёстывало через край, когда разгуляется волна. На Ильмене ого-го какие волны бывают! Ждан рассказывал, случается, так завертит, закрутит ладью, унесёт от берегов. Днём и то иной раз неведомо куда, в какую сторону плыть. А ночью и вовсе не найдёшь пути. Поэтому в непогоду в церкви на Перуновом холме зажигают огни. И горят они всю ночь, указывая путь корабельщикам.

Вишена поглядел в другую сторону и увидел большую ладью с высоким, круто поднятым носом. На нём возвышалась вырезанная из дерева дева с птичьими крыльями. Ладья шла не с юга, не от Ильменя, как рыбачий насад, а с севера, с Варяжского моря.

— Варяг! — закричал Вишена.

— Нет, это вовсе и не варяг! — заспорил Василёк. — Это немец!

— Нет, варяг!

— Нет, немец! Давай об заклад биться. На твой чехольчик! — предлагает Василёк. — А Борис — видок. Он разнимет.

— Так, — соглашается Борис, — разниму. — И кричит: — Только, чур, мне давать, а с меня не брать!

Теперь жульничать никто не станет. Потому что есть видок. Он подтвердит, кто на что спорил. Василёк торопит Вишену:

— Ну давай на твой чехольчик. Ага, не хочешь! Испугался? Может, ты, Борис, побьёшься? На писало!

Борис раздумывает. А Вишена вглядывается в подплывающий корабль. Вот он уже проходит под мостом. Хорошо видны гребцы на вёслах — по пять человек с каждого борта, крытый домик на корме — для хозяина-купца или для кормчего. Видны сложенные на палубе тюки, парусные снасти, вёдра и прочая утварь.

Лавируя между встречными ладьями и лодками, корабль идёт полным ходом. Значит, не в первый раз пришёл он сюда, и путь ему хорошо знаком, и причал известен. На новгородских пристанях причалов много. Особенно на Торговой стороне. Интересно, куда пристанет этот? Он уже вышел из-под моста, миновал самый ближний Ивановский причал. Ну, это понятно. Там пристают только корабли «Ивановской сотни». Кто такая «Ивановская сотня», известно каждому новгородскому мальчишке. Ещё бы не знать о ней! У неё в городе и свои лавки, и свой причал, и своя церковь. «Ивановская сотня» — это сто самых богатых новгородских купцов-вощаников, торгующих воском для свечей. Добывают этот воск, а с воском, конечно, и мёд, в ближних и дальних лесах множество бортников-древолазов. Добычу привозят в Новгород, а отсюда уже на своих судах отправляются купцы на север и на юг. Чуть ли не по всему свету ходят корабли «Ивановской сотни».

Мальчишки замолчали, не сводя глаз с корабля. Вдруг Василёк запрыгал и закричал:

— Немец! Немец! А что я говорил!

И правда, корабль был немецкий. У иноземных купцов тоже есть в Новгороде свои причалы. Варяжский корабль пошёл бы к Гаральдову, а этот, сбавив ход, стал сворачивать к Немецкому.

Ребята двинулись дальше. Едва сошли с моста, как сразу же оказались на торгу. Ну и теснота тут! На Софийской стороне тоже людно, особенно в детинце. Но там не спеша идут в Софию богомольцы или так просто гуляют люди, любуясь храмом и хоромами епископа. А тут крики, шум, зазывные голоса торговцев.

На мальчишек вдруг пахнуло густым хлебным духом.

— Пироги! Горячие пироги! — Сквозь толпу протискивался разносчик с большим плетёным коробом на ремне. Под чистым рядном — ржаные пироги. С одного бока рядно чуть сдвинулось, и выглядывает запечённая корочка. Мальчишки сразу почувствовали, что здорово проголодались. Василёк жадно потянул носом.

— Купим? — и, сунув руку за пазуху, посмотрел на Вишену.

Но у Вишены за пазухой была только можжевёловая дощечка для писания. Правда, на поясе у него висел отцовский чехольчик с писалом. Вишена забыл про него. Зато Василёк помнил:

— Продай чехольчик. Резану дам.

За резану, маленький кусочек серебра, отрезанный от серебряной, похожей на толстую палочку гривны, можно было купить два больших пирога — горячих, пахучих. Но Вишена упрямо мотнул головой и отвернулся. Отошёл и разносчик. Только его громкий голос ещё доносился из толпы:

— Пироги! Горячие пироги!

Будто нарочно, шли они один за другим — разносчики со своими лотками. Не успел исчезнуть этот с пирогами, как словно из-под земли появился другой.

— Пряники! Медовые пряники!

