Вечером, уложив младших детей спать, княгиня Ефросинья пришла в княжескую библиотеку, заставленную неразобранными сундуками с книгами. Библиотека была у Олега Ивановича любимым местом отдыха, размышлений и бесед с Епифаном.

   — За что ты покарал Степана Дебрянича? — спросила без обиняков княгиня, усевшись на стольце против мужа.

   — А тебе уже доложили?

   — Мир слухами полнится, — хотела отделаться шуткой Ефросинья, но, встретив напряжённый вопрошающий взгляд, пояснила: — Алёна Корнеевна прибегала.

   — А она как к тебе тропку протоптала? — раздражённо спросил князь. Только дома ещё не хватало разговоров о Степане. Сегодня Епифан уже душу вынул, допытываясь, почему так суров приговор и за что осерчал Олег Иванович на своего верного слугу.

   — Ты же сам летошний год на охоте мне её представил. Сказал, что у боярина Корнея чудо-дочь выросла.

Великий князь припомнил. Было такое дело, пожалел он Ефросинью, тоскующую в обществе располневших, преждевременно состарившихся, глупых боярынь. Показалось по глазам, что дочь боярина Корнея, в отличие от отца, — умница, будет хорошей подругой Ефросинье.

   — Ты не ответил, великий князь, — сказала с шутливой укоризной жена.

   — А раз великий князь, то и отвечать не должен, ежели не желаю!

   — Почему не желаешь? — ухватилась за неудачное слово жена.

   — Долго объяснять.

   — Поглупела у тебя жена на старости лет?

   — Я бы сказал — наоборот.

   — Так поясни. Может, и пойму. Или ты и сам толком не знаешь, за что верного слугу в опалу отправил?

Отвечая на настойчивые вопросы Епифана, князь понял, что поторопился, поддался минутному гневу, вызванному тем, что какой-то сотник, стольник, в одночасье ставший, как доносил дьяк из посольства, любимцем Дмитрия Московского, прилюдно обвинил его в двуличии.

Олег Иванович молчал.

   — Неужто твой гнев вызван только тем, что Степан назвал имена твоих лазутчиков? Так ли уж нужны они тебе?

   — То моё дело решать, кто мне нужен, а кто нет, а не сотника! Сама подумай, как бы я без них знал, что соседи-князья, братья мои по власти, замышляют?

   — Значит, и в других княжествах есть у тебя подобные соглядатаи, что за рязанское серебро свою отчину продают?

Князь не ответил. Не рассказывать же Ефросинье, сколько лазутчиков, тайных сторонников, засланных ещё отцом, живёт в разных княжествах, особливо в Москве и Литве.

   — И не стыдно тебе с ними якшаться?

   — Ас теми, кто в Орде живёт и мне обо всех ханских замыслах сообщает, тоже должно быть стыдно?

   — Не пытайся спрятаться за Орду, Олег Иванович. Там — враги, здесь свои.

   — А если свои приходят и громят моё княжество?

   — Так ведь лишь однажды...

   — А если свои оставляют меня в беде?

   — Причины этого ты и сам понимаешь. Помнишь, как говорил, что и сам бы так поступил?

   — Да! — стал закипать Олег Иванович. — Говорил! Так что же мне, награждать Степана за то, что он меня перед всем миром двуличным выставил, моих сторонников в других княжествах выдал? Да и не только за то я на него осерчал. Он в глубине души к Москве склоняться стал.

   — Ты уж и в душу ему заглянул?

Олег Иванович хотел было сказать, что о том ему донёс дьяк, посланный приглядеть за Степаном, но передумал. Опять не поймёт жена. Как объяснить, что сотник Степан вызвал его неприязнь, ещё когда возглавил добровольцев, желающих вместе с Дмитрием Московским дать отпор Бегичу? Злился, потому что завидовал, и едва сдерживал это раздражение, когда Степан вернулся, гордый победой, с повязкой на голове, осыпанный милостями Москвы.

   — Почему я, князь, должен оправдываться перед тобой или перед Епишкой?

   — Добавь ещё — перед Васятой, если бы он был жив! — воскликнула Ефросинья и вдруг вспомнила: — Ты Степана за своё спасение не наградил. А за пустые слова наказал!

   — За спасение я его наградил, стольником сделал.

   — То за Вожу. А за свою жизнь?

