Мало что заставляет нас страдать так сильно, как страх. Это не просто препятствие на пути к обретению силы. Его можно считать настоящей противоположностью силе: ничто не ослабляет так, как он. Мы часто хотим жить без страха, но он все равно остается с нами, как и все эмоции, от которых никто и никогда не может освободиться полностью. Как и все эмоции, он сам по себе не хорош и не плох, однако он обретает черты блага или зла в зависимости от обстоятельств, в которых возникает, и действий, которые он заставляет нас совершать (или избегать). Например, страх может как повысить вероятность выживания (заставляя нас бежать из горящего дома), так и снизить вероятность успеха (мешая нашим попыткам освоить новый навык).
Преимущества страха
В идеале нам бы хотелось испытывать страх, только когда он для нас полезен. К сожалению, большинству пока не удалось освоить это искусство. Мы часто боимся, когда выбираем из двух зол. Мы не всегда можем понять, чего стоит бояться, а чего нет, но эволюция дала нам умение реагировать на любой страх так же, как на боль: избегать всего, что его вызывает.
Более того, поскольку страх кажется нам злом, когда мы не можем избежать вызывающих его событий, то мы часто его подавляем. Однако это редко приводит к нужному результату. Зачастую, как было описано в , в результате возникают еще большие проблемы, чем те, которые вызваны страхом. А вот признание страха часто, как ни странно, ослабляет его. К тому же оно снижает его влияние {263} , тем самым давая нам возможность обрести смелость и способность что-то сделать, невзирая на страх. Таким образом, стремление стать смелым, а не бесстрашным, – не только более безопасно, но и более реалистично.
Как себя отвлекать
Это не значит, что обрести смелость легко. Как и все, что достойно внимания, это требует усилий, а также жизнеспособной стратегии. Например, вместо принятия страха мы можем попытаться отвлечься от него. Так, если мы боимся, что девушка откажет нам в свидании, мы можем представить себе удовольствие от какого-нибудь вкусного блюда. Если мы боимся мысли о том, что провалили экзамен, то можем подумать об отдыхе, запланированном на следующую неделю. Ожидая результатов биопсии, мы можем сосредоточиться на каком-нибудь интересном занятии. Именно эта стратегия как-то помогла одному моему пациенту, у которого я диагностировал рак легких.
Проверка на метастазы обнаружила в его печени небольшое уплотнение, напоминавшее при радиографическом исследовании доброкачественную кисту. Однако мы не были полностью уверены, что это не метастатическое поражение, поэтому решили провести биопсию. Из-за сильной загрузки лаборатории мы получили результаты только через неделю.
Через два дня после того, как были взяты пробы, пациент позвонил мне в панике: он боялся, что это уплотнение могло действительно оказаться новой опухолью. Он понимал, что если это действительно так, то его шансы на выздоровление равны нулю. Я предложил ему успокоительное (на что он с благодарностью согласился). Однако потом мы заговорили о том, как справиться с его беспокойством с помощью отвлечения.
– Отрицание происходящего имеет плохую и совершенно незаслуженную репутацию, – сказал я ему. Я отметил, что, согласившись на биопсию, он уже предпринял действия, необходимые для достижения положительного исхода. Поэтому мысли о раке не могут повысить его шансы на выживание.
Чтобы отрицание стало эффективным, я предложил ему сосредоточиться необычным способом. Вместо того чтобы абстрагироваться от того, что вызывало у него беспокойство, ему стоило активно задуматься над чем-то притягательным. В общем, действовать решительно. Мой пациент решил в следующие пять дней в ожидании результатов биопсии посмотреть три кинофильма, прочесть две книги и навестить любимую племянницу. И действительно, как рассказал он позже, он перестал думать о раке и смог управлять своим беспокойством (оказалось, что уплотнение – доброкачественная аденома печени, а через неделю после получения результатов ему удалили опухоль из легкого. И даже через три года после этого у него не наблюдалось рецидивов).
Исследования показывают, что 80 % страдающих от беспокойства не получают профессиональной помощи. Но, похоже, помощь им и не нужна – во многих случаях достаточно самостоятельно управлять проблемой (это не значит, что люди, страдающие от беспокойства, с которым они не могут справиться самостоятельно, должны отказываться от профессиональной помощи). Исследования показали, что даже такие простые действия, как дыхание через диафрагму, представление расслабляющих образов и медитация при прогулке способны снизить напряжение примерно на 45 % у некоторых из самых напряженных людей на планете – студентов-медиков третьего курса – при условии регулярных занятий.
Управлять страхом помогает и то, что мы часто забываем большинство событий нашей жизни. Можно просто остановиться и напомнить себе, что мы, скорее всего, забудем о проблемах в будущем (а значит, наверняка найдем способ преодолеть их или ужиться с ними).
Наконец, как показывают исследования, уровень беспокойства можно уменьшить с помощью снижения воспаления в мозгу. Давно известно, что беспокойство повышает производство воспалительных цитокинов, а эпидемиологические исследования показали связь низкого уровня в крови таких компонентов, как омега-3 полиненасыщенные жирные кислоты (обладающие противовоспалительным эффектом), с повышением риска социального расстройства. Однако главное подтверждение того, что снижение воспалительных процессов в мозге помогает снизить уровень беспокойства, – рандомизированный контролируемый тест, в ходе которого студентам-медикам давали примерно по 2,5 г эйкозапентаеновой кислоты и 0,03 г докозагексаеновой кислоты – ингредиентов, входящих в состав рыбьего жира. В результате уровень воспалительных цитокинов снизился у них на 14 %, а уровень беспокойства – на 20 %.
Панические атаки
Серьезная паническая атака отличается от беспокойства так же, как стакан воды от океана. Адреналин управляет телом человека, готовя его к ответной реакции «бей или беги» и создавая ряд физических последствий: потливость, сердцебиение, головокружение и тремор. В результате сосредоточенность и даже рациональное мышление становятся практически невозможными. В сущности, люди, регулярно страдающие от панических атак, часто говорят: в эти минуты им кажется, что они вот-вот умрут.
