РАСКИНУЛОСЬ МОРЕ ШИРОКО…

Как всё изменилось за один день!

Флот ушёл далеко в море и начал тактические занятия, которые должны были сделать его ещё сильнее.

Два мальчика из врагов превратились в друзей и превосходно чувствовали себя на «Водолее» — со всеми познакомились и услышали много нового.

Почтенный кок блокшива Иона Осипыч Костин вместе со своим дорожным чемоданчиком перебрался на эсминец «Быстрый», который уже был готов выйти в море, но пока стоял возле доков.

Все корабли и все люди флота стремились в море, и тем более странно было то, что боцман эсминца «Быстрый» Алексей Иванович Щербак попросил у командира разрешения уволиться на девяносто минут ноль-ноль секунд.

Зачем понадобилось боцману это увольнение?

Он думал, он надеялся, он хотел бы, чтобы в его жизни произошли большие перемены. В ожидании этих перемен бравый боцман эсминца «Быстрый» Алексей Иванович Щербак изрядно волновался. Он волновался немного больше, чем этого можно было ожидать при любых обстоятельствах от боцмана эсминца «Быстрый».

Высокий, щеголевато одетый, шёл Алексей Иванович по улицам Кронштадта, привлекая внимание пешеходов и не обращая ни на кого внимания. Несколько раз он останавливался, смущённо подбивал рукой свою чёрную курчавую бороду, и в такие минуты можно было подумать, что боцман готов повернуть обратно на свой эсминец, где его ждало много всяких дел и забот. Нет, он всё же, хотя и медленно, продолжал путь, но, право же, было странно, что на эсминце «Быстрый» мог служить такой медлительный человек…

На одной из улиц Алексей Иванович потерял несколько минут возле чистильщика, хотя его ботинки и без того блестели, как лакированные. Потом он неожиданно для себя зашёл в магазин, не сразу придумал, зачем он зашёл туда, и наконец попросил отвесить конфет.

— Только получше, — добавил Алексей Иванович. — Которые подороже.

— Разве «Быстрый» ещё не ушёл? — спросил продавец, прочитав название корабля на ленточке бескозырки. — Когда уходите?

Вовремя или, может быть, своевременно, — туманно, по всем правилам соблюдения военной тайны, ответил бравый боцман, расплатился и отправился дальше.

На бульваре тоже нашёлся чистильщик. Боцман поставил сияющий ботинок на ящик, окованный медью, приказал чистильщику действовать, и ботинки, если это только было возможно, заблестели ещё ярче.

— Что же я скажу ей? — озабоченно бормотал боцман, шагая по бульвару. — Скажу я так: надоело, мол, ждать у моря погоды. Потому прошу ответа: да или нет?

Он будто испугался своей смелости, опять замедлил шаг и оглянулся. Как на беду, больше ни одного чистильщика сапог не было поблизости. Осталось подчиниться обстоятельствам и свернуть в переулок, который вёл на улицу Макарова.

— Так я и скажу, — уговаривал себя бравый боцман. — Иду, мол, в море. Что же вы мне скажете, с чем отпустите в поход?

Решение как будто было принято окончательное, план действий выработан, и всё же на улице Макарова боцман Щербак уже еле-еле передвигал ноги и крепко сжимал пакетик с конфетами, а достигнув крылечка маленького деревянного домика, не сразу решился позвонить. Сначала Алексей Иванович обнаружил на ботинке пятнышко, очень маленькое, но вполне заметное пятнышко, — вот вам и чистильщик! — и долго боролся с ним. Потом высоко над Кронштадтом пролетели гидропланы, и, разумеется, надо было проследить их полёт до конца. Вслед за этим выяснилось, что одна из пуговиц бушлата стала какой-то скучной. Он протёр её кончиком платка, и пуговица так заблестела, так раззадорилась, что её подружки обиделись и поскучнели. Пришлось взяться и за них…

Замок щёлкнул, дверь приоткрылась, и послышался женский голос:

— Что же вы не заходите, Алексей Иванович? Слышу, кто-сь тупотит, тупотит на порожке, а не звонит…

Моряк, застигнутый врасплох, покраснел, откашлялся, быстро спрятал платок и боком прошёл в дверь, боясь взглянуть на хозяйку. Когда он уселся и поднял глаза, девушка уже взялась за шитьё и, едва заметно улыбаясь, ждала, что скажет гость, приход которого почему-то её ничуть не удивил. Но боцман Щербак, вероятно, растерял по дороге все свои слова и теперь молчал, не спуская глаз с девушки и взбивая бороду. Она встретилась с его взглядом, и её карие глаза встревоженно улыбнулись.

— Вот, — начал Щербак и откашлялся. — Вот, Оксана Григорьевна, зашёл вас проведать, о здоровье спросить. В море мы уходим… Надоело в гавани стоять, надоело, как говорится, ждать у моря погоды. Так вот, Оксана Григорьевна, может быть, не скоро увидимся…

— Все уходят в море, — задумчиво проговорила девушка. — И Остап в море.

— Знаю, что Остап Григорьевич в походе… Вот и надумал по пути вас проведать: может быть, что понадобится… А это конфеты для вашего братишки: прошу передать.

В этом объяснении всё было правдоподобно, но девушка поняла, что бравый боцман Щербак немного покривил душой. Совсем другие причины привели его в маленький домик на тихой улице. Поэтому Алексей Иванович покраснел.

— Нет и Мити, — сказала Оксана со вздохом. — Тоже в море подался. Беспокоюсь я…

— Митя в море? Ишь какой быстрый! — удивился Алексей Иванович. — Как же это он на флот записался?

— Какой-то Витя Лесков, юнга с блокшива, потащил. Утонут ещё, не дай бог! Тихонький-тихонький Митя, а в море без спросу ушёл…

Тревога девушки тронула моряка. Он подсел к ней, взял за руку, заглянул в лицо.

— Вы не скучайте, Оксана Григорьевна, — сказал он серьёзно. — Ничего с ним плохого не будет. На флоте сирот нет. Не пропадёт парнишка. Морской обычай строгий — детвору беречь. Будет и сыт и здоров. На каком судне пошёл Митя?

— На «Змее».

— Так ведь «Змей» вчера ночью в гавань вернулся… Сам видел.

— Уж и не знаю… Фёдор Степанович Левшин прислал вчера какого-то моряка сказать, что Митя на «Водолей» перебрался.

— Какой Левшин?

— На блокшиве командир… Велел передать, чтобы не беспокоилась, что Митя наш на «Водолее» плывёт с юнгой этим, с Виктором.

— Постойте, постойте! — воскликнул Щербак. — Вот теперь всё ясно вижу. Вчера ночью к нам пассажир явился. Кок с блокшива. И всё, чудак, допытывался, встретит ли, мол, «Быстрый» в море «Водолея». Я думал: зачем ему этот «Водолей» понадобился? А оказывается, он юнгой интересуется… Так!.. А вы, Оксана Григорьевна, всё-таки не тревожьтесь. «Водолей» к берегу жмётся, плавание у него, говорят, коротенькое. Скоро Митю увидите…

Он как бы нечаянно взял другую руку девушки, заглянул в милое смущённое лицо и тихо проговорил:

— Оксана Григорьевна, шёл я к вам и нёс одно словечко. Давно хотел вам его сказать, да всё язык не поворачивался. Большое это слово — вся жизнь моя от него зависит. Никогда я таких слов никому не говорил. Человек я морской, к берегу непривычный. А есть такие слова, которых я никогда никому не…

Он запнулся и замолчал.

Девушка, вероятно, поняла, о каком слове говорил моряк. Она не отобрала у Алексея Ивановича своих рук и, отвернувшись от него, молчала.

— Так вот, Оксана Григорьевна, не сообщу я вам сегодня этого слова, — решил Алексей Иванович. — Позвольте отложить, пока все мы из похода не вернёмся: и брат ваш, Остап Григорьевич, и Митя, и я. Тогда уж и разрешите сообщить вам это слово… Очень прошу я вас, Оксана Григорьевна, подумать… Может, вам неинтересно это слово слышать?

— Приезжайте, Алексей Иванович, — промолвила девушка. — Только надо, чтобы Остап дома был, потому что он один у меня на свете. — Помолчав, она прошептала чуть слышно: — А мне довольно интересно ваше слово услышать. Вы плохого не скажете…

— Есть! — воскликнул боцман, охваченный радостью, но испугался своего голоса и перешёл почти на шёпот: — Спасибо, Оксана Григорьевна! С лёгкой душой в море пойду.

Когда девушка закрывала за ним дверь, он сказал:

— Не скучайте и не тревожьтесь, Оксана Григорьевна! У нашего «Быстрого» к «Водолею» дело одно есть. Может быть, так случится, что я Митю на «Быстрый» перетащу и вам его представлю. Есть у меня такая мысль… Пока всего хорошего!

Так вот какая замечательная перемена должна была произойти в жизни боцмана Щербака, и он вполне правильно считал, что она уже почти произошла. На эсминец он вернулся, мурлыча под нос «Раскинулось море широко». Встретив у камбуза Иону Осипыча Костина, сказал с усмешкой: «Эх, нагнать бы нам «Водолея»!» — и особенно энергично распоряжался на баке при съёмке с якоря. А когда эсминец оставил за собой ворота военной гавани, то Алексей Иванович с каким-то особым азартом ушёл в своё боцманское дело, без которого корабль не корабль и служба не служба.

Раскинулось море широко… Наконец-то вокруг миноносца не серые гранитные ступенчатые стены дока, а морской простор и бодрящая свежая погода. Боцман ещё и ещё раз посмотрел, не свисает ли за борт какая-нибудь снасть, потому что свисающая снасть — это боцманский позор; надеты ли походные чехлы; закреплено ли на верхней палубе всё, что должно быть закреплено, потому что качка усиливается; закрыты ли иллюминаторы, потому что свежая погода может с минуты на минуту обернуться штормом. Много забот было у Алексея Ивановича, но всё это были радостные заботы на таком славном эсминце, как «Быстрый».

После ремонта помолодевший корабль рвался вперёд. Можно было подумать, что его узкий корпус вот-вот выскользнет из-под ног, — таким стремительным был ход. И эта быстрота, эта стремительность волновали, радовали боцмана.

Щербак плавал на «Быстром» без году неделю. Недавно перевёлся он на Балтику с Черноморья вместе со своим командиром Воробьёвым, но уже успел полюбить новую коробочку, как он про себя называл миноносец, уже чувствовал себя родным на его палубе и душу готов был отдать за этот корабль. Хороша коробочка, и хорошая штука море, особенно если человек покидает берег с лёгкой душой, унося воспоминание об улыбке карих глаз.

С мостика, не держась за поручни крутого трапа, спустился командир эсминца Воробьёв и, поравнявшись с Алексеем Ивановичем, сказал со скрытой радостью:

— Хорошо идём, товарищ боцман?

— Вполне удовлетворительно, товарищ командир! Можно сказать: замечательный корабль!

— Не так щедро, не так щедро, товарищ боцман! — остановил его командир. — Хвалить корабль можно только после выхода… А чем кончился ваш таинственный поход на берег? Всё благополучно?

— Так точно, — ответил боцман, отводя глаза в сторону. — Разрешите, товарищ командир, обратиться с просьбой?..

— Личной? — спросил Воробьёв и остановился.

— Так точно!

У Воробьёва была особая манера слушать и отвечать. Слушая, он немного выдвигал голову вперёд, а выслушав, продолжал внимательно смотреть в глаза собеседнику своими упорными, чересчур светлыми глазами. Сейчас, заинтересованный, он ответил быстро:

— Жду к себе через десять минут.

— Есть через десять минут!

Командир шёл по верхней палубе, празднично настроенный, влюблённый даже в этот серый день, в эту волну, которая казалась бесцветной после синей и тяжёлой волны Чёрного моря. За время ремонта он несколько раз ходил пассажиром на миноносцах, зачитывался лоциями, вглядывался в Балтийское море, такое непривычное, такое непохожее на Чёрное и в то же время дорогое своей героической историей. А теперь вот оно, славное море, в каждой волне которого горит капля горячей русской крови, пролитой в боях за Балтику!

Впервые Воробьёв шёл далеко в море на своём миноносце, и этот миноносец должен был служить не хуже красавца эсминца на Чёрном море. Нет-нет, во всяком случае не хуже! Машины, как он был в этом уверен, не откажут, хотя в штабе кое-кто утверждал, что Воробьёв слишком торопил ремонтные работы. Люди?.. Команда на эсминце дружная, умелая. Всё идёт ладно, и обидно только то, что штаб продолжает держать эсминец на положении ремонтируемого корабля. Назначили «Быстрому» дополнительное испытание — большую пробежку в одиночку до Гогланда.

Утром, когда Воробьёв ждал ответа на свой запрос о месте встречи с действующими силами, была получена от штаба радиограмма о каком-то профессоре Щепочкине.

Воробьёв задержался возле комендоров, проверявших материальную часть орудия, дал несколько указаний и отправился к себе по другому борту миноносца, провожаемый взглядами краснофлотцев.

— Сутулится он, что ли? — сказал один из них.

— Высокий больно, вот и кажется, что сутулится.

— Вчера видел, как он нашим гиревикам работу со штангой показывал! Силища!

— Говорят, в гражданскую войну от наркома часы за храбрость получил.

— А чего ж… Видать, человек крепкий.

Краснофлотцы всё ещё присматривались к новому командиру и каждый раз открывали в нём новые достоинства. Им нравилось в нём всё: то, что он всегда спокоен, ко всем одинаково внимателен, всё понимает с полуслова, но слушает до конца и при случае может нагнать холодка.

Командир остановился возле камбуза и глубоко втянул воздух. Пахло заманчиво. У плиты, помешивая в кастрюле, стоял величественный, почти грозный, лучший кулинар флота Иона Осипыч Костин. Он читал своему бывшему ученику — молодому коку — лекцию об искусстве варить флотский борщ и строго критиковал чрезмерное пристрастие некоторых коков к лавровому листу и перцу. Увидев командира, он оборвал нотацию на полуслове и отдал честь.

— Как дела, товарищ кок?

— Передаю опыт, товарищ командир.

— Очень хорошо! Желаю полного успеха.

Командир хотел продолжать путь, как вдруг Костин, почти неожиданно для себя, решился заговорить о деле, которое ему самому казалось невыполнимым.

— Позвольте обратиться с просьбой, товарищ командир?

— С личной?

— Так точно!

— Прошу зайти через пятнадцать минут, — ответил после короткого раздумья командир. — Через пятнадцать минут ко мне в каюту, — добавил он.

Давно командир не бывал у себя! Ночь и утро прошли в последних хлопотах, не было ни минуты свободной. Теперь так приятно умыться, опуститься в кожаное удобное кресло, взглянуть на фотографическую карточку, висящую над письменным столом, взять в озябшие руки стакан тёмно-коричневого чаю с лимоном, закурить толстую папиросу и дымить спокойно-спокойно, прислушиваясь к сильному дыханию машин. Начался поход — вот что замечательно!

Он протянул руку, снял трубку телефона, приказал соединить с радиорубкой, спросил, что нового, узнал, что ничего нового нет, и задумался. Поход начался. Очень хорошо! А что дальше? Где состоится свидание? Корабли сократили радиообмен, помалкивают, и теперь становится всё очевиднее, что штаб не рассчитывает на участие «Быстрого» в тактических занятиях. Но поход начался и будет продолжаться. Хорошо — всё дальше на запад, всё дальше, всё дальше на запад…

Он встрепенулся и открыл глаза как раз вовремя, чтобы без промедления ответить на короткий стук:

— Войдите!

Вошёл боцман и остановился у двери.

— Изложите просьбу, — коротко приказал командир.

Алексей Иванович заговорил неуверенно, с таким видом, будто сам удивлялся, что обращается к командиру с пустяками и хорошо сознаёт всю странность просьбы:

— Слышно на корабле, товарищ командир, что мы с «Водолея» какого-то профессора снимать будем…

Командир кивнул головой:

— Вас интересует профессор Щепочкин?

— Никак нет… Профессор — личность мне неизвестная. Другой человек на «Водолее»… Мальчик… Братишка одной моей знакомой… Без дела в море подался, асестра беспокоится…

Командир поднёс стакан остывшего чаю к губам, чтобы скрыть усмешку:

— Что нужно сделать с мальчиком?

— Даром он в море болтается, и сестра беспокоится… Так вот, если случай будет… Хоть вы не любите пассажиров…

— Понятно, понятно, боцман, — прервал его командир. — Надо снять с «Водолея» мальчика… Кстати, как его зовут?.. Митя Гончаренко?.. Значит, надо раздобыть Митю Гончаренко, отдать под ваш надзор и сделать приятное его сестре. Так?

— Точно так! — обрадовался боцман, чувствуя, что дело идёт на лад. — Будьте уж так добры, товарищ командир!

— Один или два пассажира на корабле — разница невелика. Готовьте шлюпку, боцман. Профессора Щепочкина поручаю вам в придачу к этому мальчику. Вы свободны.

— Есть, товарищ командир! Премного благодарен!

Боцман бросился к двери и столкнулся с Ионой Осипычем, который всё никак не решался постучать.

Командир, увидев Костина, крикнул:

— Прошу!

Иона Осипыч вошёл и огляделся. Одна вещь в каюте командира сразу же привлекла его внимание и обрадовала: фотография молодой женщины и мальчика лет десяти. Мальчик был одет в морское, как одевают своих сыновей моряки: просто, без помпонов, многочисленных знаков различия и глупых надписей на ленточках бескозырок, вроде «Пират», «Шалун» и тому подобное. То обстоятельство, что командир имел сына одного возраста с Виктором, придало Ионе Осипычу смелости в его предприятии.

— Слушаю вас, товарищ кок. Изложите дело.

Кок прижал руки к груди.

— Товарищ командир, — начал он, — дело-то вот какое… Не совсем дело, по секрету скажу, даже и беспокоить вас как-то…

— Да вы без предисловий.

