Степан-Софоний возвращался в свой монастырь с полной котомкой книг, подаренных северными монахами, и с пустым сердцем: никаких следов Юшки, Алёны и Пригоды обнаружить ему в Великом Новгороде, Пскове, Изборске и Ладоге не удалось.

Книг надавали щедро. Он в благодарность переписывал тут же, в монастырском книгохранилище, свою «Песнь» и отдаривался ею. Песнь уже получила известность среди книжников и бродячих гудошников как «Задонщина». В Ладоге тщеславие толкнуло под руку, и он написал на первом листе пергамена: «Писано старцем Софонием Рязанцем»...

Лето в этом году стояло не то чтобы жаркое, но солнечное, с частыми грозами. Трава на лугах поднялась чуть ли не в рост человека, напоминая ковыльные степи на южной рязанской меже.

Степан смотрел на буйноцветие со смешанным чувством восторга и тревоги — думалось, что при таких сочных и обильных выпасах надо непременно ждать если и не крупных налётов, то разбойных лихих наездов ордынцев. Он сплюнул, помянул имя Господа всуе, — воистину, как ни постись, ни молись, сколько поклонов не бей, а остаёшься в глубине души Степаном, не Софонием, и руки по-прежнему тоскуют по мечу, а сердце — по бешеной скачке на взмыленном коне...

Он шёл, поглядывая по сторонам, когда заприметил полосу трубочника и осоки, спустился с дороги и вскоре набрёл на ручеёк, убегающий в заросли кустарника. Пошёл по бережку, отыскивая место, где не росли бы водоросли, а дно устилал чистый песок. Нашёл, хотел было уже расположиться со всем удобством, попить чистой водички, но увидел под кустом ракиты сладко похрапывающего монаха. Босые пятки, чёрные и затвердевшие до крепости коровьего рога, торчали из-под рясы, задравшейся до колен, лицо было прикрыто большим лопухом, рукой спящий бережно прижимал к себе берестяной туесок с выжженным на нём крестом и прорезью на торце — по всему, сборщик подаяний именем Христа.

Степан решил не будить монаха и осторожно попятился, но задел ногой сухую ветку, я она хрустнула. Монах тут же проснулся, сел, бестолково хлопая глазами и прижимая к себе туесок с подаянием.

   — Не пугайся, брат во Христе!

   — Я не пугаюсь, — сказал монах густым басом. — Давно хожу по дорогам и селищам. Славлю Господа, люди подают на строительство сгоревшего храма Божьего в нашем монастыре, ибо не утратили веры. А от лихих людей у меня вот что есть. — Монах поднял здоровенную суковатую дубину. Она лежала у него под боком. — Ну, и слово Божье!

   — И что больше помогает? — спросил Степан. Усевшись у самого бережка ручья, он снимал лапти, предвкушая, как опустит натруженные ноги в прохладную прозрачную воду.

   — Не богохульствуй, брат, — монах хитро улыбнулся, — вестимо, хорошая дубина.

   — Ты куда путь держишь?

   — В Волок Ламский.

   — Не встречал ли на дорогах высокого воина? Он на дудочке играет. С ним две женщины: одна светлая, робкая, другая пошустрее, волосом потемнее.

Этот вопрос Степан задавал всем встречным. Монах подумал, затем пророкотал:

   — Нет, брат. Не встречал. А ты-то куда идёшь?

   — В Москву.

   — Не ходи!

   — Почему?

   — На Москву хан Тохтамыш идёт с огромным войском, имя коему легион.

   — Бог мой! — только и сумел вымолвить Степан.

   — Говорят, Олег Рязанский ему тайные броды через Оку показал.

   — Врёшь!

   — Что люди бают, то повторяю, не более того!

   — Как он мог? Поклянись!

   — Вот те крест!

   — А Дмитрий Иванович?

   — Говорят, в Кострому с семьёй уехал.

   — И этому не верю!

   — Люди опять же говорят...

Ни слова не говоря, Степан отвернулся от монаха и принялся надевать лапти.