Именно так чувствовал себя и я во время единственной своей панической атаки. Тогда я был студентом-первокурсником и сдавал первый семестровый экзамен по биохимии. Я помню, как открыл материалы для теста, прочел первый вопрос и подумал, что вообще не понимаю, о чем речь. Поэтому я перевернул страницу, прочел второй вопрос – и снова ничего не понял. Я прочел все семь вопросов, каждый раз надеясь, что найду ответ, пока не дошел до последнего и не понял, что вообще ничего не знаю.
Раньше такого со мной никогда не случалось. Я понял, что впервые в жизни могу провалить экзамен. Я вспотел, сердце колотилось. Я оглядел комнату в панике, тяжело дыша. Голова сильно кружилась.
Мой лучший друг, сидевший рядом, заметил мое состояние и прошептал:
– Что случилось?
– Я не могу ответить ни на один вопрос, – ответил я.
– А ты попробуй, – настаивал он.
Мне показалось, что я в смертельной опасности, и я начал бороться с желанием выскочить из комнаты.
– Успокойся, – сказал он. Но его слова не помогли.
Практически всегда панике предшествует мысль (хотя мы часто о ней не помним). Например, о том, что боль в груди отдается и в левой руке, или что самолеты иногда падают, или что мы не можем ответить ни на один вопрос на экзамене по биохимии. Но когда в итоге мы убеждаем себя в том, что оказались в опасной ситуации, из которой нет выхода, возникает множество физических симптомов, характеризующих состояние паники. В результате мы убеждаем себя, что с нами что-то не так и мы умрем. Такой страх только усиливает физические симптомы, а они, в свою очередь, укрепляют страх и убеждение, что мы в смертельной опасности. Как итог – жуткая паника.
Мы могли бы попытаться сосредоточиться не на физических симптомах, а на возможных последствиях неспособности выкарабкаться из затруднительного положения. Запаниковав во время экзамена, я не думал, что нахожусь в физической опасности. Скорее я считал, что если провалю экзамен, то не смогу сдать сессию и вылечу из университета. Тогда я не смогу стать врачом, а если так – что мне делать? Несмотря на всю свою иррациональность, эта последняя мысль – об отсутствии будущего – тут же преобразовалась в высокую вероятность провала и никак меня не отпускала. Она парализовала мой мозг, наполнив меня ужасом и разбудив во мне панику.
Для купирования панической атаки часто необходимо медикаментозное вмешательство. Но при сильном беспокойстве полезен ряд нефармакологических техник. Пациенты, страдающие от постоянных панических атак, рассказывают, что сам факт наличия медикаментов часто устраняет потребность в их использовании. Они в курсе, что таблетка не поможет им решить проблему, но сможет смягчить ужасные чувства, стимулирующие дальнейшее развитие негативных эмоций. И все благодаря знанию о том, что человек способен контролировать свои чувства.
Вторая техника подавления беспокойства включает оценку его тяжести в каждый момент. Мало что способно навести порядок в нашем состоянии быстрее, чем пауза и оценка реакции на происходящее. Иными словами, мы не только испытываем какие-то чувства, но и наблюдаем за тем, как их испытываем. (Представьте себе, насколько сильный эффект произведут во время занятий сексом слова партнера: «Ну и как тебе происходящее по шкале от 1 до 10?») При должном уровне самоконтроля мы быстрее поймем, что испытываем беспокойство, и сможем отреагировать на это до того, как утратим контроль над ситуацией.
Третья техника предполагает изучение и корректировку ошибочных мыслей, вызывающих панику. Например, большинство мыслят образами, а не статистическими данными. Мы воспринимаем частоту возникновения событий на основании не статистики, а легкости, с которой можем вспомнить примеры их возникновения. Узнав из новостей об авиакатастрофе, мы поверим, что вероятность падения самолета, в котором нам предстоит лететь, выше, чем на самом деле. А если наш друг рассказывает об осложнениях после хирургической операции, то решим, что частота их возникновения выше, чем показывает статистика. Научившись использовать статистическое мышление для более точной оценки истинной вероятности несчастий (и поверив в это мышление), мы не будем паниковать из-за маловероятных событий.
И наконец, мы можем ужиться с тем, чего боимся, путем осознанного и многократного повторения опыта, связанного с ним. Удовольствие от самых приятных вещей снижается от частого повторения, а пугающие нас стимулы становятся менее страшными, если мы сталкиваемся с ними часто. Например, если мы боимся ездить в лифте, то можем смотреть на фотографии лифтов, пока не перестанем бояться. Затем можно постоять в нескольких метрах от закрытого лифта. Потом – встать прямо перед лифтом. Дальше – встать перед лифтом с открытыми дверями. После этого можно войти в лифт в сопровождении другого человека или даже прокатиться вместе с ним. Затем проехать с ним с первого до последнего этажа. Потом в одиночку. Такая десенсибилизация позволяет контролировать не только простые фобии, но и более сложные вроде социального беспокойства (вот почему, когда мы заставляем себя приглашать девушек на свидания, у нас постепенно снижается страх, связанный с этим).
В итоге я провалил экзамен по биохимии, но не вылетел из университета. Я пересдал его, получив высокую оценку. Этот опыт дал мне ценные уроки, и главный из них – мозгу нельзя доверять. Даже в отсутствие поводов и при незначительных угрозах он боится худшего из возможных исходов.
Последний вариант требует (как ни парадоксально) представить себе худший из возможных исходов. Задавая себе детальные вопросы о том, как может выглядеть наше бедствие в будущем, мы часто понимаем, как с ним справиться. И страх отступает. Предчувствуя проблемы, мы склонны представлять свое будущее только как череду негативных последствий, не учитывая, что в нем будет и хорошее. Мы не можем признать, что никакие бедствия не будут влиять на нас так сильно или так долго, как мы предсказываем. Проиграв в голове худший сценарий (максимально детально), мы можем представить себе и другие события, которые будут занимать наши мысли в будущем. Как показывают исследования, мы постепенно начинаем верить в то, что наше будущее окажется не таким плохим, как мы думаем.
