Тринадцатого ноября 1359 года, прокняжив всего шесть лет, умер в Москве великий князь Иван Иванович. Кончился короткий период тишины и мира на русских северных землях. Иван Иванович не зря был назван в народе Кротким: войны, усобицы, разоры, распри были ему нетерпимы, он стремился всё решать по-родственному, меняясь посольствами, делая уступки, умиротворяя с помощью митрополита и епископов, всегда занимавших в спорах его сторону.
В это же время в Орде умер хан Бердибек. Его смерть положила начало распаду Орды: на престол чередой всходили потомки великого Чингиса, пока, наконец, Золотая Орда не раскололась на три почти независимых ханства. Во главе самого крупного в низовьях Дона укрепился мурза Мамай.
На московский престол сел девятилетний сын Ивана Ивановича Дмитрий. Совсем юный, как когда-то князь Олег, он, в отличие от рязанского правителя, не был одинок — рядом с ним стояли мать, суровая великая княгиня Александра, и митрополит Алексий.
Однако вскоре князья суздальский, владимирский и тверской стали оспаривать право девятилетнего мальчика на великий стол. Сердцем Олег был на стороне юного Дмитрия, но умом понимал, что утрата московскими князьями титула «великий» могла бы в значительной мере способствовать усилению Рязани, сыграть важную роль в непрекращающихся спорах о границе и приграничных землях. Казалось бы, у рязанцев есть неограниченные возможности расширяться на юг и на юго-восток, в сторону Дикого поля. Но нет, память о прошлом, о величии черниговских князей неуклонно притягивала взоры рязанцев к Брянску, ещё недавно именовавшемуся Дебрянском, к Смоленску, к землям стародубским и новосильским, Северску и Курску. Места эти, хотя и обезлюдевшие после Батыева нашествия, всё равно воспринимались как свои, родные.
В тишине и относительном спокойствии — на меже с Диким полем стычки со степняками не прекращались — прошло несколько лет. У Олега родился первенец, Фёдор, — так у Рязанского княжества появился наследник. За Фёдором через полтора года появилась сестричка, потом братик Родослав.
Фрося рожала исправно и спокойно, без мучений и криков, как простая баба: подчас могла опростаться на косовице под стогом. Мать Олега полюбила её как родную дочь, гордилась, не без удовольствия рассказывала сыну, что, мол, кашинская княгиня занемогла при родах, а можайская так вообще никак понести не может, из-за чего, по слухам, владыка Алексий испрашивал уже в Царьграде согласие на церковный развод. Сын слушал, посмеиваясь.
Олег Фросю тоже любил. Была она в хозяйстве неутомима, да и на ложе пылкой, вначале неумелой, а потом всё более изощрённой. Превзошла тех холопок и боярских жён, что прошли через Олега в годы его молодости. В короткие времена, что бывала она не в тяжести, Фрося со всей страстностью своей натуры отдавалась охоте, лихо мчалась с собаками за лисой, а то и волком, даже случалось ей убивать хищника точным ударом плети со свинчаткой на конце. Знала она и столь любимую всеми Рюриковичами соколиную охоту. Олег всегда любовался женой, когда та, разгорячённая, раскрасневшаяся, тоненькая, словно девушка, скакала с тяжёлым соколом на руке, одетой в рукавицу, часами, что и не всякому мужчине по силам.
Да, с женой ему повезло, это Олег понял ещё в первую брачную ночь в холодной верхней горнице. «Татарочка моя», — ласково называл он жену за её чуть раскосые жёлто-медовые глаза.
Фрося даже шахматы освоила и потихоньку от мужа учила этой его любимой игре Фёдора, мечтала сделать Олегу подарок к шестилетию сына. Олег догадывался об этом и, посмеиваясь в загустевшую, красиво подстриженную бородку, делал вид, что не замечает лежащую в детской резную фигуру индийских шахмат, случайно закатившуюся за ларь.
Сам Олег — впрочем, его давно уже звали Олегом Ивановичем — играл в шахматы только с Епишкой, которого тоже теперь величали «молодой Кореев», в отличие от отца.