   — Меня его меченоша вывез раненого. А на выкуп Степана я деньги дал! Я так понимаю: ежели дружинную клятву принёс, то должен за меня жизнь отдать без всякой награды!

   — Бог с тобой, Олег Иванович, что ты говоришь!

Олег чувствовал в себе перемены, — нарастающее ожесточение, злость, зависть, — произошедшие с ним после московской победы и разорения родной Рязани. Заглядывая вперёд, он ясно видел: Мамаево нашествие неминуемо. Уж если намерился мурза стать ханом, разорив Русь, ничто его не остановит. И на Русь пойдёт в небывалой силе. Вот и раздирали князя сомнения, неуверенность, растерянность — как выгоднее поступить: встать всё же рядом с Москвой или пообещать поддержку Мамаю в надежде, что потом как-нибудь вывернется. Но говорить об этом жене, простодушной и прямой, не стал.

Поражение на Воже заставило Мамая с особенной тщательностью подсчитывать свои силы. Китайские советники и помощники мурз, чины, как называли их русские, ездили по всем подчинённым племенам и народам, вели учёт мужчин, способных носить оружие.

Основным населением земель, подвластных Орде, были половцы. Они же в результате ассимиляции истинных монголов и татар дали Орде свой язык, свою гораздо более высокую, чем у монголов, культуру.

Кроме того, в Орду входили покорённые в разное время волжские булгары, буртасы — племена, родственные мордве, собственно мордва, северокавказские племена черкесов, ясов (осетин), Ногайская Орда. Генуэзские колонии в Крыму также подчинялись Орде, их пехота была вооружена огнестрельным оружием.

Считалось, что после смерти Чингисхана наследникам досталась армия численностью до ста пятидесяти тысяч конников. В походе Батыя участвовало около пятидесяти тысяч татар, не считая союзных племён. Мамай владел через подставных ханов примерно половиной Орды. Таким образом, он мог собрать под свои бунчуки до восьмидесяти тысяч воинов. Восемь туменов! Было о чём задуматься Москве и Рязани!

Ехали в дальний мужской монастырь по раскисшим дорогам долго. Копейщики из охраны не спешили. Степан их, само собой, не подгонял, был задумчив, лежал на ворохе сена, которое набросал заботливый Юшка в телегу, и бездумно смотрел в низкое хмурое небо.

Несколько раз Юшка заговаривал, что и он пойдёт в послушники. Степан не поддержал, более того, обозвал дураком и велел жить в Переяславле, денег, сколько нужно, не скупясь, брать из добычи и служить Алёне.

Монастырь оказался неожиданно большим. Он стоял на палях посреди густого леса, окружённый крепкой дубовой, в два человеческих роста, стеной. Над ней возвышалась звонница. Завидя копейщиков, монах на звоннице — то ли звонарь, то ли сторож — ударил в малый колокол, звук поплыл над лесом. Вскоре ворота открылись, но копейщиков и тем паче Юшку внутрь не пустили, пошёл лишь Степан со скудной своей котомкой, набитой книгами. Ворота захлопнулись. Копейщики ускакали, а Юшка остался. Он переночевал в монастырской деревушке, что расположилась за лесом, потолковал с мужиками.

Были они все монастырские, кабальные. Монахов, понятное дело, не любили. Крепкий мёд, поставленный Юшкой, даже самым молчаливым быстро развязал языки.

   — Не первый твой господин тут.

   — И не последний.

   — Сюда многих ссылают. Да не многие выходят...

   — А как выходят? — заинтересовался Юшка.

   — А вот так: ежели постриг не принял, а милость князя вернул.

   — А бывает, что и монахами выходят. Отец Варсонофий, к примеру. Его князь отсюда в столицу взял, к книгам приставил. Сколько лет княжеским книжником был...

   — Покуда не спился бедолага. Тогда его сюда вернули.

   — А как их, сюда присланных, содержат? — спросил Юшка.

   — В кельях. А кельи на засовах.

   — Под замком? — удивился Юшка. — Такого в монастырях не водится.

   — Не под замком, а под засовом. Бедолага внутри, а засов снаружи. На ночь двери келарь запирает.

   — А настоятель каков?

   — Настоятель суров. Старый, помирать пора, а монахов в кулаке держит. Князь ему доверяет.

