ГЛАВА ПЕРВАЯ

осемь с половиной веков назад облака в небесном океане плыли так же неторопливо, как и теперь. И загорелый большеголовый мальчик с выгоревшими до белизны, спутанными волосами, что лежал на песке на берегу Десны, закинув руки за голову, отличался от нынешних мальчишек разве что более развитой мускулатурой. Он лежал и, прищурившись, смотрел в небо, провожая глазами летучие облака. Вот одно облачко наползло на солнце. Ещё минуту назад оно казалось таким крохотным, лёгким, что дунь — и нет его. Но стоило ему заслонить светило, как вдруг всё вокруг померкло.

Не так ли и в жизни?

В её ясное, радостное течение вдруг вторгается внезапно что-то смутное, и тогда тревожным предчувствием затемняется всё окрест.

Мальчик тяжело, не по-детски, вздохнул.

Ещё утром день обещал быть таким же счастливым и светлым, как и все проведённые здесь, под Черниговом, в отцовском загородном дворце, недалеко от впадения реки Снов в Десну.

Закончив занятия с дружинниками, Святослав совсем уже было собрался бежать со сверстниками на речку, но решил заглянуть к матери на женскую половину.

Она сидела перед большим полированным серебряным зеркалом, разглядывая своё лицо, и крупные слёзы стекали по румяным упругим молодым щекам.

Он тихонько отступил, не решившись вторгнуться непрошеным во взрослое горе.

Не решился потому, что знал, какое это горе, знал, что ему причиной, знал — да и как можно было не знать, если об этом шушукался весь княжий двор, — у отца новая наложница там, в Чернигове...

   — Святослав! — донёсся до него звонкий мальчишеский голос.

Мальчик недовольно поморщился и закрыл глаза.

   — Святослав! — Голос теперь раздался совсем рядом.

Через мгновение на его лицо упала тень.

   — Ну чего тебе? — не открывая глаз, раздражённо спросил Святослав.

   — Раки! — радостно сообщил голос. — Там, за старой ивой, в протоке, в глинистом откосе, как я и говорил. Раки!

Святослав лениво открыл глаза.

Над ним стоял загорелый до черноты голый парнишка примерно одного с ним возраста, может быть, годом младше. Худой, даже тощий — ребра можно пересчитать, — но жилистый и высокий. Тёмные нечёсаные волосы спадали на зелёные, удлинённые, какие-то бесовские глаза. И ещё обращала на себя внимание его нижняя губа. Она слегка отвисла, потому что её уродовал шрам, и оттого лицо мальчика имело всегда чуть презрительное выражение.

И звали его странно, видимо, из-за губы, — Ягуба. Он пристал к ватаге, с которой княжич Святослав бегал на Десну купаться, совсем недавно. Сыновья отцовских старших бояр и дружинников, гордые тем, что они составляют ядро его только ещё складывающейся дружины, отнеслись к новичку настороженно, даже враждебно. Зато Святослав обращался с ним по-дружески. А Ягуба, казалось, не обращал никакого внимания ни на косые взгляды мальчишек, ни на внимание княжича. Показывал места, где особенно хорошо клевало. Плавал на остров наперегонки со старшими и нередко побеждал. Приволок недоделанную долблёнку. Оказалось, что с этой полулодкой, полубревном очень интересно играть и плавать в затишке, на отмели. По вечерам, когда княжич с друзьями уходил домой, он исчезал. Никто не спрашивал его, с кем он живёт, чем питается, где спит. Порты на нём были такими ветхими, что, обычно безразличный к чужому мнению, он, пожалуй, испытывал смущение. Во всяком случае, одевался Ягуба всегда немного в стороне от мальчишек.

   — Слышишь, пойдём! — Ягуба присел рядом со Святославом на корточки. — Раков там должно быть тьма. Я вчера дохлую кошку притащил, порубил, бросил. Они знаешь как тухлятину любят!

Святослав поморщился. Мысль о дохлой кошке была отвратительна.

   — Да ты что? Нету её уже — сожрали небось... Раки, они прожорливые. Их там тьма!

Святослав сел.

Тонкий светлый песок струйками потёк с обсохшего тела.

Княжич потянулся. Под загорелой кожей отчётливо перекатились мышцы. Он взглянул на Ягубу, склонив по-птичьи голову набок.

По-взрослому усмехнулся.

— И всё ты врёшь. Тьма по-кыпчакски означает «десять тысяч». А раков твоих — хорошо, если дюжина наберётся. Ладно, веди.

В большой корзине, устланной мокрыми водорослями, шурша, ползали, стремясь зарыться в зелёную массу, несколько крупных раков.

У осклизлого обрывистого берега сидели голые мальчишки и следили за Петром, парнем постарше, который, скорчившись в воде, засунул руку по самое плечо в рачью нору и что-то там нащупывал.

Святослава поразило выражение глаз Петра — полная отрешённость и совершеннейшее блаженство. Так смотрел обычно юродивый Касьян на звонницу Ильинской церкви в дни больших праздников, когда звон колоколов разливался над гладью реки.

Святослав хотел было сказать об этом, но передумал: Пётр обидчив, самолюбив, стремился к первенству. Бог с ним...

Внезапно лицо Петра исказилось, он дёрнулся, вскрикнул и, выхватив руку из норы, откинулся спиной в воду. На мгновение перед всеми в воздухе мелькнула растопыренная пятерня, в которую вцепился клешней крупный зелено-коричневый рак.

Ягуба захохотал.

   — Не смей смеяться, дурак! — закричал Пётр, яростно тряся рукой. — Больно ведь — Помоги лучше!

Ягуба прыгнул в воду, ловко поймал вцепившегося рака за брюшко, защищённое крепким панцирем, и что было сил сжал его у самой головы. Рак разжал клешню, и Пётр отскочил, тряся пальцами, с которых стекала кровь.

   — Вот же, аспид, вцепился...

   — А ты что же, прямо так рукой и полез? — удивился Ягуба.

   — Ну!

   — Вот тебе и «ну»! Хорошо ещё, жилу не порвал. Смотри, какой здоровый. Кто же так раков ловит?

   — А как? Ты ведь тоже рукой лазил.

   — Я — другое дело. Плохо ты за мной подглядывал, — хитро сказал Ягуба.

Выбравшись на берег, он показал Святославу огромного рака и бросил в корзину.

Княжич с любопытством наблюдал за ним. Ясное дело, парень не хотел выдавать своего охотничьего секрета. Если все будут знать, как ловить раков, то чем тогда он будет X отличаться от них? Интересно, как поступит Пётр?

   — Хватит их ловить, — сказал Пётр, тоже выбираясь на берег. — Всё равно не в чем варить.

   — Как это не в чем? — возразил Ягуба. — Вы тут костёр разведите, а я тем временем за котлом сплаваю. Он у меня на острове спрятан.

Ягуба прыгнул в воду и поплыл к острову, покрытому кустарником.

Мальчики побежали за хворостом. Святослав присел на корточки у корзины с раками, пошевелил их осторожно пальцем. Тот, большой, пойманный Петром, воинственно задрал клешню, норовя цапнуть.

Святослав выпрямился, оглянулся.

Голова Ягубы прыгала в воде уже в шагах в тридцати от острова.

И вдруг Святославу захотелось догнать мальчишку.

Он разбежался, прыгнул в воду, проплыл, словно огромная лягушка, под водой саженей пять, вынырнул, отфыркиваясь. Голова Ягубы стала ближе.

Он снова поплыл, делая длинные гребки руками и буравя воду ногами, — так плавали греческие воины из стражи Киевского митрополита.

Теперь голова Ягубы быстро приближалась.

Оставалось проплыть ещё какие-нибудь шесть-семь саженей, и он бы догнал его, как вдруг резкая боль пронзила ногу, и Святослав с ужасом почувствовал, как сильная судорога свела мышцы правой ноги.

Он изловчился и крепко ущипнул себя за голень.

Не помогло.

Тогда он высунулся из воды, глотнул побольше воздуха и, изгибаясь, погрузился, чтобы достать до стопы. И тут почувствовал, что свело и левую ногу.

Он вынырнул и поплыл обратно к берегу, преодолевая боль и загребая только руками.

Святослав с детских лет привык терпеть боль, какой бы она ни была — от падения ли, от удара игрушечным мечом или копьём, от судорог в воде, часто хватающих его в холодное время. Но сейчас боль нарастала и становилась нестерпимой...

И тут он увидел рядом с собой лицо Ягубы.

   — Свело? — крикнул мальчик и, не дожидаясь ответа, распорядился: — Клади руку мне на плечо!

   — Я справлюсь, — постарался спокойно ответить Святослав.

   — Знамо, справишься. Только зачем, если я тут?

Княжич положил руку на плечо Ягубы, и они медленно поплыли к берегу.

   — Как ты догадался?

   — Оглянулся — смотрю, ныряешь. «Чего это?» — думаю, — порывисто дыша стал объяснять Ягуба. — Я знаю, здесь холодное течение... Смотрю — обратно плывёшь. Вот и догадался.

На берегу стояли обеспокоенные мальчишки, смотрели, как тяжело плывут двое.

Уже у самого берега Ягуба повелительно крикнул:

   — Помогите же, чего рты раззявили!

Пётр послушно прыгнул в воду, за ним остальные.

Княгиня Агафья смотрела на разгорячённое лицо сына, слушала его сбивчивый рассказ о событиях на реке и думала: до чего же похож Святослав на отца, князя Всеволода, и в то же время не похож. Всеволод красавец, да такой, что у неё — вот уже скоро четырнадцать лет как замужем за ним — до сих пор сладко замирает сердце, когда видит его после разлуки. А сын хоть и похож на него, да непригож.

   — Так чего же ты хочешь? — спросила она наконец сына, понимая, что молчит уже довольно долго.

   — Взять его в свою дружину.

   — Твоя дружина — твоё и решение, — уклончиво ответила мать.

   — Но дворскому только ты можешь повелеть.

Так вот что смущает сына... Его собственная дружина только начинала складываться. В неё входили его сверстники, дети ближних бояр отца, дети старших дружинников и нарочитых мужей. Называлась эта дружина детской. Сегодня — ватага на Десне, товарищи по играм и забавам, завтра — товарищи в походах, а там, глядишь, и ближние бояре, составляющие старшую дружину князя.

И вдруг среди них окажется безродный приблудный мальчишка. Как сын его назвал?.. Ягуба? И имя то нехристианское, кличка какая-то. Но если воевода одобрит, то и мальчишки смирятся, хотя, возможно, будут не согласны с таким решением.

Княгиня внимательно посмотрела на сына и с удивлением подумала, что для двенадцатилетнего отрока Святослав уж слишком тонко и точно разобрался в хитросплетениях дворцовых отношений.

Как же получилось, что до сих пор она, зачарованная странным сходством сына с мужем, когда каждая чёрточка вроде бы повторяла черты красивого лица, а все вместе не складывалось в гармоничное целое, не обратила внимания на его глаза? Не по-детски вдумчивые и острые, они глядели на неё напряжённо, с ожиданием, и в то же время где-то, в самой глубине их, она уловила лёгкую усмешку, словно Святослав получал удовольствие, наблюдая, как мать распутывает сложный клубок.

— Иди к дворскому и распорядись. Скажи, я согласна. И воеводе то же самое скажи.

Святослав поклонился и степенно пошёл к двери, потом вдруг повернулся, подбежал к матери, обнял её порывисто, поцеловал в щёку и ушёл.

Выйдя из материнской светёлки, он выглянул в небольшое, открытое по случаю летней жары окошко.

Ягуба сидел во дворе, в тени, там, где оставил его княжич, и с любопытством вертел головой, провожая взглядом то отрока, спешащего на конюшню, то дворовую девку с охапкой меховой рухляди — наверное, ключница затеяла проветривать сундуки.

...Дворский выслушал княжича молча, вопросов не задавал, уточнил только:

   — Грамотен ли?

   — Не знаю, — растерялся княжич.

   — Если нет, то завтра же отцу Игнатию скажу, пусть займётся.

Теперь предстоял разговор с воеводой.

Старый боярин Векса начинал службу ещё при князе Олеге Святославиче. Мог бы доживать свои дни на покое — был у него в Киеве дом, не уступающий иным княжеским дворцам. Из поколения в поколение наполняли дом добром бояре, воеводы, тысяцкие из рода Вексов. Считали они себя прямыми потомками первых новгородских нарочитых мужей, что поехали с князем Игорем Старым из северного города в неведомый им Аскольдов Киев.

С тех пор служили Вексы верой и правдой не князю, а Киевскому великому столу, принимая с переменой князя нового хозяина, иногда неприязненно, иногда затаив ненависть. Но принимали. И служили. В начале городу, а потом уж тому, кого в данное время судьба посадила на великий Киевский стол.

И только нынешний Векса изменил традиции.

Он привязался всем сердцем к злополучному Олегу Святославичу и вместе с ним испил всю чашу неудач.

А теперь, вместо того чтобы доживать свой век в Киеве, окружённым внуками и почётом, он преданно служил князю Всеволоду, сыну своего давно умершего господина. И хотя уже много лет не становился он в челе дружины перед боем, не водил полки, князь неизменно приглашал его в совет и часто принимал решения, прислушавшись к словам старика.

Здесь же, в загородном дворце, старый боярин был полновластным воеводой.

Княжич нашёл его в малой гриднице. Старик сидел за столом и смотрел в оконце на стрижей, что с резкими криками чертили синеву вечернего неба.

   — Княжич? Садись, — повернулся к нему старый Векса.

Святослав в который раз поразился черноте внимательных глаз воеводы. Говорили, что его предки вышли из Угорской земли и в роду время от времени рождаются чернявые, темноглазые, горбоносые мальчики.

   — Вот, думаю, сколько копий сможем выставить, если что заварится, упаси Господи.

Святослав промолчал. Он знал, что задавать вопросы бессмысленно — боярин сам скажет ровно столько, сколько посчитает нужным.

   — На днях твой отец вернулся в Чернигов из Киева мрачнее тучи. Опять повздорил с Ростиславичами из-за спорных волостей. Вот и прикидываю на всякий случай, что можем выставить в страду. И получается — ничего, кроме младшей дружины да трёх сотен гридей. — Векса тяжко вздохнул. — Ты по делу, княжич?

   — Хочу взять в детскую дружину одного отрока. Он мне сегодня жизнь спас. Будет преданным дружинником.

   — Чей сын? — спросил Векса.

Святослав замялся с ответом, и старик сразу же понял причину.

   — Смерд? — спросил он.

   — Возьму в дружину — и будет дружинник. Смышлён и проворен. — И, заметив, что воевода нахмурился, торопливо добавил: — Мама согласна.

   — А чего княгине Агафье возражать? Матери, конечно, спокойнее, если её сына верные люди окружают. Надолго ли верен?

   — Не знаю, боярин. И знать не желаю. Хочу о своих людях по их делам судить.

   — Это верно... Ну, коли так, я распоряжусь, чтобы доспех подобрали, оружие, коня...

Святослав согласно кивнул, показывая, что разговор окончен, повернулся и спокойно, совсем по-взрослому пошёл к двери. Закрыв за собой дверь, он бегом побежал во двор.

Ягуба всё так же сидел в тенёчке.

Святослав торжественно подошёл к нему.

   — Ну? — спросил мальчик, глядя снизу вверх на княжича.

   — Встань! — звонким голосом сказал княжич.

   — Ты чего?

   — Встань! — снова приказал он.

Ягуба встал.

   — Я, княжич Святослав, сын князя Всеволода Олеговича, беру тебя в свои дружинники! Завтра в броне и оружии принесёшь мне клятву верности.

   — Я и сегодня клянусь тебе, князь: буду верен до самого смертного часа своего!

Некоторое время мальчики смотрели друг на друга молча. Потом Святослав спросил буднично:

   — Голоден?

   — Угу... Да я потерплю, Святослав...

   — Отныне будешь звать меня «княжич». Стану князем — будешь звать «князем». Понял?

   — Угу... Княжич.

   — Посиди ещё. — И Святослав побежал на поварню.

Вскоре он вернулся с корчагой кваса и двумя огромными ломтями хлеба, на которых лежали куски варёного мяса.

   — Айда на сеновал, там сейчас самое спокойное место.

На сеновале мальчики устроились на ворохе старого прошлогоднего сена и некоторое время сосредоточенно жевали, запивая по очереди хлеб квасом из корчажки.

- Вот ты сказал — буду князем, — произнёс с набитым ртом Ягуба. — А когда будешь?

   — Когда получу во владение княжеский стол. Хотя бы самый крохотный. А если не взойду на престол, не добуду себе княжества, так и останусь до седых волос княжичем. Выпаду из княжеской лествицы, что ведёт к великому Киевскому столу.

   — Нетто ты великим князем хочешь стать?

   — Хочу! — И повторил с силой: — Хочу быть великим князем и стану, вот попомни мои слова! — Святослав откусил здоровенный кус и некоторое время сосредоточенно жевал, с трудом глотая. — Хотя и непросто мне стать великим, — добавил он, прожёвывая.

   — Почему? — заинтересовался Ягуба.

   — Потому что... — Княжич задумался.

Объяснять было долго и сложно, особенно мальчику, выросшему вдали от княжеских дворов, не впитавшему с юных лет всех сложностей дворцовых и межкняжеских отношений.

По лествичному праву, праву старшинства, престол наследует не сын, а следующий по возрасту брат. И только после всех братьев это право переходит к старшему сыну старшего брата. Кроме того, по лествичному праву преимущество получал тот из князей, чей отец побывал на великом Киевском столе. В этом случае его дети могли говорить, что они требуют «отнего стола», то есть престола, занимаемого когда-то их отцом.

Родной дед Святослава Олег, прозванный Гориславичем, хотя и стремился всю жизнь завладеть великим столом, так и не сел на него. Тем самым он сделал мечту о Киевском престоле для своих детей — в первую очередь для Всеволода — почти недостижимой. Лествичное право выводило вперёд всех детей Мономаха. Видимо, уже сам Олег понял, что ему никогда не обойти Мономаха законным образом, и потому из самого близкого друга — были они двоюродными братьями и в молодые годы совершили немало славных походов вместе — превратился в заклятого врага и не раз поднимал оружие против брата.

Но и меч не помог Олегу, как не помогли союзники-половцы, родственники жены-половчанки. Великим князем на долгие годы стал Мономах, а Олегу пришлось удовлетвориться Черниговским княжеством.

Наверное, поэтому сидел Всеволод в Чернигове на отчем престоле, а всё своё время проводил в Киеве, сторожил фортуну. Встревал во все княжьи свары и уже завоевал дурную славу, но славы большого полководца не обрёл...

Как всё это объяснить Ягубе? Да и смог бы двенадцатилетний княжич это сделать, если говорить по совести?

Именно в это время, в тридцатые годы двенадцатого столетия, в Киевской Руси начался процесс, во многом определивший нашу историю на ближайшие столетия. Этот процесс формально можно было бы обозначить точной датой — смертью Мстислава Владимировича, старшего сына Мономаха. Она последовала в 1132 году, посла чего многолюдное и могущественное племя его детей, Мстиславичей, оказалось отодвинутым от заветного престола.

В борьбу вступили дядья. Начался неуправляемый распад государства на отдельные княжества. Пожалуй, одну из самых незавидных ролей в этом сыграл младший сын Мономаха — Юрий Владимирович Долгорукий. Князь, одарённый многими талантами, эрудит, способный военачальник, тонкий политик, строитель городов и храмов, он, сам того не желая, пал жертвой и Русь сделал жертвой раздирающих его двух страстей.

Одна страсть — это любовь к северной Залесской, суровой и прекрасной Руси. Она зародилась в раннем детстве, когда шестилетним посадил его отец князем в Ростове, что на берегу прекрасного озера Неро. Эта страсть никогда не утихала и помогла ему объединить в одно могучее княжество Ростовские и Суздальские земли, подчинить им Владимирские, Ярославские, поднять Рязанские и Муромские. Словом — создать огромную северную империю, которой уже его дети стали управлять на правах отчины.

И вторая страсть — желание сесть на великий Киевский стол... Именно борьба этих двух страстей заставляла его вмешиваться в жизнь юга Руси, не покидая Севера, протягивать длинные руки к Переяславлю, и к Киеву, и к другим княжествам. И главное — втягивать в борьбу всё новых и новых князей и бояр. В эту борьбу был вовлечён старший сын заклятого врага Мономаха, троюродный брат Юрия, Всеволод Олегович, отец Святослава. Укрепившись в Чернигове, он сидел на этом столе, как бойцовский петух на шестке, беспрестанно крутя головой и выглядывая, куда бы ударить острым клювом — конницей половцев, своих близких союзников по матери, которая была половчанкой. Он ходил во многие походы, не принёсшие ему ни славы, ни богатства. Казалось, вожделенный Киевский престол отодвигался всё дальше, становился всё недоступнее...

И потому Святослав, подавив невольный вздох, просто сказал, не вдаваясь в объяснения:

   — Вот кабы стал мой отец великим князем, и мне бы оно проще было...

— Почему?

— Порядок такой, — сказал княжич.

Ягуба удовлетворился объяснением.

   — Как тебя зовут?

   — Ягуба, — удивлённо ответил мальчик.

— Да нет, имя твоё какое?

— Кочкарями нас в деревне кликали.

— Тьфу, Господи! Нет, лучше уж оставайся Ягубой. Отец твой кто?

— Отца и мать в прошлый большой налёт половцы посекли...

   — Крестьянствовали?

— Крестьянствовали.

   — Ата куда подался?

   — С гуслярами ходил. Потом ушёл от них.

   — Чего ж ты их бросил?

— L Надоело, гнусят одно и то же. Надоело их объедки подъедать.

   — Не пожелал подъедать объедки? Может, и меня бросишь? Ежели, допустим, нежирные объедки тебе достанутся?

   — Тебе я поклялся.

   — Верю, верю... Грамотен?

   — Нет.

   — Завтра же начнёшь с отцом Игнатием буквы учить. Дружиннику без грамоты нельзя.

   — Эва... — фыркнул презрительно Ягуба.

   — Ну и. Дурак, — сказал княжич спокойно. — Думаешь, на коне скакать, мечом махать, копьём — ума не надо? Ум черпаем мы из мудрых книг. Я с семи лет писать-читать обучен. А сейчас и греческий знаю, и латынь начал учить. — Святослав поглядел на Ягубу и, не найдя в лице должного почтения, рассердился. — Словом, я повелел: ты будешь учиться! И на бронном дворе — с мечом, копьём и луком. И на конном дворе — в седле и без седла. И чтобы через год не хуже Петра был. Пётр у нас сейчас самый ловкий и сильный. Всё! — Святослав встал.

Ягуба остался сидеть.

   — Я встал — и ты встаёшь, понятно? Запоминай.

   — Хорошо, княжич. — Ягуба проворно вскочил на ноги.

   — Иди за мной. Сейчас отведу тебя к воеводе.

С этого дня всё в жизни Ягубы изменилось самым коренным образом.

Он вставал вместе со всей детской дружиной в пять утра. Бежал умываться туда, где молодые воины окатывали друг друга холодной водой. Затем все шли в трапезную. Там они получали по ломтю хлеба с мёдом и по кружке молока. Затем бегом отправлялись на бронный двор и часа два прыгали с грузом, укрепляя ноги, после чего сражались на мечах со щитом, с мечами в обеих руках, с мечом и сулицей, с коротким копьём, с половецкой саблей против меча, с засапожным ножом против вооружённого мечом. Потом шли на стрельбищенский двор, где учились стрелять из лука стоя, сидя, на скаку. И наконец, то, что Ягуба полюбил с первого занятия, — конные игры.

Чего только не требовал от молодых дружинников их наставник, старый седоусый Асен, торк из дружественного рода торков! Конечно, Ягуба уступал в ловкости любому из детской дружины. Хотя на реке они во многом и отставали от него, но здесь даже самый младшей Васек Ратшич — голова его едва доставала до плеча Ягубы — легко, играючи побеждал его и на мечах, и на копьях, и в стрельбе из лука, и даже в скачках.

Но самое трудное начиналось, когда все уходили в школу, а Ягубу забирал с собой отец Игнатий.

Голова пухла от обилия нового, дотоле не ведомого Ягубе, глаза предательски слипались, но отец Игнатий не давал ему никакой поблажки.

Первое время мальчик так уставал, что вечером валился спать как убитый.

Только через месяц Ягуба вдруг с удивлением заметил, что не зевает днём на занятиях, что буквы уже не копошатся козявками у него перед глазами, а послушно выстраиваются в слова и несут ему свой сокровенный смысл. Да и руки перестали болеть от тяжёлого меча и копья.

В середине июля памятного для Ягубы 1137 года неожиданно для всех в загородном дворце появился сам Всеволод Олегович, князь Черниговский и Северский.

Мальчики только что кончили заниматься на бронном дворе и раздевались, снимали с себя стёганые безрукавки, подбитые овечьей шерстью. Их надевали, чтобы не пораниться ненароком.

Князь прискакал с ближним боярином Ратшей. Спрыгнул с коня и пошёл было в дом, но обернулся, пригляделся — в ватаге полуголых, одинаково светловолосых, загорелых, блестящих от пота мальчишек трудно было различить Святослава. Наконец князь нашёл сына взглядом, улыбнулся.

Ягуба поразился — словно солнце ослепило вдруг бронный двор — такая была у князя ясная, светлая улыбка. Святослав бросился к отцу. Он уже доставал головой ему до бородки. Князь обнял его, потом отстранил от себя, полюбовался, сжал могучими руками плечи.

   — Хорош!

И вдруг молниеносным движением выхватил меч, отстегнул тяжёлую фибулу на плаще, сбросил его. Каким-то образом дружинник успел подхватить плащ на лету. Всеволод встал в позицию и крикнул:

   — Меч княжичу!

Меч словно чудом появился в руках Святослава.

   — Нападай.

Святослав сделал выпад.

   — Смелее! Нападай, не бойся ударить, сын!

Святослав стал яростно рубиться с отцом. Ягуба достаточно долго учился владеть мечом, чтобы понимать, что князь всего лишь защищается. Святослав нападал всё увереннее, всё сильнее отбивал меч отца. В следующее мгновение меч княжича сверкнул на солнце и отлетел на несколько шагов в сторону, а сам он отскочил, потирая кисть правой руки. Как это произошло, Ягуба не успел заметить.

   — Молодец! — похвалил князь сына и взглянул на Ягубу. — Это ты Я — губа? — произнёс он раздельно.

   — Я, князь.

Всеволод внимательно посмотрел на мальчика и молча пошёл к дому.

На высоком крыльце его ждала княгиня Агафья. Лицо её светилось такой радостью и счастьем, что Святослав поразился. Она не сводила глаз с мужа.

Князь, почитай, первый раз за полтора месяца приехал из Чернигова к ней, а она словно забыла все свои обиды и слёзы.

Всеволод стремительно взбежал по ступеням, обнял жену и, не обращая внимания на стоящих на бронном дворе людей, поцеловал её — не троекратно, по обычаю, а в губы. Святослава удивило, как безвольно висевшие в первый момент руки матери вдруг ожили, налились силой и обняли крепкую загорелую шею отца. В душе мальчика шевельнулось неприязненное чувство, но он не мог разобрать — к отцу или к матери, так необъяснимо изменившейся в одно мгновение...

А отец уже ввёл княгиню в дом, и слуга закрыл за ними тяжёлую дверь.

Святослав оглянулся. Лица людей, свидетелей этой сцены, светились искренней радостью. Только неизвестно откуда взявшийся боярин воевода Векса задумчиво подёргивал себя за бородку, да Пётр, всезнающий, умный Пётр, соперник княжича в греческом и в латыни, потупил глаза в землю. Зато Ягуба, простая душа, стоял с разинутым ртом.

   — Закрой, ворона влетит, — толкнул его локтем княжич.

   — Как он у тебя меч-то выбил, а? — восторженно молвил Ягуба.

Но не успел Святослав сказать, что отец лучший боец на мечах не только в Чернигове, но и в далёком Киеве, как Ягуба добавил столь же восторженно:

   — Как он её охомутал-то, а...

   — Замолчи, смерд! — сердито крикнул княжич и, не оглядываясь, пошёл прочь с бронного двора.

Вечером, как обычно, Святослав сидел в библиотеке. Он забрался в каморку отца Игнатия, что располагалась за полками. Старик устроил в ней мягкое ложе, и Святослав любил усесться там с ногами и читать, читать.

С отцом после его приезда он больше не виделся. От сенной девушки, которая иногда, посмеиваясь, прижималась к княжичу, ввергая его в смущение, он узнал, что отец с матерью сразу же пошли в баню, потом вдвоём сели за пиршественный стол, а затем ушли в опочивальню. Святослав хотел было приструнить её, но любопытство взяло верх, и он дослушал до конца.

   — Княгиня такая счастливая была, просто ужас! — закончила девушка и мечтательно улыбнулась. — Я бы для князя... — Но заметила, что Святослав смотрит на неё с яростью, тотчас умолкла и исчезла в соседней горнице, словно её и не было...

Листая книгу, Святослав никак не мог вникнуть в тонкую вязь греческой философской премудрости.

Что находят женщины в его отце?

В библиотеке раздались голоса. Святослав прислушался. Говорил его отец. Его рокочущий низкий голос ни с каким другим не спутаешь. С ним был Ратша — голос с хрипотцой, и в каждом слове затаённая насмешка.

Святослав хотел было выйти из каморки, как вдруг отчётливо услышал вопрос Ратши:

   — Ублаготворил княгинюшку?

Святослав не сразу понял смысл вопроса, а когда сообразил, — кровь бросилась к щекам. Он замер.

   — Спит...

   — А сам чего не спишь? Зачем меня вызвал, князь?

   — Да так... Выпей со мной, боярин. Тебе греческого, сладкого или рейнского?

«Откуда здесь вино? — подумал растерянно Святослав. — Наверное, отец с собой захватил».

   — Греческого.

   — Никак не перестаю удивляться своей княгине, — заговорил отец после короткого молчания. — Кажется, всё при ней: и стать, и красота, и кожа, как сметана... А что-то не так...

До слуха княжича донёсся хрипловатый смешок Ратши.

   — Что это ты всё кругами ходишь? Говори уж прямо, в чём дело.

   — Да вот... Приметил я тут одну из Агафьиных сенных девушек...

   — Эк тебя заносит — не успел из жениной опочивальни выйти...

   — Да что ты знаешь! — перебил князь боярина. — Княгиня, она квёлая какая-то, лежит колода колодой. А от девки этой жаром пышет, запах идёт самый бабий, и глазами так и стреляет...

   — Постой, князь, — медленно заговорил Ратша, — мы сюда за делом приехали, а ты всё порушишь мановения одного ради.

Святослав нечаянно шевельнулся в своём закутке, и с колен на пол с шумом упала книга.

   — Кто здесь? — раскатился зычный голос отца. — Выходи!

Святослав сжался испуганно, потом взял себя в руки, неспешно вышел в библиотеку, прошёл за полками и, оказавшись за спиной отца и Ратши, сказал:

   — Это я, князь. Читал в каморке отца Игнатия, задремал, книга упала... извини...

Отец внимательно вгляделся в лицо сына.

Святославу показалось, что в тусклом свете светильника лицо отца плывёт, меняется, растекается, то приближаясь, то удаляясь. Наваждение рассеялось от вопроса Ратши:

   — Задремал, говоришь? И не слышал, как мы вошли, княжич?

   — Не слышал.

   — Аристотель? — Отец указал глазами на книгу в руках сына.

   — Эсхил.

