Мавзолей-клуб находится в самой спокойной части одной из наиболее населенных улиц города. Здание из белого камня построено в греческом стиле. Вокруг него растут величественные вязы, на ветвях которых ютятся певчие

В ранние утренние часы на улице царит почти благоговейная тишина. Громадные машины без седоков, с одними шоферами, сонно двигаются по ней, возвращаясь к половине одиннадцатого домой, после того как отвезли в городские конторы тех из миллионеров, которые привыкли рано подниматься с постели. Лучи солнца, проникая сквозь ветви вязов, освещают дорого оплачиваемых нянь, катающих драгоценных детей в маленьких колясочках. Некоторые из детей стоят много, очень много миллионов. В Европе, без сомнения, вы можете увидеть на Унтерден-Линден или Елисейских полях маленького принца или принцессу, которым военный караул с трепетом отдает честь. Но это сущие пустяки. Это и наполовину не так внушительно, в настоящем смысле этого слова, как то, что вы можете наблюдать ежедневно по утрам на Плутория-авеню, возле Мавзолей-клуба, в самой тихой части города. Здесь вы можете лицезреть с трудом переваливающуюся на своих слабых ножках маленькую принцессу в кроличьем пальто, которой безраздельно принадлежат пятьсот винокуренных заводов. Здесь в лакированной колясочке прячется маленькая головка в капоре, руководящая из своей колыбельки всем Новым Трикотажным Синдикатом. Министр юстиции Соединенных Штатов качает колыбельку, где сидит младенец, которого он тщетно пытается заставить отказаться от синдикатской системы и согласиться с законными формами акционерной компании. Вблизи резвится ребенок четырех лет в костюмчике цвета хаки, объединяющий в своем лице две главные железнодорожные линии. Вы можете встретить здесь принцев и принцесс куда более реальных, чем те бедняжки, которые сохранились еще в Европе. Несть числа детям, которые трясут своими погремушками из слоновой кости, приветствуя друг друга. Миллионы долларов в гарантированных процентных бумагах весело смеются в детской колясочке-ходульке, подталкиваемой важной няней. И все это залито солнечными лучами, пробивающимися сквозь ветви вязов; и птицы щебечут, и моторы пыхтят, так что весь мир, доступный наблюдению с бульвара Плутория-авеню, кажется самым приятным местом, какое только можно себе вообразить.

Дальше, как раз за Плутория-авеню и параллельно ей, деревьев уже нет; там начинается царство кирпича и камня. Даже с авеню видны верхушки небоскребов больших торговых улиц и слышен рев подземных железных дорог, вырабатывающих дивиденды. А на периферии город спускается еще ниже и подпирается и сжимается извилистыми улицами и маленькими домами грязных переулков.

В сущности, если вы взберетесь на крышу Мавзолей-клуба, что на Плутория-авеню, то сможете разглядеть оттуда грязные переулки Нижнего города. Но зачем вам это делать? С другой стороны, если вы никогда не станете лазить на крышу клуба, а будете только обедать внутри, между вязами, вы никогда не узнаете о существовании этих грязных улиц, — и это будет много лучше. В клуб ведет широкая лестница, такая пологая и столь тщательно устланная коврами, что физическое напряжение, необходимое для того, чтобы пройти расстояние от машины до дверей клуба, доведено до минимума. Богатые члены клуба не стыдятся подниматься по лестнице, ставя на каждую ступеньку сначала одну ногу, а затем и другую; в тяжелые же финансовые периоды, когда черное облако повисает над биржей, вы можете увидеть, как каждый из членов Мавзолей-клуба втаскивает себя наверх именно таким способом, причем в его беспокойных глазах видна безмолвная ажитация человека, жаждущего узнать, нельзя ли где-нибудь зацепить полмиллиона долларов.

Но в более веселые времена, когда в клубе устраиваются торжественные приемы, ступеньки широкой лестницы утопают в дорогих, мягких, как мох, коврах, а над ними воздвигается длинный шатер из красной и белой, как снег, материи, и прекрасные дамы стекаются на машинах в клуб. Тогда он на самом деле превращается в настоящую Аркадию, и ради прекрасных пасторальных сцен, которые могут заставить возрадоваться сердце поэта, знающего цену вещам, меня командируют в Мавзолей-клуб. В такие вечера его широкие коридоры и просторные гостиные наполняются пастушками, каких вы никогда не видывали, пастушками в прекрасных, приводящих в восторг платьях, с перьями в волосах, спускающимися вниз под углами, вымеренными с тригонометрической точностью. Здесь же и пастушки в широких белых жилетах и лакированных туфлях, с грузными лицами и толстыми щеками. Здесь происходят танцы и ведутся разговоры между пастушками и пастушками, блещущие такими каскадами остроумия и находчивости по поводу подъема цен на известь и падения цен на цемент, что душа Людовика XIV с радостью выпрыгнула бы из могилы, чтобы насладиться ими. А позже здесь ужинают за маленькими столиками, за которыми пастушки и пастушки пожирают гарантированные процентные бумаги и золотые займы в образе замороженного шампанского и холодной спаржи, и груды дивидендов и месячных бон разносятся на серебряных блюдах туда и сюда китайскими философами, наряженными в платье лакеев.

