Полусотня Степана была всю зиму на странном положении: то ли пленные, то ли запасное войско у пронских. Стояли в том же самом селении, где их задержал осенью на пути в Переяславль лихой пронский воевода. Всё это время жили впроголодь. Владимир Пронский, распорядившись оставить их в селе, забыл выделить на кормление денег. Степану пришлось распороть свой заветный пояс с добычей и постепенно продавать драгоценности, чтобы кормить людей. Юшка ворчал, но понимал, что иначе Степан поступить не может.
К середине зимы пошёл слух, что московские полки вместе с воеводой Боброк-Волынским ушли домой. Степан поверил, потому что пронские воины, оставленные присматривать за полусотней, неожиданно изменили своё отношение и даже стали уверять, что пошли на Рязань не по своей воле, а по принуждению.
Степан жадно ловил все слухи — и о мурзе Саламхире, что за серебро оказывает помощь великому князю Олегу Ивановичу, и о Владимире Пронском, что остался в высоком переяславском тереме один со своими боярами, — переметнувшиеся к нему рязанские мужи сбежали.
Однажды утром Степан обнаружил, что все пронские воины бесследно исчезли. В тот же день всезнающие деревенские бабы заговорили о том, что Олег Иванович со своей дружиной возвращается в стольный град.
Степан поднял свою полусотню и помчался в Переяславль.
Олег Иванович принял без промедления, милостиво выслушал рассказ, поблагодарил за службу — за умело пущенный слух, за то, что сохранил воинов сторожевой сотни, пожаловал перстнем со своей руки и разрешил пробыть в Переяславле пять дней: отдохнуть и дождаться возвращения из Мещеры семьи боярина Корнея. А ещё велел присутствовать на большом пировании по случаю победы.
...Предстоящей встречи с Алёнкой Степан и ждал и боялся. Мучила совесть, оттого что жила в нём память о Насте. Он уговаривал себя, что к Алёнке это не имеет никакого отношения: она всего лишь маленькая девочка, которую он любит как брат и о которой привык заботиться. Но то были доводы рассудка, а сердце предательски сжималось в ожидании встречи. Чем ближе подъезжал Степан к дому Корнея, тем ярче становились воспоминания детства. Вот забираются они с Юшкой на сеновал, и привязчивая девчонка, сияя голубыми глазами, сопя от усердия, лезет за ними. Вот сидят они на берегу Оки на сыпучем белоснежном песке, и, откуда ни возьмись, опять подкрадывается к ним эта коза-егоза, усаживается рядом и точно так же начинает просеивать в ладонях песок или, докопавшись до влажного слоя, лепить невиданные терема с башенками.
Семья Корнея вернулась в Переяславль на второй день пребывания там Степана. На двор, огороженный высоким тесовым забором, въехала, скрипя, колымага. Сразу за колымагой, приплясывая, горячась и роняя с удил пену, вплыл красавец-жеребец, белый с чёрными «носочками» и большим, в половину морды, чёрным пятном у глаза. На жеребце сидела прекрасная, словно из сказки, девица, в короткой шубке, крытой лазоревым сукном, с высоким ярко-рыжим лисьим стоячим воротником, в лисьей же меховой шапке с двумя падающими на плечи хвостами.
«А ведь ей уже пятнадцать, почти невеста», — сообразил Степан и подумал, что нужно было бы подойти, помочь, как в прежние времена, подать руку, придержать ногу, но им овладела странная робость. Он стоял, разглядывая красавицу, сквозь незнакомые черты узнавая в ней прежнюю Алёнку.
Она спрыгнула с коня и только тут заметила застывшего у высокого крыльца Степана, неотличимого в своём простеньком нагольном кожухе от высыпавших на красный двор слуг. Алёнка пунцово зарделась, движения её стали скованными.
— Здравствуй, Алёна, — сипло сказал Степан и неожиданно для себя добавил: — Корнеевна.