— Дело-то вот какое, товарищ командир… Я бы и не просил… Так ведь Фёдору Степановичу что? Плывёт мальчишка, ну и пускай плывёт… А может быть, он голодует? А может, совсем режим сломал?.. Ведь он же что? Он же маленький, ну, как вот тот хлопчик, что у вас на карточке.

— На чём плывёт? Что надо сделать, чтобы восстановить сломанный режим? Слушаю вас, — серьёзно сказал Воробьёв, стараясь разобраться в положении.

— Да на «Водолее» он плывёт, товарищ командир, на «Водолее»! — воскликнул Иона Осипыч с таким видом, будто удивлялся, что Воробьёв не знает самых общеизвестных вещей. — Сегодня утром слышно было, что «Водолей» на запад идёт, на самый дальний форт… А что ему делать на форту, мальчику-то? Совсем пустое дело… Ну, как та горчица после обеда…

Командир кивнул головой:

— Согласен. Мальчику незачем болтаться по фортам и «Водолеям». Но какое отношение к нему вы имеете? Хотите сделать приятное его сестре?

— Да у него же нет сестры!

— У Мити Гончаренко?

— Так он же не Митя Гончаренко, — заспешил Иона Осипыч. — Он же Лесков, Витя. Сыночек минёра Лескова, того самого, который, может, слыхали, от мины погиб. А Витька — воспитанник наш, блокшива то есть. По глупости в море ушёл, а теперь режим сломал… Так, может, если можно…

Воробьёв медленно заговорил:

— Не люблю пассажиров… Бродят, глазеют, путаются под ногами, норовят попасть на командирский мостик или за борт — им всё равно куда. Сначала восхищаются каждой мелочью, потом укачиваются, спят в неположенное время, в неуказанных местах…

Иона Осипыч виновато опустил глаза. По-видимому, всё пропало.

— Но вашу просьбу я выполню, — продолжал командир. — Мы должны взять с «Водолея» профессора Щепочкина. А где есть один пассажир, там… Словом, вашу просьбу выполнить можно. Но с «Быстрого» вы заберёте мальчика на линкор. Так? Теперь всё в порядке.

Костин-кок, пятясь к двери, забормотал слова благодарности.

Послышался свисток переговорной трубы. С мостика сообщили:

— Товарищ командир, на горизонте транспорт «Водолей».

 

КАК В СКАЗКЕ

Только что чёрный одноухий Митрофан бродил по палубе, тыкался носом в мешки и ящики, вежливо уступал дорогу людям, сладко жмурился, когда кто-нибудь из моряков почёсывал у него за ухом, а теперь исчез, будто его никогда и не бывало на «Водолее».

— Как ты думаешь, где он? — спрашивал встревоженный Митя.

— Откуда я знаю? Спит где-нибудь. Кошки всегда перед обедом спят, — равнодушно отвечал Виктор.

Он с завистью наблюдал за кораблём, который темнел на горизонте и приближался с каждой минутой.

— Вот быстро идёт! Что это за корабль?

Почти всё население «Водолея» столпилось на верхней палубе, разглядывая встречный корабль. Но Мите было не до него. Он самостоятельно двинулся на поиски Митрофана — исследовал все закоулки на верхней палубе, заглянул в кают-компанию, в кубрик и даже в капитанскую каюту, навёл справки у машинистов и кочегаров, по четвероногое корабельное имущество, как видно, всерьёз решило потеряться. Мальчик чувствовал свою ответственность перед вестовым «Змея» и перед Кравцовым: ведь это он, Митя, унёс Митрофана на плече со «Змея», а теперь Митрофан пропал!

Мимо огорчённого мальчика пробежал матрос и крикнул:

— Чего один бродишь? Иди посмотри на миноносец!

На «Водолее» уже разобрались, что встречный корабль был миноносцем, сейчас же совершенно правильно решили, что это «Быстрый», начавший поход после ремонта, напомнили друг другу фамилию его командира, перечислили его достоинства, в том числе пристрастие к гребному и парусному спорту.

— Вот быстро идёт! — сказал Виктор, когда к нему присоединился Митя, расстроенный неудачными поисками. — Не то что мы… Он к боевым кораблям спешит. А мы здесь так и будем болтаться…

Миноносец приближался. Уже можно было различить фигурки людей на верхней палубе. Казалось, что корабль замедляет ход. Зоркий Митя уже разглядел на борту миноносца Алексея Ивановича Щербака и обрадовался, что встретил в море знакомого человека.

Миноносец стопорил: за его кормой вздулся высокий бурун, а трубы пыхнули коротким дымом.

На «Водолее» зашумели, кто-то крикнул: «Классно! Высшая марка!» «Быстрый» уже покачивался неподалёку от «Водолея», и от борта миноносца шла шлюпка, выгребаясь против волны. Всё это сделалось так быстро, что мальчикам осталось только моргать глазами. Откуда им было знать, что боцман Щербак превзошёл на этот раз самого себя и посадил шлюпку на волну с небывалым мастерством.

— Нет, каков спуск! — волновались курсанты. — Килем на пятку волны, вёсла на воду — и пошёл. Вот это моряки!

Митя тихонько сказал приятелю:

— Попросим боцмана, чтобы нас с собой взял. Алексей Иванович добрый. Тогда мы на флот попадём, да, Витя? Попросим… Только Митрофана надо сначала найти.

— Так он и возьмёт! — пробормотал Виктор, но насторожился.

— Хорошо гребут! — восхищались курсанты. — Какой гребок: длинный, сильный, чёткий, ровный!

Шлюпка подошла вплотную к «Водолею», щеголевато развернулась бортом. Боцман отдал честь капитану, стоявшему на мостике, и весело крикнул:

— Мы за пассажирами: за профессором Щепочкиным и за ребятами. Просим отпустить поскорее.

И началось что-то сказочное, в чём ни Виктор, ни Митя так и не сумели разобраться. Шлюпка очутилась у самого борта «Водолея», кто-то схватил Виктора под мышки, перебросил его за борт, и, когда шлюпка поднялась на волне, хлоп! — Виктор очутился возле чернобородого, хлоп! — и рядом с ним на банке сел ошеломлённый Митя: На борту «Водолея» послышался топот, кто-то закричал:

— Одну минутку, одну минутку!

Над шлюпкой свесились ноги в слишком коротких брюках, в шлюпку спрыгнул обладатель плоского чемодана, а за ним последовал и сам чемодан, переданный курсантом.

— Щепочкин, — отрекомендовался боцману обладатель чемодана. — А это очень мило с вашей стороны, что вы за мной заехали.

— Рад служить! — ответил боцман и с большим трудом заставил себя воздержаться от колкости по поводу того, что, как известно, по морю не ездят, а ходят.

— Митрофан! Митрофан! — закричал вдруг Митя вскакивая. — Алексей Иванович, возьмите Митрофана!.. Алексей Иванович, мы кошку забыли!

— Ну нет, хвостатого пассажира нам не нужно, — заявил Алексей Иванович. — Сядь, Митя! Кошки на миноносцах не выживают. Слишком у нас железа много. — И скомандовал: — Вёсла на воду!

Шлюпка пошла…

Прощай, старый, добрый «Водолей»! Прощай, водолаз, чья резиновая роба так напугала ночью мальчиков! Прощайте, курсанты, спасибо за волшебную горошину! Рано или поздно юные путешественники вспомнят о ней. Прощай, одноухий чёрный Митрофан! Что-то тебя ждёт, любитель шоколада, променявший бархатные диваны кают-компании «Змея» на невзгоды и опасности морского странствия на чужом судне?.. Прощай, прощай!..

Гребцы работали во всю мочь; вёсла в их руках не имели веса; море для них не имело волн; шестёрка приближалась к миноносцу. Виктор взглянул на него и вдруг вскочил, подпрыгнул.

— Костин-кок! — завопил он. — Там Костин-кок, Костин-кок! Ура!

— Не шуметь на шлюпке! — строго приказал боцман. — Не умеешь вести себя, юнга! На место!

Всё равно кок, чудесный Костин-кок, был уже в двух шагах. Он смотрел на Виктора, и его лицо вполне — о, вполне! — заменяло солнце, которое всё никак не могло пробиться сквозь тучи. Гребцы будто спешили приблизить счастливую встречу и длинными гребками бросали шлюпку вперёд: и-раз, и-два! и-раз, и-два!

— Это Костин-кок, — шептал Виктор Мите. — Я тебе говорил… Он, ух, добрый! Он всё может готовить: компот, котлеты… А ещё он пирог «мечта адмирала» приготовит. Это потом, когда сына найдёт. Такого пирога никто на флоте ещё не ел.

Митю не заинтересовал даже пирог «мечта адмирала». Он грустно смотрел на «Водолея», который спокойно продолжал свой путь. Бедный, бедный Митрофан! Мальчик был уверен, что теперь одноухого кота ждут самые страшные злоключения…

Тем временем на «Водолее» действительно разыгралось драматическое событие.

Палубный матрос решил, что теперь он должен навести порядок. Четвероногое корабельное имущество с уходом мальчиков превратилось в бродячий скот, и из этого надо было сделать решительные выводы. Напрасно курсанты пытались утихомирить матроса: он заявил, что на «Водолее» крыс не имеется и что, следовательно, «Водолей» обойдётся без котов, да к тому же одноухих. Тьфу!

Высоко поднимая длинные ноги, ненавистник кошек крался вдоль ящиков и бочек, готовый выполнить свой страшный замысел во что бы то ни стало. Опасность снова нависла над Митрофаном, и, казалось, никакая сила не могла предотвратить ужасную развязку.

Развязка наступила.

Ненавистник кошек неожиданно остановился, попятился, расставил ноги и развёл руками, как человек, увидевший нечто совершенно непонятное. Ему навстречу по палубе шёл Митрофан. Он двигался медленно, торжественно, выгнув шею, опустив голову и сердито урча. В зубах он держал громадную крысу с длинным хвостом.

Это была настоящая крыса — серая с ржавчиной старая крыса, одна из тех, без которых не обходится ни одна гавань и ни одно судно.

Митрофан положил добычу на палубу, сел и беззгучно открыл рот, как бы спрашивая: «Если это не крыса, то объясните, пожалуйста, что вы называете крысой?»

Теперь одноухий чёрный любимец Мити мог ничего не бояться на «Водолее».

 

НЕУДАЧНЫЙ РАЗГОВОР

Никогда в крохотной каюте боцмана Щербака не бывало так людно и весело. Мальчики за обе щеки уплетали борщ и жаркое. Костин-кок прислонился к двери, скрестил руки на груди и не спускал сияющих глаз с Виктора, а боцман курил у открытого иллюминатора, бесконечно довольный тем, что Митя попал под его опеку. Он уже нарисовал себе картину, как приведёт Митю к его родному дому, как выбежит навстречу Оксана Григорьевна, всплеснёт руками и, может быть, обрадуется боцману не меньше, чем своему братцу.

— Так-то, гроза морей Виктор! — сказал Иона Осипыч. — Задал ты беспокойства всему блокшиву! Недоглядели за тобой — и пожалуйста, в море удрал, режим сломал. Хорошо, что я тебя нашёл… Ешь с хлебом, тебе говорят!

— Как это вы, ребята, попали на «Змей»? — спросил Алексей Иванович, улыбаясь Мите.

— Нас арестовал командир Кравцов, — не без гордости сообщил Виктор. — За буйство на стенке. Мы с Митей на стенке кормили друг друга пылью…

Костин-кок обратил взгляд на Митю, и тот залился румянцем. Он легко краснел, этот вихрастый, веснушчатый мальчик со вздёрнутым носиком. Костин, как показалось Мите, смотрел на него недружелюбно, и мальчик был недалёк от истины. Простодушный Костин-кок возлагал всю ответственность за последние проступки своего любимца исключительно на Митю и, уж конечно, не на Виктора.

— Значит, подрались?.. А кто первый начал? — поинтересовался Алексей Иванович.

Лучше бы он не задавал этого вопроса! Но разве мог знать Алексей Иванович, что этот разговор будет неприятен Ионе Осипычу!

— Первым начал я, — признался Виктор с лёгким сердцем, так как ему уже пришлось однажды сделать такое же признание на палубе «Змея».

Костин поджал губы и нахмурился. Признание Виктора больно задело его чувствительное сердце. Поднять дебош, и где? — на стенке военной гавани! И с кем? — с береговым мальчишкой! Этого ещё не хватало…

— Ну, и кто кого? — спросил боцман, уверенный, что Мите пришлось солоно.

Костин бросил на Виктора гордый взгляд. Вот сидят два малыша — широкоплечий, крепкий юнга Лесков, за питанием которого изо дня в день следил лучший кок флота, а рядом с ним мальчик с тонкой шеей, жилистый, худенький. Кто кого? Ну-ка, Виктор, скажи, что ты из него сделал там, на стенке? Виктор поёжился. Тут уж было труднее соблюсти беспристрастие, тем более перед лицом Костина-кока, но что случилось, то случилось, и вовсе не надо Мите так смущаться. Неужели он думает, что Виктор не решится сказать правду?

— Он мне всыпал, — тихо проговорил Виктор.

— А ты мне тоже крепко задал, — поспешил вмешаться Митя, заметивший, как округлились глаза Костина-кока, как высоко поднялись его брови. — Ты хорошо дерёшься, очень хорошо! Ты не виноват, что о тротуар споткнулся…

Надо было говорить всю правду, и Виктор сказал её:

— Нет, это я только в первый раз о тротуар споткнулся. А во второй раз и ещё раз ты мне сделал нокаут, хоть ты и не знаешь бокса. Я бы тебе тоже сделал нокаут, только я не успел, потому что нас арестовали…

Алексей Иванович отодвинул кресло, на котором сидел Виктор, достал из нижнего ящика шкафа пёструю картонную коробку и положил её перед Виктором:

— Это тебе за правду-матку, юнга! Вижу, что ты честный паренёк.

— Спасибо, — сказал Виктор, подвигая коробку-Мите. — У нас уговор: всё пополам.

— Каковы малыши! — воскликнул боцман. — Вот, товарищ Костин, сказано: друга в море ищи! Жаль, Витя, что ты мало у нас погостишь. Не хотелось бы дружков разлучать. — И в ответ на вопросительный взгляд Виктора боцман пояснил: — Скоро мы к эскадре присоединимся, придётся вас с товарищем Костиным на линкор «Грозный» перебросить.

На линкор! Виктор ушам своим не поверил. Он вскочил, вцепился в Иону Осипыча, засыпал его нетерпеливыми вопросами:

— Правда, дядя Иона? На линкор, да? А зачем ты на линкор? Да говори же, дядя Иона!

Иона Осипыч с важным видом сообщил:

— По именному вызову командования «красных» направляюсь на линкор «Грозный» заменить Кузьму Кузьмича Островерхова, кормить весь линкор. Кузьма-то Кузьмич на берегу остался. Заболел он.

— О! Весь линкор кормить! — с восхищением произнёс Виктор. — И меня возьмёшь? Непременно возьмёшь?

— Ну что же, куда от тебя денешься, — милостиво согласился Костин-кок, который, конечно, и без просьб Виктора ни за что не расстался бы с ним. — Так и быть, возьму…

— И Митю! — сказал Виктор таким тоном, будто это подразумевалось само собой.

Костин-кок молча убирал со стола. Щербак взглянул на обеспокоенного и смущённого Митю.

— Нет, Митя на линкор не пойдёт, — сказал он спокойно и твёрдо. — Нечего ему делать на линкоре. Мы с ним до Кронштадта не расстанемся. А теперь, ребятки, поднимитесь на верхнюю палубу, воздухом подышать. Но с юта не уходить… Марш!

Мальчики оделись и вышли. Виктору было весело. Кончилось медлительное плавание на «Водолее», и сам «Водолей» скрылся за горизонтом. Перед Виктором лежал верный путь на линкор. Ещё немного — и юнга получит флажки, победителем вернётся в Кронштадт и сможет прямо взглянуть на Фёдора Степановича.

Митя был опечален. Только что он приобрёл друга, первого друга в Кронштадте, и вот уже должен с ним расстаться и, как видно, надолго, если не навсегда. Правда, в Кронштадте они могут встретиться, но ещё вопрос, разрешат ли взрослые их дружбу. Начало было неблагоприятным: толстый, важный Иона Осипыч во время обеда смотрел на Митю так неприязненно, так холодно, что Митя мог прийти лишь к одному выводу: кок был против дружбы мальчиков

«Очень надо, — думал огорчённый Митя, — я не набиваюсь. А только я не виноват, что нас в море забрали и что Виктор юнга, а я штатский. Я тоже моряком буду. Подумаешь'»

Мальчики остановились на юте. Бурун за кормой поднялся вровень с дрожавшей палубой, кипел, бурлил. Миноносец мчался вперёд. Сильный воздушный ток шёл над кораблём; пенный след терялся вдали. Мальчики почувствовали себя на настоящем корабле.

— А на линкоре ещё лучше! — похвалился Виктор таким тоном, будто уже давным-давно был знаком с этим кораблём. — Я там всё осмотрю, как только получу красные флажки, всюду полезу: и в кочегарку и даже в трюмы — всюду…

— А ты мне так и не рассказал про красные флажки, — напомнил Митя.

— В Кронштадте узнаешь, — уклончиво ответил Виктор. — Только там мы не сразу увидимся. Сначала мне нужно пять суток без берега отсидеть… Думаешь, легко?..

— О! — произнёс Митя, с благоговением и грустью глядя на товарища. — А ты мне не говорил…

— Мало ли чего не говорил! — Виктор пожал плечами. — Это ещё ничего — без берега отсидеть хоть и пять суток. А вот как зачислят на чёрные сухари да на забортную воду, как в старину делали, — тогда запищишь. Нам, морякам, всякое бывает. А думаешь, флажки легко достать?.. Попробуй!