Но в обычные дни в клубе нет дам; там одни только пастушки. Их можно видеть сидящими под пальмами небольшими группами по два-три человека и пьющими виски с содовой водой; более выдержанные из них пьют виски с минеральной водой, а те, которым предстоят важные дела после полудня, ограничиваются виски и Радкором или виски с Маги-водой. В подвалах Мавзолей-клуба скрыто столько разнообразных пенящихся и шипящих минеральных вод, сколько никогда не вытекало из скал гомеровой Греции. И раз вы поднялись по лестнице успехов до той ступеньки, когда начинают ими пользоваться, вам уже невозможно вернуться к обыкновенной воде, как немыслимо и жить в доме, затерянном на одной из боковых улиц, где вы долгое время обитали, пока не сделались членом клуба.

А члены клуба мирно сидят здесь и вполголоса ведут беседу, утопая в облаках дыма гаванских сигар. Более пожилые любят говорить о том, что страна неуклонно стремится к гибели, а молодые возражают им, доказывая, что, наоборот, страна быстро развивается, как никогда раньше; но больше всего они любят говорить о великих государственных вопросах, например, о покровительственных пошлинах и о необходимости их повышения, о печальном падении нравственности среди рабочего класса, об усилении синдикализма и недостатке христианского чувства среди рабочих, о грозном росте себялюбия в народных массах.

Так беседуют они (за исключением двух-трех, которые уходят на совещание директоров) до тех пор, пока не наступают сумерки. Бессловесные китайские философы зажигают то здесь, то там лампочки, и волны мягкого света струятся между пальмами. Тогда члены клуба садятся обедать за белыми столами, сверкающими граненым хрусталем и зелеными и желтыми рейнскими винами, а после обеда опять располагаются между пальмами, наполовину скрытые в облаках голубого дыма, и продолжают свою беседу о пошлинах и о рабочем классе, стараясь потоками минеральных вод смыть горечь воспоминаний об этих вещах. Вечер кончается, и наступает ночь; громадные машины одна за другой, дребезжа, подкатывают к подъезду. Мавзолей-клуб пустеет, и огни начинают постепенно гаснуть, пока не увозят последнего члена клуба. День в Аркадии кончается, и для его членов наступает пора вполне заслуженного отдыха.

— Я желал бы, чтобы вы высказали мне ваше мнение, но только совершенно откровенно, — сказал во время ленча мистер Лукулл Файш, обращаясь к достопочтенному Фарфорзсу Ферлонгу, сидевшему у противоположного конца стола.

— С удовольствием! — ответил мистер Ферлонг. Мистер Фажш налил полный стакан содовой воды и протянул его своему собеседнику.

— Скажите, пожалуйста, — спросил он, — не слишком ли много здесь соды?

— Нет, ни в коем случае, — ответил мистер Ферлонг.

— А кислороду? Только, прошу вас, говорите не стесняясь.

— О нет, решительно нет!

— И вам не кажется, что процент двууглекислого натрия здесь слишком велик?

— Не кажется, — ответил мистер Ферлонг, на этот раз сказав правду.

— Ну что ж, прекрасно! — воскликнул мистер Фанш. — Я велю подать эту воду сегодня герцогу Дюльгеймскому.

Он произнес имя герцога громко, но спокойно, с полным демократическим безразличием, желая этим подчеркнуть, что он совсем не интересуется, слышали ли его слова или нет те члены клуба, которые в это время там завтракали. Ведь, в конце концов, что значил герцог для человека, который был председателем обществ «Народная тяга», «Пригородное движение» и «Республиканская содовая вода», главным директором-распорядителем «Народного ссудо-сберегательного общества» и т. д.?! Если человек, подобный ему, опирающийся на народную поддержку, собирается принять герцога, то ясно, что здесь не может возникнуть никаких подозрений по поводу его мотивов. В этом нет никакого сомнения.

Естественно также, что человек, сам производящий содовую воду, готов проявить порой чрезмерную чуткость к возможному замечанию со стороны гостей, что в воде слишком много соды. Действительно, очень многие из членов Мавзолей-клуба или производят различные вещи, или приказывают их производить, или — что то же самое — поглощают их, когда они уже произведены. Это создает особый химический уклон в их отношении к пище, которую они принимают. Часто можно было видеть, как кто-либо из членов клуба неожиданно вызывал за завтраком старшего лакея, чтобы сказать ему, что в свиной грудинке слишком много аммония, а другой спешил заявить протест против чрезмерного количества глюкозы в прованском масле или по поводу того, что в анчоусах слишком высокий процент селитры. Человек с расстроенным воображением может подумать, что это ощущение химических веществ в пище есть своего рода Немезида для членов клуба, но это попросту смешно, так как в каждом таком случае старший лакей, который является главой вышеупомянутых китайских философов, неизменно отвечает, что он выяснит, в чем дело, и примет немедленно меры к уменьшению процента. Еще меньше смущаются члены клуба своими остальными занятиями — тем, что они производят, или тем, что они поглощают уже произведенные предметы.

