– Кемеровская область – область в южной части Западной Сибири, Сибирский федеральный округ, образована двадцать шестого января 1943 года, – скороговоркой выпалил Кирюша, оторвавшись от иллюминатора.

– Понятно, – хмыкнул Вадим, – время за монитором зря не терял!

– Умничка! – Саломея склонилась на соседнее сиденье, обняла сына.

– А кто такие шорцы и телеуты? Мам?

– Коренное население, видимо, – заметил Вадим.

– Это наподобие индейцев в Штатах?

– Нет, сынок, никакого подобия! Коренное население Сибири стало полноправным народом в нашей стране, сохраняя традиции и культуру, а в Штатах большинство индейцев живут в резервациях!

– Индейцы и американская культура, как… – стал задавать новые вопросы сын.

– Извини, перебью! – вмешалась в разговор Саломея. – Американская культура в США, на самом деле, – это культура американских индейцев. Ты же читал. Апачи, каманчи и так далее. Соединённые Штаты – технократическая страна. И то, что туда на протяжении двух с половиной столетий были завезены символы культуры народами многих стран мира – эмигрантами, вовсе не означает, что именно это, – американская культура. Символы – это не культура. – Вадим с осуждением взглянул на жену. – Ты, Моля, ещё внуши ему, что там живут потомки бывших каторжников со всего мира!

– И это, к сожалению, тоже правда! – упрямо делая ударение на слове «это», серьёзно ответила Саломея.

– Ладно вам спорить! – воскликнул мальчик. – Так, дальше… В 1681 году появился Кузнецкий острог… Что это такое?

– Острог – это тюрьма, историк мой милый!

– Я так понимаю, в заповедник мы не попадём! Кузнецкий Алатау! И Шорский национальный парк, – тоже! – надулся.

– Обещаю, Кира, – Вадим отбросил журнал, – торжественно клянусь, в следующем году запланируем отпуск именно сюда, и в твой парк, и заповедник!

– И Рому возьмём!

Саломея задумалась. Быстро пролетело время. Как на самолёте, в котором они летели сейчас. Совсем недавно их старший сын Ромка, – школьник, теперь студент, в следующем году – диплом.

– В Журавлёво, Парк – Отель Грааль! – скомандовал таксисту Вадим, улыбаясь, глядя на жену. Саломея, в очередной раз, – удивлённая, не возражала. Муж хитро подмигнул. Она улыбнулась, подумала: «А ведь, и, правда! Что бы я без него, нет, без них делала?»

Отель был расположен в живописном сосновом бору.

– О! Не попариться ли нам в баньке? – Вадик показал пальцем на постер. Услуги в комплексе термальных бань Сибирские Термы Грааля включали и парные на берёзовых дровах, бассейны, многое другое.

– Нет, пап! Это жарко и скучно! А вот рестораном с традиционной русской кухней, я бы воспользовался!

– И что с тобой делать? А? Гурман? – отец слегка потрепал сына по волосам.

Саломея подошла к окну. Раннее утро. Чистый, свежий воздух соснового бора внезапно принёс знакомый тонкий аромат горных лилий. «Откуда они здесь, цветущие среди бамбука? Всегда, когда смотрела на них, стоящих в вазе, сердце наполнялось тишиной и покоем». Шире открыла окно. Откуда-то, глубоко из памяти неожиданно всплыли строки кого-то, из японских прозаиков:

«Скопившаяся в чашечке цветка, похожего на драгоценную сагадзуки, роса градом посыпалась мне на платье, рукав пропитался свежим ароматом. О, лилии! Две тысячи лет тому назад расцвели вы на равнинах Иудеи, и попали на глаза Сыну Человеческому. Вы, лилии, ставшие вестью, несущей беспредельную истину, вы, лилии, что расцветаете в садах страны грядущего! Прошу вас: отделите половину чистого аромата, что несёте с собой, и отдайте мне!»

– «Бумажки», в порядке, начальник? – глумился Вадим, оставаясь с сыном в машине.

Саломея стояла на ступеньках здания с табличкой Архивный отдел Кемеровского Окружного Управления МВД.

– Ну, ни пуха тебе, Холмс! – Вадик с сыном послали ей воздушный поцелуй.

