Под стенами кремля татары появились только в середине дня двадцать третьего августа. Первые удальцы гарцевали, но никто из них предусмотрительно не подъезжал к стенам ближе, чем на два полёта стрелы.
Все защитники высыпали на стены и заборала. Иные пытались достать ордынцев стрелой, но князь Остей передал всем строгий приказ не стрелять: беречь припасы.
— Как маленькие, право, будто не понимают, что не долетит стрела, — сказал Степан Никодиму.
Тот ходил за ним по пятам, вооружённый огромной рогатиной и старинным тяжёлым мечом. Котомка с подаяниями всё так же болталась на груди, не прикрытой ни кольчугой, ни латами — ничего не нашлось монаху по росту.
Вскоре к стене подскакал какой-то мурза, спросил на ломаном русском языке, в городе ли «коназ Митрий». Ему с издевательским хохотом ответили, ищи, мол, ветра в поле.
Татары стали совещаться, пытаясь понять, что означает ответ русских. Это ещё больше развеселило шутников на стенах, острые на язык москвичи изощрялись в советах, где искать «коназа».
К вечеру ордынцы ускакали.
Защитники ликовали. Напрасно князь Остей и назначенные им воеводы объясняли, что завтра татары придут снова и начнут правильную осаду. У костров веселились, пили крепкий мёд и чуть ли не праздновали победу, горланя песни.
Утром, как и предсказывал князь, появились ордынцы, но уже с лестницами, деревянными щитами, под прикрытием которых можно было приблизиться к стенам, и с вязанками хвороста.
Пешцы-лучники, укрывшись за вязанками хвороста, начали столь часто и метко обстреливать защитников кремля, что тем пришлось прятаться за заборала и укрываться в башнях.
— Сейчас пойдут на приступ! — передал князь Остей по рядам. Его слова полетели, повторенные сотнями воинов.
И действительно, спешенные ордынцы двинулись, прикрываясь деревянными щитами, к стенам.
Князь подал знак, и осаждённые потащили из внутреннего двора крепости, где всю ночь горели костры, бочки с кипятком и котлы с расплавленной смолой. Под стенами их цепляли специальными воротами и поднимали вверх, готовясь встретить гостей на славу.
Степан, убедившись, что работа идёт слаженно, достал лук, ещё вчера выбранный в Бронной палате, натянул тетиву, надел перчатку на левую руку, чтобы не исхлестала её спущенная тетива, выбрал, придирчиво взвешивая на вытянутом указательном пальце, стрелу и осторожно выглянул из-за зубца.
Прямо перед его участком стены ордынцы наступали, прячась за поставленный стоймя деревянный щит — ну точно как мальчишки за забором, ограждающим яблоневый сад у жадного огнищанина.
Степан помусолил палец, уточнил направление ветра, поднял лук, оттянув тетиву так, что она коснулась кончика его носа, и, нацелив лук почти в самое небо, пустил стрелу.
— Чего это ты? — услыхал он за спиной бас Никодима, но не ответил — следил за полётом.
А стрела взвилась вверх, скрылась на мгновение из глаз, проглоченная солнечными лучами, и упала коршуном, вонзившись в шею ордынца, полускрытого деревянным щитом.
— Ловко ты его! — восхитился Никодим.
И сразу же ещё с десяток стрел взвились вверх, но все упали в стороне от ордынцев, многие даже не долетели до линии щитов.
— Стрелять только сведомым лучникам! — крикнул Степан.
Откуда вдруг пришло на память это древнее слово? Ему вспомнилась строка из песни неизвестного автора: «А мои куряне сведомые кмети. С конца копья вскормлены...» Так похвалялся своему брату Игорю князь Буй-Тур Всеволод.
Мысли мелькали в голове, а руки делали привычное воинское дело, уже третий ордынец рухнул, поражённый меткой стрелой.
Татарские лучники в ответ начали ответную стрельбу из-за вязанок хвороста. Защитники кремля попрятались, однако несколько зазевавшихся получили ранения.
Ветер переменился, дым от горящих посадов пополз на кремль. Ордынцы словно только того и ждали — с дикими криками, подчиняясь гнусавым сигналам невидимой трубы, побежали к стенам, приставляя лестницы.
Первых смельчаков окатили кипятком. Они с визгом и воплями попадали вниз.