Совершенно естественно и понятно, что мистер Лукулл Файш, прежде чем предложить содовую воду герцогу, хотел предварительно дать ее испробовать кому-либо другому. А разве можно было найти для этой цели более подходящее лицо, чем мистер Ферлонг, молодой настоятель церкви св. Асафа, который успел окончить престижный колледж, предназначенный для развития всевозможных дарований у юношей. Мало того, настоятель англиканской церкви, побывавший в иностранных миссиях, являлся в данном случае как раз тем лицом, у которого можно было как бы невзначай выведать, как нужно обращаться с герцогом, какой вести с ним разговор и как величать его — ваше сиятельство, или сиятельство, или просто герцог, или как-нибудь иначе. Все подобные вопросы казались директору «Народного банка» и председателю акционерной компании «Республиканская содовая вода» настолько ничтожными и пошлыми, что он считал ниже своего достоинства прямо их задать.

Вот почему мистер Файш пригласил мистера Ферлонга в Мавзолей-клуб позавтракать с ним, а затем и пообедать вместе с герцогом Дюльгеймским. А мистер Ферлонг, полагая, что духовное лицо должно всегда помогать людям и не избегать своего ближнего только потому, что он герцог, принял приглашение на ленч и обещал приехать на обед, хотя для этого и пришлось отложить занятия любительского рабочего танцкласса при церкви св. Асафа на следующую пятницу.

Так случилось, что мистер Файш, вопреки своему обыкновению, завтракал в клубе, поглощая котлетку и запивая ее выдержанным мозельским вином, хотя был настоящим демократом, а молодой настоятель церкви св. Асафа сидел напротив него, в религиозном экстазе трудясь над рагу из утки.

— Герцог прибыл сегодня утром, не правда ли? — поинтересовался мистер Ферлонг.

— Да, из Нью-Йорка, — ответил мистер Файш. — Он остановился в Гран-Палавере. Я послал ему телеграмму через одного из директоров нашего общества в Нью-Йорке, и его сиятельство любезно обещал прибыть сюда к обеду.

— Он приехал развлечься? — спросил настоятель.

— Я думаю… — Мистер Файш собирался сказать: «Для помещения значительной части своего состояния в американские предприятия», но воздержался. Даже с духовным лицом лучше быть осторожным. Поэтому он заменил готовые сорваться с его уст слова другими: — Он собирается изучать американскую жизнь.

— Герцог долго пробудет здесь? — спросил мистер Ферлонг.

Если бы мистер Файш хотел дать чистосердечный ответ, он сказал бы: «Нет, если мне удастся вскоре выманить у него деньги», но он ответил только:

— Этого я не знаю.

— Он найдет здесь много любопытного, — продолжал настоятель задумчиво. — Положение англиканской церкви в Америке должно навести его на серьезные размышления. Надо полагать, — добавил он, — герцог глубоко религиозный человек!

— Очень религиозный, — ответил мистер Файш.

— И большой филантроп?

— Несомненно!

— Я думаю, — сказал настоятель, — что он обладает колоссальным состоянием.

— Я тоже, — заявил с полным безразличием мистер Файш. — Все эти ребята очень богаты. (Мистер Файш обычно называл английскую аристократию «этими ребятами».) Земли, знаете ли, феодальные имения, — чистый грабеж, как я это называю. Почему рабочий класс, пролетариат, поддерживает такую тиранию, это выше моего понимания. Запомните мои слова, Ферлонг: в один прекрасный день он поднимет восстание, и весь строй неожиданно

Мистер Файш сел на своего любимого конька, но на минуту он сам прервал себя, чтобы сказать лакею:

— Черт возьми, о чем вы думаете, подавая холодную спаржу?

— Очень сожалею, сэр, — ответил лакей, — прикажете убрать?

— Убрать? Конечно, уберите и не вздумайте вторично подать мне что-либо в этом роде. А не то я сообщу об этом куда следует.

— Очень сожалею, сэр, — пробормотал лакей.

Мистер Файш с нескрываемым презрением посмотрел вслед уходившему лакею.

— Эти избалованные пролетарии становятся невыносимыми, — сказал он. — Ей-богу, если бы это зависело от меня, я бы разделался с большинством из них, отказал бы им от места и выгнал на улицу. Это образумило бы их. Да, Ферлонг, вы доживете еще До того времени, когда весь рабочий класс в один прекрасный день восстанет против тирании высших классов, и нынешний социальный

Но если бы мистер Файш мог догадаться, что в тот момент, когда он это говорил, на кухне Мавзолей-клуба стоял, прислонившись к буфету, делегат «Интернационального союза лакеев» и, надвинув на глаза свою полукруглую шляпу, вел беседу с небольшой группой китайских философов, то он бы понял, что социальная катастрофа была гораздо ближе, чем он это предполагал.

— Вы пригласили еще кого-нибудь на обед? — спросил мистер Ферлонг.

— Я очень хотел бы видеть за столом вашего отца, — ответил мистер Файш, — но, к сожалению, его нет в городе.

Однако его слова следовало понимать так: «Я очень рад, что обстоятельства избавили меня от необходимости пригласить вашего отца, которого я ни в коем случае не хочу знакомить с герцогом». Дело в том, что присутствие на обеде мистера Ферлонга-старшего совершенно не соответствовало целям, которые ставил себе мистер Файш. Мистер Ферлонг-старший был председателем целого ряда торговых предприятий с церковным оттенком и слыл очень ловким человеком. В этот момент его не было в городе, так как он был занят в Нью-Йорке выпуском нового издания Евангелия в переводе на индусский язык. Но знай он о приезде герцога с целью выгодного помещения нескольких миллионов долларов, он ни за что не выехал бы из города, если бы даже ему предложили взамен целый Индустанский полуостров.