Митя был подавлен величием своего друга. Он хотел помочь Виктору в его тяжёлом положении и робко предложил:

— Ты на линкоре непременно Остапа найди. Он строевой, он всё знает… И дядя Грач знает. Они дружки, как мы с тобой…

Корма миноносца дрожала под ногами так, что начинали чесаться пятки. Каждый оборот винтов приближал «Быстрый» к эскадре, приближал разлуку маленьких друзей.

 

КОРАБЛИ УЧАТСЯ

Ночь в море была богата событиями.

Миноносцы «красных» проявили лихость, которую так ценили моряки: расчётливо и в то же время смело они произвели две атаки. Заградители удачно поставили мины. Разведчик «синих», лёгкий крейсер, «получил повреждения». Но в ту же ночь тральщики «синих» начали свою работу сразу в нескольких местах. Они протралили «минные заграждения» — убрали «мины», встречавшиеся у них на пути, приготовили безопасную дорогу для своих боевых кораблей. Нельзя было сказать, откуда пожалуют главные силы противника, чувствовалось одно — противник силен.

Утро застало эскадры в свежем море. День пришёл неспокойный, точно природа приняла участие в суровой игре людей. Игра не прекращалась ни на минуту. Первый ход делали линкоры. Исходное положение игры было одним и тем же: кильватерной колонной, строго соблюдая расстояния, шли на запад линейные корабли. Каждый из них был самостоятельной грозной силой, могучей боевой единицей, но сейчас их будто связывала невидимая цепь.

Вдали, но обеим сторонам линкоров, бежали миноносцы — длинные, с высокой грудью, хищные, тоже связанные невидимой цепью боевого строя. Всё это двигалось вместе, не изменяя расстоянии, и, если бы не пенный след за кормой, если бы не всплески волн, разрезанных и отброшенных форштевнями, можно было бы подумать, что флот замер в неподвижности под быстрыми и низкими серыми тучами.

Над мостиком «Грозного» взлетели сигнальные флаги, и всё кругом изменилось. Линкоры сделали крутой поворот, двинулись строем фронта. Разбежались миноносцы, освобождая им дорогу. Броненосные великаны вспахивали море, как лемехи громадного плуга. Новая комбинация флагов над мостиком линкора, в ответ взлетают такие же флаги над другими линкорами, корабли делают крутой поворот, отмеченный на поверхности моря округлым пенным следом. И снова линкоры идут в кильватер друг другу, а миноносцы бегут в охранении…

— Красота, Остап! — сказал краснофлотец, стоявший у орудийной башни на корме «Грозного».

— Красота, Грач! — повторил его товарищ.

— Вот и пришлось нам в наркомовском походе побывать.

— А наркома-то до сих пор и не видели. И надо же было старшине нас в трюм послать! Нарком приехал, а мы в трюме возимся. А хотелось бы…

Он не закончил. Подчиняясь сигналу флагмана, миноносцы правого борта круто развернулись и помчались на линкоры. Они вырастали с каждой секундой — стремительные, яростные, будто охваченные желанием со всего разбега протаранить броненосных великанов. Вот уже близко, вот уже хорошо видны люди на верхней палубе, минные аппараты, орудия. Сейчас удар, взрыв!.. Но когда у людей, наблюдавших эту картину, начали учащённо биться сердца, миноносцы проскользнули в промежутки между линкорами с такой уверенностью, будто линкоры стояли на месте, а не мчались вперёд со скоростью поезда, С правого борта расстилалось пустынное море.

— Здорово! — со вздохом прошептал Остап.

Миноносцы снова проскочили между линкорами, заняли свои места в охранении, и на верхней палубе линкора начались обычные заботы. Строевой старшина нашёл дело всем вахтенным: одним смести с палубы крупинки гари, налетевшей из труб, другим поправить брезент, прикрывавший командирский ход, третьим протереть медяшку на верхней палубе.

Остап Гончаренко и его товарищ Грач отправились на срез освежить медные рамы иллюминаторов. Работа, казалось бы, не очень увлекательная, но всё, что касалось службы корабля, как видно, представляло для друзей большой интерес. Сначала они работали каждый сам по себе, но затем Остап подошёл посмотреть на достижения товарища и, как бы между прочим, заметил:

— Что-то у тебя рама не смеётся… Посмотри на мою.

Грач посмотрел, про себя признал, что Остап действительно надраил медь до полного блеска, и сказал:

— Ничего особенного… Потом посчитаемся, у кого лучше будет!

Они снова с азартом принялись за иллюминаторы, подзадоривая друг друга. Так получалось всегда — стоило им вместе взяться за какое-нибудь дело, как начиналась борьба, гонка, азарт. И любое дело вдруг становилось увлекательным; то один, то другой находил способ выполнить свою часть работы лучше, быстрее, чем товарищ, а когда товарищ отставал не на шутку и мрачнел, опередивший приходил ему на помощь, и снова становилось хорошо, весело.

— Да ты не дави, не дави! — крикнул Остап. — Оттого у тебя и нет ровного блеска, что ты давишь… Ты полируй легко, вот…

Грач попробовал — и впрямь получилось лучше. Он засмеялся.

— Весело работает, — сказал невысокий, плотный, уже пожилой командир с серебряными висками, который только что зашёл в салон и, заинтересованный, с улыбкой наблюдал через стекло иллюминатора за чернобровым краснофлотцем.

Его спутник, молодой худощавый моряк, посмотрел на краснофлотцев и тоже улыбнулся.

Пожилой командир нажал на иллюминатор, повернул его на оси. Грач, которому со свету не было видно, кто это, крикнул:

— Подождите трошки, товарищ, сейчас кончу!

Он решительно закрыл иллюминатор и продолжал орудовать суконкой с удвоенной энергией.

— Строгий какой! Не мешай — и всё тут, — с улыбкой одобрил его пожилой командир.

Друзья кончили работу, придирчиво осмотрели её. Каждый из них, конечно, нашёл, что он справился с задачей лучше, и, захватив своё снаряжение, они отправились со среза на верхнюю палубу в надежде увидеть наркома. Товарищи сказали им, что нарком минут десять назад был в салоне и теперь пошёл по низам корабля.

 

РЕПЕТИЦИЯ В КЛУБЕ

Нарком отдавал осмотру линкора всё свободное время. Он шёл в машинное отделение, в кубрик, в орудийные башни, появлялся неожиданно, смотрел, как работают моряки, вглядывался в многообразную жизнь, которая кипела на громадном корабле.

Молодой политработник у карты Финского залива объяснял краснофлотцам значение тактических занятий. У шахты санитары учились поднимать «раненых» на носилках. В плутонге за столом комендоры занимались с артиллеристом по теории.

Линкор жил своей жизнью.

Нарком прислушался. Откуда-то доносились звуки музыки. «Кажется, это в клубе», — подумал он и по трапу спустился вниз.

В корабельном клубе было несколько человек. Один краснофлотец играл на баяне, остальные отбивали такт, хлопали в ладоши. Нарком приблизился к кружку зрителей и усмехнулся. Окружённая краснофлотцами, танцевала молоденькая цыганка, звеня монистами из серебряных монет. Сидя на стуле, вахтенный начальник Скубин командовал:

— Больше жизни, прима-балерина! Повторим первую часть!

Цыганка остановилась, вытерла пот и баском пожаловалась:

— Каблуки высокие!

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Скубин. — Такая уж балетная форма.

— Босиком бы лучше, — предложила цыганка.

— Ничего, ничего, товарищ краснофлотец, — сказал нарком, — и с высокими каблуками получается хорошо!

Скубин вскочил, все замерли. Наступило напряжённое молчание. Цыганка, опустив большие, не женские руки, неподвижно глядела на наркома.

— Товарищ народный комиссар, кружок затейников готовится к концерту, — доложил Скубин.

— Продолжайте, — сказал нарком. — Надеюсь, концерт будет удачный.

Он поднёс руку к козырьку и направился к выходу. Цыганка проводила его растерянным взглядом. Нарком остановился, подумал и, обернувшись, спросил:

— Это вы, товарищ «цыганка», сегодня на срезе работали?

— Так точно…

— Фамилия?

— Грач.

— И рамы вы драили с усердием, и танцуете старательно. Это хорошо. Теперь посмотрю вас на концерте… Тренируйтесь получше!

Нарком ушёл. Всё стало совершенно таинственным. Потом вдруг пришла догадка: батюшки, да ведь это же ему Грач не позволил открыть иллюминатор! Он смутился и покраснел до того, что потом прошибло.

— Продолжаем. Товарищ Грач, начинайте! Не ударьте лицом в грязь. Не уступите Гончаренко, — приказал Скубин.

Чтобы Грач ударил лицом в грязь? Чтобы он уступил Остапу? Да ни за что! Баян заиграл. Грач гикнул и ударился в пляс. Он танцевал, крепко сжав губы, нахмурившись, глядя под ноги.

 

ВОПРОС О ПАЛОЧКЕ

Эта радиограмма обрадовала всех на «Быстром»…

Из радиорубки и каюты командира желанная весть быстро распространилась по кораблю: «Быстрый» включается в тактические занятия.

«Красные» назначили «Быстрому» встречу у острова Гогланд и в то же время сообщили, что миноносцу нужно усилить наблюдение за морем: имеются подозрения, что на подступы к главной базе проскользнули подводные лодки «противника».

Командир миноносца сказал:

— Проходим опасный район. Здесь лодкам просторно. Принять все меры!

Корабль выставил наблюдателей. Каждый из них имел строго определённый сектор обзора. На верхней палубе стало тихо. Люди вглядывались в волны. Серое море было совершенно пустынным, но ему не верили: невидимый враг мог нанести удар каждую минуту.

Щербак, увидев Виктора и Митю, сказал:

— Вот ещё две пары глаз, товарищ старшина. Дайте-ка работу пассажирам.

Старшина сигнальщиков, молодой, решительный человек, схватил одной рукой Виктора, другой Митю, потащил их к надстройке, поставил лицом к морю по борту и приказал:

— Прямо смотреть! Спокойно наблюдать! До слезы глаза не доводить. Друг другу не мешать, не болтать. Ясно?

— Есть, всё понятно, — сказал Виктор и чуть слышно добавил: — Понятно больше маленькой половины.

В просвет между тучами выглянуло солнце и обрадовало мальчиков. Пусть ненадолго, пусть случайно прорвались солнечные лучи, но они были такие яркие, что волны заблестели, как зеркала, пена гребешков закипела жемчужной белизной, металлическая палуба миноносца сделалась серебряной. А небо! Вокруг солнца сияла глубокая, тёплая синева.

— Прямо в глаза бьёт, — недовольным тоном сказал высокий краснофлотец, стоявший неподалёку от мальчиков. — Не вовремя солнце-то!

— А я знаю, как надо смотреть. Нужно только немного прищуриться, вот…

Виктор высунул кончик языка и так прищурился, что Митя засмеялся:

— Ты кикимора болотная!

— Я?

— Ты!

— А ну, повтори!

— Ки-ки…

Виктор ущипнул Митю. Тот подождал и ущипнул Виктора. Юнга подскочил и ущипнул так сильно, что у Мити навернулись слёзы.

— Юнги! — прикрикнул на них краснофлотец. — Не баловать!..

Мальчики сделали серьёзные лица, зашипели друг на друга и, вытаращив глаза, уставились на море. Сейчас же набежали слёзы и стало ещё смешнее. Море, наполненное искрами и блёстками, уходило далеко-далеко, к узенькой тёмной каёмке берега, над которым, подбираясь к солнцу, поднимались серые рваные тучи. Митя схватил товарища за руку, хотел что-то сказать, но не сказал ни слова.

— Чего ты? — спросил Виктор.

— Там… — прошептал Митя. — Нет… опять ничего.

— А что там?

— Палочка какая-то плыла.

— И ёлочка?

— Ты не смейся… Чёрная такая палочка из воды торчала.

Вдруг мальчики увидели… Что? Почти ничего. Издали это казалось чёрной волосинкой, которая выставилась из воды и, двигаясь, оставляла за собой крохотные блёсточки. Вот и всё… Чёрная волосинка и несколько блёсток. Но что-то подсказало мальчикам, что сейчас это самое важное на свете. Они перегнулись через поручни.

— Смотрите! Там, дядя, там! — крикнул Виктор.

— Там, дядя, там! — повторил Митя.

— Перископ! — вдруг вспомнил нужное слово Виктор. — Там перископ, дядя!

Но в море уже ничего не было.

— Тихо, ребята! — приказал наблюдатель и, встревоженный, наклонился вперёд. — Смотреть лучше! Лучше смотреть!

Мальчики вытянули шеи, вытерли слёзы, но ничего не видели. Искрилось море… бежали волны… Тянулись секунды или минуты — кто их разберёт. Вдруг наблюдатель сдёрнул с головы бескозырку, не отрывая глаз от моря, замахал ею, закричал тонко и громко:

— Перископ на траверсе, под солнцем! Перископ!

Произошла быстрая смена событий. Мальчики не смогли бы сказать, что случилось раньше, а что позже. За кормой взорвался бешеный белый бурун. Палуба скользнула из-под ног в сторону. Миноносец круто, со всего разбега стал отворачивать влево, пока солнце не остановилось прямо над баком. На корабле гремели колокола громкого боя. По палубе пронёсся вихрь движения. Неизвестно, когда люди успели снять чехлы с орудий. Миноносец, дрожа, рассекал волны. Мальчики услышали чей-то голос:

— Ребята, не торчать у борта! Сюда!

В дверях Ленинского уголка они увидели своего старого знакомого — оптика, обладателя чудесного чемодана. Пощипывая бородку, он внимательно слушал какого-то моряка, только что окликнувшего мальчиков.

— Значит, увидев лодку, надо идти прямо на неё? — спрашивал оптик. — Это занятно… А если она выпустит эти… как их называют… длинные такие штуки…

— Торпеды?

— Именно… Это уже неприятно!

— Сейчас миноносец повернулся к лодке носом — значит, представляет слишком незначительную цель. Кроме того, выпущенная торпеда оставляет за собою след. У нас будет время уклониться, избежать удара. Для того чтобы дать залп, лодка должна выставить перископ, прицелиться, — всё это требует времени, а мы уже начеку. Комендоры готовы каждую минуту открыть огонь. Словом, инициатива в наших руках. Это главное.

— Перископ прямо на носу! — раздался громкий возглас с мостика.

Над палубой миноносца прокатился торжествующий густой голос:

— Открыть освещение!

— Это что? — спросил профессор Щепочкин своего спутника и приподнялся на носках. — Для чего днём освещение?

— Это приказ прожектористу. Прожекторист откроет шторки прожектора, и лодка увидит блеск огня. Его хорошо видно и днём. Миноносец даёт лодке понять, что она обнаружена и «утоплена». Конечно, утоплена условно.

— Это хорошо, что условно, — сказал оптик. — Но если бы всё это происходило на самом деле, я предпочёл бы в эту минуту плыть на «Водолее». Не люблю врага, которого нельзя увидеть в стёкла…

— Смотрите, смотрите! — воскликнул Виктор.

Теперь перископ был недалеко. И он уже не скрылся. В волнах сначала появилась рубка подводной лодки, а затем показалась её длинная, узкая палуба. На палубу лодки вышли три человека — три маленькие фигурки, — и миноносец замедлил ход, но, к большому огорчению мальчиков, нос корабля закрыл от них лодку, и им удалось услышать только часть объяснения двух кораблей — подводного и надводного.

Тот же голос, который только что приказал прожектористу открыть освещение, на этот раз, усиленный мегафоном, вежливо, со скрытой насмешкой осведомился:

— Кажется, ваша игра кончена?

С лодки что-то ответили. Медный голос продолжал:

— Вы выбрали прекрасную позицию! Ещё немного — и нам пришлось бы плохо. Желаю всего хорошего!

Миноносец лёг на прежний курс и стал набирать ход. Мальчики снова увидели лодку, на палубу которой высыпали подводники покурить и обменяться издали приветствиями с эсминцем. Палуба миноносца ожила. Краснофлотцы посмеивались над незадачливой подводной лодкой, разбирали её тактический манёвр. Он заключался в том, чтобы под солнцем, на фоне тёмного берега, поднимая время от времени перископ, подкрасться к миноносцу и торпедировать его на близкой дистанции.

— Кто первый обнаружил перископ? — спрашивали краснофлотцы.

— Парусник Минеев. Удачливый какой! Сказано: мастер на все руки.

— Вот так здорово! — протянул удивлённый Виктор. — Здравствуйте пожалуйста! Митя, как же так?

— Так где же молодец? — послышался весёлый голос боцмана, и на палубе появился Алексей Иванович.

К Щербаку подошёл тот самый краснофлотец, который стоял наблюдателем на борту, неподалёку от них. Он кивнул мальчикам и сказал:

— Вот эти пассажиры первые увидели. Только юнга как будто раньше увидел. Кричит: «Дядя, там! Дядя, там!» — а что там, не сразу сказал… Растерялся, значит. Мелюзга и есть мелюзга, хоть ты его в полную форму обряди.

Вокруг мальчиков раздались восклицания, смех, чья-то загорелая рука хлопнула Виктора по плечу. Виктор почувствовал себя на седьмом небе, и ещё выше забрался добрейший Иона Осипыч, который только что присоединился к зрителям и сиял от счастья.

— Ну молодец, молодец, Витя! — сказал боцман. — Помог кораблю, спасибо! Так и доложим командиру. — Он повернулся к Мите: — А ты, Митя? Я думал, что зорче тебя нет на свете, а ты…

Митя стоял красный и почти с ужасом смотрел на Виктора. Его губы дрожали; он не мог выговорить ни слова. Виктор бросил на него быстрый взгляд и отвернулся.

— Что случилось? — спросил Алексей Иванович подозрительно.

— Витя! — выкрикнул мальчик. — Ведь это я первый увидел палочку! Витя!

Виктор, не поднимая глаз, нетерпеливо дёрнул плечом. Краснофлотцы засмеялись:

— Палочку увидел! Какую?

