Три недели Степан со своим десятком неторопливо ездил вдоль межи, забираясь иногда вглубь Дикого поля, и не встречал при этом ни души. И вдруг как-то под вечер столкнулся он с медленно бредущим чумацким обозом с солью, невесть каким ветром занесённым сюда, в сторону от наезженных дорог. Грязные волы грустно волокли огромные скрипучие телеги по неторной дороге.

Степан обрадовался — как-никак живые люди в степи, есть возможность поговорить, узнать новости.

Вместе устроились на ночлег. Чумаки угостили соскучившихся по домашней еде воинов салом, лепёшками, пареной репой и луком. Налили мёду — всё нашлось у них в необъятных телегах. Насытившись, Степан стал расспрашивать старшину чумаков.

Старшина был здоровенный дядька с вислыми усами, медлительный, как и его волы. На вопрос, что занесло обоз так далеко от привычного чумацкого шляха, известного всей степи, он ответил: с тех пор как Литва захватила Киев, никто за соль платить и не думает. Литва считает, что берёт по праву завоевателя, а киевляне обнищали так, что с них и денег просить стыдно.

   — Плохо живут под Литвой?

   — Ох, плохо. Киев за сто лет после татар никак восстановиться не может, у города и стен-то не осталось, некому возводить. Вот Литва и налетела, захватила его, почитай, без боя. Теперь господами ходят. За соль не платят... — Чумак всё время возвращался к тому, что его волновало. — Татары и те платят, на что нехристи... Рыбу-то мы в Киев не возим, рыбки и своей у киевлян хватало. А соль — кто ж им повезёт, ежели не платят? — говорил всё это чумак без особого возмущения, раздумчиво, принимая события как данность.

   — Ну, а ещё что происходит в ваших краях?

   — Татары в Крыму осваиваются. Мамай. О таком слыхал?

Степан сказал, что, конечно, слыхал, о Мамае вся межа наслышана.

   — Так вот, Мамай Ногайскую Орду под себя подмял. Силы теперь у него невиданно. Но пока сидит смирно. Орда коней откармливает...

«Коней откармливают — к походу», — подумал Степан.

   — Правда, — продолжал рассказывать чумак, — пошла недавно тьма ордынцев, а то и поболе, на закат. Только думаю я, что потопчут они разорённые земли попусту и повернут на восток, к вам, в Рязань, либо к Москве. Что им на Киевщине нынче взять? Опять же и с Литвой драться не больно захочется...

Степан понимал, что в словах чумака есть истина: и раньше случалось такое — покрутится Орда по выжженным нищим землям древней Киевской Руси и идёт на восток, где, открытая всем налётам, лежит Рязанская земля.

Ночью, когда лежали у чумацкого костра, Юшка подкатился под бок к Степану и зашептал, что надобно к сотнику гонца послать, сообщить о татарах, которые двинулись на закат. Степан и сам подумывал об этом, потому согласился, а утром вдруг решил, что именно они с Юшкой и поедут к сотнику.

Так и получилось, что в конце марта, ранним утром, когда синее до неправдоподобности небо ещё только обещало солнечный тёплый день, подъехали они с Юшкой к городищу. Грязные, усталые, голодные, с радостью смотрели на невысокие стены, сложенные из могучих дубовых колод. Ещё при отце Олега Ивановича их приволокли сюда из далёких дубрав. С тех пор городище служило и местом отдыха, и местом сбора для сторожевой сотни. Одно время жил здесь и сам воевода, а после его гибели располагался лишь сотник, да по-прежнему оставались те, кто сроднился с границей и не хотел оставлять нажитое. Городище подвергалось разграблению и разору каждый раз, когда татары шли с большой силой на север, но стремительные налёты малых отрядов выдерживало.

Ворота отворились. Степан и Юшка, весело поздоровавшись с пожилым воротным, бывшим воином их же сотни, поскакали, торопя коней, к молодечной избе. Дом сотника стоял рядом и выделялся высокой покатой крышей. После однообразной степи Степан с удовольствием смотрел на выглядывающие из-за каждого забора ветви яблонь, ещё по-зимнему обнажённых, но уже набухающих — вот-вот появятся на них почки, чтобы с первыми лучами настоящего весеннего солнца выбросить клейкие зелёные листки. Заглядевшись, Степан не заметил у одного из домов огромную лужу. Конь преодолел её, подняв кучу брызг, и тут же Степан услышал гневный женский голос:

   — Смотри, куда скачешь! Али ослеп?