— Вы, вероятно, пригласили мистера Баулдера? — спросил настоятель.

— Нет! — решительно сказал мистер Файш, не повторив даже его имени.

Дело в том, что у него было еще больше оснований не знакомить с герцогом мистера Баулдера. Мистер Файш уже сделал однажды подобного рода ошибку и не имел никакого намерения допустить ее вторично. Всего лишь год тому назад, во время посещения Мавзолей-клуба молодым виконтом Фиц-Тистлем, мистер Файш познакомил мистера Баулдера с виконтом и жестоко поплатился за это, потому что мистер Баулдер, встретив виконта, сейчас же пригласил его на охоту в свой заповедник в Висконсине, и на этом кончились все разговоры о помещении капиталов Фиц-Тистля.

Мистера Баулдера, о котором говорил мистер Файш, можно было видеть в этот момент в том же зале за одним из столиков, где он в одиночестве уплетал свой завтрак. Это был старик крепкого телосложения, хотя силы его и были уже основательно надломлены, с белой бородой и с такими приспущенными веками, что можно было подумать, будто он собирается сейчас заплакать. Голубые глаза его смотрели куда-то вдаль, а спокойное скорбное лицо и большие покатые плечи ясно говорили о его связи с мистическими тайнами крупной финансовой политики.

По-видимому, над ним повисло облако меланхолии, потому что, когда он говорил о привлеченных капиталах и накопившихся дивидендах, в его спокойном голосе чувствовалась такая глубокая грусть, словно речь шла о вечных загробных муках и возмездии за грехи человеческие.

Что стоило такому великану справиться с болтливым виконтом, с грубоватым герцогом или с франтоватым итальянским маркизом?! Сущие пустяки!

Методы обращения мистера Баулдера с титулованными заезжими гостями, искавшими, куда бы пристроить свои капиталы, были глубоко продуманы. Он никогда не говорил с ними о деньгах ни слова, Он только рассказывал им о величественных американских лесах — он родился шестьдесят пять лет тому назад в лесу, где заготовлялся строительный материал, — и когда он говорил о девственных лесах, о вое волков по ночам среди сосен, в его голосе звучало нечто такое, что очаровывало заезжего слушателя; когда же он переходил к рассказу о своем охотничьем заповеднике близ Висконсинских лесов, то герцог, граф или барон, у которых всегда под рукой была нарезная двустволка, превращались в сплошное внимание… и погибали,

— У меня там в Висконсине, — обычно говаривал мистер Баулдер своим глубоким, похожим на рыдание, голосом, — нечто вроде охотничьего домика… так вы бы назвали его. Простое строение, — пояснял он, почти рыдая, — сколоченное из бревен.

— О, сколоченное прямо из бревен?! — прерывал его заезжий гость. Как интересно!

Все титулованные люди сразу же приходят в восторг от бревен, и мистер Баулдер знал это, по крайней мере улавливал своим подсознательным «я».

— Да, из бревен, — тянул он тем же скорбным голосом, — из цельного, неотесанного кедра, знаете, из первобытных строевых деревьев… Я приказал вырубить их в со-

К этому времени возбуждение слушателя достигало крайнего напряжения.

— И там есть охота? — обычно спрашивал тот.

— Да, там водятся волки, — отвечал мистер Баулдер прерывистым от огорчения голосом.

— И они очень свирепы?

— Страшно! Никак не можем с ними справиться…

При этих словах титулованный собеседник загорался непреодолимым желанием сейчас же отправиться в Висконсинский лес, не дожидаясь даже приглашения со стороны мистера Баулдера.

И когда, неделю спустя, такой собеседник возвращался из охотничьего заповедника мистера Баулдера, загорелый, в грубых сапогах, увешанный волчьими зубами, все его состояние так фундаментально застревало в предприятиях мистера Баулдера, что вы напрасно старались бы вытрясти из его карманов хоть двадцать пять центов. И вся сделка совершалась как бы совершенно невзначай — во время большой охоты в Висконсинских лесах, когда на снегу лежал один или два убитых волка.

Поэтому неудивительно, что мистер Файш не предполагал приглашать мистера Баулдера на свой званый маленький обед. На самом деле задача мистера Файша состояла именно в том, чтобы скрыть от герцога существование мистера Баулдера и его охотничьего домика из бревен.

Не следует удивляться и тому, что, как только мистер Баулдер прочел в газетах заметку о прибытии герцога в Нью-Йорк и узнал из «Коммерческого эха» и «Финансового подголоска», что герцог собирается посетить город с целью вложить свои деньги в американские предприятия, он сейчас же протелефонировал в свою маленькую усадьбу в Висконсине — конечно, там сохранился с первобытных времен телефонный провод — и приказал своему управляющему хорошенько проветрить и протопить дом; при этом он специально поручил ему выяснить, не смогут ли местные оборванцы добыть живьем одного или двух волков, если таковые потребуются.

— Еще кто-нибудь будет на обеде? — спросил настоя-

— О да! Президент университета Бумер. Всего нас будет четверо. Полагаю, герцогу интересно будет встретиться с Бумером. Он, возможно, рад будет услышать что-либо об археологических находках на континенте.

Действительно, если любознательность герцога распространялась на археологию, то его свидание с великим Бумером, президентом Плутория-университета, было бы очень кстати.