Страх смерти
Страх смерти – основа всех страхов. Он легко лишает нас сил и делает бесполезными все наши стратегии по борьбе с другими страхами. Знание о будущей смерти настолько болезненно, что большинство из нас используют для его отрицания (сознательно или не совсем) все возможные когнитивные уловки. Некоторые навыки лучше подходят для борьбы с неотвратимостью смерти. В результате у людей возникают разные реакции на факт их будущего ухода. Например, многие не верят, что они когда-нибудь исчезнут, что их уникальная личность никогда не вернется в этот мир, и в результате избавляются от страха смерти. На другом краю спектра находятся люди, живущие в постоянном ужасе от того, что каждый день может стать последним. Они не могут нормально жить, зная, что когда-нибудь умрут.
Третьи колеблются между крайностями. Как и многие другие, я почти всю жизнь не оценивал смерть эмоционально, пока не столкнулся с ее угрозой. Как-то раз во время обеда воскресным днем в январе 2007 года у меня появились умеренная боль в животе и общее недомогание. Поначалу боль возникла в центре живота чуть выше пупка, однако в течение дня постепенно сместилась вниз и вправо. Я даже подумал, что у меня приступ аппендицита. К вечеру боль утихла, и я забыл об этой проблеме: раньше я не слышал, чтобы приступ аппендицита проходил сам собой, без хирургического вмешательства. Но, помня, что врач хорош, только когда лечит других, а не самого себя, утром следующего дня я попросил одного из коллег-терапевтов осмотреть меня. Тот обнаружил неприятное уплотнение в правой нижней части живота и назначил КТ-сканирование. К нашему общему удивлению, оказалось, что у меня действительно развивается острый аппендицит. В тот же день я повидался с хирургом, который дал мне антибиотики и сказал, что через два дня проведет лапароскопическую аппендэктомию. Операция прошла хорошо, и я вернулся домой в тот же день – с раздутым животом, но минимумом дискомфорта.
Однако в три утра я проснулся с сильной рвотой и в какой-то момент даже ненадолго потерял сознание. Запаниковав, моя жена вызвала скорую помощь. Меня отвезли в больницу, где мне диагностировали анемию. Хирург обнаружил у меня внутрибрюшное кровотечение и начал отслеживать состояние эритроцитов каждые несколько часов, надеясь, что кровотечение прекратится само собой. После полудня стало ясно, что надеяться на это не стоит. Меня снова перевезли в операционную, где из моего живота было выкачано примерно полтора литра крови. Я потерял за 16 часов почти половину своей крови.
Через несколько дней состояние стабилизировалось, силы вернулись, и меня отправили домой – несколько похудевшего, но получившего изрядную долю чужой крови. Тремя неделями позже мы с женой отправились в Мексику в короткий отпуск (мы запланировали съездить в Кабо-Сан-Лукас еще до того, как я заболел), провели три дня на пляже, а затем я полетел домой.
Через два дня после возвращения у меня началась диарея. Поскольку во время пребывания в Мексике я пил только бутилированную воду, то подумал, что у меня вирусный гастроэнтерит, который обычно проходит сам через несколько дней. Однако как-то вечером я испытал внезапную боль в правой половине груди. Я позвонил врачу, тот попросил меня немедленно вернуться в больницу для сканирования. Оказалось, что в одном из моих легких возник большой сгусток крови (эмболия). Меня тут же отвезли в реанимацию и подключили к капельнице с внутривенным антикоагулянтом, не позволявшим еще одному сгустку начать путешествие по легким и убить меня. К счастью, на этот раз мое пребывание в больнице не было связано с новыми эксцессами, лечение ограничилось оральным коагулянтом.
Диарея не прошла и через неделю, поэтому образец моего стула была направлен в лабораторию для анализа на clostridium difficile (бактериальный организм, вызывающий инфекционный колит при принятии определенных антибиотиков). Результат оказался положительным (вследствие действия антибиотиков, которые мне давали перед первой операцией), поэтому я начал принимать другой антибиотик. У меня возникла аллергическая реакция на этот препарат, и я переключился на другое лекарство. В течение недели диарея прекратилась.
Однако вернулась тошнота, а вместе с ней – ужасное беспокойство. Я никак не мог понять, что же со мной происходит. Я проклинал свой ум медика, подбрасывавший названия ужасных болезней, которые могли возникнуть в моем организме. Я позвонил терапевту, тот выслушал рассказ о моих симптомах и предположил, что тошнота может быть вызвана беспокойством. Эта идея не приходила мне в голову: я считал, что беспокойство возникало в результате тошноты, а не было ее причиной, однако был готов признать, что мой коллега прав. На следующий день я поговорил с психиатром, который диагностировал у меня умеренный посттравматический стресс.
Вера в свою смертность
Меня удивляют люди, утверждающие, что не боятся умирать. Большинство из них уточняют, что боятся умереть болезненно, но их не пугает то, что в какой-то момент они уйдут. Я могу представить себе, что кто-то в силу юного возраста или религиозных убеждений искренне думает так, но мне всегда казалось, что они просто прячут свой страх и не готовы его обдумать.
Разумеется, я и сам часто думаю о смерти. Мне нравится жить, я не хочу уходить. Я открыто разговаривал о своем страхе смерти с любым, кому была интересна эта тема, но редко по-настоящему чувствовал страх. Каждый раз, когда я пытался задуматься о собственном уходе и представить себе мир, где меня нет, я испытывал страх – настолько сильный, что мозг просто отключался. Мое воображение и идея смерти казались мне двумя магнитами одинаковой полярности, отталкивающимися друг от друга, невзирая ни на что.