   — Это ты молодец, что Эсхила читаешь.

   — И засыпаешь над ним, — хохотнул Ратша.

   — В молодости я мечтал возродить в Киеве античный театр, что так бездумно погубили ромеи у себя в Византии, увлёкшись конными ристалищами на ипподромах. Митрополит воспротивился, — сказал князь и пошёл к ларям, где стояли две сулеи с вином.

Свет упал на князя Всеволода, и Святослав в который раз подумал, до чего красив его отец. Он был в лёгком хиновском халате, распахнутом на груди. Золотистые волосы курчавились над могучей, как ствол дуба, шеей, небольшая ухоженная бородка и подстриженные усы пшеничного цвета оттеняли пунцовые губы, а воспетые в сотнях песен бесовские зелёные глаза в тёмных ресницах чуть щурились привычной усмешкой.

   — Не засиживайся, иди спать, — сказал князь. — И ты, боярин, иди. Завтра тебе чуть свет вставать, к приезду дорогих гостей готовиться. — Он вышел из библиотеки, взяв с собой сулею с вином.

   — Как мой младший у тебя в дружине себя показывает... — спросил боярин Святослава и добавил, словно вспомнил: — Княжич?

   — Трудновато ему: на два года моложе всех. Но тянется, не уступает. — И так же, после паузы, добавил: — Боярин.

Ратша мгновенно уловил упрёк и то, как произнёс это слово княжич, и рассмеялся.

   — Ты же знаешь, княжич, мы с твоим отцом тоже вот с таких лет вместе, не разлей вода. И в бою, и в пиру...

«И с киевскими непотребными жёнками», — добавил про себя неприязненно княжич.

   — И на охоте, — словно прочитав мысли Святослава, плотоядно и насмешливо протянул боярин.

   — А о каких дорогих гостях говорил отец? — Святослав не заметил, как в его речь ворвалась та самая насмешливая интонация, с которой всё время говорил боярин.

   — Твой младший дядя приедет.

Святослав радостно улыбнулся — он любил дядю Мстислава, родного брата матери.

Мстислав приехал в середине дня. Его сопровождали трое ближних бояр и два десятка дружинников, каждый со своим меченошей. Если считать ещё слуг и коноводов, приезжих набралось почти с сотню человек. Просторный двор загородного дома сразу стал маленьким и шумным.

Дядя расцеловал княгиню Агафью, шумно поздоровался со Всеволодом, стиснул в объятиях Святослава, подхватил пятилетнего Ярослава, поднял его на вытянутых руках, потом расцеловал в пышущие румянцем щёки, отдал дядьке и подошёл к толпе нянек и мамок.

   — Что это у нас тут такое глазастое? — спросил он и присел на корточки перед самой младшей дочерью Всеволода двухлетней Анной, черноглазой и черноволосой.

   — Это твой дядя Мстислав, — сказала дочери княгиня Агафья.

Анна серьёзно поглядела на князя. Он подмигнул ей, и девочка снисходительно улыбнулась, отчего на щёчках появились вкусные ямочки.

   — Ты смотри какая черноглазая — в нашу породу! — сказал Мстислав сестре, взял на руки девочку и несколько раз высоко подбросил её в воздух. Княгиня Агафья испуганно охнула, а девочка счастливо засмеялась и сказала отчётливо:

   — Ещё!

   — Ладушка ты моя! — Мстислав ещё раз высоко-высоко подбросил ребёнка, поймал, прижал к себе и спросил громким шёпотом: — Пойдёшь к дяде?

Анна спрятала лицо и едва слышно ответила:

   — Не...

Святослав смотрел на них, с трудом удерживая на лице улыбку: после того, что он случайно услышал вечером в библиотеке, всё происходящее казалось ему фальшивым, а слащавая картина семейного счастья вызывала раздражение.

И потом, когда пировали с Мстиславом и его ближними боярами, всё это продолжалось: Всеволод время от времени обнимал княгиню за плечи, ласково притягивая к себе. А мать вскидывала на мужа глаза, такие преданные, любящие, глупые, что у Святослава каждый раз ныло сердце — как она могла, как ей удалось забыть всё вот так сразу, забыть слёзы долгих одиноких ночей, тоску бесконечных недель, обиду и ревность. Неужели она не понимает — всё это для Мстислава. Уедет брат — и умчится отец в Чернигов к своим тамошним непотребным бабам. А всё это — только игра, и ведётся она ради того, чтобы выторговать что-то у Мстислава...

Что удалось отцу выторговать, Святослав узнал только на следующий день от старого боярина Вексы, принимавшего участие в княжеском совете.

Разговор княжич повёл издалека:

   — Расспрашивал тебя боярин Ратша о своём сыне, воевода?

   — А как же, княжич, — ответил старый воевода, — он отец.

   — И меня расспрашивал... Ты похвалил?

   — За что мне его хаять? Справный отрок, старается.

   — А долго сидели за столом?

   — Когда?

   — Вчера, на совете.

   — Долго.

   — Уговорил отец дядю Мстислава? — наудачу спросил княжич.

   — Князь Мстислав не баба, чтобы его уговаривать. Он свою выгоду понимает, — попался на нехитрую уловку старик.

   — Какую?

   — Юрия Владимировича укоротить. Больно часто, сидя у себя на Клязьме, в киевские дела руки запускает.

Юрия в Киеве недолюбливали, а за привычку вмешиваться в дела южных княжеств из своего северного далёка называли Долгоруким.

   — И что же?

   — Известно, наш князь всегда своего добивается.

   — Значит... — Святослав не закончил свою мысль.

   — Значит, вместе выступим.

   — Когда?

   — А ты уже завтра на войну собрался? Рано тебе, княжич. Твой отец в первый поход пошёл, когда ему четырнадцать годов стукнуло. Так что ждать тебе ещё год, никак не меньше. А сейчас поедешь с матерью, братом, сестрой и с детской дружиной в Киев.

   — Почему в Киев?

   — Для твоей же безопасности. Князья сражаются друг с другом, а их семьи в Киеве соседями живут под рукой великого князя и митрополита. Так от веку заведено. Случается, что в Святой Софии женщины рядом обедню стоят, и каждая Бога за своего мужа молит. А мужья тем временем, возможно, на бранном поле друг с другом бьются. Ещё при сынах старого Владимира то заведено было. Чтобы ненароком не застило какому князю голову, не схватил бы семью брата своего и не совершил грех, пред которым грех Святополка Окаянного, убившего своих родных братьев Бориса и Глеба, бледнеет.

В Киев они поехали в конце лета.

Там в это время княжил средний сын Владимира Мономаха — Ярополк.

Узнав о союзе Всеволода и Мстислава, он в свою очередь стал собирать сторонников.

Так Южная Русь раскололась на два лагеря.

Большинство князей пошли за Ярополком, законным великим князем: князь Переяславльский, князь Смоленский, князь Суздальский, многие подручные князья, наёмная конница «чёрных клобуков».

А под знамёна Всеволода никто, кроме Ольговичей и нескольких Мстиславичей, не стал. Всеволоду пришлось запираться в Чернигове, сесть в осаду. Он успешно отбил несколько приступов, но тут черниговцы, напуганные нашествием на их город невиданного количества войск, пошли к князю. Справедливо полагая, что в случае поражения князь сбежит, а город бросит, как тогда говорили, «на поток и разграбление», они потребовали:

   — Оставь своё высокомерие и проси мира!

Князь вспылил, хотел схватить говорунов, но вовремя одумался — гневить вящих людей города, когда у стен стоят враждебные полки, было неразумно. С той стремительностью, которой он прославился, Всеволод сменил гнев на милость, пригласил самых известных мужей в думную палату и сказал, что готов выслушать их, если слова их не сопряжены с предательством.

Никто не решился выступить первым. И тогда заговорил епископ Есифей. Самый старый из черниговского клира, епископ встал, опираясь на две клюки, и дрожащим голосом, шамкая беззубым ртом, повёл речь о том, что ему, видевшему на своём веку уже девяносто вёсен, не страшны ни смерть, ни ограбление. Но зачем же подвергать угрозе свой народ, невиновный и безгрешный, вся беда которого только в том и состоит, что Бог дал воскняжить на Черниговском столе человеку беспокойному, жестокому и сластолюбивому.

Ропот собравшихся заставил старца вспомнить, зачем он взял слово. Есифей сказал, что черниговцы верят в великодушие Ярополка, великого князя Киевского, уже не раз им проявленное. Если Всеволод обратится к нему, то может рассчитывать на доброе сердце и христианское всепрощение своего троюродного брата.

Всеволод с раздражением подумал, что сейчас старый епископ опять заведёт речь о том, что все они, князья русские, братья и не по-божески, когда брат на брата...

А ведь действительно, его отец — двоюродный брат Мономаха, отца Ярополка... Мысли князя сами собой утекли в сторону: о повторяемости всего на бренной земле, о замкнутом и безвыходном круге явлений. Не его ли отец и не в том же самом ли Чернигове потерпел от Владимира Мономаха жестокое поражение? И не его ли отцу, Олегу, пришлось тогда уйти на другой стол и чуть было не потерять навсегда права на богатейший Чернигов, второй на Руси по богатству после Новгородского стола? Впрочем, Новгород сейчас уже вырвался из лествичного круга: новгородская бояра всё увереннее берет власть и уже приглашает сама, по своей воле князей, и никто не может взнуздать её могучей дланью, как когда-то взнуздал Ярослав Мудрый...

А епископ всё говорил, сплетая цветы церковного красноречия с евангельским призывом к всепрощению.

Всеволоду захотелось прервать старика, но он терпел, прикидывая, на каких условиях можно согласиться и принять унизительный мир от Ярополка, а на каких — нельзя...

Нельзя терять Черниговскую землю, это он знал точно. Без Чернигова он ничто. И не только он, но и все Ольговичи...

Наконец старец закончил говорить, и Всеволод с приличием ответствовал ему, что речь его принял к сердцу и немедленно сошлётся с Ярополком.

Черниговцы разошлись, поражённые преображением Всеволода, а князь тут же послал гонца к великому князю Ярополку с просьбой о братской встрече...

Усобица прекратилась. Недавно враждовавшие князья съехались в Киеве и на совете у великого князя заключили соглашение: кто теряет волости, кто приобретает, кто получал отступного. Обычное дело, как ворчал старый Векса. Потом все целовали крест, что будут верны договору. Попировав, разъехались. А жены по-прежнему ходили к заутрене и к обедне в Святую Софию и стояли рядом, но теперь уже здоровались и осведомлялись о здоровье чад и домочадцев.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Всю короткую военную страду Святославу, как он ни возмущался решением отца, пришлось прожить в Киеве и под Киевом, в загородном дворце Ольговичей на Почайне.

Жизнь здесь мало чем отличалась от жизни в Чернигове — всё те же учения с детской дружиной, занятия с учителями, вечерние бдения в библиотеке, которую начал ещё собирать дед Олег. Даже отец Игнатий на время перебрался сюда из неспокойного Чернигова со своими переписчиками.

За зиму Святослав вытянулся, повзрослел. Всё чаще он засиживался вместе с Петром в библиотеке над книгами. Они вместе рылись в старинных фолиантах, спорили о прочитанном, но, странное дело, за пределами библиотеки это не сближало юношей, а, даже наоборот, отдаляло их друг от друга. Зато Ягуба, так и не приохотившийся к знаниям, не полюбивший столь увлекательное для Святослава дело — приобретение знаний, но догнавший и перегнавший всех детских дружинников в игре на мечах, саблях, в стрельбе из лука, становился всё более близким другом и поверенным во всех тайных мечтах княжича.

Ему, и только ему, рассказывал Святослав о первых, невнятных ещё любовных томлениях. С ним бегал к княгининой купальне, заплывая далеко к середине Днепра, чтобы подглядеть, как входят в воду обнажённые княгинины боярыни и сенные девки. Иногда подныривал к плещущимся на мели и хватал их за ноги, пугая девушек до обморока и странно возбуждаясь от прикосновения к холодному в воде, гладкому девичьему телу.

Весной на северские земли, где сидел второй по старшинству Ольгович, родной дядя и тёзка Святослава, налетели оголодавшие за зиму половцы. Отец пошёл на помощь брату и впервые взял в поход сына, одного из всей детской дружины. Когда Святослав стал просить за друзей, отец категорически отказал ему:

   — Я и тебя-то против смысла беру. Чтобы тебя в первом бою оберегать, надо троих дружинников выделить. А поход будет быстрым. Воинов возьму с собой мало, только дружину и три сотни конных гридей. Так что каждый боец на счету. Всех же твоих брать — за ними приглядывать полусотня понадобится.

И, увидев глаза Святослава, отрезал:

- Всё. И не проси. И тебя беру только потому, что в этом возрасте меня твой дед впервые взял в поход.

В этом походе Святослав впервые увидел кровь, смерть, насилие, грабежи. Он видел, как хватали половецких девок воины и тащили в кусты, слышал дикие крики, визг и плачь детей, видел разгромленные вежи и горящие шатры и землянки, золото, что торопливо грузили в перемётные сумы — золото, вырываемое с кровью из цепких рук обезумевших половецких старух...

Так вот и получилось, что он оказался на целый поход взрослее своих дружинников. И было ещё одно, о чём не сказал даже Ягубе: по примеру других он потащил было в Русты девку-половчанку, но по неопытности — не было у него ещё женщин — не справился, и воспоминание о том унижении до сих пор заливало порой щёки жаром.

В 1139 году внезапно умер великий князь Киевский Ярополк Владимирович.

Всеволод, словно предчувствовавший его смерть и живший последнее время безвыездно под Киевом, вызвал к себе из Чернигова, загоняя гонцов, полки, договорился с половцами и притаился.

После пышных торжеств на великий стол по старшинству взошёл предпоследний из живущих детей Мономаха — Вячеслав.

Слабохарактерный, болезненный, неуверенный в себе, сын великого отца не пользовался любовью киевлян. Он в первые же дни княжения умудрился оттолкнуть от себя сторонников, которым ничего не дал, и сплотить противников, которым не подтвердил давние пожалования старших своих братьев.

Всё это время Всеволод сидел у себя в Почайне, собирая попки и ловя каждое сообщение из Киева. Через неделю он понял — час настал.

Стремительно подведя к Киеву полки черниговцев и половцев, он принялся в полном смысле этого слова «выкуривать» Вячеслава: поджёг пригороды, посады, перекрыл переправы, обложил город так, что прекратился подвоз продовольствия.

Следующий по старшинству сын Мономаха — Юрий Долгорукий — в это время увяз в очередной усобице на севере, да и не успел он подвести свои войска к Киеву за столь короткое время.

Прокняжив всего неделю, незадачливый Вячеслав бежал из Киева, уступив великий стол Всеволоду, старшему из Ольговичей.

Свершилось.

В тот же вечер великий боярин Ратша приехал в Почайну, где жила княгиня Агафья с детьми, чтобы отвезти их в Киев для участия в торжестве.

Узнав об этом, Святослав обрадовался было: уж больно надоело ему сидеть в захолустье, когда происходят такие события. Захотелось в Киев, туда, где решаются судьбы Руси. Да и покрасоваться в новом качестве великокняжеского сына, что греха таить, было бы приятно. Но тут он представил себе, как в первые дни начнёт отец прилюдно выказывать свою любовь к матери в надежде завоевать симпатии простого народа и привлечь на свою сторону многочисленную и могущественную родню княгини Агафьи, как преданно и покорно будет ловить его улыбки мать, всепрощающая, потерявшая гордость, униженная и счастливая в своём унижении и как сочувственно будут смотреть на неё княжеские и боярские всезнающие жены и шушукаться, перешёптываться, ухмыляться в платочки. И так стало ему тошно от одних мыслей о предстоящем, что он не откладывая, словно боясь, что передумает, разыскал погруженного в хлопоты боярина Ратшу и сказал ему, что не сможет ехать со всеми, что есть у него какие-то дела.

Боярин удивлённо поглядел на княжича, хотел было расспросить, что за дела, но сдержался и только сказал:

   — Как тебе будет угодно, княжич. Только отец твой запретил поодиночке за стены выезжать, так что поедешь со старым боярином Вексой. Он тут останется с дворским на пару дней...

С Ратшей уехала вся детская дружина. Ребята рвались в Киев, и Святослав не возражал, когда Ратша попросил отпустить их. С ним остался один Ягуба: в Киеве его никто не ждал.

На следующий день княжич встал поздно. Заглянул на бронный двор. Там Ягуба бился на мечах с одним из дружинников Вексы. Святослав лениво подумал, что неплохо было бы и ему размяться, но какая-то истома, охватившая всё тело, изменила его намерения, и он пошёл в библиотеку. По пути взглянул в растворенное окошко и увидел, как к закрытым воротам подъезжает крытая повозка и десяток конных воинов.

Вышел воротный, впустил повозку. Из неё легко выпрыгнула девушка, стройная, с золотыми волосами, убранными под сетку, усыпанную жемчужинами. Вроде боярышня или молодая боярыня, но в то же время чем-то отличная от знатных женщин.

Святослав сам не заметил, как чуть было не вывалился из окна, разглядывая девушку.

Подошёл десятский, сделал ей знак следовать за ним, и они скрылись в доме.

К вознице неожиданно подскочил Ягуба, что-то спросил, «выслушал ответ, кивнул, ушёл в гридницу.

Святослав быстро сбежал вниз и встретил Ягубу в дверях.

— Кто она? — спросил он, и Ягуба без лишних слов понял, о ком идёт речь.

— Наложница твоего отца. Хороша девка.

Святослав помрачнел, ничего не ответил.

— Хороша, говорю... — повторил Ягуба.

Святослав опять ничего не сказал. Молча повернулся и вошёл прочь. Поднялся на сени, послонялся без цели по гульбищу, прошёл в библиотеку, взял первую попавшуюся книгу, полистал, поставил на место и, забравшись в каморку отца Игнатия, устроился на лежанке.

«Наложница отца», — повторил он про себя.

Перед глазами снова возникла девушка в лёгком убрусе, яркие шелка, облегающие стройный стан, жемчужная сеточка на золотых волосах...

Скрипнула дверь, в библиотеку кто-то вошёл, мягкими шагами пробираясь между полками. Только Ягуба умел так ходить: почти бесшумно, словно пардус. Княжич не оглянулся, но понял, что юный дружинник остановился.

   — Говори, — разрешил он.

   — Неждана...

   — Кто?

   — Неждана. Так её зовут.

   — Как ты узнал?

   — Возницу спросил, — честно признался Ягуба.

   — Ещё что узнал?

   — Ещё спросил — убивалась ли, как из Киева уезжала?

   — И что?

   — Не убивалась.

   — Что ещё?

   — Ещё она спрашивала — большой ли скотный двор здесь, в Почайне.

   — Скотный двор? — удивился княжич.

   — Ну да.

   — Непонятно... — Святослав помолчал, соображая, что мог означать интерес девушки к скотному двору. Встал, взглянул Ягубе прямо в глаза. — Знаешь, где она сейчас?

   — В сад вышла.

   — Пойдёшь со мной.

   — Как прикажешь, княжич.

Неждана стояла на высоченных качелях, построенных специально для княжны Анны. На них с удовольствием качались и ближние её боярыни, из тех, кто помоложе. На толстой перекладине была укреплена цепями дубовая доска длиной добрых пять локтей. С одной стороны на ней было сделано креслице с поручнями для девочки, а с другой стороны доска оставалась свободной. На неё становился качальщик и разгонял качели.

Княжич подошёл к качелям и буркнул, не здороваясь:

   — Садись в кресло, покачаю.

Неждана послушно устроилась на креслице.

   — Ягуба, подтолкни для разгона!

Ягуба толкнул качели. В самой верхней точке размаха Святослав присел и силой выпрямился, мощным толчком разгоняя качели. Когда доска стала взлетать до верхней перекладины, Неждана закинула голову и радостно засмеялась. Святослава поразила её нежная, ослепительно белая шея. Он продолжал раскачиваться всё сильнее и сильнее. Доска уже взлетала выше поперечины. Сеточка с волос Нежданы сползла и упала на землю. Коса растрепалась и билась по ветру.

Святослав перестал раскачивать доску, присел на корточки и, не зная, как начать разговор, спросил о том, что уже знал:

   — Как тебя зовут?

   — Зовут зовуткой, а величают уткой, — с дразнящей улыбкой ответила девушка.

Был бы Святослав немного постарше и опытнее, он бы ронял, что таким ответом Неждана приглашает поиграть в ту незамысловатую игру, что с незапамятных времён ведут парни и девчата во всём мире. Но он растерялся и грубовато выпалил:

   — Ну и глупо.

   — Ты княжич Святослав? — спросила Неждана.

   — Я.

   — А я Неждана, княжич. Чего замолчал-то?

Качели остановились.

   — Ещё? — спросил Святослав. Он мучительно искал, о чём бы ещё спросить её.

   — Нет, потом...

Он спустился с качелей, протянул руку девушке. Она спрыгнула, опершись на руку, и оказалась в его объятиях. От неё пахнуло молодым разгорячённым телом, упругая грудь прижалась к нему. Неждана замерла, глядя близко-близко ему в глаза, и со смехом, прозвучавшим чуть хрипловато, сказала:

   — Пусти.

Святослав почувствовал, как у него пунцовеют щёки и набухают чресла. Он быстро отпустил её.

   — Ты сильный, — сказала Неждана, отодвигаясь от него. Она оказалась почти на полголовы ниже его ростом. Запрокинув лицо, внимательно посмотрела на княжича и добавила: — Как же ты похож на отца!

Святослава больно резанули эти слова, он повернулся и пошёл прочь. Только на крыльце остановился и с удивлением спросил себя: «Что это со мной? Почему вдруг так сильно ударило меня это сравнение?»

Подошёл Ягуба, и они вместе вошли в дом.

Он сбежал с пира, который давал его отец по случаю восшествия на великий стол. Никто не заметил этого, даже Ягуба, который, впервые оказавшись за пиршественным столом с детьми бояр и дружинников как равный, надувался от гордости.

Княжич проскользнул к выходу, прошёл на конюшню, велел подать коня и поскакал, надеясь выбраться из Киева до закрытия ворот.

В Почайну он прискакал, когда уже начало темнеть. Властно постучал в запертые ворота. Открылось оконце, выглянул воротный, удивился, узнав княжича, и сразу же отворил.

Княжич ввёл коня, бросил поводья появившемуся отроку, пошёл в дом.

На крыльцо вышел дворский.

   — А мы и не ждали тебя, княжич, — сказал он. — Вечерять будешь?

— Буду.

— Что же ты, на пиру побывал и голодным остался, княжич?

Святослав только взглянул, нахмурившись, на дворского, и тот смущённо умолк.

Святослав прошёл на бронный двор — там отроки уже приготовили ему бадью воды, — сбросил запылённый плащ, разделся по пояс, поплескался холодной водой, с удовольствием надел свежую тонкую рубашку белёного льняного Полотна с широкой золотой каймой по вороту и подолу, пригладил влажные волосы, пощупал пробивающийся пушок над верхней губой и пошёл в столовую.

«Как сказать дворскому, чтобы прислуживала Неждана? — думал он мучительно, усаживаясь за стол.

Но говорить об этом не пришлось.

Отворилась дверь, и с подносом не вошла, а будто вплыла Неждана. На подносе стояла чарка мёда и горкой лежали пироги.

Неждана подошла к княжичу, поклонилась ему в пояс, ловко вытянув перед собой поднос с чаркой, не разлив при этом ни капли мёду, и проговорила певуче:

   — Чарку мёду пенного с дороги, княжич.

Святослав взял чарку, выпил. В голове приятно зашумело.

Он уже не раз пробовал мёд на лирах, но вот так — глаза в глаза с девушкой — ещё никогда, и от этого мёд показался особенно хмельным.

   — А за мёд хозяйке поцелуй положен, — сказала так же певуче Неждана и поставила поднос на стол.

Святослав взял её за мягкие тёплые плечи и хотел было поцеловать в щёку, но девушка подставила ему губы. Его словно обожгло, когда он почувствовал, как раскрылись они податливо.

Неждана отстранилась первой, взяла поднос и плавной походкой пошла к двери.

   — Будешь со мной вечерять! — распорядился Святослав.

   — Как скажешь, княжич, — покорно произнесла Неждана и вышла.

Святослав сел.

Открылась дверь, и холоп из дворовых внёс еду. За ним вернулась Неждана. Она подошла к столу, разложила мясо с блюда на расписные ромейские тарели, налила мёду в кубки, села напротив княжича и спокойно, опрятно стала есть, прихлёбывая мёд.

«Наверное, нужно о чём-нибудь спросить её», — подумал княжич, но опять, как в тот раз, на качелях, ничего не шло в голову.

   — Много народу к Софии собралось на торжество? — первой задала она вопрос.

   — Всю площадь заполнили люди.

   — Когда же успели съехаться?

   — Иные на перекладных два дня и две ночи скакали.

   — Счастлив отец?

   — Счастлив.

И вдруг, не подумав, спросил:

   — Ты его очень любишь?

Неждана опустила глаза и перестала есть.

Святослав смутился:

   — Конечно, я понимаю... Отца все девки любят... То есть я хотел сказать...

   — Что ты хотел, то и сказал, княжич, — проговорила Неждана, не поднимая глаз.

   — Ты обиделась? Прости, я не хотел...

   — Такие, как я, не обижаются. Кто я такая? Боярыня из девичьей? Дозволь оставить тебя, княжич. — И, не дожидаясь разрешения, поднялась и вышла.

Последнее, что заметил Святослав, — как волнующе колыхалось платье на её бёдрах.

Есть расхотелось. Он поднялся к себе в опочивальню, не раздеваясь, бросился на ложе, закрыл глаза — и сразу же в его воображении возникло запрокинутое лицо Нежданы, васильковые бездонные глаза, нежная, ослепительная шея с пульсирующей жилкой и приоткрытые губы, которые он целует и ощущает, как её язык пытается раздвинуть ему зубы, чтобы проникнуть туда — глубже, глубже... Голова словно разбухла, кровь запульсировала в висках...

Княжич забылся сном только под утро.

Утром он поднялся с тяжёлой головой, тёмными кругами под глазами и с необычным, непривычным дотоле ощущением, что он всесилен, всемогущ, что ему всё доступно и что у именно сегодня его ждёт радость и счастье.

Всё утро он спокойно ожидал появления Нежданы.

Но она не показывалась.

К середине дня он уже изнывал от желания увидеть её, услышать её смех и голос.

Она не появлялась.

Он вышел к качелям, встал на доску и принялся потихоньку раскачиваться.

На крыльце появился дворский, покачал головой, скрылся.

Прошли по каким-то своим делам несколько дворовых девок. Нежданы среди них не было.

Святослав уже собрался уходить, но тут увидал её. Она ждала с подойником в руке со скотного двора. Платье было закрыто белым передником, волосы убраны под косынку — такая же, как только что прошедшие мимо него дворовые девки.

Он спрыгнул с качелей, пошёл ей навстречу.

   — Что ты там делала?

   — Здравствуй, княжич, — радостно улыбнулась Неждана.

   — Здравствуй... Что ты делала на скотном дворе?

   — Коров доила.

   — Ты?

   — Я, княжич, — весело рассмеялась Неждана, и он вдруг увидел, что перед ним стоит простая деревенская девушка, может быть, более красивая, чем многие, но такая же свежая, здоровая, румяная, ладная, весёлая, даже веснушки вдруг откуда-то взялись и рассыпались по её носику.

   — Зачем?

   — А я люблю коров. Они такие ласковые. Её доишь, а она смотрит большим влажным добрым глазом, будто говорит: спасибо, милая, что освобождаешь меня от сытной тяжести...

   — Ты из деревни?

   — Князь меня углядел, когда я вот так же из коровника шла...

   — И забрал к себе?

   — Не сразу. Вначале отца моего тиуном поставил. Избу помог справить. А потом боярина за мной прислал.

   — И ты согласилась?

   — Отец согласился.

   — А ты?

   — А я в его воле была.

Святослав отметил про себя, что слово «была» она произнесла после мгновенного раздумья. Он уже знал за собой эту способность, проявившуюся несколько лет назад, — улавливать и оценивать малейшие оттенки в речи собеседника. Была... Значит, сейчас уже не считает себя в отцовской воле. Всё это пронеслось у него в мозгу с такой стремительностью, что Неждана даже не обратила внимания на маленькую заминку.

   — Значит, теперь ты в княжьей воле?

   — Мы все в княжьей воле, — ответила она, и улыбка сползла с её лица.

«Она умна и тяготится своим положением», — подумал он и спросил:

   — Ты давно у отца?

Неждана смущённо опустила глаза.

   — Не смущайся, я многое про отца знаю.

   — Два года.

   — А лет тебе сколько?

   — Семнадцать по весне стукнуло.

— Так уж и стукнуло! По тебе незаметно, чтобы тебя что-то стукнуло.

Незатейливая шутка рассмешила Неждану, она привычно Закинула голову, заливисто рассмеялась, и княжич в который раз с волнением уставился на снежную белизну нежной шеи.

— Что же, мы так и будем стоять? Ты куда молоко несла?

— На поварню.

   — Давай я тебе помогу.

   — Что ты, что ты, княжич, нешто можно!

Неждана прошла вперёд. В такт шагам, как вчера, волновалась ткань юбки. Отставленная в сторону рука с подойником вынуждала её немного наклоняться в левую, противоположную сторону, но шаги по-прежнему были лёгкими, танцующими.

Княжич почувствовал, что смутное, тёмное чувство, которое навалилось на него этой ночью, вновь овладело всем его существом, хотелось броситься к девушке, отшвырнуть ведро с молоком, смять её в объятиях и целовать, целовать, Чтобы, как давеча, ощутить холодок зубов...

Княжич с трудом заставил себя отогнать эти мысли и догнал девушку.

   — Выходи на качелях качаться.

   — Хорошо, — сказала она охотно, — к вечеру.

Солнце клонилось к закату, дневная жара стала спадать, и всё вокруг окрасилось оранжевым цветом. Святослав едва дождался вечера, вышел к качелям. Неждана уже была там.

Они качались до первых, прозрачно-лиловатых сумерек.

   — Когда наконец княжич, разгорячённый, уставший, спрыгнул и протянул Неждане руку, чтобы помочь ей, втайне надеясь, что она прильнёт к нему и поцелует, как вчера, девушка поднялась с креслица и принялась раскачиваться сама.

   — Лови! — неожиданно крикнула она, когда качели уже сильно раскачались, и прыгнула к нему.

Святослав едва успел немного отступить, пригодилась годами отработанная воинская выучка, готовность к внезапностям. Он напружинился и поймал её в объятия.

Она прижалась к нему, но, когда он, подхватив её на руки, захотел поцеловать, увернулась и шепнула:

   — Дворовые смотрят...

Он оглянулся — никого поблизости не было.

   — А если не смотрят — можно?

   — Пусти, — сдержанно сказала она и встала на землю.

   — Пойдём, погуляем? — спросил княжич несмело и сам рассердился на себя за этот просительный, нерешительный тон.

   — Сейчас бы искупаться, — сказала Неждана.

   — Так в чём дело?

Она рассмеялась игриво.

   — На Днепре княгинина купальня есть... матушкина, — сказал Святослав и, только увидев большие от удивления глаза девушки, понял, как это может выглядеть со стороны. — Ничего страшного, — быстро нашёлся он. — Я разрешаю.

   — Ты разрешаешь, ты и охранять меня будешь, только, чур, не подглядывать! — лукаво улыбнулась Неждана и побежала в дом. — Жди меня здесь!