– А вы, мальчики, в библиотеку, как обещали!

Россия. Кемеровская область. 1953 год.

– Вот я давно за тобой наблюдаю! – обращая к Захару обветренное красное лицо, одновременно закручивая махорку, говорит Семён Демеев, – чудной ты мужик! Вроде приличный, а что-то в тебе есть, – прикуривает, – вроде интеллигентный, а загривок, как у ежа! Колом стоит! Сидел что – ли? Хоть интеллигент, но не из политических будешь!

Захар тоже закурил, покосился.

– Глазастенький?!

– Може другим и не видать, а я всё примечаю! Сельский я! Бывший кулак! – Опустил голову. – Кулак! Пахал с утра до вечера, да, немного разбогател, и что?

Повернул лицо: – Имя твоё называют «Михаил», а ты не сразу отзываешься! Есть такое? – Сам себе. – Есть! Потом фамилия?

– Что фамилия?

– Гулькин! – хрипло заржал. – Других-то документиков с приличной фамилией не раздобыл?! – Захар схватил его одной рукой за куцый, засаленный воротник телогрейки. Любопытный захрипел. Ноги в тяжёлых серых валенках задёргались.

– Пу-усс-ти-и!

– Ещё вякнешь, – убью! – вынул нож. – Наконец, увидел смертельный испуг в глазах, – оставил в покое мужика.

– Ты чё, Мих…, или как там тебя? Я ж, слышь? – схватился за ватник у шеи. – Вижу, промышляешь, а утром, – как ни в чём не бывало!

– Глазастенький, значит? – повторил Захар.

– Да не глупее некоторых!

– Горе от ума! – Захар сплюнул.

– Вот я и говорю. Образованный ты, сразу видно! Голова, значит, варит, дай бог! А в этом деле… – Тот зыркнул, прищурился:

– В каком? «Таком»? Не понял!

– Ладно, Ваньку валять! – дёрнул шеей Степан. – С тобой хочу, в долю! Или как там у вас, – уголов…, – не договорил. С опаской взглянул Захару в лицо.

– Со мной, говоришь? Это куда, со мной?

– Да хоть куда, надоело всё! Ни заработать, не пожрать, без денег-то! Забыли о нас. Было-то сколько? Пятьсот человек! А теперь? Двести! И те, кто, чем промышляет! Ты, я вижу, парень битый, закалённый! Ну, вот, короче, я тебе все карты открыл. Здесь я – Иван Ситников. Настоящее имя – Семён Демеев! – Протянул руку.

Захар медлил. Быстро сообразил. С напарником – то, легче придётся. Пристально взглянул в глаза собеседнику. Тот не отвёл глаз. Пожали друг другу руки.

– Кулак, говоришь? – пыхнул самокруткой.

– Ну, это по старым документам. По новым – рабочий стройколонны.

Захар тяжело вздохнул. Достал из внутреннего кармана пачку Казбека. Протянул. Услышанный рассказ о побеге, скитаниях, поразил бывшего кулака, он восхищённо смотрел на Захара, – не ошибся, значит!

– …Строительство вокруг! А что? Затеряюсь, думаю, отсижусь, – продолжал тот, – обложили, гады! Работать не люблю, но в лагере кое-чему научился. И документы достал… Одного, больно шустрого, прямо на вокзале. Только что явился сюда, в Сибирь, готовый к «трудовому подвигу», романтически настроенный. Ну, в общем…, – не договорил, нарисовал воздушный крест.

– Мда! – крякнул Семён, с удовольствием разглядывая папиросу «Казбек». – Рисковый ты! Не всяк на тако пойдёт, – забоится! Ведь узнать могут!

– Воды много утекло! Не узнают, если падла какая – нибудь…, – выразительно посмотрел на Семёна. Того передёрнуло, словно в ознобе.

– Для начала, думаю, надо податься в город, на строительство комбината! – предложил Захар. – Публика культурнее, зажиточнее, да и стройки кругом…

– А документы? Откуда…?

– Выкрутимся! – сплюнул.

Стужа. В вёдрах с питьевой водой, – лёд. Пустые мешки, недавно набитые крупой, брошены в угол, затоптаны. Продовольственные полки пусты. Остатки строительного батальона, – два десятка человек, – кутаются во всё, что попадётся под руку. Брошенные во времянках, – многим некуда идти. Некоторые просто не поднимаются.