— Да, я увидел, — заговорил Митя. — А ты ещё засмеялся, Витя! Ты засмеялся. Да! А потом и ты её увидел…

Нет, это уже было слишком! Иона Осипыч побагровел, его маленькие глазки сердито заблестели. Он сдвинул бескозырку на затылок, упёрся руками в бока и решительно протолкался в первый ряд зрителей.

— Вот какой он! Подывитесь, какие друзья бывают! — заговорил кок возмущённо. — Другие ничего не могут, один он всё может. Он всё первый видит, а другие — щенята слепые. Ну, Витя, выбрал ты себе друга, спасибо!

Иона Осипыч хлопнул себя по бёдрам и повернулся к краснофлотцам, точно прося защиты от покушений рыженького мальчика.

— Повремените, товарищ Костин, — прервал его Щербак. — Юнга Виктор Лесков, смотреть мне прямо в глаза, говорить правду. Ты первый увидел перископ?

Виктор взглянул на него и, встретив колючий, пристальный взгляд, быстро перевёл глаза на Костина-кока. Иона Осипыч смотрел на своего любимца с такой уверенностью, его лицо так пылало, что Виктор быстро глотнул воздух и сказал:

— Я первый крикнул, что перископ…

Он хотел ещё что-то добавить, но Митя со всех ног бросился прочь, а боцман чужим голосом проговорил:

— Первым заметил перископ юнга Виктор Лесков. Так! Свидетель имеется: вы, товарищ Минеев? Так и доложу командиру.

Он ушёл. Разошлись и краснофлотцы. Ни один из них не сказал Виктору ни слова, ни один даже не посмотрел на него, но Виктор понял, что от его торжества не осталось и следа. Только Иона Осипыч был вполне доволен: он взял Виктора за руку и с победоносным видом повёл его в кубрик.

 

ДРУЖБА ВРОЗЬ

Щербак вернулся в свою каюту тогда, когда отчаяние Мити достигло последнего предела. Мальчик, спрятав лицо в руки, сидел за столом неподвижный, будто окаменел. Он ничего не слышал и не замечал. Его плечи вздрагивали. Но это не были рыдания. Казалось, мальчик хочет сделаться ещё меньше, сжимается в комок. Это было тяжёлое зрелище для Алексея Ивановича. Он нахмурился и вполголоса позвал:

— Митя!

Мальчик не пошевельнулся.

— Ты, Митя, не расстраивайся, не плачь. Слезами тут не поможешь. Лишнее это занятие. Слышишь?

— Я не плачу, — тусклым голосом проговорил Митя. — Очень мне надо плакать, если Витька такой… такая, — тут он всё-таки всхлипнул, — такая свинья…

— Вот, так и держать, — одобрил его боцман. — Я так и сказал Оксане Григорьевне: «Нет, Оксана Григорьевна, ошибаетесь, Митя паренёк солидный, он против любого шторма, против любой обиды выстоит».

— Я первый увидел, — сказал всё тем же безжизненным голосом Митя. — Только я не знал, что это перископ… Я думал: какая-то палочка плывёт… А он засмеялся… «И ёлочка, говорит, плывёт»… Потом мы стали смотреть вместе. А он раньше крикнул… Потому что он знает, что это перископ, а я почём знаю…

В тоне, которым были произнесены эти слова, звучало столько отчаяния, что Щербак ещё сильнее поморщился. Трудное дело утешать вот такого малыша: неизвестно, как подойти к нему, на что направить его мысль, но в конце концов Алексей Иванович нашёл, как ему казалось, правильное решение.

— Хорошо, хорошо, Митя, я понимаю! — сказал он. — Плохо поступил Лесков: друга оттолкнул, сам на первое место вылез. Ну, а ты что должен сделать, скажи?

— Я не знаю!

— Ты должен гордость свою показать, вот что. Не можешь доказать, что прав, значит, промолчи. А в другой раз докажи, и всё тут. Докажи, какой ты есть. А плакать брось. Не морское это дело!

Но мысли Мити всё ещё шли своим путём. Он вдруг отнял руки от лица и заревел. Он плакал и говорил, и слёзы мешали ему говорить:

— Да-а! Я хотел… вместе с ним, а он не хочет. А ещё сам говорил: будем дружками-годками, будем всё пополам. А теперь…

Алексей Иванович рассмеялся, растроганный, подхватил Митю, заглянул в его заплаканные глаза:

— Ах ты, рыжик! Ну, не вышло, не получилось пока… Видно, Лесков хочет сам в героях ходить… Что же, пускай пока красуется, а ты успокойся, ты своё возьмёшь. Думаешь, корабль обмануть можно? Нет, на «Быстром» уже все очень хорошо поняли, какой этот Виктор Лесков.

Долго утешал Алексей Иванович своего маленького друга и расстался с ним только тогда, когда Митя немного успокоился, вытер глаза и снова начал улыбаться. Решили так: с Витькой не видеться, не встречаться, дружбу не водить, и пускай живёт как знает. Таких друзей никому не нужно. А когда Митя станет настоящим моряком, он скажет Витьке что-нибудь такое, чтобы юнгу пробрала совесть…

А в это время Виктор Лесков ходил «в героях» с довольно печальным видом. Еле передвигая ноги, последовал он за Костиным-коком в носовой кубрик и забрался в дальний угол, где находилась койка великого кулинара Ионы Осипыча. Утомлённый трудами на камбузе, кок, кряхтя, снял ботинки, со вздохом облегчения прилёг и сказал Виктору:

— Я вздремну, а ты посиди здесь. Не смей по кораблю шнырять.

Он с блаженной улыбкой закрыл глаза и добавил:

— Друг… хм! Всякие, видишь, друзья бывают… Никуда не ходи, нечего тебе со всякими водиться!

— Он не всякий, — пробормотал Виктор.

— Витька, не возражай! — благодушно сказал Иона Осипыч. — Тебя добру учат, а ты фыркаешь…

Он скоро заснул. Виктор вышел из кубрика.

Снова серое и неприветливое небо низко висело над неспокойным морем; снова неподвижные, молчаливые стояли на борту краснофлотцы, следившие за каждой волной. Миноносец продолжал свой путь.

«Где Митя?» — подумал Виктор.

Его потянуло к товарищу. Он сделал несколько шагов к юту и остановился, чувствуя, что не в силах встретиться с Митей. Невидимая преграда стала между ними, и Виктор не знал, как её назвать, как преодолеть. Не знал? Нет, он нашёл бы дорогу, которая могла снова привести его к Мите, но после слов, которые были сказаны им и Костиным-коком, он не только не мог стать на эту единственную правильную дорогу, но даже старался не думать о ней.

— Лесков!

Виктор быстро обернулся и увидел Алексея Ивановича. Боцман внимательно смотрел на мальчика.

— Пройди к командиру, — сказал он. — Командир хочет с тобой поговорить. Его каюта четвёртая по правому борту.

— Есть пройти к командиру, — ответил юнга.

Со стеснённым сердцем направился он к жилым помещениям командного состава.

 

«ПОДУМАТЬ ХОРОШЕНЬКО…»

Дверь четвёртой каюты по правому борту была открыта. На пороге, спиной к Виктору, стоял обладатель чудесного чемодана и быстро говорил:

— Нет, тут же всё ясно… Такие замечательные глаза… Совершенно ясно…

— Благодарю вас, профессор, — раздался густой голос.

— Совершенно, совершенно ясно! — проговорил чудак, закрыл дверь, увидел Виктора и смущённо сказал: — Ах, это ты, мальчик!

Он постучал в дверь и крикнул:

— Мальчик пришёл!

— Прекрасно! Войди, юнга Лесков, — прогудел голос в каюте.

Виктор вошёл. Командир «Быстрого» сидел к нему спиной за столом. Он писал и не скоро повернулся к юнге. Наконец он кончил, пробормотал: «Точка!» — и встал. Виктор увидел очень высокого человека, загорелое лицо, светло-серые глаза. Они резко выделялись на тёмном лице и глядели из-под нависшего лба, как из засады, — настойчиво, внимательно, как показалось Виктору, строго.

— Здравствуй, Лесков! — сказал командир. — Рад с тобой познакомиться.

Он взял со стола лист бумаги, пробежал написанное и протянул мальчику:

— Ты умеешь читать рукописное? Вероятно, с трудом? Я предвидел это. Постарался писать разборчивее. Это текст радиограммы. Ответ на запрос походной редакции военно-морской газеты. Спрашивают фамилию сигнальщика, который обнаружил подводную лодку. Понимаешь? В моём сообщении командованию я не указал фамилии, а газета желает довести её до сведения всего флота. Читай! Это о тебе…

Виктор вглядывался в круглые крупные буквы, но они прыгали, разбегались, как живые. Командир молчал, и это молчание нависло над Виктором, заставило его съёжиться.

— Нет, ты не читаешь, — сказал командир. — Дай сюда. Слушай внимательно!

Он медленно прочитал:

— «Первым обнаружил подводную лодку «синих» пассажир на борту эсминца «Быстрый», воспитанник блокшива Виктор Лесков».

В памяти Виктора возникло лицо Мити — такое, каким он видел его в последний раз, и юнга с силой втянул воздух.

— Всё правильно? — спросил командир.

Виктор молчал.

— Теперь поговорим, — сказал Воробьёв. — Сядь!

Виктор, всё так же не поднимая глаз, сел на диван. Командир прошёлся по каюте.

— На корабле не верят, что лодку первым увидел ты, — чётко проговорил он. — Не верит боцман. Не верит наш пассажир, профессор. Я ответил им: мне нужно поговорить с юнгой, познакомиться с ним лучше. Ты сын моряка?

— Да… — тихо ответил Виктор.

— Он погиб от мины?

— Да…

— Ты знаешь, каким был твой отец? Ты помнишь?

— Нет.

— Тебе рассказывали?

— Папа был смелый…

До сих пор он всегда говорил о своём отце с гордостью, охотно, а теперь ему почему-то было очень трудно отвечать на короткие вопросы командира.

— Он был коммунист?

— Коммунист.

— Он был правдивый человек?

— Да, — с отчаянием прошептал Виктор.

— Иначе не могло быть! Смелость и честность — это одно и то же. Смелый человек не может быть лгуном, а лгун в трудную минуту непременно струсит. Ты, конечно, хочешь быть таким же, каким был твой отец — смелым и честным?

— Да…

— Почему же ты прячешь глаза?

Виктор знал, что стоит ему поднять глаза, и он снова встретит пытливый взгляд этого человека, который говорил так медленно, давая время каждому слову дойти до самого сердца. Всё же он заставил себя посмотреть на командира. Это было очень тяжело, но он сделал это.

— Всё ясно! — сказал командир, упорно глядя на пылавшее лицо Виктора. — Ты, сын советского моряка, не можешь поступить со своим другом несправедливо. Я знал это и решил не вызывать другого мальчика. Ты понимаешь?.. Всё устроится и без этого. Всё устроится к лучшему, стоит лишь тебе хорошенько подумать об этом деле. Подумать хорошенько…

Зазвонил телефон. Командир выслушал сообщение с вахты и ответил:

— Гогланд? Хорошо! Сейчас поднимусь на мостик.

Он надел бушлат, фуражку и, уходя, сказал:

— Скоро вернусь. Можешь подождать. Мы ещё потолкуем… и договоримся до дела.

Виктор остался один. Он поднёс руку к щекам и чуть не ожёгся — так горели они. Ему было так стыдно, будто у него ещё раз отобрали красные флажки. В каюте стало пусто и сумрачно. Виктор подошёл к письменному столу, посмотрел на фотографическую карточку, прочитал надпись на ленточке мальчика, сидевшего возле молодой женщины: «Дружный». Ему показалось, что мальчик похож на Митю и что он собирается о чём-то спросить Виктора.

Юнга не хотел смотреть на карточку. Не хотел он смотреть на стол, где командир оставил только что написанное сообщение. Сегодня или завтра благодаря этому клочку бумаги весь флот узнает, что Виктор первым увидел подводную лодку, все будут хвалить Виктора, одного Виктора, и об этом было страшно подумать.

Ну да, он первый поднял тревогу — если не верите, спросите ещё раз у наблюдателя, — но что бы ни сказал этот краснофлотец, положение остаётся ужасным, и в душе зудит тоненький-тоненький голосок: «А кто первый увидел палочку, над которой ты ещё посмеялся? Помнишь? Кто увидел палочку и не смог её правильно назвать: перископ? Митя! Митя! Митя!»

Ах, если бы шторм ворвался в круглые иллюминаторы каюты, подхватил клочок бумажки и унёс его в морской простор — далеко и навсегда! Но, как нарочно, качка становится всё слабее и слабее, покой охватывает корабль, и Виктор несчастен.

Он вскочил, снова сел, зажал руки между коленями, приказал себе не шевелиться и хорошенько продумать ещё раз всё. Кто первый увидел перископ? — Митя! Что надо сделать? — Надо кончать сразу! Но ведь за это влетит? — Вернее всего, что за это крепко попадёт. Ну и пускай, пускай влетит! Что угодно, только не эта тоска, не этот стыд перед Митей и, главное, перед отцом…

Он высвободил руки и вскочил. Ему чуть не помешали. Дверь каюты открылась, заглянул Костин-кок и скомандовал:

— Витя, давай за мной! Сейчас перебираемся на линкор!

Он скомандовал и, к счастью, исчез.

Отгремел якорный канат, миноносец уцепился за грунт. Тишина показалась насторожённой: так бывает всегда, как только остановятся машины, перестанут вращаться винты, корабль развернётся по ветру и, скучая, начнёт болтаться на волне, нетерпеливо натягивая и подёргивая канат…

 

«ТЫ МНЕ ДРУГ?..»

Эскадра «красных» стала на якорь за островом Гогланд — за скалистой громадой, которая возвышалась посредине Финского залива, как суровый страж. Неподвижные, как сам Гогланд, стояли линейные корабли, вокруг них построились миноносцы, и все они спешили наговориться вдосталь, так как в походе, да ещё когда ограничен радиообмен, многого не скажешь. Пока не сгустились сумерки, хватало дела флажному семафору: на мостиках кораблей красными огоньками мелькали сигнальные флажки. Потом на клотиках мачт замигали огоньки сигнальных ламп. Но они передавали только самые срочные сообщения, а подробные сведения для флагмана собирал «Болиндер» — большой самоходный катер, спущенный на воду с борта линкора. Он, пыхтя, бегал между кораблями, забирал почту для штаба «красных» и походного политотдела; огонёк на его мачте виднелся то здесь, то там.

На кораблях всё жило.

Кончилась первая часть тактических занятий. «Врагу» не удалось прорваться к главной базе. Краснофлотцы толпились возле карт Финского залива, слушали доклады политработников, запоминали названия островов.

Вышли бюллетени стенных и печатных газет: они говорили о походном соревновании на лучшее содержание машин и оружия, называли ударников. Их было много.

На кораблях начался конкурс затейников. Весельчаки, искусники устраивали концерты на верхней палубе, где можно и сплясать и спеть полным голосом. Глядя на Гогланд, моряки вспоминали старые песни, которые никогда не затихнут на флоте: о гордом «Варяге», о кочегарах, о близкой буре.

Их слушал поросший лесом скалистый остров, узнавал этих людей, узнавал их голоса. Сотни лет назад появились впервые у его неприветливых берегов люди восточной страны, неутомимые, настойчивые. Их корабли — сначала парусные и гребные — шли с востока и возвращались на восток, чтобы снова, в ещё большем количестве, пройти на запад, мимо Гогланда. Снова они тут, и хмурый остров даёт им удобную якорную стоянку.

— Что ты так долго копался? — набросился Иона Осипыч на Виктора, когда тот появился возле отваленного трапа. — Горе мне с тобой! Ну, чего ты там делал? Застегни бушлат, поправь бескозырку! Стой возле меня! Сейчас катер подойдёт.

— Я к Мите хочу, — сказал Виктор с решительным видом, хотя заранее знал, что из этого ничего не выйдет. — Мне к Мите надо!

— Ну и ну! — удивился кок, со стуком поставил чемоданчик на палубу и, улыбаясь, встряхнул Виктора за плечо. — Уже всё забыл, уже соскучился!.. Ладно, в Кронштадте помиритесь, если охота есть. А сейчас некогда, стой здесь!

— Да… Очень мне надо стоять…

— Кому приказывают! — прикрикнул Иона Осипыч.

— А если ты неправильно приказываешь?

— Вот! Оно ещё рассуждает! Оно приказ оспаривает! Стой на месте, тебе говорят, а придёшь на берег — обжалуй приказ перед Фёдором Степановичем. Порядка не знаешь…

— Совсем неправильный приказ! — тоскливо повторил Виктор.

На палубе толпились отдыхавшие моряки, рассматривали громаду Гогланда, старались угадать названия ближайших кораблей. Ненастный день уступал место бурной ночи. Сумерки окутывали корабли и, казалось, отдаляли их. Виктор нетерпеливо переступал с ноги на ногу; он надеялся, что Митя выйдет к нему и он расскажет ему всё, что перечувствовал в каюте командира. Но Мити не было… Митя не хотел его видеть и был прав… Зачем Мите такой друг!..

К трапу подошёл боцман Алексей Иванович, осведомился, всё ли приготовлено к встрече катера, и спросил у Ионы Осипыча:

— Вы готовы?

— Так точно, готов, — важно ответил Костин-кок.

К пассажирам присоединился оптик. Он осторожно поставил чемодан на палубу и сказал:

— Всего один мальчик? А где другой? Они же неразлучники. Разве они ещё не помирились? Нельзя, нельзя ссориться, мальчик!

— Юнга тоже здесь? — громко проговорил Алексей Иванович. — Словом, все в сборе. Товарищ командир сейчас принесёт пакеты…

«Вот, теперь он меня не Витей, а юнгой называет!» — отметил с неприятным чувством Виктор и неуверенно спросил:

— А где Митя?

— Мите нездоровится, — сухо ответил боцман. — Он не выйдет на палубу.

