Весной 1381 года с берегов Волги стали приходить дурные вести. Дмитрий Иванович не раз вспоминал свои слова, сказанные им в сердцах Степану на допросе: «В Орде Тохтамыш зашевелился». Увы, действительно, добив в Приазовье разгромленного на Куликовом поле Мамая и утвердившись в Сарае, новый владыка Золотой Орды стал вынашивать честолюбивые планы. Они не многим отличались от замыслов Мамая — взять с Руси новые огромные дани.
Более того — и это особенно беспокоило Дмитрия Ивановича, — хан стал заботиться, в отличие от своих предшественников, о скрытности подготовки к походу. Так, он неоднократно задерживал под самыми различными предлогами купцов из Волжской Булгарии, выезжавших в Москву, и добивался, чтобы они ехали торговать на юг. К счастью, кроме торговых гостей у великого князя московского были и другие источники: сообщали о венных приготовлениях хана и некоторые давно прикормленные ордынские вельможи, падкие на московское серебро.
Дмитрий Иванович сделал несколько попыток договориться о союзе с соседями. Но Тверь, издавна выступавшая против Москвы, так как мечтала сама стать центром Руси, предпочитала вести свои переговоры с Литвой и Сараем. Другие княжества были слишком слабы, боялись нового усиления Москвы и потому всячески увиливали от выгодных предложений о заключении союзов.
Оставался Олег Рязанский.
Дмитрий Иванович хорошо представлял себе всю огромность собираемых Тохтамышем сил. Пользуясь поддержкой владыки Бухарских эмиратов, прославленного и ужасного Хромого Тимура, хан Золотой Орды мог не бояться за свою спину и бросить на Русь все имеющиеся тумены. От одной мысли об этом холодело сердце. И потому московский князь готов был закрыть глаза на не очень достойное поведение рязанского князя в дни Куликова сражения. В конце концов, Олег, как истый хозяин, в первую очередь заботился о своей земле.
Дмитрий Донской велел начать осторожное прощупывание через купцов — как отнесётся Олег Иванович к предложению о военном союзе. Примерно в это время к такому же решению пришёл и князь рязанский.
Бояре вошли в малую палату гуськом, чинно следуя за самым старым — великим боярином Фролом Дубянским. Не скрывая любопытства, рассматривали убранство палаты, не спеша рассесться по лавкам, обитым тиснёной кожей, в отличие от прежних голых лавок ныне сгоревшего великокняжеского терема. Новые лавки казались мягкими и удобными.
— В Кафе куплены за немалые гривны, — важно сказал Фрол, уже побывавший в малой палате и видевший все её чудеса: и мягкие лавки, и тканую обивку стен, именуемую фрягами из Кафы мудреным словам «шпалеры», и тканые картины с девами, и большие водяные часы, по-гречески клепсидра, какие до того были лишь у великой княгини Ефросиньи, и большой харатейный чертёж Русской земли в тяжёлой золочёной раме на стене против окон. Разноцветные стёклышки, которые были вставлены в окна, бросали игривый свет на пол, выстланный огромным кафским же ковром.
Мелодично прозвенел упавший на серебряную пластину золотой шарик клепсидры, отмечая время. Фрол призвал бояр рассаживаться. В тот самый момент, когда они затолпились, пытаясь занять лавку поближе к престолу, стоявшему на незначительном возвышении у дальней стены палаты, вошёл Олег Иванович. Вслед за ним бесшумно возник в дверях Епифан Кореев, скользнул к стоящей отдельно лавке, встал рядом, как бы показывая, что это его место.
Великий князь улыбнулся, довольный тем, что застал своих бояр во время нелепой толкотни и от того смущённых, ласково поздоровался с каждым, сел на престол, выждал, когда все угомонятся и заговорил:
— Други мои! Завтра вы отправитесь в Москву. Но не с большим посольством, а с моим поручением. Надо выяснить, как отнесутся великий князь и московские бояре, если мы заведём разговор о прекращении раздоров и, более того, о заключении союза. По тому, что вы узнаете, я буду судить о готовности Москвы и самого Дмитрия Ивановича к действенным шагам нам навстречу. Думаю, всем понятно, какая огромная ответственность ляжет на вас, хотя вы и не называетесь великим посольством.
