Невеста оказалась именно такой, какой её описывали Олегу: высокой, тоненькой, темнобровой, с алыми сочными губами. Глаза были медовыми и тёплыми, в те короткие мгновения, когда она осмеливалась взглянуть жениху в лицо, испуганными.

За свадебным столом князь привычно протянул чашнику свой золотой кубок, но сидевшая рядом с ним по правую руку мать решительно воспротивилась — не по обычаю, на свадебном пиру молодые вина не пьют! Обычай мудрый — не допусти Господь молодым в первую же ночь зачать во хмелю! Не случайно всезнающие свахи, что шныряли от одного княжеского двора к другому, высматривая невест и женихов в расплодившемся, неохватном роду Рюриковичей, рассказывали, что всё чаще рождаются слабые, хилые, не жильцы на этом свете и уж, во всяком случае, не властители. Свахи предлагали невест из древних боярских родов, свежую кровь. Правда, матушка справедливо говаривала, что за этим проглядывает боярское серебро: чего ни отдашь, чтобы породниться с князем! Но муромчане, по её словам, были крепкой, здоровой ветвью Рюриковичей, может быть, потому, что, сидя на самом краю Русской земли, не единожды роднились и с половецкими ханами, и с мещёрскими племенными князьями.

«Всё так, — думал Олег, поглядывая на молодую. — Но до чего же выпить охота! Вон Васята какой уже кубок осушает во здравие молодожёнов и ещё улыбается насмешливо, подмигивает. Вот утром доберусь до него...»

Олег скосил глаза на невесту и в который уже раз не поймал её убегающий взор. Девушка зарделась.

«Княгиня!» — усмехнулся про себя Олег.

Над верхней губой у неё темнела крохотная родинка, и он подумал, что, наверно, приятно целовать эту оставленную Афродитой отметинку, знак страстной натуры. Почему он вдруг вспомнил о прекрасной греческой богине, чьи изображения видел, когда ездил с греком-наставником Феофаном в Тмуторокань? Уж не потому ли, что прямой, чуть вздёрнутый носик и красиво вырезанные губы, полные и зовущие, напомнили ему одно из мраморных, пожелтевших от времени изваяний, что веками стоят в городе у моря, где смешались лица, речь, обычаи, культура десятков народов?

«И что за мысли лезут в голову», — в который раз укорил себя Олег, силясь вслушаться в речи ближних бояр, желавших ему и молодой долгих счастливых лет жизни и многих детей.

Невеста опять искоса взглянула на него, и снова румянец смущения залил её лицо.

Олег встал, низко поклонился сидящим за тремя длинными столами, составленными так, что казалось, они бесконечны. Встала и молодая, так же, как и муж, низко поклонилась гостям. Олег, взяв её за руку, решительно повёл к двери, ведущей наверх, к летней опочивальне, где с утра уже было приготовлено брачное ложе. Рука жены была маленькая, холодная и чуть-чуть подрагивала. В сердце князя шевельнулась нежность.

В нетопленной по древнему обычаю опочивальне трепетно горела единственная свеча. Прозрачный воск стекал по массивному кованому серебряному подсвечнику. Пламя свечи заколыхалось от движения воздуха, когда князь открыл дверь, тени на стене задвигались, словно и сюда пришли любопытные свахи подглядывать, подсказывать, шушукаться. Олег затворил дверь, сел на край ложа, устланного пуховой периной, усыпанного хмелем и крупным зерном пшеницы. Ефросинья робко стояла у двери. Он, увидев, как беспокойно, взволнованно сжимаются её тонкие пальцы, встал и поцеловал дрожащие, податливые губы долгим, требовательным поцелуем. Она вдруг обмякла, прижалась к нему и вздрогнула всем телом.

— Ты не бойся, — ласково прошептал Олег и начал осторожно снимать с её плеч многочисленные аксамитовые, отороченные бархатом, расшитые золотом, жемчугами и самоцветами свадебные одежды, бросая их прямо на пол, крытый огромным черкасским ковром. Последней он снял кику, отчего собранные под ней расплетённые перед свадьбой волосы волной упали на плечи, спину и на грудь девушки. Когда она осталась в одной тонкой, белёного льна сорочице, Олег опять сел на ложе и протянул вперёд правую ногу, обутую в красный расшитый сапог.

Ефросинья встав на колени принялась неумело снимать сапог. Наконец с трудом стащила, от неожиданности откинулась с сапогом в руках и села на пятки. При этом грудь её обозначилась так явно, что Олег улыбнулся и сам торопливо скинул второй сапог привычным движением.

   — Тебя как дома-то звали?

   — Фросей. — Девушка подняла глаза, в тусклом свете одинокой свечи они показались Олегу тёмными и бездонными.

   — Ты не бойся, Фрося, — повторил он ласково. — Я, кажется... — Олег осёкся, слово «кажется» было сейчас совсем неуместным. — Я любить тебя буду.