Вскоре она вышла с большой корзиной, с какими ходят по грибы.

Они пошли к задним, обычно закрытым воротам. Княжич отвалил запорный брус, приоткрыл створку, и они выскользнули за ограду и пошли тропинкой, проложенной в кустах малины и смородины, вниз, к Днепру.

После отъезда княгини жизнь на усадьбе замерла, никого не было видно, только лаяли на псарне охотничьи собаки, которых, наверное, сегодня забыли выгулять, а княжич не проследил. И дворский куда-то запропастился. Но мысли эти были какими-то мимолётными, пронеслись вскользь, а всё внимание его было сосредоточено на девушке, шагающей следом. И она притихла и шла, искоса бросая на княжича вопрошающие взгляды.

Святослав вдруг с ужасом подумал, что в мыслях он уже понимает её, целует, а всего каких-нибудь три дня назад её ласкал и целовал его отец, но это обстоятельство его нисколько не смущает, не тревожит, только ещё больше разжигает желание и волнует... Она здесь, она рядом — только протяни руку, прикажи...

Нет, только не приказывать...

Показалась княгинина купальня.

   — Оставайся здесь, — распорядилась Неждана, а сама юркнула в дверь купальни.

Святослав покорно остановился у бревенчатой стенки курильни.

Он не раз подглядывал, как купаются на отмели дворовые девки, и сейчас его разгорячённое воображение рисовало ему, как стягивает Неждана через голову рубашку, как аккуратно складывает её — девушки всегда тщательно складывали свою одежду, — как идёт к воде и чуть подрагивают её крепкие груди, как пробует ногой воду и потом осторожно по настилу спускается на глубину...

Внезапно его осенило — и как он сразу не сообразил? Он отбежал шагов на сто в сторону от купальни, увязая в мелком песке, и стал торопливо раздеваться. Сбросив порты, нырнул и поплыл, стремительно загребая ладонями воду и «буравя её ногами.

Вот и купальня. Он сильно ударил руками под водой, выпрыгнул по пояс, огляделся и обнаружил Неждану. Она плыла чуть в стороне от купальни, всё больше удаляясь от неё, и посматривала назад. Заметив его, рассмеялась. И он стремительно поплыл к ней. Неждана поплыла быстрее, но он нагонял её, приближался, взбивая ногами буруны. Она оглянулась, поняла, что ей не уйти, и закричала:

   — Не подплывай! Ты обещал! — Но глаза её смеялись и в голосе не было строгости.

Святослав приблизился, и девушка, захватив воду сложенной в ковшик ладошкой, плеснула ему в лицо. Он засмеялся и в ответ стал хлестать её брызгами, всё приближаясь и приближаясь. Наконец он увидел её тело, смутно белеющее в пузырьках взвихренной воды, протянул руки и схватил за запястья. Неждана попыталась вырваться, но не смогла. Он обнял её. Холодное, упругое, скользкое тело на мгновение прижалось к нему. Он почувствовал, как её сильные ноги переплелись с его ногами. Они ушли под воду и вынырнули одновременно, отфыркиваясь. Святослав несмело погладил девушку по щеке — нежно и ласково. Ему показалось, что она неуловимым движением потёрлась о его руку. Он взял её за плечи и тихонько приблизил к себе.

Губы её были приоткрыты, глаза не смеялись, мокрые, потемневшие волосы оттеняли белизну лица, тяжёлая коса расплелась и полоскалась за спиной. Он медленно, словно боялся вспугнуть, притянул её к себе и поцеловал. И опять восхитительное ощущение тёплых, раскрытых навстречу ему губ пронзило его. Её язык призывно и нежно пробежал по его дёснам...

Девушка мягко отодвинулась от него, прошептала «не надо» и, не оглядываясь, поплыла к купальне. Он не посмел следовать за ней.

Они лежали одетые недалеко от купальни на остывавшем песке. Солнце уже спустилось и повисло огромным кровавым шаром у них за спиной, предвещая назавтра хорошую, но ветреную погоду.

Всё в природе затихло, словно в ожидании торжественного момента, когда солнце окончательно распрощается с землёй на краткие часы летней ночи. Только вечно голодные чайки нарушали тишину резкими, неприятными криками, пролетая вдоль берега.

Святослав повернулся на живот и протянул к девушке руку. Неждана отодвинулась, сказала капризным голосом женщины, сознающей свою власть:

   — Не нужно... Из-за тебя волосы намочила. — Она села, перебросила косу на грудь и принялась неторопливо заплетать её, задумчиво глядя на реку.

   — О чём ты думаешь? — спросил Святослав.

   — Ни о чём.

   — Так не бывает. Человек всегда о чём-нибудь да думает.

   — Ты говоришь, как твой отец. Да ты и похож на него.

   — Ты это уже говорила.

   — Только он красивее...

   — Не надо, — сказал сквозь зубы Святослав.

   — Чего не надо-то?

   — Не говори о нём.

   — Почему?

   — Потому что я люблю тебя!

Неждана засмеялась.

   — Когда же ты успел полюбить? Всего второй день, как увидел меня, — сказала она.

   — Я люблю тебя! — повторил княжич, рывком приподнялся, обнял девушку, опрокинул на песок, стал жадно целовать глаза, губы, нежную шею.

Неждана обмякла и, отвечая на его поцелуи, прижалась к нему. Он опустил голову, нащупал губами крепкий сосок под влажной тканью и поцеловал. Девушка вздрогнула, обхватила его голову, крепко прижала к себе, а он навалился на неё всей своей тяжестью и, уже совершенно теряя себя от дикого желания, вдруг почувствовал, как что-то в нём словно взорвалось, боль пронзила чресла и что-то горячее заполнило порты. Сразу же прояснилась голова, и он с ужасом посмотрел на Неждану. Та тоже посмотрела на него, сосредоточенно, даже строго и, как ему показалось, зло. Потом она высвободилась из-под него и села.

Сел и Святослав, стараясь повернуться так, чтобы она, не приведи Господь, не заметила бы чего. Он чувствовал, что щёки его горят и что вид у него крайне глупый.

Неждана всё так же молча смотрела на него.

Он вскочил на ноги и бросился к воде. Зашёл по пояс, постоял, приходя в себя. Повернувшись к ней спиной, прополоскал порты.

Что-то нужно было сказать, но слова куда-то улетели, а щёки продолжали гореть. Он понимал, что случившееся позорно для него, для мужчины, но ведь это произошло впервые в его жизни, до сих пор он только слышал хвастливые разговоры в гриднице...

Он продолжал стоять по пояс в воде, спиной к берегу.

   — Глупый, — услышал он её тихий голос, — иди сюда.

Святослав оглянулся.

Неждана сидела всё на том же месте и серьёзно смотрела на него. В наступивших сумерках глаза её казались огромными и чёрными.

   — Иди сюда, — повторила она, и Святослав поразился её голосу, глубокому, низкому, зовущему.

А он всё стоял спиной к ней, повернув только голову и пытаясь понять выражение её лица.

Неждана встала, вытащила из корзины холстину, развернула, постелила на песок и, стоя на её краю, в третий раз позвала:

   — Иди сюда!

Княжич покорно побрёл к берегу.

Выйдя из воды, он увидел, как девушка медленно снимает с себя влажное платье. Он опешил и на мгновение остановился. Она бросила платье на холстину и осталась стоять, белея в сумерках, и он отчётливо различил розовые соски и тёмный уголок внизу живота. Он подошёл к ней, но она не дала себя обнять, а стала снимать с него влажную рубашку, затем развязала тесьму на портах, и они скользнули вниз, тяжёлые от влаги. И пока она развязывала тесьму, он почувствовал, как снова всё в нём напряглось. Тогда он, сгорая от желания и стыдясь одновременно, сразу же прижался к ней всем телом. Она отодвинулась, посмотрела на его широкую грудь, выпуклые полукружья грудных мышц, впалый живот, тонкую, юношескую талию, потом прильнула к нему и шепнула — не вопросительно, а утвердительно:

   — Я у тебя первая... — и мягко увлекла его на разложенную холстину...

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Святослав открыл глаза. Кто-то целовал уголки его губ и шептал знакомым голосом: «Лада мой». «Неждана! — понял он. — А почему я спал?» — подумал и всё вспомнил.

Два дня и три ночи они не отходили друг от друга, закрывшись в его опочивальне. Временами он совершал набег на кухню, где хихикали за его спиной кухарки и кухонные девки, и натыкался на осуждающий взгляд дворского...

Только по вечерам бегали они купаться на Десну, словно боясь, что дневной яркий солнечный свет спугнёт их любовь, прогонит это удивительное наслаждение...

Княжич приподнялся на локте и взглянул на Неждану. Она, растормошив его, лажала теперь обнажённая, и её тело, ставшее за эти дни и ночи знакомым ему до самой крохотной веснушечки, до последнего волосочка, такое податливое, благодарное, зовущее, вновь потянуло его к себе, и он, склонившись, легонько поцеловал её в шею, в ту самую жилку, которая волновала его с первой их мимолётной встречи.

Неждана сразу же с готовностью прижалась к нему. И вдруг его пронзила мысль. Нет, не мысль — догадка! И не догадка даже. Ему представилось, что вот так же она тянется и прижимается к его отцу... Эта мысль возникла так отчётливо впервые за эти дни, но где-то в подсознании она присутствовала всё это время, волновала, беспокоила, злила и моментами заставляла делать Неждане больно. Но девушка только крепче обнимала его и радостней отдавалась.

   — Ты всё ещё любишь отца? — спросил он неожиданно.

А она словно ждала этого вопроса, ответила сразу же:

   — Нет.

   — Но ведь любила! Ты говорила...

   — Я его ненавижу.

   — Ненавидишь? — переспросил поражённый Святослав. — Почему?

Неждана резко отодвинулась от княжича, села, охватила колени руками, ничего не отвечая.

   — Почему ненавидишь? — повторил княжич вопрос.

   — Потому... Ненавижу, и всё тут!

   — Ты правду говоришь или это всё для меня?

   — Я тебя люблю! — выпалила Неждана.

Святослав смущённо хмыкнул:

   — Вот ещё...

   — Ты мне сразу понравился. Такой неловкий и такой... — Неждана прижалась к нему. — Ты так откровенно желал меня... Глупый, милый, любимый... Маленький-маленький — и уже взрослый мужчина.

Она провела пальцем по носу княжича и чмокнула в щёку.

   — А твоего отца я возненавидела в первый же день. Мне ещё пятнадцати не было... Привезли меня и сразу же в мыльню. Там какие-то злющие старухи меня вымыли, осмотрели, словно лошадь купали, натёрли благовониями и повели в опочивальню князя. Он уже лежал, а рядом, на полу, стояла сулея с вином. Губы красные, глаза зелёные... И уложили меня прямо к нему на ложе, и он сразу же навалился на меня. От него несло вином, было противно, страшно... — Она долго молчала, потом возбуждённо заговорила: — При нём всегда живут несколько девок, то одну ему на ложе подают, то другую, а то и двух сразу... Я возненавидела его...

Святослав с ужасом подумал, что, наверное, и мать всё это знала, наверняка донесли доброхоты, не могли не донести эти шныряющие по двору шутихи, бабы-гадалки, сенные, ближние — все с постными жёлтыми или серыми лицами. Сейчас он понял ещё одну вещь: все они жили без мужиков и потому были особенно злыми, ненавистницами всего светлого, весёлого... Как же матери, такой ясной, такой женственной, было жить со всем этим?

   — А однажды он нас всех в мыльню погнал, — продолжала Неждана, — и боярина Ратшу туда же пригласил. Заставлял нас всякие гадости делать, а потом велел боярину выбрать одну. Он Дуняшу выбрал, и князь приказал им любиться, а нам всем в это время их вениками стегать легонько. Вот после этого я и убежала.

   — Тебя поймали?

   — Конечно, поймали, куда от него денешься... Сказал: ещё раз убегу — отдаст половецкому хану в десятые жены, и ещё не то увижу в ханских вежах.

   — А другие его тоже ненавидят?

   — Дуняша боярина Ратшу любит, всё ждёт, что он её к себе в наложницы возьмёт. А боярин жены молодой боится. Старая-то у него умерла. Говорят, руки на себя наложила от княжеских забав... Остальные, те на все согласны, только бы князь не прогнал... — Она взглянула на сжатые губы Святослава и замолкла.

   — А дальше? — спросил он.

   — Что дальше?

   — Рассказывай. Должен же я знать всё про отца своего.

   — Он ещё за всеми красивыми жёнами в Киеве бегает. Как его ещё никто из мужей в тёмном углу не убил? Люди его Чурилой прозвали, жеребцом стоялым...

   — Ненавидят?

   — Да нет, смеются. Их вроде даже гордость тешит, что князь у них такой лютый до баб мужик...

   — А почему тебя сюда отправили?

   — Нешто можно, когда княгиня во дворце?

   — Я хотел сказать — одну. Где остальные?

   — Дуняшу он отдал Ратше, вроде совсем. Двоих замуж выдал: дал по деревеньке и выдал за тиунов. Одну в Муром, другую — ещё дальше, в самую глушь, куда-то в Кучков, что на Москов-реке.

   — А тебя почему сюда?

   — Не знаю.

   — Не боится, что ты сбежишь?

   — Куда мне теперь бежать? Мы все порченые, Чурилины жёнки — так нас в Киеве кличут.

   — Что же ты во мне нашла?

   — Не знаю... Я же тебе сказала... Ты маленький, милый, чистый... Не знаю. — Неждана грустно улыбнулась. — Наверное, дурное бабье сердце и в пакости чего-то хорошего ищет...

Она потянулась к княжичу, глаза её затуманились, девушка принялась жадно, исступлённо целовать его и вдруг, когда он уже не мог сдерживать себя, отстранилась и разрыдалась.

   — Что ты, чего вдруг заплакала? — растерялся Святослав.

   — Страшно мне... Нельзя было мне тебя полюбить...

Святослав обнял её, но ласки не помогали, она продолжала рыдать так горько, безутешно, что желание отступило, и на его место пришла острая жалость. Он нежно целовал её покрасневшие глаза, распухший и оттого смешной нос, шептал какие-то слова, вглядываясь, не промелькнёт ли на её лице улыбка.

Весь день Неждана оставалась грустной и задумчивой.

Она словно предчувствовала надвигающуюся бурю, как предчувствуют землетрясение животные.

Вечером прискакал великий князь. С ним Ратша и два десятка дружинников.

Святослав вышел встречать отца, спустился с крыльца и, стараясь не смотреть князю в глаза, сразу же обнял его.

Но то, чего опасался Святослав, — что отец начнёт разглядывать его, расспрашивать, почему сбежал из Киева с торжеств, что делает здесь, в одиночестве, — не произошло. Отец только прижал его к себе и, сразу же отстранив, спросил:

   — Где дворский? Спит, старый сурок?

Дворский уже спешил к князю.

   — Я ещё за воротами, а ты уже здесь стоять должен! — раздражённо бросил он старику.

   — Виноват, великий князь... Ты бы гонца прислал...

   — Какой гонец скорее великого князя доскачет? — спросил небрежно Ратша.

   — Накрой в малой гриднице стол. На четверых... — Вячеслав взглянул на сына, — нет, на пятерых. А сейчас баню с дороги.

Отец поднялся на самый верх крыльца, потянулся, оглядываясь, и сказал спокойно:

   — Хорошо здесь. И чего это я всё в Киеве сижу? Завтра на охоту поедем. А может, на рыбалку? — И шутливо сказал сыну: — Небось всю рыбу в Днепре переловил!

Когда отец скрылся в доме, княжич тихонько спросил боярина:

   — Кого-нибудь ждёте?

   — Святослава Олеговича.

   — Случилось что?

   — Ты слышал, отец распорядился, чтобы стол на пять человек накрывали. Тебя позовёт — вот всё и узнаешь. Пойду прослежу.

Ратша ушёл.

Святослава Олеговича, своего стрыя, младшего брата отца, княжич знал не очень хорошо. Тот сторонился старшего брата, не желал принимать участия ни в его забавах, ни в его походах, хотя и был его вассалом. Княжил в Муроме, потом в Новгороде-Северском, владениях, входивших в состав огромного Черниговского княжества.

Значит, отец что-то замышляет, не зря же сломя голову примчался он в загородный дворец.

За стол сели, когда уже смеркалось. Отроки зажгли факелы по стенам, внесли греческие светильники, раскрыли настежь все окна, чтобы чад от огней выветривался. Вокруг стола уставили пять стольцев — княжеских кресел с резными спинками.

Дядя Святослав приехал со своим свояком князем Глебом. Княжич видел его раньше только мельком на одном из съездов в Чернигове.

Оба гостя с дороги побывали в бане и теперь сидели, раскрасневшиеся, с влажными ещё волосами и бородами. Отец, улыбаясь своей великолепной, победительной улыбкой, самолично потчевал гостей.

Ратша ел молча, в разговор князей вольно не встревал. Речь шла — ни много ни мало — о перераспределении княжеских столов. Отец добивался, чтобы все Ольговичи выступили едино, без распрей и споров. Он уже договорился с братом Игорем, который по старшинству должен был вслед за Всеволодом сесть на великий Киевский стол, а пока, по его замыслу, должен был княжить в Переяславле. Теперь следовало ублажить младшего брата, Святослава Олеговича. Княжич вслушивался, поражаясь тому, как умело играет отец на струнах человеческой души — и на гордости, и на алчности, и на воспоминаниях детства, которое у братьев прошло в Чернигове, и на том даже, что охота под Черниговым куда как обильнее против киевской.

Ратша, взявший на себя обязанности виночерпия, в очередной раз наполнил серебряные, затейливой ромейской работы кубки.

Отец осушил кубок, повертел его в руках, любуясь выпуклыми фигурами зверей на стенках, и задумчиво сказал:

- Наша Русь — вся Русская земля от моря и до моря — напоминает мне раскидистое дерево. Корни тянутся вокруг Черемного моря, уходят и к горам Кавказским, и к Царьграду, и дальше на восток. По ним, как питательные соки по весне, поднимаются в комель дерева хиновские, индийские, византийские, италийские и прочие товары и идут через нас на север. С севера благодатным дождём проливаются на нас товары из варягов, норманнов, готов, англов. И всё это двигается на юг, кое-что затекает в Волгу, Клязьму, Оку. Но вcё же главным стволом остаётся Днепр. И чем ближе к Днепру, чем ближе к Киеву, тем пути гуще и соки обильнее. А чем обильнее соки-товары, тем больше и княжеская доля мытного, перевозного, перевесного. Даже без войны можно богатеть, если сидишь на путном месте. Всё серебро, жемчуг на запад, почитай, через нас идёт. Все аксамиты, паволоки, что из далёких хиновских стран везут иноплеменные купцы, — тоже через нас текут на север и на запад. И стоит Русь, как могучий раскидистый дуб, из дальних земель соки : впитывает, растёт и богатеет. А мы сами же, как жуки-короеды, её подтачиваем, никак договориться не можем; нет бы сесть на столах и сидеть, богатеть, время от времени в Дикое Поле ходить, чтобы в богатырские игры с погаными поиграть...

Князь протянул боярину кубок, тот опять наполнил его и обошёл стол, наливая всем.

   — Всё, что я вам сказал, мы с братом Игорем обсудили. Хотел и он приехать, да не смог, замучило его плечо — в последнем походе угодила в него половецкая стрела... Ездил я к нему, нет промеж нас разногласья. За тобой, брат, слово.

Великий князь одним жадным глотком осушил кубок.

— Брату Игорю, выходит, Переяславль? — спросил дядя Святослав.

-Да.

   — А мне Чернигов?

   — Ты верно меня понял.

   — И Игорь согласен?

   — Согласен. Что тебя волнует?

   — А то, что сегодня согласен, а завтра войной пойдёт на меня.

   — Зачем ему?

   — Переяславльское княжество меньше.

   — Зато по старшинству Переяславль первым после Киева считается, — сказал отец.

   — Так то по Ярославовым меркам, — протянул дядя Святослав. — Что-то не верится мне в Игорево согласие. А если согласен, почему не приехал?

   — Говорил же тебе — у него рана разболелась.

   — Мог бы и кого из близких бояр прислать — Алексу, к примеру. Боярину Алексе не в первый раз с нами за одним столом пировать, думу думать.

   — Ты мне не веришь? — насупился Всеволод.

   — Я верю, но ищу доказательств.

Княжич ждал, что отец вспылит, но Всеволод только улыбнулся и сказал:

   — В детстве тоже, помнится, на слово не верил, всё доказательств искал и, хотя был тих, иной раз доводил дело до драки.

«Отец потому так сдержан, что все подручные князья в Черниговском княжестве — свойственники дядюшкины», — вдруг сообразил Святослав, похвалил себя за смётку и осушил чарку.

   — Не много ли будет, княжич? — услышал он шёпот Ратши. — Четвертую пьёшь.

   — А ты считаешь? — спросил княжич и почувствовал, что последнее слово запуталось в губах и никак не получается толком его выговорить. Он взглянул на боярина — тот откровенно смеялся.

   — Наливай, боярин! — сказал княжич.

   — Тебя отец пригласил учиться, как своего добиваться, а не мёдом напиваться.

У боярина получилось складно и оттого особенно обидным показалось княжичу.

   — Я что сказал — наливай!

Ратша пожал плечами и наполнил кубок.

А у отца с дядей Святославом начался главный торг: раздел второстепенных столов среди многочисленной родни Ольговичей и их свойственников.

Княжич попытался прислушаться, вникнуть, но быстро утратил нить разговора, запутавшись в именах неизвестных ему подручных князей, сидевших в малых городках и волостях.

Мелькнула мысль: «Господи, сколько же ещё узнавать надо, учить, запоминать, чтобы вот так держать в голове всю Русскую землю?»

Ему захотелось сказать то же самое Ратше, но язык, в отличие от мыслей, повиновался плохо, и получилось только невразумительное:

   — Знать надо сколько...

Он опять попытался вслушаться в диалог отца и дяди.

А они считали варианты распределения столов на тот случай, если княжеский съезд не поддержит отцовские предложения и начнётся свара. Прикидывали: что можно уступить, что уступать нельзя, дабы не уронить чести Ольговичей и не утратить отчины... В потоке «если они так, то мы так, а если мы так, то они так...» княжич быстро потерял всякую логику и попытался вспомнить греческую философскую книгу о суггестии, или умении предположить и настоять, но и эта книга, недавно читанная, провалилась в какую-то дыру, образовавшуюся в памяти.

Он потянулся за сулеёй и обнаружил, что она пуста. «Неужели это я всё выпил?» — была последняя отчётливая мысль.

Отец и дядя поцеловались, отец расстегнул ворот рубахи, достал нательный крест, поцеловал его. Вслед за ним то же самое сделали дядя и муромский князёк...

«Договорились», — сообразил княжич.

И тут все встали, и Ратша увёл дядю и муромчанина куда-то, а отец нетвёрдыми шагами проследовал к себе в ложницу.

Святослав следил за ним, пытаясь понять, почему ему так необходимо знать, лёг ли отец спать один. И вдруг вспомнил: Неждана! Он от волнения протрезвел. Притаился в переходе. Вот вернулся Ратша. Он шёл так, словно и не пил вина ни единого кубка. Открыл дверь в отцовскую ложницу, заглянул и сразу же притворил.

Видимо, отец уже спал.

Боярин вернулся. Его встретил со светильником дворский, и они вместе пошли по дому.

«Проверяют... и я проверю...» Княжич поплёлся на женскую половину, где в одной из светёлок должна была спать Неждана, но тут же в нерешительности остановился. Он не знал, где она спит, а переполошить весь дом, отыскивая её, не хотелось. Он ещё немного постоял в переходе и побрёл к себе. Уже открывая дверь, подумал: «А что, если вдруг Неждана уже тут?»

Но в опочивальне было темно, пусто, прохладно по сравнению с надымленной гридницей, и только месяц заглядывал в маленькое открытое оконце.

Княжич упал на ложе. Хотел было скинуть аксамитовый кафтан, но не мог — и заснул.

Проснулся Святослав от страшной головной боли. С трудом встал, выглянул в окошко. Синева раннего утреннего неба уже поблекла. Время, вероятно, близилось к полудню. На дворе стояла тишина.

«Неужто на охоту без меня уехали? Вот стыдно-то, — подумал княжич, и сразу же пришла в голову другая мысль: — Вот и ладно, Неждану повидаю».

Он сел, но тут же со стоном упал на ложе — смертельно болела голова.

«Не привык я к медам, — подумал он. — Да вчера ещё мёд с вином мешал... Зачем?»

Он медленно поднялся с ложа, держа голову так, словно нёс полную чашу с опивками, подумал, что следовало бы собраться с силами и дойти до Днепра, окунуться, но сама мысль о таком далёком путешествии показалась ему невероятной, и он тихонько, придерживаясь рукой за стену, двинулся к переходу, ведущему в банный двор.

На лестнице ноги вдруг ослабели, княжича метнуло в сторону. Он еле удержался и, проклиная всё на свете и себя в первую очередь, присел на ступеньки.

Снизу донеслись голоса дворовых девок. Один голос княжич узнал сразу — это была та самая, глазастая, что заигрывала с ним когда-то, а потом, как судачили в гриднице, приняла ухаживания дворского... Как же её звали? Забыл...

   — А наша красавица-то, скромница-коровница, — говорил знакомый голос, — почитай, три дня с княжичем из опочивальни не вылезала, а как великий князь свистнул, так к нему на ложе сразу и прыгнула.

   — Да ну! — удивился другой, незнакомый молодой голос.

   — Вот те и ну... Меня среди ночи разбудили и за ней послали.

   — Вот те на... — удивлённо и растерянно комментировал второй голос.

   — Я её растолкала, всё, что велено, передала, она тихонько, без слов встала и пошла за мной.

   — Все они такие, киевские...

   — При чём тут киевские — гулевая, она и есть гулевая, хоть из Киева, хоть из Чернигова, хоть со скотного двора. Чего только наш великий князь в ней нашёл?

   — А княжич чего?

   — Княжич-то — оно дело понятное: ему впервой живой бабой пахнуло, вот он и голову потерял. Чего уж тут мудреного...

Девки ушли, продолжая перебрасываться короткими фразами, оценивая, недоумевая, порицая...

Княжич сидел, словно оглушённый. В голове не умещалось — как она могла?! Как смогла, ещё не остыв от его ласк, пойти к князю? Неужели не сказала ему ни слова? А если сказала? Где она?

Княжич встал, качаясь, спустился с лестницы, вышел в банный двор, окатился двумя бадейками холодной воды и пошёл, не вытираясь, в дом. Постепенно к нему возвращались силы и относительная ясность мысли.

Он прошёл на женскую половину, наткнулся на шарахнувшуюся от него девку, пошёл туда, где, как ему казалось, должна находиться светёлка Нежданы, на ходу открывая подряд все двери.

Наконец он увидел Неждану. Она сидела простоволосая, неприбранная и тупо смотрела в угол, медленно покачиваясь.

   — Почему ты ему ничего не сказала? — внезапно осипшим голосом без предисловий спросил княжич.

   — Сказала, — сразу поняла вопрос Неждана.

   — А он?

   — Только засмеялся и ответил, что так оно даже вкуснее.

   — И ты...

Княжич не успел закончить вопрос, потому что Неждана внезапно зарыдала в голос, завывая на одной ноте, раскачиваясь, как маятник, всё сильнее и сильнее. Слёзы потекли из её глаз, словно копились в них давно и теперь пользовались возможностью излиться, волосы разметались, и была она в своём отчаянии так Хороша, так соблазнительна, что Святослав почувствовал острое желание овладеть ею. Это взбесило его, и, потеряв над собой власть, он бросился на неё и стал душить.

   — Убью! — крикнул он в неистовстве.

   — И убей... — просипела девушка.

Святослав отпустил её.

   — Что я могла против него сделать? Он же мой князь... я в его воле...

Эти слова не только не успокоили его, но подхлестнули его гнев. Он схватил Неждану за волосы и принялся яростно таскать, пьянея от её безропотности. Потом так же внезапно отпустил и выбежал из светёлки.

Дворского он встретил около поварни.

   — Где отец?

   — Долго спишь, княжич, — улыбнулся тот.

   — Где отец — на охоте?

   — Утром гонец из Киева прискакал, и великий князь сразу же с боярином Ратшей уехал. А за ним и дядя твой Святослав с князем Глебом — те восвояси, откушав.

   — Вели седлать моего каурого! — крикнул княжич и подбежал к себе.

Он быстро оделся, сбежал обратно в поварню, давясь, ,съел пару кусков холодного мяса, запил квасом и вышел на крыльцо.

Подвели коня.

   — В Киев? — спросил дворский.

Княжич не ответил, прыгнул в седло и с места пустил коня намётом. Уже в воротах он услышал истошный крик Нежданы: «Не надо!», но не обернулся, а только хлестнул невинное животное плёткой.

В Киеве он проскакал прямо на великокняжеский двор. В сенях он увидел множество народу: отцовские дружинники, знакомые и незнакомые княжичу, сидели на лавках, стояли, слонялись без дела. В первой гриднице толпились старшие дружинники, седоусые ветераны и бояре. В дверях стоял копейщик.

   — Не велено, — преградил он путь княжичу копьём.

   — Ты знаешь, кто я? — взвился Святослав.

   — Не велено.

Княжич яростно потянулся к мечу — такого позора на глазах у всех он не мог стерпеть, — но в это время на его плечо легла тяжёлая рука.

   — Одумайся, княжич, — услышал он голос Ратши.

   — Прочь! Кто смеет не пускать меня к отцу?

   — Великий князь смеет, — спокойно ответил Ратша. — вишь, даже я тут.

   — Мне сказали, он с киевскими боярами сидит, — снискан, сказал Святослав.

   — Сидел до полудня. А теперь к нему Ростиславичи приехали.

   — И что? — совсем уже тихо проговорил княжич.

   — А ничего — даже меня выставили за дверь. Лаются. Опять княжества и волости делят.

Святослав вгляделся в лицо боярина. «Знает или не знает?» — мучительно думал он, чувствуя, что краснеет.

Скорее всего, боярин ничего не знал.

   — Я заходил к тебе утром, но ты так храпел с похмелья, что я решил не будить...

«И напрасно, — подумал княжич. — Разбудил бы — и я бы ничего не узнал, и всё шло бы как шло...»

Он сам ужаснулся собственной мысли. Получалось, что если бы он не знал, то вроде как бы ничего не произошло. Тогда он продолжал бы любить Неждану, встречаться с ней, ласкать её тело, которое уже ласкал его пьяный отец. Такого постыдного предательства самого себя, хотя бы только в мыслях, он не ожидал. Святослав вконец запутался в своих чувствах и растерялся.

Ему вспомнилось, как осуждал он мать за желание не знать об отцовских изменах, как возмущался он этим, как убегал, не понимая её, не в состоянии выносит её по-собачьи преданные, обращённые на мужа взгляды, когда приходило отцу на ум приголубить её или когда нужно было сделать это во имя большой княжеской политики.

Дверь распахнулась, и из большой гридницы вышли двое. На них были малиновые корзна, синие шёлковые рубашки, подпоясанные витыми многоцветными поясами, на ногах высокие лёгкие красные сапоги, порты пестрядинные, шапки алого бархата с куньей оторочкой, мечи, изукрашенные лалами. Святослав узнал двух молодых князей, своих двоюродных братьев. Они не заметили его. Один из них сделал знак усыпанной перстнями рукой, и сразу же несколько ближних бояр и старших дружинников торопливо поднялись с лавок и пошли вслед за князьями.