По тону Алексея Ивановича юнга понял, что дальнейшие расспросы нежелательны, и отступил в сторонку. Боцман занялся приготовлениями к встрече «Болиндера», Костин-кок снова подхватил свой чемоданчик, а Виктор всё смотрел на ют, старался представить, что делает Митя, жалел его и утешался тем, что в Кронштадте непременно увидит Митю и скажет ему всю правду. Он даже поведёт его в кино. Да что там кино! Он подарит ему такелажный нож и, может быть, даже пистолет для пуска сигнальных ракет. Хороший пистолет! Но если бы увидеть Митю сейчас, сию минуту…

— Итак, ты покидаешь нас? — раздался над ухом Виктора знакомый голос командира. — Я не успел попрощаться с тобой.

Хорошо, что сумерки скрыли от командира горячий румянец, заливший лицо мальчика, и хорошо, что можно было не отвечать.

— Когда вернёшься в Кронштадт, — продолжал командир, — приходи на «Быстрый». Скоро в Кронштадт приедет из Севастополя моя жена с сыном, ты познакомишься с ними. Моего сына зовут Борис, он мечтает стать моряком, и я буду рад, если вы с Митей Гончаренко станете его друзьями.

— Что надо сказать, юнга? — напомнил Иона Осипыч.

— Спасибо, — чуть слышно сказал Виктор.

Ему стало тепло и радостно. Командир, очевидно, не сердился на него за то, что он сделал. С сердца скатилась тяжесть.

— Кто идёт? — раздался на юте окрик.

К трапу миноносца подошёл катер «Болиндер» и остановился, плавно поднимаясь и опускаясь на волне. Старшина, который казался большим и неуклюжим в чёрном дождевике, спросил, имеется ли корреспонденция и готовы ли пассажиры. Командир передал ему два конверта: один в штаб, другой в редакцию походной газеты. Иона Осипыч первым прыгнул в катер, боцман Щербак подхватил Виктора под мышки и передал его Костину-коку. Затем последовал оптик и чемодан оптика. «Болиндер» запыхтел и отвалил.

— Виктор! Витя! — вдруг прозвенел тоненький голосок на палубе эсминца. — Ви-и-и-тя!

Юнга вскрикнул от радости, бросился к борту катера, стал коленом на банку, наклонился, увидел маленькую фигурку на палубе миноносца и закричал:

— Митя! Митька!

— Не высовываться! — забеспокоился Иона Осипыч, стараясь оттащить Виктора от борта.

— Не шуметь на палубе! — послышался голос Алексея Ивановича.

— Митя, Митя-а! — надрывался Виктор. — Ты мне друг или так? Митя-а-а!

Катер набирал ход. Миноносец уходил в сторону. Его очертания становились тусклыми, неверными. Ветер, разбитый скалами Гогланда, налетал порывами. Зыбь поднимала и опускала катер. Брызги обдавали лицо. Стыли мокрые руки. Но Виктор не хотел отойти от борта, не слышал воркотни Костина-кока, который звал мальчика в каюту катера.

А Митя в это время метался по палубе эсминца и, не отрываясь, провожал взглядом «Болиндер», на котором уходил его друг.

— Ступай-ка вниз, — приказал Алексей Иванович. — Нечего тебе тут делать.

Мальчик остановился и затем молча направился на ют. Щербак с улыбкой посмотрел ему вслед. Юнга покинул борт миноносца, Митя остался под присмотром Алексея Ивановича, и теперь боцман был вполне уверен, что доставит его домой целым и здоровым. Но он видел печаль Мити и не мог остаться равнодушным. Малыш! Только что он твёрдо решил не встречаться с Лесковым, не видаться с обидчиком, но вот не вытерпел же, выскочил на палубу…

Митя вернулся в каюту и, не зажигая огня, забился в угол. Он чувствовал себя одиноким, потерянным. Ну да, предательский поступок Виктора потряс его, и действительно он совершенно твёрдо решил, что больше никогда, никогда не заговорит с обидчиком, а теперь… Теперь в его ушах звенел крик: «Ты мне друг?..» Он знал, что надо было ответить, и теперь так жалел, так сильно жалел, что не мог ответить Виктору!

Нет с ним Виктора, нет даже Митрофана, он остался один среди больших, строгих людей. Дядя Алёша очень строгий: он не хочет, чтобы Митя дружил с Виктором, он даже помешал ему ответить Виктору: «Да, я друг тебе! Друг!» Для грусти было много оснований. Но вдруг дверь открылась, каюту залил свет. Алексей Иванович, ничего не говоря, поставил на стол медный чайник с кипятком, достал чашки, сахар, хлеб, масло, сыр и заварил чай. Боцман улыбнулся и, как видно, не знал, с чего начать.

— Ну, рыжик, иди чай пить, — сказал он. — Вот так… Должен я тебе одну вещь сообщить: приказом по кораблю тебе объявляется благодарность за то, что ты обнаружил лодку…

Митя от удивления открыл рот,

— А Витя? — спросил он заикаясь.

— Видишь, в чём дело, — усмехнулся Щербак. — Лескову тоже объявлена благодарность за то же самое. Тут дело сложное. Переплёт.

Глаза Мити заблестели.

— Тут переплёт сложный. Командир так и говорит: сложная, мол, ситуация. Я сейчас тебе объясню. Ты послушай…

Алексей Иванович налил чаю.

 

«СОВСЕМ ПРАВИЛЬНО!»

— Вызвал меня командир. Говорит: «Вот что устроил юнга Лесков, когда я на минуту оставил его в своей каюте». И даёт мне прочитать ту заметку, которую он для походной газеты «Красный Балтийский флот» писал. В этой заметке так было доложено: «Первым обнаружил подводную лодку «синих» пассажир на борту эсминца «Быстрый» Виктор Лесков». А Виктор зачеркнул своё имя и написал так: «Митя Гончаренко, брат краснофлотца с линкора «Грозный». Оказывается, он это после разговора с командиром приписал.

Митя, не веря своим ушам, вскочил, подбежал к Алексею Ивановичу, схватил его за руку и, глядя на боцмана в упор, сказал горячим шёпотом:

— А ты что говорил, дядя Алёша?! Ты говорил, что с ним не надо дружить.

— Дружить с ним можно, — не без смущения признал боцман. — Конечно, мальчик он занозистый, да не всем ведь тихонями быть…

— Нет, Витя верный друг, — убеждённо сказал Митя.

— Ах ты, добрая душа! — проговорил тронутый его радостью боцман. — Ну, слушай дальше. Командир вернулся с мостика в каюту, увидел, как Виктор переделал заметку, но не рассердился, Переписал её начисто вот так: «Первыми обнаружили подводную лодку «синих» пассажиры на борту эсминца «Быстрый» Митя Гончаренко, брат краснофлотца с линкора «Грозный», и Виктор Лесков, воспитанник блокшива». Как ты думаешь: правильно сделал командир?

— Правильно! Совсем правильно! — воскликнул Митя. — Мы вместе, сразу, в одну минуту увидели… Сначала я увидел палочку — перископ, потом он, потом мы вместе. Теперь мы дружки-годки навсегда!

— Ну, это ещё вопрос… Что-то уж слишком часто вы цапаетесь. Вчера на стенке подрались, сегодня ссору на весь корабль подняли.

— Хоть и дерёмся, а дружим, — серьёзно ответил Митя. — Так даже лучше. Пускай не фордыбачит…

— Слушай, Митя, — сказал Щербак, — ведь лодку-то первый увидел ты. Лесков тут при чём? Не обидно тебе всё-таки?

Мальчик посмотрел на него не понимая.

Алексей Иванович замолчал и больше не возвращался к этому вопросу.

Митя знал только то, что он счастлив, что кончился самый грустный, самый тяжёлый день в его жизни, что Виктор его друг навсегда. Худенькое лицо мальчика светилось, улыбалось всеми своими веснушками, и от этого стало светло, уютно в каюте Алексея Ивановича. Впервые за службу на «Быстром» он неохотно оставил её ради своих бесчисленных боцманских забот.

 

СЕКРЕТ ОКСАНЫ ГРИГОРЬЕВНЫ

Всё не ладилось в тот вечер у Фёдора Степановича Левшина. Не ладилась его последняя модель, не вязались мысли: они шли вразнобой, и о чём бы ни думал старый командир, он неизменно возвращался к Виктору. Он не видел мальчика два дня, а казалось, что разлука продолжается годы, что за это время юнга перенёс тысячи бед. Старик резко обрывал такие мысли, обвинял себя в том, что поддался Костину-коку, давал себе обещание встретить Виктора строжайшим выговором. Но тут в памяти всплывало лицо с лукавыми глазами, с упрямым подбородком, припоминались мельчайшие случаи из жизни Виктора на блокшиве: и то, как он люком прищемил палец, и как вздумал играть с капсюлями гремучей ртути, и как его нечаянно заперли на ночь в Ленинском уголке… Припоминалось многое. Старик рассеянно вертел в руках резец или попусту состругивал чурочку дорогого пальмового дерева.

В это время и зазвонил телефон.

— Товарищ командир блокшива? — спросил незнакомый голос. — Говорят из редакции военно-морской газеты. Только что получено радио с флота. Нас просят сообщить вам, что воспитанник блокшива Лесков брат краснофлотца с линкора «Грозный» Митя Гончаренко первыми обнаружили в море подводную лодку «синих»… Нет, никаких подробностей не имеется. Если получим дополнительные сведения, я сообщу зам. Моя фамилия Бельский… До свидания!

Как только послышался звонок разъединения, Фёдор Степанович вскочил, вызвал Пустовойтова, чтобы узнать адрес Гончаренко. Минёр Пустовойтов вчера дважды навестил Оксану Григорьевну: сначала с сообщением, что Митя ушёл в море на посыльном судне «Змей», а потом — что Митя перебрался на «Водолея».

Узнав адрес, Левшин быстро оделся и ушёл с корабля. По улицам Кронштадта старик шагал так быстро, что забыл даже посмотреть, насколько прибыла вода в канале. Скоро он разыскал на окраинной улице маленький домик, в котором светились два окна. Оксана Григорьевна открыла не сразу.

Поздний гость был некстати. Девушка, вернувшись с вечерней смены, чистила, скребла, мыла дом сверху донизу. Скромная мебель была сдвинута, на полу стояли лужи: Оксана кончала мыть полы.

Фёдрр Степанович коротко представился:

— Левшин, с блокшива.

Он взял стул, решительно поставил его посредине самой большой лужи, сел и с улыбкой посмотрел на девушку.

Она стояла перед ним, напуганная, сжимая в руках мокрую тряпку. В таз падали мутные капли воды.

Фёдор Степанович сказал:

— Пришёл сообщить вам… — и, покрутив головой, взялся за сердце.

— Ой, кажить скорее! — проговорила девушка.

Ей показалось, что старик принёс плохие вести.

Фёдор Степанович улыбнулся.

— Да не беспокойтесь, всё в порядке, — сказал он. — Мы тут тревожимся, а малыши по морю плывут, «вражеские» подводные лодки обнаруживают, о них газеты писать собираются. Как же… Витька и Митька, два мореплавателя! Колумбы! А я-то сегодня Кравцову полчаса голову мылил за то, что он мальчиков со «Змея» упустил. Плывут мальчуганы, оморячиваются, спасибо ему…

Оксана Григорьевна с большим трудом, из пятого в десятое, узнала, в чём дело, а затем, счастливая не меньше, чем старик, перенесла на него всю свою радость. Она молниеносно закончила уборку, внесла кипящий самовар, подала свежего варенья, заварила чай покрепче, будто уже давно знала привычки старика. Она поила нового знакомого чаем и смеялась, болтала, спеша вознаградить себя за бесконечное молчание: целых два дня прожила она одна-одинёшенька на белом свете. Фёдор Степанович любовался её ясным, оживлённым лицом, слушал рассказы об Остапе и Мите, снова об Остапе и снова о Мите, и очень немного — всего два-три слова — о Щербаке.

Узнав, кто такой Щербак, он рассмеялся:

— Значит, у вас в море не двое, а трое?

— Двое, — сказала смущённая девушка. — А третьего мне и не нужно.

— Уж так он вам и не нужен? — подшучивал старик. — Вот я ему расскажу…

— А хоть говорите, хоть не говорите, — с притворным равнодушием заявила Оксана. — Он мне без надобности… Вот скорее бы Остапа да моего Митю рыженького побачить… А этот… Щербак этот… Не привезёт Митю, так и на порог не пущу: не нужно мне его без моего рыженького…

— Вот! — удивился Фёдор Степанович, прихлёбывая чай. — Как же это так? Вы чернобровая, Остап — ведь это его портрет в рамке? — тоже как смоль, а Митя, значит, рыженький?

— Митя?..

Оксана серьёзно посмотрела на старика. Вечер был такой удачный, старик своим сообщением о Мите так обрадовал девушку, что она отблагодарила его длинным-длинным рассказом, причём предварительно взяла с него слово, что Фёдор Степанович сохранит её признания в самой глубине своего сердца.

Рассказ Оксаны имел странные последствия.

Этой же ночью к дежурному по штабу явился Фёдор Степанович Левшин, взволнованный и рассеянный. Он попросил разрешения передать на линкор неслужебную, но весьма срочную, чрезвычайно важную для одного человека радиограмму.

Дежурный заверил Левшина, что он готов сделать для него всё на свете, но что неслужебные депеши передаются в последнюю очередь, а очередь довольно длинная. Ведь на флоте идёт такая большая работа — сами понимаете, что такое тактические занятия… На всякий случай дежурный предложил старику написать свои несколько слов.

Фёдор Степанович сел писать, заполнил листок служебного блокнота, сосчитал слова, рассердился, пробормотал, что у него получилась не депеша, а роман с продолжением, разорвал листок и ушёл не попрощавшись. Дежурному осталось только пожать плечами и вернуться к текущей работе.

Вечернюю наружную вахту блокшива в этот ненастный вечер стоял минёр комсомолец Бакланов. Вахта была спокойная. Бакланов мечтал об очередной поездке в Ленинград и прислушивался к шуму ветра. Штормило, вода в гавани прибывала. В такие ночи Бакланов особенно охотно совершал мысленные прогулки по широким проспектам любимого города.

Вдруг из темноты раздался скрипучий, хриплый голос:

Голос приближался к блокшиву.

Бакланов сердито осведомился у певца:

— Кто авралит на стенке?

Из темноты вынырнул Фёдор Степанович. Он взбежал на борт блокшива, выслушал рапорт Бакланова, узнал, что за время его отсутствия на корабле ничего особенного не произошло, и вдруг сказал:

— Виктор и его товарищ лодку «синих» обнаружили. Молодцы ребята!.. И вообще много чудес на свете. Жаль, что Костин в походе. Весьма жаль!.. Много чудес на свете…

Он не добавил ни слова, ушёл к себе, шагал по каюте, напевая про «Варяга», и, по-видимому, был очень доволен.

 

РАЗГОВОР ИГОЛКИ С НИТКОЙ

Алексей Иванович Щербак закончил обход, убедился, что каждый предмет занимает именно то место, какое раз и навсегда отведено ему на корабле, удовлетворённый вернулся в каюту и увидел, что Митя ещё не спит. Взволнованный печальными и радостными событиями дня, Митя ворочался с боку на бок и прислушивался к малейшему шуму на корабле. Боцман прочитал ему краткое наставление о пользе своевременного отдыха и занялся своими делами. Как настоящий моряк, он считал безделье позором и никогда не терял времени попусту. Щербак достал синие фланелевки, чёрные клёши, бушлаты, голландки и приступил к осмотру гардероба: пробовал, крепко ли держатся пуговицы, внимательно рассматривал ткань на локтях и коленях, затем размотал почти половину катушки, сложил толстую нитку вдвое, провёл по ней кусочком воска, надел напёрсток и принялся чинить, штопать, пришивать. Его лицо стало торжественным.

— Ты всё не спишь? — спросил Алексей Иванович, не поднимая глаз.

— Нет, мне не хочется спать, дядя Алёша.

— А что ты слышишь?

— Я? Волны хлюпают…

— Да, волна плещет. Ещё что?

— Наверху кто-то прошёл.

— Вахтенный, наверно. А ещё?

— А ещё… больше ничего…

— Зрение у тебя, Митя, приличное, даже, можно сказать, отличное, а слух, видать, неважный: не слышишь ты разговора иголки и нитки.

— Так они же не умеют разговаривать, они неживые, — усмехнулся Митя.

— Это правда, — согласился боцман. — Правда, но не совсем. Хоть и неживые, а разговаривают. Для того чтобы их услышать, надо кое-что в голове иметь. Я вот работаю иголкой, слушаю, и время идёт незаметно.

Митя поднял голову. Он любил рассказы Щербака. На берегу боцман нередко рассказывал мальчику любопытные истории.

— Ты имей в виду, Митя, — начал боцман, — что иголка штука колючая, с длинным язычком. Она только и ищет, к чему бы придраться. То ли дело нитка! Это особа солидная и учёная. У неё одна забота — зашить каждую дырочку, чтобы всё было аккуратное, порядливое. Признаться, я нитку уважаю больше, чем иголку, но уж так повелось: где нитка, там и иголка. Как только они сойдутся, начинается спор-разговор, а я удивляюсь: откуда что берётся. «Так-так, — пищит иголка. — Опять заставили меня пришивать ленточку к бескозырке. Это возмутительно! Хоть оторвите моё ушко, хоть сделайте из меня глупый тупой гвоздик, а я не могу понять, какая польза от этих ленточек с золотыми надписями и якорьками. Детское украшение — и ничего больше!» Так говорит иголка. А что отвечает нитка?

