Я поехал в город Элленштадт. Здесь мне предстояло заключить некоторые важные и весьма выгодные сделки.
Возвращаясь в отель, я увидел впереди себя широкую полную спину и кокетливую шляпку со множеством ярких цветов, колыхавшихся при каждом шаге грузно ступавшей женщины. Это несомненно была госпожа Ахтмайер. Она еще больше расплылась, лицо ее приобрело желтый оттенок, а мешки под глазами и потускневший взгляд свидетельствовали о том, что у нее много забот и огорчений.
- Госпожа Ахтмайер! Не ожидай вас здесь встретить, - сказал я как можно любезнее.
- О, господин…
- Друльк,- подсказал я.
- Господин Друльк, я тоже так рада вас встретить,- заверила меня вдова, хотя я ничего не сказал по поводу своей радости видеть ее.
Но что же вас сюда привело?
- О, господин…
- Друльк…
- Господин Друльк, всюду несправедливость, и каждый хочет воспользоваться беззащитностью бедной вдовы и ограбить ее. Да, да, именно ограбить, - Глаза госпожи Ахтмайер сверкнули, и полная рука в перчатке сжалась в крепкий кулак. - Вот уже три недели я здесь обиваю пороги, я требую возмещения убытков…
- Как, опять корова? - неосторожно вырвалось у меня.
- Но почему же корова, господин… Неужели вы полагаете, что у меня не может быть более значительных дел, чем какая-то корова, - госпожа Ахтмайер обиженно пожала плечами.
- Но я не предполагал… - и не объяснив, чего именно я не предполагал, я взял ее под руку, и мы вошли в кафе.
Госпожа Ахтмайер сияла. Кокетливо оправляла она перед зеркалом свою сложную прическу, истово пудрила нос, после чего долго отряхивала с воротника пудру - госпожа Ахтмайер священнодействовала.
Она священнодействовала и тогда, когда уже сидела на стуле и, далеко отставив мизинец, мелкими глотками пила кофе. После каждого глотка она откусывала кусочек пирожного с кремом.
За второй чашкой, порозовевшая и оживленная, госпожа Ахтмайер стала мне рассказывать, что привело ее в Элленштадт. Рассказывала она обстоятельно, не забывая ни малейшей подробности, но их я опущу.
У госпожи Ахтмайер, как у всех людей, некогда была мать, которую звали госпожа Миллер. Госпожа Миллер всю свою жизнь прожила в деревне, носившей поэтическое название Фогельзанг, что в переводе означает пение птиц.
Случилось так, что в конце войны на Фогельзанг упала бомба. И она угодила в дом госпожи Миллер. По счастью, госпожа Миллер была в это время в церкви. Но дом был уничтожен.
- А потом бог призвал к себе мамочку. Это было в пасхальное воскресенье. - Госпожа Ахтмайер подняла к потолку глаза, потом вытерла их белоснежным с кружевами платочком. В другой руке она держала дымившуюся чашку кофе. Вдруг с силой брошенный кем-то башмак выбил из рук госпожи Ахтмайер чашку, и кофе залил ее обтянутую шелковой материей пышную грудь.
Госпожа Ахтмайер вскочила и завизжала. Поднялся невообразимый шум. Из глубины зала шел, круша по дороге стулья и опрокидывая столики, виспутинский офицер. На лице его блуждала пьяная улыбка, спутанные редкие волосы спускались на потный лоб, в руке он держал бутылку, на одной ноге у него был хорошо начищенный башмак, другая нога была в светлом носке. Офицер шел прямо к столику, за которым мы сидели.
- Из-з-звините, миледи, - заплетающимся языком произнес офицер, обращаясь к госпоже Ахтмайер и прижимая руку с бутылкой к сердцу. - Извините, миледи, я целился в вашего кавалера, а попал в вас. Недолет. Эт-то бывает…
Госпожа Ахтмайер неистовствовала.
- Вы испортили мое лучшее платье! - кричала она. - Его же теперь нельзя носить!
