- К сожалению, мне так и не удалось разузнать что-нибудь сенсационное и разбогатеть на этом. - Гарри Гент сидел верхом на стуле и по мере того как высказывал обуревавшие его мысли, вместе со стулом разъезжал по комнате. - Пути к богатству весьма извилисты. Но я, кажется, нащупал еще одну тропинку. Слушайте же! Мы представляем Фаренвагу документы - фотографии ветеранов и на каждого нового ветерана получаем новые деньги. Так?
- Так, но к чему вы клоните?
- Терпение, Питер. Что может нам помешать представить документы и фотографии людей, уже однажды сложивших свои головы? Они на этом ничего не потеряют, а мы выиграем. Вы скажете, что рано или поздно это обнаружится? Ну и что! Главное - не только знать, когда надо выйти на сцену, но и когда с нее сойти. Разумеется, для этого надо вовремя разведать все выходы. Только и всего, друг мой Питер Друльк.
Для начала Гарри Гент решил воспользоваться моим столь близким знакомством с госпожой Ахтмайер и купить у нее бравого Михеля. Несомненно, что почтенная вдова знала и других ветеранов войны, чьи фотографии и документы можно будет приобрести.
* * *
Я надел новый модный костюм, модные ботинки с острыми носами и, несколько больше обычного надушившись, отправился к госпоже Ахтмайер. Мне было несколько неловко использовать мои романтические отношения с почтенной вдовой в прозаических целях, но Гарри решительно настаивал на этом, и я сдался.
По дороге я зашел в цветочный магазин. В магазине, кроме кактусов разных размеров, никаких цветов не оказалось. Я поколебался, но потом решил, что эта провинциалка будет рада и кактусу, и попросил завернуть мне самый маленький в лиловом глазурованном горшочке.
Не хочу скрывать, по дороге к почтенной вдове я испытывал некоторую робость - не ждет ли меня сцена на тему об оскорбленной добродетели.
Я увидел ее еще издали. Госпожа Ахтмайер стояла среди наполовину залитых грядок небольшого огорода. Ее юбка была высоко подоткнута, обнажая толстые, с набухшими венами ноги, красными от холода руками она вытаскивала из размякшей от ранних осенних дождей земли почерневшие капустные листья и свекольную ботву и складывала все это в стоявшую рядом большую плетеную корзину.
- Доброе утро, госпожа Ахтмайер, - сказал я.
- Кто это? - Госпожа Ахтмайер прищурилась, вглядываясь, и вдруг засуетилась.- Боже мой, господин Друльк, а я в таком виде! Подождите совсем немного, я сейчас, я сейчас!
Я простоял у двери столько, сколько потребовалось госпоже Ахтмайер для того, чтоб умыться, взбить свою пышную прическу и надеть уже знакомое мне шелковое платье с едва различимым пятном на груди.
Комната, куда привела меня госпожа Ахтмайер, сверкала почти назойливой чистотой. Все, чему положено быть белым, - скатерть, салфетки, занавеси на окнах,- было белоснежным, то, что обычно блестит, сверкало, пол, казалось, скрипел не под тяжестью шагов, а от своего нестерпимого сияния.
На стенах висели расшитые коврики, на которых гладью и крестом были вышиты глубокие истины. «Береги очаг твоей семьи» - голубые нитки ярко выделялись на желтом фоне. «Чистая совесть дороже богатства» - бежали аккуратные розовые стежки по зеленому полю. «Бог любит добродетель» - эти торжественные слова были вышиты на темном бархате серебром.
Между ковриками помещалось множество фотографий в ярко сиявших рамках - это был Михель во всех видах, но больше всего в военной форме и во весь рост. На подоконниках и на помещавшейся между окнами жардиньерке стояло множество кактусов. Их колючки были как будто отполированы, так они блестели.
Я протянул госпоже Ахтмайер завернутый в бумагу сверток. От удовольствия лицо ее вспыхнуло.
- Благодарю вас, господин Друльк, - затараторила она, развязывая сверток.- Ах, кактус!- В голосе госпожи Ахтмайер было разочарование.
- Ну, ничего. Конечно, у нас не принято приносить женщинам кактус, у нас приносят розы или, например, астры. Белые астры, - госпожа Ахтмайер томно взглянула на меня, втискивая глазурованный горшочек на тесно заставленную жардиньерку.
- Вы застали меня в таком ужасном виде! - тараторила госпожа Ахтмайер. - Не выпьете ли чашечку кофе?