— Не знаю, — прошептал Митя. — Я в первый раз их слышу…

— «Чш, чш, чш, — шипит на иголку нитка. — Вот и ясно, гражданка, что ты дальше своего носа ничего не видишь. Знай же, что ленточка досталась морякам от тех далёких времён, когда матросы носили неудобные широкополые шляпы. Во время шторма они привязывали шляпы шарфами. Шарфы им дарили жёны, невесты и вышивали на шарфах золотыми нитками своё имя и якорьки. Смотрел моряк на подарок и думал: «Я верен тебе, невеста, как верен кораблю якорь». Много лет прошло. Вместо шляп появились лихие бескозырки. А шарфы превратились в ленточки. На этих ленточках стали печатать название корабля и якорьки. Любят моряки свои ленточки. Гордо носят их краснофлотцы, будто говорят: «Смотрите, я с красного эсминца «Быстрый» и ни от кого этого не скрываю, потому что я человек честный, на берегу веду себя с достоинством и всеми якорями держусь за свой корабль, за свой боевой коллектив». Эх, хороша краснофлотская ленточка! Любо моряку чувствовать, как развевается она за плечами, обнимает его за шею. Только глупая коротенькая иголка может сказать, что ленточка эта — никчёмная безделушка». Помолчала иголка, но всё-таки не утихомирилась…

— Это хорошо, — вставил Митя. — А то я ничего бы не узнал…

— Ну вот, — продолжал Алексей Иванович. — Когда я чинил воротник голландки, иголка пискнула:

«Хи-хи! Зачем взрослым людям этот детский воротник? Совершенно лишняя вещь… Да-да».

«Чш, чш! — зашипела нитка. — Ты, конечно, не знаешь, что в старину матросы носили пудреные парики и намасленные косички из конского волоса. Это было куда как неудобно! Косички пачкали робу, матросов за это наказывали, и они придумали подвешивать под косичку кожаный лоскут. Косичек на флоте уже давно не носят, а кожаный лоскут превратился в синий воротник. Он напоминает нам о старинных временах. Лежит у нас на плечах широкий синий воротник с белыми каёмочками, как волна с белым гребнем, и без него форма не форма, без него моряк в обиде. Говорят учёные люди и другое: будто папашей синего воротника был капюшон, которым матросы закрывались от брызг, да это дело не меняет. Каждая иголка должна знать, что синий воротник пришёл к нам от старины. Понимаешь?»

Некуда деваться иголке, но всё-таки нашла она, где уколоть. Как только я начал пришивать новый золотой галун, иголка подняла такой писк, что в ушах зазвенело:

«Это возмутительно! Это безобразие! Нет, вы только подумайте, чем заставляют заниматься меня, иголку, сделанную из самой лучшей стали! Ну зачем, зачем пришивать этот жёсткий золотой галун, да ещё на рукав, где его сразу-то и не увидишь. Я сломаюсь от возмущения! Я протестую!»

«Чш, чш, глупая, злая иголка! — обиделась нитка. — У этих нашивок славное прошлое. Неужели ты не чувствуешь, что они пахнут горячим пороховым дымом?»

«При чём тут пороховой дым! — не унималась иголка. — Оставьте меня в покое, положите меня в игольник, не тревожьте меня по пустякам!»

«Нет, ты послушай, — строго сказала нитка. — Это только сейчас корабли дерутся снарядами и торпедами издали, на больших дистанциях, а то и вовсе не видят друг друга во время боя. В старину артиллерия была слабой. Ядра и бомбы летели недалеко. Корабли сходились борт о борт, сваливались на абордаж и решали дело в рукопашном бою. Люди дрались кортик на кортик, чья возьмёт, кто овладеет кораблём противника, сорвёт флаг с мачты. Дым чёрного пороха стоял столбом. Копоть оседала на лица. Пойди разберись в свалке, кто свой, кто чужой, кто командир, а кто рядовой. Вот командиры и стали повязывать на руку у локтя шарф или яркую тесьму, чтобы свои матросы знали, возле кого держаться, кого слушать…»

— А почему на руку? Почему не на шляпу? — не выдержал Митя.

— Правильный вопрос. Украшать шляпу, видишь ли, было опасно. Лучшие стрелки вражеского корабля забирались на ванты и старались подстрелить чужих командиров. Лучше всего было повязывать знак различия на руку: издали его не заметишь… Ну вот… Прошли годы. Артиллерия стала дальнобойной. Абордажный бой вывелся, а тесьма всё-таки не оставила командирский рукав, превратилась в золотой галун и приросла к рукаву навсегда.

Боцман поднял глаза. Лицо мальчика было печальным.

— По какому поводу взгрустнул, рыжик? — ласково спросил моряк.

— У Виктора вот есть морская роба, а у меня нет… Долго ждать, пока вырасту и моряком стану…

— Печаль твою понимаю, — проговорил боцман. — Конечно, в штатском тебе ходить неприятно, коли твой друг в морском. Но ты ему не завидуй. Он свою форму не бережёт. Недаром у него сигнальные флажки отобрали. А уж когда ты форму получишь, будешь носить её не ради ленточек, а для пользы дела… Что ж это мы разболтались? Спать, рыжик, спать! Немедленно закрой свои иллюминаторы!

Приказ был выполнен. Митя зевнул, улыбнулся, натянул одеяло, закрыл глаза и отвернулся к переборке. Боцман немного подождал, взял Митину одежду, стараясь не шуметь, снял мерку с брюк и курточки, выбрал из своего гардероба ненадёванный рабочий клёш, голландку, свернул в узел и направился в носовой кубрик потолковать с парусником Минеевым.

Тот долго рассматривал необъятный клёш, голландку, качал бритой головой, почёсывал нос, наконец вздохнул и сложил всё в узел.

— Не возьмусь, Алексей Иванович, — сказал он. — И хотел бы мальчика порадовать, да могутки нет. Слишком мал срок. Непосильно, Алексей Иванович.

Боцман ушёл от него огорчённый.

На верхней палубе стояли несколько командиров, разговаривая о погоде. За Гогландом знатно штормило. Ветер, разбиваясь о скалы, пролетал над миноносцем беспорядочными порывами. Затемнённые корабли казались мутными тенями. Ночь шла бурная.

— Куда направляетесь с узлом? — спросил боцмана командир.

Щербак рассказал о том, как он хотел наградить Митю за бдительность краснофлотской формой и как Минеев, сам Минеев, признал своё бессилие.

— Пока отложите эту заботу, товарищ боцман. Не срочное дело… Будьте готовы к быстрой съёмке с якоря.

— Есть, товарищ командир!

— И потом, — продолжал командир, — награждение сигнальщиков… или же лиц, нёсших сигнальную службу… не входит в обязанности боцмана.

— Мальчик мне вроде брата, товарищ командир…

Щербак отнёс узел в каюту и погрузился в свои боцманские заботы.

 

«СТАТЬ НА ВЫСТРЕЛ!»

Итак, Виктор покинул борт эсминца с тяжёлым сердцем. Ссора с Митей, разговор с командиром, тревожные минуты, проведённые в командирской каюте наедине со своей совестью, враждебное отношение Костина-кока к Мите Гончаренко — было над чем подумать юнге!

Беспокоило его и будущее. До сих пор всё казалось просто: он явится на линкор, найдёт краснофлотца, помирится с ним, выслушает нотацию вахтенного начальника, получит красные флажки, вернётся на берег и с гордостью доложится Фёдору Степановичу. Но чем больше он думал об этом, тем сложнее представлялось ему дело. На стенке в гавани он затеял драку с Митей. Был арестован за буйство. Подговорил Митю перебраться на «Водолея» — да-да, нечего сваливать это на Митрофана! — потом на «Быстром» сильно обидел Митю.

Виктор вздохнул.

Он достанет флажки, но ему придётся рассказать Фёдору Степановичу всё, потому что он не должен ничего скрывать. Виктор уже видел мысленно, как хмурится старик, как темнеют его морщинистые щёки. Вот и получится, что флажки — флажками, а Виктор остался всё тем же Виктором, от которого Фёдору Степановичу одни огорчения.

Несколько раз из каютки «Болиндера» выходил Иона Осипыч.

— Беда с тобой, простудишься! — говорил он Виктору. — Ох, беда, беда! — и снова скрывался.

«Болиндер» шёл от корабля к кораблю. Старшина складывал в кожаную сумку всё новые пакеты. У Виктора уже окоченели руки, но он упорно вглядывался в густые сумерки, стараясь различить контуры «Быстрого», и принимал за «Быстрого» другие эсминцы…

Иона Осипыч ещё несколько раз повторил «Ох, беда, беда!» и наконец оставил мальчика в покое. Если бы Виктор был меньше занят своими мыслями, он увидел бы, что Иона Осипыч очень расстроен и не может найти себе места. Это понятно. Костин-кок провёл немало лет в своём камбузе на блокшиве, стряпал для нескольких десятков человек и одерживал победу на флотских конкурсах корабельных коков. В его жизни всё было устойчиво, налажено, и вдруг, как гром с ясного неба, вызов на линкор, приказ кормить всю команду линкора, да и какого линкора! Флагмана! Первого корабля на флоте!

Старшина катера уже успел сообщить Костину-коку, что сегодня, как и вчера, снимая пробу обеда, нарком остался недоволен, сказал, что суп безвкусный, гуляш приготовлен неумело, мясо жёсткое, соус горчит.

— Нарком пробу снимает? — спросил Иона Осипыч, холодея и бледнея. — Нарком, говорите?

— Сам!

— Ох, беда, беда! — прошептал кок.

Пока Иона Осипыч собирался в поход, пока занимался на миноносце делами Виктора, ему казалось, что до линкоровского камбуза дальше, чем до Северного полюса. Но вот «Болиндер» заканчивает обход, и громада линкора «Грозного» выплывает из темноты.

— Отчего бы это соус мог горчить? — спросил кок у оптика, который превосходно чувствовал себя в каютке «Болиндера». — Должно быть, лук пережарили или масло подгорело. Это бывает. Тут только зазевайся.

Для того чтобы заглушить тревожные мысли, Костин-кок прочитал обладателю чудесного чемодана целую лекцию о тонкостях поварского искусства, рассказал, как один из коков — давно это было — опозорил весь корабль: накормил гребцов перед шлюпочными гонками недоброкачественной пищей; упомянул и о том, что на бронепоезде «Коммунар» борщ и каша часто припахивали пороховым дымком. Вообще Иона Осипыч проявил редкую словоохотливость. Оптик слушал внимательно, вскрикивал: «Так-так-так!», а тревога всё сильнее мучила кока. Он обрывал речь на полуслове, снимал бескозырку, вытирал свою бритую круглую голову платком и, не закончив рассказа, начинал новый.

В последний раз Иона Осипыч вышел к Виктору, когда катер взял курс на линкор.

— Ось, бачишь, мы уже к линкору идём, — сказал он взволнованно. — Дела!..

Виктор, не менее взволнованный, разглядывал линкор, будто видел его впервые. «Грозный» с каждой минутой становился всё больше. Всё отчётливее рисовались его трубы, орудийные башни, надстройки, всё выше поднимались мачты. Казалось, что стальная скала придавила море с его беспорядочными волнами.

— Большой, большой корабль! — вздохнул Иона Осипыч. — Команды на нём больше тысячи. Чуешь?

— Люди на палубе, как комарики, — сказал Виктор.

— Всех накормить, напоить надо, — добавил кок.

— Костин-кок, ты мне поможешь флажки достать? — спросил Виктор.

— Помогу, помогу, — рассеянно ответил Иона Осипыч.

— А как ты поможешь?

— Ну, как? Обыкновенно. Там видно будет.

Да! Будет там видно, как же! Фамилию вахтенного начальника Виктор знал: Скубин. Но Фёдор Степанович приказал сначала помириться с краснофлотцем. Возникает вопрос: можно ли сначала обратиться к Скубину, а потом уже, с его помощью, найти краснофлотца? И ещё вопрос: согласится ли краснофлотец мириться с Виктором? А если он скажет: «Не хочу с такой занозой дела иметь!» А если…

— Кажется, мы у цели! — весело сказал оптик. — Это корабль! Это настоящий корабль! «Водолей» тоже не маленький, но этот…

Виктора всё сильнее грызли сомнения. Чем больше становилась серая стальная скала — линкор, тем меньше становился он, Виктор, со своей заботой. Такое чувство испытывает путник, приближаясь к большому незнакомому городу, куда его зовёт спешное дело. В пути казалось, что весь город сейчас же заинтересуется его заботами, но вот поднимаются из-за горизонта крыши громадных зданий, шум толпы встречает путника, и он теряется, его охватывает неуверенность, беспокойство…

Раздался голос вахтенного начальника линкора:

— На катере, стать на выстрел!

— Ну, господи помилуй, пришли! — со вздохом сказал Иона Осипыч.

Виктор знал, что Костин-кок говорит так лишь в минуты особенно сильного волнения.

 

НА «ГРОЗНОМ»

Вахтенный на срезе и люди на борту линкора наблюдали такую картину: сначала по узкому бревну выстрела, не спеша и почти не прикасаясь к тросу, важно проплыл высокий полный мужчина. Вахтенный у трапа дал дудку не без уважения, так как понял, что перед ним старослужащий, умеющий вести себя на корабле. Затем промелькнул ловкий, как обезьянка, мальчик, и вахтенный отметил его появление на линкоре таким коротеньким свистком, будто вовсе и не свистнул. Последним на выстрел поднялся человек в слишком коротких брюках и слишком длинном бушлате. Он сделал по дереву несколько шагов, что-то вспомнил, повернулся и крикнул:

— Слушайте, слушайте! Не вздумайте переворачивать чемодан! Он этого не любит. И не уроните его. Этого он тоже…

Оптик покачнулся, но, вместо того чтобы уцепиться за трос, схватился за очки, и, если бы не помощь вахтенного, это кончилось бы аварией. Наверху засмеялись и сейчас же замолчали. Оптик сказал Ионе Осипычу:

— Нас встречает весь линкор… Очень, очень приятно!..

Действительно, на юте было людно. Моряки пользовались стоянкой, чтобы подышать свежим воздухом: ведь на больших кораблях в походе бывает так, что люди машинных специальностей не покидают низов целыми днями.

Пассажиры поднялись на палубу и доложились вахтенному начальнику, который стоял у самого трапа, держа руку у козырька. Оптика он почтительно назвал профессором, Костину вежливо сказал: «Вас ждут!», а на Виктора только покосился: он уже узнал от Ионы Осипыча, что юнга находится при нём.

Новоприбывшие вступили в число обитателей линкора «Грозный», и каждый получил свою долю внимания.

От кучки зрителей отделился молодой полный командир и направился к Ионе Осипычу:

— Заждались мы вас, товарищ Костин! Дела у нас серьёзные…

Это был ревизор Ухов — помощник командира корабля по хозяйственной части.

Иона Осипыч солидно ответил ревизору:

— Разве я не понимаю? Мчался к вам со скоростью миноносца.

Оптику кто-то говорил басом:

— Как вы умудрились опоздать, профессор? Мы разыскивали вас через службу связи.

— Тысяча и одна ночь! «Водолей», «Быстрый»… Теперь я знаю весь флот. Какие стёклышки я вам привёз!..

Виктор подошёл к Костину-коку. Стоя у борта, Иона Осипыч вполголоса разговаривал с ревизором.

— Погуляй, погуляй немного, — сказал ревизор.

А Костин добавил:

— Не уходи далеко, Витя. Сейчас вниз пойдём.

Хорош Костин-кок! Вот теперь видно, что на него рассчитывать не приходится: секретничает с ревизором и даже не вспоминает о красных флажках. Ну и не надо! Он сам отыщет Скубина, сам найдёт Митиного брата Остапа и попросит его помочь разыскать того краснофлотца.

Виктор подошёл к люку, над которым шумел надуваемый ветром брезент. Широкий наклонный трап уходил вниз. Его ступеньки были покрыты толстым ковром, а леер, обтянутый красным бархатом, кончался внушительными золотыми кистями. Такого великолепного трапа юнга ещё никогда не видел. Ему захотелось потрогать бархатный леер и золотые кисти, но он не сделал этого и тихонько спустился по трапу. Внизу было очень светло и тепло. На переборках блестела свежая белая краска, на палубе лежали дорожки из красивого линолеума. Он осторожно сделал несколько шагов.

Возле свёрнутого знамени и железного ящика с красной печатью стоял неподвижный, как статуя, краснофлотец в полной караульной форме. Он строго смотрел на юнгу; его глаза будто говорили: «Здесь нельзя околачиваться! Шагом арш!»

Виктор ещё осторожнее двинулся дальше. Возле железной двери, прикрытой бархатной портьерой, стоял другой краснофлотец, но без винтовки. Он сказал юнге:

— Не шуметь! В салоне идёт совещание.

Мальчик с уважением посмотрел на дверь и на цыпочках пошёл прочь. Озабоченный командир с портфелем под мышкой наткнулся на Виктора. Этого командира нагнал другой, с какой-то картой в руках, и озабоченно проговорил:

— Да скорее же, скорее! Нарком ждёт…

Так вот куда попал Виктор! Здесь, в двух шагах от него, находился нарком! При одной этой мысли юнга заволновался и весь ушёл в зрение и слух. А вдруг откроется одна из дверей в коридоре, выйдет нарком и увидит Виктора? А Виктор отдаст честь. А нарком скажет: «Как служишь?» А Виктор ответит: «Служу трудовому народу!» Да нет, он ничего-ничего не сможет ответить. Вот уже и сейчас в горле пересохло, по сердцу стучит барабанная палочка, а язык прикушен. Плохо, что нет Мити. С Митей было бы не так страшно.

Ни одна дверь не открывается, в коридоре пусто, и только шумят, гудят вентиляторы, чуть-чуть пахнет линолеумом, машинным маслом, железом — пахнет кораблём.

Виктор шёл медленно, оглядываясь и примечая дорогу. Коридор кончился. Мальчик очутился перед овальной дверью, ведущей в какое-то полутёмное помещение. Там никого не было. В следующем отсеке на круглой банкетке стояло закутанное в чехол орудие, выставившее ствол в амбразуру, за борт. Брезент закрывал амбразуру неплотно, в зазоры дышала сырость, но всё нипочём было двум краснофлотцам; они спали тут же, на банкетке. Третий краснофлотец сидел за столом и, низко наклонившись, спал. Он даже не поднял глаз на Виктора. Значит, можно было идти дальше. И когда перед юнгой открылась ярко освещённая коммунальная палуба — главная площадь громадного корабля, глаза сказали своему хозяину:

«Ты можешь кукситься сколько угодно, а мы будем смотреть. Здесь интересно…»

Каблуки застучали, и Виктор пустился в путешествие по линкору, обдумывая, как бы поумнее приступить к поискам флажков, и повторяя про себя фамилии Скубина и Гончаренко.

