Глава, которая тоже имеет некоторое отношение к истории о Вишене и Алёне

В то утро я вышла из дому гораздо раньше, чем обычно в институт. Иду, а портфель в руках вроде как и не мой. Всегда набит битком — не портфель, а бочонок: в нём и учебники, и тетради с конспектами лекций, и книги — в библиотеку сдать. А сегодня в портфеле — одна тетрадка в клеточку. Шагаю я по улице со своим непривычно лёгким портфелем и сама себе говорю: «Ничего страшного. Обыкновенная школа… Обыкновенные ребята… Войду в класс и скажу весёлым голосом. Обязательно весёлым, потому что ребята любят, когда учитель весёлый. Ну вот, войду я и скажу им весёлым голосом: «Здравствуйте, ребята! Садитесь!» А потом скажу: «Сегодня я у вас буду вести урок истории. Сейчас я вам расскажу о…» О чём я буду говорить и что буду делать дальше — всё в этой самой тетрадке в клеточку, которая болтается в пустом портфеле. На первой странице написано крупными буквами: «План урока» — и подчёркнуто синим карандашом. Подумала я про план и сразу вспомнила то первое наше вече и разговор о планах: «Этот план — не тот, который «след ноги», и не тот, который «плоскость». То — план-чертёж, а это — план-порядок». План-порядок, написанный в моей тетрадке, был очень хороший. Его похвалила даже наша строгая Анна Тимофеевна — руководитель студенческой практики: «Чувствуется, что вы подошли к задаче серьёзно. И материал вы знаете», — сказала она, возвращая мне тетрадку.

Я шла по улице, а в моём сознании будто кто-то прокручивал один и тот же кадр киноплёнки. Снова и снова повторялась картина: я вхожу в класс и говорю (весёлым голосом): «Здравствуйте, ребята!» Так я, шагая по улице, говорила сама себе. А по спине ползли противные мурашки.

Ты, наверное, думаешь, что только ребята волнуются, когда в класс приходит новый учитель. Я и сама раньше так считала. Конечно, нового учителя все побаиваются. Неизвестно ведь, какой он будет. Добрый или злой, весёлый или сердитый. Интересно будет объяснять или на его уроках будет тоска зелёная. И вообще, что он за человек. Всё это так. Но уверяю тебя, что учителя не меньше волнуются, когда им предстоит давать урок в незнакомом классе. Даже ещё больше. Это я теперь знаю. В самом деле, учитель — один, а ребят в классе — сорок человек. Каких только историй не рассказывали у нас в институте студенты, которым уже приходилось сдавать практику. И всё же, признаюсь, хотя я и волновалась, но…

Следом за началом (я вхожу в класс: «Здравствуйте, ребята!») должен был идти урок, который по всем пунктам был расписан в клетчатой тетрадке. Только в той картине, которая возникала в моей голове, всё это почему-то пропускалось. И сразу за началом шла заключительная часть. Звенит звонок, но в классе мёртвая тишина. Нет, не мёртвая. Мёртвая — это плохо. Это значит (так мне кажется) молчат, потому что не слушают. Смотрят в окно и думают о чём-то своём или просто сидят лениво и безразлично. Тишина должна быть живая. Ждут: «Ну, а дальше что? Рассказывайте, рассказывайте, что дальше!» Но уже всё! Я уложилась минута в минуту. (Анна Тимофеевна говорила, что это очень важно.)

«Всё, ребята, — скажу я, — урок окончен!»

И тогда они зашумят, повскакивают со своих мест, окружат меня.

«Елена Александровна, а на следующий урок вы придёте?»

«Нет? Ой как жаль!»

«А вы приходите! Мы очень хотим, чтобы вы пришли!»

«После окончания института? А когда вы кончите институт? Ещё целый год? Ой как долго! Но всё равно приходите! Мы вас будем ждать! Очень интересный был урок!»

Такой должен быть конец в картине, которую я себе мысленно рисовала.

Школа стояла тёмная и молчаливая. Ни в одном классе не светились окна. Но входные двери уже были открыты, и в нижнем коридоре горел свет.

Возле учительской я немного постояла, набираясь смелости. Не знаю, как тебе, а мне всегда было как-то страшновато входить в учительскую даже в своей школе, а тем более в чужой. За дверью раздавались громкие голоса.

— …Живой… Вы называете его живой, а я говорю — просто разболтанный класс! И нечего их оправдывать! Один Саламахин чего стоит! — говорил сердитый женский голос.

