Саломея долго рылась в бумагах, перелистывала папки. Она знала только дату – 1947–1953. Точно ни фамилий, ни имён. Наконец, на глаза попалось:

«В период с 1949 по 1953 годы количество управлений исправительно-трудовых лагерей на местах выросло более чем в два раз. В последние годы жизни Сталина затеваются амбициозные по своим грандиозным масштабам и требуемым капиталовложениям, но бессмысленные проекты строительств…».

Словно кадры исторических хроник замелькали перед глазами. Читала дальше:

– «…При этом не был забыт и детский труд, который также широко использовался. Воспитанники детских трудовых колоний в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет обязаны были трудиться по четыре часа в день, для подростков в возрасте от шестнадцати до восемнадцати предусматривался труд в течение восьми часов в день, и два часа отводилось для учёбы…».

Перевернула несколько пожелтевших страниц.

– «… Вслед за смертью Сталина была объявлена амнистия…от 27 марта 1953 года…».

– Детская колония и амнистия. – Произнесла вслух, задумалась. В помещении было душно. Как сообщили сотрудники архива, кондиционер сломался вчера вечером, буквально, после её ухода. Прикрыла глаза, хотелось пить. Психометрический барьер благополучно преодолён. Временная граница растаяла. Другое измерение. Длинные тёмные ресницы хлопнули. Красивое, точёное лицо девочки. Взгляд. Совсем не детский. Тоскливые серые будни не для неё. Даже еда и одежда для неё – не главное. Она, словно акула, чуяла запах крови, он притягивал, манил её…

Нечем дышать. Цвета меняются. Жёлтый, оранжевый, красный. Со всех сторон нестерпимо что-то давит. Саломея, посчитав до трёх, открыла глаза. Огляделась вокруг. Снова, необъяснимо чётко, представила лицо той девочки. Стала рыться в памяти. Как там пишут психологи. «Одиннадцать – четырнадцать лет. Возраст, когда формируются представления о морали и нравственности. И если в этом возрасте ребёнок подвергался физическому и психологическому насилию со стороны взрослых, то влияние этих самых действий гораздо сильнее сказывается на развитии личности».

– Нарушение отношений с матерью в раннем возрасте, – девочка была оторвана от неё, – делилась Саломея с мужем, – по неизвестным причинам, но можно себе представить. Репрессии. Взрослых ссылают. Или расстреливают. Детей отрывают от родителей. Дальше, – тяжёлый подростковый быт, – это детдом, скитания, колония, скорее всего! Вот она и стала…

– В корне не согласен! – вырвал её из размышлений Вадим. – Тогда всё поколение, кто родился во время войны или до неё, должны были стать преступниками! Времена после войны – одно, а сами люди! Хотя и ныне…

– Я лишь хотела сказать о сочетании всех неблагоприятных факторов. Это касается и самой личности, её особенностей, а также степени возбудимости, дальше…

– Нет – нет, извини, ты, всё же, права! Времена не изменились! К сожалению! Волосы дыбом встают, когда показывают о насилии над детьми… Потом, все мы, то есть общество, чего – то хотим, ждём! А наркомания? Это не следствие разве психологического дискомфорта? Не у всех, понятно! Опять же, особенности. – Вадим, заложив руки за спину, нервно прошёл по номеру.

– Тебе приходилось наблюдать? Элементарно! Молодая мать ведёт малыша, лет четырёх-пяти. Что-то не так, дёргает того за руку, трясёт, – думаешь, вот-вот у ребёнка голова оторвётся! Ей, что? Хлеба не хватает? Еды? Одета хорощо, дорого. Вряд ли! Я думаю, дело в другом. Беременные женщины с мужьями, если есть таковые, конечно, ходят на курсы будущих мам и пап. Учат их там пеленать, кормить. А дальше? Что? Дальше что? С ребёнком надо общаться! С ним надо быть! Везде! Всегда! – посмотрел на неё. – Ну, я имею в виду, быть рядом не только физически…

Саломея задумчиво взглянула на мужа.

– Ты всегда был хорошим отцом, Дюша. – тихо произнесла, улыбнулась.

– Что? – не понял он.

– Хороший ты отец, – повторила. Он остановился, рассеянно взглянул.