   — Извини, красавица, — весело ответил Степан, но тут в лужу влетел конь Юшки, тоже поднял тучу брызг и обдал женщину так, что она в сердцах крикнула:

   — Чтоб вам провалиться, аспиды!

Её лицо с пятнами грязи было таким забавным, а гнев так живописен, что Степан и Юшка, переглянувшись, фыркнули и, пришпорив коней, умчались к молодечной.

Сотник, выслушав доклад, разрешил им остаться на пару деньков.

Степан почистил коня, отнёс в молодечную перемётную суму и принялся разбирать её.

Этой зимой случайно в устье небольшого овражка наткнулись они с Юшкой на трёх татарских воинов, греющихся у небольшого костерка. Чуть поодаль стояли их кони. Почему татары оказались здесь, вблизи русской границы, так далеко от своих кочевьев, Степан и Юшка не успели узнать, потому что в коротком бою пленного взять не удалось. В перемётных сумах убитых они нашли перстни, женские украшения и холщовый мешочек с крупным речным жемчугом. Поскольку победили они татар в равном бою, добыча принадлежала им и в общий котёл не шла.

Покопавшись в перемётной суме, Степан извлёк перстенёк с яхонтом, полюбовался им и спросил сидящего рядом и наблюдающего за его действиями Юшку:

   — Не против, если я давешней молодице подарю?

   — Какой ещё молодице?

   — Той, что мы грязью забрызгали.

   — А не жирно ли будет? — спросил прижимистый Юшка.

   — А не жирна ли грязь была, что обдала молодку?

   — Скажи прямо, приглянулась она тебе?

   — Да я и не разглядел-то её, видел только, что всё лицо в грязи.

   — Что с тобой делать. Дари.

Встретиться с молодицей оказалось не просто. Степана долго выспрашивали у ворот, кто, зачем да почему. Потом старик сторож передал его в руки въедливой старухи. Та повторила расспросы, долго жевала беззубым ртом, размышляя, наконец, приняв решение, повела Степана в дом, как выяснилось позже, принадлежавший покойному воеводе. Жил тот, судя по всему, богато. Их встретила воеводиха, вдова. Она тоже подвергла Степана допросу, недовольно поморщилась, и только когда тот сказал, что он дружинник князя Олега Ивановича, хотя и служит в сторожевой сотне, смягчилась и велела позвать сестрицу.

Вошла молодица. Степан сразу обратил внимание на её улыбчивые пухлые губы и никак не мог себя заставить отвести от них взгляд. Он даже не смог бы сказать, какого цвета глаза у женщины, разглядел только веснушки, покрывающие мелкой россыпью задорный носик.

Воеводиха, подойдя к молодице, схватила её за руку, зашептала раздражённо. Степан разобрал несколько слов: «Бесстыжая, и года не прошло, как вдовье сняла...»

Вдовица — теперь Степан так называл про себя молодую женщину — снисходительно улыбнулась старшей сестре, повела рукой, как бы отстраняя её, и спросила певучим голосом:

   — Подобру ли доехал? — Затем добавила, озорно сверкнув в улыбке ослепительными зубами: — Подобру ли лужу пересёк?

Воеводиха возмущённо зашипела и отошла от сестры, присела на лавку, сложив руки на животе и поджав губы.

   — Пришёл прощения молить за нашу неосторожность, милостивая госпожа. — Степан вспомнил, чему когда-то учили его в доме боярина Корнея.

Он достал перстенёк и протянул вдове:

   — Вот, прими в покрытие вины моей нечаянной.

Вдовица зарделась, как молоденькая девушка, взяла перстень, полюбовалась и вернула Степану:

   — Не по вине подарок, добрый молодец, не могу принять.

   — Вот дурища, — рявкнула воеводиха.

Степан понял, что в ней найдёт сторонницу, и обратился:

   — Может, старшая сестра за меня слово замолвит? — Он снова протянул перстенёк.

Глаза старой воеводихи жадно блеснули, она вожделенно схватила перстень и стала пристально его разглядывать.

Отрезая женщинам путь к отступлению, из опасения, что старшая сестра вдруг передумает, Степан поклонился низким поклоном и пошёл к двери.

   — Увидим ли мы тебя ещё, дружинник? — спросила вслед младшая.