— Это как же получается? Мы вроде лазутчики? — засопел недовольно боярин Фрол.
— Нет, боярин, не лазутчики, а вроде как сваты, — пошутил Кореев.
— А Москва — невеста красная, — подхватил шутку великий князь и продолжил серьёзно: — Рассказали мне торговые гости, те, кто из Москвы в Орду через Рязань ездят, о расспросах Дмитрия Ивановича. Хочет великий князь понять, готова ли Рязань к союзу с Москвой против Орды.
Олег Иванович обежал глазами бояр, собрал бороду в кулак — появилась у него последнее время такая привычка — и спросил доверительно:
— Как полагаете, мы готовы?
Бояре заёрзали. Иван, недавний дружинник старшей дружины, возведённый в бояре за удаль, проявленную при отражении малых налётов на меже, вдруг вспомнил о сотнике Степане. Видно, наслушался на меже баек о его мужестве.
— Я, Олег Иванович, помню, что ты стольнику Степану говорил, когда его в опалу отправлял: Москва получит на три пальца из общего кулака, а мы на один, и тот мизинный.
«Память у Ивана крепкая, в отличие от чего иного!» — подумал великий князь, но ответил спокойно:
— Заяц и тот петли меняет, когда от волка прячется. А мы не зайцы, нам надобно и петли менять, чтобы ордынских волков с толку сбить, и силу набрать, чтобы не зайцем, а псом-волкодавом зверя встретить, когда время придёт.
Видя, как насупился молодой боярин, великий князь понял, что тот погрузился в трудные размышления, пытаясь распутать словесные петли государя.
Но слова о Степане кольнули. Неужто был прав он? С самого начала прав, и напрасно лишился он, князь, давний и убеждённый собиратель умов, доброго слуги и мудрого советника? Вспомнился рассказ Епифана. Тот со слов одного торгового гостя поведал, что Дмитрий Иванович роздал переписчикам некое хвалебное Слово, или песню, и велел списки рассылать в княжества. Уж не Степан ли это сложил, сидя в подвале московского кремля? Олега Ивановича захлестнули злость и ревность — в Рязани доброго слова ему, великому князю и благодетелю, не спел. А тут даже в узилище распелся!
— Досконально с вами, други, боярин Кореев побеседует. Всем вам ведомо, что он со мной с юных лет одной мыслью живёт. — Великий князь встал и пошёл к двери.
Кореев удивлённо глянул на него, но ничего не сказал, хотя твёрдо помнил: вчера, когда уславливались с великим князем о встрече с боярами, ни о чём подобном речи не шло. Хорошо хоть успели договориться, что для отвода глаз бояре в Москве будут уряживать порядок ловли рыбы во время нереста на Оке. Дело, кстати, не надуманное, а давнее, спорное, прибыльное и даже кровавое, ибо шла речь о больших уловах красной рыбы...
Олег Иванович, покинув малую палату, направился было в библиотеку. Но он вспомнил о неразобранных сундуках с книгами, стоящих там, как напоминание о постоянной угрозе монгольского нашествия, пошёл на половину великой княгини.
Здесь давно уже всё было приведено в надлежащий вид: ещё леса вокруг верхних ярусов терема не снесли, а княгиня принялась обустраивать своё гнёздышко. Ефросинья и сейчас продолжала руководить девками и холопами, украшая светёлки, опочивальню, детскую, горницы, куда вели многочисленные лестницы и лесенки.
— Фёдор с тобой? — спросил Олег Иванович жену.