Затем вышли несколько человек постарше, одетые немного скромнее, чем молодые князья. Среди них двое дядей Святослава по матери, из Мстиславичей. В центре этой группы шёл отец, улыбающийся, раскрасневшийся, свежий, словно не он вчера пил до полуночи, а потом утром скакал в Киев и провёл совет с боярами...

Святослав дёрнулся было, чтобы подойти к нему, но опять на плечо легла рука Ратши.

— Ваши дела семейные, их с глазу на глаз решают, — шепнул он и поспешил к великому князю.

«Значит, знает», — подумал княжич.

Отец довёл князей до двери, распрощался. Дальше с гостями пошёл Ратша.

Ожидавшие своих князей бояре и старшие дружинники потянулись вслед за ними, кланяясь степенно великому князю, стоявшему у двери. А у того для каждого находилось доброе слово, каждого знал по имени и помнил, где и в каком бою кто отличился.

Когда в гриднице остались лишь свои, великий князь кивнул сыну, которого словно не замечал до той минуты:

— Идём!

Святослав вслед за ним вошёл в стольную палату. Отец сел на стольце, указав сыну на лавку рядом с собой.

Вся ярость кипевшая в княжиче, все злые, горькие слова, что выкрикивал он, отчаянно мчась в Киев и загоняя коня, — всё вдруг куда-то испарилось, и остался он, мальчишка, и огромный, красивый, могучий, зрелый муж, его отец и великий князь.

   — Обидел я тебя? Прости, — прямо начал отец. — Ты первый в малинник залез.

   — Она тебя не любит! — обрёл голос княжич.

   — А я и не требую, чтобы любили. Хотя врёт она — меня все бабы любят! — самодовольно усмехнулся великий КНЯЗЬ.

От этих слов всё всколыхнулось в Святославе, и он закричал ломающимся голосом:

- Она ненавидит тебя! И я ненавижу! Как ты мог опоганить всё. Растоптать... воспользоваться тем, что ты господин... Ты посмотри, до чего мать довёл своими наложницами...

   — А вот мать — не твоё дело, — чуть повысил голос Всеволод, словно лев прорычал.

   — Она моя мать, она страдает, и именно поэтому это моё дело! — теряя над собой контроль, закричал Святослав. — А тебя никто, кроме киевских да черниговских баб, не любит!

   — Это не так уже мало, сынок. Дай Бог, чтобы о тебе так убивались, когда тебя не станет, а уж обо мне в голос реветь будут! — Всеволод опять усмехнулся самодовольно, стукнул по резному поручню стольца кулаком и сказал: — Всё, закончили. Я Неждану отпускаю. Мне в её слезах купаться радости нет. А ты волен поступать как тебе вздумается. Иди.

И было столько силы, столько властности в этом «иди», что княжич попятился, потом повернулся и пошёл к выходу. Когда уже открыл дверь, услышал:

   — Я приказал сегодня баню истопить вечерком. Велю тебе со мною быть.

Неожиданный и непререкаемый приказ отца заставил Святослава задуматься...

Он поднялся в свою светёлку. Лёг на ложе и против желания легко уснул.

Проснулся княжич весь в испарине.

Солнце закатывалось. Из окошка сладко тянуло с поварни пирогами, и Святослав почувствовал зверский голод. Спустился вниз, велел холопу окатить себя водой, прошёл на поварню и получил огромный кусок пирога с зайчатиной и луком.

Лениво дожёвывая последний кусок, подумал, что все княжеские дома — и Олегов дворец, и в Почайне отцов дворец, и в Чернигове — все они выстроены на одну колодку, и можно запутаться, где ты. Было в этом что-то хорошее, постоянное, успокаивающее и надёжное, и что-то раздражающее и тревожное. Полная потеря личности, наверное?.. Да ещё отец... Вот приказал он в баню с ним идти, и он пойдёт и слова не скажет. Потому что отец умеет подавлять всех... Или вообще власть такова по сути своей, по самой природе, что все, кто стоит внизу, теряют свою личность, независимо от того, кто эту власть воплощает?.. А отец умеет внушить и трепет, и страх Господень и заставить выполнить приказание...

Получалось, что княжич помимо воли начинает опять восторгаться отцом, как восторгался им всегда, с раннего детства, даже осуждая и временами ненавидя его из-за отношения к матери. Наваждение какое-то...

«А вот возьму и не пойду к нему в баню», — подумал он вяло, понимая, что всё едино: хорохорься не хорохорься, а приглашение отца — честь, и от неё не откажешься. А откажешься, с отца станет — велит с дружинниками привести...

Баня стояла в глубине банного двора. Вокруг раскинулось несколько небольших банек на каждый день, из тех, что можно было протопить одной охапкой дров. А главная баня была особенная: просторная, тёсаные брёвна пригнаны так, что и конопатить не надо, в парной степень поднималась под самый потолок, и выдержать большой пар на верхней ступеньке могли только самые отъявленные любители жара. Печь с калильными камнями смотрела огромным зевом, в неё можно было сунуть целый воз поленьев. И ещё был сделан греческий водопровод: по медным трубам из огромного чана горячая вода текла к лавкам, и можно было сразу же набирать её в бадейки, не вставая с места, только подними задвижку. Греческий водопровод был устроен не в каждой киевской бане, Всеволод своим гордился и следил за его исправностью, строго спрашивал с холопов и дворского. Собственно мыльня располагалась рядом с парной. Она поражала размерами и светлой, скоблёной сосновой отделкой.

Княжич разделся в сенях, выбрал веник, бадейку и вошёл в парную, чтобы прошиб первый, самый злой пот.

Он смутно различил холопа, который выплеснул на печные камни ковш кваса, и сытный, хлебный дух ударил внос. Пар заволок всё кругом. Княжич по памяти, ощупью, подошёл к степени, взобрался на второй приступок и лёг, блаженно расслабляясь. Холоп сунулся было с веничком, но княжич движением руки отослал его — хотелось просто лежать и впитывать в себя жар, насыщенный квасным духом.

Из мыльни донёсся женский смех, потом визг.

Святослав насторожился. Вспомнился рассказ Нежданы. Смех повторился. Святослав испуганно сел.

«Что же это такое? — подумал он. — Неужели отец решился устраивать непотребство в доме, когда мать в Киеве? А я как же? Я зачем здесь?..»

Дверь распахнулась, в проёме её появился отец, всё такой же огромный, сильный, с веником в руке, облепленный берёзовым листом.

   — Вот он где! — закричал Всеволод громко. — Опоздавшего в десять рук мылить!

Отец посторонился, и в парную вбежали девки, голые, скользкие, распаренные, визжащие, с веничками, мочалами, сурожским мылом, и с хохотом набросились на княжича, тормоша, переворачивая, бесстыдными руками хватаясь за самое сокровенное, щекоча, намыливая и прижимаясь. Он с ужасом почувствовал, как в нём стремительно растёт желание, попытался противиться ему и отбиться от девок, но вскоре понял, что воля его парализована...

Они сели вечерять вдвоём с отцом.

Святослав жадно выпил подряд два кубка кислого рейнского вина, не разобрав толком его вкуса, и только после того, как приятно закружилась готова, смог взглянуть на отца — ярость уже не туманила ему сознание кровавой пеленой.

Отец всё продумал заранее! Он специально надругался над ним, отдал его в руки развратных девок, чтобы насмеяться, и теперь сидит, ухмыляясь, довольный собой, и заботливо угощает,.. Господи, он даже не может вспомнить, с кем из этих девок согрешил. Помнит только, как умело и бесстыдно ласкали они его, возбуждали и как похохатывал рядом отец, подзуживая, натравливая их, словно свору собак на волка...

Отец поднял кубок.

   — Твоё здоровье! — И пригубил.

Святослав ждал, что сейчас он заговорит о том, что вот, мол, теперь можешь возвращаться к Неждане, поскольку поравнялся с ней в непотребстве. Но Всеволод заговорил совсем о другом:

   — Через месяц большой съезд князей. Думаю, соберёмся у меня в Почайне. Мать уже сегодня туда выехала...

«Вот почему он так смело девок в мыльню согнал!» — мелькнула мысль.

   — Надо там хозяйским глазом за порядком проследить. Со всей Русской земли съедутся князья. Дружинников и бояр придётся за стенами дома селить. — Отец опять пригубил. — Будем на съезде княжения пересматривать. Слишком много лучших столов Мономаховичи захватили. Если удастся, и тебя на стол посажу.

   — Куда? — мгновенно забыв о своих мыслях, спросил Святослав.

   — На кудыкину гору, — хмыкнул насмешливо отец. — Куда удастся. Главное, на первую ступеньку княжеской лестницы ногу поставить, князем утвердиться, а не изгоем... Дам тебе Вексича в наставники. Он боярин опытный, мудрый и нашему дому предан. Тебе уже шестнадцать скоро, пора. Я тоже в пятнадцать впервые на стол сел.

Великий князь задумался. Он вспоминал.

Как давно всё было — целых двадцать пять лет назад. Старый Векса поехал с ним в далёкий Карачев, первый княжеский стол Всеволода. И всё-то княжество поменьше боярской вотчины было. Но как бы мала ни была волость — всё же престол. И никогда боярину, хоть завладей он землями обширнее Киевского княжества, не стать князем Рюриковичем, не войти в единую семью... Хотя многие великие бояре уже женятся на младших княжнах, и дети у них наполовину Рюриковичи, а всё равно — боярские дети, не княжичи. И начинать им с детской дружины. И двигаться вверх по дружинной лествице, а не по княжеской, не от престола к престолу, а от милости к милости, сперва в детской, потом в младшей, потом в старшей дружине — нарочитым мужем, вельмим мужем, боярином, ближним боярином, великим боярином...

Суров закон единокровия. Надо успеть, пока власть в руках, посадить сына на видный стол...

Они закончили вечерять, почти не разговаривая между собой. Уже прощаясь, перед сном, отец вскользь, как бы между прочим, бросил:

   — Я матери сказал, что у неё там, на Почайне, будет новая подключница. Проследи, чтобы не обижал её дворский, и поставь её за скотным двором смотреть.

   — Прослежу, — только и смог выговорить княжич.

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Святослав выехал из Киева в Почайну через два дня. Его детская дружина повелением отца была увеличена почти вдвое: под его знаменем встало теперь три десятка дружинников, отобранных из числа самых отличившихся, расторопных гридей, и трое старших — из дружины отца.

К загородному дворцу подъехали стройным отрядом. Впереди — княжич в корзно, в алой княжеской шапке, за ним его меченоша. За меченошей следовал первый ряд, состоящий из бывших детских дружинников. За ними — новые. Так и ехали, уставив копья в стремя.

С броней отец не поскупился, приказал выдать и подогнать из самых сокровенных своих запасов кольчужки новгородской работы, шеломы готской работы, русские булатные мечи. Красные удлинённые щиты приторочены к седлу: хотя у каждого дружинника уже есть свой меченоша, молодые воины не торопились расстаться с оружием. Плащи у всех синие, заколотые на плече фибулами, сапоги красной кожи, узорчатые, луки в изукрашенных тулеях, стрелы в сафьяновых колчанах. Святослав непрестанно оглядывался, любуясь своей дружиной.

Видимо, дозорный ещё издали увидел их, потому что, когда отряд подъехал к воротам, они широко распахнулись, пропуская дружину. На крыльце уже стояла княгиня Агафья, счастливо улыбаясь: наконец-то её первенец стал взрослым и приехал со своей дружиной. Какая мать не почувствует гордость, глядя на такого молодца!

Святослав соскочил с коня и, не обращая внимания на дворского и старого Вексу, взбежал по ступеням крыльца и обнял мать.

Вечером, после ужина, он вышел к реке в надежде встретить Неждану, но её там не было. И на другой день она ни разу не попалась ему на глаза, хотя он, помятуя слова отца о скотном дворе, побывал там.

Увидел он её на третий день.

Неждана шла с подойником, точно так, как в тот, первый день их знакомства, и коса тяжело билась по её спине.

Он догнал её и... поразился: это была она — и не она, так изменилось, исказилось её лицо.

   — Здравствуй, — неуверенно сказал он.

   — Здравствуй, княжич.

   — Где ты была, почему я тебя не видел?

   — Тут и была; Ты смотрел — да не видел. Не признал, наверное... — тихо промолвила она.

Княжич молча пошёл рядом с ней.

Злости не было. Была острая жалость и недоумение: как можно за несколько дней полностью измениться? Господи, что же с ней произошло...

   — Почему ты с подойником? — спросил Святослав, словно из целой кучи вопросов, которые роились у него в голове, этот был самым главным.

   — Будто сам не знаешь...

   — Отец сказал, что поставит тебя подключницей на скотный двор.

   — Так оно и было: приехала княгиня, распорядилась поставить меня подключницей. Видать, великий князь повелел. А вчера за мелкий недосмотр разжаловала в скотницы. Да только мне всё равно... И уж как увидела, что ты на меня смотришь и не узнаешь, жить расхотелось... Не забыл, не простил, значит... и более не любишь...

Столько безнадёжности, тоски прозвучало в этих словах, что у Святослава сжалось сердце: что же она, бедная, пережила, ведь и вправду любит, наверное любит его... Чем она перед ним провинилась? Он сам виноват перед нею. Неждана правильно сказала — она в княжьей воле... А он? Разве он не в княжьей воле? И мать, которую муж заставил взять свою бывшую наложницу в дворовые...

   — Вечером приходи к купальне! — приказал он девушке и не заметил, как она охнула, вздрогнула, как плеснулось молоко на босые ноги...

Неждана сидела на краю большой холстины, расстеленной на песке, той самой... В сумерках глаза на исхудавшем её лице казались огромными и тёмно-синими. Святослав сел рядом с ней и, стараясь унять собственное волнение, вместо всего, что собирался сказать ей, шепнул:

   — Успокойся.

Неждана всхлипнула и упала лицом ему на колени. Он тихонечко погладил её по голове, и она облегчённо заплакала. Княжич поднял её голову, повернул лицом к себе и поцеловал в солёные от слёз щёки и тёплые вздрагивающие губы...

Утром Святослав отправился к матери.

Княгиню он нашёл на хозяйственном дворе. Мать наблюдала, как распаковывают привезённые из киевского дворца ковры, утварь, драгоценное оружие.

Всё это надлежало вычистить, проветрить и потом развесить, чтобы бесчисленные помещения дворца приобрели такой же богатый и блестящий вид, как в Киеве. Однако и переусердствовать не следовало, дабы не вспыхнула в сердцах приехавших на съезд князей зависть, что могло помечать мирному согласию.

Княгиня в таких делах была мастерица: тонкий вкус, чувство меры и привычка с малых лет к прекрасным вещам, которые перешли к Мстиславичам от деда, — всё подмогало ей безошибочно обустраивать дворец. В этом князь полностью доверял ей.

Взглянув на оживлённое, счастливое лицо матери, Святослав решил не говорить с ней о Неждане, не портить радость от этого утра упоминанием о бывшей наложнице отца. Он подошёл к матери и нежно поцеловал в щёку. Она поцеловала сына в склонённую голову.

   — Ты вчера поздно вернулся? — спросила она.

   — Да... Купаться ходил. Ночью вода тёплая...

Мать рассеяно кивнула и тут же закричала холопам, что они не так развешивают огромный, на весь пол в малой гриднице, ковёр, взятый, если княжич правильно помнит, ещё их дедом князем Олегом у хана Куни.

«Не спросила — значит, не знает. Не доложили», — подумал Святослав и твёрдо решил, что, пожалуй, и вправду сегодня ничего матери не следует говорить, а лучше съездить в Киев, перемолвиться с отцом...

В Киеве он перехватил великого князя между двумя застольями с «нужными» боярами. Княжич замялся, не зная, как начать разговор, но отец сам помог ему.

   — Помирился с Нежданой? — спросил он с удивительным бесстыдством.

-Да.

   — Так что тебе?

   — Подари её мне.

   — Если нужна именно она, воля твоя, дарю! Скажу, чтобы кабальную запись на тебя переписали.

   — Я хочу ей вольную дать.

   — Она теперь твоя, ты волен поступать с ней как знаешь. — Отец хотел уже уйти, но, заметив, что княжич мнётся, спросил: — Ещё что-нибудь?

   — Пошли дружинника, чтобы её забрал с Почайны.

   — А вот этого, сын, я делать не стану. Неужели ты сам не понимаешь: мать и так вся в терзаниях! Помнится, ты так истово о ней пёкся. Зачем же лишний раз напоминать, что я забочусь о каких-то девках? Сам придумай, как её оттуда забрать. Да и нужно ли?

   — Нужно... — Он поклонился великому князю и тотчас покинул дворец.

Святослав всегда считал себя киевлянином, хотя и прожил много лет в Чернигове. Считал так же, как все Рюриковичи, имевшие в великом городе родовой дом или дворец. Но, полагая себя киевлянином, он почти совсем не знал города, разве что несколько мест: Гора, где высоко над Киевом сгрудились дома-крепости великих киевских бояр и наиболее древние княжеские жилища, Щековица, где высился просторный дворец Ольговичей с пристройками, надстройками, Святая София, Десятинная церковь, монастырь на Печере, куда Ольговичи по традиции делали богатые вклады, — вот, пожалуй, и всё. Ещё Крещатик — святая улица, некогда приведшая к православию честной киевский народ. Но даже Крещатик за пределами Золотых ворот княжич знал плохо. А начинавшийся недалеко Подол и вовсе был ему незнаком. Однако сегодня ему нужно было ехать именно на Подол и там, в путанице закоулков и проулков, найти рискового ростовщика, который за хорошие резы согласился бы ссудить ему гривны.

Как его искать? Святослав смутно догадывался, что ростовщики не стоят на пороге своих лавок и не зазывают народ, как это делают купцы — и свои, киевские, и приезжие.

...Он слез с коня, взял его под уздцы и неторопливо двинулся от лавки к лавке, раздумывая, как поступить. Не сделав первого шага, не начнёшь пути... Княжич подошёл к первой попавшейся, на пороге которой стоял белозубый черноглазый торговец и зазывно встряхивал нанизанными на шёлковый шнурок женскими украшениями: кольцами, серёжками, колтами.

— Заходи, милостивый князь! Здравствуй на долгие лета, — поклонился купец.

Как-то незаметно для себя Святослав оказался в прохладном полумраке лавки.

   — Что привлекло твой взор, милостивый князь?

Княжич указал на колты с яркими синими — кто знает, как они называются? — камешками.

   — Если к золотистым волосам, тогда твой выбор верен, милостивый князь. Но не слишком ли скромен подарок? Это простые камешки. А вот колты с алмазами, лалами, сапфирами — выбирай.

Святослав растерянно посмотрел на торговца — он не ожидал, что так быстро и просто окажется в роли покупателя, и к щекам его прихлынула кровь.

Торговец мгновенно всё понял:

   — Если ты сейчас не можешь расплатиться, я поверю тебе в долг. Такой молодой, красивый, сильный и удачливый князь не захочет обмануть скромного торговца, которого знает весь Подол.

   — Я не хочу брать у тебя товар под простое обещание. А вдруг в первом же походе меня убьют? — Святослав сам не понял, как нашлись и почему так легко были произнесены эти слова.

   — Я готов рискнуть, мой князь. Твой отец всегда отдаёт долги.

   — Значит, ты меня знаешь?

   — Кто на Подоле не знает сына великого князя! Мы были бы никчёмными торговцами, если бы не знали твоей милости.

Княжич промолчал.

   — Для кого тебе нужен подарок?

   — А я было подумал, ты всё на свете знаешь, — усмехнулся княжич.

Торговец не растерялся:

   — Для самой красивой златоволосой девушки на Днепре. — При этом он принялся проворно снимать со шнурка кольца, чтобы достать выбранные Святославом колты.

   — Но мы так и не договорились о плате.

   — Я же сказал, милостивый князь, что согласен рисковать и ждать. Я открою тебе секрет своей готовности к риску: когда у тебя появятся гривны, ты заплатишь мне не торгуясь, столько, сколько я запрошу, и я возмещу всё — и риск, и время ожидания! — Торговец широко улыбнулся.

«Его игра — честность и откровенность, — подумал княжич. — А что, если я тоже сыграю на откровенности?»

Он покрутил колты в руках, любуясь тонкой работой, и сказал доверительно:

   — У меня действительно нет ни ногаты. А я хотел бы купить для той златоволосой девушки ещё и сафьяновые босовики и синий плащ и фибулу к нему. Может ли твоя готовность к риску зайти так далеко, что ты одолжишь мне серебра под божеские резы?

   — Я бы мог это сделать, но не стану, потому что, если об этом узнают менялы, меня сживут со свету.

   — А где их найти, менял? — быстро спросил княжич, нарушая им же самим затеянную неторопливую игру.

Купец хитро улыбнулся, хлопнул в ладоши, и тотчас появился мальчишка лет десяти.

   — Проводи князя к дяде Якиму, скажи, от меня. — Торговец поклонился княжичу и добавил: — Сказал бы прямо, князь, чего тeбe надобно, я сразу бы и посоветовал, к кому обратиться.

   — Но я обязательно куплю у тебя эти колты, — заверил смущённый Святослав.

   — Конечно, князь, буду счастлив. Я всегда здесь, на Подоле, и всегда к твоим услугам...

Мальчишка провёл княжича в расположенную невдалеке такую же по внешнему виду лавку, с тем только отличием, что хозяин её ничего не предлагал, а сидел на ларе и крутил в руках золотой ромейский динарий. Святослав уже видел таких вот странных лавочников, но не догадывался, какой товар они предлагают. Оказалось так просто — деньги.

Он поздоровался и вошёл в лавку. Мальчишка сказал несколько слов хозяину и убежал.

   — Я рад служить высокочтимому князю, — приветствовал его с поклоном меняла.

По его выговору княжич решил, что перед ним уроженец Византии, а может быть, Булгарии.

   — Мне нужны гривны, — прямо объявил он о цели своего визита и взглянул в лицо менялы.

Чёрные, чуть на выкате глаза под такими же чёрными густыми бровями смотрели вдумчиво, словно взвешивали и оценивали возможности посетителя.

   — А сюда и приходят только те, кому нужны деньги, — сказал наконец Яким и приоткрыл тяжёлую ковровую завесу в соседнюю комнатушку.

Княжич вошёл и огляделся: пол, устланный коврами, длинные, как скатанный походный шатёр, шёлковые подушки, низенький столик с огромным плетёным блюдом, полным фруктов.

   — Ты грек, Яким? — спросил Святослав по-гречески.

Яким поклонился и ответил на греческом же языке:

   — Юный князь знает язык эллинов? Впрочем, зачем я спрашиваю? Мне известно, что многие архонты в этой удивительной стране многоязычны. У вас странно соседствуют высочайшая культура и мудрость городских жителей с дикостью тех, кто живёт в степях.

   — В степях живут половцы.

   — Да, это мне известно. Ты спросил, не грек ли я. Нет. Я армянин. Ты слышал о таком народе?

   — Да. Вы живете в горах, где делают пурпур.

   — Ты прав. Он называется на нашем языке «вордан-кармир». Но это на исторической родине, а сам я не оттуда: мой род уже давно обосновался в Киликии, что расположена южнее Византии, на берегу моря. В Киев я приехал десять лет назад, — Яким перешёл на русский язык, — и полюбил вашу страну.

   — Почему?

   — Потому что, — Яким хитро улыбнулся, — у вас высокие резы и ваши девушки прекрасны — белотелы, синеоки и златоволосы. Моя жена из вашего племени. Садись, князь, откушай фруктов.

Яким взял маленький ножичек, быстро очистил персик, нарезал ломтями, воткнул острие ножа в самый большой кусок и подал его Святославу. Сам взял кусочек поменьше. Пока княжич ел, он наблюдал за ним, откусывая маленькие ломтики.

   — Теперь, — сказал он, когда персик был съеден, — мы можем поговорить о деле.

«Он составил мнение обо мне, — подумал княжич, — и, кажется, оно благоприятное».

   — Сколько серебра нужно твоей княжеской милости?

   — Скажу тебе откровенно: я сам не знаю.

Яким позволил себе улыбнуться. Он понял, что князь впервые здесь, на Подоле.

   — Ты у меня первый заёмщик, который не знает, сколько ему нужно.

   — Я могу с тобой говорить без утайки и быть уверенным, что ты никому не расскажешь? В моём деле тайна отношений с заёмщиком — главное, — с достоинством ответил Яким. — Я весь внимание, мой князь.

Святослав задумался: как назвать Неждану этому незнакомому человеку — любимой, любовницей или наложницей?

   — Есть одна девушка... — начал он неуверенно. — Она попала в дворню по кабальной записи. Я отпустил её на волю и хочу купить деревеньку, обустроить и подарить ей.

Яким несколько раз понимающе кивнул.

   — А деревенька у тебя на примете есть? — спросил он.

   — Нет ещё.

   — И как я могу догадаться, ты даже не знаешь, к кому обратиться в поисках подходящей?

   — Ты прав, Яким. Я зашёл в соседнюю лавку, хозяин направил меня к тебе. А больше я никого не знаю.

— Зато сына великого князя знают здесь всё. Это, с одной стороны, облегчает дело, с другой — усложняет. — Яким не заметил, как перешёл на греческий: видимо, ему было проще обсуждать сложные вопросы на этом языке, языке философов и торговцев. — Если милостивый архонт дозволит мне, я всё сделаю. Мне понадобится несколько дней, и я должен знать, где пожелает господин купить деревеньку.

   — Поблизости от дома отца, на Почайне, — сказал Святослав.

   — В каких пределах я могу тратить твои деньги, князь?

   — Свои деньги, — улыбнулся княжич.

   — Как только я их потрачу, они станут уже не моими, а твоими, ибо тебе придётся отдавать их мне, когда ты сядешь, — закончил он по-русски, — на стол.

   — Ты согласен ждать?

   — Ремесло менялы, в частности, состоит в том, чтобы ждать. Я жду — резы растут, а я тем временем читаю прекрасные книги на моём родном языке и на языке эллинов.

Я всегда буду рад принять тебя, милостивый архонт. Что же касается твоего дела, то я пришлю мальчишку...

   — Нет, — быстро сказал княжич. — Я буду наведываться сам. — И добавил: — Мне приятно разговаривать с тобой, Яким.

   — Спасибо за честь. И позволь сказать тебе: не думай о долге. Я верю в твою судьбу, она приведёт тебя на самую вершину славы и богатства. Ты ещё не прикоснулся сталью к своим щекам, но уже провёл дело со мною как умудрённый муж. Я поверил в тебя, архонт.

Святослав вышел. Чуть поодаль, у лавки торговца украшениями, стоял его конь, поматывая головой. Княжич легко вспрыгнул в седло. На его лице блуждала самодовольная улыбка.

Он проехал мимо церкви Святой Ирины, что у Золотых ворот, и радостное настроение испортилось: он так и не решил для себя, должен ли каяться в совершённом грехе прелюбодеяния и говорить на исповеди о Неждане. Воспитанный в христианской вере с пелёнок, он не подвергал сомнению её догматы. Но что-то в нём протестовало — не против таинства исповеди, а против всеохватности её. Он был ещё слишком молод, чтобы вступать в философско-теологические споры с самим с собой. Он просто не хотел пускать ни отца Игнатия, милого, умного, немного ленивого священника, ни тем более кого-либо другого в сокровенный мир своих чувств.

Святослав сделал выбор в пользу своего нежелания, и этот выбор во многом определил его будущее, как, впрочем, и некоторые другие поступки, совершённые в юности.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Яким ошибся только в одном: ему понадобилось не три, а пять дней, чтобы найти деревеньку, договориться и совершить купчую.

Деревенька понравилась княжичу: пять дворов, сорок смердов и старик староста. Для Нежданы пятистенный дом.

Святослав возвращался в Почайну довольный и гордый собой. Первый, кто его там встретил, был Ягуба.

   — Великая княгиня продала Неждану, княжич, — выпалил он вместо приветствия.

Святослав опешил.

   — Не может быть! — воскликнул он.

Столько беспомощности было в этих словах, что Ягуба не нашёлся что ответить.

   — Она что — узнала?

   — Кто-то из дворовых девок доложил, порадел. Княгиня тут же и приказала дворскому продать.

   — Как же так? Она не имела права! Отец подарил мне её.

Ягуба только хмыкнул.

Действительно, мать не знала, да и не могла знать, что отец подарил свою бывшую наложницу сыну.

   — Но я порвал кабальную запись!

   — А великой княгине ты о том сказал?

   — Нет...

   — Чего же ты хочешь?

Святослав постепенно приходил в себя.

   — Куда её увезли?

   — Не знаю.

   — Кто купил?

   — Не знаю. Как свели со двора, так никто её больше и не видел.

   — Когда?

   — Позавчера. Я тебя два дня выглядываю. Пошёл к воеводе отпрашиваться в Киев, так он не отпустил...

Ягуба ещё что-то говорил, но княжич не слышал. В нём поднимался гнев. Зачем мать поступила так жестоко? Какое имела право? Почему не подождала его? Ведь не могли девки, наушничая, не рассказать об их любви! Почему?

Чем больше он думал, тем сильнее нарастал в нём гнев. Все эти дни он ощущал себя взрослым: поступал, как взрослый, думал о себе, как о взрослом. И вдруг — снова оказался маленьким мальчиком во власти матери... Нет, он должен сейчас же, немедленно показать ей, что так с ним больше обращаться он не позволит. И она должна сказать ему, где Неждана!

Он ворвался в светлицу великой княгини. Мать сидела на высоком резном стольце, окружённая челядью, и отдавала распоряжения дворскому, который стоял, вытянувшись, перед ней. Святослав на мгновение отвлёкся от собственных мыслей и отметил, что в прежние времена мать обычно усаживала дворского. Однако чувства переполняли его, и останавливаться на этом наблюдении было недосуг. А жаль. Если бы он хоть немножко поразмыслил над этим, он бы понял, что со дня восхождения отца на великий стол мать — теперь великая княгиня Киевская, первая женщина на Руси — разительно изменилась. И наверное, пойми он это, всё произошло бы по-другому. Но он сделал то, что сделал: прямо от двери крикнул:

   — Мама, пусть все уйдут! Мне надо поговорить с тобой.

   — Сядь, подожди, я скоро закончу, — ровным голосом ответила мать.

И опять Святослав не заметил перемен в её речи. А она излучала спокойную уверенность, идущую от обретения власти.

   — Если ты не отпустишь людей, я буду говорить при них! — крикнул княжич, чувствуя, как ярость туманит ему голову и нарастает возмущение от того, что его по-прежнему считают мальчишкой.

Кое-кто стал пятиться к двери, от греха подальше.

   — Стойте! — приказала мать. — Я не разрешала уходить. А ты садись и жди.

Святослав решительно подошёл к стольцу, на котором восседала мать, мягко отодвинул в сторону дворского и, приблизясь к ней вплотную, спросил негромко:

- Как ты могла продать Неждану?

Княгиня вздрогнула, впилась потемневшими от гнева глазами в лицо сына, прочла в нём неукротимую решимость, прошептала:

   — Ты всё же посмел... — И распорядилась: — Выйдите все!

Пока челядь, толпясь, выходила из комнаты, пока дворский, замыкая исход, прикрыл за собой дверь, мать и сын смотрели друг на друга — он яростно, она возмущённо. Но всё же эта короткая пауза немного охладила Святослава, и он продолжил уже спокойнее:

   — Разве ты не знаешь, что отец подарил её мне?

Вот этого, наверное, не следовало говорить.