— Здравствуй, Степан, — еле слышно ответила девушка, и, не глядя на него, всё так же скованно, прошла к крыльцу и поднялась по ступеням.
— Пригода! — позвала она, оглядываясь.
— Тут я, боярышня, бегу! — услышал Степан низкий грудной голос: высокая статная девушка быстро, но не суетливо пробиралась к крыльцу сквозь толпу встречающих. Краем глаза Степан заметил, как Юшка смотрит на Пригоду — лицо глуповатое, рот слегка приоткрыт, а глаза шалые.
Алёнка с Пригодой ушли в дом. Вечером боярин Корней после долгого, с многими переменами застолья уединился со Степаном в своей маленькой светёлке, где любил отдыхать после трапезы. Приблизившись к сорока годам, боярин стал тучен, одышлив, но руки его по-прежнему крепко держали и меч, и боевой топор, и копьё, в бою был опасен как рассвирепевший вепрь.
Разговаривали долго. Корней делился своими хозяйственными замыслами, расспрашивал, как дела у Степана. Тот пожаловался, что пришлось потратить всё нажитое в боях на прокорм полусотни. Боярин покряхтел, похмурился, потом сказал:
— Что людей кормил, то правильно. Зажиток потому так и называется, что дело-то наживное, а люди, что тебе Богом поручены, — то иное, вечное, по совести...
Степан чувствовал, что боярин не мастак выражать свои мысли, никак не может найти подходящих слов, но молчал, не приходил ему на помощь: хотел, чтобы тот скорее выговорился, успокоился и отпустил его восвояси. Где-то там в глубине дома была Алёнка, и если не выманить её сегодня для разговора, то останется им всего три дня, да и то неполных — вечером ждёт долгое, до рассвета, пирование у князя Олега по случаю победы над Пронским.
Степан утерял нить разговора и лишь кивал в такт словам боярина, вспоминая...
Как, бывало, он радовался, когда боярыня дозволяла ему взять запелёнатое глазастое чудо на руки. И неужели это оно гарцевало сегодня на коне!
— И то сказать, ещё год-другой — и невеста, — звучал голос Корнея. — Старый князь Милославский перед Боброковым приходом начал петли вить вокруг меня, о внуке заговаривать, о княжиче Ростиславе. Ты его, может, и видел, — красавец, на виду был до того дня, как старый дурень к Пронскому переметнулся. Я его насквозь вижу, старика, — ему богатую невесту надобно для внука, потому как удел его таков, что и курицу выгнать некуда, а детей нарожал, словно дружину из одних княжат решил составить. Одно название, что князь — Рюрикович! Хоть и захудал до невозможности, но от Владимира Святого линия прямая, нигде не прерывалась, никто из его предков в изгоях не ходил.
Степан подумал, что сам Корней всего в третьем поколении к верхнему боярству относится: прадед его был простым дружинником и вышел в люди лишь благодаря великой силе, безрассудной преданности и тому, что отец его сложил голову в дружине легендарного Евпатия...
— Я за Алёной целую волость дам! — продолжал Корней. — Это, почитай, поболе иного княжества...
Только сейчас Степан вник в истинный смысл разглагольствований боярина: идёт речь о замужестве Алёнки! Той самой Алёнки, которую он, Степан... О каком ещё Милославском говорит боярин?
Он сказал первое, что в этот момент пришло ему в голову:
— Милославские князю Пронскому служили! Я сам его при дворе видел!
— Ты, Степан, ничего не понимаешь. Милославский — удельный князь, его удел примыкает к землям Пронских. Что ему делать было, когда князь Олег Иванович Рязань оставил?
Степан ничего не ответил.
— Опять же, кто знает, как долго гнев Олега Ивановича на Милославских сохранится? Повинится князь перед князем — и всё. Они ж одного корня, рюриковского.
«Запала ему эта самая рюриковская кровь», — подумал Степан с тоской.