– Увлёкся! – извини. Широко улыбнулся в ответ. – А может? – кивнул в сторону спальни, – родим третьего, или третью? Точно! Девочку! Такую, как ты! Я – за!

– Я – против! Пока, против! Дел невпроворот! – Медленно провела усталой рукой по его лицу. Затем присела, потёрла висок, улыбаясь: – Шутник ты, Вадик!

После обеда вся семья вышла из здания, немного прошлись и наткнулись на красочный плакат, – он приглашал всех на открытие новой экспозиции местной художницы в одном из залов галереи изобразительного искусства города.

– Хочу! – воскликнула Саломея, дурачась, показывая пальцем на плакат.

– А что? Идём!

– Как знаете, а я…, – начал Кирилл.

– Вместе, так вместе! – перебил отец. Десять минут в такси и они в галерее, Саломея бредёт, вглядываясь в полотна. Дома, улицы, изображённые на них, звали, манили необычно яркой, детской непосредственностью восприятия мира. Застыла перед портретом молодой женщины:

– Невероятно! Такое буйство красок! Одновременно, – аристократизма!

– Сразу видно, писал жизнерадостный человек! – подхватил Вадим. – Как же надо любить жизнь, чтобы вот так выписать кистью! Я бы сказал, это Моцарт!

Лиманская Надежда. Бездна смотрит на тебя.

– Моцарт был музыкантом. – Не отрываясь от мобильного, выбирая игру, проворчал Кирилл.

– Всё верно! А в живописи! Эта художница, – солнечный Моцарт в живописи!

– Шедевр! – Вглядываясь в черты, воскликнула Саломея. – Смотрите, какая простота! Нет внешних эффектов. Лицо погружено в яркую среду, пронизанную светом!

Они не чувствовали, как позади них, за спинами, неслышно остановилась высокая, рыжеволосая женщина, чуть старше Саломеи. Та самая художница.

Саломея, не оглядываясь, ощутила лёгкую тёплую волну. Повернулась. Встретилась глазами. Женщины улыбнулись друг другу.

– Это вы! – Подошла ближе – Вы Жанна Рудина! – Улыбнулась Саломея. – Очень приятно!

Они познакомились, быстро нашли общий язык. Кроме семьи Саломеи, в галерее находилось ещё человек пять. Жанна предложила шампанское.

– Сразу видно, люди приезжие! Знаете, Саломея, у вас интересное, необычное лицо! – Та покраснела, замахала руками.

– Чем дольше всматриваешься, тем больше… Как вам объяснить. Тем больше лиц, что – ли, видишь в нём. Нет, не лиц. Оно, одно ваше лицо может быть разным. Нет, не могу, – художница отрицательно покачала головой, – подобрать слово.

Саломея поняла, какое значение художница вложила в слово «разная». С подсказкой не спешила. Жанна не была красавицей. Та же одухотворённость, гордая осанка, что на портрете. Немыслимая схожесть поражала.

Пристальнее, чем нужно взглянула ей в глаза. Казалось, температура воздуха стала резко опускаться. Перед ней застывшее женское лицо. Это не Жанна. Женщина вдвое моложе. Кирпичная стена двухэтажного здания. Бледная кисть руки опускается всё ниже. Женщина приседает, затем падает, неловко заваливаясь набок, – безжизненные глаза устремлены в вечернее небо. Дальше… Нет! Не может быть! Крошечное отверстие во лбу. Видение исчезло.

Саломея сосредоточилась. Жанна тревожно смотрела ей в лицо.

– Вам плохо, Саломея! Это от жары! – куда-то уходит.

Подала стакан холодной воды.

– Кто эта женщина? – отпив глоток, Саломея кивает на портрет.

– Мама! Погибла в шестьдесят пятом. Работала в школе учителем математики. Её убили. – Неохотно:

– Поговаривали, какой-то маньяк орудовал тогда в нашем городе.

– Я знаю, – тихо говорит Саломея. «Шестьдесят пятый, – подумала. – Тогда…».

Женщины несколько секунд молча смотрят друг на друга.

– Предлагаю нам всем вместе отметить ваш успех, Жанна! – подходит Вадим.

– Едем к нам! – поддержала Саломея. – У нас огромные апартаменты в гостинице. Свежий воздух. Всем места хватит! Поговорим!