   — Завтра возвращаюсь в дозор, — ответил Степан и вышел.

Добираясь по раскисшей улице до молодечной избы, он думал, что, конечно, неплохо было бы остаться здесь на несколько дней и поближе познакомиться с молодой вдовицей. В мыслях вдруг возникла боярыня Дурная, и его обдало жаром точно так, как бывало обычно в неспокойных снах.

   — Ну что? — спросил Юшка.

   — А ничего. Завтра возвращаемся в дозор.

   — До завтра ещё целый вечер и ночь.

   — Не болтай!

   — Зачем перстенёк-то отдал?

   — За вину поклонился.

   — Повинился, поклонился... что-то не верится мне. Слова у тебя какие-то округлые... — Юшка отлично видел, как друг всё больше и больше смущается и раздражается.

Степан действительно злился, но не на Юшку, а на самого себя. Вся затея с перстеньком показалась глупой, никчёмной и даже постыдной.

   — Перстеньки, они ведь на дороге не валяются. Собаке под хвост... — сказал Юшка, но, заметив хмурый взгляд друга, умолк на полуслове.

Степь просыпалась после зимней спячки стремительно и бурно. Чуть ли не в один день всё зазеленело, воздух зазвенел от птичьего пения, невидимое зверье сновало по степи, оставляя за собой лишь на краткий миг след — волнующийся ковыль. Это только незнакомому со степью человеку кажется она мёртвой пустыней, навевающей тоску. За один год Степан подружился со степью, научился читать её, как добрую знакомую книгу. Про Юшку и говорить нечего, он освоился ещё быстрее Степана, даже овчинную безрукавку стал носить мехом наружу, по-татарски, утверждая, что так куда удобнее — годится и под доспех, и на доспех. Однако своих коней, рослых и тяжеловатых, ни Степан, ни Юшка не думали менять на татарских выносливых, юрких лошадок, хотя и не раз замечали, как, неказистые на вид, они стремительно уходили от противника, легко перенося долгую скачку. Зато русские лошади были незаменимы в сече: боевой тяжёлый конь, да ещё с кольчужным убором, налетал грудью на вражескую лошадь и сбивал её с ног.

...Они неторопливо ехали едва заметной тропкой, время от времени останавливаясь, вставая на седло и оглядывая степь. Татары появились внезапно. Видимо, они поджидали русских, лёжа с конями в высоком ковыле. В быстрой сече Степан зарубил одного, другого свалил Юшка. Не одержав лёгкой победы, татары умчались...

Степан почувствовал сильную боль в руке. На рукаве появилось кровавое пятно. Юшка подскакал, они осмотрели руку и обнаружили глубокую рану, из которой текла кровь. Юшка попробовал остановить её всеми известными ему способами, но кровь продолжала течь. Степан на глазах бледнел, покрываясь холодным потом, у него закружилась голова, тело опутала липкая паутина противной слабости.

Пожалуй, впервые Юшка растерялся. Что делать? До заставы два часа езды, а до городища вообще целый день. И помогут ли ему на заставе? Там такие же, как и он, простые воины. А довезёт ли он Степана до городища? Юшка торопливо перевязал ремнём раненую руку выше раны, прикрутил Степана арканом к седлу и погнал коней во весь опор.

Степан не дотянул до городища совсем немного: потерял сознание и, обмякнув, привалился к шее коня. Так, с повисшим, словно большая тряпичная кукла, другом и въехал Юшка в ворота крепости. Старик охранник, раньше служивший в их же сотне, покачал головой и посоветовал везти Степана к воеводихе.

   — Улести, умасти. Она баба умелая, посули ей чего-нибудь.

Но сулить не пришлось — воеводиха только взглянула на бесчувственного Степана и сразу распорядилась нести его в дом.

Юшка помог двум женщинам и слуге нести тяжёлое обмякшее тело. Степана положили на просторное ложе. Едва успел Юшка снять с него сапоги, как воеводиха прогнала его и сама занялась раненым.

Утром следующего дня Юшка пришёл с дарами.

   — Иди, иди прочь, спит твой Степан и до полудня спать будет, если не дольше. Крови потерял много, ему сейчас сон — лучшее лекарство. Ночью проснулся, ковш молока выпил и снова заснул. — Воеводиха всё это выпалила, не пуская Юшку на крыльцо, но дары приняла.

Юшка едва дождался полдня и опять пришёл к воеводиному дому.