— Охолонись, болезный! — крикнул какой-то весельчак. Защитники встретили немудрёную шутку радостным гоготом.
Между тем пожар в посадах разгорался, перекинулся на дома, обступавшие кремль. Полыхала уже Знаменка, Тверская дорога, Арбат, пылала Ордынка — москвичи, поджигая свои родные дома, не поскупились на огонёк и для жилищ ненавистных ордынцев, осевших в Замоскворечье со времён Калиты.
Дым мешал и нападающим, и защитникам. К вечеру ордынцы вдруг исчезли, прихватив с собой убитых и оставив исковерканные лестницы, щиты, вязанки хвороста.
Первый приступ отбили, но веселья уже не было. Навалилась усталость, мучил дым, страшила неизвестность, смущало малое количество воинов. Начальных людей почти не было. Напрасно защитники спрашивали друг друга, кому поручил Дмитрий Иванович оборону. По всему выходило, что кому-то из бояр, но их никто не видел на стенах. Командовал, кричал, ругался, стрелял, поддерживал добрым словом молодой князь Остей. Москвичи уже прознали, что великий князь город на него не оставлял. Литвин, прискакав в последний день перед приходом нехристей, самовольно взял на себя руководство обороной, за что была честь ему и хвала, хоть и внук он проклятого Ольгерда...
Следующий день начался так же, как прошедший, разве что дыма не было, зато нестерпимо пахло гарью.
С дикими криками ордынцы вновь бросились с осадными лестницами к стенам. Лучники осыпали стрелами всех, кто хоть на мгновение показывался из-за зубцов.
Осаждающие лезли вверх, как муравьи по травинке, казалось, ни кипяток, ни смола, ни брёвна не способны остановить их яростный напор.
Вот на стене появился первый ордынец с саблей в руках.
Ещё мгновение — и враги хлынут, сметая на своём пути защитников-добровольцев. Степан прыгнул вперёд, в открытое пространство между зубцами, надеясь, что в него не станут стрелять из боязни попасть в своего удальца, срубил врага, словно не было двух лет перерыва в боевой выучке, и отскочил под прикрытие. Мимо просвистела опоздавшая на мгновение оперённая смерть. Степан выхватил рогатину из рук растерявшегося Никодима и, упёршись остриём в верхнюю перекладину лестницы, оттолкнул её. Вопли ужаса падающих вместе с лестницей татар перекрыли на мгновение шум битвы.
Степан бросил рогатину Никодиму, крикнул: «Смотри, не высовывайся!» — и побежал к башне, где двоим ордынцам удалось взобраться на стену, теперь они яростно рубились, тесня обороняющихся.
С другой стороны подоспел князь Остей. Вместе со Степаном они, играючи, словно на бронном дворе, зарубили каждый своего противника: в пешем бою с русским воином степняк был почти беспомощен.
И опять повалил град вражеских стрел, и опять ордынцы волокли лестницы, лезли на стены. Кипяток и смола у защитников иссякли, но теперь уже многие, по примеру Степана, выжидали, спрятавшись за зубцами, когда появится голова вражеского воина над стеной, чтобы столкнуть лестницу.
Прозеваешь это краткое мгновение, когда ты закрыт врагом, и либо упадёшь, пронзённый стрелой, либо степняк прыгнет на стену. Смертельная, но захватывающая игра.
Третий штурм тоже не удался.
Стемнело. Под стенами валялись сломанные лестницы, облитые смолой, утыканные стрелами щиты — и трупы, трупы, трупы...
Но и на стенах обороняющихся заметно поубавилось.
Никодим сидел, прислонившись спиной к зубцу, опустив голову, опираясь на свою рогатину.
«Задремал, умаялся от непривычной кровавой работы», — решил Степан. Но что-то показалось ему странным в положении рук монаха. Он пригляделся. Ордынская стрела почти скрылась в туеске с подаяниями, пригвоздив его к огромному телу.
— Надо бы предать его земле, — вздохнул Степан и стал прикидывать, где можно найти в застроенном кремле клочок земли. Пожалуй, только на склоне, ведущем к реке, в противоположной части огромной крепости, там, где когда-то в малиннике лежали они с Юшкой.
Степан подумал о погибшем монахе, случайном спутнике последних сумбурных дней. Впрочем, таком ли случайном? Всё предопределено свыше, и, видно, так было записано в книге судеб, что погибнет раб божий Никодим при защите родного города.