Саломея с первой минуты показалась Жанне человеком неординарным. Что-то было в этой, едва знакомой женщине притягательное, располагающее и очень странное. А если удастся написать портрет…

– Одну минуту! – отозвалась, не раздумывая. – Только захвачу кое-что!

Вадим был на террасе, Кирилл уже спал.

– Да-да! Вот так! Очень хорошо! – Жанна, держа широкий лист, делала наброски. – После смерти мамы, продолжала она, – росла в детском доме. Вы сказали тогда, в галерее, что-то насчёт буйства красок. Эти картины… Я работала над ними…

– Простите, Жанна! Я не должна была, ведь это связано…

– Ничего, нормально!

Немного помолчали.

– Десять лет назад у меня отняли дочь. Наши, местные… Убили. Как когда-то маму! – Она задумалась, опустила руку с карандашом. – Влюбилась моя девочка, сразу после школы в молодого человека. Спортивный, красивый. Красиво ухаживал, дорогие подарки. Собрались пожениться. – Вздохнула. – Оказалось, – бандит. Погиб во время разборок. Следом за ним ушла и дочь, как близкая подруга, как… – Легко смахнула что-то с лица. – После её смерти взяла в руки кисть, стала рисовать. Яркие краски, говорите! – Ладонью дотронулась лба. – Хотелось выплеснуть всё, что аккумулировалось в сердце! Эта боль, думала, она разорвёт меня изнутри. А воображение, как назло, заиграло, и цвета. Краски буйствовали сами по себе, не подчиняясь мне. Я смешивала их, ничего не чувствуя, не осознавая! Даже обращалась к психотерапевту. На мой вопрос: «Отчего это, вдруг, произошло со мной такое?», – он мне: – «От стресса, уважаемая! Организм ваш мудрее вас самой, – излечивается! А станут блекнуть краски, значит, выкарабкались!».

Жанна снова взялась за набросок: – Не верила! Тогда не поверила. А сейчас, вижу, – прав был он, – теперь увлекаюсь графикой. «Выкарабкалась», значит! В следующем году, надеюсь, выставляться! – без перехода. – А вы, Саломея, чем занимаетесь? Вижу, вернее, чувствую, непростой вы человек! И это ваше: «Я знаю!». А ведь я по натуре недоверчива, большой скептик. А вам поверила сразу!

– Как? – вмешался, наконец, Вадим, – вы не знаете, кто такая Саломея Снегирёва?

Саломея укоризненно взглянула на мужа.

– В шестьдесят пятом, говорите? – обращается к ней полковник. – Подозревали по этому случаю одного, матёрого! – взглянув на неё. – Да вы пейте чай! Живёт у нас в городе, – встал, подошёл к шкафу, достал несколько папок, – одна семейка. Дед – бандит знаменитый, орудовал в конце сороковых-пятидесятых… Умер недавно. Дочь его – воровка знатная, не раз сидела. Пьёт беспробудно. А внучка… Говорить не хочется! – махнул рукой.

– Так что внучка?

– Подруга одного из кузбасских авторитетов. – Протянул лист из блокнота. – Вот адрес её матери, о телефоне в той квартире давно забыли! Попытайтесь! Поговорите! – нетерпеливо качнул головой. – Может, что из этой затеи и получится. Всякое может быть! Что-нибудь, да и вспомнит!

Саломея подъехала на такси к рядам таких же, как на окраине столицы, – «зелёному кварталу», – пятиэтажных «хрущёб». Здесь было ещё страшнее. Одна часть облезлых, подъездных когда-то дверей была наглухо прибита к проёму. Она подняла голову. Вместо рам, кое-где в окнах приколочены листы фанеры. Маленькие балкончики загромождены разным хламом, на верёвках – застиранное бельё. Внутри подъезда – разбросанные рекламные листовки, часть из них – в лужах испражнений. В нос ударил невероятно сильный, поселившийся здесь навсегда кислый запах капусты, мочи, кошачьих экскрементов.

Идти пришлось на пятый этаж. Вместо звонка, – обрывки цветной проволоки, торчащей из стены. На стук дверь открыла женщина лет пятидесяти пяти. Каинова печать на лице. Алкоголичка. Одутловатое лицо, бессмысленные глаза блуждают по лицу Саломеи, что-то соображая. При этом усиленно пытается застегнуть дрожащими пальцами редкие пуговицы на неопрятном выцветшем халате. Осознав, что перед ней – женщина, удивилась, оставила нелепую затею. С силой, трясущимися руками лишь запахнула воротник у горла.