На этот раз выглянула младшая сестра.

   — Спит, — сказала она с улыбкой. — Просыпался, тебя спрашивал, ещё ковш молока выпил и опять заснул.

   — Можно, я тут посижу? Может, понадоблюсь, — несмело спросил Юшка. — Мало ли что... до ветру сводить... мужик всё же...

   — Иди, иди! До ветру... — передразнила женщина. Юшка подумал, что она не намного и старше Степана, особенно когда улыбается. И совсем не похожа на старшую сестру. Та от сварливости рано состарилась и стала походить на бабу-ягу...

Степан лежал на мягком ложе в небольшой светёлке и с удивлением оглядывался по сторонам. Ларь, лавка, стены, обшитые струганным светлым деревом, оконце, затянутое бычьим пузырём... Всё незнакомое, чужое. «Ничего не понимаю», — подумал он и пошевелился. Заныла рука.

   — Где же я? — сказал он вслух с некоторым беспокойством.

Приоткрылась дверь, и заглянула молодая женщина. Лицо без головной повязки показалось ему смутно знакомым.

   — Отоспался? — певуче спросила женщина.

   — Отоспался, — ответил Степан. — Как я сюда попал?

   — Твой слуга привёз тебя к нам.

   — Он мне не слуга, а товарищ и стремянный. Юшка зовут.

   — А тебя Степан, — улыбнулась женщина. — А я Настасья.

   — Настя, — повторил Степан.

   — А сестру мою зовут Ульяна. Она травы ведает и кровь останавливает.

   — Вот оно что... — Степан хотел спросить, долго ли он лежал в беспамятстве, но женщина вдруг исчезла, и дверь закрылась.

Через некоторое время дверь вновь отворилась. Вошла воеводиха, а за ней Настя.

   — Оклемался, голубчик? Вот и ладно. Теперь на поправку быстро у меня пойдёшь. — Ульяна приказала сестре: — Помоги мне его повернуть и уходи.

Настя повиновалась. После её ухода Ульяна долго и заботливо распелёнывала Степана, отрывая холстины с запёкшейся раны. Потом смазывала снадобьем и перевязывала заново. Руки у неё, в отличие от слов, были ласковые.

Вечером приходил Юшка. Чуть позже навестила Настя, сидела, перекидываясь с ним незначащими словами, до прихода сестры. Та только взглянула строго, и Настя, ни слова не говоря, исчезла. На следующий день будто мимоходом вновь заскочила. Степан спросил о муже, и она рассказала обычную для приграничных мест историю его гибели. Послышались тяжёлые шаги Ульяны, Настя стремительно выскочила из светёлки. До слуха Степана донёсся сварливый голос старшей:

   — И что ты, как блудливая кошка, всё к нему? Мужиком пахнуло?

Неожиданно для себя Степан почувствовал, что покраснел от ненароком услышанных слов.

Целый день Настя не появлялась. Зато долго сидел Юшка. Он освоился в доме, даже принёс дудочку и немного поиграл, задумчиво глядя куда-то поверх головы Степана. Неслышно отворилась дверь, вошла Ульяна и встала у притолоки, подперев щёку рукой. Степана поразило выражение её лица, отрешённо-печальное, и главное — доброе.

Следующий день прошёл тихо, с той только разницей, что Юшка играл значительно дольше, и в светёлку поднялись обе сестры. Потом они отвели парня в поварню и, как рассказал вечером Юшка, накормили до отвала вкуснейшими пирогами.

Степан договорился с другом, что завтра с его помощью выйдет на улицу, пройдётся, разомнётся, подышит свежим воздухом.

   — Вишь, на мне всё как на собаке заживает — быстро и без хлопот.

   — А лечение Ульяны?

   — Это да, она знахарка отменная, — согласился Степан.

Ночью его разбудил еле слышный скрип. Он приоткрыл глаза — в темноте смутно угадывалось что-то светлое у двери. Дверь опять скрипнула — кто-то притворил её и накинул изнутри щеколду. Сердце забилось. Светлое пятно приблизилось, это была Настя. Она осторожно улеглась рядом, сразу пахнуло жаром горячего женского тела...