   — Как ты посмел заговорить со мной об отце и об этой паскудной девке! — закричала мать.

   — Я просто излагаю дело, как оно есть, — сказал княжич, делая над собой усилие, чтобы сдержаться.

   — Ты посмел говорить со мной о полюбовнице отца?!

   — Если уж слушаешь наушниц, то слушай до конца: не отцовская она, а моя полюбовница! — снова в ярости бросил Святослав.

   — Это я знаю, — язвительно сказала мать. — Подобрал отбросы, не побрезговал, не постыдился!

   — Не смей так говорить о ней!

   — Не смей так разговаривать с матерью!

   — Кому ты её продала?

Княгиня вскочила на ноги так резко и стремительно, что стольце откатилось к стенке, сделав шаг к сыну, ухватила в ярости его за ухо и, повернув к двери, крикнула:

   — Убирайся!

Княжич вырвался и выскочил из комнаты.

Княгиня крикнула ему в след:

   — Никогда не скажу! — Она как слепая стала нащупывать за спиной стольце. Нашла, рухнула в него и зарыдала.

«Никогда... ни за что... он мне боле не сын...» — шептала она, продолжая плакать.

Больше всего её оскорбило даже не то, что её самый любимый сын, её первенец позволил себе столь непочтительно разговаривать с матерью, а то, что какая-то девка для него, всегда такого нежного, заботливого, любящего, оказалась дороже матери. Только она немного отошла душой, успокоилась, почувствовала себя великой княгиней, хозяйкой... и вот... при людях, при всех... так оскорбить! И тут же — до чего противоречивы женские натуры! — подумала, что напрасно оттаскала его за ухо, словно несмышлёныша, тем более что никогда прежде она не делала этого... А он уже мужчина. Он, конечно, спал уже с этой потаскухой... И опять завертелись злые, неукротимые мысли о сыне и о муже, и всё лезла в голову нахальная эта девка, молодая, синеглазая, такая красивая даже в грубой одежде скотницы, даже после стольких дней страданий...

Святослав выбежал во двор. Ягуба ждал его. Некоторое время юноши стояли молча: один в раздумье, другой в ожидании решения.

Наконец Ягуба негромко произнёс слова, на долгие годы определившие его положение при Святославе:

   — Собирать дружину, княжич?

   — Собирай.

   — Налегке?

   — Да. Без меченош. За воротами. — С каждым словом голос княжича обретал уверенность и силу. — Там жди меня.

Глаза Ягубы радостно сверкнули: слово «жди», употреблённое княжичем вместо безликого «ждите», означало лишь одно — пока его нет, во главе дружины стоит Ягуба. Дружинник едва сдержался, чтобы не гикнуть как мальчишка, и умчался выполнять приказ. А Святослав вернулся в дворец, отыскал дворского, взял старика под руку и спросил:

   — Кто купил Неждану?

Старый слуга горестно вздохнул. Он помнил, как появился на свет княжич, как были счастливы тогда княгиня и князь, как устроил Всеволод пир по случаю рождения первенца, приглашая к столу любого заезжего и проезжего... А теперь вот прорвалось всё, что годами копилось и не выплёскивалось благодаря мудрости княгини, согласившейся не замечать ничего, что порочило бы её мужа... Коснулось дело сына — и не выдержало сердце: ревность матери превзошла ревность женщины... Что же в таком случае делать ему, дворскому? Чью сторону принять? Тем более что он действительно не знает, откуда взялся проезжий торк...

   — Купил торкский гость, — сказал он.

   — Откуда он?

Этого дворский не знал. Но по некоторым признакам предполагал, что из белгородских торков, и он осторожно высказал это предположение княжичу.

   — И на том спасибо! — сказал нетерпеливо княжич и хотел было бежать, но остановился. — Он один ехал?

   — С малым обозом.

   — Гружёным?

   — Кажется, да...

   — Белгородский — значит, на юг?

   — Вот этого сказать не могу. Но думаю, что так, княжич.

   — Сколько он заплатил за Неждану?

   — Десять гривен... — И, увидев удивление на лице Святослава, торопливо добавил: — Матушка-княгиня велела отдать за сколько даст, княжич... Да и девка была поротая...

   — Поротая?! — переспросил юноша, сжимая кулаки, но пересилил себя. — Сильно?

Дворский опустил голову...

Дружина уже, собралась за воротами. Юные воины держали в поводу коней. Святослав почувствовал прилив гордости. Он ещё не возглавлял свою дружину в походах, если не считать короткой дороги из Киева сюда, в Почайну, при переезде. Не удержался, обратился к ней с коротким словом:

   — Други, не служба — просьба: следуйте за мной!

Ему подвели коня. Он вскочил в седло и поскакал на главный шлях, где, как он помнил, в двух поприщах от дворца был поворот на полдень, к меловым горам, откуда чумаки по осени возят белый камень для отделки церквей. Это и был путь на Белгород.

Торка они настигли поздно вечером, уже на ночлеге.

Два шатра стояли в стороне от шляха, их окружали три телеги с поднятыми оглоблями: видно, бывалый торк боялся нападения недобрых людей. Кони паслись под присмотром слуги, больше смахивающего на воина — на боку у него болталась сабля.

Ягуба свернул со шляха, подскакал к телегам, спешился и подошёл к шатру.

   — Эй, хозяин! — позвал он.

Оттуда донёсся стон. Тогда Ягуба, не раздумывая, вошёл в шатёр.

Следом подъехали Святослав и дружинники. Не успели они соскочить с коней, как вдруг полог шатра откинулся и оттуда, держась за окровавленную голову, вывалился Ягуба. За ним выскочил торк с саблей в руке. Он уже замахнулся для смертельного удара, но княжич закричал:

   — Остановись, собака!

Торк только сейчас заметил окружающих его воинов.

   — Как ты посмел ударить моего дружинника? — наезжая конём на торка, в гневе крикнул Святослав.

   — А как он посмел войти в женский шатёр? — Торк не выказал испуга, но саблю опустил.

   — Но и ты был в женском шатре!

   — Там моя жена, — ответил торк и левой рукой задёрнул полог.

   — Жена? — с ужасом переспросил Святослав. — Жена... — Ещё мгновение, и он приказал бы убить торка, но в это время Ягуба, сделав над собой усилие, приподнялся, всё ещё держась за голову, и прерывисто заговорил:

   — Врёт он, собака... Неждана там... избитая... больная... плачет...

   — Взять его! — приказал дружинникам княжич, а сам стремительно спрыгнул с коня и бросился в шатёр.

На кошме лицом вниз лежала Неждана. Её спина, исполосованная ударами плети, была покрыта местами листьями подорожника. Она приподняла голову, слабо улыбнулась и прошептала:

   — Это меня Куря исполосовал... Торк не виноват... Он заботился...

Святослав сжал кулаки: Куря был придворным палачом, и отдавала ему распоряжения в отсутствие мужа только княгиня. Он опустился подле Нежданы на колени.

   — Лада моя... За что же тебя так?

   — Как узнала я, что великая княгиня приказала меня продать, так и сбежала... Поймали... Высекли...

   — Нелюди проклятые, — процедил сквозь зубы княжич.

   — Как ты меня нашёл?

   — После расскажу...

   — А если не отдаст меня торк? Купил ведь... — заплакала Неждана.

   — Не плачь, лада, успокойся, я всё улажу. — Он поднялся с колен, выглянул из шатра. — Что с Ягубой?

   — Жив будет, не помрёт, — ответил ему дружинник. — Проклятый торк рукояткой сабли его стукнул.

Чуть в стороне от шатра двое дружинников вязали торка.

   — Освободите его! — распорядился княжич.

   — Вижу, ты не грабитель. Так почему ты и твои люди ведёте себя, словно разбойники? — гордо выпрямившись, спросил торк, как только его отпустили. — Я торговый гость. На Руси всегда уважали торгового гостя.

А я — княжич Святослав, и эта девушка моя! За то, что ты вёз её с бережением, я прощаю тебе нападение на дружинника и то, что пытался обмануть меня. Я забираю Неждану. У меня нет десяти гривен, что ты заплатил дворскому, но я отдаю тебе в уплату перстень, он стоит куда больше! — Святослав снял с пальца перстень с крупным камнем и протянул торку. — В счёт разницы я забираю у тебя воз и коня. Други! Помогите купцу опорожнить воз и нарвите свежей травы.

...На рассвете они достигли развилки, от которой дорога отходила к Почайне. Княжич приказал остановиться.

   — Вот что, — сказал он, — дальше я поеду с Нежданой. Тут недалеко её деревня Хорино. А вы возвращайтесь. Делайте, что всегда. Будет великая княгиня спрашивать — отвечайте: княжич велел — и всё. Будет куда посылать — не можем, княжич не велел. Вернусь, как смогу. Ягуба, — обратился он к дружиннику, — тебя особо прошу: поедешь сейчас со мной, запомнишь короткую дорогу и привезёшь бабку-знахарку.

Через четыре дня, оставив Неждану на попечение знахарки, Святослав вернулся в дворец, рассудив, что подобная неторопливость в ответ на самоуправство матери как нельзя лучше прояснит его отношение к случившемуся.

Мать, видимо, что-то почувствовала, потому что, как только он приехал, тотчас послала за ним старого боярина Вексу, надеясь, что из уважения к воеводе сын подчинится.

Приняла сына великая княгиня у себя в покоях, отослав всю челядь.

Святослав ожидал разговора о девушке, но мать, неожиданно для него взяв сына за руку и промокнув глаза платком, заговорила мягко, с грустью:

   — Как ты испугал меня — четыре дня от тебя ни весточки, ни слуху... Как ты мог, сын мой? Знаю только, что взял дружину, куда-то уехал, потом явился твой Ягуба, я пытала его — он молчит... Разве можно так мучить мать?

В душе шевельнулось раскаяние, но княжич подавил его и, чтобы не расчувствоваться, глядя на любимое, такое печальное лицо матери, выпалил:

   — А как можно было продавать Неждану, да ещё отдав её перед этим в руки Кури, зверя некрещёного? Он же исполосовал её!

— Ты опять осмелился произнести при мне имя этой негодной девки! — Лицо матери исказилось в гневе.

— Ты посмела продать мой закуп, не спросись меня! — крикнул он, всё больше распаляясь.

— Это закуп твоего отца. И наложница она твоего отца! А коль скоро он передал её в мою власть...

— То ты решила мстить ей?

— Я в своих холопах вольна!

— Она мне отцом подарена! И мною на волю отпущена!

   — Не желаю знать о твоих мерзких делишках и гнусных девках! Избавь меня от этого!

— Раз уж ты в мои дела вмешиваешься, то и знать всё обязана!

Мать и сын кричали одновременно, не слушая друг друга. И вдруг княгиня опустила голову, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

— Господи, — услышал Святослав её причитания, — всю жизнь терпела от мужа, так мне ещё и от сына терпеть? За что мне такая мука, такое наказание, Господи...

   — Мама! — воскликнул Святослав с такой болью, словно сердце у него вдруг оборвалось. Он обнял мать, принялся гладить её вздрагивающие плечи. — Мама, мамочка...

Княгиня прижалась к сыну, рыдания её постепенно затихли, она уже ничего не говорила, только порывисто вздыхала. Потом наконец шепнула:

   — Прости...

   — И ты прости, мама...

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Осень 1142 года выдалась долгой, тёплой и сухой. Густые леса и перелески, между которыми неторопливо петлял по всхолмлённой земле Галицкий шлях, вспыхивали попеременно в лучах щедрого солнца то золотом, то красной медью трепещущих на лёгком ветерке листьев. Изредка обочь дороги, прижавшись к деревушкам, чернели поля, заботливо возделанные под озимые. По ним важно расхаживали грачи, не торопившиеся улетать на юг.

Святослав ехал верхом во главе своей дружины.

За ним, отстав на несколько шагов, по трое ехали дружинники: первыми — Ягуба, Пётр и Васята Ратшич. За ними — ещё с полсотни испытанных воинов. Если считать с меченошами, оружниками, конюшими, то наберётся две сотни. Отец не поскупился, отдал своих лучших гридей. Все они с радостью принесли клятву сыну великого князя и теперь тоже стали его дружинниками. Шествие замыкал огромный обоз под охраной воинов.

Святослава так и подмывало осадить коня, поехать рядом с друзьями детства, поболтать, как бывало, но — нельзя, он ныне князь! Он не удержался, оглянулся: вот и Ягуба, надувшись от гордости, сидит в седле, словно кол проглотил. Ещё бы! Совсем недавно простой дружинник из детской, он сегодня едет в первом ряду старшей дружины, хотя и ему, и Петру и Васяте едва минуло восемнадцать лет.

Целых два года до этого дня Всеволод держал сына при себе и приучал к государственным делам.

С поразившим Святослава коварством великий князь нарушал все предварительные договорённости с братьями. Начал с того, что в обход Игоря Олеговича, следующего по старшинству своего брата, отдал Черниговский стол Владимиру Давыдовичу, не желая ссориться с могущественным родом Давыдовичей.

Это решение вызвало гнев Игоря. Но младший брат, Святослав Олегович, поддержал Всеволода в обмен на обещание посадить его на Переяславльский стол.

И следующий шаг отца поверг в изумление Святослава: великий князь решил сместить родных братьев своей жены, Изяслава и Мстислава, с их престолов и послал на них войска. Но Мстиславичи в той борьбе победили и удержали свои княжества.

Тогда Всеволод вспомнил про своё обещание, данное младшему брату Святославу, и послал его с войсками изгнать из Переяславля князя Андрея, младшего сына великого Мономаха. В народе Андрея прозвали Добрым, и, может быть, именно это обстоятельство вселило в великого князя надежду, что особой борьбы тут не будет. Но Андрей проявил недюжинную умелость, ополчился, вышел навстречу войскам Ольговичей и заявил, что стоять он будет до конца, ибо Переяславль его отчина и здесь княжил его отец Мономах. Всеволод предложил ему курское княжение, но и Курск не прельстил Андрея. Все попытки Святослава Олеговича отвоевать себе стол ни к чему не привели, более того, мужественный сын Мономаха обратил Святослава Олеговича в бегство. В этом бою участвовал вместе с дядей и младший Святослав, и бежал вместе с ним, и испил горечь поражения. Велико же было его удивление, когда отец « который раз совершил политический кувырок: заключил с Андреем не просто мир, а союз, пригласив его на переговоры с половецкими ханами о совместном походе.

Недовольство Всеволодом среди князей нарастало: уж больно неразборчив он был в своих действиях, любой ценной добивался выгоды, нынче целовал крест и клялся в дружбе, а завтра обрушивал войска, норовя силой отобрать престол.

Вскоре внимание великого князя привлекло богатейшее западное княжество, Галицкое. Он задумал отобрать этот Стол у князя Владимирко, что открывало возможность совершить целый ряд княжеских перестановок.

Но и эта затея обернулась поражением.

Теперь Всеволод вновь обратил свои помыслы на то, чтобы удовлетворить притязания брата Святослава Олеговича на достойный стол. Он решил посадить его в Новгороде.

Но к этому времени Новгород стал практически независим от Киева. Он самостоятельно, по своей воле, решал вопросы приглашения князей на стол. Вече приняло жестокое решение — не пускать в город Святослава. Опять возникла усобица, не принёсшая ни славы, ни добытку Ольговичам. Новгородцы настояли на своём.

Тогда великий князь предложил им вместо брата Святослава сына Святослава.

Новгородцы, рассудив, что юный князь в руках новгородской господы будет послушным и управляемым, согласились.

Трепеща от нетерпения, Святослав снарядил дружину и помчался в Новгород, но по пути, в Чернигове, его перехватили гонцы с известием, что переменчивые новгородцы отказываются принять его и что им люб только князь из рода Мономаховичей.

Забегая вперёд, следует сказать, что пристрастие Новгорода к потомкам Мономаха в конечном итоге привело на великое княжение и Всеволода Большое Гнездо, и его сына Ярослава, и, наконец, Александра Невского. Но это будет значительно позже, через сто лет...

А пока спор великого князя с Новгородом продолжался. Всеволод предложил им другого сына. Правда, всё это уже не волновало Святослава, ибо не имело к нему касательства. Он попытался забыть в объятиях Нежданы жестокое оскорбление, нанесённое ему новгородцами, и отдалился от отцовского двора, лелея обиду и ревность к тем, кто уже княжил, пусть даже в самых крохотных волостях.

И потому, наверное, он без особых надежд и ожиданий прибыл на очередной съезд князей в начале осени 1142 года.

Опять делили и перераспределяли столы.

Отец, видимо, почувствовал силу — его поддержала большая группа князей — и неожиданно для всех заявил, что на завидный Владимиро-Волынский стол возводит своего старшего сына — Святослава.

Княжич сидел в это время рядом с младшими братьями, не ждал ничего для себя важного и потому слушал вполуха. Когда в сочетании с его именем прозвучало «Владимиро-Волынский», он не сразу сообразил, о чём идёт речь. Только услыхав чей-то злой, резкий выкрик: «Он слишком молод!», наконец осознал, что всё происходящее имеет отношение к нему.

   — А не твоего ли господина Юрия Долгорукого отец в шесть лет в Суздале князем посадил? — раздался мощный голос Всеволода, и княжич догадался, что против выступает один из бояр могучего северного владыки.

Сторонники великого князя громко засмеялись.

   — Пусть выйдет на круг! — прозвучал глухой старческий голос.

Святославу показалось, что он узнал Святополка Мстиславича, самого старого из двоюродных дедов со стороны матери.

   — На круг! На круг! — подхватили доброжелательные голоса сторонников Всеволода.

Святослав вышел.

От волнения он не мог узнать никого из окружающих его князей. Усилием воли княжич взял себя в руки. Чутьё подсказало ему, что нужно поклониться.

Он так и сделал: поклонился большим поклоном, коснувшись рукой пола, и медленно выпрямился.

Гул одобрения пронёсся по гриднице.

   — И в походы он уже хаживал, — опять, словно сквозь туман, различил он голос отца.

   — Холост? — спросил боярин князя Долгорукого.

   — Холост пока ещё, — ответил Всеволод.

   — Обручён? — поинтересовался другой голос.

   — Нет, — ответил кто-то из бояр отца.

   — Это беда поправимая, — усмехнулся отец, — женим молодца, как же князю без княгинюшки!

- А то, глядишь, и забалует — кровь-то горячая.

- Куда горячей! - хохотнул кто-то.

   — Ну, некоторым и жена не помеха, — откровенно рассмеялся один из Мономаховичей.

Святослав с ужасом подумал, что отцовское беспутство ляжет на него несмываемым пятном и сейчас его с позором прогонят из круга. Но вместо этого под нарастающий смех, в котором было что-то жеребячье и похотливое, его одобрили...

И вот он ехал в свой первый город, на свой первый стол во главе дружины, и с ним десяток отцовских бояр. Одни останутся с ним на первое время во Владимире и, если захотят, навсегда свяжут свою судьбу с молодым князем Волынским. Другие, урядив все дела, вернутся в Киев...

Святослав ещё раз повторил с наслаждением: «Князь Святослав Всеволодович Волынский. Волынский... Волынский!»

Он вспомнил последний разговор с отцом перед отъездом.

«Первый год даю тебе на кормление. Полк твой звать на помощь не стану — обрасти мясом, набери воев, займись с молодыми. Бояр за все советы благодари, от похвалы язык не отвалится. Но поступай по разуму. Своё решение никогда сразу не объявляй. То, что Неждану с собой не берёшь, — хвалю. Мудро. И ещё: своих детских сразу не возвеличивай, не давай местным боярам повода для зависти. Вот, пожалуй, и всё. Обними меня, сын».

С матерью он попрощался ласково. Она пролила слёзы, он обещал быть осторожным...

Труднее всего было расстаться с Нежданой. Девушка так рыдала, так убивалась, что Святослав наконец пригрозил: «Вот запомню тебя такой, распухшей от слёз, мокрой, красноносой, и разлюблю...»

Владимир-Волынский встретил нового князя глухим колокольным звоном, небольшой толпой горожан с хлебом-солью, галочьим криком. Богатый и независимый город явственно давал понять, что молодой князь из Ольговичей ему не по сердцу. «Даже ковра красного не постелили», — с досадой и обидой подумал Святослав. Зато природа распорядилась по-своему: обильным листопадом бросила под ноги золотой ковёр невиданной красы.

Волынские бояре на первый пир пришли разряженные так, что Святослав в своём новом одеянии, подаренном отцом, выглядел среди них едва ли не самым захудалым.

Бросалось сглаза обилие польской одежды, непривычней, но очень красивой и короткой, что, как отметил про себя князь, удобно и для пира, и для боя.

И жёны боярские чем-то неуловимым отличались от киевских да черниговских. Впрочем, так оно и должно было быть — в каждой земле свои обычаи, свои привычки, своё понятие о красоте.

Святослав пил мало, всё больше вглядывался в лица и повторял про себя, стараясь запомнить: «Басаёнок, Ковень, Стефан...» Своих ближних бояр он посадил по правую руку от себя, не в конце стола, но и не вверху его. Рядом с ним сидели лишь боярин Вексич, внук старого воеводы, приставленный к Святославу великим князем в качестве то ли наставника, то ли посадника, и князь Холмский, который приходился ему троюродным племянником, хотя и был на добрых десять лет старше.

Уже после третьей чарки волынцы принялись поучать его. Он слушал, согласно кивал головой и улыбался всем светло.

Перед сном Святослав попытался привести в порядок свои впечатления — ему казалось, что на пиру он ничего толком не заметил, не запомнил. Однако здесь, лёжа в тёмной опочивальне, он стал вспоминать подробности, которые там прошли мимо его сознания, а сейчас вдруг возникали из памяти, расползались и обрастали ещё более незначительными деталями.

Боярин Басаёнок не стал пользоваться новинкой — золочёными византийскими вильцами для мяса, а брал куски жирной свинины руками, ловко отрезал кинжалом у самых губ, ел, чавкал, как последний смерд, и запивал всё огромными глотками вина. Рядом с ним сидела его жена, невысокая, худенькая красивая женщина с бледно-прозрачной кожей, на которой алыми пятнами выделялись нарумяненные щёки и чернели насурьмлённые брови. Она едва притрагивалась к еде и ничего не пила. Святославу вдруг представилось, как, вернувшись домой, навалится на болезненную жену всей своей брюхатой тушей боярин и как она терпеливо будет сносить его ласки...

А Холмский льстив и опасен. Сам бы хотел пересесть со своего удела на Волынский стол... И вдруг без всякой связи с князем Холмским ему вспомнилось: он не сделал распоряжений на утро!

Святослав встал, приоткрыл дверь. В сенцах спал Ягуба, поставив ларь поперёк двери и постелив под себя кожух.

«Молодец, — подумал князь. — Когда же он успел и почему я не заметил?»

Он легонько толкнул дружинника. Ягуба тотчас открыл глаза, и рука его потянулась к мечу.

   — Это я, Святослав, — прошептал князь. — Кто тебя надоумил тут лечь?

   — Сам...

   — Вот и дурень. Что завтра говорить станут? Что князь труслив и волынских боится?

   — Так никто и не видел, что я здесь устроился.

   — Вот пусть никто и не видит, как ты отсюда уйдёшь. А теперь слушай: завтра чтобы дружина, как у нас было заведено, с утра вся на бронном дворе занималась. Понял?

   — Понял... Только я уже распорядился.

Святослав опешил:

   — Когда?

   — А когда с пира уходили.

Утром князь, недолго поплутав, вышел на банный двор. Его уже ждали там, словно дома, в Почайне, две бадьи холодной воды и холоп с хусткой — так здесь называли рушничок.

Он окатился, прошёл на бронный двор.

Его дружинники занимались так, словно никуда из-под Киева и не уезжали.

Князь взял два меча, крикнул Петру, и они стали биться, наскакивая, ухая, отступая, нанося нешуточные удары и парируя их по всем правилам ромейского искусства.

Скоро Святослав заметил, что на крытом гульбище дворца, откуда хорошо виден бронный двор, собрались местные дружинники. Потом появился какой-то боярин. Святослав постарался разглядеть его лицо и чуть было не пропустил удар.

   — Не зевай, князь! — крикнул Пётр.

Появился князь Холмский. Он, видимо, тоже побывал на банном дворе, потому что голова его была мокрой. Он взял два меча и, отстранив Петра, встал перед Святославом.

Через пару минут молодой князь понял, что Холмский занимается военной потехой далеко не каждый день: дыхание его стало тяжёлым, лицо побагровело, покрылось потом, глаза стали бегать — со Святослава на его клинки и обратно. Это означало, что конец близок. Одно обманное движение, другое, Холмский разъярился, нанёс неподготовленный удар, раскрылся, и Святослав стремительно — сперва правым мечом, потом левым — прикоснулся к горлу и груди князя.

Холмский вымученно улыбнулся.

   — Ты гибок, как кошка, и силён, как пардус, князь, — сказал он, отдавая Ягубе мечи. И вдруг хохотнул: — Хотел бы я посмотреть, как ты схватишься с Басаёнком. Он у нас тут непревзойдённым считается, силён, как матёрый вепрь.

Святославу на мгновение представилось усталое, но прелестное лицо боярыни Басаёнковой и сам боярин, жадно поедающий груды мяса.

   — Ежели боярин пожелает, пусть приходит утром, я готов, — сказал он, а про себя подумал: «Надо ли было? Если потерплю поражение — урон моей чести, если одолею — наживу врага».

Он кликнул Петра, Васяту, Ягубу, и они двинулись весёлой гурьбой на поварню, где без чинов, словно у себя под Киевом, взяли по ломтю тёплого хлеба с мёдом, запили топлёным молоком. Улыбчивая толстуха повариха, с волосами, затянутыми белым платком, показалась смутно знакомой.

Вот только говорила она по-другому, чуть певуче, с пришепётыванием...

Подошёл боярин Вексич, молча, поджав губы, взглянул на Святослава, всем своим видом выражая укор: князь, а ведёшь себя — словно в Почайне резвишься.

   — Ждут? — упавшим голосом спросил Святослав.

   — Ждут, князь.

Все четверо пошли вслед за Вексичем в думную палату, где ждали князя волынские вельможи.

И потекли долгие, порой непонятные разговоры о местных делах и сложных, запутанных отношениях с Галичем на юге и Полоцком на севере...

Без Нежданы было маетно.

Не помогали ни тяжёлые, до седьмого пота, утренние упражнения на бронном дворе, ни конная потеха.

Казалось бы, чего проще? И Ягуба, и Васята, и даже книжник Пётр уже обзавелись лебёдушками, как называл их Ягуба, а Святослав словно всё не решался или не мог переступить некий порог, за которым ему чудились картины распутства отца. А может быть, это была просто юношеская верность первой любви...

Как-то утром на бронном дворе появился боярин Басаёнок. Долго смотрел, как разминается с мечом князь, подошёл, поклонился, сказал:

   — Дошло до меня, князь, что ты хотел бы и со мной на мечах поиграть.

   — Это не моё желание, а князя Холмского, который проиграл мне. Ну, а я не возражаю, — ответил Святослав.

   — Я верю в своё воинское умение. В скольких битвах побывал — Бог миловал, — сказал Басаёнок.

Первый же удар меча боярина заставил Святослава отступить. Вспомнилось, как когда-то он мальчишкой бился с отцом — такие же могучие, тяжёлые удары.

«Что мне потом говорил отец? — вспомнил князь, отступая и уклоняясь. — Изматывать, не отбивать, а отклонить».

Вокруг собралось много дружинников, челяди. Откуда-то появился Вексич.

Боярин задышал чаще, на лице появились первые капельки пота. Но удары были всё так же тяжелы, и каждый из них мог — не отклони князь вовремя меч — выбить оружие из его рук. Наконец боярин опустил меч, как бы приглашая юношу наступать. Святослав ринулся вперёд, полагая, что противник наконец раскрылся. Сделал выпад в полной уверенности, что бьёт Басаёнка мечом плашмя, но, к его удивлению, меч вылетел из рук...

Боярин опустил свой меч.

   — Князь Холмский был прав — ты искусен и быстр, как пардус. Я бы не хотел встретиться с тобой в бою. Великий князь может гордиться таким сыном.

   — Благодарю тебя, боярин. Ты великий боец на мечах. Мне не стыдно было проиграть тебе.

Они вместе пошли на банный двор.

Через пару месяцев Святослав не выдержал — созвал думу и, не вдаваясь в долгие объяснения, сообщил, что едет в Киев, к отцу, а вместо себя оставляет боярина Вексича. Из дружинников взял с собой Ягубу, Петра, Васяту да ещё небольшую охрану.

К концу шестого дня бешеной скачки, усталый, грязный, осунувшийся, вместе с Ягубой он подъехал к деревушке Хорино, а Пётр, Васята и охрана поскакали дальше в Киев.

В течение всего пути Святослав предвкушал, как поразится и обрадуется Неждана.

Всё так и было, как представлял он себе: молодая женщина охнула, прижала руки к сердцу, сбежала с невысокого крыльца. Он спрыгнул с седла и обнял её...

К отцу он поехал через два дня. Великий князь с утра был в думе, потом провёл княжий суд, потом собрал ближних бояр, затем надолго затворился с братом Игорем Олеговичем. Святослав за это время побывал у матери, поговорил с боярином Вексой, рассказал старику о внуке, узнал от него, что отец заметно изменился — девок своих разогнал, и великая княгиня не нарадуется на него. Посидел в библиотеке, расспросил отца Игнатия о новых книгах.

Перед ужином отец нашёл время для разговора с сыном. Выслушав сбивчивые и путаные вопросы, он усмехнулся, и что-то прежнее, плотоядное мелькнуло в его лице.

   — Скажи прямо, к зазнобе примчался? Не слишком ли накладно так скакать каждый раз, как приспичит?

Святослав потом долго размышлял над легкомысленными, скорее даже ёрническими словами отца — не крылся ли в них совет перевезти Неждану во Владимир? Или, напротив, отец полагал, что проще завести на новом месте новую девку, чем мотаться к Неждане в Хорино?

Наконец отец заговорил серьёзно. Вполне возможно, вскоре возникнет необходимость выступить против ближайшего соседа Святослава Галицкого — князя Владимирко.

Со времён Мономаха Галицкий дом в полной мере пользовался выгодами решения Любечского съезда князей, когда было установлено: «Каждый да держит отчину свою». Галицкие держали княжество уже третье поколение. И не только держали, но и расширяли свои земли на юге и алчно поглядывали на соседнее Волынское княжество.

Когда Всеволод посадил Святослава на Волынский престол через головы многих князей, он сам дал Галицким предлог для усобицы. Князь Владимирко уже заручился поддержкой венгров, вёл переговоры о союзе с поляками. Всеволод же, в свою очередь, сколачивал союз на востоке. Он понимал, что если допустить объединение Галича и Волыни, то на западе Руси появится государство, не уступающее по могуществу Киеву.

Но пока сил ещё не хватало, следовало вести себя с Галичем осторожно.

Отпуская сына, отец сказал:

— Мне бы ляхов от Владимирко отколоть... Ну, да это дело будущего... А ты, сын, задержись до вечера, дядю проводишь после прощального пира, честь окажешь.

Дядю Игоря, среднего Ольговича, Святослав недолюбливал. Впрочем, и с младшим братом отца, дядей Святославом, Отношения не складывались. Ему больше по сердцу были семья по матери, Мстиславичи. Но в государственных делах приказывает не сердце...