– Извините, – начала Саломея,-…

Та осмотрела гостью с ног до головы. Сообразила.

– Деньги принесла? От Ларки?

Прошла внутрь, ничего не говоря. Саломея последовала за ней.

– Присядь! – показала на второй чистый стул в захламлённой, грязной кухне. – Давай сюда! – протянула руку.

Саломея догадалась, о чём та, достала деньги.

– О! Щедрая подачка родной матери! Выпьешь?

– Нет, спасибо!

– Ну, всё! Давай, – показывая на дверь, – вали отсюда! – Саломея встала. Знала, к кому идёт, достала круглую симпатичную бутылку, поставила на стол.

– Неужели Ларка прислала? Чего молчала? – схватила бутылку, повертела. – Вискарик? Чего это вдруг?

– Антонина Степановна! У меня к вам дело!

Заплывшее лицо изобразило нечто, похожее на удивление. Глазки-щёлки уставилась на гостью. «Антонина Степановна»! Давненько не слышала своего отчества.

– Чего это, вдруг? – снова повторила. – У тебя? Ко мне? – присела за стол. – Ты тоже, из этих?

– Нет! Я вот по какому делу. – Саломее кое-что пришлось объяснить.

– Понятно! Вот ведь, жизнь, а? Папашку моего черви уж давно съели, а всё… Щас!

Антонина Степановна налила себе полстакана.

– Для здоровья! Чтоб, так сказать, беседа гладко пошла! А то ведь, не вспомню, пока здоровье не поправлю!

Затем, удивительно легко, поднялась, вскоре вернулась, держа в руках, словно колоду карт, пачку мятых фотографий.

– Видишь?

Бережно достала одну из них. С фотографии смотрели две симпатичные, хорошо одетые девочки.

– Вот эта, что повыше – Лизка! Елизавета! Так её мать называла. Мать её Валентина, ох красавицей была! Но злая, жадная, даже убить могла. А моя… – Антонина пустила слезу. Затем вытерла лицо рукой. – А моя, всё ревновала её к отцу. Мы семьями дружили. «Домами»! – Засмеялась. – Обе мы, и Лизка, и я в достатке росли. Одежда, обувь там, цацки всякие. У нас даже золотые серёжки были! Это у девок-то, десятилетних! В те времена! Представь!

Саломея вгляделась в лицо высокой девочки.

– Откуда всё это? – продолжала женщина. – Да какая разница! Маленькие были, не понимали! Вроде дружили, а дальше. Узнала Елизавета, что мать моя ходит к бабке, чтобы порчу навести на её мать! Извести хочет! Тут и началось. Погибает моя мать. Слух пошёл, это я от отца слышала, в блатной среде, – мою мать Валентина убила. Но, что слух! Захар всеми управлял, командовал, распределял всё. Короче, умолкли все! А Елизавета рассказывала, как мать ей хвасталась. Мол, сидела, когда-то по малолетке в лагере для несовершеннолетних, двух девочек – доносчиц, того…, – Антонина пальцем провела по горлу.

– Зарезала?

– Если бы! Не догадаешься!

Саломея догадалась, но переспросила:

– Так что, зарезала?

– В-о-о-т такенный, – ребро ладони, приложив к ладони другой руки, показала – гвоздь в палку и между глаз! А тут и амнистия! Замяли. В общем, повезло ей, ничего не доказали, свидетелей – ноль, да и кому неприятности нужны, тем более на зоне!

Антонина опрокинула ещё полстакана. Саломея достала шоколад.

– Закусите, Антонина Степановна!

Та резко отдёрнула руку, шоколад вылетел.

– Не нуждаюсь! Эх, хорошо пошла! Мало, ведь! Может, сбегаешь? Нет! Я так и знала! Ну, тогда, – поднялась, подошла к окну, наклонилась к газовой плите, немытой, по крайней мере, последних лет десять, опустила руку за панель, вытащила начатую пол-литровую бутылку водки. Запрокинула, отпила прямо из горла.

