К осени 1381 года из Орды стали поступать тревожные сведения: в окружении хана Тохтамыша, уже не скрываясь, говорили о походе на Русь. Всё чаще два двора — московский и рязанский — сносились: ездили гонцы, бояре, когда к грамоте надо было добавить что-то на словах.
Великая княгиня Ефросинья, не забывшая, как восторженно смотрела на княжича Фёдора дочь Дмитрия Ивановича, быстро сообразила, как можно использовать всё это в своих целях. Она упросила Олега Ивановича послать в Москву Фёдора, благо подвернулся удобный предлог: поздравить князя Владимира Андреевича Серпуховского с рождением дочери.
Фёдор принял поручение отца с радостью. Москву он никогда не видел, было любопытно поглядеть: разговоров о каменном кремле он наслушался за последние годы более чем достаточно. Московский великокняжеский двор представлялся ему более молодым и весёлым по сравнению с рязанским. Вот если бы ещё исхитриться взять с собой Марью. Но сие было несбыточно.
— Я говорила тебе! — не преминула попенять мужу великая княгиня, узнав о согласии Фёдора. — А ты сомневался.
Олег Иванович только посмеивался. Неужели Фрося думает, что восхищение тринадцатилетней девочки может пересилить любовь зрелой красивой женщины? И не просто женщины, а Дарьиной дочери.
Почему ему думалось, что любовь Марьи должна быть какой-то особой? Хотя бурные ночи в сарае за четверть века стёрлись в памяти, помнилось только, как заснул однажды стороживший Васята.
Фёдор вернулся из Москвы весёлый, с гостинцами и для матери, и для Марьи. Смеялся, раскладывая подарки, приговаривая:
— Ничего у них нет такого, чего бы у нас не было. А жуковинье ихнее с нашим не сравнить, им ещё сто лет учиться!
Олег Иванович догадался о подарке для Марьи и, улучив минутку, спросил сына на следующий день:
— Довольна?
За столом великая княгиня не утерпела, стала расспрашивать, как там Софья Дмитриевна поживает.
На третий день праздничное пирование переместилось из Москвы в Серпухов. Именно здесь, в Серпухове, с его вольностью провинциального городка, Фёдор провёл с Софьей почти целый день.
За прошедшее лето она заметно вытянулась, обогнав мать, и очень похорошела.
Видимо, северная кровь далёких предков, женившихся гораздо реже южных князей на половецких знойных красавицах, взяла своё: выросла Софья голубоглазой, белолицей, златовласой. Было в её лице нечто, разительно отличавшееся от цветущей, по земному прекрасной Марьи: утончённость, унаследованная от десятков поколений изнеженных, холёных княгинь. Может, если поставить Софью рядом с Марьей, она бы и проиграла в яркости, броскости, но зато выиграла бы в одухотворённости: таилось в её лице что-то загадочное и потому влекущее к себе.
Много разговаривали обо всём и ни о чём. Пожалуй, никогда Фёдор не был ни с кем так разговорчив. И всё, что говорила Софья, было умно и к месту. Может, вправду имя накладывает свою властную печать на человека: София — мудрость.
Ефросинья продолжала плести свои кружева. Зимой Фёдор несколько раз ездил под разными предлогами в Москву. Возвратившись, спешил к Марье, бросался в её объятия, как в омут, словно спасаясь от наваждения. На какое-то время помогало. Но вскоре он будто ненароком забегал к матери, заводил разговор о Дмитриевых детях. Мать про себя ликовала, но беседовала с сыном чинно, выслушивала вопросы, отвечала, как могла, о поездках в Москву не упоминала. Однако при случае убеждала мужа послать сына в соседнее княжество.
Олег Иванович давно раскусил несложную игру жены, но виду не подавал. Вечерами, когда был твёрдо уверен, что Ефросинья на женской половине, посмеивался с Епифаном над её хитростями.
Однако частые поездки Фёдора в Москву привели к совершенно непредсказуемым последствиям...
— Батюшка, мне надо с тобой поговорить, — сказал Фёдор, улучив минутку, когда великий князь был один.
— Приходи в библиотеку.
— Без Епифана, батюшка.
Великий князь с любопытством глянул на сына. Что скрывается за этими словами? Вроде между сыном и боярином никогда не было вражды. Фёдор боярина уважал. Епифан парня любил, как сына.
— Поднимемся ко мне. — Олег Иванович неторопливо, тяжело ступая, двинулся к лестнице, ведущей на самый верх. В убранной медвежьими шкурами горнице на широкой лежанке он иногда, скрываясь ото всех, лежал и размышлял. Фёдор там бывал всего несколько раз за те полтора года, что был отстроен новый терем. Бывала ли мать, он сказать с уверенностью не мог. А вот Епифана отец, кажется, туда не приглашал ни разу.
— Рассказывай! — сказал отец, подвигая к Фёдору блюдо с калёными орехами.
Тот взял несколько крупных, очищенных, слегка прожаренных в печи лесных орехов, бросил один в рот, разжевал, проглотил — к орехам, столь любимым батюшкой, он был равнодушен. Предстоящий разговор заботил, и он досадовал, что отец начал не по делу.
— Садись, в ногах правды нет.
Фёдор послушно сел рядом на лежанку.
— Так что ты хотел мне сказать?
— В Москве всё чаще говорят о возможном налёте хана Тохтамыша.