Василёк снова сунул руку за пазуху. Но теперь он смотрел на Бориса. Борис не Вишена. Захочет есть и отдаст своё костяное писало задешево. Даже лучше, что появился этот разносчик пряников. Ещё неизвестно, захотелось ли бы Борису ржаных пирогов. А медовый пряник каждый захочет.

Но и в этот раз ничего не получилось у Василька. Не потому, конечно, что Борис решил отказаться от пряника.

— Эй, иди сюда! — окликнул он коробейника. — Покажи-ка свои пряники! Печатные?

— Печатные, печатные, — заторопился юркий, чисто одетый продавец. — Берите, отроки. Сколько вам? По одному? По паре?

Борис не спеша достал висевший на поясе под кафтанчиком расшитый стеклянными бусинами кошелёчек, вытащил — нет, не какую-то жалкую резану, которую едва разглядишь, до того мелка, — вытащил толстенький, с палец, слиток серебра:

— Давай на всю ногату! — и подставил свою шапку.

Вишена с Васильком опомниться не успели, как в круглой бархатной шапке Бориса оказалась груда пряников.

— Ешь, Вишена. И ты бери, — сказал Борис Васильку.

Мальчишки не заставили себя долго упрашивать, схватили по прянику. До чего же они сладкие, с крепким медовым духом. Так и тают во рту. Но прежде чем надкусить пряник, мальчишки не забывают поглядеть, что на нём нарисовано. Уже насчитали трёх зайцев, двух оленей, двух петухов, птицу с большим клювом да девицу с длинной косой.

Вскоре шапка Бориса опустела. Мальчишки снова протискиваются сквозь толпу. Впереди Василёк. Он знает, куда вести. Ведь у его отца на торгу тоже своя лавка.

Вдруг среди общего гомона прорезался тонкий заливистый свист. Где-то совсем рядом. То звенит едва-едва, то зальётся соловьиной трелью. Поглядели, а там… Всё кругом горит, сверкает яркими красками. Будто и в самом деле на истоптанной множеством ног земле присели сказочные жар-птицы. Это расположились со своим товаром гончары. Миски и плошки, горшки и корчажки, кувшины и чашки… Обливные! Расписные! А ещё увидели: у самого прохода сидит старик. А перед ним на разостланной тряпице стоят глиняные игрушки — птички и погремушки. Потрясёшь погремушку — загремит. А птички… Грудки — жёлтые, крылья — красные, хвосты — синие. На спине — дырочка. Не простые это птички. Поднесёшь её к губам, как этот старик, она и подаст голос.

Василёк взял птичку и засвистел. Громко — хоть уши зажимай. За ним Борис попробовал. Тоже хорошо получалось у него. Протянул руку и Вишена. Но старик строго сказал:

— Не покупаете, так и трогать незачем. Ишь нашлись свистуны! Даром свистеть каждый захочет!

Борис вытащил свой кошелёчек. Он был пустой. Пожалел Борис, что всё отдал за пряники, но делать было нечего. Пришлось положить птичку на место. Вишена только вздохнул — у него-то и вовсе ничего не было. Зато Василёк… Василёк был доволен. Хорошо, что он не растратился. И пряников поел вволю, и птичка у него будет. Он спросил у старика, сколько стоит птичка, и не спеша расплатился.

Теперь Вишена и Борис не боялись отстать от Василька. Если Василька не было видно в толпе, то уж слышно, где он находится, было отлично.

А Василёк всё шёл и шёл дальше. На прилавках ткани — и грубый холст, из которого шьют одежду смерды, и тонкие мягкие сукна, и нарядный шёлк. Но мальчишкам всё одно. Они бы, не останавливаясь, прошли дальше, но их внимание привлёк громкий спор. Ссорились толстый купец и немолодая, богато одетая покупательница. Женщина долго выбирала и разглядывала ткань. Продавец терпеливо то раскидывал её по прилавку, то поднимал, перевесив через руку. Поворачивал то в тень, то к солнцу. Расхваливал: такой ткани на всём торгу не сыщешь. Покупательница твердила своё: есть ещё и получше. Наконец сторговались. Купец взял локоть — гладко обструганную планку, которой обычно отмеряли ткань. Намотал раз, два… Отхватил ножницами отмеренное: «Носи на здоровье!» Вдруг голос из толпы:

— А локоть у купца меньше, чем положено!

Что тут началось!

Купец:

— Локоть и есть локоть. По ивановскому меряный.

Покупательница:

— Меня не обманешь! Я сама купецкая жена!

А зевака из толпы:

— Веди его к Ивану! Там разберёмся.