– Ты бы видела глаза её матери! А Лизка?! – спросила себя, уже еле, шевеля языком, – на, вот! Визитка Ларкина! Она это всё с дедом, ну, отцом моим шепталась, всё расспрашивала его о бурной молодости! Вообще, Ларка у меня – красавица, до седьмого класса отличницей была! Одевала её, кормила, как в лучших домах! Заведующей универмагом я работала! – пьяно рассмеялась. – Потом тюрьма! За растрату! Тут всё и пошло под откос!

Налила ещё. – Короче, Ларка больше тебе расскажет, если телохранители позволят…

Антонина уронила голову на руки. Через минуту Саломея услышала сильный храп.

– Жёны криминалитета… Они быстро получают то, что большинству не получить никогда. Столь же скоротечно их кажущееся благополучие. Они «выходят в тираж», теряя практически, всё…, – вещали с экрана местного телевидения, демонстрируя новую авторскую работу известного в области журналиста.

– Одну не пущу! – Вадик со вчерашнего вечера места не находил. Практически, не спал.

– Моля! Ты не соображаешь! Куда тебя несёт?

– Дюша, меня встретят, я договорилась!

– Её «встретят»! – Передразнил. Ставя перед ней чашку кофе.

– Взгляни, какой год на дворе? – упорно возражала. – Не девяностые! И вообще, все «они» занимаются бизнесом, у многих есть дети…

– Даже по телевизору, – не слыша её, не унимался, кивнул на экран Вадим, – как по заказу, для тебя…

Муж поехал с ней, обещал остаться в машине и ждать. Так ему было спокойнее.

Когда выходила из автомобиля, не спеша, подошли двое молодых людей. Высокие, накаченные, в дорогих костюмах.

– Следуйте за нами!

Лариса оказалась красавицей в полном смысле слова. Бирюзовый домашний халат подчёркивал роскошные небрежно заколотые белокурые волосы, что обрамляли точёные черты. Серые, в пол-лица глаза смотрели чуть насмешливо. Кто перед ней, – хозяйка дома оценила за долю секунды. Ощущение превосходства над большинством, над людьми «средней планки», которое давала жизнь с одним из кузбасских авторитетов, в этот миг слегка пошатнулось, изменило ей. От взгляда Саломеи не ускользнуло, – хозяйка заметно нервничала. Не смотря на красоту и достаток, молодая женщина производила впечатление не очень счастливого человека.

– Присядем, Саломея! Кофе, чай! – Затем, почти по-детски. – Хотите пирожков? У нас, их замечательно пекут! Не пожалеете! С парным молоком!

Саломея улыбнулась, кивнула в ответ. Лариса позвонила в колокольчик. Гостья не могла сдержать улыбку.

– Дворяне, да? – иронически заметила Лариса. – Новоиспечённые. Мой дом, что хочу, то и делаю! А что? Мне нравится!

Впервые в жизни Саломея завтракала с женой криминального авторитета.

Лариса оказалась неглупой, милой женщиной. Дом, в котором находилась Саломея, действительно принадлежал Ларисе, а муж…

– Вместе мы живём в другом доме! Туда бы вас ни за что не пустили!

С удовольствием, проглотив очередной пирожок, отвечала на расспросы Саломеи:

– Дедуля мой хозяйственный был… – Лариса, немного задумалась. – И самый лучший. Был он для меня больше, чем родной отец! Да, – спохватилась, – а Захар был круче, умнее, Это все признавали. А жена его, ну, Валентина, та, вообще, аристократкой была. Советы всякие ему давала. А он. Он пылинки с неё сдувал. – Вздохнула. – А вот мой!

Затянулась сигаретой.

– Дедуля рассказывал, тогда воры были, не то, что сейчас, – по беспределу. И кодекс у них был!

«Как же! Кодекс! Кодекс бандита или Люцифера, какая разница!», – возмутилась в душе Саломея, но слушала внимательно, надеясь, всё же, узнать именно то, зачем приехала.

– В общем, жили семьи моего деда и Захара хорошо, ни в чём не нуждаясь. После смерти моей бабки всё и началось. Вначале думали, – Валентина угробила её. Потом стали шептаться, – дочь Захара, Елизавета, как-то причастна… А тут ещё учительницу математики, где училась Елизавета, убили. Было ещё несколько случаев. Серия, в общем! Дед ещё рассказывал, Валентина не пускала Елизавету несколько недель из дома. Мать не рассказывала? – Махнула рукой. – Понятно! Уже, наверное, имя-то своё забыла!