- С удовольствием сниму его с вас, - потянулся офицер к госпоже Ахтмайер.
Госпожа Ахтмайер взвизгнула и с неожиданной ловкостью отскочила. Офицер обернулся ко мне.
- Ты, ристландская свинья, почему здесь находишься? Это кафе для нас, для виспутинских офицеров, или ты не видишь?
- Но я… - пытался я возразить.
- Молчи, - сказал офицер. - Сюда вход ристландцам, цветным и собакам воспрещен. Понял, свинья?
Все это офицер говорил размеренно, не повышая голоса.
- Господин офицер ошибается, - вмешался откуда-то появившийся толстый, лысый хозяин кафе. - Господин Друльк ваш соотечественник, господин офицер. Господин офицер может быть спокоен, после того неприятного случая мы следим, чтоб кафе посещалось исключительно вашими соотечественниками.
- То-то, - погрозил офицер пальцем и, громко икнув, ударил меня по плечу и сказал: - Ас тобой, Друльк, мы сейчас выпьем, но только отошли ты свою толстую… - И тут он назвал непристойным именем почтенную вдову. - Зачем она тебе, пойдем, я тебе таких девчонок покажу! - Офицер сложил пальцы горстью и со вкусом их чмокнул.
Подхватив находившуюся близко к обмороку госпожу Ахтмайер, я вместе с ней выскочил из кафе.
- Каков хам! Каков грубиян! - причитала госпожа Ахтмайер.
Моя спутница была безутешна.
- Но, господин Друльк, если я сию минуту не смою горячей водой и мылом это ужасное пятно, мне останется только выбросить платье. А ведь оно мне так идет! - причитала она, повиснув на моей руке.
- Вы далеко живете? - спросил я.
- О, боже мой, за городом. Я остановилась у моей кузины, это час езды по железной дороге.
- Тогда ничего другого не остается, как идти ко мне. В отеле найдется и горячая вода, и мыло, да вот мы уже и пришли.
Госпожа Ахтмайер колебалась всего одно мгновение, потом она взглянула на меня с вызовом и, гордо подняв голову, отчего цветы на ее шляпе стали стоймя, и выпятив грудь, об руку со мной переступила порог отеля. В эту минуту госпожа Ахтмайер являла собой воплощенную добродетель, которой не могло коснуться подозрение.
* * *
- В чем же я останусь, пока платье будет сохнуть? - спросила госпожа Ахтмайер.
Я подал ей свой утренний халат.
Из ванной долго доносился плеск воды, потом наконец госпожа Ахтмайер вышла, одетая в мой халат, едва на ней сходившийся. Ее шея была обнажена, грудь едва прикрыта. На шее поблескивала золоченая цепочка, на которой, я помнил это, висел крест и медальон с портретом бравого Михеля.
Пока госпожа Ахтмайер возилась в ванной, я велел принести ужин. Стол был уставлен всяческой снедью, было и вино. Госпожа Ахтмайер окинула стол быстрым взглядом, на лице ее вспыхнул румянец.
После первой рюмки моя гостья вспомнила, что еще не закончила свой рассказ.
Это был очень длинный рассказ о том, как госпожа Ахтмайер безуспешно отстаивала свое право на наследство, оставленное ее мамочкой, госпожой Миллер.
Впрочем, никакого наследства не было - дом со всем имуществом уничтожила бомба. Но остался клочок земли, на котором когда-то стоял дом, и госпожа Ахтмайер непременно хотела войти во владение этой землей. Случилось так, что в Фогельзанге расположилась виспутинская воинская часть и он стал «военной зоной», и теперь госпожа Ахтмайер не могла доказать свои права на землю, она не могла даже навестить могилу своей мамочки - госпожу Ахтмайер и близко не подпускали к ее родной деревне.
- Представляете, у меня спрашивают пропуск! Я же там родилась, там замуж вышла!..
Разволновавшаяся госпожа Ахтмайер залпом выпила рюмку вина. Лицо ее пылало, глаза блестели, она была положительно недурна.