А другой — тоже женский и, как мне показалось, молодой — отвечал:

— Да я и не собираюсь оправдывать. Но вы сами виноваты. Вы же сказали им: «Кому скучно на уроке, пусть уйдёт!» Вот они и ушли. Наверное, им и в самом деле было скучно.

— Ну, знаете ли, это ведь урок, а не цирковое представление! Или вы считаете, что учитель должен показывать фокусы?

— Я, знаете, считаю…

Мне хотелось узнать, что считает эта невидимая мне, судя по голосу, молодая женщина, но неудобно было стоять под дверью, будто я нарочно тут стою и подслушиваю. К тому же первый голос снова перебил:

— И вообще этот четвёртый «Б»… С ним никакого сладу нету! Это не только я одна говорю. А Саламахин — это просто какой-то разбойник!

Именно в этом четвёртом «Б», в разболтанном четвёртом «Б», где учится разбойник Саламахин, и предстояло мне давать сегодня урок. Я открыла дверь.

Как только я вошла и поздоровалась, спор в учительской прекратился. Все повернулись и посмотрели на меня. А невысокая, кругленькая женщина средних лет приветливо мне кивнула. Это была директор школы Зинаида Ивановна. Я её уже видела, когда приходила договариваться о практике. Зинаида Ивановна поднялась со своего места и сказала:

— Товарищи, разрешите вам представить нашего будущего коллегу.

Не знаю, известно ли тебе, что слово «коллега» так же, как и слово «план», пришло к нам из латинского языка. В точном переводе оно означает «сотоварищ» — не просто друг-приятель, а товарищ по профессии или по совместной учёбе. Например, если мы с тобой каждый день встречаемся во дворе или на улице и играем в футбол, в классики, в прятки — мы всё равно не коллеги. А вот если ты и я лечим больных, тогда… «Что вы думаете по этому поводу, коллега?» Ну конечно же, нам есть о чём поговорить, посоветоваться друг с другом, потому что мы с тобой знаем то, что не знают другие, у нас имеются свои профессиональные знания, полученные долгой учёбой или опытом. И вот директор школы Зинаида Ивановна при всех назвала меня будущим коллегой!

Между тем школа наполнялась привычным шумом. Раздавались ребячьи голоса. Кто-то, бухая ботинками, пробежал по коридору. Что-то глухо шмякнуло об пол — должно быть, уронили портфель.

Прозвенел первый звонок, и шум стал затихать, словно откатилась грохочущая волна. Когда мы с Зинаидой Ивановной вышли из учительской, везде было пусто. Только на втором этаже в конце коридора маячила фигура мальчишки. Он стоял в опустевшем коридоре и не просто стоял, а пританцовывал возле приоткрытой двери класса, из которой доносился гул, который обычно стоит в классе, когда учитель почему-либо опаздывает к началу урока. Я сразу догадалась, что это и есть четвёртый «Б». Увидев нас, мальчишка юркнул в класс, и оттуда тотчас донёсся его звонкий голос:

— Идут! Идут! Зинаида Ивановна и новая училка!

«Наверное, Саламахин! — мелькнуло у меня. — И правда, самый настоящий разбойник! Сказать про меня — «училка»! Зинаида Ивановна только что назвала меня коллегой, а он — «училка»! Ничего умнее не мог придумать».

Мы с Зинаидой Ивановной вошли в класс, и ребята шумно поднялись. Зинаида Ивановна сказала весёлым голосом:

— Здравствуйте, ребята!

А я… я проговорила еле слышно безо всякого веселья:

— Здрасте.

Дальше Зинаида Ивановна сказала, отчётливо выговаривая слова:

— Сегодня у вас урок истории будет вести Елена Александровна. Прошу вас сидеть тихо.

Все сразу заёрзали, зашуршали. А одна девочка, какая-то очень аккуратная, должно быть отличница, подняла руку:

— Ну что ты, Серднёва, хочешь сказать? — спросила Зинаида Ивановна.

— Я хочу спросить, когда придёт Анна Николаевна?

— Анна Николаевна будет вести у вас очередной свой урок в среду, — ответила Зинаида Ивановна.

И девочка, облегчённо вздохнув, опустилась на место. Зато темноволосый, черноглазый мальчишка, сидевший на второй парте возле окна, улучив минуту, когда Зинаида Ивановна смотрела в другую сторону, скорчил мне рожу.

«Саламахин! — с ужасом подумала я. — Вот он, этот разбойник Саламахин!»