Но похоронить монаха Степану не удалось. От князя Остея пришёл воин: князь приглашал отца Софония на военный совет.
Степан не сразу понял, о ком идёт речь. За один день боя из головы начисто вылетела сама мысль, что он ныне монах, полтора года назад принял постриг, подчиняясь воле великого князя Дмитрия, и теперь имя его Софоний.
После короткого совета — указания князя были продуманными и чёткими — Остей позвал Степана отужинать. Видно, любопытно ему было узнать, как стал монахом такой опытный и сильный воин. Степан коротко рассказал о себе и в свою очередь поспрошал князя.
Остей был младшим сыном Дмитрия Ольгердовича, сидевшего одно время, после отъезда из Литвы на Русь, на брянском столе. Степан, никогда не забывавший, что корень их рода брянский, или дебрянский, ежели по-старинному, стал расспрашивать князя о городе. Но Остей был трубчевским удельным князем, входившим в состав Брянской земли, стольный град знал плохо, на многие вопросы ответить не смог. Зато с увлечением рассказывал о своём уделе, который хорошо знал. Он даже называл себя по-местному: не князь Трубчевский, а князь Трубецкий.
Растревоженный ночной беседой, Степан долго не мог заснуть. Он бродил по стене, размышляя, что побудило Дмитрия Московского, человека, в смелости и личной храбрости которого Степан совершенно был уверен, сбежать в Кострому, оставив, по сути, беззащитным главный город своего княжества. Искал объяснение — и не находил. Искал оправдание — и не находил. Ему вдруг вспомнилось, как трудно давались строки, восславляющие Дмитрия в «Задонщине». Может быть, уже тогда он внутренним оком песнетворца видел нечто, до того никому не ведомое, в Дмитрии. И нет особой разницы между ним и Олегом, тоже предавшим его, Степана. И, что ещё хуже, неоднократно предававшим рязанцев, убегая при угрозе ордынского нашествия в мещёрские непроходимые леса.
Степан уже собрался было прилечь на припасённую ещё с прошлого дня охапку соломы за одним из зубцов, как вдруг услыхал лёгкий шорох. Он прислушался.
Кто-то поднимался по каменной лестнице, ведущей на стену со стороны внутреннего двора, где всю ночь горели печи и грелась смола в огромных чанах.
— Кто идёт? Кому там не спится? — спросил Степан в темноту негромко, чтобы не будить умаявшихся защитников.
— Степанушко! — донёсся из темноты низкий, чуть хрипловатый женский голос.
Он ещё не понял, кому принадлежит этот голос, как кто-то упал ему в ноги, чьи-то руки охватили колени, и тот же голос, — теперь он узнал его — Лукерьин, — повторил:
— Степанушко!
— Изыди! — только и смог сказать от нахлынувшей внезапной ярости Степан.
— Прости! Прости неразумную, не знающую меры в любви бабу.
«Заранее слова приготовила», — подумал он со злостью и, оттолкнув её руки, пополз прочь, пятясь, пока не упёрся спиной в остывшее тело Никодима.
— Как увидела тебя на стене вчера, сердце перевернулось — жив! Только и думала, как подойти, да невозможно было котлы со смолой бросить...
«Аки дьяволица из преисподней!»
Степан забормотал:
— Свят, свят, свят!
— Да земная я, истосковавшаяся, грешная, не гони, Степанушко, прости, бей до полусмерти, но прости! — Горячие руки хватали его за колени, тянулись выше, одновременно с гневом что-то тёмное, казалось, давно забытое шевельнулось в нём.
Степан рывком поднялся на ноги, стряхивая Лукерью, схватил её грубо за выбившиеся из-под платка волосы, подтянул, сознательно причиняя боль, к себе и прошипел в запрокинутое лицо:
— Убирайся! И со стены, и из моей жизни! А не то...
— Бей! Что же ты медлишь, Степанушко, бей, то мне в сладость!
— Ещё раз подойдёшь, змея подколодная, не побью, с башни скину! — Он с силой оттолкнул женщину, та упала навзничь — как когда-то, в незапамятные времена, в подвале под этой башней, во время допроса. Но вместо слова «Виновен!», что произнёс Степан тогда в подвале, с его губ опять сорвалось гневное: «Убирайся!» Столько в нём было силы и непреклонности, что Лукерья, настырная, не умеющая признавать своё поражение, знающая свою власть над мужиками, поднялась и, как побитая собачонка, побрела, оглядываясь, к каменным ступеням лестницы, ведущей вниз, во внутренний двор, где горели костры и кипела смола...