Васята как-то незаметно отошёл в сторону. Олег знал, что друг детства переживает, но ничего не мог сделать — ему было скучно слушать нехитрые рассказы о дворцовых новостях, о боярских жёнах, о далёких заокских Рюриковичах. Всё в устах Васяты было каким-то мелким, суетным и неумным. А с Епифаном можно было рассуждать обо всём, ибо в знаниях он не только не уступал своему князю, но даже в чём-то превзошёл его.
Больше всего места в их разговорах занимало будущее Рязани. Виделось оно по-разному. Молодой Кореев утверждал, что Великое Рязанское княжество — последний осколок и оплот древней Киевской державы Рюриковичей. Киев лежал в руинах, так и не оправившись после набега ордынцев, равного по бессмысленному варварству разгрому Рязани в тридцатые годы тринадцатого столетия. Сильно пострадали Чернигов и все многочисленные, когда-то славные и богатые приднестровские княжества. Правда, по слухам, Галич возрождался и даже давал временами отпор татаро-монголам, но разве можно было сравнить нынешнее Галицкое княжество с теми богатыми, могучими княжествами, по сути, королевствами, что лежали до нашествия Батыя на дальнем западе Руси? Вот и выходило по всему, что именно Великое Рязанское княжество, вобравшее в себя такие земли, как Муром, Пронь, Мещера и ещё десяток удельных княжеств, включая гордый Козельск, должно взять на себя роль ядра новой Руси.
Как бы Олегу ни хотелось согласиться с мечтами друга, он оставался прочно на земле, ибо понимал, что Рязань не в силах на равных вмешаться в бесконечные споры наследников Юрия Долгорукого, создавшего бескрайнее владение в Залесье, где сплавились воедино и древние города, Суздаль, Владимир, и новые — Ярославль, Москва, Переяславль-Залесский, и соперник Киева — Господин Великий Новгород. Десятки, а теперь и сотни потомков Юрия Долгорукого всё время открыто или исподтишка боролись друг с другом за власть, за земли, за выход к Ладоге, откуда начинался путь в немецкие страны с ненасытным рынком и столь же ненасытной жадностью к русскому богатству — мехам, пеньке и корабельной древесине. А сотрясающие время от времени Европу неурожаи и следующие за ними глад и мор подсказывали, что если чуть расширить Ладожские ворота и освоить путь по бурной, короткой, но могучей реке Неве, то и зерно может потечь в неметчину непрерывным золотым потоком.
Всё это могли бы сделать залесские владетели, прекрати они бессмысленный спор за великий стол. Так нет — Тверское княжество стало называть себя великим, и нижегородские князья тоже всё чаще оговаривались в грамотах, возвышая свой титул. Кипели страсти, завязывались междоусобицы, князья повадились призывать на помощь ордынцев, а после размахивали купленным ярлыком перед глазами противника.
Олег Иванович всё больше убеждался, что Рязань, до Батыева нашествия одно из богатейших княжеств Руси, должна идти своим путём и заботиться только о собственной судьбе. Это означало оградиться от Орды и силой, и подачками, и договорами и втянуть в свою «орбиту» северные княжества — вон их сколько: Новгород-Северское, Стародубское, Новосильское, Смоленское. Правда, там Рязань сталкивалась с растущими аппетитами Ольгерда Литовского. С ним следовало искать пути сближения: не по силам пока рязанцам тягаться с Ольгердом. Литва, по сути, отсиделась во время татарского нашествия за спинами русских и теперь стремительно набирала силу...
В 1365 году сотник с межи донёс, что мурза Тагай, один из беспокойных царевичей, осевший недавно в стольном граде Мордовии Наровчатове, собрал тайно несколько тысяч конников и пришёл в рязанские земли. И хотя в тысячах преобладала мордва, ордынской выучки не прошедшая, она была страшна многолюдством и чудовищной склонностью к грабежам.
Тагай мордву не жалел, бросал впереди своих воинов. Но, несмотря на тяжёлые потери, после каждой, даже самой маленькой, победы к нему приходили новые добровольцы-мордвины.