   — Ты чего?

   — В Москву пойду, — ответил Степан, не оборачиваясь.

   — Умом рехнулся? Там небось уже эти нехристи!

   — Я в миру воином был. Если хоть на одного врага ордынский легион уменьшу, нашим полкам будет легче! — Степан встал, забросил котомку за спину и быстро зашагал в сторону дороги.

   — Эй, брат во Христе, погоди!

Степан оглянулся. Монах поднялся с земли и стоял, поигрывая суковатой дубиной. Был он высок, на полголовы выше не обиженного ростом Степана, но брюхат. Туесок для сбора подаяний болтался на груди как игрушка.

   — Я с тобой. — Он совсем по-детски улыбнулся. — Может, сподобит Господь уменьшить басурманский лёгион ещё на одного врага. А зовут меня Никодимом.

   — Степан, то есть я хотел сказать Софоний.

   — Недавно пострижен?

   — Недавно.

   — Вот я и вижу, ещё живёт в тебе мирское. Впрочем, оно во всех нас долго живёт, а в ком — так до самой смерти и не смиряется...

Хан Тохтамыш учёл промахи Мамая: два года назад продвижение мурзы сильно замедлили генуэзская пехота и непривычные к степи аланские сотни. Тохтамыш взял с собой только конные тумены, и бросок их был стремительным, а появление у берегов Оки неожиданным для всех, кроме Олега Ивановича. Его лазутчики сопровождали Орду на всём пути от Волги и, загоняя коней, сообщали рязанскому князю, где сейчас хан и каким путём идёт.

Решение попробовать сторговаться с ханом стоило Олегу Ивановичу ночей раздумий и свирепой боли в сердце. Многие годы эта боль накатывала каждый раз, когда надлежало сделать трудный шаг.

Но так или иначе, он решился, приказал показать броды как можно дальше от Рязани. Огромное войско ордынцев двинулось вслед за проводниками из сторожевых сотен через Оку к Москве, обтекая рязанские земли. Перед собой Олег оправдался тем, что Дмитрий, вопреки союзной договорённости, так и не сумел собрать князей под свои стяги. Более того, московский великий князь ускакал с семьёй в Кострому, оставив город на бояр, успевших ещё до появления Тохтамыша под стенами кремля перессориться и разойтись во мнениях.

Никто из русских князей, два года назад так рьяно поддержавших Дмитрия, не захотел ныне прийти к нему на помощь. Что тому причиной — значения не имело, для Олега Ивановича главное заключалось в том, что он оказался не одинок. Ну а сердце болело потому, что был он не просто рязанцем, но русским, как русскими были многие поколения его предков от новгородца Рюрика, киевлянина Олега, черниговца Святослава... И ещё потому, что не знал, не был до конца убеждён, можно ли верить клятвам нехристей и не обрушится ли всей массой своих войск Тохтамыш на Рязань, возвращаясь обратно. Одна была надежда — подлая, гнусная, разъедающая совесть, но всё-таки греющая душу, — что будут ордынцы на обратном пути из Москвы утомлены грабежами и минует рязанцев страшная участь...

Чем ближе подходили монахи к Москве, тем больше встречалось им беженцев. Кто ехал в Ржев или Торжок, кто уходил в дремучие леса, окружающие неторопливую речку Истру, название её напоминало Степану древнее имя величайшей реки Дуная.

Слухи множились, противоречили друг другу, становились совсем уже нелепыми, вроде того, что идёт с Тохтамышем страшное войско на диковинных зверях с двумя горбами на спине и что никто не может им противостоять. Сходились беженцы в одном: Орда ещё не подошла к Москве, а Серпухов взяла совсем недавно, разграбила и сожгла.

Рассказы о Серпухове ставили Степана в тупик — как могли оказаться под Серпуховом татары, идущие, по слухам, от Волги через земли волжских булгар?..