Боярин ещё что-то говорил. Степан всё больше и больше понимал, как глубоко укрепилась у него мечта породниться с Рюриковичами, и приходил от этого в отчаяние. Он рвался скорее сбежать от разговорившегося Корнея, чтобы убедиться: всё то, что почудилось ему днём в глазах Алёнки, — правда...
— Только ты, Степан, никому о моих надеждах ни слова. Я тебе, как родному сыну, замысел потаённый открыл.
— Конечно, дядя Корней...
— Был бы старый князь поумнее — прямо завтра приехал бы к пиру по случаю победы, поклонился да повинился. Только старый хрыч через свою гордость переступить не может.
— Так ведь Рюрикович, — вздохнул Степан.
Боярин иронии не уловил:
— Вот именно что Рюрикович...
Наконец он тяжело встал и пошёл к двери.
Выждав немного, Степан отправился искать Алёну.
Нашёл неожиданно легко: она сама поджидала его в полуосвещённом переходе, кутаясь в шаль. Увидев Степана, бросилась к нему, но в двух шагах вдруг остановилась, — наверное, потому, что не было с его стороны такого же порыва или возобладал девичий стыд. Степану стало нестерпимо жалко смутившуюся девочку. Он протянул к ней руки, Алёнка с каким-то детским всхлипом прильнула к нему и, спрятав голову у него на груди, затихла.
«Лучше её нет и не будет никогда!» — думал растроганный Степан.
Алёнка подняла голову, и он, не удержавшись, нежно, бережно поцеловал высокий чистый лоб, глаза, чувствуя ответные поцелуи, неумелые, лёгкие.
В противоположном конце перехода мелькнул робкий, как светлячок, огонёк масляного светильника. Алёна отпрянула. Это шла служанка Пригода: матушка-боярыня пожелала поговорить с дочерью перед сном.
— Свою служанку прислала, а тебя-то в горнице нет, — волнуясь, докладывала Пригода. — Я ей голову задурила, а сама сюда, за тобой. Торопись, пока весь дом не всполошился.
— Завтра в полдень в дальней беседке, — шепнул Степан Алёнке, отпуская её руку.
Две девичьи фигуры исчезли.
Вернувшись к себе, Степан, не раздеваясь, бросился на ложе. Любовь свалилась на него, как снег в конце осени, всегда неожиданный и всегда ожидаемый. Именно такую любовь он ждал, предчувствовал, провидел, глядя в преданные глаза девочки, когда учил её стрелять из лука, ездить верхом, а порой и шлёпал за непослушание пониже спины.
...Беседка в глухом конце огромного сада, летом обычно увитая плющом, сейчас стояла голая, продуваемая со всех сторон влажным весенним ветром.
Ночью Степан мучительно размышлял: сказать или не сказать Алёнке о замыслах отца. С одной стороны, лучше бы предупредить, чтобы могла заранее продумать, как противостоять его воле, с другой — не хотелось омрачать те считанные часы, что были им отпущены. К тому же раньше чем через год Алёнку не засватают.
Они встретились в беседке, долго гуляли по тропинкам сада, вспоминали разные мелочи из далёкого детства, смеялись, целовались, и не было меж ними ни робости, ни смущения.
Юшка возник как из-под земли и сразу затараторил:
— Степан! От князя прискакал вестник. Срочно требуют тебя во дворец. — Сделал паузу и добавил: — С оружием...
Князь Олег Иванович ожидал Степана в своей горнице.
— От сотника Ивана Шушака с южной границы прибыл гонец. Беда там — налетел большой отряд литвинов. Сотник со своими людьми сел в осаду, но долго он не выдержит. А помощь послать надобно. Здесь твоя полусотня, да я ещё две сотни копейщиков дам. Бери и отправляйся не мешкая.
Степан низко поклонился. Князь перекрестил его:
— С Богом!