Голубоватая луна примёрзла к небу. Светло как днём. Унылый зимний пейзаж. Две фигуры бредут в направлении, известном лишь им одним. Под ногами битый морозом снег. Скрипит. Лучше не смотреть по сторонам. Один из них не поднимает головы. Боится. Его бросает в дрожь от одного, страшного, неведомого, – нависшей, ощетинившейся пасти, – бездны над головой. Рычит земля, рычит небо. Луна светит и светит. Чёрное слилось с белым. Беспредельно, бесконечно. Так, равнодушно, год приближается к своему концу.

Остаток зимы прошёл незаметно. Весна.

Они ехали откуда-то, с Запада страны, сюда. Заработать, жениться. Всю дорогу строили планы. Когда заснули, охмелев, Захар легко справился с ними, добродушными двумя мужиками.

Степан испугался не на шутку. Приятель, свернув им шеи, словно птенцам, деловито и быстро обшарил карманы. Ткнул одного и другого ногой.

– На! Вот, держи! – Бросил паспорт Степану. – Новые имена тебе! Хотел? Получи! Хорошо запомни! Глазастенький!

Затем содрал яловые сапоги с покойников, примерил.

Следом в Степана полетела пара почти новых сапог.

– Разношенные, на твою крестьянскую лапу в самый раз будут! В отделе кадров химкомбината никто не вглядывался в фотографии. Да и наяву ничем не отличались, – выглядели эти двое обычно, как все приезжие, не вызывая подозрений. Наступила осень.

– Ребята! Полундра! Наших бьют!

И Захар, и Степан ждали, будто чувствовали, ждали этого с первого дня пребывания на комбинате. Заварушка многое обещала. Ни всем. Только энергичным и «башковитым». И они успели. Затесавшись в ряды восставших, Захар быстро сообразил, куда нужно двинуть. Кассир и бухгалтер сидели в кабинете, ни о чём, не догадываясь, пересчитывали деньги. Лишь успели повернуть к ним головы. Последовал выстрел из обреза. В лицо молоденькой кассирши, затем – в голову полной нарядной дамы.

– Хорошо стреляешь! – крякнул бывший кулак.

– К сейфу, давай! Трепло!

Дверь тяжёлого стального сейфа, ещё недавно выкрашенная зелёным, полуоткрыта. В административном здании комбината тихо. Сентябрьский ещё тёплый ветер порывисто врывается в окна, тормоша волосы убитых женщин, лёгкий подол девушки – кассира, белый газовый шарфик той, что старше. Солнечные зайчики, пробежав по ярким кумачовым лужам ещё тёплой крови, пройдя сквозь распахнутые настежь кабинеты, гуляют в узких коридорах. Ни души.

Две мужские фигуры, как ни в чём не бывало, спокойно удаляются прочь.

Голова Саломеи просто раскалывается, гудят ноги. Вадим, встречая её, выразительно поцокал языком. В ответ почти шёпот:

– Устала, как видишь! Что у вас?

– Почему не звонила? – недовольно. – Я несколько раз…

– Отключила, чтобы сосредоточиться! – Не глядя на мужа. – Представляешь, о чём, вдруг, загрустила? Листаю папки, а сама… – Подняла глаза. – Стыдно признаться! О море, об отдыхе! – Вадим недоверчиво взглянул на неё.

– Нет! Ты подумай только!

– О-о! – протянул. – Если так, ты, действительно, сдала! А ведь это только начало! Сколько ещё тебе предстоит! Со здоровьем, дорогая, не шутят! – Взглянул. – Знаю!

Банально и «пошло»! Как о здоровье, так – «пошло»! – Посмотрел в лицо. – Весь день – кофе?

Кивнула бледным лицом.

– Значит так! – Вадим, словно кому-то, угрожая, громко произнёс. – Если дело пойдёт дальше, таким вот образом, – мы летим на море! И чихать я хотел! – Упрямо. – Моя жена мне дороже, чем…

– Дюша! – подняла усталые, но радостные глаза, – результат есть! Небольшой, но…

Саломея вкратце сообщила обо всём, что удалось узнать.