Однако истинная важность моего отрицания не была для меня очевидной, пока мне не поставили диагноз посттравматического стрессового расстройства. Беспокойство, возникшее у меня после этого, отличалось от того, что я испытывал прежде. Оно мешало мне жить. Мне стало понятно, что два столкновения с реальной возможностью умереть лишили меня способности верить в то, что я никогда не умру. Одно дело – осознавать неминуемость смерти, и совсем другое – поверить в это. Чем-то это похоже на то, что вы, с одной стороны, знаете, как работают законы гравитации, а с другой – теряете сознание от страха, стоя у края крыши высотного здания. Болезнь заставила меня понять, что во мне нет ничего уникального (хотя в глубине души я всегда верил в свою особость). Я, как и остальные, – просто кусок мяса, который рано или поздно протухнет.
Я почувствовал себя как одна из моих давних пациенток, Рита, которая на протяжении всего нашего знакомства панически боялась смерти и требовала (как маленький ребенок) постоянных подтверждений того, что все будет хорошо. Каждая простуда казалась ей онкозаболеванием, каждый приступ боли в груди – сердечным приступом, а бессонница означала, что она умирает. Несмотря на постоянное употребление антидепрессантов и препаратов, снижавших беспокойство, она продолжала испытывать страх, настолько сильный, что иногда не могла выйти из дома. В общем, беспокойство делало ее безутешной и превращало ее жизнь в безрадостный кошмар.
И теперь я понял ее, как никогда раньше. Как и у нее, страх смерти просыпался во мне при малейших реакциях организма. Небольшое напряжение в груди, сыпь на руках или тремор пальцев – и я ощущал ужас. И хотя я понимал, что такая реакция избыточна, каждый новый симптом заставлял мой мозг доктора судорожно делать ужасающие выводы. Теперь я, как никогда раньше, знал, что со мной действительно может случиться плохое.
Я всегда считал, что разрушение иллюзий дает счастье, а не отнимает. Однако теперь появилось исключение: я страдал от своего знания так же сильно, как и после разрыва отношений со своей первой подругой. Честно говоря, когда я отрицал смерть, то был счастливее. К счастью, мое беспокойство постепенно сошло на нет, я снова научился обманывать себя и верить в свою исключительность. Я решил, что благодаря комбинации удачи и правильного поведения смогу отсрочить смерть надолго. Мои мысли (и беспокойство) по этому поводу исчезли, как голова черепахи под панцирем.
Однако я счел этот результат неудовлетворительным. Теперь у меня вызывали волнение даже незначительные травмы или симптомы, которых я раньше просто не замечал. И хотя казалось, что мое эмоциональное восприятие своей смертности скрылось глубоко, я помнил, как зависим от него.
Я хотел чем-то помочь и Рите, которая боролась со своим беспокойством с 1996 года, когда у нее случился сердечный приступ. Поначалу кардиолог прописал ей успокоительное, однако лекарство не помогло, и он направил ее ко мне. Поразившись тому, насколько силен у Риты страх смерти и насколько ужасной стала ее жизнь, я увеличил дозу препаратов, добавил еще один и направил ее к психиатру. Тот прописал ей антидепрессанты и сеансы психотерапии.
Однако ни лекарства, ни терапия не помогали. Психиатр начал экспериментировать с разными видами медикаментозного вмешательства, и мы все надеялись, что благодаря новым лекарствам состояние Риты улучшится. Увы. Каждый раз, когда я видел ее и спрашивал, как у нее дела, ее ответ был одним и тем же: «Я постоянно боюсь. И я не знаю, как смогу это вынести».
Я использовал все известные мне нефармакологические стратегии. Когда мне показалось, что сочувствие ухудшает положение, я сменил тактику и начал давить на нее, чтобы она начала бороться с причинами и проявлениями своего страха. Я предложил ей оценивать степень своего страха в каждый момент, чтобы хотя бы немного вывести ее из состояния полной включенности. Но через некоторое время она сказала, что ей сложно делать такое в одиночку и это не дает ей облегчения. Когда я предложил ей заняться чем-нибудь интересным для нее, чтобы отвлечься, она сказала, что у нее нет никаких увлечений. Я даже начал демонстративно выражать нетерпимость к ее нытью (фразам вроде «Я буду жить?»). Я делал это не для того, чтобы справиться с разочарованием (довольно сильным), а чтобы исключить любое потакание ее поведению. Но и это не помогло, что было совсем неудивительно.
Муж Риты начал угрожать ей разводом. Разумеется, это повысило уровень ее беспокойства и со временем привело к серьезной агорафобии. Вскоре она отказалась вообще выходить из квартиры, даже для встреч со мной. Она, плача, рассказала мне по телефону, что одиночество пугало ее еще сильнее, чем смерть (она понимала, что пребывание дома усиливает ее изоляцию, однако не осмеливалась выйти наружу). Не зная, что делать, я предложил звонить ей каждый день до тех пор, пока у нее не найдутся силы для визита в клинику. Однако ни один из наших разговоров и ни одно из моих предложений – в том числе практики нитирэн-буддизма, которыми она пыталась заниматься в течение нескольких месяцев, а затем бросила – так и не привели к заметному эффекту.
Я звонил ей каждый день на протяжении года. А потом у нее случился удар.
Идея смерти
Наша привязанность к жизни настолько сильна, что мы сосредоточиваемся исключительно на ее защите, когда возникает угроза. Но жизнь не может защитить от смерти. Мы можем только думать о своей смерти или отрицать ее, либо игнорируя факты, либо веря в то, что доказать невозможно, в том числе реинкарнацию – жизнь после смерти. Стратегия отрицания в принципе эффективна, но не помогает устранить страх смерти (особенно в наши дни). Развитие медицинских технологий существенно снизило вероятность внезапной гибели. Поэтому мало кто умеет самостоятельно и эффективно противостоять страху смерти.
Ирвин Ялом в книге «Вглядываясь в солнце» описывает третью возможность. С помощью сознательного и прямого противостояния страху смерти мы можем повысить степень решимости жить хорошо. Четкое осознание смерти помогает отказаться от напрасной траты времени на дела, для которых мы не подходим или в которых не заинтересованы, но участвуем из чувства долга или вины. Помня, что наша жизнь конечна, мы можем сосредоточиться на том, что даст нам подлинное счастье, – на отношениях и помощи другим. По мнению Ялома, хотя сама смерть нас разрушает, идея смерти может нас спасти.