А ещё этот Саламахин показался мне почему-то очень знакомым. «Ну конечно, — вспомнила я, — у нас в классе тоже учился Саламахин, только его фамилия была другая — Пеночкин. А так очень похож. И вертелся так же, и рожи строил».

Зинаида Ивановна тем временем, оставив меня посреди класса, сама прошла между рядов и села за последнюю парту. Когда я готовилась к практике, я как-то упустила из виду, что на моём уроке может сидеть кто-нибудь посторонний. И теперь, увидев, что Зинаида Ивановна осталась в классе, я почему-то очень растерялась. С одной стороны, так вроде было бы даже спокойней. Ребята будут сидеть тихо. Даже этот самый Саламахин, похожий на Пеночкина, не посмеет при директоре озорничать. Но в ушах у меня ещё звучало: «Познакомьтесь, это наш будущий коллега!» И сознание, что мой урок будет слушать эта серьёзная деловитая женщина, сковало меня.

Ох, если бы тетрадка в клеточку, лежавшая в моём портфеле, могла бы говорить сама! Тогда всё было бы прекрасно! Но тетрадка молча лежала на своём месте. Я тоже безмолвно стояла посреди класса. А в классе стояла тишина. Ребята сидели и смотрели на меня. Надо же такое — сидят и молчат! Лучше бы они шумели, шуршали, двигались. Тогда могло бы показаться, что я просто дожидаюсь, пока они успокоятся. А так будто часы громко и тревожно отстукивали у меня в мозгу каждую секунду: стук-стук — раз! Стук-стук — два! Стук-стук — три!.. И вдруг что-то и в самом деле зашуршало. Это мальчишка в третьем ряду, ближе к двери, такой тихонький с виду, остролицый, достал тетрадь, вырвал из неё лист и, ловко загибая то один край, то другой, быстро сделал голубя. «Вот он, наверное, Саламахин-Пеночкин! Этот тихоня с виду, а вовсе не тот темноглазый возле окна, который состроил рожу, — подумала я. — Господи, что же мне делать?»

Стук-стук — четыре! Стук-стук — пять!.. — стучали часы. А голубь сидел в руках у мальчишки, готовый каждую секунду взлететь.

В четвёртом классе ребята изучают историю СССР. И тема была моя любимая — культура Древней Руси… «Сегодня я вам расскажу о культуре, которая…» Нет, не так! Немного по-другому: «Мы с вами поговорим…» Я отчаянно старалась вспомнить свой план.

«Пункт а — строительство, архитектурные памятники. Нет, строительство — это, кажется, пункт б. А пункт а — это… это…» Я бы, наверное, всё-таки вспомнила, с чего начинать, но тут вдруг ещё один мальчишка — рыжий, с веснушками (вот он настоящий Саламахин-Пеночкин!), сидевший в среднем ряду, как раз напротив учительского стола, вытянул руку и прищурился, прицеливаясь. Между его большим и указательным пальцами болталась тоненькая резинка. При этом он, быстро работая челюстями, жевал бумажный комок — готовил снаряд для своего метательного орудия. «Рогатка ведь и в самом деле устроена по принципу метательных орудий, применявшихся в Древней Руси… — мелькнуло у меня и опять завертелось: — Орудия, оружие, доспехи — это кажется входит в пункт а. А может, не в а, а в б!» И вдруг я почувствовала: надо начинать! Всё равно с чего! С начала, с конца — только начинать! Нарушить эту ужасную тишину!

И я начала:

— Вы все знаете, что земля плоская. Она плавает в море-океане на трёх китах…

Как только я это сказала — про то, что земля плоская и плавает в море-океане, — Саламахин-Пеночкин, который тогда потихоньку от Зинаиды Ивановны ухитрился скорчить мне рожу, сразу посмотрел на меня. Глаза у него стали круглые и рот немного раскрылся. Но это он не нарочно, а от удивления. И другой Саламахин-Пеночкин — тихоня в третьем ряду — тоже посмотрел на меня и отложил своего голубя.

— Если плыть на ладье на полночь много дней, то приплывёшь в земли, где живёт народ югра, у которого много меховых шкур — и белки, и лисы, и горностай. За железный нож, наконечник для копья или за калёные стрелы нанесёт югра полную ладью меховых шкур. Отвезёшь их на новгородский или на киевский торг и станешь богат, как купец Садко, — рассказывала я дальше.