Монахи миновали обычно шумную и грязную Ямскую слободу, вышли к валу. Трезвонили колокола. Воротников на валу не оказалось. Встречная старушка на вопрос ответила, что людишки совсем ума лишились, вместо того чтобы бежать, второй день на Пожаре, вишь, вече собирают, древние вольности вспомнили. Вот вернётся Дмитрий Иванович, он им припомнит вече.

Действительно, на Пожаре, огромной площади перед главными воротами в кремль, бурлило, взрываясь время от времени яростными криками, огромное людское море. От беспрестанных хождений поднималась пыль, мешала разглядеть сменяющих друг друга на сбитых наспех мостках мужей, пытавшихся докричаться до толпы.

Степан пустил вперёд себя своего спутника, тот легко раздвигал людей. Вскоре монахи оказались у самого помоста. Седобородый боярин в шлеме с шишаком и броне, несмотря на августовскую жару, надсадно кричал, призывая брать имущество и уходить из города.

   — Не могу я, братцы, пустить всех в кремль! Всех он не вместит! Еды на седмицу достанет, не боле! С голоду пухнуть начнём, всё едино ворота откроем!

Степан понял, что боярин — один из тех, на кого Дмитрий оставил город. Говорил дело: действительно, вместить всех жителей огромного города даже такой большой детинец, как московский кремль, не мог. Но люди не слушали. Кто-то в сермяге вскарабкался на помост, оттолкнул боярина и закричал, приложив ладони ко рту:

   — Пусть оружие дают!

   — Оружие! — подхватила толпа.

Уже через мгновение вся площадь ревела:

   — Оружие давай!

На помост полезло сразу несколько человек. Первым оказался здоровенный детина, — судя по прожжённому кожаному фартуку, молотобоец. Он тщетно размахивал руками, призывая к тишине. Тут Степан увидел, как сквозь плотную толпу пробирается всадник в алом плаще — князь или наибольший воевода. Люди, оглядываясь, уступали дорогу, и вскоре он оказался у помоста.

   — Кто это? — спросил Степан своего спутника.

   — Нешто не знаешь? Князь Остей, Ольгердов внук.

   — Как это, Ольгердович — с нами?

   — Так он давно отъехал из Литвы к Дмитрию. Слышал я, что любим народом за смелость и добрый нрав.

   — Где же он раньше был?

   — Утром из Брянска прискакал.

   — Все-то ты знаешь, — покосился Степан на Никодима.

   — Имеющий уши да слышит.

Тем временем князь Остей спешился, взобрался на помост и заговорил:

   — Оружие дам! Тем, кто держать умеет! И в кремль их пущу! Остальные идите в леса! Орда будет завтра поутру! Не мешкайте, люди! — Короткие, ясные фразы заставили умолкнуть всех собравшихся: чувствовалось, что появился настоящий вожак.

Степан протолкался к помосту:

   — Князь, я в миру сотником был!

   — Давай за мной. Сейчас поеду в кремль. Такие, как ты, мне нужны!

   — А брат Никодим?

Остей скользнул оценивающим взглядом по внушительной фигуре монаха и молча кивнул.

Князь оказался распорядительным и умным воеводой. С помощью Степана и ещё нескольких бывалых воинов он разбил горожан на сотни, выделил сотников из числа оставшихся в кремле гридей, определил для каждой сотни место на стене и на башнях. Степан вспомнил, как они с Юшкой, разглядывая только что строящуюся крепость, гадали, правильно ли расположены башни, и пришли к выводу, что правильно. Но только сейчас, облазив все башни и изучив круг обстрела из каждой, Степан понял, как мудро ставил их псковский каменных дел матёр Лука. Вынесенные вперёд стен башни позволяли лучникам держать осаждающих под перекрёстным огнём.

Ещё не рассвело, когда занялись пожары в Занеглименье — верный признак, что появились передовые отряды татар.

   — Чем больше сожгут, тем короче продлится осада, — произнёс кощунственную на первый взгляд фразу князь Остей.

   — Пошто так? — спросил шёпотом Степана Никодим.

   — Всё нехристи пожгут — так стоять им негде будет. Здесь не степь, кибитки не раскинешь.