Ещё три дня и три ночи Святослав провёл у Нежданы. Он, словно в первый их год, любил её и никак не мог насытиться, хотя и понимал, что впрок ласк не напьёшься... Он так и не решил, перевозить её к себе или нет...

...Возвращались не торопясь.

Святослав обдумывал, что ему следует сказать по приезде своим боярам, чтобы было ясно — не за пустяками ездил в Киев князь.

О замыслах Галицкого князя отец распространяться не велел — не ровен час, узнают в Галиче. Владимирко умён, может догадаться, что Киеву всё известно.

О поляках? Но отец сказал, что разговор о них ещё впереди...

Жизнь сама за него всё рассудила.

Князь вступил в пределы своего княжества в начале июня 1142 года.

Вексич был так взволнован, что, даже не спросив, как там в Киеве поживает дед, сразу же огорошил его:

Ляхи зашевелились, князь. Полагаю, готовят они на нас набег. Мои лазутчики и лазутчики князя Холмского доносят из-за межи, что сбивается у Сандомира войско до тысячи копий. По разговорам, вроде собираются на венгров, но, сам понимаешь, нелепица получается: угры далеко, за перевалом, а мы — вот они, под боком, рукой подать. Ни в городе, ни в думе пока о том ещё никто не ведает, кроме Холмского. Мы решили упредить тебя.

«Вот он, случай! Вот о чём буду говорить с боярами, - подумал князь. — Устрашить поляков, не дать им вступит в союз с Галицким князем!»

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Конный разъезд поляков внезапно выскочил из-за поворота лесной дороги. Увидев русских воинов, ляхи оторопели осадили коней. Святослав, ехавший во главе своей дружины натянул поводья и вздыбил коня. Первые ряды дружинников сбились в кучу возле него. Растерянность продолжалась не сколько мгновений. Кто-то гикнул, ударил коня плёткой, вырываясь вперёд. Ляхи развернулись, поскакали прочь и скрылись за поворотом. Лишь Ягуба успел выхватить из притороченной к седлу налучи лук и вогнал стрелу в шею последнему удиравшему поляку. Тот упал. Его причудливы! шлем с высокими перьями покатился по дороге.

   — Догнать! Схватить! Не упускать! — закричал Свято слав. От волнения команды получились какими-то заполошными, и он умолк. Хотел было помчаться в погоню, но рядом появился боярин Вексич, положил тяжёлую руку ему на плечо и сказал негромко:

   — Тебе невместно, князь.

Сколько раз за короткое время княжения приходилось ему слышать это слово «невместно»! И сколько ещё придётся услышать, пока он, умудрённый жизнью, не перестанет вот так, очертя голову, бросаться вперёд.

Святослав раздражённо дёрнул плечом, сбрасывая руку боярина и с завистью глядя, как Ягуба, подхватив с земли трофей — утыканный перьями чужеземный шлем, — помчался вслед за дружинниками перехватывать польский разъезд.

   — А если бы он в тебя, как Ягуба в него, стрелу пустил?

Святослав промолчал. Он понимал, что сейчас правда на стороне боярина, и предстоящий выговор готов был принять ? без слов протеста. Но боярин выговаривать не стал, а вздохнул и признался:

   — Наша с Холмским промашка: и сторожу малочисленную выслали, и тебя вперёд пустили.

   — Как же они прозевали, пропустили? — вскипел Святослав.

   — Может быть, и не прозевали, князь, а лежат порубанные...

Два дня назад объединённый полк Святослава и князя Холмского пересёк границу с Польшей и, не встречая сопротивления, продвинулся вглубь страны.

И вот — первое столкновение. Польский разъезд они не только прозевали, но и, скорее всего, упустили. А это означало — сандомирский воевода теперь будет осведомлен об их продвижении.

Подъехал Холмский. Видимо, он тоже был озадачен упущенным разъездом, потому что сразу же сказал:

   — Завтра пан Замойский будет всё знать о нас.

   — Это он возглавляет войско? — спросил Святослав.

   — Не всё войско, он один из воевод польских. Я видел на убитом ляхе знаки Замойского. Мы с этим воеводой уже не раз сталкивались — бахвал, но умудрён ратным опытом и рубака.

Вернулись дружинники, погнавшиеся за польским разъездом, понурые и тихие: разъезд как в воду канул. Наверное, свернул на одну из неприметных тропинок, ведущих вглубь леса.

Святослав участия в расспросах не принял. Что толку? И так всё ясно: мы ничего не знаем о противнике, а противник о нас знает всё. Или почти всё...

Впитавший в себя с детства рассказы взрослых о войнах, походах, военных хитростях, читавший Юлия Цезаря, князь хорошо понимал — положение незавидное и надо что-то срочно предпринять, распорядиться. Но что он может? В голову ничего не лезло. Мешало думать нарастающее чувство тревоги и растерянности.

Перед князем мелькнул Ягуба с польским шлемом в руках. Дружинник явно старался попасться ему на глаза, обратить на себя внимание. Конечно, он герой, единственный, кто не растерялся и успел выстрелить. Святослав сделал вид, что не замечает ухищрений Ягубы.

А может быть, и весь поход, весь замысел был порочным в своей основе? Может быть, он испортил игру отца? Ведь не случайно отец сказал, что не сейчас развязывать узелок с поляками.

Из задумчивости его вывел голос боярина Вексича:

   — Княже, тут князь Холмский кое-что любопытное придумал.

Холмский, уже бывавший в этих местах, предложил немедленно свернуть на юг, пересечь цепь невысоких лесистых гор и спуститься в долину реки Сан, которая выведет их прямо к Сандомиру, с той стороны, откуда их никак не могут ожидать поляки.

Привал они сделали, когда между ними и местом встречи с польским разъездом пролегло не меньше трёх часов пути. Утром, не зажигая костров, перекусили на половецкий манер холодным вяленым мясом и сухарями и спустились в долину реки. Сан оказался полноводной, быстрой рекой в обрамлении заливных лугов.

Тропинка, петлявшая в высокой, по конское брюхо, сочной траве, вывела отряд к просёлку. Вскоре показались крыши домов, утопающих в садах, и костёл.

Они вошли в селение.

Святослав с удивлением наблюдал, как умело и, главное, привычно действует князь Холмский.

Перво-наперво его дружинники, а вслед за ними по приказу боярина Вексича и Святославовы воины окружили крохотную площадь возле костёла. Воины привели ксёндза, войта и нескольких наиболее почтенных местчан. Холмский переговорил с ними по-польски. Святослав почти ничего не понял в быстрой пришепетывающей речи, кроме того, что прелагался простейший торг: или местечко будет отдано на разграбление, или же его жители уплатят выкуп.

Поляки выбрали второе.

К вечеру всё было закончено, и отряд вышел из местечка, погрузив добычу на заводных коней.

До темноты успели побывать ещё в других местечках. Всюду дело шло привычно и споро. Видимо, жители приграничных земель привыкли к тому, что то и дело оказываются в роли овец, которых стригут чаще подожжённого.

Святослав не без внутреннего содрогания заметил, что дружинникам явно нравится такой поход. Алчное, жадное выражение их лиц не оставляло на сей счёт никаких сомнений. Он старался понять их — почти все вышли из простых отцовских кметей, не прошли такой высокой шкоды, как его детские, не впитали идеалов добра и благородства, им не приходилось ждать от своих родителей ни деревеньки, ни какого другого имущества. А Пётр, тот сторонился поборов. И Васята тоже. Один Ягуба охулки она руки не кладёт.

Война обернулась своим грабительским ликом...

Неужели его неясные юношеские мечтания о подвигах, о походах, о славе и неведомых землях, о смелых витязях и прекрасных девах-полонянках, о благородных княжнах, коих спасёт он из темницы, воплощались в жизнь таким чудовищным образом... О Боже!

Вернулась сторожа.

Десятник толково доложил, что впереди на треть поприща никого нет. Долина становится просторней, река успокаивается и по ширине уже не уступает родной Припяти. Нигде нет ни намёка на ляшское войско. В местечки, как было велено, сторожа не заходила, укрывалась, так что никто их не заметил.

   — Что за местечки? — оживился князь Холмский, и Святослав досадливо скривился — опять! Разохотился князь... Однако ни прикрикнуть, ни запретить Святослав не мог — хотя и считался Холмский вассалом, подручным князем Волынского престола, а всё же был он местным, природным волынцем, богатым, удачливым и влиятельным. Его полк почти не уступал Святославову. Нет, одёргивать князя нельзя.

И тогда тоном, не терпящим возражений, Святослав распорядился о ночном привале.

Подъехал боярин Вексич.

   — Княже, люди, почитай, второй день без горячей пищи. Может, выйдем к местечку, окружим, чтобы заяц не проскочил, и переночуем в хатах?

   — Нет! — отрезал князь. — Заяц, может, и не проскочит, а какой-нибудь хлоп, знающий тропки, как мы у себя дома, ускользнёт. Выставим две сторожи. С одной я думаю послать Петра, с другой Васяту — вверх по реке и вниз. Хочу сам с ними говорить. Пришли мне их.

Первым подошёл Пётр.

   — Я заметил, ты хмур, князь. Что беспокоит тебя? — спросил он после обмена первыми, незначительными словами.

   — Уж больно хорошо всё складывается.

   — Да, идём словно на ловы.

Подошёл Васята, кивнул согласно.

   — Сытый пардус не прыгнет, — вставил он, с полуслова улавливая суть разговора.

   — Вот и решил я, други, послать вас вверх и вниз по реке. Вам, как себе, доверяю. Дружинников возьмёте по своему выбору.

   — Чур, я вниз, — улыбнулся Васята.

   — Вниз следовало бы послать более осмотрительного Петра. И по тому, как нахмурился Пётр, Святослав понял, что сейчас может зародиться ссора. Он быстро сказал Васяте:

   — Я тебя прошу пойти вверх по течению. Самое страшное, если пропустим удар с тыла. Надеюсь на тебя!

Васята удовлетворённо улыбнулся, и Святослав обратился к Петру:

— А тебе идти со всей осторожностью, в местечки не заходить, путников перехватывать, сюда присылать. Возьмёшь два десятка воинов. Гонцов шли по каждому поводу.

   — Премонитус — премунитус, — пробормотал Пётр, вспомнив латынь.

— Вот именно «Предупреждён — значит, защищён», — рассмеялся Святослав. — С Богом!

Дружинники ушли. Отряд неторопливо потянулся к лесистым холмам.

Стемнело.

Перед рассветом на хрипящих от усталости конях примчался Пётр со своей сторожей.

В трёх часах езды они встретили разъезд ляхов. На этот раз внезапность была на стороне волынян и удалось захватить почти весь разъезд, только один воин вырвался и ушёл, пользуясь темнотой. Раненый пленник в обмен на жизнь показал, что главные силы стоят совсем недалеко, что пан Замойский осведомлен о движении русских и хорошо укрепился на холмах в том месте, где они спускаются к самой реке, пересекая долину.

   — Спасибо, Пётр. Это то, чего я опасался.

Как ни странно, Святослав почувствовал облегчение. Теперь, когда всё стало на свои места и выяснилось, что поляки, пользуясь знанием местности, обыграли их, пришло успокоение. Главное, всё прояснилось...

Боярин Вексич и князь Холмский спорили, как лучше вести бой. Святослав некоторое время слушал их, а в голове вновь звучали слова старого Вексы: «Со времён Цезаря вся военная наука состоит в том, чтобы заманить, окружить, отсечь, придержать засадный полк и выбрать время для решающего удара».

Заманить... Иными словами, не спорить, как сподручнее ~ лезть на укреплённый засеками холм, где ждут их ляхи, а отступить, вынудить их спуститься с высоты и броситься в погоню.

   — Боярин, прикажи отходить.

Князь Холмский и Вексич враз умолкли и обернулись к Святославу. На лице Холмского было такое неприкрытое недоумение, что Святослав не удержался и хмыкнул. Вексич же пытливо всматривался в лицо своего господина. Он уже достаточно изучил молодого князя, чтобы сразу понять: за его словами стоит нечто большее, чем просто внезапное решение.

   — Полагаешь, не одолеем прямым ударом? — спросил он.

   — Даже если и одолеем, половина воев поляжет на чужой земле. Думаю, не праздно стоят ляхи на вершинах, уж и засек наделали, и валы возвели... Мы отойдём и их из гнезда выманим.

Боярин расплылся в довольной улыбке и сказал:

   — Мудр не по годам, князь!

В похвале сквозила обидная снисходительность, но Святослав решил не обращать на это внимания. Более того, чутьё подсказало ему, что не след слишком уж величаться найденным решением, и он скромно сказал:

   — Твоего деда, старого Вексы, выученик.

С этой минуты что-то неуловимо изменилось в отношении Холмского к нему. Юноша почувствовал это сразу, хотя и не смог бы объяснить, в чём именно выразилась перемена. Пару раз поймал на себе взгляд Вексича, словно боярин пытался понять, что там происходит под черепом у этого головастого молодого князя, у которого совсем недавно пробились усы над верхней губой.

Ляхи нагнали медленно отступающий полк Святослава во второй половине дня. Видимо, они не сразу решились оставить удобное для боя место на холме, но азарт при мысли об отступающем противнике взял верх над благоразумием, и они бросились в погоню.

Русские успели развернуться в боевой порядок, левым флангом опираясь на низкий берег Сана, правым — на опушку леса в предгорье. В лесу Святослав разместил засадный отряд под командованием боярина Вексича. Всего семь десятков воинов, но это была его собственная дружина, и в каждом он был уверен, как в самом себе. По левую руку встал Холмский со своими воинами и дружиной, а сам Святослав, решительно отвергнув все возражения боярина, расположился в центре. Единственное, с чем он согласился, — боярин выделил ему двух телохранителей, самых могучих воинов, и поставил их по обе руки князя.

Первыми показались два польских разъезда. Один двигался над берегом, другой — севернее, по опушке леса. Заметив русских, они одновременно развернулись и помчались обратно.

Вскоре появилась польская конница. Она шла ровной рысью, неотвратимо накатываясь на своего противника.

«Неужели ударят с ходу, не перестраиваясь в боевой порядок?» — подумал с замиранием сердца князь, не смея верить в удачу.

Ляхи скакали, ускоряя движение.

От нетерпения и страстного желания, чтобы их движение не прекращалось, у Святослава по спине бежали струйки пота. Не очень большой запас его военных знаний подсказывал, что атака с ходу на подготовившегося, занявшего выгодные позиции противника чревата поражением. Неужели этого не понимают поляки?

Тем временем противник всё приближался и приближался, и уже было видно, как впереди в сверкающих немецких доспехах и в шлеме со страусовыми перьями скачет на огромном вороном жеребце могучий воевода.

«Наверное, это и есть пан Замойский», — подумал князь.

Воины Святослава положили стрелы на тетивы своих луков, чтобы встретить ляхов смертоносным градом: на таком расстоянии опытный боец обязан успеть выпустить не меньше десятка стрел.

Замойский — а это был действительно пан Замойский — вздыбил коня, вскинул обе руки, останавливая конницу.

Святослав долго и замысловато ругался про себя, не замечая, что на язык подвернулись те бранные слова, что он так не любил, потому что ими злоупотреблял отец...

Противник, повинуясь командам воеводы, производил перестройку: в голове становились самые сильные, тяжеловооружённые воины в немецких кованых доспехах, глухих шлемах, с тяжёлыми копьями, уставленными в стремена.

По приказу Холмского дюжина конников помчалась во весь опор в сторону поляков и, выпустив на всём скаку по десятку стрел, так же стремительно вернулась в строй.

У Святослава вспыхнули щёки — сам он не додумался выдвинуть лучших стрелков. К счастью, сотники, не дожидаясь его, распорядились, и не менее полусотни конников из числа его воинов помчались вперёд, остановились, отстрелялись, развернулись и тем же карьером прискакали обратно.

Несколько лошадей упали, внося в строй смятение. Раненые всадники стали выбираться из рядов, чтобы пробиться в тыл, и создавали ещё большую сумятицу.

Но вот воевода пан Замойский дал знак, и ляшская конница пошла вперёд, медленно набирая скорость.

Земля задрожала от топота копыт.

Замойский поправил забрало, вынул копьё из стремени, опустил его так, что хищное жало нацелилось прямо в грудь Святославу, прикрылся щитом и пригнулся к шее жеребца. Он скакал в самом острие клина, образованного закованными в латы рыцарями.

О таком построении Святославу не приходилось ещё слышать даже от бывалых воинов. Что противопоставить ему? Оставались секунды, за которые следовало решить: помчаться ли навстречу и сшибиться в рубке, опасной для легковооружённых русских, или же медленно отступать, отстреливаясь?

А поляки всё приближались.

Уже отчётливо виднелся пёстрый герб на щите Замойского.

Святослав метнул в него сулицу, не попал, выхватил меч, прикрылся щитом, дал шпоры коню, но в этот момент один из телохранителей оттеснил князя, бросил своего коня вперёд и поднял его на дыбы, преграждая путь Замойскому. Копьё рыцаря вспороло брюхо несчастному животному, конь рухнул, копьё вырвалось из рук поляка. Но он успел выхватить меч, ударить падающего вместе с конём телохранителя... Святослав послал коня влево, чтобы обогнуть упавшего и атаковать рыцаря, но не успел — накатила железной волной вся тяжеловооружённая польская рать.

Казалось, ничто не устоит перед ней, сомнёт своей массой кольчужных русичей, опрокинет, изрубит.

Но удар захлебнулся. На земле бился в агонии конь телохранителя с распоротым брюхом, и вороной жеребец Замойского танцевал на задних ногах перед ним, не решаясь переступить. Сам Замойский с трудом удерживался в седле, отбиваясь от наседавшего на него Святослава. Рыцари сгрудились, началась беспорядочная сеча.

Залитый кровью сражённый телохранитель поднялся с земли, схватил Замойского за ногу, сдёрнул с седла, и тот грохнулся на землю, беспомощный в своих тяжёлых доспехах. Тут же телохранитель рухнул сам под ударом вражеского меча.

Послышалось могучее: «Волынь!» Это боярин Вексич повёл в бой засадный отряд. Князь закричал что-то, что и сам потом не мог вспомнить, и по тому, как вдруг попятились ляхи, понял, что одержал победу.

Они взяли богатую добычу: полторы сотни боевых коней, три десятка тяжёлых доспехов, мечи, изукрашенные самоцветами, не говоря уже о выкупе, что заплатили за себя взятые в плен паны и рыцари. На совете решили не идти в Сандомир, не гневить удачу.

Владимир встретил победителей колокольным звоном, криками «Слава!» и женским плачем — необъяснимо, как успели узнать жены о погибших.

Два дня пировал Святослав со своей дружиной. Утром третьего дня, выбив в бане веничком остатки хмеля, он взял из своей доли, которая находилась под присмотром боярина Вексича, несколько колец, золотой медальон франкской работы, золотую цепь, сложил всё в платок, увязал узелком.

   — Кому это, князь? — спросил боярин.

   — Вдове убитого телохранителя.

   — А ты знаешь, сколько тут? — спросил неодобрительно Вексич. — Городок можно купить.

   — Вот пусть и купит да живёт безбедно и детей поднимает. Я узнавал, двое у неё...

   — Ежели каждую вдову так жаловать...

   — Не каждую. Убитый нам битву выиграл, — раздражённо перебил боярина Святослав.

Вексич промолчал, потом взглянул испытующе на молодого князя, словно прикидывая, стоит ли говорить с ним откровенно.

   — Я заметил, князь, в походе ты был недоволен, как мы с Холмским ретиво добычу собирали, — решился и заговорил он.

Святослав с вызовом сказал:

   — Да, недоволен.

   — Холмский твой вассал. И княжество у него — один городок Холм, чуп» поболе польского местечка, одно название что городок. У боярина Басаёнка вотчина и та обширнее. Но дружину князь держит не меньше нашей. Ко двору едет — три воза подарков везёт, полсотни челяди. Откуда?

   — Походы за межу?

   — Именно. И потому он, хоть и подручный князь Волынского престола, но сам себе господин. Никто его с Холмского престола не ссадит, а помыслит — так он и откупится, и отобьётся. У него в подвалах сундуки, полные золота.

Вексич замолчал.

Святослав ждал, что скажет он дальше.

Иное дело ты, князь. Взял ты Волынский престол не силой, не разумом, не правом, а, прости меня, только волею отца, великого князя. Не ровен час, случись что с Всеволодом Олеговичем, пошатнётся он, и придётся тебе на другой, пониже стол садиться — в Северск, Муром, Карачев... Или ещё куда. А сегодня мы в большом прибытке. Дай Бог, ещё несколько лет так, и можно не думать о столах: такую дружину наберёшь, что своей силой сможешь любой удержать — лествица или не лествица. Я с тобой пошёл, о твоём благе радею, не о своём. Моей корысти здесь нет. Мне дед столько оставил, что могу и волость купить. И будет вотчина. Но не престол! У вас столы, а у нас, бояр, только княжеская служба. Вот я и служу тебе — верой и правдой.

Боярин ушёл.

Святослав сидел, притихший. Впервые с ним говорили так откровенно и нелицеприятно. Господи, Вексич даже не поклонился, оставляя его! Зато обнажил перед ним в своей неприглядности будущее, целиком зависящее пока от воли и удачливости отца... Одному Богу ведомо, далёкое это будущее или близкое...

А что ждёт его, если, не дай Бог, не станет отца? Это зависит от того, кто сядет на великий стол: Игорь Олегович, брат отца? Изяслав Мстиславич, брат матери? Или Юрий Долгорукий, сын Мономаха?

Лествичное право за Юрием. Отец обошёл его, воспользовался тем, что Юрий далеко на севере, силой взял престол. Права же Изяслава и Игоря равны. Решать опять будет сила. А что ждёт его, племянника, ибо он племянник и тому, и другому — и стрыю, и ую?

Надо честно признать — ничего хорошего. У обоих дядей своих близких родственников уйма, всех придётся ублаготворить, наделить, посадить на столы, а столов завидных на Руси мало...

Значит, прав Вексич, его стол — сундуки с золотом? Об этом ли мечталось в юности? И о чём мечтать ныне, переступив черту зрелости?

Святослав сжал кулаки.

Нет, не так просто им будет скинуть его с княжеской лествицы. Он ещё поднимется на самую верхнюю её ступеньку!

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

После похода на Святослава словно наваждение нашло: что ни ночь, просыпался он в жарком поту от сновидений. Стал подниматься на зорьке, скакал верхом к реке, купался и купал коня в утренней прохладной воде, а потом заваливался досыпать. Помогало плохо.

Однажды утром прискакал он по обыкновению галопом к Луге и вдруг увидел, как в сотне шагов от него скачет к реке Босаёнкова боярыня на огромном вороном жеребце без седла, простоволосая, в холщовом, подоткнутом за пояс платье, а за ней с визгом, смехом, гомоном с полдюжины девок на конях. Словно из дьявольской котомки, высыпали они перед изумлённым князем. Первый раз за всё время прогулок в спящем городе увидел он такое!

Конь боярыни с разбегу врезался в воду, поднимая тучи брызг. Боярыня ловко соскочила и принялась ладошками окатывать его водой, а он изгибал шею и игриво хватал её за руки нежными губами. Платье молодой женщины намокло, облепило её стройное, ещё не огрузневшее тело, волосы растрепались, и было во всей этой картине столько соблазного, бесовского, что Святослав почувствовал, как возвращается к нему ночное возбуждение.

Не размышляя, он направил своего коня к реке.

   — И не холодно тебе, боярыня? — спросил он первое, что пришло на ум.

   — Не холодно, князь, — не удивившись, игриво ответила молодая женщина и со смехом плеснула на него речной водой.

   — Что это я тебя до сего дня тут не встречал?

А мы только вечером из вотчины приехали. — А как боярин узнает?

   — Боярин спит — вчера с нарочитыми мужами пировал.

   — А вдруг кто из горожан возмутится?

   — Эва, тут наш выгон. Это ты на чужой земле, князь.

   — Смелая ты, когда боярин спит, — сказал Святослав, ухватив женщину за руку и близко взглянув в её тёмные, с золотыми искорками глаза.

   — Вестимо, смелая! — ответила она задорно, легко вскочила на коня, крикнула: — Если и ты смелый — лови! — И поскакала прочь.

Она почти лежала на шее коня, обняв его обеими руками. Вороной, словно почувствовав что-то, летел стрелой. Святославу пришлось несколько раз ударить своего коня плёткой, и только за перелеском он нагнал боярыню. Какое-то время они неслись во весь опор рядом, потом Святослав обнял её за талию, ощутив разгорячённое тело под мокрой тканью, рывком поднял, перенёс к себе в седло. Кони остановились. Её лицо оказалось совсем рядом, и он принялся целовать её так, как обычно целовал Неждану — нежно, чуть покусывая, постепенно подбираясь к уголкам её губ, где притаились манящие ямочки.

   — Не надо, — прошептала боярыня, но не отстранилась.

Он погнал коня в заросли кустарника, спрыгнул, подхватил женщину на руки, поставил на землю, мгновенно — откуда и ловкость взялась! — замотал оба повода на высоком кусте. Она стояла рядом молча, уронив руки, покорная и ожидающая. Он опять взял её на руки и понёс за кусты, туда, где желтела усыпанная цветами полянка. Мягко опустил на шелковистую траву и стал целовать и ласкать, ощущая, как дрожит всё в нём внутри и нарастает ответная дрожь в теле боярыни.

... Она лежала рядом с ним, закрыв глаза и тяжело дыша, бледная, с внезапно проступившей синевой под глазами, только искусанные губы алели на восковом лице. Он ласково и осторожно благодарно поцеловал её. Она, не открывая глаз, прошептала:

   — Так вот оно как бывает...

   — Что бывает? — не понял он сразу, а когда сообразил, почувствовал прилив мужской гордости.

Она села, оправила платье, потом склонилась над ним.

   — Глаза у тебя синие, синие... — И с тем же выражением произнесла: — Как же я теперь жить-то буду?

   — Я что-нибудь придумаю... — начал было Святослав, поражённый безысходной горечью, прозвучавшей в её полувопросе, полуутверждении.

   — Молчи, ничего не надо придумывать. Я сегодня же вернусь в вотчину. Не знала я плотской радости до сего дня, одна мука мне была с мужем, и пусть мне эта мука в наказание за грех и дальше будет...

   — Ну что ты говоришь... Всё образуется.

   — Я ведь тебя до этой встречи и не разглядела... А у тебя глаза как васильки... Приведи Воронка и не провожай меня...

Когда князь подвёл коня, она стояла на самом солнце, опустив голову и обхватив себя руками. Он подсадил её, она склонилась, крепко поцеловала его в губы и поскакала не оглядываясь.

«Нет, так это не может кончиться, — подумал Святослав, провожая её взглядом. — Надо будет что-нибудь придумать... Укромный домик, может быть...»

Но боярыня, как и сказала, отбыла в тот же день в вотчину Басаёнка. А осенью пошли разговоры, что она в тягости. Впрочем, Святослав уже и не думал о ней: стоило ему узнать, что Басаёнкова боярыня уехала, он тотчас же послал Ягубу за Нежданой.

Неждана собралась быстро и, как ни возражал Ягуба, потребовала немедленно выезжать.

Кому это надо — на ночь глядя, — ворчал Ягуба. — Мне, — коротко ответила Неждана.

Ехали в темноте.

Под утро её сморило, она задремала и едва не вывалилась из седла.

Ягуба приметил в поле стог сена и, придерживая женщину, осторожно повёл её коня к стогу. Там снял её с седла, отнёс на руках. Увидев близко её сонное, с полуоткрытыми губами лицо и ощутив тёплое дыхание, он едва удержался, чтобы не поцеловать. Неждана открыла глаза и с удивлением поймала его взгляд, голодный, алчный, плотоядный. Так на неё, бывало, смотрели гости Всеволода, когда она обносила их чашей хмельного мёда...

Последние два дня пути она думала только о предстоящей встрече и перестала обращать внимание на Ягубу. Только когда подъезжали к городским воротам, подумала: надо ли говорить князю, и решила, что не след.

Путники свернули к реке и через полчаса оказались на высоком берегу в грушевом саду, который скрывал от любопытных глаз прелестный терем с высокой крышей и крыльцом, выходящим к реке. На крыльце стоял Святослав...

С приездом Нежданы князь перестал вспоминать о коротком приключении на берегу реки. Почти все ночи он проводил за городом, у Нежданы. Волынцы посплетничали, позлословили и успокоились. Да и о чём сплетничать, ежели молодой князь ведёт себя тихо, не бражничает, девок не портит, не позорит жён, а одна наложница молодцу не в укор.

В марте 1143 года пришло известие, что князь Галицкий стал слишком часто сноситься с венграми. Поскольку теперь на Волыни уже знали о притязаниях Галицкого княжеского дома на Владимир, собралась дума.

Приехали все, даже сидевший всю зиму безвыездно у себя в вотчине боярин Басаёнок.

Говорили много, горячились, но так ничего путного и не приговорили, а что следить надо за Галицкими в оба глаза, то и сам Святослав знал.

На пиру, завершившем двухдневные пустые разговоры, к князю подошёл Басаёнок.

   — Жена у меня на сносях, князь, вот-вот опростается, — сказал боярин.

   — От души за тебя рад.

   — Первый у меня. Четыре года женаты, и вот — Бог послал. Окажи честь, будь крестным.

   — А согласна ли боярыня?

   — Боярыня? — вскинул удивлённо брови Басаёнок, и князь явственно представил себе характер их взаимоотношений. — Она за счастье почтёт!

Получив согласие, боярин расплылся в улыбке, долго благодарил, выпил за здоровье князя огромный кубок.

А Святослав смотрел на него и вспоминал лицо боярыни: немного утомлённое, печальное, прелестное...

Через две недели во дворце Святослава появился посланец Басаёнка с сообщением, что боярыня благополучно разрешилась от бремени, родила дочь. По такому случаю супруги просят пожаловать на пирование.

Святослав собрался вместе с Вексичем и ближними боярами. В дар везли богатые подношения, не скупились.

Боярин Басаёнок встретил их с такой радушной улыбкой, что просто не верилось, как этот бугай способен так преобразиться. Он повёл гостей в дом, стал рассаживать их за пиршественный стол, потом, подхватив Святослава под локоть, проводил его в светёлку боярыни. Казалось, он сейчас лопнет от гордости, когда они приблизились к люльке с младенцем.

Князь поклонился боярыне. За время беременности она чуть пополнела, вернее, налилась, округлилась, появилась вальяжность, но глаза были всё те же, грустные, глубокие, в улыбке проглядывала беспомощность, призывающая защита и опекать её.

Нежданная волна тёплого чувства накатила на Святослава, он смотрел на молодую мать, не мог оторваться и не понимал, как это за всё время ухитрился ни разу не вспомнить о ней. Чтобы как-то преодолеть неловкость, он тихонько качнул люльку и спросил:

   — Можно её взять на руки?

   — А чего ж, бери, конечно, чай не чужой, крестный, — забасил боярин Басаёнок.

Но Святослав помешкал, словно разрешения отца было ему мало. Он склонился над люлькой.

Из вороха ослепительно белых пелёнок, кружев и лент на него бессмысленно глядели мутновато-серые глазёнки.

   — Агу, — сказал князь.

Загадочное существо в люльке всё так же таращилось на него.

   — Хотел бы я знать, видит ли она меня или нет? — спросил князь. — Так я возьму её, можно?

   — Можно, — тихо сказала боярыня.

Святослав взял девочку на руки.

Дверь в светёлку приотворилась, и кто-то шёпотом произнёс:

   — Боярин-батюшка!