Если бы он захотел получить точные сведения о различии между мексиканским «пуэбло» и жилищем племени навахо, то этот случай был бы самый благоприятный.

Если бы он воспылал желанием уделить некоторое время — ну, скажем, полчаса — на беседу об относительной древности Неандертальского черепа и песчаных отложений Миссури, то и в этом случае его встреча с Бумером была бы продуктивна. Ведь герцог мог получить от президента Бумера столь же исчерпывающие сведения о каменном и бронзовом веке, как от мистера Файша и мистера Баулдера о веке золота и веке денежного кредитного обращения.

Ну что, разве не удачен был выбор ученого археолога и президента университета для беседы с герцогом?

И если бы герцог в результате посещения Америки (ибо доктор Вумер, который знал все, понимал, зачем герцог прибыл в Америку) почувствовал склонность, ну, скажем, сделать вклад для поощрения изучения первобытной антропологии, разве это не было бы прекрасно? И если бы. герцог пожелал внести в фонд Плутория-университета скромную сумму, достаточную хотя бы для того, чтобы президент мог уволить старого профессора и пригласить нового, то и это было бы достаточным основанием

Поэтому президент с живостью ответил согласием на приглашение мистера Файша и сейчас же стал просматривать списки своих менее компетентных профессоров… для освежения памяти.

Герцог ДюЛьгеймский пять дней назад высадился в Нью-Йорке и тотчас же стал усиленно искать глазами поля турнепса, но нигде не нашел их. Он направился затем на Пятое авеню с намерением напасть на след картофеля, но там его не было. Не разыскал он также ни короткорогих быков в Центральном парке, ни длиннорогих быков на Бродвее. Ибо герцог наш, подобно всем герцогам был завзятым агрономом — от норфолкского жакета до подбитых гвоздями сапог.

В ресторане он разрезал картофелину на две части и одну из них послал метрдотелю, чтобы узнать, бермудский ли это картофель. По всей видимости, картофель был ранний бермудский, но герцог боялся, что это, судя по его окраске, лишь поздний тринидадский. Метрдотель направил картофелину главному повару, по ошибке приняв вопрос герцога за жалобу, а главный повар вернул ее герцогу с сообщением, что картофель не бермудский, а с острова Принца Эдуарда. И герцог выразил свою признательность главному повару, а последний — герцогу. Герцог был так обрадован полученными сведениями, что завернул картофелину в бумагу и взял ее с собой, а метрдотеля одарил двадцатью пятью центами, чувствуя, что в экстравагантной стране нужно и поступать соответствующим образом. Затем герцог в продолжение пяти дней носил с собой картофелину по Нью-Йорку и показывал ее всем. Но, за исключением этого случая, он не нашел в городе ни малейших следов сельского хозяйства. Никто из приглашавших его к себе не знал, как оказалось, чем откармливают вола, мясо которого подавали на стол; никто из лиц, принадлежащих, по-видимому, к лучшему нью-йоркскому обществу, не мог ничего сказать ему о способах выращивания свиней для убоя. Общество лакомилось цветной капустой, не различая датский и ольденбургский сорта ее, и почти никто не мог распознать силезской грудинки. А когда герцога повезли за город, примерно километров за двадцать пять от него, в то место, которое называли «деревней», то и здесь не оказалось турнепса, а были только строения, железнодорожные насыпи и рекламные плакаты. Так герцог провел четыре тоскливых дня. Сельское хозяйство угнетало его, но еще больше, конечно, угнетал его денежный вопрос, который и привел его. в Америку.

Деньги — вещь утомительная, особенно для тех, кого воспитание не подготовило к тому, чтобы делать их. Если человек притащился в Америку в надежде занять там денег и не знает, как подойти к решению этой задачи, то естественно, что им овладевает тоска и озабоченность. Будь здесь обширные поля турнепса и стада голштинского скота, то во время разговора между двумя скотоводами-джентльменами можно было бы изловчиться и ухватить заем, но в Нью-Йорке, среди каменных громад, под шум и грохот движущихся грузовиков, в часы роскошных приемов в богатых дворцах, не так-то легко было сделать это.

Вот чем объяснялся визит герцога Дюльгеймского и ошибка мистера Лукулла Файша. Мистер Файш думал, что герцог прибыл для того, чтобы дать деньги в долг, а между тем он приехал с целью занять их. Герцог рассчитывал получить под вторую закладную на свой Дюльгеймский замок двадцать тысяч фунтов стерлингов; затем он имел в виду продать право на шотландскую охоту, сдать в аренду ирландские пастбища, заложить валлийскую угольную ренту и сколотить, таким образом, сто тысяч фунтов стерлингов. Для герцога это была громадная сумма. Если бы он раздобыл ее, то смог бы выкупить первую закладную на Дюльгеймский замок, развязаться с нынешним арендатором шотландской охоты, погасить закладную на ирландские пастбища и т. д. Таков был заколдованный финансовый круг, в котором постоянно вращался герцог.