Возможно, он прав. Многие люди, побывавшие на пороге смерти, очень изменились. У них появились новые ценности и новая манера поведения, делающая более полной и счастливой жизнь их самих и окружающих. Но у других, оказавшихся в аналогичной ситуации, отмечались неприятные последствия: посттравматическое стрессовое расстройство, беспокойство и депрессия.
С чем же связана такая разница в результатах? Возможно, с действием тех же факторов, что определяют изменения в человеке в ответ на другие, менее жесткие травмы. В одном исследовании родителей, воспитывавших детей с синдромом дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ), родители с максимальным значением параметра «эмоциональный интеллект», настроенные оптимистично и воспринимавшие проблемы как задачи, а не угрозы, чаще всего демонстрировали высокий личностный рост в ответ на напряжение. В исследовании жительниц Китая, страдавших от рака груди, участники, верившие, что в их заболевании есть нечто положительное (яд может быть превращен в лекарство), демонстрировали высокий личностный рост после постановки диагноза.
Проблемы воспитания детей с СДВГ можно преодолеть. Рак груди можно вылечить. Но помогает ли эмоциональный интеллект и оптимизм в борьбе с проблемой, которая не может быть решена, – такой как смерть?
Лекарство для других
Согласно Ялому, ответ может заключаться в применении эмоционального интеллекта и оптимизма для превращения яда в лекарство, но не для нас, а для других. Несколько лет назад выпускники медицинского университета пригласили меня на торжественный ужин, посвященный окончанию учебы. Туда также была приглашена одна моя бывшая коллега, которой поручили прочесть речь. Она начала с рассказа о своем бывшем наставнике, который как-то сказал ей: «На тебя всегда кто-то смотрит». Поначалу это показалось ей странной шуткой, однако позже она поняла эту мудрость и объяснила ее собравшимся. Мы все – примеры друг для друга, и наше поведение может сильно повлиять на поведение окружающих, особенно тех, кто обращается к нам за новым знанием. «Поэтому, двигаясь вперед по своему пути, – сказала она, – помните, что время от времени нужно оглядываться и понимать, что кто-то идет за вами».
Внезапно я понял, что она описывает концепцию волнового эффекта Ялома. Сам он пишет о ней так: «Каждый, сам того не осознавая, распространяет вокруг себя концентрические круги влияния, которое может затрагивать других на протяжении многих лет, из поколения в поколение. Оно, в свою очередь, передается от одних людей к другим, как рябь на поверхности пруда. Колебания продолжаются, и даже когда мы уже не можем их видеть, они идут на наноуровне». Ялом проводит важное различие между надеждой на сохранение нашего «я» после ухода из жизни (которую считает бесполезной попыткой, обреченной на поражение) и уходом, позволяющим «оставить что-то из нашего жизненного опыта».
У каждого есть конкретное, но парадоксальное самоощущение, чувство «я»: ядро, находящееся в голове на фоне периферийных сущностей, замкнутых в небольшом пространстве. Именно к нему мы привязаны, и поэтому боимся исчезнуть после смерти. К сожалению, именно эту сущность нам всем суждено потерять.
Ялом утверждает, что мы можем получить многое, задавая себе вопрос о том, что еще мы можем считать уникальным «мы», помимо внутреннего ощущения сущности. Например, наша личность может проявляться и в мудрости, накопленной нами и выражающейся в нашем поведении (причем еще глубже, чем наше субъективное восприятие себя). В конце концов, разве не определяемся мы в мышлении других людей – да и в своем собственном – тем, что мы делаем? Разве не проявляются в нашем поведении самые глубокие убеждения, делающие нас еще более неповторимыми, чем внутреннее ощущение уникальности?
Наше поведение по отношению к окружающим не просто делает их объектами наших действий. Они получают от нас уроки, иногда сами того не осознавая. Почему мир, как утверждает Стивен Пинкер в своей книге «Лучшее в нас», становится все менее жестоким? Только потому, что моральный прогресс отдельных личностей смог повлиять на людей и целые поколения.
Возможно, нам предстоит еще долгий путь, прежде чем мы скажем, что смогли создать по-настоящему справедливое и мирное общество. А значит, части нашей личности, с которыми мы вынуждены расставаться, еще важнее. Не стоит думать, что, сосредоточившись на воспитании своих детей или общении с близкими, мы влияем только на них. Мы нечасто получаем от окружающих обратную связь о том, насколько осмысленно мы влияли на их жизнь, и еще реже – о том, как в результате они начали воздействовать на жизнь других. Но этот эффект реален и довольно значителен. Доброе слово, сказанное незнакомцу, может не просто распространиться, подобно кругам по воде, но и создать силу океанского прилива. Однако мы этого не знаем. Иногда сообщение о нашем поведении может дойти до какого-то человека в тот момент, когда он больше всего готов его воспринять. А благодаря тому, что влияние людей может распространяться на всех, с кем они взаимодействуют, мы все способны внести свой вклад в изменение будущего нашего мира. Как однажды сказал мне приятель-буддист: «Движение за мир во всем мире будет продолжаться с твоим участием или без него. Вопрос только в том, какой вклад хочешь внести ты».
Я подумал, что моя бывшая коллега хочет донести до выпускников одну важную мысль: влияя на других, мы делимся с ними частичкой своей личности. Когда она закончила выступление и сошла с подиума, ее муж, сидевший рядом со мной, наклонился ко мне и сказал с улыбкой: «А знаете, кто сказал ей о том, что на нее всегда кто-то смотрит? Вы».
Наше ощущение себя
Утверждение о том, что мы живем и после смерти благодаря влиянию наших действий на других, справедливо. Но это не помогло Рите избавиться от беспокойства. Она оправилась от удара, но из-за необходимости задуматься о своей смерти еще больше привязалась к ощущению себя как личности.