Последнее время Фёдор обычно присутствовал на всех советах как в малой, так и в большой палате, не говоря уже о торжественных сборах всей боярской думы.
— Нет. Я его уже несколько дней не видела.
— Я тоже, — буркнул недовольно великий князь.
Надо бы раньше думать, куда запропастился сын, когда обнаружил, что нет его в малой палате. Решил, что матери помогает, — ан напрасно.
Ничего не сказав княгине, Олег Иванович пошёл на гульбище. Оно опоясывало добрую половину терема, словно подпирая башенки и светёлки витыми столбами.
Походил, полюбовался видом с детства милого города, вечно лежащего в грудах древесных стружек, позвал ключницу, хлопотливую, расторопную и властную, ловко подбирающую за старым дворским падающие из его немощных рук крохи власти.
Старуха подплыла, позванивая ключами, висевшими на поясе. Это давно уже были не настоящие ключи, они были сделаны по заказу тщеславной ключницы серебряных дел мастером. Знаки власти. Настоящие ключи хранила она в особом сундучке, ключ носила на шее, на цепочке, рядом с нательным крестом. Всё это Олег Иванович знал. Ключницу он уважал и некоторые вольности ей спускал. А та в свою очередь тонко чувствовала предел своей власти и никогда не вступала в спор с великой княгиней. Было у старухи одно неоспоримое достоинство. Какими-то неведомыми путями она узнавала обо всём, что происходило в тереме и на дворах: бронном, конном, банном, на поварне, в молодечной, в девичьей — и неспешно всё докладывала по вечерам великой княгине, несказанно потешая её. Если спрашивал Олег Иванович — ему тоже сообщала хитрая баба, но больше никому.
— Что-то я княжича давно не вижу, старая, — сказал великий князь, положив руку на пухлое плечо ключницы, чтобы не дать ей упасть на колени. Знал, что уже трудно подниматься, хотя по переходам и лестницам она семенила с удивительной лёгкостью.
— Княжича? — переспросила, соображая, как лучше ответить на немудрящий по первому взгляду вопрос господина. — Фёдора Олеговича?
— Разве появился у нас другой княжич?
— Может, о Милославском, княжиче изволил великий князь спрашивать...
— Только мне о Милославских с тобой и говорить. Так ведомо что о Фёдоре?
— Одно ведомо — повадился он в последнее время на рыбалку ездить.
— Ездить? Нешто у нас под Переяславлем рыбы не стало?
— Так ведь и ты, батюшка, когда молодой был, с Василием Михайловичем, мир его праху, всё больше подале от града ездил.
— Говори, старая, почему Васяту упомянула?
— Ведомо мне стало, батюшка-князь, что ездит Фёдор Олегович как раз на то самое место, где когда-то ты с Василием Михайловичем бывал... — Ключница не договорила и вопросительно посмотрела на великого князя, словно испрашивая повеления продолжать.
— Ну?
— Там на отшибе Марья Васильевна, дочь приёмная Василия Михайловича покойного, мир его праху, живёт. Настасья Ильинична, вдова, с сыном его родным, здесь, в Переяславле, у бабушки, а падчерица, значит, на отшибе... Одна...
— Что ты заладила — на отшибе да на отшибе!
— Так его стремянный уже два раза вечером о двуконь приезжал, именем княжича заморских вин спрашивал да заедок всяких. — Ключница выжидательно умолкла.
— Дальше!
— Что дальше?
— Дальше рассказывай!
— А я дальше детинца никуда не хожу, ничего не вижу. Что мне ведомо, то и рассказала без утайки. А дальше ты сам думай, великий князь.
Думать Олег Иванович не стал. Велел оседлать коня и выделить трёх дружинников. На скорую руку переодевшись, поскакал в то памятное место, где когда-то впервые увидел и своего сына от Дарьи, и её, в то время жену огнищанина.