Другими словами, герцог был действительно бедным человеком — бедным, конечно, не в американском смысле, так как в Америке бедность появляется неожиданно, как грозовое облако, появляется только потому, что человек не может достать в критическую минуту четверти миллиона долларов, — и затем так же быстро исчезает; нет, герцог очутился в тисках того безнадежного мучительного разорения, которое хорошо известно одной лишь английской аристократии. Герцог был настолько беден, что герцогине приходилось в целях экономии ежегодно проводить три-четыре месяца в фешенебельном отеле на Ривьере; старший сын его, маркиз Бильдудльский, большую часть года охотился в Уганде, причем его свита состояла всего из двадцати — двадцати пяти загонщиков и такого ничтожного числа носильщиков, курьеров, погонщиков слонов и боев, что дело пахло общественным скандалом. Герцог был так беден, что младший сын его, просто для поддержания общих тенденций к экономии, вынужден был коротать свои дни в карабкании по Гималаям, а младшей дочери приходилось подолгу гостить у одной из мелких германских кронпринцесс. И в то время как герцогская семья ради сбережения денег карабкалась по горам, охотилась на гиен и т. д., Дюльгеймский замок и городской дом герцога были фактически закрыты для всех членов семьи. Но герцог твердо надеялся, что подобного рода суровая экономия, если она продержится в течение одного или двух поколений, совершит чудеса, и эта вера поддерживала его; герцогиня тоже верила в это, как и вообще вся герцогская семья, которая поэтому легко переносила свою горькую участь. Одно только мучило герцога: как достать в долг деньги, без чего абсолютно нельзя было обойтись? Герцог ненавидел это занятие. Его предки часто брали деньги, но никогда не занимали их, и герцог начинал злиться, когда наступала необходимость добывать деньги. Самый процесс одалживания был ему неприятен: сидеть с человеком часто почти с джентльменом, вести с ним приятную беседу, а затем пристать к нему и взять у него деньги. Просто низко! Ударить человека прикладом по голове и отобрать у него деньги — это было понятно герцогу, но одолжить… Вот почему герцог прибыл в Америку, где, как известно всему миру, легко достать деньги в долг. И действительно, многие друзья герцога добывали деньги в Америке с волшебной легкостью, закладывая свои имения, картины или дочерей.

Между тем, как это ни странно, герцог провел целых четыре дня в Нью-Йорке и, хотя его всюду принимали радушно, не получил ни одного цента. Герцог знал, что занять здесь деньги — пустое дело, детская игра, но как, как приступить к этому?

Неожиданно перед ним блеснул луч света. На четвертый день своего пребывания в Нью-Йорке он встретил виконта Билетейрса, который объявил ему, что только что получил пятьдесят тысяч фунтов под залог имущества, за которое в Англии не дали бы и полпенса.

И герцог со вздохом спросил:

— Как же, черт побери, вы устроили это?

— Что?

— Да заем! — сказал герцог. — Как вы завели речь об этом? Я жажду занять здесь сто тысяч, и повесьте меня, если я знаю, как приступить к этому.

— Вздор, — ответил виконт, — никакой подготовки для этого не нужно. Просто занимайте: за обедом просите, ну, как если бы вы просили спичку… Они здесь относятся к этому очень просто.

— За обедом? — переспросил герцог.

— Ну да, за обедом, — подтвердил виконт. — Конечно, не сразу — понимаете? — а так, после второго стакана вина. Уверяю вас, это сущие пустяки.

Как раз в этот момент герцогу вручили телеграмму мистера Файша с приглашением пообедать вместе с ним в Мавзолей-клубе.

Герцог, как человек точный, решил, что второй стакан вина будет стоить мистеру Файшу сто тысяч фунтов стерлингов.

Курьезно то, что мистер Файш в тот же самый момент путем вычислений пришел к заключению, что второй стакан шампанского, выпитый герцогом в Мавзолей-клубе, обойдется ему около пяти миллионов долларов.

На следующий день после получения пригласительной телеграммы герцог с ранним утренним экспрессом приехал в город, а ровно в семь часов вечера уже поднимался в Мавзолей-клуб. Это был плотный, невысокого роста мужчина, с бритым, красным, как кирпич, лицом и поседевшими волосами.

Герцог окинул любопытным взглядом здание Мавзолей-клуба и одобрил его. Оно показалось ему скромным, спокойным, совсем непохожим на кричащие дворцы немецких князей и на итальянские палаццо.

Мистер Файш и мистер Ферлонг ждали его в глубине комнаты, в нише, где горел огонь, стояли фикусы, а по стенам висели картины, освещенные матовым светом лампы; возле них стоял столик с виски и содовой водой. Герцог сел за столик. Мистера Файша, нанесшего ему в полдень визит в Палавер-отеле, он звал уже просто Файшем, как будто давно был знаком с ним, а через несколько минут стал называть и настоятеля церкви св. Асафа Ферлонгом — без всяких добавлений.

Едва успели они обменяться несколькими незначительными фразами, как показалась величавая массивная фигура президента Плутория-университета доктора Бумера. Он представился герцогу, пожал руку мистеру Ферлонгу, заговорил сразу с обоими и в то же время приказал подать себе свой любимый коктейль, а еще через минуту уже стал расспрашивать герцога о вавилонских кирпичах с иероглифическими надписями, которые дед герцога вывез с Евфрата и которые, как хорошо было известно каждому археологу, находились в герцогской библиотеке в Дюльгеймском замке. И хотя герцог ничего не знал об этих кирпичах* он с уверенностью заявил, что его дед собрал несколько действительно очень, очень замечательных вещей.

Герцог, встретив человека, знавшего о его дедушке, почувствовал себя вполне в своей тарелке. Его привели в восторг и фикусы, и картины, и доктор Бумер, и прелесть всего здания клуба, и уверенность, что здесь легко будет достать полмиллиона долларов.