– Идём обедать – ужинать! Кирилл нас ждёт за столиком. Отдохнёшь, а там и я тебе кое-что зачитаю! Совпадёт, значит, мы на верном пути!

– Что бы я без вас делала!

Далеко за полночь. Воздух наполняет комнату хвойным ароматом, слегка тормошит лёгкие портьеры. Разложив исписанные листы четвёртого «а» формата на широкой кровати, Саломея с мужем сидят по обеим её сторонам, – там ещё не заняли место разбросанные листы.

– Ого! – восхищается она. – И ты всё это сам? Не стал наговаривать на диктофон?

– Ты же терпеть не можешь аудио-«произведения»!

Саломея усмехнулась. Взяла, протянутую мужем, чашку.

Вадим, надев очки:

– Нет, ты послушай! «… Но гораздо больше беспокойства руководству страны доставляли волнения строителей и рабочих, мобилизованных по оргнабору. Отряды мобилизованных, так называемый оргнабор, – были по своей сути коллективами без внутренних социальных связей». Но главное, заметь. – Вадим поднял палец. – «Они становились группами с неформальной полукриминальной организацией». – Дальше. Взял несколько листов. – «В пьяной драке с местными жителями, приняли участие двести рабочих.» Дальше. Казахстан, Архангельская область, Усолье – Сибирское, Самбиековские Шахты, Бобруйская область, Московская область». В этих массовых волнениях избивали друг друга и всех подряд лопатами, молотками, табуретками, камнями. Поножовщина, погромы, самосуд. Все эти массовые, в общем, и беспорядки, основанные на «новостроечном синдроме», происходили по одному хулиганскому стереотипу поведения людей, ставших оголтелой и неуправляемой толпой. Только один конфликт – Кемеровская стачка…»

– Погоди, Вадим! – Сделав глоток, вернула чашку назад. – История личности! Думаешь, всё же, «это» отсюда? Как-то связано?

– Ничего я не думаю! Признаться, не вижу связи! – Демонстративно зевнул. – Я хочу спать! Ты просила отыскать материалы, исторические документы, я нашёл. Мне посоветовали книгу одного автора. Я сделал выписки. Кстати, она основана на докладных записках КГБ прокуратуры СССР. Делай с этим, – кивнул на разложенные листы, – что хочешь! Да, ещё! – спохватился. – Любопытные вещи я нашёл! Для общего, так сказать, развития. Нет, ты послушай! «… В результате своей борьбы они получили, добились» и так далее. – Отложил несколько листов. – Вот интересно! «Но это не означало, что «целинно – новостроечный синдром» изжил себя! К началу шестидесятых годов о подобных конфликтах уже не прочтёшь. Этот синдром принял другие формы, трансформировался. Ведь большая часть этой молодёжи росла в годы сталинского террора, воспитывалась в детдомах, ФЗУ, некоторые успели побывать в лагерях и колониях. Именно свой полукриминальный жизненный опыт они привнесли в жизнь и быт новостроечных городков в Казахстане, Сибири и на Дальнем Востоке, а через строй и оргнабор – в Советскую Армию…».

– Вон как! – воскликнула Саломея, вскочив. Сон как рукой сняло. – Кемеровская стачка! Детские дома, колония… Детская колония! Как же я сразу не догадалась! Ты на это намекаешь?

– Моля! – Взмолился Вадик. – Ну, допустим! Намекаю! – Стал убирать бумагу, не глядя на нумерацию страниц. – На сегодня – всё! Я – спать!

Россия. Сибирь. 1949 год.

Она снова в поезде. Подальше от того места. Плохие люди не поняли её. Ей казалось, – всё из-за продуктов, которых не хватало. Всем хотелось есть. У них были свои дети. До неё не было никому дела. Нашёлся дяденька, пожалел. Отпустил тогда ночью, дал на дорогу горбушку хлеба, две мёрзлые варёные картофелины, показал короткий путь на железнодорожную станцию. Сколько было за два последних года таких вот поездов, станций.

– Идём, – обратилась к ней тощая проводница с грустным лицом, – чаю выпьешь, согреешься! Расскажешь о себе. Много вас таких кругом!