Настоятель действительно был властным и суровым старцем. Степан сразу почувствовал это на себе. Он требовал, чтобы и монахи, и послушники, а их в монастыре было несколько человек, выстаивали все без исключения службы, невзирая на хворости, бывало, что поздняя вечерня почти без перерыва переходила в раннюю заутреню. Одно спасало — кормили сытно, хотя преобладала рыба. Для души в келье дозволялось читать...

Прошёл месяц. Степан похудел, вернее, усох, втянулся в монастырскую жизнь. Тяготила полная оторванность от мира и сны: по ночам стали посещать соблазные видения. Добро бы, Алёна, а то всё больше Настя с межи да ещё та, рябая, о которой и думать-то забыл. Из монахов он ни с кем не сошёлся, правда, несколько раз разговаривал со старцем Варсонофием. Был тот, несмотря на свои сорок с небольшим, совершенно лыс, шустёр, с маленькими хитрыми глазками. Он пару раз заглянул к Степану, попросил книг почитать, но видно было, что не только за этим приходил, — хотелось ему поговорить. Хмельным от него пахло. Степан держался настороженно, хотя и приятен был ему старец. Как-то раз спросил его, когда шли в трапезную:

   — Брат Варсонофий, почему тебя монахи старцем зовут? Не так уж и стар ты.

   — Братия уважение высказывает, не за возраст мой, а за многие знания и долготерпение моё к их невежеству. Примешь постриг, станешь, к примеру, Софонием, и тебя старцем начнут звать за великие знания и столь же великие страдания, принятые в миру.

   — Откуда ты о моих страданиях знаешь?

   — Они на твоём лице написаны.

Стояло припозднившееся бабье лето. Окружающие монастырь леса оделись в золотой убор, по чёрным пашням важно расхаживали грачи, не спешившие улетать.

Юшка прискакал к монастырю к середине дня, покрутился у запертых ворот, постучал. Узкое, как бойница, окошко в створке ворот распахнулось. Глаз сторожа строго осмотрел пришельца, и оконце захлопнулось. Юшка только и успел сказать: «Отче...» Он с досады плюнул, поехал в деревушку, где в прошлый раз бражничал с мужиками. Но и там ждала неудача: все ушли на огороды, даже баб и детишек с собой забрали, остались только несколько глухих сгорбленных старух. Дело же, с которым Юшка прискакал, отлагательства не терпело.

Он дождался, когда стемнеет, вернулся к монастырю, проехал к задней стене, встал, как научился на меже, на седло, забросил татарский аркан на еле заметный выступ, подёргал, проверяя надёжность, и легко взобрался на гребень. Осмотревшись, перекинул верёвку вовнутрь, опять подёргал, крепко ли держится, и скользнул вниз, в монастырский сад. Мелодично и протяжно ударил колокол на звоннице. Юшка с тревогой подумал, что бьют к первой вечерней молитве и скоро все монахи соберутся в храме. А посланцы князя, которых он обогнал, должны уже скоро появиться, и тогда всё усложнится. Он почти не таясь выбрался к задам каких-то хозяйственных построек и увидел медленно бредущего по протоптанной тропинке монаха. Скуфейка открывала высокий с залысинами лоб, глазки были полузакрыты, полные губы шептали что-то неслышимое.

Юшка подкрался сзади и положил руку на плечо монаха.

   — Ох! — испуганно воскликнул тот и оглянулся.

   — Т-сс! Как тебя зовут, отче?

Монах закрестился.

   — Свят, свят, свят... — забормотал он. — Изыди, сатана, сгинь, нечистый.

Юшка притянул монаха к себе и зажал ему рот рукой.

   — Какой я тебе нечистый? Самый что ни на есть земной.

   — Молчу, молчу, Господи, помилуй! — Монах попытался вырваться.

Юшка сжал его покрепче.

   — Стой! Господь помилует, если я пощажу. А я пощажу, коли вести себя будешь тихо. — Для убедительности Юшка выхватил нож и приставил к горлу монаха.

   — Ты это убери. Я человек смиренный, я и без твоего ножа порты замочил от страха. Убери...

Юшка хихикнул.

   — Чего ржёшь-то, окаянный? — Монах уже справился с первым испугом. — А ежели — тебя так...

   — Ишь ты, ершистый какой, — улыбнулся Юшка, убирая нож. — Приведи мне стольника, коего князь Олег Иванович недавно заточил у вас.