И я не могу ее винить. Когда я сам заболел, а мое беспокойство по поводу смерти достигло пика, я тоже не стремился жить более полной жизнью; это был своего рода паралич. И хотя я смог объяснить Рите ценность волнового эффекта, вера в его важность не могла успокоить даже меня самого. По сути, мой страх смерти (хотя и гораздо менее выраженный, чем у нее) так никуда и не исчез, несмотря на все старания. И именно он подтолкнул меня к нитирэн-буддизму.
Поначалу он привлекал меня, поскольку убеждал в реальности просветления. Там была истина, помогавшая объяснить природу действительности и моих связей с ней. Я мог бы построить новую жизнь, полную нерушимого счастья. Однако поначалу я решил заняться этой практикой, поскольку считал, что она поможет мне освободиться от страха смерти.
Как-то раз я почувствовал, как это может выглядеть на практике. Вернувшись домой после первого года в колледже, я сидел в спальне и смотрел в окно на деревья, качавшиеся от ветра. И вдруг я понял, внезапно и необъяснимо, что ощущаю тесную связь со всем, что меня окружает. Я захотел творить благо и дарить всем любовь. Мне казалось, что я – не просто физическая оболочка, а то, что я считал собой, было всего лишь личностью, заключенной внутри другой личности. Чем-то я напоминал себе героя повести Альфреда Элтона Ван Вогта «Жизненная сила», который, к своему немалому изумлению, обнаруживает, что он – не человек с коэффициентом умственного развития (IQ) на уровне 110, а только оболочка для инопланетянина с IQ 1200, «актер, полностью слившийся с исполняемой ролью, но спектакль окончен: ты теперь один в своей артистической уборной смываешь грим с лица; твое настроение, навеянное игрою в этом спектакле, все дальше уходит, уходит, уходит…». В тот момент я воспринимал смерть как что-то естественное, как закат солнца. А затем, как описывали многие другие люди, испытавшие схожий опыт, это ощущение исчезло.
Память об этом не смогла полностью защитить меня от сильного страха, с которым я столкнулся через двадцать лет. Но недавние исследования показывают, что иногда это возможно. Исследователь Чарльз Гроуб с коллегами давал галлюциноген двенадцати пациентам с онкологическим заболеванием в серьезной стадии. Цель эксперимента состояла в пробуждении у них впечатлений, схожих с теми, что я испытал в юности. В результате их беспокойство снизилось почти на 30 % (по данным психометрического тестирования), и этот эффект длился почти полгода после принятия препарата. И хотя нельзя исключать и влияния иных лекарств, в ходе еще одного исследования 94 % участников, получавших этот галлюциноген и испытавших (опять же по данным психометрического тестирования) «полноценный» мистический опыт, оценили его как самое важное событие в их жизни. Позже почти все они говорили об этом опыте как об основной причине их постоянно повышавшегося ощущения благополучия.
Главный вывод исследования не в том, что лекарства такого рода могут обеспечить путь к просветлению, а в том, что жизнь с постоянным и непростым восприятием глубоких внутренних взаимосвязей может потребовать регулярной практики и способности взаимодействовать с миром без галлюциногенных искажений. Исследование показывает, что даже краткие мистические ощущения могут влиять на наш уровень страха в долгосрочной перспективе. Даже при краткосрочном отключении от привязанности к собственной личности взгляд на себя как часть целого оказывает сильное успокаивающее воздействие.
Не всегда ясно, в чем причины такого спокойствия: в самом мистическом опыте или в вере в жизнь после смерти, возникающей из-за него. Многие люди, столкнувшиеся с этим (в частности после употребления наркотиков), решили, что жизнь бесконечна, поэтому больше не боятся смерти. Те, у которых нет подобной веры, часто говорят мне, что боятся смерти. Остался этот страх и у меня.
Реальность или состояние мыслей?
Но даже если у нас и есть вера, снижающая страх смерти, можно ли на нее полагаться? Разумеется, наш мозг может сформировать любое ощущение, в том числе просветление. Нет никаких объективных и однозначных оснований полагать, что новое восприятие адекватно отражает реальность. Оно может возникать из-за того, что наш мозг просто хотел оказаться в оптимальном для себя состоянии. Мы этого не знаем наверняка.
Однако все это не имело для Риты никакого значения. Она уже попробовала нитирэн-буддизм – безуспешно. Я не был готов предложить ей лечение с помощью галлюциногенов (или контролировать его ход) и понял, что вряд ли смогу помочь ей справиться с беспокойством. Тем не менее я решил сделать все возможное, чтобы решить ее проблему.
Однако при ее следующем визите я был приятно удивлен, обнаружив, что впервые за все время нашего знакомства беспокойство Риты немного снизилось. Ушли и обычные трагичные рассказы о том, что она может скоро умереть или что ее муж не хочет быть рядом с ней. Обсудив несколько незначительных жалоб, я заметил, что она менее обеспокоена, чем обычно, и спросил, в чем причина.
Она ответила, что ее сын потерял работу и вернулся к ней с мужем. Когда же я спросил, почему несчастье сына снизило ее волнение, она ответила, что рада не тому, что сын стал безработным, а тому, что он может проводить с ней больше времени. Я отнесся к ее объяснениям скептически, но не мог не отметить, как полезна радость для подавления страха. Я беспокоился, что такое освобождение от страданий не продлится долго, однако был рад тому, что оно все же наступило.
Через неделю произошло еще одно неоднозначное событие: Рита переходила дорогу рядом с домом, и ее сбил автомобиль. Врач отделения неотложной помощи, куда она поступила, сказал мне, что ее привезли без сознания, со сломанной ногой и поврежденным легким. Ее поместили в реанимацию и подключили к аппарату искусственной вентиляции легких.
Придя к Рите в больницу на следующий день, я увидел, что она уже в сознании, не пользуется аппаратом и активно общается с мужчиной, сидящим на стуле рядом с ее кроватью.
– Доктор Ликерман! – воскликнула она, когда я заглянул в палату. – Заходите! Это мой сын Джереми. Джереми, это доктор Ликерман.
Мы поздоровались, и Джереми сказал:
– Мы как раз говорили с мамой, как бы побыстрее забрать ее отсюда.