— Неудивительно. Я Дмитрию грамотки с верными гонцами посылаю обо всех донесениях с межи и от моих лазутчиков в Орде. — Олег Иванович пояснил с усмешкой: — Чай, мы с ним союзники.
Как понимать это усмешливое «чай»? Но думать было некогда.
— Сонюшка мне поведала, что отец очень обеспокоен, и это её тревожит.
— Значит, вы с ней не только орехи щёлкаете да в горелки играете, но и о делах беседуете?
— Нешто это плохо?
— Отчего же, хорошо. Так почему это её тревожит?
Фёдор замялся. Пока ехал из Москвы, всё казалось простым. Но теперь, когда надо было облечь в слова то, что влюблённая девочка не сказала, а дала понять, доверившись ему, как самому близкому человеку, засомневался — не означало бы это предать доверие.
— Говори, сын! — В голосе отца послышалось раздражение.
Фёдор собрался с духом и рассказал...
Воспользовавшись первыми солнечными днями наступающего лета, они с Софьей катались на большой лодке по Москве-реке. Две боярыни, под чьим присмотром обычно гуляла княжна, заболтались с дружинниками, и молодые люди остались на корме без пригляда. Княжна была печальна, призналась, что батюшка, Дмитрий Иванович, недоволен их прогулками. Наверное, это последний раз, когда отпустили её с княжичем. Фёдор спросил о причине запрета, Софья не знала этого, но предположила: хотят её просватать за владимирского княжича, ибо не складывается у батюшки союз против Тохтамыша, не верят ему князья после Куликова сражения.
— Чему не верят? — перебил рассказ Олег Иванович, хотя сам догадывался: слишком откровенно обратила в свою пользу Москва победу на Куликовом поле, обделила союзных князей добычей.
— Не знаю, отец. И Сонюшка не знает. Ведомо ей только одно: намеревается Дмитрий Иванович скрепить её рукой будущий союз с Владимиром против Тохтамыша.
Олег Иванович задумался, рассеянно бросая в рот орешки.
Новость была наиважнейшая. И дело вовсе не в том, что рушились честолюбивые планы Ефросиньи связать родственными узами два великих княжеских дома Руси. И не в том, что останется Фёдор с носом — он, по донесениям соглядатаев, почти перестал бывать у Марьи, следовательно, увлёкся молоденькой девочкой.
Дело куда как серьёзнее. Если у Дмитрия Ивановича не складываются союзы с другими князьями, то останутся Москва и Рязань перед огромной ратью Тохтамыша вдвоём. И мечтать о втором Куликовом поле — дело пустое. А значит, надо думать о спасении своей земли, своего княжества, своей шкуры. Но говорить об этом пока рано.
— Не кручинься, сын. Пока Софья заневестится, три года пройдёт. А за три года в наше-то беспокойное время много чего произойти может.
— Я ведь не о том, батюшка, волнуюсь. Как бы так не сталось, что мы с Москвой одни перед Ордой останемся...
«Пожалуй, Фёдор за два года, что на наших с Епифаном беседах присутствует, поумнел», — подумал Олег Иванович довольно.
— И это, глядишь, образуется, — ответил он неопределённо. — Иди. Спасибо тебе за весть.
Когда Фёдор вышел, Олег Иванович в ярости ударил кулаком по ларю так, что блюдо с орехами подскочило. Несколько ядрышек покатилось по полу.
— Ведь чувствовал, знал, что ни к чему Рязани союз с Москвой! — выкрикнул он и откинулся на мягкую тёплую медвежью шкуру...
К вечеру великий князь вышел из горницы спокойный, собранный и неразговорчивый. Позвал Епифана, скрылся с ним в библиотеке. Там в нескольких словах рассказал то, что путано и сбивчиво поведал ему Фёдор, поделился своими мыслями и повелел:
— Снарядишь в Москву торговых гостей, лазутчиков, гонцов. Пошлёшь их под разными предлогами.
Кореев кивнул.
— Чего киваешь? — вспылил неожиданно Олег Иванович.
— Киваю я, государь, оттого что понимаю: нужно нам всеми способами поскорее проверить, верны ли сведения княжича, — спокойно ответил боярин.
— Ишь, какой умный! Всё понял, раньше, чем я изрёк! Где твой ум был, когда советовал с Москвой союз заключать?
— А что плохого из союза проистекло, государь?
— А что хорошего? Не влюбись эта девчушка в Фёдора, так и прозевали бы мы всё, успокоенные громкими словами московских воевод.
Кореев молчал.
— Почему молчишь? Не согласен с государем?
— Всё едино когда-то первый шаг к сближению с Москвой нужно было сделать.
— Охти, какие мы умные! — с издёвкой бросил Олег Иванович. — Первый шаг... А как я из этого первого шага раком пятиться буду, ты подумал?
— Почему пятиться?
— Да потому, что не выстоим мы вдвоём с Москвой против ордынской силы! Не вышлет Москва, оставшись без союзников, свои полки к нашим рубежам с Ордой. У своих поставит.
Кореев с грустью подумал, что он, в отличие от Олега Ивановича, так и не научился на всё смотреть с точки зрения выгод для своей земли.
— Значит, так всё и сделаешь, как сам говорил.
Вроде князь немного успокоился; но по глазам своего державного друга Кореев видел, как тот придавлен свалившимся страшным известием. И то сказать, год с лишним чувствовать себя в стае, в союзе с другими, небеззащитным перед ордынской силой и вдруг обнаружить, что ты один...