Налёт Тагая оказался полной неожиданностью для Олега Ивановича. Он и его ближние бояре, в том числе тысяцкий, не предвидели удара с этой стороны, полагая, что Тагай занят покорением мордвы и на какое-то время удовлетворится добычей, попавшей в его руки после захвата Наровчатова. Никому даже в голову не приходило, что мордва, давний и вроде верный союзник Рязани, вдруг с необъяснимой готовностью перейдёт на сторону ордынцев. Лазутчики же, в своё время засланные к Тагаю, чтобы вовремя оповестить Рязань о намерениях мурзы, либо погибли, либо переметнулись на его сторону.
Получалось, что Олег Иванович как бы ослеп на какое-то время, — самое страшное, что может произойти с князем.
Предстояло решать — уходить ли привычными путями в мещёрские болота либо, не дожидаясь помощи удельных князей, идти навстречу Тагаю с теми полками, что есть под рукой.
— Уходить, — решил Олег Иванович.
Он сидел в библиотеке с Кореевым, ожидая прихода старого тысяцкого. Доска с расставленными шахматными фигурами, забытая, стояла на низком ларе в стороне.
Князь потягивал лёгкий мёд, боярин — квас.
То один, то другой тяжело вздыхали. Редкие слова падали в тягучую тишину библиотеки.
— А город? — спросил Кореев.
— Коли есть лес, то город нагородим, — невесело пошутил Олег Иванович, но осёкся — слова прозвучали как-то бездушно. Он заговорил, словно оправдываясь: — Какой это город, если у него и стен-то нет? Один детинец. На валу обороняться?
Вошёл тысяцкий, сел, отдышался и сразу же в лоб спросил:
— Чего медлишь, великий князь?
— Я не медлю, я взвешиваю. Можно, конечно, выйти в поле и дать бой. Потерять половину дружины, полки, а главное, ополчение, поильцев и кормильцев нашей земли, и разгромить Тагая. Или быть разгромленными. В этом случае всё равно придётся уходить в Мещеру, только уже в спешке, в суматохе. Потеряем людей, зато сохраним лицо. Вот я и взвешиваю: лицо или зажиток, накопленный народом за пять лет спокойной жизни?.. Вели позвать Софония.
Вскоре пришёл боярин Софоний Алтынкулаевич. Отец его, сын видного татарского мурзы, будучи с посольством в Переяславле, влюбился в прекрасную рязанку, и даже не боярышню, а дочь дружинника. Посватался, получил отказ, уехал, но понял, что забыть её не может. Вернулся, хотел посвататься в другой раз, но прежде стал выспрашивать, что делать, чтобы не получать вдругорядь отказа. Знающие люди сказали: обнищавшие родители красавицы готовы отдать её за богатого татарина, но ведь басурман, нехристь, иноверец. Алтынкулай передал через сваху: он готов принять православную веру и отъехать от хана к рязанскому князю. Родители красавицы ответили, что ещё остаётся один вопрос: у них пятеро дочерей, все бесприданницы...
Мурза понял и согласился дать приданое четырём сёстрам будущей жены.
Началась череда пиршеств: одна неделя — по случаю вступления в княжескую дружину, другая — по случаю крестин Алтынкулая, потом — пиршество по случаю сговора.
Происходил Алтынкулай из древнего монгольского рода, но в род из поколения в поколение вливались жёны завоёванных народов — уйгурки, булгарки, половчанки, белые венгерки. Оттого и сгладились характерные монгольские черты в лицах родителей Алтынкулая, и был он сам красив и не слишком смуглолиц. Вскоре рязанка сама без памяти влюбилась в мужа — басурман не басурман.
Бог послал им семерых детей. Старший, Софоний, светловолос, в мать, и черноглазый, в отца, с хищным носом, но сглаженными скулами, стремительно возвысился при деде Олега Ивановича, вошёл в число ближних бояр, был и мужем совета, и мужем битвы, не раз водил полки против ордынцев, одерживая победы. К старости стал больше сидеть в думе, но, если возникала необходимость провести тонкие, сложные переговоры — с ордынцами ли, мордвой, мещерой — словом, с соседями, умеющими по-восточному сложно и терпеливо плести петли и кружева дипломатии, — Иван Александрович и Олег Иванович всегда посылали на переговоры именно Софония Алтынкулаевича.