Я покачал головой.
– Придется спросить об этом ее лечащего врача. Я просто посетитель и хотел убедиться, что с Ритой все в порядке.
– Да, все хорошо, – сказала Рита и махнула рукой. – Не беспокойтесь. Я совсем скоро отсюда выйду.
Я ошеломленно взглянул на нее. Куда делась боязнь медицинских процедур, страдания от возможных фатальных осложнений и смерти в одиночестве на стерильной больничной койке? Я попытался найти следы беспокойства, прячущегося за безмятежностью, но так и не нашел их. Я ожидал, что Рита будет ждать от меня привычных утешений, но она вообще на меня не смотрела. Все ее внимание было приковано к сыну.
Согласно теории самосбывающихся пророчеств в области социального взаимодействия, ожидания определенного поведения от других изменяют и наше поведение, причем так, что оно заставляет этих людей соответствовать нашим ожиданиям. Это было наглядно продемонстрировано в исследовании Марка Снайдера и его коллег. Они выбрали случайным образом 51 студента мужского пола, а затем показали каждому одну из восьми фотографий девушек (ранее другие мужчины оценили четырех из них как привлекательных и еще четырех как непривлекательных). Исследователи попросили участников поделиться первыми впечатлениями. Подтвердив результаты предыдущих исследований, согласно которым мужчины ожидали, что привлекательные женщины будут приятнее в общении, чем непривлекательные, исследователи попросили мужчин поговорить по телефону (чтобы они не могли видеть, с кем говорят) с теми, фотографии кого они видели. Участникам эксперимента было неизвестно, что никого из тех, с кем они беседовали, не было на фотографиях. Когда наблюдатели в рамках слепого теста оценивали записи разговоров, то оказалось, что мужчины, говорившие с женщинами, которых считали привлекательными (и, соответственно, более приятными в общении), сами проявляли большую теплоту, чем те, кто общался с женщинами, которых они считали непривлекательными (и от которых не ждали теплоты). Это наглядно показало, что ожидания мужчин повлияли на их поведение. А главное, даже наблюдатели считали (в рамках слепого теста) более приятным стиль женщин, которых участники эксперимента назвали привлекательными. Иными словами, ожидания мужчин в отношении женщин определили их поведение в беседе с ними, а это, в свою очередь, определяло и отношение женщин.
Другие исследования показывают, что когда мы ведем себя в соответствии с ожиданиями других, мы усваиваем эти ожидания и чаще повторяем аналогичное поведение в будущем. Но этим дело не ограничивается. Мы также склонны приписывать такое подведение не предыдущим ожиданиям других, а нашему собственному желанию, особенно если многие подтверждают это в разных ситуациях. Иными словами, если наши родители, учителя и друзья считают нас безнадежными или беспомощными, мы сами начинаем в это верить и становимся именно такими.
Можно сказать, что на наше поведение влияет не только наша личность, но и окружение. Замечали ли вы, что ведете себя по-разному с родителями, детьми и руководителем? Мы состоим из множества личностей, и то, какую из них мы выбираем в каждый момент, определяется не только нами, но и окружающими (причем в неменьшей степени).
Это показывает, что мы реагируем на разных людей по-разному. И поскольку большинство из нас проводят большую часть времени в компании других, реакция играет определяющую роль в нашем поведении. Я не утверждаю, что здесь неважно, какими мы хотим быть. Но факт присутствия других часто вынуждает нас подавлять эти желания. Как часто, например, мы хотим быть любящими и добрыми к супруге, но испытываем неприятные ощущения из-за отсутствия благодарности с ее стороны? А как часто мы хотим быть веселыми и дурашливыми в общении с детьми, но раздражаемся и злимся из-за их истерик?
Наше окружение влияет на нас куда сильнее, чем нам кажется. И это результат не их сознательных действий, а следствие того, что они такие, какие есть. Однако и мы сами на них воздействуем: влияем на себя, действуя на окружающих. По сути, в результате взаимодействия двух людей возникает третий – совместная личность, результат рекурсивного влияния каждого из них друг на друга.
Разумеется, эта личность очень гибка. При первой встрече двух людей происходит общение их личностей, типичных для определенной ситуации. Руководитель и подчиненный выступают в ролях «дальновидного лидера» и «ответственного работника», а мужчина и женщина общаются, например, как «харизматичный соблазнитель» и «обольстительница», и т. д. Однако отношения постепенно развиваются. В какой-то момент руководитель может понять, что пытается противостоять личности работника, разочарованной собой. Мужчина может проявить большую заинтересованность, а женщина – скромность (или ответный интерес). Еще через некоторое время у мужчины могут проявиться отстраненность, а у женщины – апатия.
Таким образом, личности, которые другие проявляют в общении с нами, а мы – во взаимодействии с ними, со временем меняются. Иногда для этого требуется лишь незначительное изменение в связке «действие-реакция»: например, мужчина перестает говорить женщине, что любит ее, а она решает, что он ее разлюбил. А затем, через месяцы или даже годы, личности, которые проявляются в общении, ни в чем не совпадают с изначальными и часто оказываются совсем не такими, какими бы мы хотели.
Поскольку окружение больше контролирует наши чувства, чем мы сами (и мы лучше контролируем то, что чувствуют они), нам нужно взять на себя ответственность за те личности, которые проявляются в них при общении с нами (если только мы сами хотим наслаждаться теми личностями, которые проявляем во взаимодействии). Если, например, мы хотим проявлять доброту к другим, то нам нужно понять, как они вызывают у нас эту реакцию и как воздействовать на них, чтобы они стали это делать. А если мы хотим быть смелыми, то должны определить, какие действия других вызывают у нас смелость и как стимулировать их к таким действиям. Если мы хотим стать лучше (той личностью, которая нравится нам больше остальных), стоит прежде всего нацелиться на то, чтобы помогать окружающим проявлять их лучшие черты.