- Можете себе представить, господин Друльк, там так много самолетов, и они так гудят, что все птицы улетели! Может быть, в роще и поет какая-нибудь, так ведь кто ее услышит, когда все гудит. А ведь наши места славились птицами, недаром же деревня и вся долина называется Фогельзанг! Я, знаете ли, если бы не соловей, может быть, и замуж не вышла, в старых девах осталась. Михель, он был не очень решительным, ухаживал, ухаживал, а о том, чтоб жениться, - ни слова. А тут засиделись мы как-то в сквере, у нас посреди деревни чудный сквер был, засиделись мы там до самой зари, и вдруг - соловей. И так он пел, так пел, что Михель не выдержал и сделал мне предложение, и я, конечно, тут же согласилась. А теперь как же в любви объясняться? Они и деревья вырубили, и птиц разогнали! Как же объясняться под гудение самолетов?
- Под радио… - сказал я. Из радиоприемника в комнату врывались громкие звуки джаза. - Под джаз, - сказал я и, пересев на диван рядом с моей гостьей, не без труда обхватил ее могучую спину.
В голову мне ударил запах парного молока, смешанный с мылом, все это мешалось еще с винными парами,- в этот миг на всем свете была одна женщина, госпожа Ахтмайер, и она должна была сию же минуту принадлежать мне.
* * *
Непостижимо, что в ночь любви мне приснился столь страшный сон. Это был даже не сон, а видение - я точно помню, что не закрывал глаз.
В неверном свете ночника виднелся переплет окна… Вдруг в окне появился Фаренваг и сказал:
- Друльк, я взорвал такую бомбу, что земля стала вертеться в обратную сторону, назад! Подите, взгляните!
Я бросился к окну. Земля вертелась в обратную сторону.
В одно мгновение передо мной промелькнули века, вспыхнуло и промелькнуло Возрождение, яркими точками промчались костры средневековья, ворвались и затихли крики гладиаторов на римской арене, пылает храм, воздвигнутый Соломоном, еще несколько поворотов вокруг своей оси, и землю залил всемирный потоп, и на горе Араратской уже не Ной, а Фаренваг посылает голубя с привязанным к ноге радиолокатором.
- Теперь вы все поняли? - спросил Фаренваг. - Мы, ристландцы, очистим землю и все начнем заново… Взгляните сюда.
Я увидел преисподнюю. Два больших мохнатых черта играли в оловянные шахматы. Фигурами служили солдатики, одетые в ристландские мундиры.
- Поняли? - нетерпеливо спросил Фаренваг.
- Так это же оловянные! Мертвые! - закричал я.
- Живые! - прикрикнул на меня Фаренваг. - Живые станут мертвыми. Все одинаковы!
- А что с нами будет? - Задыхался я от страха.
- С вами… С вами…- надвигался на меня Фаренваг.
Я вытянул руку, чтоб защититься от него, и схватил
что-то гладкое и холодное. Я сжал это и сорвался вниз, в темень и мрак. Я летел спиной вниз и ждал, что разобьюсь насмерть. Но запахло парным молоком и мылом, и я понял, что спасен.
Госпожа Ахтмайер замычала во сне и зачмокала губами. Я с трудом разжал пальцы, как будто прилипшие к ее медальону. Наверное, я нажал на нем кнопку, медальон раскрылся, в синем свете ночника я увидел остановившиеся глаза навыкате и усы пиками. Так мы смотрели друг на друга. Потом Михель подмигнул мне одним глазом и по-тараканьи зашевелил усами. Я захлопнул медальон и прижал рукой его крышку. Явственно слышалось, как в медальоне что-то шуршало, это все еще шевелились усы Михеля.
Тогда я осторожно положил медальон на его место и, зажмурив глаза, уткнулся в мягкое плечо госпожи Ахтмайер.
Проснувшись, я не мог обнаружить никаких следов пребывания госпожи Ахтмайер. Ничего. Даже запаха не осталось, в открытую форточку лился холодный, влажный воздух.
Не приснилось ли мне все это? Была ли ночь любви?