— К Ивану! — подхватила толпа. — Пошли к Ивану.

— К какому это Ивану они хотят его вести? — спросил Вишена.

— К Ивану на Опоках, — ответил Василёк.

— Так ведь это же церковь! — удивился Вишена.

Между тем купец, громко ругаясь, свернул ткань, перекинул через плечо, схватил свой локоть и зашагал, окружённый толпой, куда-то на другой конец торга.

— Пойдём? — спросил Вишена.

И все трое двинулись вместе с толпой. Так и шли — кричащий купец со своей тканью на плече, сердитая купеческая жена, зеваки и Вишена с Борисом. А впереди бежал Василёк и свистел заливисто в свою свистульку.

В церковной пристройке было тихо и пусто. Продавец позвал кого-то. Ему ответили. Высоко подняв над головой деревянный локоть, продавец прошёл дальше в глубь помещения. Вишена не сразу разглядел, что он делает. А купец подошёл к человеку, который только что откликнулся ему из темноты, и что-то взял у него из рук. Присмотревшись, Вишена с удивлением увидел, что это был такой же локоть, как и тот, что держал в руках купец.

— Вот смотри: равные — что мой, что ивановский! — показал купец покупательнице.

Та молчала, не спорила больше. А продавец продолжал кричать, что он честный купец и не позволит позорить своё имя. Толпа зевак вокруг зашумела. Только что они ругали купца, грозились, что несдобровать ему. Теперь же стали на сторону продавца и ругали притихшую женщину: нечего, мол, возводить на человека напраслину.

Вишена и Борис удивлялись, зачем в церкви локоть. А Василёк давно знал. Эта церковь принадлежит той же «Ивановской сотне» — купцам-вощаникам, что и причал. В церковных подвалах хранят они свои товары. Здесь же хранится и локоть — мера, по которой отмеряют материю, и весы с гирями. И каждый может прийти сюда и проверить свою или чужую меру, заплатив при этом церковному служителю. Здесь же собираются торговые люди решать разные дела. А иногда в церкви устраивают пиры, на которые приглашаются и купцы, и богатые горожане, и знатные гости. И отец Василька тоже хранит здесь свои товары.

Только вышли из церкви, Василёк опять засвистел в свистульку. Хорошо свистел, заливисто. Вишена не выдержал — попросил:

— Дай посвистеть.

— А ты и не сумеешь, — отмахнулся Василёк, не отнимая ото рта свистульку.

— Да ещё получше тебя сумею! — сказал Вишена.

— А чего же не купил себе свистульку? Купил бы и свистел.

— А на что я куплю? — мрачно проговорил Вишена. И до того захотелось ему посвистеть! Только когда у него будет свистулька? Ни отец, ни мать не дадут ему даже резаны на такое баловство..

— Это не простая свистулька, — похвалялся Василёк. — У неё знаешь что внутри? Да откуда тебе знать! Вот слышишь? — Он поднёс свистульку к Вишениному лицу и поболтал ею в воздухе.

Внутри птички что-то слабо тарахтело.

— Горошина сухая, — сказал Василёк. — Потому и свистит она переливчато. Значит, не простая свистулька, а переливчатая. Ну, хочешь посвистеть? — вдруг спросил он.

— Хочу! — обрадовался Вишена.

— Давай меняться!

— Меняться? На что?

— На твой чехольчик. Не хочешь?

— Хочу, — сказал Вишена. Отстегнул от пояса чехольчик и вместе с писалом отдал его Васильку. А у него в руках оказалась яркая глиняная птичка с дырочкой на спине и с горошиной внутри.

Вот и ряд, где торгуют мягкой рухлядью. Так на Руси называют меха. На прилавках и на врытых в землю колах лежат и висят шкуры. Сияет дымчатой голубизной мех зимней белки, свисают, болтая лапами и пышными хвостами, черно-бурые лисы, чёрным серебром отливают шкуры бобра, мягко золотится мех соболя, как снег, белеет горностай… Но Вишена, занятый птичкой-свистулькой, ничего этого не замечал.

Отец Василька, важный купчина с густой бородой, беседовал с двумя иноземцами в богатых одеждах.

— Немцы. Торговые гости из Ганзы, — шепнул Василёк и пояснил: — Ганза — это у них вроде как наша «Ивановская сотня». За мехами приехали.

Гости, наверное, уже сторговались с Васильковым отцом, потому что три других чужеземца в одеждах попроще отсчитывали шкурки по десяткам и аккуратно укладывали их в большие бочки.

— А почему они мех в бочки кладут? — спросил Борис.

Васильков отец поклонился Борису и ответил:

— Гостям нашим путь предстоит далёкий. Ладью может волной захлестнуть.