Теперь уже я перестала волноваться. И никаких Саламахиных-Пеночкиных больше не боялась. Потому что даже Саламахин-Пеночкин третий, тот, что сидел в среднем ряду против моего стола, перестал жевать свой бумажный катыш и снял с пальцев резинку.

— А если плыть всё дальше и дальше на полночь, то приплывёшь на край света к Дышучему морю, — продолжала я рассказывать, уже совсем осмелев. — Это море даже летом покрыто огромными — больше самого большого терема, больше самого высокого храма с колокольней — льдинами. Море старается скинуть эти льдины со своей спины и то набегает на берег, то уходит далеко-далеко, обнажая дно. Бегает взад-вперёд и тяжело дышит. Поэтому и назвали его Дышучим. На берегу этого моря живут люди без голов. Вместо голов у них меховые клобуки, а рот у них в животе. Летом, когда тепло, эти люди сидят в воде — от жары спасаются. А когда наступает зима, они засыпают и спят всю зиму. А ещё на этом студёном Дышучем море вдруг, откуда ни возьмись, набегает чудный свет. Всё вокруг начинает гореть и сверкать, будто вспыхивает тьма радуг. И такая красота вокруг, что ни в сказке сказать ни пером описать!

Я бы ещё могла многое рассказать притихшему четвёртому «Б», но тут прозвенел звонок. Последнее, что я увидела, это были глаза Зинаиды Ивановны, такие же круглые от удивления, как и у Саламахина-Пеночкина первого. Мне показалось, что Зинаида Ивановна не очень довольна моим уроком. А между тем я ведь ничего не выдумала. Я рассказывала о том, как представляли себе люди в те времена окружающий мир. И такой «урок географии» вполне мог состояться в школе, где учился Вишена. В то время новгородские купцы, плававшие на своих ладьях в северные земли за мехами, случалось, попадали иногда на Белое или Карское море и, возвращаясь после трудного и опасного путешествия, рассказывали разные истории, в которых быль перемешалась с выдумкой, реальная действительность с фантастическими измышлениями. Тогда каждый уважающий себя путешественник непременно рассказывал о своих путешествиях разные небылицы. И чем чудней они были, тем больше верили люди рассказчику. Впрочем, учёные не раз убеждались, что в основе выдумки, легенды, фантазии имеется доля правды. Конечно, безголовых людей на Дышучем море не было. Но до сих пор сохранились малицы и паницы, сшитые из оленьих шкур комбинезоны с капюшоном, плотно закрывающим голову и часть лица. Это ненецкая национальная одежда. Может быть, увидев издали людей в таких странных одеждах, склонные к выдумке корабельщики решили, что меховые колпаки заменяют северным людям головы. И другие их россказни тоже можно понять и объяснить. Теперь всем известно, что на дальнем севере зимой почти полгода продолжается ночь. Но впервые столкнувшись с этим, путешественники вполне могли прийти к выводу, что местные жители беспробудно спят всю зиму. И почему Белое море в старину называли Дышучим, не трудно догадаться. Из-за приливов и отливов, с которыми новгородские корабельщики тоже впервые столкнулись на севере. Ну, а райский свет, о котором они рассказывали, — это уж совсем понятно что. Северное сияние, которое, конечно же, должно было поразить людей, впервые его увидевших.

Новгородские путешественники, или, как их называли тогда, плаватели, были единственными, кому удалось добраться до далёких земель на берегах Северного Ледовитого Океана, на самом деле представлявших собой край света. И только из их рассказов, густо сдобренных фантазией, мы, выявив крупицы правды, всё же можем узнать кое-что о жизни народов Севера. Например, свидетельства новгородцев — единственные сведения о ненцах, дошедшие до нас из средневековья.

Но обо всём этом я не успела рассказать ребятам четвёртого «Б» — не хватило времени. Мне остаётся только надеяться, что ученики четвёртого «Б» всё же не остались на всю жизнь в убеждении, что Земля плоская и на берегах Дышучего моря живут безголовые люди. Я думаю, что их учительница Анна Николаевна, урок которой должен быть у них в следующую среду, им объяснила всё то, что не успела объяснить я.

Хочу ещё добавить, что конец у этой истории был такой, как и представлялся мне, когда я шла в эту школу. После звонка ребята окружили меня плотным кольцом. Кто-то спросил:

— Елена Александровна! (Запомнили всё-таки, что я Елена Александровна.) Елена Александровна, а вы ещё к нам придёте?

— Нет? Ой, как жаль!

— А вы приходите! Мы очень хотим, чтобы вы пришли!