Дом был новый. Чем-то напоминал тот, что открылся ему много лет назад, когда заглянул за высокий забор. Только сам забор, кажется, стал пониже. Но всё такие же крепкие тёсаные доски, заострённые вверху, тянулись вокруг большого сада.
Олег Иванович нетерпеливо забарабанил рукоятью плети в ворота. Выбежал дворовый холоп:
— А ну, балуй, вот я сейчас кобелей спущу!
— Отворяй, смерд! — заорал старший из дружинников.
Холоп, что-то смекнув, скрылся в доме, и на крыльце появилась молодая женщина. Именно женщина, не девушка — лет двадцати, статная и до того красивая, что сердце у Олега Ивановича защемило.
Она глянула на возвышающиеся над забором головы всадников и крикнула:
— Отворяй, дурень, это великий князь с дружиной!
Холоп суматошно завозился с запором. Женщина сбежала с крыльца, толкнув парня, сама откинула засов. Створка тяжёлых ворот отворилась. Олег Иванович въехал и, склонившись с седла, спросил:
— Фёдор у тебя?
— У меня! — вздёрнув норовисто голову, ответила женщина. Олег Иванович с ужаснувшей его ясностью понял, что в дом пришла беда. Даже не одна беда, а две: одна заключалась в том, что не такая Марья девица, от которой легко будет отвадить Фёдора, когда придёт срок жениться на какой-нибудь княжне, чтобы продолжить славный род. А другая... О другой и думать было страшно и одновременно сладко, потому что вдруг потянуло его к Дарьиной дочери, любовнице сына, как давно не тянуло ни к одной женщине. В том числе и любимой, да, любимой и лелеемой Ефросинье.
А бесовка, словно для того, чтобы показать свою власть, позвала певуче и протяжно:
— Феденька! Твой батюшка приехал! Выходи!..
Вечером, когда Олег Иванович рассказал обо всём жене, та, к его удивлению, закрутила головой, словно заболели внезапно и невыносимо зубы, причитая:
— Укусила всё ж, змея... Укусила, гадюка...
— Кто гадюка? — не понял великий князь.
— Да твоя Дарья!
— Не моя, Васятина...
— Не лги, я всё знаю... Твоя! Первую не забывают... — Дальше Ефросинья понесла такую околесицу, что Олег Иванович только рукой махнул.
— Сына своего, от тебя прижитого, раньше Феденьки воеводой сделала. А после лаской, слезами и лжой добилась, чтобы Васятина мать на него все отчины и вотчины отписала, и ты это без единого слова своей княжеской печатью утвердил! Так что теперь твой выблядок чуть ли не целой волостью владеет, и в любой миг ты его удельным князем можешь сделать.
— Замолчи! Он мне сын!
— А она полюбовница! Думаешь, не чуяло моё сердце, что ты не забыл её даже тогда, когда она Васятиной женой стала? Женой твоего лучшего друга? Может, и хаживал к ней после его смерти, за тебя принятой?
Олег Иванович хотел было накричать на жену, заставить её умолкнуть, остановить поток нелепых обвинений. Но ему не к месту вспомнились бездонные глаза Марьи, в которые он заглянул, склонившись к ней с седла, манящий запах волос, и он подумал: до чего всё-таки проницательны бывают любящие жёны — видят то, что ещё только собирается грозовой тучей на окоёме желаний. Но этого он никогда, пока есть в нём хоть капля воли, не допустит. Олег Иванович обнял жену, поцеловал в стиснутые губы и ушёл. Однако вернулся и сказал негромко, но внушительно:
— Фёдора не допекай, пусть любится. Лучше она, чем хоровод всяких жёнок!..
На прощупывание Рязани Москва ответила своим прощупыванием. Поговорили дома у Кореева. Покряхтели — больно давними были и обиды, и взаимные счёты. Куда как глубже уходили в прошлое, чем захват Лопасни, случившийся уже на памяти Олега Ивановича. Но хоть со скрипом, с взаимными упрёками, случалось, и с криком, а дело подвигалось вперёд: каждому была памятна Куликовская победа, добытая всем миром.