Лучше бы она промолчала! Услышав «таких», Валентина опустила глаза, что-то кольнуло внутри. Осколок льда всколыхнулся. Холод, как ей казалось, стал пробираться всё выше, – туда, где рот, нос, глаза. Выше, глубже, – в самую середину головы. Плакать не хотелось. Слёзы испарились. Она исподлобья взглянула на женщину. Болезненного вида, плохо одета, – у Валентины не вызвала ни малейшей жалости. Но детский, нежный голосок произнёс в ответ:

– Спасибо, тётенька! Вы очень добры!

Та взглянула в широко распахнутые, казалось, наивные синие глаза. Девочка открыто улыбнулась в ответ. Проводница отметила про себя: черты лица незнакомой девочки говорили о хорошем, благородном происхождении. Вслух произнесла:

– Видать, тебя хорошо воспитала мать!

Про мать не надо было вообще…

Напившуюся чаю с баранками, проводницу потянуло в сон. Она взглянула на маленькие ручные часики с мутным стеклом.

– О-о! Конечная станция через два часа! Посплю немного! И ты, Валюша, давай на верхнюю полку! Замёрзнешь, – возьми одеяла там же! Проверки уже не будет!

«Часики, пожалуй, можно на хлеб поменять! Ещё останется!». Оглядела купе, глаза непроизвольно искали… Что-нибудь тяжёлое… Ещё раз взглянула на спящую проводницу. Проснулась, когда состав сильно дёрнуло, под вагоном раздался скрип. Всё умолкло. Тишина. Валентина посмотрела в окно. Станция. Конечная. Заглянула на нижнюю полку. Лунный свет пробежал по тёмной мерцающей лужице возле головы проводницы. Состав ещё раз дёрнуло. Валя поднесла к глазам часики, посмотрела на циферблат. С ума сойти, два часа ехала с мёртвой тётенькой. Ей был знаком сладковатый запах крови, но из-за холода в купе не пахло. Пора выбираться.

Ночь провела на вокзале. Ей не надо было ничего просить. Ни у кого! Её вид, трогательный и печальный, синие большие глаза на бледном, точёном, правильных черт лице, – тронули бы любого, кого угодно, будь у него даже вместо сердца, камень.

Утром оказалась на рынке. Было людно. Народ что-то выменивал, продавал, крал. То и дело пробегали какие-то типы. Глаза выдавали их. Настороженные, злые, шныряли по рядам, ощупывая, вырывая из толпы более-менее хорошо одетых и сытых. Она видела, как неслышно типы подбирались к тем, – один отвлекал, другой виртуозно очищал или резал карманы.

Она тоже бродила, чего-то искала, ждала. Внезапно её окликнула женщина. Протянула горячий пирожок. Посмотрела в лицо.

– Сирота? Что – ли?

Она отвернулась. И тут встретила взгляд того, кто отвлекал жертву.

Солнце садилось. Рынок обезлюдел. Осталось немного, – десятка два торгующих. Среди них, – мужчина, среднего роста, на костылях со звездой героя на лацкане.

Неожиданно к нему подбежали трое мужчин. Сбили. Тот упал. Один из них, что был одет лучше, сорвал звезду. Двое других принялись избивать.

– Хватит! – крикнул, что сорвал звезду. – Живой? Бедолага безногий? – наклонился к инвалиду. – Больше всех надо? Есть ещё желание правду-матку искать?

Мужчина не ответил, сплюнул кровь на снег. Приподнялся на локтях:

– Всяких на войне повидал! А ты, – вытер лицо пятернёй, – ты хуже фашиста! – Плюнул тому в лицо. Мужчина хотел ударить инвалида в лицо. Раздумал. Что – то, сдержало. Повернул свирепое, но красивое, бледное лицо к Валентине. Та стояла в двух метрах. Внимательно смотрела на происходящее.

– А ты, малявка? Ты чё здесь?

– Дяденька! Дай хлебушка! Кушать хочется!

Бандит подошёл к ней, что-то прочитал в лице. Хохотнул.

– Кушать, говоришь? А ну, пойдём!

Мужчина шёл впереди, Валя следом, за ней – двое других. Шли дворами. В темноте ничего не различить. Дом на самой окраине. Вошли внутрь. Натоплено, чисто. Пахнет домом, едой, мамой. Хотелось расплакаться. Горько – горько. Мама!