Он вошёл, внутренне уже готовый ехать, хотя и не знал, куда нынче направит его князь.
— Мурза Тагай идёт, — сказал Олег Иванович без всяких предисловий.
— На Рязань или на Москву?
— Даже если на Москву, то путь из Мордвы лежит через рязанские земли, — ответил тысяцкий.
— Я хочу просить тебя, боярин, — начал князь. Софоний Алтынкулаевич поклонился, показывая, что готов исполнить любую просьбу. — Поскачи немедля к Тагаю, спроси, сколько серебра хотел бы он получить, чтобы обойти наши земли стороной. Пообещай всё, что ни запросит. Возьмёшь с собой гонцов, оставишь на пути подставы, будешь мне доносить о каждом новом слове мурзы. Иди! Распоряжайся от моего имени, боярин.
Софоний поклонился и вышел.
— И тебе придётся в ночь скакать, — обратился Олег Иванович к Корееву. — К Титу Козельскому и Владимиру Елецкому. Писать ничего не буду, передашь на словах.
— Поверят ли?
— Тебе поверят, — кивнул тысяцкий.
Кореев вышел.
— На Москву Тагаево нашествие решил направить? — сказал хмуро тысяцкий.
— Снова уходить в леса? — вместо ответа спросил князь.
— А когда Москва Тагая побьёт, он домой через Рязань возвращаться будет злой. На нас свою злость сорвёт, забыв о серебре, разграбит.
— А если Москва не побьёт Тагая?
— Она его побьёт в любом случае. Но если мы её предупредим, разгром будет сильнее, а он слабее, и мы его, битого, от своих земель отгоним.
— Значит, предупреждаем?
— Я бы послал гонца, великий князь.
— А Рязани что делать?
— То, что задумал. Жён и детей в Мещеру, а нам встретить его, когда время придёт, со всеми дружинами удельных и союзных князей, со всеми полками, и дать бой.
Олег долго сосредоточенно молчал, насупившись и хмуря брови. Под глазами лежали глубокие тени, которые тысяцкий только сейчас разглядел. Кто бы дал сейчас молодому князю его двадцать пять лет?
— Иди, снаряжай гонца, — сказал Олег наконец.
— Если от меня гонец, то к Вельяминову? — спросил для порядка тысяцкий.
Вельяминов был потомственным тысяцким Москвы, давним знакомым тысяцкого рязанского.
— Тебе виднее.
Старик ушёл. Олег немного посидел, потом поднялся, сделал шаг к двери, ведущей на женскую половину, и остановился. Там жена и мать купали детей. Доносились радостные, весёлые голоса, беззаботный смех. Лицо князя было мрачным, руки крепко сжаты. Если козельский, елецкий и, не дай бог, пронский князья не посмеют выйти с дружинами, сил своих недостанет не только отразить налёт Орды, но даже поставить заслон степной коннице у стен беззащитного Переяславля. Обо всём этом надлежало сказать жене и матери...
Горько было думать о необходимости после стольких тихих лет вновь со всем скарбом, детьми, домашними и скотом тащиться в мещёрские леса, отдавать богатые подарки племенным князькам, чтобы помогли, укрыли, отвели ордынцев, и терпеть шёпот за спиной: мол, в который раз уходит Олег от боя. А ведь один бой, даже самый удачный, ничего не решает.
Олег Иванович ещё помедлил и решительно шагнул к двери...
Тагай, идя на Москву, взял беззащитный Переяславль, разграбил то, что не смогли забрать с собой жители, сжёг город, прошёлся, неся смерть и пожарища, по ближним волостям, но в Мещеру, лесную и болотистую, сунуться не посмел. Он двинулся на Москву. Однако до Коломны не дошёл, получив донесение от лазутчиков о сильном московском войске, затоптался на берегу Оки, медля в нерешительности, что всегда подобно смерти в боевом походе.
Олег Иванович, успокоившись за судьбу жён и детей, собрал полки, объединился с пронскими, козельскими и елецкими дружинами и ударил по ордынцам. Общими силами разбили татаро-мордовские войска у Шишевского леса в жестоком бою. Сам Тагай едва спасся с немногими соратниками, потеряв в одночасье и славу, и награбленное.