Настало время отправлять в Москву боярина Кореева с посольством. Перед отъездом сидели втроём — Фёдор, поняв, что батюшка не серчает, стал появляться на советах. И Ефросинья успокоилась — умная Марья не питала несбыточных надежд, помнила, что она даже не боярыня, а всего-навсего падчерица боярина, о замужестве не заговаривала. Любила Фёдора и была счастлива этой любовью. А княжич напрочь забыл обо всех своих лапушках, весь мир для него сосредоточился в Марье. Конечно, князь и княгиня беспокоились, как будут бороться с ней, когда придёт время наследнику жениться, не станет ли Марья непреодолимым препятствием, но это ждало в будущем. В конце концов, утешала себя Ефросинья, не стала же препятствием Олегу Дарья, хотя и родила ему сына. Правда, в глубине сердца что-то болезненно копошилось — ревность ли, обида, зависть, опасение. И не понять было — из-за сына и его будущего или из-за мужа и его прошлого...
Фёдор сидел на совете ясный, счастливый, пополневший. Он напоминал отцу сытого кота, только что не жмурился и не мурлыкал.
— ...До какого края мне доходить в торге с Москвой? — спросил Кореев, прерывая затянувшееся молчание.
— А сам-то как полагаешь? — ушёл от ответа великий князь…
— Ведомо мне стало, что хочет Дмитрий вернуться к меже, что проложили и в грамотах обговорили ещё при Иване Калите.
Олег Иванович молча кивнул, давая понять, что ему это известно. Кореев говорил для княжича.
— А мы по тем старым грамотам много деревень теряем? — спросил Фёдор. — И больших ли?
— Да как сказать, сёла известные: Такасов, Талицу, Выползов, — ответил Кореев. — Зато Лопасня по грамотам за нами останется.
— Сие по-божески, — кивнул Фёдор.
— Вот и я так думаю, — улыбнулся поощрительно сыну Олег Иванович.
— Но есть ещё одно условие москвичей. О нём ты, великий князь, пока ещё не слышал.
— Это как — ты не доложил, получается?
— Не хотел при боярах докладывать.
— Какое условие? — В голосе Олега Ивановича явственно прозвучала опаска.
Фёдор встал, ободряюще положил руку отцу на плечо.
— Желает Дмитрий, чтобы ты, великий князь, признал его старшим братом.
— Вроде того, как признает его старшим братом Владимир Андреевич Храбрый, удельный князь Серпуховской?
Фёдор почувствовал, как напряглось под его рукой плечо.
— Никогда Рязань уделом Москвы не была. Рязань издревле великое княжение со своими уделами, а Москва на нашей памяти поднялась, из отчины Кучковичей выросла!
Кореев тяжело вздохнул — он был уверен, что это условие окажется для Олега Ивановича неприемлемым, и сознательно отложил разговор до встречи наедине или при Фёдоре.
— Чего ты вздыхаешь, Епифан? Обещал что Дмитриевым боярам?
— Разве ж мог я, великий князь, без твоего ведома!
— Тогда что?
— Из Орды тревожные вести маленькими ручеёчками текут. Я не обо всём докладываю.
— И напрасно. Реки из ручьёв вырастают.
— Виновен, великий князь.
— Мне твою вину на поле боя не вывести... — Олег Иванович вперил взгляд в боярина. — Тохтамыш после провала Мамая осмелел?
— Не только осмелел, о походе на Русь возмечтал. Про Батыевы дани поговаривает в ближнем кругу.
— Ручеёк достоверный?
— В том-то и дело, что не из близкого круга, надо бы ещё проверить.
— Зачем Тохтамышу большой поход?
— Другие чингисиды после разгрома Мамая, того и гляди, в кошму под Тохтамышем вцепятся, вытаскивать начнут. — Повернувшись к Фёдору, объяснил: — Он по примеру великого предка не на трон сел, а на белую кошму.