   — Ну что тебе? — так же шёпотом спросил боярин и вышел из светёлки.

Святослав поднял голову, взглянул на боярыню, хотел сказать ей добрые слова, но остановился, поражённый сиянием её глаз.

   — Я счастлива, — тихо сказала она.

   — Что? — не понял он.

   — Я самая счастливая...

Он снова поглядел на крошечное существо, почувствовал неизъяснимую нежность, неловко поднял свёрток и поцеловал девочку в лобик.

   — Люби её, — прошептала боярыня.

   — Ну как, хороша у меня невеста? — спросил громогласно вернувшийся в светёлку боярин.

...Святослав пил мало. В ушах звучали слова боярыни: «Я счастлива...» Он вспомнил суды-пересуды, что носились в городе о её бесплодии, слова самого Басаёнка о четырёх годах супружества без детей и подумал, что действительно большего счастья для женщины, чем рождение ребёнка, нет.

И снова волна нежности к этой милой, беззащитной женщине захлестнула его...

   — Выдадим за князя нашу невесту, — вывел его из задумчивости голос хозяина.

   — Непременно за князя, — подхватил Святослав. — А крестить будем во Владимире, в кафедральном соборе.

   — Господи Боже мой! И как же это я сразу не додумался, конечно, в соборе! — закричал боярин.

Пировали далеко за полночь...

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Летом 1143 года великий князь Киевский Всеволод Олегович принимал в своём дворце Полоцкого князя Василько Роговолдовича. Дед Василько, князь Всеслав, был когда-то заклятым врагом Мономаха и союзником Олега. С тех пор Ольговичи поддерживали дружбу с Полоцким домом.

Истерзанная войнами в конце прошлого века Полоцкая земля за годы тишины и покоя отдохнула, многочисленные торговые пути, ведущие через Полоцк к свеям и в немцы, оживились, стали приносить хороший доход. Полоцкие князья богатели, держались в стороне от всеобщей княжеской круговерти в борьбе за престолы, никого не допуская в свою вотчину.

Василько всего лишь второй раз в жизни приехал в Киев. Он немало удивлялся обширности и многолюдности стольного города, буйству торговли, количеству людей из южных стран на Днепре.

Поражало его и другое — пристрастие киевлян к строениям из дерева. В Полоцке давно уже лепили и обжигали звонкие плинфы — широкие плоские кирпичи, пришедшие на Русь из Византии. Впрочем, киевские деревянные дворцы радовали глаз причудливостью и затейливостью переходов, крылец, сеней, светёлок, гульбищ, подклетий, резных колонн и узорчатых отделок окон и дверей.

Василько лазил и по киевским крепостным стенам, поражаясь, как сумели когда-то поднять на склоны крутых гор огромные дубовые колоды. В то же время он отметил про себя, что глиняная обмазка, призванная сохранить дерево от огня, непрочна, местами осыпалась, и никто её не подновляет, что современные стенобитные машины, о которых довелось ему читать в латинских трактатах, наверняка способны без особого труда разрушить такие стены.

Он сказал о своих наблюдениях великому князю, но тот только посмеялся в ответ:

   — Никто ещё не брал Киев на копьё!

Каждый день завершался пированием во дворце. Василько всё ждал, когда же раскроет Всеволод цель своего приглашения, но тот вёл беседы обо всём на свете, осыпал подарками, любезностями и ловко уводил разговор в сторону, как только Василько начинал слишком уж настойчиво допытываться.

За несколько дней у Полоцкого князя разительно изменялось мнение о Всеволоде. До приезда он знал о нём в основном со слов досужих сплетников: что гуллив не по годам, женолюбив и брюхо своё неумеренно балует изысканными яствами, что киянами нелюбим и многое другое.

Оказалось же, что Всеволод ростом высок и вовсе не брюхат, как рисовала его молва, а просто грузен, но красив мужественной, чисто воинской красотой, благодаря охоте и упражнениям рука его тверда, в седло вспрыгивает, как дружинник из младшей дружины, за столом в еде и питье умерен, хотя не отказывает себе ни в золотом рейнском, ни в красном венгерском.

В чертах его красивого крупного лица почти ничего не было от матери-половчанки, разве что слегка удлинённый разрез глаз. Старики помнили его мать, удивительной красоты женщину с янтарными кошачьими глазами и волосами цвета половы. Она родила Олегу трёх сыновей, оставаясь стройной, гибкой, и умерла молодой.

Василька, воспитанного в традиционном для севера Руси уважении к образованности, приятно удивило ещё и то, что великий князь владел пятью языками, обладал отменной библиотекой, за пополнением которой ревностно следил. Он привёз в Киев бывшего смотрителя своей черниговской библиотеки, монаха-книжника, который теперь занимался тем же на новом месте.

Время шло, а Всеволод всё молчал о главном. Что это главное на самом деле существовало, Василько с каждым днём убеждался всё более — уж слишком приветлив был великий князь и слишком ласково глядела на Полоцкого князя княгиня Агафья.

Приехал из далёкого Владимира-Волынского старший сын Всеволода — Святослав. Вечером на пиру отец представил Васильку сына. Святослав понравился ему. Высокий, в отца, широкоплечий, но по-юношески поджарый, с синими глазами, тёмной, едва намечающейся бородкой и русыми волосами, молодой князь был привлекателен, безукоризненно воспитан и улыбчив. Улыбка у него была материнская — тонкая и задумчивая. Портил князя крупный, хищный нос, унаследованный, видимо, от половецких предков. «Впрочем, нос мужчине не помеха, — подумал Василько, — было бы забрало впору».

Он разговорился с молодым князем и скоро убедился, что тот в образованности не уступает отцу, а может быть, в чём-то и превосходит его, умом быстр, в оценках твёрд, на вопросы отвечает не сразу, а подумав, словно оценивая ход беседы и сопоставляя свой ответ со всем её течением.

Беседуя со Святославом, Василько вдруг поймал на себе испытующий взгляд великого князя и заметил, как он быстро переглянулся с княгиней.

Его обожгла догадка: уж не сватать ли собирается Всеволод его старшую дочь Марию за своего сына? Сердце захолонуло — неужто и впрямь будут просить руки его любимицы, тихой, прелестной, ласковой лапушки? Расстаться с ней? Отдать её этому носатому?

Глухая неприязнь поднялась в нём.

Великий князь угадал состояние гостя и торопить разговор не стал. Пир вёл чинно, спокойно, чарки поднимал за гостя и его семью, выказав в который раз отличное знание Полоцкого княжеского дома.

Василько немного успокоился…

В конце концов со старшей дочерью так или иначе придётся расстаться — ей уже стукнуло шестнадцать, и она заступает дорогу младшей сестре, хохотушке Милуше. Не сидеть же той вековухой из-за того, что Мария отцова любимица.

Да и Святослав, сын великого князя, не худший жених, может быть, даже самый лучший сегодня на Руси. Волынское княжество граничит с Полоцким, по богатству почти не уступает ему. Всеволод ещё совсем не стар и, дай Бог, просидит на высоком Киевском столе долгие годы.

Василько стал внимательнее присматриваться к молодому князю.

Тот ловко управлялся с входившими в застольный обычай византийскими вильцами, ел опрятно и не жадно, умело пользуясь на польский манер рушником. Кости не обсасывал с громким чавканьем на весь пиршественный стол, вино пил умеренно и не мешал мёд с венгерским. Сидел прямо, не горбясь, старших слушал, не перебивая, смотрел в лицо, чуть склонив голову.

Нет, положительно молодой князь был хорош, и то первое, ревнивое, тёмное чувство надлежало разумом подавить и укротить...

   — Я слышал, ты успел сходить за межу, князь? — спросил он Святослава.

Прежде чем ответить, Святослав вопрошающе поглядел на отца. Он ещё не говорил с ним о походе в Польшу и не знал, чего ему ждать — похвалы или взбучки.

Отец сидел с непроницаемым видом.

   — Так уж получилось, — начал объяснять Святослав. — Лазутчики донесли, что ляхи готовят набег на нас. Мы и надумали упредить их.

   — Польский поход, — начал великий князь, хитро глядя в напряжённое лицо сына, — весьма удачным оказался. Князь Краковский Болеслав уже прислал ко мне послов, предлагает породниться...

Святослав облегчённо вздохнул и сказал невпопад:

   — И добычу большую взяли...

   — Князь Холмский недавно гостил у нас, — сказал Василько, — рассказывал о походе. Говорил, что ты урядил главный бой так, словно уже не одну битву выиграл.

Святослав поднял руку, словно отстраняя от себя похвалу.

   — Войско урядил боярин Вексич. Может, знаешь его, князь? Он внук старого Вексы, воеводы моего деда. А я только стоял в начале войска и выдержал удар польских рыцарей.

   — Скромность столь же похвальна, как и мужество, — улыбнулся Василько. — Что ж ты после такого успеха в другой раз не пошёл за межу?

   — На мой поход поляки ответили походом, правда, далеко не продвинулись, мы их успели перехватить. Но десяток сел пожгли, полон увели... Тогда я сел и расчёл доходы и потери. Получилось, что за межу ходить пусть и победоносно, но себе в убыток. Богатство князя торговлей прирастает. А для торговли мир и покой требуются.

Василько задумчиво кивнул. Он и сам пришёл к такому же выводу лет пять назад, сев на Полоцкий стол и совершив пару удачных походов в Польшу и Литву.

Молодой князь нравился ему всё больше. Уж если отдавать любимицу Марию, то за такого — и за себя постоит, на рожон не полезет. Не то что иные из молодых, готовые Доложить дружину ради счастья помахать мечом в битве...

И опять каким-то чудом великий князь уловил перемену мыслях и настроении гостя и сказал без всяких околичностей:

   — А не породниться ли нам, Василько Роговолдович? У тебя старшая дочь на выданье, у нас — сын-жених.

— Батюшка князь! — всплеснула руками княгиня Агафья. — Нешто можно так сразу, вдруг? Не по обычаю!

   — Можно, можно, — улыбнулся великий князь, положив руку на плечо жены, словно удерживая её от неразумных слов. — Главное, нам между собой столковаться, а по обычаю пусть бояре дело ведут...

Василько посмотрел на молодого князя. Тот сидел огорошенный.

«Не знал, — решил про себя Полоцкий князь. — Значит, даём отец ему ничего не сказал... И для него это такая же неожиданность, как и для меня. Интересно, как он себя доведёт?..»

Молчание затягивалось.

   — Что задумался, Василько Роговолдович? — всё ещё с улыбкой, но настороженно спросил великий князь.

Княгиня вздохнула, показывая, что она была права: по обычаю оно всегда лучше и спокойнее. Сперва сваты, потом бояре, и только когда уже всё решено — князь. А то вдруг, как быка промеж рогов обухом...

   — Не знаю, великий князь, наслышан ли ты, только я давно объявил, что против воли дочери не пойду.

   — Вот и ладно! — воскликнул Всеволод. — Пусть познакомятся и решают! Молодой князь к тебе в гости нагрянет или ты дочь в Киев привезёшь?

   — Господи! — вздохнула великая княгиня: опять Всеволод самовольно ломал обычай. — Кто же смотрины-то до сговора устраивает?

   — Молчи, княгинюшка, молчи.

Василько подумал, что здесь, в Киеве, Мария будет дичиться, а в Полоцке Святослав сможет увидеть её в самом привлекательном свете. Он усмехнулся про себя: «Получается, что я уже согласился...», потом поднял чашу с вином и торжественно объявил:

   — Приглашаю Святослава Всеволодовича в Полоцк.

Святослав проводил князя Василько до опочивальни, пожелал спокойной ночи, откланялся и поспешил в малую гридницу, надеясь застать отца.

Великий князь ещё сидел за столом. Святослав подошёл к нему и, склонившись, проговорил негромко:

   — Отец, прошу тебя, отошли челядь и холопов.

   — Что случилось? — нахмурился Всеволод.

   — Прошу, отошли.

Отец пожал плечами и сделал знак челяди. Гридница опустела.

   — Говори!

   — За что ты меня унизил, отец?

   — Когда я тебя унизил? — Удивление Всеволода было почти непритворным.

   — Почему ты не предупредил, что собираешься сватать дочь Василько за меня?

   — Ах, вот ты о чём... — протянул великий князь.

   — Не притворяйся, ты всё продумал заранее! Только одно непонятно — в каком же я теперь виде предстану перед Полоцким князем? Об этом ты подумал? Или не удосужился?

   — Не дерзи отцу!

   — В конце концов, я не маленький, я князь...

   — Моей волей князь! — чуть повысил голос отец. — А говорить сегодня с Василько о сватовстве я не собирался... Поверь, не собирался. Полагал сначала с тобой обсудить. — Всеволод теперь уже и сам верил, что так оно и было. — Но понимаешь, почувствовал благоприятный случай...

   — По наитию, выходит?

- Вот именно, — обрадовался отец, — по наитию. Я многое делаю по наитию. И тебя на Волынский престол посадил по наитию. Или забыл?

   — И когда я по твоему приглашению вчера в Киев прискакал, ты со мной не поговорил тоже по наитию? Только думается мне, что решил ты неприятный разговор обойти, ибо полагал, что при госте я возразить не посмею...

   — Не забывайся, сын! — прикрикнул Всеволод. — Ты меня в двуличии обвиняешь!

   — Так оно и случилось, — не слушая отца, закончил Святослав, — я не посмел, смолчал.

   — Потому что сам понимаешь: пришло время тебе женой обзаводиться! Я не вижу лучшей для тебя, чем княжна из Полоцкого дома. Как говорят, красива, умна и приданое знатное. Всё! Такова моя воля! Иди!

Святослав вышел из гридницы и медленно побрёл к себе...

В Полоцк Святослав и князь Василько приехали поздно вечером. На следующий день Святослав по привычке проснулся чуть свет, помаялся в опочивальне на широком ложе, прислушиваясь к тишине в доме, подумал, что хозяева любят поспать, оделся и тихонько вышел на гульбище, опоясывающее дворец.

Из-за угла, со стороны крыльца, раздавались женские голоса. Святослав пошёл туда в надежде, что ему повезёт и он встретит княжну Марию, сможет поговорить с ней наедине, без недреманного ока родителей.

Всё время, пока они не слишком торопливо ехали из Киева в Полоцк, он пытался обиняками выведать у князя Василько о княжне Марии как можно больше, и теперь, когда, возможно, он через мгновение увидит её, Святослав почувствовал волнение.

У резных перил стояла в окружении дородных боярынь прелестная молоденькая девушка в камчатом хитоне и белой вышитой сорочке. В руках она держала берестяной коробок и кормила голубей, заливисто смеясь тому, как нахальные воробьи воруют у сизарей зерна. Она услыхала его шаги. Оглянулась, испуганно охнула, но тут же, сверкая белозубой улыбкой, затараторила:

   — Это ты князь Святослав, что вчера с батюшкой приехал? Доброе утро. Как спалось, князь?

   — Это я князь Святослав, что вчера приехал, — с нарочитой серьёзностью ответил Святослав и залюбовался девушкой. На вид ей можно было дать лет пятнадцать, но уже угадывалась и высокая грудь, и полный стан. — Благодарствуй, хорошо спалось.

   — А я княжна Милуша. Я всегда по утрам голубей кормлю.

«Младшая хороша. А какова старшая?» — подумал князь.

   — Мы о тебе столько слышали... — не умолкала Милуша.

   — Вот как? От кого же?

   — Князь Холмский рассказывал.

   — Когда же он успел?

   — А он у нас частый гость.

   — И что же он обо мне рассказывал?

   — Как ты немецкий шлем примерял и нос забралом придавил!

   — Княжна! — воскликнула с негодованием старшая из ближних боярынь. — Нешто можно так! Веди себя прилично!

Вторая боярыня, помоложе, только поджала губы и горестно покачала головой, осуждая.

   — Выдумал всё князь Холмский, ничего я не примерял, — сказал Святослав, улыбаясь.

Он чувствовал себя с этой смешливой девушкой легко и свободно, словно был с нею знаком много лет. Боярыни раздражали его. Князь пошёл по гульбищу, уводя от них княжну.

   — Вот, выходит, зачем Холмский к вам приезжает — небылицы обо мне рассказывать! Ну я ему задам! — И он шутливо нахмурился. — А может быть, он не только за этим приезжает?

   — А за чем же ещё?

   — Мало ли... — улыбнулся Святослав.

«Вот же скрытный какой князь Холмский, — подумал он. — В походе о чём только ни говорил, а о полоцких княжнах умолчал. Интересно, к кому он ездит?» И хотя он ещё не видел старшую княжну, в душе шевельнулось ревнивое чувство.

   — Пойдём на качелях качаться? — неожиданно предложила Милуша.

В памяти, словно цветная картинка, возникли летящие качели, Неждана с растрепавшейся на ветру косой и сеточка для волос, упавшая наземь.

Святослав вздохнул и сказал:

   — Старый я уже для качелей.

   — Разве ты старый? — возразила Милуша. — Вот князь Холмский, тот старый, да и то качается.

Послышалось визгливое тявканье, навстречу им выбежал забавный щенок, переваливаясь на широко расставленных лапах и чуть не задевая животом пол. Увидев незнакомого, он препотешно зарычал и смело набросился на сапог князя.

   — Ратай. Ратаюшка, ко мне! Где ты? — раздался певучий грудной голос, и на гульбище появилась высокая, тоненькая, по-северному белокожая голубоглазая девушка со светлой, в руку толщиной, кос ой. Увидев Святослава, она смутилась, вспыхнула до корней волос, опустила глаза и тихо сказала:

   — Извините...

Щенок метнулся к ней и продолжал рычать на князя из-за её длинного цветастого сарафана.

   — Моя сестра Маша, — сказала Милуша. — А это Святослав Всеволодович, князь Волынский, о котором нам Холмский рассказывал.

Маша на мгновение подняла на него глаза, и Святослав заметил в них любопытство, а в уголках сочных алых губ ему почудилась усмешка.

«Господи, и что этот болтун про меня им наговорил? — подумал он и тут же отметил: — А хороша!»

   — Доброе утро, князь, — сказала девушка певучим голосом:

Щенок, почувствовав, что о нём забыли, ухватил Машу за подол сарафана и потянул.

   — Нельзя, Ратай, не балуй, — сказала Маша строго и опять покраснела. — Совсем я его избаловала.

   — Сука впервые ощенилась и отказалась кормить. Глупая такая! — вмешалась Милуша. — Два щенка сдохли, а Ратая Маша из рожка выкормила.

   — Он уже из миски ест, — невпопад сказала Маша и опять смутилась.

«Нет, она действительно очень хороша и мила!» — ещё раз отметил про себя Святослав.

   — А меня князь на качелях кататься пригласил! — неожиданно выпалила Милуша и, глядя на Святослава, добавила с вызовом: — Ведь пригласил, правда?

Святослав не стал разоблачать обман, сдержался и ответил с улыбкой:

   — Княжна любит пошутить. Верно? — А сам подумал, что с этой девочкой нужно держать ухо востро.

   — Ну тогда пойдём смотреть розы. Их Мария сама выращивает, она наш главный садовник.

   — Милуша, перестань...

   — Пойдём, пойдём, — настояла младшая сестра и повела их в сад.

Впереди шествовала Милуша, за ней Святослав рядом с Машей. Шествие замыкал повизгивающий щенок.

Они осмотрели прекрасно ухоженный сад. Розы и в самом деле были великолепны, и князь искренне восхищался их красотой.

Полдничали все вместе, тихо, по-домашнему. А после полудня дом затих. В Полоцке свято блюли обычай: все расходились кто куда, чтобы полежать, вздремнуть или просто посидеть в саду, в тенёчке.

Святослав вышел побродить вокруг дворца, спросил у случайно встреченного холопа, где располагается библиотека, и легко нашёл её...

Книжное собрание Полоцких князей превосходило даже собрание отца. Особенно много было здесь книг на латыни. Князь снял с полки одну, богато изукрашенную, в переплёте из телячьей кожи, раскрыл. Это был Вергилий. В фолианте лежала закладка — плотная холщовая полоска, вышитая гладью. Святослав раскрыл книгу в заложенном месте, прочитал: «Буколики». Ему стало интересно: если это закладка Марии, то читала ли она и «Энеиду»? Он раскрыл фолиант в другом месте. Между страницами, как раз в самом начале повествования о странствиях Энея, лежал высохший цветок.

Святослав положил книгу на место, перебрал греческие книги, выбрал Омира и пошёл к себе в ложницу.

«Нужно будет завести невзначай разговор с Марией о Вергилии, узнать, её ли заклали и. Красивая жена — мужу удача, умная — муж вдвойне богаче», — думал князь.

Вечером его пригласили в большую гридницу. Там уже сидели ближние бояре, старшие дружинники, воеводы.

Пришли князь и княгиня, Мария, Милуша и два младших княжича. Вслед вошёл высокий, темноглазый, стройный молодой мужчина. За ним холоп нёс гуды.

   — Микита приехал! — сказал кто-то восторженно громким шёпотом.

Святослав вспомнил это имя. Слава молодого певца, ещё недавно никому не известного, стремительно разлеталась по всем русским землям. Князю ещё не доводилось самому слышать Микиту, но говорили, что голос его и певческое искусство не уступают знаменитому Митусе из Галича и, может быть, даже сравнимы с Бояновым пением. Впрочем, Бонна помнили лишь немногие старики, а Митусу князю удалось послушать раза два во Владимире, куда Галичанин приезжал в прошлом году.

Микита запел.

Для зачина он выбрал песнь о богатырях Владимира Красное Солнышко.

Святослав внимательно слушал знакомую песнь. Её часто исполняли в Киеве и в Чернигове и придворные княжеские, и дружинные певцы, и бродячие. Его интересовало, насколько справедлива слава Микиты. Голос у певца был глуховатый, не сравнить со звонким, полётным голосом Митусы Галичанина, хоть и был тот лет на двадцать старше Микиты.

Сначала князь никак не мог понять, на чём основана растущая слава молодого певца, но позже уловил: Микита больше заботился не о пении, а о том, чтобы донести до слушателя СЛОВО, заключённое в песни, а вместе со словом и мысль.

Певец закончил.

Слушатели бурно выражали восторг. Микита встал и поясно поклонился всем.

   — Откуда он? — спросил Святослав князя Василько.

   — Прежде он был дружинным певцом у твоего дяди Святослава Олеговича, да не ужился, ушёл, и вот уже лет пять, как бродит он от двора к двору.

   — Почему не ужился?

   — Он хоть и молод, а независим и славу князьям не часто поёт.

Микита запел снова.

Теперь Святослав слушал с особым вниманием. Что-то привлекало его во всём облике певца, в том, как он держался.

Он взглянул на Марию. Девушка слушала, закрыв глаза, на губах её чуть обозначилась улыбка. Князь залюбовался ею.

Отзвучала последняя песнь. Певец, раскрасневшийся, счастливый, с горящими глазами, принимал похвалы. Святослав подошёл к нему, сказал добрые слова и пригласил к своему двору во Владимир-Волынский. Микита поблагодарил и ответил, что будет рад, что давно мечтал побывать в этом далёком и богатом западном городе Руси...

Кто-то тихонько потянул Святослава за руку.

Он обернулся и увидел Ягубу.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил он. Ягубе надлежало быть во Владимире.

— Меня боярин Вексич прислал, князь. Прискакал гонец от князя Галицкого. Просит помощи слёзно: напали на них днестровские половцы.

По осунувшемуся, потемневшему лицу дружинника Святослав понял, что гнал тот день и ночь без остановки.

— В большой силе напали степняки?

   — Одним галичанам не совладать, князь.

Какими бы ни были отношения с Галичем, подумал князь, половцы оставались половцами. Их налёты несли кровь, пожары, гибель простых смердов и, главное, ужас полона для тысяч русских людей, которых погонят на невольничьи базары за Дунай... Надо возвращаться немедленно.

Он попрощался с князем Василько и княгиней, подошёл к княжнам, хотел объяснить причину своего вынужденного отъезда, но вместо этого неожиданно спросил Марию:

   — Это твоя закладка в «Буколиках» Вергилия? Я был в библиотеке, листал книги... случайно нашёл... — И смутился.

Мария потупилась, щёки её порозовели, но она совладала с собой, глянула на мгновение прямо ему в глаза и ответила односложно:

   — Моя.

   — Я так и подумал...

Святославу нестерпимо захотелось прямо сейчас узнать, согласится ли Мария на сватовство...

Но через несколько часов скачки мысли о полоцкой княжне ушли, уступив место тревожным раздумьям о предстоящих боях.

Днём они сделали короткий привал на берегу речки со смешным названием Птичь и выехали засветло, рассчитывая попасть к ночи в Туров, чтобы там выспаться.

Ещё через день они въехали в пределы Волынской земли. Здесь уже знали о нашествии днестровских половцев на южного соседа и готовились. Князь сменил лошадей и помчался во Владимир.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Объединённые галицкие и волынские полки перехватили половцев у Звенигорода Галицкого ранней осенью 1143 года и, отрезав им путь в степь, разгромили в короткой и безжалостной битве.

Удалось освободить большой полон, взять скот, добычу.

На победном пиру Святослав сидел рядом с сыном Владимира Галицкого Ярославом. Юный княжич был на пять лет младше, но в народе его уже называли Осмомыслом за мудрость не по годам и знание восьми языков.

И хотя Святослав знал, что Галицкий князь Владимир не изменил своего отношения к нему и не перестал зариться на Волынь, он испытывал искреннюю приязнь к княжичу.

После третьей чарки доброго венгерского — здесь, на Галицкой Руси, ему отдавали предпочтение перед всеми медами, рейнскими и фряжскими винами — Святослав неожиданно для самого себя заговорил о том, что последнее время стало всё чаще занимать его мысли: как трудно и кроваво прорастает на Руси принятое ещё при Мономахе уложение «Всяк да держит отчину свою» и как сталкивается оно с обычаем лествичного наследования столов.

   — Вот смотри, — рассуждал он, — ваш дом объявил Галицкую землю своей вотчиной и вывел её из лествичного оборота. Всем Рюриковичам тем самым вы нанесли ущерб...

   — Отец думает не о княжеском ущербе, а о благе своей земли, брат, — ответил Ярослав.

   — Прежде чем возразить, Святослав долго молчал, украдкой поглядывая на румяного, ясноглазого, высоколобого княжича.

Княжеское благо и благо земли не одно и тоже! — сказал он наконец. — Князья садятся на престол, как временщики, до прихода нового великого князя. Каждый великий князь первым делом перекраивает столы, и едут князья из града в град с чадами и домочадцами своими, с сокровищницей, дружиной и полком и занимают ещё не проветрившийся от предыдущего князя дворец, оделяют свою дружину, задабривают местную бояру и думают лишь о пополнении казны и дружины, о своём благе, а не о благе города к земли.

   — Мы о благе Галича думали, — сказал Ярослав.

   — А мы — о благе Чернигова. Ольговичи там Успенский собор выстроили, дворец над Десной, каменные надвратные башни. Они радеют о благе Чернигова, потому что полагают его своей отчиной.

   — Я бы хотел побывать в Чернигове. Сказывают, дивный город. И в Новгороде, и в Киеве... — мечтательно сказал Ярослав.

Дома, во Владимире, Святослава ждал гонец от Всеволода с сообщением, что Мария согласна и он засылает сватов к Васильку...

Целый месяц Киев, Полоцк и Владимир обменивались послами, гонцами, ездили сваты во главе с великим боярином Ратшей...

Всё это время Святослав, презрев приличия, почти безвыездно жил у Нежданы. С каждым днём, проведённым у неё, он всё сильнее привязывался к ней. Иногда, зарывшись лицом в ложбинку между её упругих грудей, жадно втягивая крупным носом запах её тела, он с ужасом думал, что ещё несколько недель, и ему придётся разлучиться с ней.

А Неждана, судя по всему, ничего не подозревала. По утрам ходила доить корову и сразу же несла ему парного молока с ломтём тёплого хлеба, густо намазанного мёдом, — с детства любимый его завтрак. Он прислушивался к её лёгким шагам по лесенке и каждый раз поражался, как хороша его подруга...

Каждое утро, глядя, как аппетитно он уплетает только что выпеченный специально для него хлеб, она думала: «Вот сейчас и скажу». Но, встретив его восхищенный взгляд, теряла решимость и уговаривала сама себя: «Лучше скажу ночью, когда темно...» А ночью, захлёстнутая его нежностью и жадностью, откладывала на утро...

То утро было хмурым, дождливым. Поднимаясь по лесенке в светёлку, Неждана решила: сегодня!

Князь спал. Она тихонько поставила молоко и хлеб на ларь, присела рядом с ложем.

Во сне князь был совсем как мальчишка, даже тёмный пушок над верхней губой и на подбородке не делал его взрослее. Неждана порывисто вздохнула.

Святослав открыл глаза, сонно улыбнулся.

   — Только не отсылай меня прочь после свадьбы, — сказала она.

Голос её прозвучал буднично, просто, будто и не просьба то была, а так, обычные слова, сказанные между прочим.

   — Откуда ты знаешь? — удивился Святослав.

   — В девичьих тайн нет. Да и не жалуют меня здесь, так что поспешили шепнуть, позлорадствовать... — Неждана произнесла это всё тем же спокойным тоном, словно речь шла не о её судьбе, а о чём-то второстепенном.

   — Ты всё это время знала и ни словом не обмолвилась?

   — А что говорить? От моих слов ничего не изменится... Ответь же мне, ты не прогонишь меня после свадьбы? — наконец в голосе молодой женщины прозвучала мольба.

Святослав не был готов к такому повороту разговора. Он сам со дня возвращения из похода на половцев мучился, размышляя, как поступить с Нежданой. Уподобиться отцу, держать при себе наложницу? Но — права Неждана — в девичьих тайн не бывает... А отказаться от неё тоже невозможно... К тому же разве можно сравнить любовь этой красивой, зрелой, опытной, страстной и нежной женщины с любовью той, тоненькой, застенчивой, ещё почти ребёнка?.. то же, стать как отец?..

Но одно дело — думать вдали от Нежданы, а другое — глядя ей в глаза, ставшие серыми от непогоды и волнения.

   — Пообещай, что не прогонишь меня после свадьбы, поцелуй на том крест! — прошептала она взволнованно.

   — Хорошо, ты останешься... не отошлю, — сказал наконец князь.

   — Целуй крест! — И Неждана протянула ему свой нательный крестик.

Он поцеловал. Она опустила крест за вырез сарафана, упала ему на грудь и зарыдала, горько, беспомощно, выплачивая отчаяние, ужас, что скопились, подавляемые, в ней целый месяц...

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Три дня князь не показывался у Нежданы.

Три дня она бродила по дому, неприбранная, опухшая от слёз, прислушивалась, ждала стука копыт княжеского коня и понимала, что ждёт напрасно. Её дворовые девки, оставшись без присмотра, запустили хозяйство. Рыжая Стеша, самая бойкая, некрасивая, но неизменно привлекающая непонятно чем взоры мужчин, стала пропадать на гумне с молодым холопом. А потом и две другие пустились во все тяжкие. Челядь была из закупов с княжеского двора, и все они полагали, что вот-вот кончится время Нежданы, их вернут в город, и поэтому просто перестали обращать на неё внимание.

На четвёртый день Неждана словно очнулась: мычали недоенные коровы. Она крикнула девок — никто не отозвался. Обошла дом, прошла на скотный двор. Завидев её, три коровы заревели в голос, протягивая к ней влажные, словно умытые слезами, носы.