Когда бочка заполнялась доверху, её закрывали и откатывали в сторону. Стоявшие наготове дюжие молодцы из работных людей подхватывали её и с криком «Берегись!» катили по деревянной мостовой к причалу — грузить на ладью.

Купец подозвал сына, сказал гостям:

— Наследник, — и стал рассказывать, что вот ещё немного подрастёт сын и вместе с ним будет ездить за мехами. Ездить приходится далеко, в глухие лесные края, куда и дорог-то настоящих нет. Но зато много зверя бьют там охотники, и мех — вот он до чего хорош.

Немцы кивали головами, смешно выговаривая непривычные слова, соглашались:

— Карош мех, карош! — А потом наполовину по-русски, наполовину по-своему лопотали, поглядывая на Василька: — Дер кнабе. Сын. Карошо!

Ещё не весь мех был уложен в бочки, но отец Василька сказал, что уже поздно и пора закрывать лавку. Остальное догрузят завтра. Немцы опять закивали головами. Удивлялись, до чего долог здесь в Новгороде, на севере, летний день. Иной раз, вот как сейчас, и забудешь, что уже наступил вечер. Да и ночью так светло — не уснёшь. Тут заговорил ещё один гость, до этого времени молча сидевший в стороне. Это был италийский купец. Он тоже немного умел говорить по-русски. Ему уже не раз приходилось бывать на Руси, сказал он. Но раньше он доходил только до Киева. А вот в Новгород приплыл впервые. Он, как и немцы, удивлялся светлым северным ночам. Говорил, у них в Италии ночи тёмные, как чёрный бархат. И звёзды смотрятся по-другому. И деревья иные, и дома не из дерева, как в Новгороде, а из камня. Хвалил Новгород — красивый и чистый город. Улицы вымощены — не то, что в иных европейских столицах, где едва выйдешь со двора, потонешь по колено в грязи. Италиец ещё что-то продолжал рассказывать про города и земли, где случалось ему побывать, но Вишена и Борис, попрощавшись, вышли из лавки. Василёк же остался дожидаться отца, чтобы вместе с ним идти домой.

Торг уже опустел. Только сторожа ходили по площади и поглядывали, не забрался ли вор в какой-нибудь церковный подвал, где хранят свои товары купцы.

На мосту тоже было пусто, и, наверное, поэтому он показался теперь Вишене гораздо более длинным. Сверху висело белёсое небо, а внизу свинцово темнела вода.

Борис, шагавший рядом с Вишеной, тяжело вздохнул. «Наверное, подумал о том, что попадёт дома», — догадался Вишена и тоже вздохнул. Вспомнился ему весь сегодняшний день, все неприятности. И учителя в школе Вишена разгневал, и писало позабыл вынуть, так и отдал его Васильку вместе с чехольчиком. Теперь пожалел он и писало и чехольчик. Правда, весёлая птица-свистулька была, вот она, у него в руке. Вишена разжал пальцы, поглядел на птичку. Всё-таки славная эта птичка-невеличка, голосистый соловей с дырочкой на спине и горошиной внутри. Вишена поднёс птичку к губам, и она заливисто засвистела. Наверное, Алёна и услышала этот свист. Когда Вишена подходил к дому, Алёна выбежала на улицу и закричала:

— Вишена! Вишена! Это ты? — Голос у неё был радостный.

Вишена сказал:

— Смотри, какая у меня птичка. Хочешь посвистеть?

Но Алёна не стала свистеть, даже не глянула на птичку, а смотрела на Вишену, словно видела его впервые.

— Это ты? — повторила она. — Живой! Беги скорей домой. Мать твоя все глаза выплакала. Сказали, какой-то отрок утонул сегодня в Волхове.

Едва Вишена толкнул калитку, с крыльца сбежала мать:

— Сыночек! Ненаглядный мой! Живой! Сберегла тебя пресвятая богородица! Вызволила из беды, вынула из воды! — и кинулась обнимать Вишену.

— Да не тонул я вовсе! Мы на торг ходили.

Тут мать перестала обнимать Вишену и запричитала:

— Что же это ты, окаянный, делаешь? Я все глаза проплакала, душой изболелась, а ты… — и, продолжая громко ругать Вишену, отвесила ему несколько тумаков, а потом, увидев у него в руке птичку-свистульку, схватила её и в сердцах закинула в росшие на огороде лопухи. Да ещё пригрозила напоследок: — Ты у меня пореви! Вот ужо воротится отец. Он тебе задаст!

Так кончился для новгородского мальчика Вишены этот долгий летний день.