Лариса поднялась, подошла к барной стойке.

– Хотите выпить?

Саломея отрицательно качнула головой. Хозяйка плеснула на самое дно, вернулась в кресло.

– В каком году это было?

– В шестьдесят пятом, кажется! – Улыбнулась. – Прошлого столетия! А дальше. Захар, прихватив общаг, смылся. Со своей семьёй. Куда? Этого никто не знал. Поговаривали, кто-то из дружков пронюхал, вроде в Подмосковье! Точно неизвестно.

– Кстати! – вспомнила Лариса. – Дед ещё говорил, в те годы, слух в блатной среде распространился, ну, каким образом узнали, где Захар с семьёй. Так вот. Там, где-то в Подмосковье, в середине шестидесятых… Ну, не знаю, серия, не серия, стали совершать такие же убийства, как раньше в нашем городе…

Немного поговорили ещё. Об истории, Вспомнили кое-что из истории, сталинских репрессиях, благодаря чему, дед Степан оказался в банде.

– Вкалывал от зори до зори. Богател. Не без этого. И на, тебе! В лагеря! Собака! Чтобы не выделялся! А сейчас!

Саломея с интересом взглянула на неё. Вспомнила внучка слова деда Степана, бывшего кулака, сразу после развала страны:

– Чем дороже покупки, тем дешевле судьба… Прав дед! Ой, прав оказался!

Заговорили о наших днях, Лариса возразила:

– Я вас умоляю, Саломея! – воскликнула она. – Неужели не знаете?! В наше время в каждом районе города, да и у вас, в столице, по-прежнему, та же «тройка», что в тридцатых, да и после войны. Дед, опять же, рассказывал! Только теперь: милиция-прокуратура – суд! Вся тройка повязана! – Показала красноречивый жест, – потёрла палец о палец. – Понимаю, не мне судить?

Снова налила в стакан. Вдруг, разоткровенничалась.

– Знаете, мне гораздо спокойнее здесь, одной. Без него! С «ним» всегда, словно на экзамене! Оделась не так, – что-то там просвечивает. Смотришь не так. Отвечаешь грубо. Зато каждую неделю супер покупки в дорогих магазинах.

Лариса закурила.

– Я с шестнадцати лет под его жёстким контролем. Никаких ровесников. Подруги? Репутация каждой из них тщательно проверяется! Затем только, – общайся! Прогулки до двадцати двух часов. Никаких кафе тебе! А девчонки поначалу так мне завидовали, – какие «тряпки», «тачки», «кабаки»! Разве им расскажешь? Однажды позволила себе такое «удовольствие». Поболтала с подругами дольше обычного. И что? Была избита прямо перед дверьми заведения. Любая моя инициатива, – усмехнулась невесело, – каралась ударом в лицо. И это всё до совместной жизни! А когда привёз к себе… В любое время по его желанию должна ублажать, независимо от своего желания, состояния здоровья…

– Вы такая молодая, красивая. Уйдите от него!

– Как же! Уйдёшь! Одна моя знакомая ушла… Всё бросила. Сбежала. Нашёл. Не захотел возвращать, побрезговал! А дальше нашлись люди, предложили свои услуги для наказания…

Продолжая курить одну за другой сигареты:

– Ребёнка, и того родить не могу! Боюсь! Браки в нашей среде заключаются не в загсах. Супруга – скорее всего положение! А знаете, – повернула к Саломее лицо, – на одном из выездов, он даже прикрылся мною от пули! Выжила! Повезло! Вот! – обвела взглядом апартаменты, – подарил после того. Господи! – Поднялась снова, к барной стойке. – Хоть бросил бы!

– Лариса! Ведь это ваш выбор! Вы сделали его сами! К сожалению!

– Вы не правы! Его сделали за меня там! – Показала пальцем вверх. – Там нами правят, управляют! Там, на небесах!

Женщина стояла к ней спиной, продолжая наливать, уже не стесняясь. Подняла стакан к потолку. – Вначале небо забирает, потом выплёвывает! Небо? Нет! Бездна!

Вадим тревожно заглянул в лицо Саломее:

– Не говори ничего! Сам вижу! Потом!

Оба вздохнули с облегчением лишь у дверей гостиницы.