 

ЖЕЛЕЗНЫЙ ГОРОД

Виктор родился и вырос в городке под Москвой. Правда, городок был маленький, тихий, но всё же это был город. Последний год он провёл в Кронштадте, а зимой Фёдор Степанович возил Виктора на несколько дней в Ленинград, и мальчик видел многоэтажные дома и широкие улицы. Словом, Виктор был горожанином, и это ему пригодилось. Он пошёл, куда повели ноги, и вскоре почувствовал, что он сам себе хозяин, только не надо мешать людям и не надо показывать, что ты новичок на линкоре. Со стороны можно было подумать, что юнга куда-то спешит по срочному делу.

Впрочем, ведь дело у него действительно имелось: флажки! Он найдёт их непременно, только сначала осмотрит линкор, освоится с ним, а потом дёрнет какую-то ниточку, и всё развяжется, как морской узел, который крепко держит и легко отпускает.

Глаза ведут вперёд, вперёд по железному городу. Это особый город. На его улицах и площадях никогда не бывает ветра, но всё время течёт, меняется воздух, пахнущий железом и машинным маслом. Везде поют, гудят вентиляторы, и скоро о них забываешь. Улицы и площади города никогда не видят солнца, но везде много электрического света, не знающего, что такое облака и туманы. В этом городе есть «дома» — каюты и кубрики, и почти все они открыты, потому что население города — одна семья. В этом городе всё время кипит жизнь, потому что линкор всегда должен быть готов к бою — и днём и ночью, и в штиль и в шторм, и в будни и в праздники.

Виктор видел людей за работой.

Командир, читая на ходу какую-то бумажку, откыл железную дверь, на которой была табличка «Радиопост», и Виктор мельком увидел лампы, наполненные странным, дрожащим фиолетовым светом. Дверь закрылась. Жаль!

Два краснофлотца в серых робах проверяли какой-то механизм, рассматривали шестерёнки, рычаги.

Зашумела лебёдка. Она поднимала снизу, через широкий люк, тугие мешки, запудренные мукой, и старшина, наклонившись над люком, кричал человеку, управлявшему лебёдкой: «Ещё помалу! Ещё, ещё вира!»

Краснофлотцы подметали палубу и приказали Виктору: «Проходи, не мусори!»

Парикмахер, пристроившись в уголке за натянутой простынёй, шипел пульверизатором. Виктор почувствовал запах одеколона.

Возле корабельной лавочки толпились покупатели: разбирали папиросы, мыло, конфеты. Продавец, тоже моряк, расхваливал новый зубной порошок.

Откуда-то снизу донеслись голоса, стук. Юнга спустился в люк и с середины широкого трапа увидел большой кубрик. Сидя на рундуках, поджав ноги по-турецки, люди чинили обмундирование и пели. За столом, окружённые зрителями, четверо играли в домино, ударяя большими медными костяшками по железному столу с таким грохотом, будто это был большой барабан. Не обращая внимания на шум, несколько моряков читали и писали.

Никому не было до Виктора дела, и он отправился дальше. В коридоре ему повстречались два краснофлотца. По-видимому, они шли из бани — распаренные, в отличном настроении.

— Сейчас загадаю, успеем ли мы напиться чаю, — сказал один из них, подмигнув Виктору, и стал перебирать пальцы, приговаривая: — Выпьем, не выпьем, выпьем, не выпьем, выпьем. Вышло дело! Пьём чай! Эй, юнга, иди к нам в компанию! Не хочешь? Сейчас проверю. Юнга не хочет чаю, хочет, не хочет, хочет, не хочет. Значит, юнга правду сказал. Смотри, пожалеешь, что не согласился. У нас на клотике чай вкусный, с бимсами.

Это было обидно. За кого он принял Виктора? За молокососа, который не знает, что такое клотик и бимсы?..

— Ты, юнга, откуда? Что-то не замечал я на линкоре салажат. Ага, вижу: из бригады траления и заграждения. Зачем пожаловал к нам?

Виктор воспользовался случаем и сказал:

— Я Остапа Гончаренко ищу, строевого.

— Нет, юнга, не знаем мы строевого Остапа. Мы кочегары, с палубным народом редко встречаемся. Ты уж спроси в ротах.

Узелок не захотел развязаться. Ну что же, ещё будет время дёрнуть за ниточку. Внимание Виктора привлекла группа краснофлотцев, обступивших командира.

— Перерыв тактических занятий подходит к концу, — говорил командир. — Барограф катится. Ночью ожидается шторм. Поход эскадры в шторм при полном затемнении будет очень полезным. Пока часть эсминцев ушла в разведку.

— И «Быстрый»? — спросил Виктор.

— И он тоже. Ты, юнга, откуда?

Виктор ответил. Командир кивнул головой и продолжал беседу. Виктор пошёл дальше.

Глаза смотрели. Уши слушали. Ноги шли. Этому не было конца. Сначала Виктор только смотрел и слушал, потом от усталости внимание притупилось, и всё сильнее хотелось покончить дело.

Но тут Виктора и подстерегла неудача. Она подогнала свой шаг к его шагу и пошла за мальчиком по кораблю, неотступная, как тень. Виктор довольно легко разыскал каюту вахтенного начальника Скубина, но она была заперта, и на двери висела записка: «Скубин в клубе». Мальчик нашёл клуб, но у входа сидел неразговорчивый человек. Он осведомился, выступает ли мальчик в концерте, и, узнав, что тот не имеет к концерту никакого отношения, сказал:

— Посторонним вход в клуб запрещён. Товарищ Скубин с товарищем завклубом репетицию танцоров проводит. Плывите дальше.

Осталось одно — явиться к Костину-коку.

В камбуз Виктора не пустили, так как на юнге, само собой разумеется, не было халата. Знаменитый кулинар вышел к нему озабоченный, с пунцовыми щеками и сунул мальчику большой ломоть хлеба с куском варёного мяса.

— Вот и ты, Витя, — сказал он торопливо. — Ты вот что… Эх, некогда мне! Да ты послушай… Ты не спеши! После концерта тебя Скубин найдёт… Его ревизор Ухов видел и о тебе рассказал. Только Скубину сейчас некогда, он с завклубом концерт организует. Вот! Понимаешь? Пока гуляй, голубчик…

Из камбуза прибежал краснофлотец с новостью:

— Товарищ кок, на левом противне лук чернеет!

— Кто велел! — завопил кок и исчез среди паровых автоклавов, противней и кастрюль, где его ждал непокорный лук.

Виктор грустно посмотрел вслед Костину-коку и — нечего делать! — побрёл дальше, уплетая бутерброд и бормоча под нос: «Да, обещал помочь, а не помогает. Тоже!» Но надо было отдать ему справедливость — он понимал, что Костин-кок занят большим, очень важным делом, и не сердился на Иону Осипыча. В конце концов Фёдор Степанович приказал Виктору, а не кому-нибудь другому, найти флажки, и Виктор их найдёт, не мешая Ионе Осипычу. Правда, это не так легко сделать в железном городе, но ведь ещё всё впереди.

— Экстренный бюллетень! Экстренный бюллетень! — прокричал краснофлотец над самым его ухом и бросил листок: — Получай!

Виктор прихлопнул листок обеими ладонями. Бюллетень походной газеты хорошо пахнул свежей краской. На ладони Виктора отпечаталась чуть ли не половина текста, и он решил, что гораздо интереснее читать с ладони, так как все слова перевернулись и получилась тарабарщина. Но одно слово поразило мальчика. Он прочитал: «воксеЛ».

— Это ж я наоборот!..

Виктор сунул нос в листовку и прочитал заголовок заметки:

МИНОНОСЕЦ «КРАСНЫХ» ПОТОПИЛ ПОДВОДНУЮ ЛОДКУ

«ПРОТИВНИКА».

Буквы помельче сообщали:

Подводную лодку обнаружили пассажиры «Быстрого» — Митя Гончаренко, брат краснофлотца с линкора «Грозный», и воспитанник блокшива Виктор Лесков.

Это был тёплый луч солнца, упавший откуда-то издалека. Виктор дёрнул себя за нос и скосил глаза. Потом он сел на первую попавшуюся банку и начал читать и перечитывать бюллетень от первой до последней буквы. Он понял, почему командир «Быстрого» так ласково попрощался с ним у трапа. Он понял, что, не согласившись с поправкой, которую Виктор внёс в заметку, командир навсегда скрепил дружбу Виктора с Митей. Он понял, почему фамилия Мити стояла в заметке первой, а его на втором месте.

Юнга несколько минут сидел неподвижный, ничего не замечая.

 

ЛИЦОМ К ШТОРМУ

Митя Гончаренко сначала схватился за железный штаг подвесной койки, а уж после этого проснулся. Каюта лежала на боку. Стул ехал по линолеуму. Ящик платяного шкафа приоткрылся и быстро захлопнулся. Жестяная пепельница, соскочив со стола, как лягушка запрыгала между ножками стула. Это продолжалось недолго. Каюта выпрямилась, потом завалилась на другой бок, и Митю прижало к переборке.

«Ух, как здорово качает!» — подумал он.

Широко открыв глаза, Митя смотрел на оживший стул и на пепельницу-лягушку. Ему было не по себе. Потянуло к Алексею Ивановичу, к людям, захотелось услышать их голоса. Он быстро оделся, открыл дверь, поднялся по трапу, отодвинул мокрый, задубевший брезент и через круглую горловину люка выбрался на скользкую железную палубу.

Шторм! Шторм! Он встретил мальчика упругим сырым ветром, который бил в лицо, как складки тяжёлой ткани. Он обдал его миллионом солёных брызг. Он, торжествуя, ревел, завывал над миноносцем, который осмелился бросить спокойную стоянку за Гогландом.

Безумный! Разве ты устоишь перед штормом? Он сомнёт, он скомкает тебя, как бумажный кораблик, попавший в водоворот. Назад! Шторм летит из темноты на чёрных крыльях, и ничто не может противиться его силе.

Так пел ветер, и это было страшно. Сначала Митя ему поверил. Сейчас, сию минуту шторм расправится с миноносцем по-свойски. Митя пробежал к надстройке, прижался к ней и застыл, ожидая беды. Ничего! Миноносец, заваливаясь с борта на борт, шёл вперёд в темноту, его машины работали — мальчик чувствовал это по лёгкому дрожанию палубы под ногами, — и шторм всё никак не мог выполнить свою угрозу.

Митя пробормотал:

— Думаешь, страшно? Даже ничуть не боюсь!

Он говорил со штормом, как с живым существом, и немного обманывал его: Мите всё-таки было жутковато, но уже не так, как в первые минуты, и он хотел совсем преодолеть этот страх и не отступать перед штормом. Для этого надо было разглядеть врага, разгадать эту ревущую, злобную темноту. Когда брызги слепили его, он нетерпеливо мотал головой, вытирал глаза рукавом. Сначала темень была совершенно непроницаемой и взгляд беспомощно тонул в ней, но затем ему почудилось, что она, злобясь и негодуя, дрогнула, уступила несколько дюймов, и ещё несколько дюймов, и ещё… Это была первая победа. Потом дело пошло гораздо легче.

То, что казалось совершенно непроницаемой, однородной темью, разъединилось, распалось, и получилось так, что существуют две темноты. Одна билась над кораблём и кричала ветровыми голосами. Другая, внизу, за бортом, была полна движения, взрывалась высокими всплесками, бросала брызги и обрывки пены.

— Теперь я всё хорошо вижу! — сказал повеселевший Митя.

Этим самым он сказал: «Теперь я вижу, я понимаю, и мне не страшно».

Он видел волны и чёрное море, видел, где рождаются брызги, и это подбадривало его.

Надвигается высокая волна; нагибает голову; ударяется о борт; встаёт белым всплеском; кипит на палубе пеной; мчится ручьями. А за ней идёт другая, такая же высокая, и Митя знает, что с ней случится то же самое. Во всём этом уже нет ничего таинственного. Только утомляет, раздражает слепое упорство волн, оголтелый шум ветра, острые брызги, колющие лицо.

Темнота, скрывшая от мальчика ют, тоже распалась на отдельные куски. Были здесь предметы неподвижные, например кормовые орудия, но были и подвижные. Они постепенно приближались к Мите. Это были две тени — два человека, которые шли по кораблю, громко переговариваясь.

Когда они поравнялись с Митей, один из них проговорил:

— Кто-то стоит у надстройки. Кто здесь?

— Я, Митя Гончаренко, — откликнулся мальчик.

— Митя! — удивился другой человек, и мальчик узнал голос Алексея Ивановича Щербака. — Ты что здесь делаешь? Почему ушёл из каюты?.. Это наш пассажир, товарищ командир, тот самый, который лодку первым увидел.

Митя очень обрадовался людским голосам, но, узнав, что имеет дело с командиром «Быстрого», оторопел. Алексей Иванович однажды в присутствии Мити говорил Оксане о Воробьёве, об его строгости, и Митя за глаза побаивался этого человека.

Командир строго проговорил:

— Это что за прогулки по верхней палубе? Почему ты не в низах? Кто тебе позволил оставить каюту в такое время?

— Мутит его, верно, — догадался Щербак. — Митя к морю непривычный. Он береговой житель, сухопутный.

— Если мутит, то лучше остаться на свежем воздухе, — заметил командир, и голос его прозвучал немного мягче. — Но здесь его оставить нельзя. Лучше взять на мостик. Там он будет под присмотром.

— Есть, товарищ командир! — ответил боцман. — Пойдём, Митя! Держись-ка за леер. Видишь, тонкий трос протянут, чтобы в шторм за него держаться. Не ступай на каблук. Палуба скользкая. Иди на носках. Приседай немного. Ишь, качает!

Надо ли говорить, как доволен был Митя. Он не спасовал перед штормом, он совсем не боялся его, но гораздо лучше, когда рядом большие люди. Он шёл вслед за командиром, удивляясь его росту. Несколько раз волна накрыла палубу, и каждый раз командир останавливался, оборачивался к Мите, гудел: «Осторожно, малыш!» — а боцман свободной рукой придерживал мальчика за плечо. Митины ботинки уже давно промокли, но когда волна захлёстывала палубу, Алексей Иванович говорил:

— Ничего, морская вода не простудная. Нет ничего здоровее рассола. Продрогнешь, уведу тебя вниз. Уж тогда никакой аврал не разбудит…

На мостике ещё шумнее хозяйничал ветер. Он высвистывал что-то замысловатое, будто пустил в ход сотни больших и маленьких флейт. Казалось, что неподвижные тени-люди, стоявшие на борту, были заворожены штормовой разноголосицей, слушали и не могли наслушаться.

Командир тронул одного сигнальщика за плечо:

— Возьмите мальчика под своё покровительство, товарищ Прохоров. Пускай посмотрит…

— Есть, товарищ командир! — коротко ответил краснофлотец.

— Всё в порядке, — сказал Щербак. — Товарищ командир, разрешите отправиться выполнять приказание? Ты, Митя, никому не мешай. Я ещё наведаюсь.

Он ушёл. Командир заговорил со штурманом. Сигнальщик наклонился к мальчику и сказал:

— Ты держись-ка за поручни. Как только руки начнут зябнуть, ты их по очереди в кармане грей. Да дыши поглубже. Против качки это лучшее средство.

— Дядя, а где флот? Было много кораблей, а теперь один только наш. Да?

— Флот? Он за Гогландом отстаивается. Вон в той стороне, по корме. За Гогландом спокойно, благодать. А нас в разведку послали. «Врага» выслеживаем. Штормовую вахту несём.

Митя принялся смотреть по корме.

Где-то там, за горбатым Гогландом, как за каменной ширмой, стоят линейные корабли, миноносцы. На линкоре «Грозный» сейчас гостит Витя. Там очень много людей, и Виктору должно быть весело. Он ищет свои флажки, а может быть, уже нашёл их. Может быть, даже видел наркома. Вот какой счастливый! Когда они встретятся вновь, Витька, конечно, будет задирать нос, а он ему скажет: «Ты не очень-то! Я штормовую вахту стоял. Думаешь, это легко?» Но без Вити скучно, особенно сейчас, когда корабль качается, качается, волны мчатся вдоль борта, а ветер всё шумит, всё поёт и поёт. Какой неугомонный, даже досадно! Вот если бы можно было просверлить взглядом тяжёлый пласт темноты, лежащей на бурном море, добраться до линкора, проникнуть сквозь броню и увидеть Виктора!.. Но, конечно, это совершенно невозможно, если даже смотреть ещё и ещё внимательнее… А как тяжело дышат волны — шшу, шшу, — мелкие брызги покалывают, щекочут лицо.

— Озяб, малый?

— Не-ет!

— Ну смотри, смотри!

Митя смотрел. Теперь он хорошо знал, что полной темноты не бывает, что если смотреть долго, внимательно, то мрак начинает редеть и отступать. Особенно занятно было то, что темнота снова стала распадаться на куски: он уже различал отдельные волны, которые стлались внизу, неся к миноносцу пену и брызги. Каждая волна состояла из мрака и белой пены. Вдруг ему стало больно: сигнальщик, быстро повернувшись, задел его ногу тяжёлым ботинком и закричал громко-громко и всё-таки будто неуверенно:

— Судно слева, по корме!

Митя вздрогнул, приподнялся на мускулах рук, наклонился вперёд. Теперь и он видел, что сквозь темень шла тень, далёкая и быстрая. Как же это может быть: тень в темноте, тёмное в тёмном? Но это было, это существовало, и это очень тревожило его.