Девушка заморгала, закивала, губы её приоткрылись, мелькнули ослепительно белые зубки, она порывисто вздохнула.

Олег легко поднялся с ложа, обнял жену, взял, как дитя, на руки, поцеловал, сначала в один глаз, потом в другой, потом в гладкую шею, туда, где пульсировала голубая жилка, и, наконец, в губы. Она робко закинула руки ему за шею и неумело ответила на поцелуй. Олег поднёс её к ложу, бережно опустил, она сразу же юркнула под перину. Он усмехнулся, быстро разделся, кидая одежду на пол, где уже лежали наряды невесты.

Всё это время Фрося лежала, вытянувшись, на спине, сложив, как маленькая, руки на животе вниз ладошками. Когда Олег разделся догола, она зажмурилась. Он лёг рядом и принялся неторопливо, шепча смешные и нежные слова, ласкать её. Вскоре почувствовал, как затвердели соски её грудей. Его руки скользнули вниз, к мягкому плоскому животу. Девушка вдруг напряглась, и он ощутил под нежной кожей твёрдые мышцы. Рука его не задержалась на животе, а стала медленно опускаться ниже, ниже...

Проснулся Олег от тяжести в затёкшей руке: Фрося спала, положив голову на его плечо, как доверчивый котёнок. Дыхание её было еле слышно. Свеча догорела, в приоткрытое высокое оконце виднелось тёмно-синее предрассветное небо с двумя задержавшимися на нём звёздами.

Олег приподнялся, осторожно переложил голову жены на подушку и засмотрелся на её безмятежное во сне лицо. Даже в полумраке было видно, как алеют полные нацелованные губы и рдеют румянцем щёки.

Да, с женой ему определённо повезло. Даже то, что она до дрожи, до скованности боялась предстоящей ночи, почему-то тешило. Значит, не просто первый — это-то он почувствовал, едва войдя в её лоно, — а единственный! Никто до него не целовал и не ласкал княжну, она была невинна, как младенец.

Фрося, словно почувствовав взгляд мужа, повернулась на бок, и перина сползла с её обнажённой спины.

Олег опешил: сорочица, следы на которой утром должны рассматривать свахи по дурацкому древнему обычаю, на его взгляд стыдному и нелепому, валялась, скомканная, на ковре. Он снял вчера её и бросил — так она и лежала. И никаких на ней следов.

Что же делать? Не вытаскивать же напоказ простыню.

Князь подумал, потом осторожно встал, подошёл к ларю, где стояли блюда с холодным мясом и свадебным сладким пирогом, взял нож, воткнутый в мясо, обтёр, резким движением надрезал себе ладонь и старательно измазал сорочицу, ухмыляясь про себя.

Ложь во спасение. По душе ему показалась эта проделка. Жаль, Васяте нельзя рассказать...

Олег взял сорочицу, приоткрыл дверь и положил её на пороге. Затем осторожно запер на засов. Нечего входить да пляски тут устраивать, песни распевать, подмигивать, подхихикивать. Сызмальства не терпел такого.

Фрося всё так же тихо спала. Олег вспомнил про подарки свахам, отпер дверь, положил поверх сорочицы загодя приготовленные ожерелье и браслет литого серебра с каменьями, снова запер дверь, оглянулся и встретил вопрошающий взгляд жены. Посмеиваясь, объяснял, почему поступил именно так. Фрося несмело улыбнулась, сверкнув в полутьме белыми зубами, и вдруг расхохоталась, так легко и весело, что у Олега стало тепло на сердце: да у него не жена, а сокровище! И умна, и покорна, и смешлива, и весела. Поняла, что ему нетерпимо это освящённое обычаем вторжение чужих в только начинающий складываться таинственный и наполненный любовью мир, невыносимы полные жадного любопытства глаза.

Фрося всё смеялась, и обнажённая грудь её вздрагивала перед его глазами. Олег вдруг почувствовал, как накатило на него яростное желание, и, шепча: «Лада моя!» — сгрёб жену в сильные объятия...

На докончании свадебного пира Олег неожиданно для всех объявил, что уезжает в Солотчу, княжескую загородную усадьбу, и не велит его там беспокоить ни с каким делом, разве что нападут ордынцы.

Там, в Солотче, на высоком песчаном берегу над изгибающейся полумесяцем отмелью недавно после пожара был отстроен причудливый, почти сказочный терем, весь в кружевах резного дерева. Окаймлённый кустами малинника и смородины, он словно изготовился прыгнуть с крутого берега в голубизну водной глади, К воде сбегала лесенка из свежих, ещё не потемневших досок. К сожалению, зарядили осенние дожди, и уже невозможно было со сна побежать неодетым по лесенке и бултыхнуться в воду. Впрочем, молодожёнам не хотелось выходить из терема и из опочивальни.

Через месяц с небольшим, уже вернувшись из Солотчи, пошептавшись со свекровью, Фрося сказала Олегу, зардевшись, что понесла.