   — Старца Софония?

   — Неужто постригся? — ужаснулся Юшка, и было на лице его написано такое отчаяние, смешанное с недоверием, что монах не удержался и захихикал:

   — Нет, не постригся. То я его так шутейно называю в счёт будущих заслуг перед Господом нашим... Брат Степан он.

   — Вот я тебе сейчас врежу промеж глаз за такие шутки, — рассердился Юшка. — Давай веди его сюда.

   — Что мне будет, если приведу?

   — А чего твоей душе надобно? — ответил Юшка вопросом на вопрос, прикидывая, много ли у него с собой в баклажке крепкого мёду: уж слишком явно пахло перегаром от святого брата.

Ответ подтвердил его предположение.

   — Душа глотнуть просит. — Монах вздохнул и облизнул губы.

   — Ай да душа! — Юшка достал баклажку. — На вот, глотни задаток. Приведёшь — всю получишь.

Монах вцепился в сосуд, поднёс его трепетной рукой ко рту, борода задралась... Юшка услышал несколько булькающих глотков.

   — А ну отдай, ишь присосался. — Юшка отобрал баклажку. — Брата Степана приведёшь вон туда, к задней стене монастыря, где сад густой. Там я буду ждать. Ну иди. — Он подтолкнул монаха в спину.

Монах ушёл. Юшка подумал: это, наверное, и есть тот самый Варсонофий, что спился в княжеской библиотеке. О нём поведали в деревне...

Ждать пришлось долго. Когда Юшка уже забеспокоился, появился Степан в монашеской хламиде и вслед за ним запыхавшийся Варсонофий. Степан бросился к Юшке, обнял его, прижался и долго не мог слова вымолвить.

   — Что с Алёной? — спросил наконец.

   — Бежать тебе надо, Степан, — не ответил на вопрос Юшка.

   — А мне обещанное, человече? — подал голос монах.

Степан удивлённо оглянулся. Юшка протянул баклажку монаху.

   — Бог с тобой, куда мне бежать? Лучше расскажи об Алёне, не томи.

   — А что рассказывать? Живёт как в монастыре — запер её боярин в светёлке. Спасибо, Пригода иногда исхитряется на волю выбраться, весточку передать.

   — Ты говори, говори, что тянешь-то!

   — Велела тебе передать, что любит по-прежнему...

   — Любит, — выдохнул Степан и отвернулся.

   — Эй, человече, — подал голос монах, — я тут Господа славить буду, недалеко от вас...

   — Славь, отче, славь, — отмахнулся от него Юшка. — В Рязани такие дела начались, что боюсь, долго ей ждать придётся. Бежать тебе надо!

   — Бежать? Как я могу бежать? Лишиться всех надежд на Алёну? Я тут милости Олега Ивановича дождаться должен.

   — Неужто ты не понимаешь, что ждать тебе здесь нечего! Дело в том, что...

   — Так хоть надежда на княжеское слово есть, — перебил Степан. — А убегу — и того лишусь.

   — Можешь ты меня дослушать, наконец? — повысил голос Юшка.

   — Говори.

   — Объявился на Рязани давешний твой ночной гость. Помнишь, в Москве приходил к тебе?

   — Пажин-Харя? Ещё бы не помнить, почитай, с него-то всё и началось.

   — Он самый, Харя. Сбежал из Москвы. И на тебя князю Олегу Ивановичу челом бил, дескать, ты выдал его в Москве великому князю Дмитрию.

   — Я выдал?! Его? — Степан удивился.

   — Ты. Он, по его словам, тебе доверился, а ты выдал. И что, дескать, он еле-еле ноги из Москвы унёс, не то сидеть бы ему в яме, а то и головы лишиться.

   — Ты же знаешь, я даже тебе слова не проронил! Вот те крест, никому, самому Олегу Ивановичу не сказал, от кого всё вызнал. Один на один князю бы поведал, а при всех умолчал.

   — Я-то знаю. Да Олег Иванович поверил Харе и все твои деревеньки на него отписал.

Степан остолбенел. Получалось, что ни надежд, ни достатка, ни будущего для него в Рязани нет.

   — Боярин Корней сунулся было к князю, да так и выкатился, будто его тараном вышибли. Пригода передала, что князь попенял боярину: больно долго стольник покаянную челобитную обдумывает, никак не соберётся писать. Ты и вправду не писал?

