Рассказ четырнадцатый

По всей Торговой стороне разносится гул голосов. Но шумит не торг. Сегодня никто ничего не продаёт и не покупает. Сегодня у Ярославова дворища собирается вече.

Испокон веку решает Господин Великий Новгород все важные дела на вече. Когда-то, услышав удары била по щиту, собирались на вече все мужчины-новгородцы. Теперь висит на вечевой площади колокол. Но он молчит. Зачем тревожить звоном город? Право голосовать на вече имеют только знатные бояре да самые богатые купцы.

Когда пришёл боярин Ратибор, повсюду на каменных скамьях, рядами стоявших на площади, пестрели разноцветные кафтаны и плащи из дорогих заморских тканей. Оглядевшись, Ратибор остался доволен. Почти все его сторонники были в сборе. Правда, и вокруг его противника, боярина Твердислава, хватало народу.

Все поглядывали на Ярославово дворище. До сих пор так называют новгородцы двор, где стоял дворец князя Ярослава Мудрого. Сейчас здесь находится канцелярия посадника — правителя города, выбранного самыми знатными и богатыми новгородцами. Здесь сидят писцы и знающие иноземные языки толмачи, дожидаются распоряжений гонцы и меченоши — вооружённые мечами и копьями воины городской стражи.

Когда солнце отмерило полдень, из канцелярии в окружении меченошей и писцов вышел посадник Дирмидон в расшитом золотом кафтане и высокой боярской шапке и поднялся на возвышение.

— Новгородцы! — разнёсся над площадью его зычный голос. — Мы собрались на вече, чтобы… — Он сказал о спорных землях, о предстоящем походе. Едва он успел произнести последние слова, как со скамеек, где сидел со своими сторонниками боярин Ратибор, послышались крики:

— В поход!

— Хотим идти в поход!

— Постоим за наши земли!

Посадник прислушался. Поднял руку:

— Вече приговорило: князю с дружиной и полку вольных новгородцев…

Но боярин Твердислав не дал посаднику договорить.

— Не пойдём биться с братьями! — закричал он, вскочив на скамью.

— Не пойдём!

— Не пойдём! — мощным эхом откликнулись скамьи.

Посадник снова прислушался. Слов было не разобрать, но это не имело значения. Он старался только уловить, в какой стороне кричат громче: в той, где находится Ратибор, или там, где Твердислав. Подавать голос — это и значит голосовать. Кто громче голосует, за тем и сила. Так издавна считается на вече. На стороне Твердислава кричали громче.

— Вече приговорило, — снова начал Дирмидон, перекрывая своим зычным голосом крики, — вече приговорило: в поход на суздальцев не… — И опять не успел он закончить приговор, который писец должен был записать как решение вече.

Заглушая шум и крики, тревожно забил вечевой колокол. Его удары, возникнув на вече, неслись над большой торговой площадью, над Волховом, над всем городом, который носил славное имя Господин Великий Новгород!

На улице Добрыни, как только донеслись сюда первые колокольные удары, торопливо закрыл свою лавку Власий, замахал руками на женщин, стоявших в очереди: «До вас ли сейчас!» На подворье Ратибора толпой собрались все, кто работал на боярина, не рабы, конечно, а те, кто хоть и жил в холопах, но считал себя вольным. Был в этой толпе и хмурый гончар Данила.

И по соседству, в домике сапожника, тоже собирались на вечевую площадь Горазд и Ждан. Горазд даже не закончил свою работу. Так и бросил на столе. И Ульяну, пытавшуюся удержать его, оттолкнул сердито.

Так же, как и Данила, и многие другие жители улицы Добрыни, не мог он ослушаться приказания боярина Ратибора. А приказал боярин всем, как только услышат колокольный звон, идти к вечевой площади и бить его противников, тех, кто будет голосовать против похода.

Уходя, Горазд строго наказал Вишене сидеть дома. Но как только ушёл отец, Вишена выскользнул на улицу. Там его уже ждал Глеб. А вскоре и Борис вышел. Хвалился — ловко обманул сторожа. Велел младшему братишке сказать старику, что его зовёт боярыня. Самому Борису сторож не поверил бы. Потому что боярыня велела ему не пускать Бориса со двора без её разрешения. Ну, а когда маленький брат Бориса Демид подбежал к нему и сказал, как научил его Борис, сторож ни о чём не догадался. Поспешил в терем. И ворота не запер.

— Но даже если бы запер, я всё равно убежал бы, — хвастался Борис, — я знаю, как они открываются! А ещё я знаю, за огородами в заборе доска расшаталась. Я видел, в неё пролезала одна наша холопка. — Сказал и вдруг, спохватившись, покосился на Глеба. Вспомнил, как попало ему от Вишены, когда Борис хотел назвать его холопом.