— Надо бы намекнуть его близким людям: пока будет с Руси Батыевы дани требовать, за его спиной Орду разделят.
— О том уже владыка подумал. Намекнул.
— Не внял хан?
— По всему получается, что не внял. За ним Хромой Тимур стоит.
Олег Иванович долго молчал. Имя Тимура для Фёдора было внове, он тихонько толкнул Кореева.
— Когда добежал разгромленный Мамай до своих улусов и начал собирать тумены, чтобы отомстить Руси за поражение на Куликовом поле, из Кипчакской Орды пришёл Тохтамыш, настоящий чингисид. Его поддержал владыка чагатайских монголов эмир бухарский, великий полководец Хромой Тимур, или Тамерлан, как его у нас ещё называют. Вот с его помощью и разгромил Тохтамыш остатки Мамаева войска. А самого мурзу выгнал в Крым. Там в Кафе его бывшие союзники генуэзцы поймали и казнили. — Кореев заметил, что Олег Иванович сморит на него, и умолк.
— Что думаешь? — спросил князь сына. — Тебе после моей смерти под Дмитрием ходить. А то ещё хуже, под Василием. Сам Дмитрий-то хоть Донской, победитель, а Василий кто? Сопляк. Младший будет старшим называться.
— Ну, батюшка... это... — Фёдор замялся, и вдруг, хитро улыбаясь, сказал:
— Так до Василия ещё дожить надо, мало ли что изменится.
— Ай да Федька! Ай да выученик мой! — восхитился Олег Иванович и встал, давая понять, что совет окончен.
Кореев понял, что князь склонился к тому, чтобы принять непомерное, по мнению боярина, и так его насторожившее требование Дмитрия Московского.
Подписывать грамоты и целовать крест договорились в Коломне, на полпути между Москвой и Переяславлем. Но всё же это была земля Москвы. Ехали всем двором, ибо узнал Кореев, что Дмитрий намеревался взять с собой всех своих домочадцев.
По утрам морозило. Днём же в высоком, сияющеголубом мартовском небе безраздельно господствовало солнце, изгоняя своими лучами даже малейшую тучку, и потому отовсюду — с крыш, с ветвей деревьев — свисали сосульки. С них капало, и было непонятно, как доживали они до вечера, когда опять морозило. Синее небо мгновенно становилось тёмным, поднималась окружённая ореолом луна, снег под ногами начинал скрипеть.
Санный поезд Олега Ивановича растянулся на несколько поприщ.
Выехали загодя и потому двигались неспешно. Ночевали в деревушках, расползаясь по избам, благо, те были недавно поставлены и не завелось ещё ни тараканов, ни мышей, ни прочей гнусной живности. Едкий дым открытого очага ещё не пропитал дерево, как в старых избах, где обычно запах стоял такой, словно живёшь на пожарище.
С москвичами встретились приветливо, будто и не было в недалёком прошлом подозрительности, обид и предательств. Вечером, за пиршественным столом Олег Иванович, не скрываясь, разглядывал своего союзника. Тот был открыт, прост, улыбчив, в разговоре нетороплив, в суждениях крепок. К концу пирования неприятно резануло одно: Дмитрий Иванович мимоходом, как о чём-то давно известном и очевидном, упомянул свою новую куплю. Оказалось, что эта купля не что иное, как Мещёрский край, который рязанцы издревле считали почти своим и, в надежде на давние и скреплённые немалым количеством серебра дружеские отношения с Уковичем, не спешили ни приобретать, ни заключать союзы или иные договора.
И вот на тебе — теперь это московская купля!