Через две недели Степан оправился настолько, что смог сесть на коня. Он переехал из дома воеводихи в избу, которую присмотрел Юшка, чтобы не жить в молодечной. Юшка обставил её по своему разумению, даже нашёл бабу вести хозяйство. По совету Ульяны, он отыскал печника-черниговца, умеющего складывать печи с дымоходом. Всё это Юшка успел сделать, пока Степан отлёживался в доме воеводихи. Теперь Настя прибегала к нему чуть ли не каждую ночь, и Юшка ворчал, что от такой жизни старые раны откроются, не то что новые заживут.

В конце декабря 1371 года примчался заледеневший от долгой скачки гонец от князя Олега Ивановича. Он рассказал, что Москва напала на Рязань. Стремительно растущий в милостях московского великого князя воевода Дмитрий Волынский по прозвищу Боброк вступил в рязанские пределы, разгромил превосходящие силы рязанцев, прогнал Олега Ивановича и посадил на древний стол князя Владимира Пронского.

   — Пронские завсегда между Москвой и Рязанью, как навоз в проруби, болтались, — сказал гонец смачно, — теперь Олег созывает разбросанные по границам и засекам верные ему войска.

Сотник, выслушав гонца, долго кряхтел, водил пальцем по столешнице, словно чертил воображаемый харатейный чертёж, и наконец принялся многословно и путано говорить о том, что все — и лазутчики, и чумаки, и купцы, едущие с юга, дружно говорят о нарастающем беспокойстве в Диком поле, о сбивающихся в ватаги ордынцах, ожидающих только клича вожака, чтобы ринуться на север.

Степан сообразил, что за всем этим многословием скрывается простое и понятное желание сотника отсидеться здесь, на меже, в отдалении от княжеских усобиц, выждать, чтобы знать наверняка, кто победил, и тогда только поспешить к победителю. Он хотел было сказать сотнику, что не подобает так поступать воину, присягавшему Олегу, но передумал и подождал, пока стремянный уведёт гонца в баню с дороги. Плотно закрыв за ними дверь, он сел напротив сотника, застывшего в тяжком раздумье в красном углу под закопчённым образом Спасителя:

   — Думаешь переждать здесь, вдали от усобиц?

Сотник вздрогнул, но, взяв себя в руки, не стал юлить и ответил с едва приметной усмешкой:

   — Неужто столь нелепо желание моё?

   — Да как раз впору придётся, ежели себя перевёртышем полагаешь.

   — Я не перевёртыш.

   — А кто?

Сотник засопел, отпустил руку под стол, примериваясь, как сподручнее опрокинуть тяжёлый стол, чтобы придавить нахального юнца. Но не успел — Степан резко навалился на стол, двинул его так, что невозможно было высвободиться, и негромко сказал:

   — Сиди тихо, Иван. Я уже не тот стригунок, что два года назад. Могу и зашибить.

   — Мал ещё, — прохрипел сотник.

Степан надавил на столешницу сильнее, она упёрлась в мощное брюхо сотника, мешая дышать.

   — Вот то-то, дядя, — удовлетворённо сказал Степан. — А то мне ведь недолго и Юшку кликнуть.

Сотник представил льдистые, безжалостные и одновременно насмешливые глаза стремянного и замотал головой. Со Степаном он смог бы справиться, но с этим — избави бог! Хотя что мог бы сделать Юшка здесь, в собственной Сотниковой избе, в городке, где все воины подчиняются ему? И всё-таки сдерживал безотчётный страх.

   — Ладно, езжай, — сказал едва слышно.

   — С полусотней.

   — С ума сошёл! С двумя десятками, — принялся торговаться сотник.

Два десятка означали всего лишь охрану, а никак не подмогу князю.

   — Неужто ты и впрямь считаешь, что так просто согнать Олега с рязанского стола?

   — Пронские — те же рязанские, одного корня, только младшая ветвь, — ушёл от ответа сотник.

   — Ежели так считаешь, то и рязанские с владимирскими одного корня, только другая ветвь. Да ладно, Иван, некогда мне тут с тобой рюриковские колена высчитывать. Полусотня! И не забывай: я — не ты. Я княжеский дружинник, князю клятву верности принёс. Пока он первым дружинную клятву не нарушит, я эту клятву не преступлю. На что угодно пойду!

   — Хорошо, бери полусотню, — неожиданно согласился сотник. — Только поклянись, что князю не расскажешь о нашем разногласье!

   — Какому князю? — хитро глянул Степан.

   — Какому-какому, вестимо, нашему, — ответил сотник и ухмыльнулся.

   — Ладно, не скажу, — кивнул Степан, — но и клясться не стану.