Копейщики, непривычные к быстрой скачке, обычной для бывалых воинов сторожевой сотни, далеко отстали.
Степан первым вылетел из густого леса. Далеко впереди на краю окоёма можно было различить городище, окутанное дымом пожара.
— Пока будем ждать копейщиков, дозволь в поиск с десятком сходить, — спросил Юшка, ни на шаг не отстававший от Степана.
— Подожди ты с поиском, — отмахнулся Степан, разглядывая из-под руки происходящее далеко в степи, — некогда нам копейщиков ждать да в поиск ходить: на стены уж лезут. Ударим прямо сейчас. Только зайдём с заката — может, за своих примут и близко подпустят.
Обходное движение удалось: как и надеялся Степан, литвины приняли русских за подмогу, идущую с запада. Удар полусотни в спину осаждающим был стремителен и неудержим. Литвины оказали яростное сопротивление, но, спешенные, ничего не могли сделать с рассвирепевшими всадниками, каждый из которых провёл на меже многие годы и в бою был равен двум, а то и трём воинам. Бой ещё не закончился, когда на валу показался окровавленный сотник Иван Шушак, обгорелый, всклокоченный, страшный. Он кричал что-то невразумительное, размахивая саблей. За ним на вал поднялись ещё несколько таких же обгорелых, в крови, воинов. Они полезли вниз, на другую сторону вала и ворвались прямо в гущу схватки.
Иван набросился на рослого литвина и с маху вогнал ему в грудь тяжёлый клинок. Тот упал, но сотник продолжал в бешенстве наносить удар за ударом по уже бездыханному телу.
Степан охватил Шушака и сжал его изо всех сил:
— Обезумел?! Охолонись! Что с тобой?
— Звери! Сволочи, кровопийцы... город сожгли... всё выгорело, одни головешки за валом... — Сотник кричал и вырывался. — Пусти! Я их всех поубиваю! Я их буду резать до скончания живота своего...
Степан отцепил от пояса баклажку с мёдом, протянул Ивану. Тот жадно припал к горлышку, осушил её в несколько глотков, утёрся рукавом.
— Дай тебе Бог... — вздохнул тяжело. — У меня от полусотни всего десяток воев остался да стариков из городища с десяток. А бабы, те в лес кинулись, думали схорониться, так ведь это татары-степняки леса боятся, носа туда не сунут, а литвины, как и мы, в лесу словно дома, — кинулись за ними, настигли, похватали и всех в плен угнали. Так что нет у нас нынче баб. — Сотник пьяно рассмеялся — своей семьи у него давно не было.
— Когда угнали? — спросил Степан.
Сотник бессмысленно смотрел на него.
— Я спрашиваю — когда угнали женщин?
— На второй... четыре дня назад... Нет, пять... Что-то у меня всё перепуталось, которую ночь не сплю... Вовремя ты подоспел. Только что же князь-то подмоги тебе не дал?
— Дал, — кивнул Степан. — Две сотни копейщиков. Они отстали, непривычные к скачкам.
— Две сотни? — обрадовался Шушак. — Да твоих полсотни, да у меня десяток остался. Так мы живём! Только вот где я их размещу.
Степан не слушал уже нетрезвого и потому многословного сотника. Он думал о женщинах, угоняемых в рабство, бредущих где-то в холодной, враждебной им степи, в окружении свирепых охранников.
— Куда погнали? — спросил он, перебив Шушака.
— Кого? — не понял тот.
— Наших женщин.
— Не знаю... На юг. В Крым, наверное, сейчас у Литвы дружба с Мамаем. В рабство продать можно либо в Крыму, либо в Сарае, на Волге.
— Дай мне полусотню.
— Зачем?
— Догоню и вызволю.
— Ты что, сдурел? — уставился на него сотник. — От долгой скачки в голову вдарило? Как ты их догонишь на усталых конях? И где?
— За Северским Донцом.