Бандиты сели за стол. Тот, что её позвал, разделся, развалился.

– Хлебушка, говоришь? Хлебушек заработать надо!

Подошёл к ней.

– А ну, разденься! Да не бойся, не обижу!

Остальные ехидно заржали.

– Худая, маленькая! Как раз! А лет сколько, синеокая?

– Четырнадцать! Валентиной звать!

– Валька, значит! – оскалился самый противный из бандитов. – Уж больно худа для…

– Заткнись! – сунул руку в карман тот, что взял с собой. – Кто пальцем тронет, – убью!

Повернулся к ней. – Девка ты, я вижу непростая! Сирота? Из «бывших»? Детдомовская?

Родители кто? Можешь не отвечать! Сразу видно, – отпрыск политических?

Поймал её голодный взгляд, устремлённый на стол. Девочке стало плохо. Каруселью закружились тарелки с творогом, резаным окороком, глазуньей на сале. Стала терять сознание, упала. Внезапно сильные руки подхватили, куда-то понесли. Провалилась во что-то тёплое, мягкое.

Пришла в себя в горе мягких больших подушек, которые приятно пахли морозной свежестью. Металлическая кровать. Перегородка. Нечаянно услышала отрывок разговора. Тот, что заступился, – его голос толковал: – … Просится переночевать…

– А пустют?

– Ты лицо её видел? – не отвечая, огрызнулся знакомый голос. – Так что, Пилюха, видать нам и впрямь, клад привалил!

– Ну и голова ты, Захар! И делать-то ничего не надо! – хохотнул. – Заходи! Бери! Ой, славно!

Прошло несколько минут:

– Очнулась? Синеокая?

На табуретку, рядом с кроватью, Захар поставил выщербленную тарелку с творогом. В облаке сметаны, – размоченный влагой сахар. Ещё её ждала целая тушка домашней, отварной курицы.

– На, вот! Поешь! А там, – за работу!

Пригляделся.

– Всё слышала? Тем лучше!

Присел на краешек кровати.

– И что в тебе такого? Вроде глянешь, – девка, как девка! А глаза?

Смотрел, как ела. Не жадно, аккуратно прожёвывая. «Соплячка, но, видать, из интеллигентных». Девочка бесстрашно поглядывала в ответ.

– Ты, Валентина, случаем уже не…

Она закрыла рот, полный еды, с замиранием слушала дальше.

– Ты убивала раньше?

– Откуда знаете? – ощетинилась, словно волчонок.

Громко рассмеялся в ответ: – Глаза у тебя! Смотришь так, как десять моих ребят, когда…

– Идут на дело?

Захар хлопнул себя по колену и снова засмеялся.

– Эх! Жаль, что мала! А то замуж взял бы! Пойдёшь за меня?

Улыбаясь, навис над ней, приблизил лицо. Она замерла. Чистое, белое. Прямой нос, зачёсанные назад густые тёмные волосы. Заступился, накормил. Рот улыбался, показывая ровные белые зубы, красивые серые глаза сверлили жёстко и холодно. А сам весь такой…

– Пошла бы! Хоть на край света!

Улыбка сошла с лица. Внезапно расхотелось смеяться. Встал, слегка отпрянул. Большие синие глаза уставились, не моргая. Там, за перегородкой в полутьме, – уже не были синими. Два тёмных, нет, чёрных круга… Закружились. Образуя одну тёмную бесконечную пропасть… Слились, образуя чёрную воронку. Бездна. Живая. Вновь смотрела на него…

Накануне вечером, собираясь в родной Ленинград после эвакуации, пожилая, интеллигентная профессорская пара впустила переночевать в свой дом худенькую, очень воспитанную девочку. За ужином, с умилением глядя на прекрасное «дитя», так назвал её профессор, закралась мысль увезти, затем удочерить «бедного ребёнка».

– Куда же ты пойдёшь, милая?

Жена профессора, вытерла глаза носовым платочком.

– Как же? Как же так? Аркаша! Прелестная девочка! И куда ей? В детдом?! Лилечка! Деточка! – обратилась к Валентине, прижав к себе ребёнка. – Сколько тебе пришлось пережить! Кошмар!

– Мира, дорогая! Не надо всё усложнять! Лиля едет с нами! Решено!