— Какой прекрасный у вас клуб, ну просто прелесть! — воскликнул герцог.

— Да, — сказал мистер Файш, — очень уютный.

Но если бы мистер Файш мог видеть, что творилось внизу, в кухнях Мавзолей-клуба, он понял бы, что как раз в этот момент клуб становился очень неуютным местом.

Ибо как раз в этот момент делегат "Интернационального союза лакеев», в шапке, сдвинутой набекрень, после того как он целый день шнырял по городу, был занят агитацией среди китайских философов, записывая их в члены союза и уговаривая их присоединиться к забастовщикам. Он уверил их, что бои Гран-Палавера бросили работу в семь часов, а остальные бои Коммерческого клуба, Униона и всех ресторанов города забастовали еще час тому назад. И китайские философы, решив примкнуть к забастовщикам, поснимали свои лакейские фраки и надели свои собственные потертые пиджаки и круглые шляпы, заломив их набекрень. В мгновение ока совершилось чудесное превращение: почтенные китайцы обратились в настоящих бродяг самого низкого пошиба.

Но мистер Файш, сидевший наверху в зале, ничего этого не видел. Даже тогда, когда старший лакей, заметно дрожавший, появился с коктейлем, им самим приготовленным и налитым в стаканы, им самим вымытые, — даже тогда мистер Файш, отвлеченный своими мыслями о герцоге, не заметил ничего неладного.

Не заметили этого и гости. Ибо доктор Бумер, узнав, что герцог был на Нигере, стал расспрашивать его о знаменитых Бимбосских развалинах у низовьев этой реки. Герцог сознался, что он их не разыскал. Но доктор стал его уверять, что они существуют и что о них есть указания даже у Страбона.

— Если только память ему не изменяет, — заявил он, — они находятся на полпути от Оохата к Охату, но где именно, выше ли Оохата и ниже Охата или же выше Охата и ниже Оохата, этого он не может сказать с уверенностью. Герцогу придется подождать, пока он не наведет точных справок в своей библиотеке.

С такими разговорами собеседники допили коктейль, а затем чинно двинулись наверх, в отдельный кабинет.

Когда они вошли в комнату, где стоял стол, покрытый белоснежной скатертью, уставленный хрусталем и украшенный цветами (стол был накрыт философом, который в шляпе, сдвинутой набекрень, уже шествовал во главе прочих забастовщиков по направлению к театру Буфф), герцог снова воскликнул:

— Поистине у вас очень уютный клуб, просто очаровательный!

Все сели. Мистер Ферлонг прочел молитву, самую краткую, какая только известна в требниках англиканской церкви. И старший лакей — уже не скрывавший своей растерянности, так как все его попытки вызвать по телефону взамен забастовавших лакеев людей из Гран-Палавера и «Континенталя» окончились неудачей, — подал устрицы, которые сам же и вскрыл, и дрожащей рукой стал разливать по бокалам рейнвейн. Он знал, что если каким-либо чудом из Палавера не явится новый повар и один или два лакея, то вся его затея лопнет.

Но гости ничего не подозревали о его страхе. Доктор Бумер пожирал устрицы, как гиппопотам, и с набитым ртом распространялся о роскоши современной жизни.

А во время паузы, наступившей после устриц, он наглядно, на двух кусках хлеба, пояснил герцогу разницу в структуре мексиканского «пуэбло» и жилища племени навахо.

Тем временем задержка обеда сделалась, конечно, заметной. Мистер Файш стал бросать гневные взгляды по направлению к двери, с нетерпением ожидая появления лакея и бормоча извинения перед гостями. Но президент заявил, что извиняться тут нечего, и прибавил:

— В свои студенческие годы я смотрел бы на блюдо устриц как на обильный обед и ничего большего не желал бы. Мы едим теперь слишком много.

Слова доктора навели мистера Файша на его любимую тему.

— Роскошь, — воскликнул он, — да, роскошь — вот проклятие нашего века! Все увеличивающаяся роскошь, концентрация капиталов, легкость, с какой создаются колоссальные богатства, — все это погубит нас. Запомните мои слова: все окончится страшным крахом. Я не боюсь сознаться перед вами, герцог, — мои друзья, присутствующие здесь, конечно, знают это, — что я до некоторой степени революционер и социалист. Я твердо убежден, сэр, что наша современная цивилизация окончится величайшим социальным переворотом… Запомните, что я говорю, — здесь голос мистера Файша сделался особенно выразительным, — окончится величайшим социальным переворотом. Некоторые из нас, может быть, не доживут до него, но вы, например, Ферлонг, как самый молодой, безусловно, увидите его своими глазами.

Однако мистер Файш недооценил серьезность положения, так как и ему, и всем его собеседникам суждено было увидеть катастрофу собственными глазами.

Как раз в тот момент, когда мистер Файш болтал о социальной катастрофе и, сверкая глазами, объяснял, что эта Катастрофа неизбежна, она действительно наступила; и надо же было, чтобы она разразилась не в каком-либо другом из бесчисленных уголков земного шара, а именно здесь, в кабинете Мавзолей-клуба! Старший лакей с мрачным видом вошел в комнату и, наклонившись над спинкой кресла мистера Файша, стал шепотом докладывать ему о случившемся.