— Так там кругом татарские табуны, стража, отряды.
— Вырвемся.
— И не думай! — Сотник протрезвел от злости.
— Неужто без боя, не пытаясь ничего сделать, ты готов своих людей на рабство обречь?
— Не своих людей, а твою красулю. — Сотник с издёвкой хохотнул. — Нетто там, на Рязанщине, попригожее не нашёл?
— Не смей! — выкрикнул Степан яростно. — Не смей! Она... они мне жизнь спасли, выходили. А другие — что, не наши бабы?
Сотник опустил голову. Похоронив жену, он одно время похаживал к молодой тогда вдовушке-воеводихе, даже подумывал о женитьбе. Но отпугнула она его сварливостью и властностью. Сотник привык быть хозяином и в сотне, и в доме. Так и не решился, а через несколько лет, глядя на постаревшую, вечно раздражённую воеводиху, хвалил себя за осторожность, хотя и понимал, что при муже она, может бать, такой и не стала бы. Поговаривали, что скопила она немалые богатства, выменивая и покупая у воинов сторожевой сотни поживу, и что только жадность не позволяет ей уехать из опасного места на меже.
Молчание сотника Степан расценил как неуверенность.
— Так дашь полусотню?
— Нет, не дам! — Шушак сказал это неожиданно ясным и трезвым голосом. — Хватит и того, что ты, уйдя тогда с полусотней, нас на разгром обрёк.
— Что ты говоришь, Иван? — Степан оторопел.
— То и говорю: не забери тогда ты полусотню, я бы этих бродячих разбойников-литвинов в первом же бою расчихвостил. И крепостица осталась бы целой, и бабы наши при нас: портомойки, швеи, поварихи, огородницы — все наши умелицы, воев утешительницы здесь бы были. На тебе вина!
— Я повеление князя выполнял!
— На всякое повеление есть своё разумение! — буркнул сотник. — Да что теперь говорить. Полусотню я тебе не дам. Людей погубишь, свою голову потеряешь, а баб не выручишь и меня опять без воинской силы составишь.
— У тебя две сотни копейщиков... — начал было Степан.
— Всё! Я сказал — нет!
— Тогда я один поскачу! — теряя власть над собой, закричал Степан.
— Я и тебя не пущу.
— Я дружинник княжий, ты надо мной не волен.
— Пока ты под моей рукой, я над тобою волен. Могу и в поруб посадить. Да и дружок твой тоже с тобой не поскачет, ума у него поболе.
Степан обернулся и взглянул вопросительно на стоящего у двери Юшку. Тот похлёстывал сапог плёткой и хмуро смотрел поверх голов спорщиков.
— Поскачешь, Юшка?
— Нет, не поскачу.
— А если я тебя попрошу?
— Умереть за тебя и просить не надо. А глупости с тобой делать — уволь. Не поскачу. — Юшка подумал и добавил твёрдо: — И тебя не пущу.
— Как ты смеешь! — сорвался Степан. — Я твой господин!
— Попадём в плен — оба рабами станем: ты не господин, и я не слуга.
— Ну и хрен с вами, тогда я один! — Степан ринулся к двери.
Юшка, обхватив его железными ручищами, сказал негромко, почти ласково:
— Конь твой на последнем перегоне расковался, али забыл? А кузнец тутошний погиб.
От этих обыденных слов вся решимость, гнев, отчаяние Степана вдруг ушли. Он сел и закрыл лицо ладонями.
...Вскоре прибыли копейщики. Их сразу же приспособили к делу: копейщики учились степным премудростям, споро восстанавливали заставы, засеки, сторожи на меже, возрождали городище. Откуда-то появились и первые бабы и девки, такие же умелицы, что были и раньше, до них. Они всегда неизвестно как приживались, вопреки всем опасностям, на границе и дарили мужикам-воинам свою заботу и любовь, не требуя в ответ ни обещаний жениться, ни денег, ни даров...