Ленинград. Она там родилась. На Фонтанке. В коротких, очень скупых обрывках памяти пронеслись большие окна на первом этаже. Широкие двустворчатые парадные двери. Мужчину уводят люди в шляпах, длиннополых пальто. Отец! «Бедная моя девочка! Что с тобой будет? Очередь за мной!», – маме плохо. Сердце не выдержало. Резко пахло лекарствами. Кажется, соседи, вызвали Скорую. Врачи приехали через два часа. К «врагам народа» никто не спешил на помощь. Она помнила лишь, как забрала её к себе соседка из квартиры напротив. Полное, доброе лицо. Её возмущённый шёпот:

– Шпионов нашли! Да квартира ваша кому-то приглянулась! Совсем, ироды, с ума сошли! Надо же такое придумать!

А дальше… Мамочка! Где ты?

Сибирские морозы. Ей постоянно внушала некрасивая женщина в гимнастёрке с грубым, крестьянским лицом, красными большими руками:

– Запомни, девочка! Твоё имя – Валентина! Теперь ты – Валя! Валька! А то ишь, придумали тоже – Виолетта! Имя-то, и впрямь, не наше, шпионское! – И больно дёргала, закручивая её густые светлые косы в своей красной широкой руке. Холод, унижения, побои, – суровое наказание за каждую мелочь. Этот детский, проклятый дом…

Вещи профессорской четы собраны. Баулы, узлы и коробки стояли вдоль стены. Седовласый профессор и его жена не таились. После ужина, пересчитав при ней деньги, разложив по внутренним карманам кое-какие ценности, спокойно легли спать, предоставив в распоряжение девочке целую комнату.

Ночью Валентина тихо, на цыпочках обходит комнаты, наконец, распахивает входную дверь. Пятеро здоровых мужчин врываются в квартиру. Одеваясь, слышит надрывный голос профессора.

– Прошу вас! Не надо! Я отдам всё! – Его жену пытают у него на глазах.

Валентина, улыбаясь, входит в ту самую комнату. Хозяева квартиры связаны.

– Всё, всё берите! Ребёнка не троньте! – исступлённо кричит жена профессора, захлёбываясь кровью.

Равнодушная к происходящему, не обращая внимания, Валентина берёт Захара за руку:

– Убейте, не мучайте их! Я знаю, я покажу…

Грабежи и убийства продолжались около года. Несколько преступлений подряд взбудоражили город. Люди закрывали двери на крепкие запоры не только ночью, но и днём. Все гадали, – в чём секрет, как удаётся банде столь отчаянно, стремительно и гладко совершать преступления. И вот уже зашептались о красивой девочке, что стояла, будто, во главе банды. Некоторые уверяли своих знакомых и соседей, – видели её в своём подъезде, другие – на одной из улиц, под окном очередной жертвы.

И вот однажды Захар вернулся один. Пьяный, грязный, в ссадинах, с пустыми руками.

– Нет её больше! Забрали, сволочи! А она…

Уронив голову на стол, закрылся грязными руками, стал неистово рыдать.

Пилюха, наконец, удовлетворённо, кивнул. Его распирала ревность и обида. В последнее время «на дело» ходил Захар только с Валентиной, а его, Пилюху, преданного, проверенного товарища, взрослого мужика, словно и не было, не существовало вовсе!

Захар ещё неделю беспробудно пил. Затем пришёл в себя, рассказал, как всё произошло. В тот, последний раз, десятое чувство ему нашёптывало, – что-то идёт не так. Слишком тихо и гладко. Долго ходили, наконец, выбрали, что искали. Валентина попросилась переночевать. Впустили без единого вопроса. Ночью, ближе к рассвету, началось. Не успела девочка подойти к двери, как на неё набросились сзади. Следили. Захар, ранив двух милиционеров, едва скрылся.

– Обложили! – сетовал он Пилюхе.

– Говорил тебе! Чуйке доверяй! А то «клад», «сокровище»! Вон оно как вышло!

– Если бы не она! Успела Валюха предупредить, крикнула! – Опомнился. – Пасть закрой, не то…, – пригрозил ножом. Затем, ударив кулаком по столу:

– Эх! Жаль! Валить отсюда надо!

– Куда подадимся-то?