Неждана принесла подойник, присела к первой и принялась доить, приговаривая шёпотом ласковые слова. Корова перестала мычать, только шумно вздыхала. Успокоились и две другие — видимо, поняли, что скоро и к ним придёт избавление.

   — Умницы вы мои, лапушки, красули...

Стешу она обнаружила на гумне. Та спала в бесстыдной наготе на рядне. Чуть в стороне от неё, скатившись с сена, спал холоп.

Первым поползновением Нежданы было схватить что под руку попадёт и отходить бесстыдницу... Не найдя ничего подходящего поблизости, она бросилась было вон с гумна, хотела побежать в конюшню за кнутом, но внезапно приняла иное решение. Она подошла к Стеше, легонько толкнула её в ослепительное, какое бывает только у рыжих, голое плечо и шепнула:

   — Укройся, бесстыдница!

Стеша села, вспыхнула до корней волос, прикрылась руками. Холоп открыл глаза, по-дурному спросонья уставился на госпожу, что-то сообразил, вскочил на ноги и убежал.

   — Вы, наверно, решили, что кончилась княжеская любовь и скоро всех вас обратно вернут. Так я говорю?

Стеша уже пришла в себя от неожиданности и нахально усмехнулась.

   — А если и так?

   — Только что же никто из вас, глупых куриц, не подумал, что даже остатка княжьей любви достанет, чтобы вас всех за небрежение в самую дальнюю, чёрную деревушку отправить?

   — Матушка, прости! — Стеша схватила руку Нежданы и попыталась поцеловать.

   — Я тебе не матушка! — Неждана отняла руку.

   — Прости, свет боярыня!

   — И уж никак не боярыня! Я такая же, как и ты, из закупов, и потому и ты, и все остальные меня ненавидите.

— Что ты, что ты, Господь с тобой, какая ненависть! Думаешь, я не помню, с какой радостью ты мне все слухи о сватовстве князя приносила из города? Думаешь, не слышала я, как ты с другими девками шушукалась? Ну да Бог с тобой, если такое у тебя нутро завистливое, что теперь делать... — Неждана помолчала и вздохнула притворно. — А я-то думала в тебе помощницу найти.

— Ты только скажи! — И опять Стеша стала хватать руку Нежданы.

   — Смотри, предашь — у меня ещё сил хватит тебя растоптать, поможешь — награжу по-княжески. И выкуплю, и серебра дам.

— Вот те крест святой! — Стеша размашисто перекрестилась, схватила нательный крест, поцеловала.

   — Верю, — сказала Неждана. — Не крестному твоему целованию верю, а тому, что ты, рыжая, свою выгоду понимаешь. Оденься, ополоснись и приходи в дом.

Она шла и дивилась на себя: откуда вдруг после месяца скрытых слёз и притворства, наигранного веселья, после трёх дней полного, беспросветного отчаяния вдруг нашлись у неё силы и, главное, умение так говорить и так вести себя? Может быть, отчаяние переплавилось в ней в силу?

Она поднялась к себе, села перед подарком князя, греческим зеркалом, и принялась расчёсывать волосы.

В дверь поскреблись.

— Входи!

Вошла Стеша, потупив глаза, и скромно встала у двери.

   — Садись, не стой! — приказала Неждана. — Как часто ты в город ходишь, на княжий двор?

   — По воскресеньям, когда в церковь...

   — Сама знаю, я же и отпускаю вас, — с раздражением перебила её Неждана. — Я о том спрашиваю, чего не знаю.

   — Ну... в неделю раз точно сбегаю...

   — К кому?

Стеша вспыхнула.

   — Ты не думай, госпожа... матушка... Иванко, тот, кого ты видела, у меня единственный... Я не такая...

   — По мне — хоть двунадесятый. Хочу знать, кто тебе рассказывает про всё, что во дворце делается. Можно ли ему верить? Можно ли к нему чаще ходить, на ночь оставаться, чтобы воротные не прихватили вечерком ненароком?

   — Як подружкам вечерком прихожу в девичью, госпожа. Снедаем, поем, разговоры разговариваем... Кто спать пораньше ложится, кто шушукается... Всегда свободная лавка найдётся.

   — Так просто?

   — Да, госпожа, просто, истинно так.

   — Проведёшь и меня, скажешь — новенькая.

   — Слушаюсь, госпожа... Только захватите для девчат какое-нибудь угощение.

   — Зачем?

   — Для знакомства, для разговору.

   — Какое?

   — Орехов калёных.

Вечером они ушли в город...

Утром следующего дня Неждана вернулась домой, оставив в городе Стешу.

За ночь болтовни и сплетен в девичьей Неждана выведала, что никто из дворовых ещё не видел полоцкую княжну, но говорили о ней не иначе как о писаной красавице. От этих разговоров Неждана увяла, как ударенный морозом цветок, сникла, без сил добралась до дома и рухнула на постель.

Днём вернулась Стеша, рассказала, что начали съезжаться гости, с горящими глазами перечисляла князей, воевод, прославленных дружинников.

Говорят, Василько Полоцкий и своих соседей, ляхов и литву, пригласил! Говорят, они совсем дикие... — Кто? — вяло поинтересовалась Неждана.

   — Да литвины, кто ещё. Ой, совсем из головы вон — сегодня утром Микита приехал!

   — Какой Микита?

   — Неужто не слыхали? — спросила Стеша удивлённо, хотя и сама впервые узнала о существовании Микиты Только утром в городе, когда увидела, как принимают его в княжеском доме. — Певец прославленный. Петь будет на пиру! Такой молодой, такой пригожий, глаза серые, а кудри льняные. Я как глянула, а он на меня как посмотрел...

— Будя болтать. Когда княжну ждут?

   — Так едут из Полоцка, едут! Люди сказывают, выехали уже — значит, едут. И великий князь едет. Тоже, сказывают, выехал из Киева...

   — Иди, хозяйством займись. Завтра нам опять в город.

Стеша открыла дверь.

   — Постой. — Неждана взяла ларец, отперла, достала колечко, протянула ей: — Возьми. Да смотри, девкам не показывай, поняла?

   — Али я глупая, госпожа? — Стеша надела кольцо на палец, полюбовалась, со вздохом сняла, ушла.

На следующий день Неждана со Стешей опять отправились в город. Они вышли засветло, чтобы успеть миновать ворота; до темноты девок и баб пускали без особого догляду. Неждана опять прихватила с собой гостинцы. Она, как и в первый раз, переоделась в старый сарафан, повязала платок глубоко на брови.

На задний двор княжеского дворца они пробрались без приключений. Смеркалось. Опускался туман, и оттого всё казалось слегка голубоватым и нереальным. Неждана не удивилась, услыхав негромкий приятный голос, напевающий что-то без слов под мелодичный перезвон гудов.

   — Это, наверное, Микита, — зашептала Стеша, зыркая глазами.

Голос певца умолк.

Стеша завертела головой, вглядываясь в сумеречную, зыбкую мглу.

   — Кого ищете, девушки? — вдруг раздался совсем рядом приятный мужской голос.

   — Ой! — испугалась Стеша.

   — Не бойся, солнышко! — Молодец без шапки, в синей расшитой рубахе обнял обеих девушек за плечи.

   — Ты Микита? — спросила Стеша.

   — Да, солнышко.

— А где твои гуды?

   — Угадай, солнышко!

   — Почему ты меня солнышком зовёшь?

   — Угадай!

   — Потому что я рыжая, да?

   — Совсем не рыжая. Ты просто солнышко. Ишь как в тумане светишься! — Микита повернулся к Неждане. — А ты что такая грустная? — спросил он и умолк.

В серых глазах певца Неждана прочла восхищение. Он подошёл к ней вплотную, всматриваясь, словно старался запомнить, потом отстранился, сказал:

   — Боже, до чего же хороша!

   — Вот ещё, — смутилась она. Давно уже никто так откровенно не восхищался ею. С тех времён, когда жила она у великого князя.

   — Как зовут тебя, красавица?

   — Неждана, — не успев подумать, ответила девушка.

   — Вот уж действительно, Неждана — негадана... А я Микита, певец, может, слышала? Приходи сегодня на речку, петь для тебя буду.

   — Не знаю... Ключница заругается.

   — А ты и её приведи.

Неждана засмеялась, она даже не знала, кто здесь, на дворе, ключница. Схватив Стешу за руку, она повлекла её за собой.

   — Так я ждать буду! — крикнул вслед им певец.

   — Госпожа, сходим, а? — взмолилась Стеша.

   — Куда?

- Да на речку. Там, на лужайке, как луна взойдёт, девки хороводы водят, суженых поджидают. Сходим?

- Зачем мне туда?

— Придёшь — он петь будет. Страсть как хочется услышать пение его.

- Ты сходи, а я в девичьей останусь.

Ночью Неждана, уже немного знакомая с расположением горниц и переходов во дворце, сбросила боровики и на цыпочках стала пробираться запутанными переходами. Лунный свет проникал сквозь цветные стекла в оконцах, превращая увешанные коврами стены в сказочные картины.

У княжеской ложницы на лавке спал отрок. Неждана неслышно прошла мимо, почти задев его подолом платья, и остановилась у низенькой двери. Теперь предстояло самое трудное — открыть её так, чтобы не скрипнуло, не звякнуло. А вдруг князь запер дверь на засов?

Массивная дубовая дверь поддалась на удивление легко. Сердце громко заколотилось. Неждана вошла, прикрыла за собой дверь.

Князь спал, как всегда, разметавшись. Загорелое тело темнело на белых простынях. Неждана непослушными от волнения пальцами развязала тесёмки платья, оно упало к её ногам, она перекрестилась и легла рядом со Святославом. Князь что-то пробормотал во сне и, повернувшись, положил ей руку на живот. Она задрожала. Князь, не просыпаясь, принялся поглаживать её, потом вдруг порывисто вздохнул, открыл глаза и уставился на неё, ничего со сна не понимая. Окончательно проснувшись, он прижал её к себе и стал жадно целовать...

Светало.

Князь последний раз обнял Неждану и шепнул:

— Теперь уходи. И не смей сюда приходить — сам приеду к тебе...

Отрок всё так же посапывал на лавке. В переходе гулял утренний ветерок. Неждана спустилась во двор по чёрной лестнице, в девичью решила не заходить: скоро к воротам пойдут бабы из окрестных сел, разбудят воротных, и можно будет выскользнуть из города.

На заднем дворе, возле перелаза, которым они со Стешей обычно пробирались сюда, она заметила в лопухах рыжую голову — Стеша спала, подсунув под себя охапку соломы.

«Меня ждёт», — догадалась Неждана и растолкала девушку.

Уже за воротами, когда они благополучно выбрались из города, Стеша сказала:

   — Меня Микита всё о тебе расспрашивал.

   — И что ты ему сказала?

   — Ничего. Скотница, мол, и всё.

   — Так он же на скотном дворе будет нас искать.

   — Пусть поищет, — беззаботно ответила Стеша. — Мало ли их тут, скотниц. Только ему, княжьему певцу, и дела, что скотниц выглядывать. Да и забудет он через день, если ты на глаза больше не попадёшься. Девки вчера хоровод для него водили — одна другой краше, и любая с ним пошла бы, только мигни... И я бы пошла... Только кому я такая, рыжая да конопатая, нужна? — Стеша вздохнула. — Разве что Иванку: он закуп, я закуп — два закупа пара. Жени его на мне, а, госпожа? — вдруг без перехода сказала она.

   — А как же Микита?

   — Микита — это песня, что летит высоко в небесах вслед за жаворонком... А Иванко — жизнь...

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Через несколько дней приехал весь Полоцкий двор во главе с князем Василько. Остановились во дворце Басаёнка. Боярин уступил им дом, а сам с радостью переехал в вотчину, к жене.

Неждана не утерпела, в первый же день побежала в город выглядывать невесту.

Вернулась к вечеру успокоенная: эта бледная, тоненькая, застенчивая девушка ей не соперница. Ночью, однако, ревнивые мысли одолели её: она снова и снова представляла, как поведёт после свадебного пира князь молодую в холодную горницу, где на снопах золотой пшеницы взбито свадебное ложе, как разует его молодая жена и покорно ляжет на хрусткую, пахнущую спелым пряным хлебом постель и как начнёт ласкать её Святослав... Каждое его движение, каждый вздох, каждый поцелуй — всё до мельчайших подробностей ей известное, ей принадлежащее... Думать об этом не было сил, но и отогнать от себя видение не могла бедная женщина, так промучилась всю ночь, а утром бродила по дому как тень, с запавшими глазами, с ввалившимися щеками.

Свадьба неотвратимо приближалась.

Уже съехались гости со всей земли Русской, прибыли ляхи и литвины, свойственники и кумовья князя Василько. Казалось, не осталось ни одного просторного дома в городе Владимире, где бы не стояли гости, а всё прибывали и прибывали новые, и вот уже у городской стены выросли шатры бояр и дружинников. Да, давно не знала Русь такой пышной, многолюдной свадьбы.

Неждана теперь все дни пропадала в городе, в многолюдной толпе её никто бы не узнал. Несколько раз она видела Святослава, он гарцевал в окружении молодых князей на великолепном коне, сбруя которого была осыпана драгоценными камнями, каждый стоимостью в небольшое сельцо. Неждана жадно всматривалась в его лицо, пытаясь найти в нём следы переживаний, но князь был весел, беспечен и, по всей видимости, счастлив.

Во дворце, где остановился великий князь Всеволод, и шагу нельзя было сделать, чтобы не наткнуться на воина. Неждана пару раз мельком видела Ягубу. Тот, к счастью, не заметил её. Однажды столкнулась лицом к лицу с Микитой. Певец взял её руку, повёл в сад, расспрашивая, почему исчезла, не показывается, заглядывал в глаза и всё вздыхал. Его откровенное восхищение проливалось бальзамом на обожжённое ревностью сердце. И возникла уверенность — князь вернётся к ней. Отшумит свадьба, разъедутся гости — и вернётся. Что может дать ему эта худенькая, тихая девчонка? Нужно только перетерпеть, перемочь, дождаться — никуда он не уйдёт...

   — О чём ты думаешь? — вернул её на землю голос певца.

   — Пусти меня, — сказала Неждана тихо. — Я по делу послана, пусти, — Она отняла руку и быстрым шагом пошла в сторону скотного двора. Выходя из сада, столкнулась с Ягубой.

   — Что ты здесь делаешь? — спросил дружинник.

— Тебя не касается.

   — Князь не велел тебе здесь появляться!

   — То мои дела с князем.

   — Всё надеешься? Забудь про него! — И Ягуба схватил её за руку.

   — Пусти!

   — Забудь! Все его помыслы о ней. Да и как ты себя с нею сравнить можешь? — Ягуба говорил горячо, сбивчиво, не спуская горящих зелёных глаз с лица Нежданы.

   — Зачем ты мне это всё говоришь?

   — Чтобы зря не лелеяла надежду.

   — Твоё какое дело?

   — Жаль мне тебя...

   — А мне жаль, что не сказала князю, как ты на меня смотришь, какие мысли прячешь...

   — Ты уже мои мысли знаешь? — И Ягуба хищно улыбнулся. — Ну коли так, мы ещё поладим.

Неждана вырвалась и быстро пошла прочь.

Вечером она, не думая, не загадывая, движимая лишь желанием поближе рассмотреть соперницу, пошла к дому боярина Басаёнка. Дом, не уступавший размерами княжескому, стоял за высоким крепким забором. Перед воротами расхаживал стражник.

Неждана заробела, остановилась у ворот, но тут выглянула какая-то боярыня, крикнула:

   — Чего там топчешься, входи!

Неждана вошла во двор, боярыня спросила, от кого послана — от князя Святослава или от Холмского?

Оказалось, что сенных девок у Басаёнка не хватает, вот и прислали на помощь княжеских. Боярыня оглядела её придирчиво и, видимо решив, что годна для чистой работы, отрядила под начало пышнотелой, румяной и болтливой холопки лет сорока.

Поздно вечером голодная, уставшая от целого дня беготни, злая, раздражённая оттого, что холопка все уши прожужжала, какая, мол, княжна красивая, пригожая, умная, как её любит князь и как она счастлива, Неждана обнаружила, что к закрытию ворот опоздала и что придётся ей ночевать в усадьбе Басаёнка в переполненной девичьей на лавке.

   — Говорят, у него наложница тут, под городом живёт, — шушукались у печки.

Неждана не сразу поняла, о ком идёт речь, а догадавшись, стала слушать внимательно.

   — Говорят. Старая, старше князя-то... и порченая. Сколько он с ней, а ни разу не понесла...

   — А ежели старая, как же она князя-то держит?

   — Вот так и держит: присушила, приворожила. Тоненький голосок протянул:

   — Это он до свадьбы, а как помилуется с молодой княжной, с нашей лапушкой-ладушкой, всех полюбовниц враз позабудет.

Теперь шептались совсем тихо. Неждана с трудом разбирала отдельные слова. Говорили, что Мария больно тиха, робка. Надо быть побойчее, чтобы заставить мужа Забыть полюбовницу. Пересуды продолжались, но Неждана уже не слышала ничего — она вся была во власти безумной мысли, внезапно осенившей её. Сначала она отогнала её как совсем дурную. Но мысль упорно крутилась, возвращаясь и одолевая её, и уже не казалась такой безумной. Одновременно росла злость, обида, ревность. Неждана поднялась, вышла из девичьей и тенью скользнула к светёлке невесты...

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Последний раз мелькнуло перед глазами раскрасневшееся лицо подвыпившей свахи, осыпавшей Святослава и Марию зерном. Дверь свадебной горницы наконец закрылась и словно отрезала от них гомон, шум, бестолочь бесконечного пира, оставшегося где-то там, внизу.

Святослав взял жену за руку и повёл к устроенному на снопах пшеницы свадебному ложу.

Рука девушки показалась ему холодной как лёд.

Он усадил её на ложе, поднял фату, попытался заглянуть в глаза. Мария на него не смотрела.

Он вспомнил, что и во время пира сидела она, словно застывшая, не поднимая глаз, ничего не ела, ни слова не сказала. Тогда, возбуждённый, взволнованный, он не обратил на это внимания. Но сейчас?..

   — Ты ничего не ела, лада моя, — сказал он заботливо и подал ей кусок свадебного пирога.

Мария покорно взяла, принялась откусывать.

   — Что с тобой? Не бойся, успокойся, всё у нас будет хорошо.

Она подняла на него глаза. В свете ночника они казались тёмными, бездонными и почему-то страдающими. Святославу показалось даже, что в них дрожат слёзы. Он так удивился, что забыл о порядке разоблачения, который втолковывала ему сваха, и нагнулся, чтобы стянуть с себя сапоги.

Мария соскользнула с ложа, встала перед ним на колени и принялась неумело стягивать правый сапог.

Он хотел помочь ей, но она молча отстранила его руку и сняла второй сапог. Встала, подошла к ночнику, задула, торопливо разделась, легла на край ложа и натянула простыню до самого подбородка.

Святослав тоже разделся, лёг рядом. - Мария дрожала, прижав к груди руки. Он склонился к ней, поцеловал, ещё раз повторил:

   — Не бойся...

Она ничего не ответила...

Святослав лежал, прислушиваясь, как тихонько дышит рядом с ним странное, ещё вчера незнакомое и чужое существо, сегодня — его жена. Он приподнялся на локте, взглянул на неё. Мария не спала, но лежала тихо, закрыв глаза.

Князь подумал, что Бог послал ему бесчувственную жену. Вспомнилась Неждана, как бы она сейчас ласкалась, обвивалась вокруг него... Он отогнал эти мысли, закрыл глаза...

Неожиданно быстро пришёл сон...

Утром он проснулся оттого, что солнце, заглянувшее в окно, добралось до его лица.

Мария сидела в ногах ложа одетая, но простоволосая и по-домашнему милая.

   — Маша! — позвал он её.

-Да?

— Ты давно проснулась?

   — Я не спала...

   — Что же так? У нас сегодня долгий день.

   — Я знаю. — Голос её звучал безжизненно.

Надлежало спуститься к пиршественному столу, начать новый пир, который продолжится ещё день или два... Потом все разъедутся, и наконец можно будет сбежать к себе, в загородный дом...

Хорошо, когда обычай определяет на первых порах каждый шаг, каждый поступок, только вот что говорит обычай, если жена молчит, сумрачна и ничем не напоминает ту счастливую невесту, которую он встретил, когда она приехала из Полоцка?

Он встал.

Мария отвернулась. Он облачился, подал ей руку, открыл дверь перед ней, и они спустились в гридницу...

В загородном доме челядь встретила их торжественно: подали хлеб-соль, сенные и дворовые девки, ярко наряженные, повели хоровод, появились гудошники, ложечники, стали подыгрывать и приплясывать, стараясь не наступить на красный ковёр, ведущий к высокому крыльцу.

Мария шла, приветливо улыбаясь слугам.

Святослав едва сдерживал раздражение — устроили потеху! Он хотел неделю после свадьбы провести в загородном доме, чтобы в тиши привыкнуть друг к другу, а тут устроили!

Он велел дворскому прекратить потеху.

С дороги молодым истопили баню. Мария, сославшись на усталость, в баню не пошла. Святослав же всласть попарился, вернулся прямо к столу, сел, размякший, в просторной рубахе и лёгких портах, пошутил с дворским.

Вышла Мария, молча села рядом. Святослав с удивлением обнаружил, что она даже не переоделась.

За трапезой молодая жена почти ничего не ела. Каждый раз, отказываясь, она смущённо улыбалась дворскому, руководившему переменой блюд.

Святослав выпил две чарки хмельного мёду и стал уговаривать жену пригубить. Мария отказалась. Раздражение вновь овладело князем. Он встал, чтобы побороть его, предложил жене осмотреть дом.

Мария немного оживилась.

Пока он знакомил её с расположением комнат, переходов, она тихим, безразличным голосом задала несколько вопросов. Казалось, ничто её не интересовало, ничто ей не понравилось.

Святослав подумал, что Неждана вела бы себя совсем е так: наверняка она стала бы заглядывать во все закутки, интересоваться назначением комнат, весело щебетать... «Господи! Неужто я так и буду возвращаться воспоминаниями вновь и вновь к этой женщине? Чем же я от отца отличаюсь?» — с горечью подумал Святослав, но тут же стал корить себя за то, что ждал от неопытной молодой девушки того, чем так хорошо владела обученная распутным отцом девка. Тогда он попытался сознательно распалить себя, выбывая неприязнь к Неждане. Но как ни старался, злость не приходила, более того, всё отчётливее просыпалось подозрение, что Мария очень похожа на его мать — красивая, обаятельная, умная, образованная, но холодная...

За ужином Святослав с удивлением обнаружил, что Мария сходила в баню без него, хотел было сделать ей замечание — что подумает челядь? Но воздержался, потому что заметил, как напряжена и скована жена. Предложил ей Вина. Она не отказалась, выпила чарку. Скованность немного оставила её. Но когда они пришли в опочивальню, она всё так же быстро задула светильник, разделась и юркнула в постель.

Он лёг рядом, она тут же чуть отодвинулась. Святослав обнял её, привлекая к себе. Мария опять, как и в первую ночь, приготовилась покорно принять его...

Утром он проснулся чуть свет.

Мария спала, отвернувшись от него, подложив под щёку ладошку, как маленькая.

Святослав долго задумчиво смотрел на неё. Неужели суждено ему маяться с ней, как маялся его отец с матерью? Может быть, это говорит в нём беспутная наследственность, дурная кровь Ольговичей? Жена, наложница, сперва одна, потом, может быть, другая или несколько...

Он тихонько оделся, вышел, велел оседлать коня, поскакал реке. Конь сам свернул на дорогу, ведущую к домику Нежданы. Святослав не сразу это заметил, а когда понял, куда скачет, вздыбил коня, огрел плёткой ни в чём не повинное животное и погнал его обратно. Прискакал прямо к высокому крыльцу, кинул холопу поводья, взбежал наверх, в ложницу. Мария по-прежнему спала. Он сбросил с себя одежду, упал на ложе. Она проснулась, испуганно, ничего не понимая, села. И тогда он схватил её за худенькие девичьи плечи, закричал:

   — Ты меня любишь? Говори, любишь?

Она растерянно глядела на него.

   — Говори! Любишь? Если не любишь, зачем за меня пошла, зачем? — повторял он.

   — Люблю, — прошептала она.

   — Тогда почему со мной, словно чужая, лежишь? Как каменная!

   — Потому что ты меня не любишь, — едва слышно проговорила Мария и неожиданно заплакала. Слёзы потекли из её глаз крупными каплями. Она беззвучно всхлипывала, отодвигаясь от мужа и прикрывая ладошками грудь.

   — Как это не люблю? — растерялся Святослав, — Ты мне люба!

   — Ты полюбовнице своей крест целовал, что не прогонишь её...

   — Кто тебе сказал? — оторопел Святослав.

   — Неждана... Она в день свадьбы пробралась ко мне и всё рассказала — и про дом под Киевом, и про дом здесь, и про то, как крест целовал...

Мария продолжала всхлипывать, в голосе её звучало отчаянье. Святославу вдруг стало пронзительно жаль её, проснулась такая нежность к этой вырванной из любящей семьи девочке, брошенной в чужую жизнь, что он, ни слова не говоря, подхватил её на руки и принялся расхаживать по ложнице, баюкая её, словно маленькую, и осушая поцелуями слёзы.

Она постепенно затихла, прижалась к нему и впервые робко поцеловала.

— Не будет никого, ты одна, клянусь... Никого! Отошлю, выгоню... клянусь... тебя буду любить, тебя одну, ладушка моя, маленькая моя...

Святослав тихонько опустил её на ложе и принялся медленно, осторожно ласкать, прислушиваясь к тому, как нарастает в нём желание и как постепенно, робко и неумело начинает отвечать его ласкам жена...

Мария уснула сразу, словно выпила дурману. Святослав сидел рядом, разглядывая её, такую беззащитную и красивую во сне, потом встал, оделся, выглянул, осторожно прикрыв за собой дверь, вышел. На лавке дремал холоп. Увидев князя, вскочил, поклонился.

— Найди дружинника Ягубу, пусть придёт в сени.

Холоп убежал.

Святослав заглянул в соседнюю камору, как и ожидал, увидел там на столе две кружки молока и два ломтя свежего хлеба с мёдом. Съел один кусок, запивая молоком, другой отнёс в ложницу, оставил около спящей жены, тихонько вышел и спустился в сени.

Там его уже ждал Ягуба.

— Вот что, Ягуба, — сказал Святослав без предисловий. — Скачи к Неждане. Вышиби её со двора! Пусть едет к себе в деревню под Киев. Но чтобы в Киеве появляться не смела! И на глаза бы мне не попадалась. Понял?

Ягуба стоял, оторопело глядя на господина.

— Понял? — повторил князь.

— Понял, князь.

— Так что же ты стоишь как пень? — крикнул Святослав.

Ягуба попятился, выбежал, хлопнув дверью.

Князь поднялся на гульбище. Вскоре он увидел Ягубу с меченошей и холопом. Они выехали за ворота и поскакали, куда совсем недавно свернул его конь. К домику Нежданы.

Он едва сдержал себя, чтобы не крикнуть Ягубе: «Стой!», но повернулся и пошёл в ложницу.

Мария всё так же крепко и спокойно спала.

Он опять полюбовался ею, подумал: ведь в сущности он очень удачлив, что ему досталась жена, которая любит его и которую он готов полюбить, если уже не любит. Святослав пообещал сам себе, что никогда не станет заводить наложниц и не будет походить на отца, умилился своим мыслям, хотя где-то, в самом укромном уголке сознания, и шевелилось нечто похожее на сомнение.

Чтобы задушить этот глумливый голосок, он откинул простыню, поцеловал жену, заглянул в её сонные глаза и принялся ласкать...

Всю дорогу до дома Нежданы Ягуба пытался найти в словах князя, в тоне, которым они были произнесены, ключ к загадке, как вести себя с ней. Грубо, резко, почтительно, нагло? Объяснить что-то или промолчать? А может быть, попытаться прямо сейчас утешить её? Хотя бы намекнуть, что готов утешить.

Ягуба пользовался определённым успехом у всех владимирских жёнок, заглядывался на боярынь, на тех, кто устал жить со старыми мужьями. О женитьбе всерьёз не задумывался: дочь великого боярина ему, безродному, не отдадут, а на меньшее он не соглашался, в тайных помыслах полагая, что со временем при князе станет и сам великим боярином. Только Неждана упорно не выходила из головы, всегда возбуждая греховные мысли...

Так и не решив, как он будет вести себя, зная только, что поедет провожать её до Хорина и на долгом пути судьба что-нибудь да подскажет ему, он подъехал к её дому.

У коновязи стояли два мерина. Один под седлом, другой заводной, с перемётными сумами. В тенёчке у крыльца сидел незнакомый холоп.

Ягуба спрыгнул с коня, поднялся в дом, открыл без стука дверь в первую горницу.

Неждана, в лёгком платье, простоволосая, сидела за пяльцами, а перед ней на низком стольчике устроился с гудами на коленях певец Микита и молча, преданно смотрел на неё.

Неждана чему-то тихо улыбалась. Такой улыбки Ягуба ни разу не видел на её лице. Внезапно в нём вскипела дикая ярость, он хлопнул дверью с такой силой, что Неждана и Микита вздрогнули.

Он закричал:

— Князь повелел тебе немедленно уезжать под Киев, в свою деревню! Немедленно! Собирайся!

Неждана смотрела на Ягубу с ужасом. Она никогда не видела его таким.

— Как под Киев? А князь? — спросила она с дрожью в голосе.

— Что князь? — продолжал кричать, распаляясь, Ягуба. — Князь и повелел убираться вон с Волыни. И не стой, собирайся!

   — Ты с ума сошёл, Ягуба! Я сейчас к князю поскачу!

   — Никуда ты не поскачешь. Делай, как я тебе сказал. Князь повелел!

   — Нет, поскачу! — воскликнула Неждана. — Не мог он так повелеть, он мне крест целовал...

Ягуба захохотал.

— Крест ей целовал! Да кто ты такая, чтобы тебе крест целовать? Ты на себя погляди: всего десять дней, как князя не было, а у тебя уже и утешитель нашёлся.

   — Врёшь ты всё, врёшь! — закричала Неждана.

   — Он тебя видеть не желает. Он там с молодой женой...

— Как ты смеешь! Я всё князю скажу! — И Неждана бросилась к двери.

Ягуба встал в дверях, загородив выход.

— Сказано — не смей докучать князю! Всё, вышло твоё время! Он уже не юнец, а муж!

— Пусти! — Неждана попыталась оттолкнуть Ягубу, но он сгрёб её и отшвырнул от двери.

Она отлетела к стене и опять с яростью и безрассудством бросилась на него. Ягуба снова оттолкнул её, а когда Неждана в третий раз накинулась на него, он заломил ей руки и поволок в соседнюю светёлку.

   — Отпусти её! — крикнул Микита. - Слышишь, отпусти, зверь!

Ягуба не удостоил певца даже взглядом.

Микита подбежал к нему, толкнул, стал вырывать Неждану, ударил Ягубу. И тогда дружинник сжал половецкую плётку, что висела у него на запястье, и наотмашь несколько раз хлестнул певца.

Раздался дикий вопль, певец рухнул на пол. Неждана вырвалась, бросилась к Миките, склонилась над ним, отняла его руки от залитого кровью лица, увидела кровавые глазницы и завыла в голос...

Через полтора месяца Мария, пошушукавшись с бабками-ведуньями, вечером сказала мужу, спрятав горящее лицо у него на груди:

А я в тягости...