Обошёл Дмитрий Иванович, не по-братски обошёл. Олег Иванович уже раздумывал, не прервать ли встречу и вернуться назад, в Переяславль: потерять союзника, зато сохранить уважение к себе, но тут Дмитрий Иванович обнял за плечи, притянул к себе и шепнул:
— О том, что там ты от Орды исстари скрываешься, знаю. Мещера и впредь тебе будет открыта. Только платить жадному Ляксандру — нехристь он и есть нехристь, хотя и крещёный, — не надо будет. Разве что за постой в избах. — И протянул с ясной улыбкой чашу.
Что оставалось делать? Отвергнуть дружественный жест? Упрекнуть за куплю? А почему он сам не сделал этого?
Олег принял чашу...
Утром на высоком берегу Оки великие князья и княгини, их дети и ближние бояре любовались, как коломенские парни брали снежную крепость, выстроенную за ночь.
Фёдор, немного перебравший вчера, — Олег Иванович не останавливал, понимал, что думы сына за пиршественным столом витают далеко от Коломны, — вдруг сбежал вниз с обрыва к реке и ринулся на помощь обороняющимся. Вслед за Фёдором с высокого берега посыпались молодые дружинники, боярыни и княгини оживились, столпились у самого обрыва. Одна дородная красавица оступилась, поскользнулась и покатилась с визгом вниз. Два седобородых боярина с хохотом бросились за ней, подхватили и вытащили. Вокруг извалявшейся в снегу женщины вертелась девочка лет двенадцати, вся в соболях, румяная, синеглазая. Она, заливисто смеясь, помогала отряхиваться боярыне, на самом деле мешая. Олег Иванович залюбовался девочкой и вдруг сообразил, что это дочь Дмитрия Ивановича Софья.
Второй раз он обратил на девочку внимание, когда та вместе со всеми поздравляла победителей, отстоявших крепость. Подошла к Фёдору, начала отряхивать его от снега и вдруг, зардевшись так, что румяные от мороза щёки стали пунцовыми, отошла и прижалась к матери. Фёдор в этот миг был несказанно хорош — глаза блестят, в короткой светлой бородке самоцветами сверкают капли растаявшего снега, зубы сверкают в ослепительной улыбке. Его окружали боярыни и боярышни, наперебой поздравляли, заигрывая, стреляя глазами. Олег Иванович глянул на Софью — та стояла рядом с матерью, великой княгиней Евдокией, и со странным выражением лица смотрела на женскую кутерьму вокруг княжича.
Вечером Ефросинья, расчёсывая волосы перед сном, спросила мужа:
— Обратил внимание, как княжна на нашего Федю глядела?
Олег Иванович кивнул с улыбкой.
— А этот чурбан даже взгляда не бросил.
— Чего ему взгляды бросать? Кругом вон какие лебёдушки крутились, только мигни!
— Охальник ты старый, только мигни! — шутливо замахнулась подушкой жена. И добавила уже задумчиво: — Надо его от Марьи начинать отваживать.
— Далеко вперёд смотришь, лапушка! — Олег Иванович притянул к себе жену, отчего волна душистых волос накрыла его лицо.
— Вовсе не далеко. Ей уже двенадцать. Через четыре-пять годков в самую пору войдёт.
— Эх, лапушка, на пять лет в наше время не загадывают. — Олег Иванович нетерпеливо положил руку на тугую, несмотря на многие роды, грудь Ефросиньи.
— Лучшая невеста на Руси! Такую и пять лет не грех ждать! — Супруга никак не хотела проникнуться настроением мужа.
Рука Олега Ивановича скользнула вниз, от груди к округлому и мягкому животу.
— Надо будет почаще его в Москву с поручениями посылать. Чтобы не забывала! — продолжала рассуждать великая княгиня, и только когда рука Олега Ивановича сделалась настойчивей, воскликнула: — Господи боже мой! Старый хрыч, седина в бороду, а всё неймётся... — И уже другим, воркующим голосом добавила: — Свечи-то задуй...