Но Глеб, видно, не расслышал, что сказал Борис. А может, и расслышал, да просто было сейчас не до ссор. Стараясь никому не попасться на глаза, они быстро пробежали по улице, а потом и вовсе припустили вдоль берега к мосту, чтобы перебраться на ту сторону, где всё ещё, созывая народ, звонил и звонил колокол.

Как ни старались мальчишки держаться вместе, на мосту их оттёрло друг от дружки толпой. Сначала куда-то подевался Глеб. Вроде был только что рядом и вот исчез, словно провалился. И ни поискать нельзя, ни даже просто остановиться. Толпа несёт, словно волна. Так и вынесла на другой берег. Но на площадь ребятам попасть не пришлось. Потому что навстречу с Торговой стороны двигался такой же сильный и плотный встречный поток.

Сторонники Твердислава тоже не теряли времени даром. Это по их наущению бежал сейчас народ к берегу Волхова, чтобы не дать перейти по мосту к вечевой площади людям Ратибора.

Тут и Бориса потерял Вишена. Самого его чуть не затоптали. Хорошо, Вишена догадался влезть на большой дуб, росший на берегу. Вскоре ветви его облепили и мальчишки и взрослые парни. А на мосту уже вовсю шла драка. Столкнулись стена к стене и те, что двигались с Торговой стороны, и те, что с Софийской. Сначала бились на кулачках, притискивая друг дружку к перилам, так что трещали дубовые крепкие тесины. Потом откуда-то появились колья и заходили над головами. Как тут было не вспомнить про Перунову палицу.

Рассказывают, в стародавние времена, когда Великий князь Владимир крестил Русь, побросали новгородцы в Волхов своих старых языческих богов. Бросили и Перуна — самого главного бога. Рассердился Перун и, когда проплывал под мостом, забросил на мост свою боевую палицу. Молвил: «Потешьтесь теперь вы ею, новгородцы!» С тех пор и дерутся новгородцы на мосту.

Спросил как-то Вишена про Перунову палицу учителя. Ответил учитель, что всё это людские выдумки. То есть не всё выдумки. Когда приняли новгородцы христианскую веру, действительно идолы Перуна и других языческих богов, по велению князя Владимира, повсюду покидали в воду — и в Киеве, и в Новгороде, и в прочих городах и землях. «Только дерутся новгородцы вовсе не из-за Перуновой палицы, — сказал учитель. А почему дерутся, не объяснил. — Мал, — промолвил, — вырастешь, тогда, может, сам поймёшь».

Задумался Вишена, чуть с дерева не слетел, когда толкнул его парень, который карабкался всё выше и выше. Ухватился крепче за сук, удержался. Глянул на мост: батюшки светы! Да там настоящее побоище идёт! Ух ты! Перила обломились! Не выдержали! Несколько человек полетело в воду. Ушли в глубину. Кто-то вон уже выплыл, гребёт к берегу, за ним — другие. Все ли, что вниз слетели, нет ли — никто не знает. Никому до них и дела нету.

Только к самому вечеру поредела на мосту толпа. Небольшой поток, хрипло крича что-то, двинулся от моста к вечевой площади. Но Вишена не слушал, что они кричат. Как только посвободнело на мосту, слез с дерева и побежал домой. Бежал со всех ног и по сторонам не глядел. Торопился, опасаясь, что попадёт от матери, а ещё хуже — от отца.

К радости Вишены, дома никого не было: ни отца, ни Ждана, ни даже матери. «Вот как хорошо, — подумал Вишена. — Теперь можно будет сказать, что он давным-давно воротился. А ещё лучше, скажет, что и вовсе никуда не ходил, а играл где-нибудь неподалёку. А может, раздеться, лечь на лавку, прикрыться овчиной? Пусть подумают, что он спит. Тогда и вовсё ругать не станут». Стал Вишена снимать рубашку, глянул, а она драная. Видно, сучком зацепил. И опять на душе стало тревожно. Ну как откроется, что он, нарушив отцовский запрет, убежал на мост. «Ну ладно, что заранее горевать, — успокаивал себя Вишена. — Утро вечера мудреней».

Вишена и не заметил, как задремал. Разбудили его громкие крики и плач. Спросонья он ничего не понял. Только, вдруг угадав голос матери, в страхе соскочил с лавки, кинулся к дверям. На крыльцо, тяжело ступая, поднимались люди. Широко распахнулись двери. На пороге стояли Ждан и Алёнин отец Фома. Они несли кого-то с запрокинутой назад головой, придерживая его за руки. А сзади ноги его держал Данила. Данилу Вишена тоже сразу узнал в белёсом свете летней ночи. Только того, кого несли, не узнал он. Подумал: «Почему это к нам несут?» Но вот они вошли в дом и опустили человека с запрокинутой головой на пол. По полу тотчас растеклась тёмная лужа. «Кровь!» — догадался Вишена и вдруг закричал отчаянным голосом. На полу лежал отец.