Глядя на Джереми, выходящего из палаты матери, я размышлял о том, что нам следует окружать себя людьми, само присутствие которых делает нас лучше. Я вспомнил фильм «Лучше не бывает», в котором героиня в исполнении Хелен Хант помогла персонажу Джека Николсона (а тот сделал ей комплимент: «Вы заставляете меня стать лучше»).
Я задумался о том, как мое присутствие воздействовало на Риту. Она могла адресовать мне все свои жалобы и ждала от меня помощи. Неудивительно, что ее взаимодействие со мной пробуждало слабейшую и испуганную часть ее личности.
– Как у вас дела на самом деле? – спросил я.
– Я в порядке, – ответила она.
Было понятно, что она хочет убедить меня в этом. Но я видел, что она пытается подавить страх, что, с учетом ее поведения в прошлом, можно было считать поистине героическим поступком. Я взял ее за руку.
– Рита, вы выйдете отсюда совсем скоро.
Она сжала мою руку.
– Я все понимаю, – улыбнулся я.
– Так кто же кого здесь подбадривает? – она улыбнулась в ответ, но потом нахмурилась. – Вы думаете, он беспокоится? – спросила она и уставилась на дверь.
Я с любопытством взглянул на нее.
– Какой бы сын не беспокоился?
– Я не хочу, чтобы он беспокоился, – ответила она. Ее подбородок задрожал, а голос осекся из-за нахлынувших эмоций. – Я бы не хотела… чтобы он жил так же, как я.
Я снова сжал ее руку и сел поближе. А потом спросил:
– Как вам кажется, сколько лет сейчас Джереми?
– Три, – ответила она, и мы оба засмеялись.
И только тут я понял, почему у Риты исчезло беспокойство. Другие никогда не стимулируют нас быть смелыми и активными, прося нас об этом напрямую. Они сознательно ждут. По сути, только потому, что нуждаются в этом. Точнее, они дают нашему восприятию понять, что нуждаются в этом, – именно так, как сделал сын Риты. Она наконец-то нашла способ управлять своим беспокойством, делая то, чего не предложил бы никто из докторов: нашла человека, для которого ей нужно быть сильной. Она не просто подавила свой страх, когда Джереми переехал в ее дом. Она действительно перестала его испытывать. Либо же она обрела смелость, которая делала ее страх несущественным.
И хотя с точки зрения самой Риты это было бессознательно (и повторить такое непросто), я подумал, что она проделала великолепную работу. Главное – найти кого-то, ради кого мы не просто хотим быть сильными, а должны ими быть. И держаться к нему поближе.
– Вы показываете ему, что значит быть сильным, – сказал я Рите.
Она снова засмеялась, а затем закашлялась. Когда она сделала резкий вдох, я услышал небольшой хрип. Рита удивленно посмотрела на меня, как будто ее что-то толкнуло изнутри. И вдруг у нее начали закатываться глаза.
– Рита? – спросил я. Она не ответила. Я потряс ее. – Рита! – Она не шевелилась. Раздался неприятный звук сирены. – Не может быть…
Я попытался прощупать ее пульс, но не сумел. Я тут же нажал кнопку вызова медсестры и принялся делать Рите непрямой массаж сердца.
Через некоторое время я вышел из палаты, чтобы найти Джереми и его отца. Увидев меня, они поднялись со стульев, а взглянув на меня, все поняли. Я сказал им, что мы сделали все возможное, использовали все свои навыки, но этого оказалось недостаточно. Мы не смогли снова запустить ее сердце.
– Она умерла, – сказал я и покачал головой. – Мне очень жаль.
– Что случилось? – спросил Джереми. – У нее ведь все было хорошо. Мы только что разговаривали.
Я сказал ему, что точно неизвестно, но мы подозреваем массивную тромбоэмболию легочной артерии (этот диагноз подтвердился при вскрытии).
– Серьезная травма иногда приводит к образованию тромбов в венах ног, – сказал я, – и они могут дойти до легкого. Она принимала препараты, противодействующие этому, однако ничего нельзя гарантировать.
– Но все же было хорошо, – беспомощно повторил Джереми.
– Знаю, – согласился я.
Они посмотрели на меня с тоской.
– Я просто не могу в это поверить, – сказал Джереми, качая головой и пытаясь осмыслить произошедшее. – После сердечного приступа она боялась всего. Особенно больниц. И докторов. Она ненавидит врачей – за исключением вас, доктор Ликерман. Она любила вас. Но клянусь, что когда разговаривал с ней, она казалась совершенно спокойной.
Он еще раз покачал головой.
– Совершенно спокойной…
Я взглянул на него, тут же вспомнил своего сына, и у меня перехватило дыхание. Я спросил себя, смогу ли защитить его, когда мне придет время умирать, так же, как Рита, преодолев собственные страхи? Смогу ли я показать ему, как смело и мужественно смотреть в лицо своей болезни? Есть ли лучший подарок, который ребенок может дать родителю, а родитель – ребенку? Есть ли лучший подарок для любых человеческих отношений между всеми нами?
Никто не смог показать мне, что стойкости можно научиться, так же убедительно, как Рита. Предел нашей силы чаще всего определяется генами, но ее уровень, который мы демонстрируем в любых обстоятельствах и в любой момент, выбираем мы сами. Я убежден, что наша стойкость напоминает мускул: мы сами можем ее увеличить.
Мы можем бороться с унынием, выражая свою жизненную миссию и реализуя ее. Мы должны преодолевать препятствия, возникающие, когда мы хотим превратить яд в лекарство; находить в себе силы, беря на себя ответственность и выступая против несправедливости; выносить боль, принимая ее и связанные с ней потери и выбрасывая из головы то, что не в силах удержать; наслаждаться тем, что у нас есть, научившись ценить это; преодолевать любые травмы, при этом помогая другим; бороться со страхами, используя связи с любимыми людьми. И наконец, я понял, что нам крайне важно вдохновение от других людей, которым удалось создать непобедимый разум. И для меня таким человеком стала Рита.
– Все дело в вас, Джереми, – напоследок сказал я ему. – Она преодолела свой страх именно благодаря вам.