На следующий день Олег Иванович с удивлением наблюдал, как ловко Ефросинья всё устроила: когда все поехали кататься на тройках, княжна Софья оказалась в одних санках с Фёдором. Воистину, чего хочет женщина, того хочет Бог, вспомнил князь латинскую, кажется, максиму, запавшую в голову со времён занятий с учёным греком. А жена, развеселясь, сама помчалась на тройке, прихватив с собой великую княгиню Евдокию. Вернулись смеясь: на повороте Ефросинья умудрилась чуть не вывалиться из саней и удержала её только Евдокия.
Потом неугомонная Ефросинья устроила состязание в стрельбе из лука. Стреляли на двадцати шагах в женское серебряное колечко, было в этой потехе что-то неприличное и волнующее. Это чувствовали все: и кто принимал в состязании участие, и кто следил за потехой.
Победил Фёдор, и опять Ефросинья подстроила так, что награду, то самое серебряное колечко, вручала Софья. Княжич Фёдор, словно прочитав тайные мысли матери, принял его с поклоном и ласковыми словами.
Ефросинья победно поглядела на Олега Ивановича, но он только усмехнулся — впереди годы, всё ещё многажды может перемениться...
Возвращались домой спешно: торопились доехать раньше, чем раскиснет снег на рыжих от конских яблок дорогах.
Вечером, когда после короткого пирования Фёдор поскакал к Марье, Олег Иванович запёрся с Кореевым в библиотеке. Долго молчали, Кореев терпеливо ждал. Наконец, великий князь вымолвил, почти не разжимая губ:
— Нет...
— Что нет, государь?
— Не уверен я, что мы правильно поступили, заключив союз с Дмитрием.
Кореев молчал, ожидая продолжения.
— Объяснить не могу, но нутром чую.
Кореев привык к тому, что иногда у великого князя срабатывало почти звериное чутьё и он совершал ничем не объяснимые поступки, ведущие к успеху.
Олег Иванович ещё помолчал, потом встал, взял свечу в медном подсвечнике и побрёл к двери.
— Ты пока не говори о моих сомнениях, — сказал он и, кивнув, ушёл.
Кореев, слегка раздосадованный странным замечанием государя, пошёл домой. Его терем, скромный и невысокий, стоял впритык ко двору терема великокняжеского. При желании можно было, минуя охрану, пройти в калитку, проделанную в невысокой ограде.
Кореев так и сделал. Хотелось скорее забраться под пуховое одеяло и в тишине ложницы, под тихое посапывание жены, подумать.
С женой ему повезло. Однако понял он это не сразу. Первое время сердило безразличие к его ласкам, ко всему, что происходило по ночам. Правда, смягчалось это безразличие полной покорностью и податливостью. По это и злило. Вспоминались немногие дворовые девки, которых он успел узнать до женитьбы, — те были не в пример ласковее и горячее, хотя любили, скорее всего, в силу кабальной обязанности. А тут лежала колодой.
Он тихо вздохнул, стараясь не разбудить жену. Самое странное, это он знал: жена любит его, даже, можно сказать, очень любит. Ровно, сильно. По-своему. И детей рожает исправно. Без криков, охов, волнений, продолжая хлопотать по дому чуть ли не до самых родов. Дети рождались крупные, спокойные, молчаливые и прожорливые. Жена кормила их сама, от того груди у неё после третьих родов стали большими и обвислыми.
Мысль о белой груди жены с едва заметными голубыми жилками взволновала, он приткнулся к тёплому боку. Жена что-то пробормотала, повернулась, приоткрыла глаза. Бог ведает, что она углядела в полумраке, но сразу же притянула мужа к себе...
Уже в полудрёме он подумал, что напрасно так волнуется Олег Иванович, — сделан важный шаг на пути объединения всех сил Руси против Орды. Так в начале ледохода, когда уже треснул припай у берегов, но ещё могут ударить ночные морозы, пробуждающуюся весну ничто не повернёт вспять. Непременно вскоре двинутся вниз по течению льдины, громоздясь друг на друга, унося с собой всё, что накопилось за зиму.