Следующий день прошёл спокойнее, к великому счастью осаждённых, ибо они были измотаны до предела.
Только два раза сумели мурзы и темники заставить воинов идти на приступ. Осаждённые всю ночь носили воду к котлам, продолжали жечь костры: кипятка и смолы было в изобилии. Ордынцев буквально смывали с лестниц.
Третьего приступа не было — без видимого сигнала ордынцы вдруг отхлынули от стен и исчезли в чёрных провалах улиц, образованных сгоревшими домами.
Ночь Степан спал без просыпа. Под утро ему смутно почудилось, что кто-то сидит рядом с ним. Открыть глаза не было никаких сил, и он лишь пробормотал: «Алёна».
На четвёртый день штурма, двадцать шестого августа, перед главными воротами кремля появился монгол на великолепном белом коне. Если судить по богатым одеждам и огромному смарагду на рукояти плётки, это был приближённый самого хана.
Монгол поднял над головой обе руки, открытыми ладонями обращённые в сторону крепости, — мирный жест, понятный всем, и закричал по-русски:
— Хан не хочет воевать с руссами. Хан любит их, как и всех остальных своих подданных. Хан только хочет наказать коварного коназа Митю.
Смех был ответом на эту речь. И тогда перед удивлёнными москвичами предстали два улыбающихся юных князя, верхами, в полном воинском русском уборе. Народ узнал сыновей князя Дмитрия Константиновича Нижегородского, Василия и Симеона. Они заверили москвичей: хан действительно не желает простому люду зла и готов простить всё, что произошло под стенами кремля, если ему откроют ворота и позволят поговорить с начальными людьми миром. Больше того, дали клятву и целовали на том крест, что хан сдержит слово и не станет никому мстить.
Осаждённые попросили ночь на размышление. Ордынский вельможа согласился.
Совещались в большой палате великокняжеского терема. На совете появились пять седобородых бояр, коих на стенах Степан не видел, два иерея и келарь монастыря. Пришли несколько выделенных князем Остеем сотников. Из простых людей пригласили: суконщика Адама, показавшего себя героем при защите Флоровских ворот, — он застрелил мурзу из самострела, — и кузнеца Никиту. Его Степан приметил в первый же день на стене: распоряжался уверенно и умно, и народ его слушался.
Бояре призывали довериться хану, положившись на клятву христианских князей. Келарь молчал, только чётки белого рыбьего зуба постукивали в его пальцах. Зато иереи убеждали поверить князьям и хану, сдать крепость и тем самым спасти кремль, красу и гордость Московского княжества, от уничтожения. Князь Остей, как был в закоптелом доспехе, примостился на ступенях возвышения, не решаясь сесть на престол, внимательно слушал каждого.
Чем дольше длилось совещание, тем напористей говорили бояре. Один из них, самый молодой, хотя и в его бороде обильно проступала седина, договорился до того, что обвинил Остея в самовольстве: мол, великий князь Дмитрий Иванович ему защищать город не поручал, а оставил московских бояр своими наместниками.
— То-то я вас на стенах не видел, почтенные. — Степан не вытерпел.
— А ты молчи! — вдруг вмешался келарь. — Забыл, что пострижен! Ни рясы под броней, ни подряска! Монастырь своим видом богомерзким позоришь. Весь в кровище на совет пришёл!
— Так ведь басурманская-то кровь, святой отец! — заметил кузнец.
— Кто ему дозволил рясу скинуть, где она?
— Ты его ещё спроси, святой отец, почему он на стене в шишаке, а не в скуфейке ходит! — Кузнец не унимался.
— Не о том разговор ведёте, други, — заговорил самый старый из бояр. — Надо нам хану ответ давать.
Спорили до хрипоты. Когда Степану показалось, что князь Остей склоняется к принятию предложения ордынцев, он не выдержал:
— Не верь ордынцам, князь! Ты ещё молод, а я на меже десять лет провёл да полтора года в плену мыкался. Нехристям христианина обмануть — самое любезное дело, за доблесть считается! Неужели ты не понимаешь, князь, что уловка эта от бессилия — понял хан: не возьмёт он детинец!