— Мерзавцы, негодяи! — цедил сквозь зубы мистер Файш, откинувшись в негодовании на спинку кресла, — Бастовать в нашем клубе! Какая наглость!

— Ужасно печально, сэр! Я не хотел говорить вам. Все надеялся, что мне удастся получить помощь из других мест, но, кажется, сэр, во всех отелях происходит одно и тo же.

— Вы хотите сказать, — спросил мистер Файш, медленно произнося слова, — что обеда не будет?

— Ужасно, сэр, — простонал старший лакей, — но оказывается, что повар и не начинал готовить его. Кроме того, что подано на стол, ничего нет.

Итак, социальная катастрофа наступила.

Мистер Файш сидел молча, со сжатыми кулаками. Доктор Бумер, с изменившимся лицом, сосредоточенно смотрел на пустые устричные раковины, возможно думая о своих студенческих годах. Герцог скорбел о разбитых надеждах на сто тысяч фунтов, о которых он намеревался заговорить за вторым бокалом шампанского (увы, шампанскому не суждено было появиться на столе!). Но, верный себе, герцог прежде всего подумал о соблюдении вежливости и стал бормотать что-то о том, что он готов пригласить всех к себе в отель. Впрочем, стоит ли распространяться о печальных подробностях обеда, которому не суждено было состояться?!

План мистера Файша лопнул: он был слишком тонким дельцом, чтобы допустить, что денежные дела могут решаться за столом какого-либо второразрядного ресторана или на пустой желудок в стенах покинутого прислугой клуба. Нужно начинать сначала. Надо ждать нового случая.

Обеденная компания распалась.

Герцог на фыркающем автомобиле покатил к сверкающей колоннаде Гран-Палавера, где тоже не было ни прислуги, ни обеда.

Настоятель церкви св. Асафа побрел к себе, мечтая о съестных запасах, хранившихся у него в кладовой.

А мистер Файш и доктор Бумер направились домой по Плутория-авеню, усаженной вязами. Они не прошли и половины расстояния, как доктор Бумер начал толковать о герцоге.

— Милейший человек, — заявил он, — очаровательный. Мне очень жаль его.

— Не больше, чем каждого из нас, — буркнул мистер Файш, который находился в самом кислом, а потому и ультрадемократическом настроении. — Не надо быть герцогом для того, чтобы иметь желудок.

— Ну, ну, — сказал президент, — я говорю вовсе не об этом. Совсем не об этом. Я имею в виду его финансовое положение. Такой старинный род и такое стесненное положение!

Дело в том, что для археолога типа Бумера разорение древнейшего рода не могло остаться тайной.

Мистер Файш остановился, как вкопанный.

— Его финансовое положение, говорите вы?

— Ну да, — ответил доктор Бумер, — я был уверен, что оно вам известно. Дюльгеймы, безусловно, разорены. Герцог вынужден закладывать свои имения. Предполагаю, что он и в Америку приехал только для того,

Мистер Файш, будучи биржевиком, привык действовать с молниеносной быстротой.

— Один Момент, — воскликнул он, — мы, кажется, находимся перед вашим домом! Можно мне воспользоваться вашим телефоном? Мне нужно позвонить Баулдеру.

Две минуты спустя мистер Файш уже говорил в трубку:

— Это вы, Баулдер? Я искал вас сегодня целый день: хотел вас познакомить с герцогом Дюльгеймским, который неожиданно приехал сюда из Нью-Йорка; думаю, вы рады будете представиться ему. Я собирался предложить вам пообедать с нами в клубе. Но в клубе все перевернулось вверх ногами, лакеи забастовали и тому подобная мерзость. В Палавере, как я слышал, происходит то же самое… Может быть, вы…

Мистер Файш замолчал, прислушиваясь на минуту, а затем продолжал:

— О, да, да, прелестная идея, очень мило с вашей стороны! Пожалуйста, пришлите ваш автомобиль в отель и пригласите герцога к себе на обед. Нет, я не могу присоединиться к вам. Спасибо! Очень мило! Прощайте.

Через несколько минут мотор мистера Баулдера мчался по Плутория-авеню к Гран-Палаверу.

Что произошло в этот вечер между мистером Баулдером и герцогом — покрыто мраком неизвестности.

Во всяком случае, не подлежит сомнению, что мистер Файш громко расхохотался, когда на следующий день за завтраком прочел в одной из газет заметку:

«Мы узнали, что герцог Дюльгеймский, который на короткое время посетил наш город, уезжает сегодня утром вместе с Асмодеем Баулдером в Висконсинские леса. Мистер Баулдер желает познакомить герцога, завзятого спортсмена, с охотой на американских волков».

В спальном отделении пульмановского вагона герцог мчался на северо-восток; весь вагон был набит двухствольными нарезными винтовками, большими кожаными охотничьими сумками, капканами для волков и еще бог знает чем. Герцог был одет в костюм, сшитый из какого-то необычайно грубого материала, должно быть из крокодиловой кожи, и лицо его сияло искренней радостью.

Сидя напротив него, мистер Баулдер время от времени сообщал ему сведения о свирепости лесных американских волков. Но о других волках, гораздо более свирепых, чем лесные, в лапы которых мог попасть в Америке герцог, не говорил ни слова.

Что случилось в Висконсинских лесах, осталось неизвестным, а для Мавзолей-клуба приезд герцога явился только приятным воспоминанием.