   — Завтра же сяду, — с готовностью сказал Степан.

   — Раньше надо было, а ты небось всё дурью маялся, сомневался. Каяться тоже вовремя надо.

   — Ты как со мной разговариваешь!

   — А так. Я княжеских отроков с копейщиками обогнал — едут они за тобой, чтобы везти на княжеский суд. И сдаётся мне, что будет тот суд скорый и далеко не праведный! Бежать тебе надо.

   — Вот и хорошо, я на суде князю всё скажу. А бежать — не хочу.

   — Да что же ты никак не уразумеешь! — сорвался Юшка. — Не сбежишь — головы лишишься! Я все денные книги твои, рухлядишку, золотишко, жуковинье из военной добычи — всё собрал, в тюки увязал, на заводных коней навьючил, здесь оно всё, только решай. А что похуже — в саду у Корнея закопал, чтобы той Харе гнусной не досталось. Ну решай! Вот она, стена, перелез — и свободен.

   — Нет, нет, Юшка, не могу. Я, право слово, сейчас же челобитную напишу, ты и отвезёшь...

Издалека донёсся громкий стук в ворота.

   — Слышь, отче, — позвал Юшка, — сбегал бы ты к воротам да вызнал, кого это на ночь глядя принесло.

Монах исчез в темноте между деревьями.

   — Я верное дело говорю, Степан. Сейчас всё у нас тут, за стеной: три заводных коня и два под седлом — твой да мой. И ночь впереди, в ночи нас никто не догонит, а там, глядишь, и затеряемся...

Степан молчал, уставившись в бревенчатую кладку стены.

Послышался громкий голос, распевающий:

   — Истомилась душа моя... желая во дворы Го-о-ос-подни! И птичка хочет себе жилья, и ласточка гнезда себе, где положить птенцов сво-о-их! — Голос пустил «петуха».

   — Вот Варсонофий упился, сейчас все сбегутся, — сказал Степан с досадой.

   — Это он нам знак подаёт: что-то не так. Решай скорее...

Появился монах:

   — Слышь, благодетель, там два отрока княжеских и копейщики. Отец настоятель отроков-то в монастырь впустил. Не бывало такого допрежь.

   — Всё. — Юшка схватил друга за плечи и потряс. — Времени думать не осталось. Сейчас тебя хватятся и начнут по всему монастырю искать.

Варсонофий неожиданно ясным голосом изрёк:

   — Издревле на Руси велось, что волен боярин али иной слуга какой отъехать от своего князя к другому князю, ежели порушено единомыслие меж ним и князем его.

   — Слышишь? — подхватил Юшка.

   — На что вы толкаете меня? Потерять Алёну, предать и её и родину?

   — Родина у нас в сердце и в мыслях, — так же ясно и назидательно сказал монах. — А ежели нету её в сердце, то и не обрящешь нигде.

   — В подвал тебя Олег кинет — вот там и обрящешь родину, — уточнил Юшка.

Степан прислушался. Вокруг пока было тихо.

   — Ну ладно, Юшка — друг, любит меня, заботится. Ты-то, брат Варсонофий, чего хлопочешь?

   — Был бы в силах и в крепости духа, бежал бы и я, поднял бы против лукавого Олега не меч, но слово! Дряхл есьм телом и духом и пороку привержен... — Монах поднял баклажку и вылил остатки в рот.

   — Так, говоришь, три заводных коня и для меня боевой? — спросил Степан.

   — Да.

   — Значит, за меня решил?

   — Я не решал. Я всё подготовил, а решать тебе, господин, — качнул головой Юшка.

   — Я тебе не господин! — бросил Степан. — Сколько можно повторять!

Варсонофий задумчиво смотрел на стену, за которой исчезли две тёмных фигуры. Он повернулся, чтобы идти в свою келью, и тут его окликнул со стены голос:

   — Брат Варсонофий!

   — Тут я. — Монах оглянулся и увидел Степана, сидящего на верху. — Ты что, передумал?

   — Книги у меня в келье остались... жалко бросать, особенно одну... Взял бы себе?

   — Иди с Богом, не волнуйся, книг я не оставлю. Да будет тебе Москва не мачехой — матерью. — Монах вздохнул: — Обеднела земля Рязанская ещё на одну светлую голову и на одну твёрдую руку.