— Вот видите! — вдруг закричал младший из бояр. — Детинец! А мы говорим кремль! Проговорился ты, монах! Ты из Рязани. Засланный! Твой князь ордынцам броды через Оку, нам в тыл ведущие, показал!
— Дурак ты, боярин, хоть и до седин дожил. Где ты был, когда я с князем Боброк-Волынским к нашествию Мамая готовил войско? Где ты был, когда меня но повелению великого князя в монахи подстригли? — Степан опять обратился к князю Остею: — Глупость хуже воровства, князь. Негоже от победы ради пустых обещаний отказываться. Но решайте как знаете, я действительно рязанец, моё слово в московских делах последнее...
Он махнул рукой и вышел из палаты. Во дворе его перехватила Лукерья. Степан не поверил своим глазам — принаряженная, нарумяненная, сочные губы алеют, чёрные брови вразлёт прорезают высокий чистый лоб — и когда только умудрилась привести себя в порядок?
— Не послушали тебя недоумки?
— Я же сказал — убирайся!
— Нужно тебе за Москву, за предавшего тебя Дмитрия голову класть? Он-то сбежал...
— Молчи!
Но не так-то просто было заставить Лукерью замолчать.
— Бежим! — зашептала она. — Я знаю тайный ход. У Водовзводной башни. Мне Нечай показал, перед тем как ушёл из кремля...
— Что же ты с ним не ушла? — не думая, что этим вопросом вступает в разговор с предательницей, спросил Степан.
— Тебя, нелепого, нескладного, но любимого, узрела в тот день на стене — нешто не понятно?
— Уйди!
— Бежим!
— Я ненавижу тебя!
— Вот и ладно — ненависть лучше безразличия. — Лукерья улыбнулась и потянулась к Степану всем телом. — Ну, ударь, побей — но бежим!
Степан властно отстранил Лукерью, поднял руку — теперь это был старец Софоний, начертил в воздухе святой крест, сказал:
— Бог тебя простит, женщина! — и твёрдыми шагами пошёл к узкой каменной лестнице, ведущей на стену...
На следующий день под неумолчный звон кремлёвских колоколов отворились главные ворота. Князь Остей в сопровождении пяти бояр, двух иереев и толпы именитых горожан вышел навстречу ордынским вельможам с дарами.
На заборалах башни, в подвале которой он совсем недавно сидел, ожидая суда великого князя, а затем писал свою бессмертную песнь, стоял Степан, одетый в чёрную монашескую рясу, и глядел с высоты на разворачивающееся перед ним действо отстранённо и скорбно.
Он смотрел, как из-за толпы ордынских вельмож и военачальников выдвинулись отборные нукеры с обнажёнными саблями в руках, ещё дальше появились конные воины. Что-то происходило не так, не похоже было на торжественную, мирную сдачу непобеждённой крепости.
Догадка сверкнула молнией.
Обман! Предательство!
Степан глянул вниз. Князь Остей уже вышел из ворот и медленно, степенно шествовал навстречу ордынским вельможам.
Что делать?
Ещё есть время! Ещё можно побежать по стенам к наречной стороне, к знакомой Водовзводной башне, к тайному ходу, выбраться из крепости, переплыть реку, скрыться в проулках сожжённой Ордынки, сбросить рясу и отправиться по Руси искать Алёну, Юшку, Пригоду, вернуться в мир!
А князь Остей, с коим сроднился за дни боев? А тысячи защитников кремля? А женщины и дети, нашедшие здесь убежище? Предать их, уподобившись Дмитрию Ивановичу?
Степан крикнул, надсаживаясь:
— Князь, предательство! Назад!
Остей всё так же неторопливо и торжественно продолжал идти навстречу ордынцам.
Степан, забыв об осторожности, сунулся между зубцов и закричал как можно громче:
— Князь, там засада! Там...
Свистнула стрела, впилась в горло. Степан пошатнулся, рухнул вниз, прямо перед толпой именитых горожан.
Глухой стук упавшего тела привлёк внимание князя. Он оглянулся, и в тот же миг несколько арканов взвились в воздух, пали на шею и плечи князя, и его, спелёнатого, потащили, а в ворота, сметая людей, ринулись нукеры ханской стражи.
А над стенами и башнями кремля взвился отчаянный, тоскливый, как звериный вой, крик женщины:
— Степан!!!