Командир миноносца резко приказал:

— Не сходить с мест! Продолжать наблюдение!

Движение, которое только что охватило людей на мостике, оборвалось. Люди застыли на своих местах, а миноносец стал разворачиваться.

Командир сказал:

— Стрелять левым бортом. Прожектористы на месте?

Митя не успел проследить приготовления к бою — так быстро всё было сделано на верхней палубе.

Командир спросил;

— На прожекторе цель видна?

— Есть, цель видна хорошо!

— Освещение!

Командир говорил коротенькие, маленькие слова, и всё делалось, как он хотел, — быстро и бесшумно. В темноту врезался длинный луч, широкий и радужный у основания, зелёный и тонкий, как игла, вдали. Луч задел волны, точно нанизал их, и волны остановились, блеснули белоснежной пеной, а котлованы наполнились изумрудной зеленью.

— Выше! — приказал командир нетерпеливо и вскрикнул с торжеством в голосе: — Крейсер!

В луче прожектора, дерзко выхваченный из темноты, вырисовывался большой корабль, будто пригвождённый к месту и побледневший от ужаса.

— Сейчас будем стрелять? — нетерпеливо спросил Митя у сигнальщика.

— А как же! Сейчас мы его на лучинки пустим! — радостно ответил сигнальщик.

Отсвет прожектора позволил Мите разглядеть палубу. Минные аппараты и орудия, освобождённые от чехлов и развёрнутые, смотрели туда же, куда устремился луч прожектора. Возле них неподвижно стояли люди. Всё было грозно. Миноносец занёс руку для удара. Он ударил.

Замигал прожектор. Его вспышки были то короткие, то чуть подлиннее. Прожекторист, шумя железной шторкой, огнём писал приговор злосчастному крейсеру:

— «Мы вас потопили! Мы вас потопили!» — прочитал сигнальщик световые точки и тире.

— Долой освещение! — вдруг приказал командир.

Прожектор погас. Миноносец круто отвернул и, ложась то на один, то на другой борт, ринулся прочь от того места, где условно «погибал» условно торпедированный «враг» эсминца «Быстрого». Далеко-далеко вспыхнули пять зелёных огней. Пять зелёных лучей потянулись через волны к «Быстрому». Всё вокруг Мити стало лёгким, воздушным. Свет, посылаемый далёкими кораблями и смягчённый расстоянием, окутал эсминец голубым сиянием, заблестел серебром на влажной палубе, превратил медяшки в зелёное золото, покрыл мокрые лица людей тонкой синеватой бледностью, сделал глаза тёмными и глубокими.

Миноносец, уклоняясь от условных залпов «противника», переменным курсом уходил в темноту. Понемногу тускнел свет, посылаемый далёкими кораблями. Миноносец, сделав своё дело, мчался к Гогланду, и, опережая его, радиоволны несли тревожную весть.

На мостике «Быстрого» люди перебрасывались отрывистыми фразами:

— Эскадра линейных крейсеров… Нам пришлось бы туго.

— Прекрасную цель представлял крейсер!

— Спутали карты «синих». Незавидное у них положение!

— В первый же день плавания две удачные атаки.

Раздался голос командира:

— Хорошо, товарищ Прохоров, отлично! Благодарю от лица службы.

— Служу трудовому народу! — громко ответил сигнальщик.

— Продолжайте наблюдение, — добавил командир.

Митя, держась за поручни, смотрел прямо перед собой: приказ продолжать наблюдение он принял и на свой счёт.

 

«ИМЯ-ИМЕЧКО!»

Дежурные свистели в дудки, заглядывали во все закоулки линкора, выкрикивали:

— На концерт! В коммунальную палубу! На концерт!

Какой-то краснофлотец подхватил Виктора под руку, привёл его в коммунальную палубу и сказал:

— Надо скорее занять места. Ты откуда? Вижу, из бригады траления. Как зовут? Витя? А я санитар Ржанников. Эй, земляк, подвинься немного, дай место корабельному гостю!

Новый знакомый Виктора сам себя спрашивал и сам отвечал. Он был почти беловолосый, смешливый, и Виктор рассмотрел только, что у него розовое лицо, выпуклые серые глаза, которые часто подмигивают, и совсем нет бровей. Там, где полагалось находиться бровям, кожа была ещё розовее, чем на щеках. От санитара пахло аптекой и одеколоном. В общем, он понравился Виктору.

Коммунальная палуба быстро наполнялась. Сначала моряки заняли банки; опоздавшие разместились у переборок, а те, кто пришёл после них, уселись, поджав ноги, прямо на палубе. Комендоры, кочегары, сигнальщики, машинисты, трюмные, торпедисты — словом, все сорок пять специальностей линкора собрались посмотреть и послушать затейников. Становилось всё теснее и теснее. Одна банка оставалась свободной.

— Это, должно быть, для наркома, командующего и командира линкора, — объяснил санитар. — Что-то они не идут.

Вдруг краснофлотцы захлопали в ладоши и закричали:

— Ура товарищу наркому!

Виктор тоже вскочил, закричал, захлопал в ладоши и сразу узнал наркома, портреты которого часто видел. Виктор кричал «ура», как ему казалось, громче всех и сразу разглядел и запомнил всё. У наркома были серебряные виски. Он улыбался и говорил своими глазами: «Здравствуйте, здравствуйте! Я рад вас видеть!» — и тоже аплодировал.

— Так что же, начнём, товарищи? — спросил нарком, будто советовался с краснофлотцами.

Завклубом объявил концерт открытым.

Заиграл шумовой оркестр, В нём были и боцманские дудки, и мегафоны, и втулки переговорных труб, и сигнальные горны, и ярко начищенные кастрюли — и всё это гремело, свистело, звенело. Затем пел очень большой краснофлотец, наверно водолаз. У него был такой зычный голос, что в палубе стало ещё теснее. Было много номеров, и все они нравились Виктору. Он подталкивал локтем своего нового знакомого, смеялся, аплодировал и несколько раз кричал «бис». Если номер был особенно удачный, железная палуба грохотала под ногами; в тесноте не все могли аплодировать, но топать могли все. Смеющийся взгляд наркома перебегал с одного лица на другое, и Виктору показалось — да нет, этого не могло быть! — что нарком приветливо посмотрел на него и кивнул головой. Смущённый юнга крикнул не вовремя «бис!», и зрители зашикали: до конца хоровой песни было ещё далеко. Санитар наставительно сказал:

— Бис — значит повторить.

Хор кончил, и началось самое интересное. Завклубом помахал фуражкой, дождался тишины и, к удивлению Виктора, объявил:

— Цыганские пляски! Выступят две балерины.

— Просим, просим! — закричали краснофлотцы смеясь.

— Настоящие балерины, — серьёзно подчеркнул завклубом и хлопнул в ладоши.

В круг скользнула молодая цыганка в блёстках, лентах, ярком монисте, с бубном в руках. Она была стройная, высокая и густо нарумяненная, но Виктор сразу увидел фальшь: у балерины были чересчур большие руки и чёрные усики. Цыганка ударила в бубен, баяны заиграли, балерина притопнула и поплыла — сначала медленно, потом быстрее, а потом завертелась волчком, всё на ней заблестело, зазвенело, и она снова поплыла, лёгкая и цветистая, будто вышедшая из книжки с раскрашенными картинками.

— Эх, до чего хорошо! — сказал санитар. — Ну, хоть на ленинградский театр посылай. Ай да мы!..

— Славно, толково! — зашумели задние ряды.

Цыганка будто только этого и ждала. Она закружилась, взлетела над палубой и, казалось, так и не опустилась, не коснулась её ногой — замелькала в воздухе разноцветным огнём, всё выше и выше, всё быстрее и быстрее и вдруг, ударив в бубен, остановилась как вкопанная, плутовато улыбнулась, молодцевато закрутила усики, поклонилась и — не успели зрители забушевать — скользнула и исчезла, точно всё это промчалось лёгким и свежим видением.

— Хорошо? — спросил завклубом с гордостью.

— На приз! На приз!

— А теперь выступит вторая танцовщица! — объявил завклубом. — Пожалуйте…

Медленно вышла другая цыганка. Одной рукой она подняла бубен над головой, рукавом закрыла лицо и застыла, ожидая музыки. Она была ниже первой цыганки, коренастее, а одета так же пёстро и ярко. Когда заиграли баяны, она сделала несколько шагов и, не открывая лица, закружилась.

— Ну, эта похуже, — шепнул санитар на ухо Виктору. — Та же фабрика, что у Гаврика, только труба пониже да дым пожиже. Нет, не великолепно!

Музыка становилась всё быстрее. Всё быстрее кружилась цыганка, по-прежнему не открывая лица, а потом, продолжая кружиться, забила чечётку. Виктор любил чечётку, сам отбивал её неплохо, но это было совсем, совсем другое дело: это была такая быстрая, ровная, чёткая дробь, что в палубе наступила насторожённая тишина.

— Ну-у! Сейчас собьётся, — сказал санитар.

Нет, не сбилась. Звенела дробь чечётки, плыла цыганка, закрывая лицо широким вышитым рукавом, и, как только сорвались первые невольные хлопки, пронзительно гикнула, свистнула, ударила вприсядку, раскинула руки, низко опустила голову и пошла, пошла рвать с каблука и носка, волчком и через одну и через две руки, огнём, пламенем по палубе. Накрашенное, напудренное лицо её было серьёзно, и Виктор вдруг почувствовал толчок в сердце. Где он видел это лицо, эти прямые, близко сошедшиеся брови? Где? Когда?

Он встал, потянулся вперёд, но санитар дёрнул его за бушлат и заставил сесть.

— Не мешай! Вишь, как работает… Ох ты!

Краснофлотцев не удивишь лихим плясом вприсядку — дело знакомое каждому по личному опыту. Но тут будто огонь стлался по палубе, будто порох вспыхивал…

Совершенно неожиданно исчезла танцовщица. Краснофлотцы вскочили, оглушили друг друга криком:

— Бис, би-и-ис!

Завклубом поднял фуражку над головой, дождался тишины и сказал:

— Первым танцевал строевой доброволец Остап Гончаренко.

Виктор подскочил. Он нашёл Остапа! Надо скорее пробраться к нему, и он поможет Виктору, непременно поможет.

— Второй, или, вернее, вторым танцором, — продолжал завклубом, — был строевой краснофлотец. На флоте он тоже недавно…

— Имя-имечко! — загремела палуба.

Все кричали: «Имя-имечко!» Кричал и Виктор. Это имя он ждал нетерпеливее, чем кто бы то ни было. Теперь юнга был почти уверен, что нашёл человека, которого так долго искал и от которого зависело, получит ли он свои флажки. Но завклубом не спешил, завклубом разжигал любопытство слушателей.

— …пришёл добровольцем, — продолжал завклубом, — состоит в Ленинском комсомоле. Его фамилия…

Виктор невольно привстал.

 

«ПОДОЖДИ ЗДЕСЬ!»

Как раз за спиной Виктора на переборке находился никелированный колокол громкого боя величиной с добрый рыбацкий котёл. Он-то и плеснул в палубу чудовищный грохот, в котором без остатка утонул и голос завклубом и шум зрителей. Колокол бил, дрожал, исходил металлическим сплошным рёвом. Люди вскочили, метнулись, скрылись, как скрываются сны при внезапном пробуждении: сразу, молниеносно, как вихрь, промчались краснофлотцы мимо Виктора. Они были те же самые, что до тревоги, и уже совсем другие. Их лица, только что такие оживлённые, окаменели. Их глаза, такие блестящие и яркие, стали сосредоточенными. Концерт, дружное веселье, забава — всё это перестало существовать. Теперь имело значение лишь то, что находилось по ту сторону колокола громкого боя: море, шторм и опасность, грозившая кораблю.

Виктор остался один. Палуба расстилалась пустыней, и юнга почувствовал самое плохое, что может почувствовать посторонний человек на корабле во время тревоги, — свою бесполезность. Каждый корабль на флоте знал, что ему нужно делать, что от него требуется. Каждый краснофлотец имел своё заведование, мог, закрыв глаза, добежать до своего поста. А Виктору некуда было идти, нечего делать. Он беспомощно оглядывался. Угрюмо загудела вентиляция, которая была выключена на время концерта.

Виктор знал лишь один адрес — камбуз, где хозяйничал Костин-кок, — но, когда он бросился в сторону камбуза, дорогу ему преградила железная дверь.

Краснофлотец, развёртывая пожарный шланг, спросил:

— Что бродишь без дела? Где твоё заведование?

— Я с блокшива.

— Что делал на блокшиве по тревоге?

— Состоял рассыльным при командире…

Краснофлотец на ходу бросил:

— Пройди в кают-компанию.

Виктор бросился в направлении, которое ему указал краснофлотец, но за его спиной кто-то сказал?

— Стоп, юнга, стоп!

Он обернулся. Перед ним стоял человек в чёрном дождевике с поднятым капюшоном, из-под которого виднелась эмблема командирской фуражки. У человека были светло-голубые глаза под нависшими бровями, и эти глаза смотрели на Виктора упорно, но не строго, и даже казалось, что они чуть-чуть улыбаются. Губы, охваченные двумя резкими морщинами, были крепко сжаты, но Виктору почудилось, что в самых уголках рта вздрагивает усмешка. Человек был не молод — в его небольшой светлой бородке блестели седые волосы. Он взял удивлённого Виктора за плечо, провёл в коридорчик за коммунальной палубой, мягко втолкнул в каюту и приказал:

— Подожди здесь… После тревоги будем говорить.

Закрывая за собой дверь, он добавил:

— Чувствуй себя как дома, маленький Лесков…

Его лицо вдруг просветлело. Виктор, пользуясь случаем, попытался определить своё положение на корабле, избавиться от тоскливого одиночества.

— Возьмите меня с собой, товарищ командир, — попросил он. — Вы мне только заведование дайте.

— Нет, не выйдет, юнга… Я пойду по башням и плутонгам. Ты себе шею сломаешь. Жди здесь и дальше коммунальной палубы не ходи!

— Товарищ командир, а вы не товарищ Скубин?

— Нет, юнга, — ответил незнакомец. — Но о тебе знает и товарищ Скубин. Мы со Скубиным услышали от ревизора Ухова, что ты на линкоре. Ну вот… Теперь я пошёл.

У него был необычный выговор — слова он произносил твёрдо и медленно.

Дверь закрылась. Виктор остался в незнакомой каюте, один на один с теми загадками, которые ему задал человек в чёрном дождевике с капюшоном. Какая беседа будет после тревоги — хорошая или плохая?

Каюта незнакомца по величине не уступала командирской каюте на блокшиве, но была несравненно лучше обставлена. Ковёр на палубе; койка, застланная красивым шерстяным одеялом; возле письменного стола два глубоких кожаных кресла; на переборках картины в золочёных рамках…

«Очень красивая каюта, — подумал Виктор. — Такой я ещё не видел».

Он подошёл к столу и, предусмотрительно заложив руки за спину, начал рассматривать чернильный прибор из серого камня, бронзовую пепельницу, на краю которой сидели забавные обезьянки, корешки книг по истории и военному делу. Всё это ему ничего не объяснило. Кто же он, хозяин каюты?

Над столом висело несколько фотографий: снимок линкора в походе, групповой снимок командиров, среди которых находился, если судить по бородке, и таинственный незнакомец. В нижнем углу фотографии была надпись: «Военно-морская академия, выпуск 192… года».

Вдруг Виктор остановился, поражённый. Как могло получиться, что он чуть-чуть не пропустил эту выцветшую, пожелтевшую, плохо проявленную карточку в рамке под стеклом? Знакомая-знакомая карточка, и ошибки быть не могло. Точно такую же карточку, в чёрной рамке, держал на своём письменном столе Фёдор Степанович, и Виктор видел её сотни раз. Плечом к плечу стояли два военмора, опоясанные пулемётными лентами, с наганами в руках, а над ними на картонном бутафорском дереве висел спасательный круг с надписью: «Дружба до гроба». Один военмор — тот, который повыше, — был его отец, а другого знал только Фёдор Степанович и говорил, что это друг отца, но фамилию Виктор не запомнил.

— Папа! — тихо произнёс Виктор. — Это же папина карточка!

Теперь всё стало ясно: он был в гостях у друга отца.

Виктор сел в кожаное кресло и затих. Ему показалось, что откуда-то издалека донёсся успокаивающий голос человека, которого он почти не знал, но так любил. Это было дивно и грустно.

На блокшиве Виктору часто говорили об отце. При каждом удобном случае воспитатели рассказывали мальчику, как жил минёр Лесков. Память о нём стала корабельной традицией и была так же привычна для мальчика, как весь блокшив, как его воздух, как портрет отца в Ленинском уголке. Но вот юнга идёт с корабля на корабль, и везде его встречает память об отце, даёт ему друзей, облегчает путь к флажкам и стыдит его, если он… Отец!.. Зачем он умер, зачем ушёл от него? Фёдор Степанович и Костин-кок относятся к Виктору неплохо. Но всё-таки зачем Виктор не имеет отца?..

— Здесь очень скучно, — прошептал юнга. — Лучше пойду в коммунальную палубу. А как только кончится боевая тревога, вернусь сюда. Он ведь не запретил выходить в палубу.

Виктор подошёл к умывальнику, помочил холодной водой глаза, выбрал самый маленький кусочек мыла, вымыл руки, вытер их кончиком полотенца и вспомнил, что он забыл положить мыло на место. Смешно! Кусочек мыла прогуливался… Каюта наклонилась в одну сторону, затем в другую, и кусочек мыла весело бегал по умывальнику.

— Качает! — сказал Виктор, удивлённый тем, что линкор, такой большой корабль, тоже не прочь покачаться.

Вдоль борта с шумом курьерского поезда промчалась одна, другая волна.

— Пошли! — воскликнул Виктор. — Корабль пошёл!

Вдруг линкор завалился бортом. Юнга, сохраняя равновесие, сделал несколько шагов в сторону, вернулся, положил мыло на место и вышел.