Я согласился. Госпожа Ахтмайер метнулась на кухню, и тут я заметил, что запах парного молока, смешанного с мылом, исходил не только от нее. Казалось, вся комната пропитана этим запахом. Я понюхал кактус, мой кактус, и от него уже исходил тот же одурманивающий запах. А госпожа Ахтмайер уже вернулась с кофейником в руках и, разливая кофе, ни на секунду не умолкала.
- Во всем мире у меня остался только один кузен, но он переехал туда, - понизила до шепота голос госпожа Ахтмайер. - Он живет там, - госпожа Ахтмайер махнула рукой по направлению к стене, где висел белый, расшитый синими нитками ковер, посреди которого красовалась фотография Михеля верхом на лошади. - Он живет у красных, представляете?
- И что же ваш кузен? - спросил я, чтоб поддержать разговор.
- Он живет у красных, - с обреченным лицом повторила госпожа Ахтмайер. - Представляете? Я вам налью еще чашечку, господин Друльк, я так рада, что вы ко мне заглянули!
О том, что было между нами, - ни намека. И снова я подумал: да была ли она, ночь нашей любви?
- И что же ваш кузен? - повторил я, чтоб не выдать моих сомнений.
- Он пишет, что живет совсем недурно. Кузен уехал туда потому, - госпожа Ахтмайер снова с обреченным выражением повернулась к расшитому коврику, - по-тому, что не хотел, чтоб его сыновей взяли в армию. Ведь у нас всех мужчин берут в армию, в полицию, во всякие общества и союзы, а теперь еще устраивают оборонные отряды для охраны огородов… Уже и пушки для этих отрядов привезли. Моему соседу, дедушке Отто, в его девяносто четыре года тоже скоро автомат дадут. Это же с красными готовятся воевать? Так ведь уже воевали, а что из этого вышло? Одно горе, одно горе!
Нелегко было прервать поток красноречия госпожи Ахтмайер и перейти к тому, из-за чего я сюда пришел. Я стал проявлять большой интерес к фотографиям Михеля, каждую долго рассматривал, восхищался его мужественной внешностью, выразительностью его оловянных глаз и статностью его жеребца.
Госпожа Ахтмайер умиленно улыбалась и согласно кивала головой, принимая как должное мое восхищение.
Продолжая рассматривать фотографии, я сказал:
- Дорогая госпожа Ахтмайер, не продадите ли вы мне вот этот и этот портрет вашего незабвенного супруга? - я указал на фотографии, под которыми крупными буквами Михель начертал какие-то письмена и расписался. - И еще я бы вас попросил, милейшая госпожа Ахтмайер, не продадите ли вы мне какие-нибудь документы вашего супруга, у вас же их много, а я вам дам за них хорошую цену.
- Но зачем вам? - последовал неизбежный вопрос. Госпожа Ахтмайер была удивлена.
- А затем, - был уже готов ответ, - а затем, что я решил основать музей славы героев Кессельбурга.
- Славы! - всплеснула своими полными руками госпожа Ахтмайер. - Так ведь их же побили!
- Ничего не значит, - заверял я. - Решительно ничего не значит. - И, чтоб сократить переговоры, назвал цену - вряд ли и живой Михель стоил этих денег.
Однако госпожа Ахтмайер стала со мной торговаться. Пришлось прибавить. Госпожа Ахтмайер вошла во вкус, она стала предлагать еще и еще фотографии Михеля и даже его письма тех времен, когда он был счастливым женихом, и, конечно же, его медали. Она была огорчена, когда я отказался от писем, а фотографий взял всего две да еще один документ, из которого следовало, что Михель был в унтер-офицерском чине. Музей героев в большем не нуждался.
И я и госпожа Ахтмайер были так увлечены нашей сделкой, что забыли обо всем другом. Прощаясь со мной в темной передней, госпожа Ахтмайер внезапно обняла меня полными руками и, прижавшись ко мне грузным телом, приникла к моим губам. Была, была ночь любви, уверился наконец я неодобрением подумал, что романтические чувства почтенной женщины не помешали ей помнить о своей выгоде - она сумела взять за фотографии неплохую цену, и я проникся к ней еще большим уважением.
Сделка с госпожой Ахтмайер оказалась хорошим началом. Через некоторое время нам удалось собрать изрядное количество фотографий и документов. И едва мы успели представить их Фаренвагу, как произошло событие, изменившее мою судьбу.