Тем же вечером я почти дошла до входной двери подъезда, но уже все инстинктивно поняла по негромкому хлопку двери автомобиля за спиной. Поняла еще до звучания голоса в зимнюю, ночную тишину:

— Антреприза.

У меня внутри все сжалось, когда слуха достиг его глубокий низкий голос. И смысл сказанного.

Смысл. Сказанного.

Казаков, ты просто ебучая тварь. И не благодарная.

Тело замерло на второй ступени обледенелого крыльца подъезда и я, сделав глубокий вдох, который никак не помог согнать давление напряжения на все рецепторы, медленно повернулась.

Он стоял у заведенного черного тонированного внедорожника, задумчиво глядя на тлеющую в холоде ночи сигарету у себя в руке. Поднял на меня взгляд абсолютно черных в сумраке глаз.

— Предложение, от которого ты не можешь отказаться, Яна Алексеевна. — Он почти не выделил эти слова, его интонация была ровной и спокойной. Взгляд темный и глубокий. Подавляющий уже принятым решением. — Я тут себе ресторан приобрел, нужно заняться организацией его работы. Казаков порекомендовал тебя. Предварительно уволив, без всяких отработок и бесед. — О нет, он говорил не о положенных по закону двух недель отработки после увольнения, вот далеко не о них. Это непередаваемое чувство, когда душа внутри сжалась до боли. — У тебя хорошие рекомендации, думаю, ты справишься, несмотря на чуть более занимательный, так сказать, контингент. Завтра в восемь утра жду в «Инконтро» на Театральной.

Выкинул сигарету и, не глядя на меня, сел на переднее пассажирское.

Я стиснула челюсть, глядя как черный внедорожник неторопливо отъезжает от подъезда и тут послышался писк магнитного замка и на крыльцо вывалилась Линка. В домашнем халате и со сковородкой в руках.

— Уехал уже? — прищурено на сворачивающий за угол автомобиль, сипло спросила она. — На балконе стояла, курила. Смотрю, вываливается джигит и чего-то там тебе втирать начинает.

Я очумело глядела на свою сестру, которая была на полторы головы ниже меня и которая сейчас крепко сжимала сковородку, угрюмо глядя в сторону поворота. Ее лицо отекло, нос походил на картошку, стоит на промозглом ветру в легком халате и смотрит на угол дома. Вот вроде и смешно, да только смеяться совсем не хочется.

— Пошли домой, Шрек. Фиона бы и сама джигита отхуярила, вчера вон на других сказочных долбоебах как потренировалась. — Хохотнула я, глядя на Линку бросившую на меня недовольный взгляд.

Первое что меня напрягло, когда я, скинув куртку, начала разуваться на пороге — завал возле маленького комода у входа. Какие-то подарочные коробки, алкоголь, два пафосных веника цветов, неожиданно, но блоки сигарет, причем хороших.

— Это чего за передачка? — я, расстегивая сапог, подняла взгляд на сестру, скрестившую на груди руки со сковородкой и оперевшуюся плечом о стену.

— Ян, а кто такой Эмин Асаев?

— Что? — спросила ровно, не поднимая на нее взгляда, но пальцы едва не ошиблись, когда я тянула их к язычку молнии второго сапога.

— Гаврилов приходил. Младший. — Линка кивнула в сторону завала и перевела задумчивый взгляд на меня. — Впихивал насильно, а когда я сказала, что ты поехала покупать биту и вот-вот вернешься, Артем заверещал, что Эмин Асаев посоветовал им извиниться. И вот то, как он подпукивал, когда это говорил, меня прямо заинтересовало. Как и то, что у него сломана рука, хотя била ты в нос. Шепелявит он смешно и с лицом у него тоже смешнее, чем у меня… — Я умиленно потрепала ее по щечке, проходя мимо по коридору и направляясь на кухню, откуда вкусно пахло выпечкой, едва сдерживая трехэтажный мат. — Ты не подумай, я никуда не лезу, каждый свою жизнь травит сам, но, Ян… тот мощный горячий детина у подъезда…

Я, отодвинув тюль, уселась на подоконник и притянула к себе пачку сигарет и пепельницу, глядя на Линку, отрезавшую мне кусок курника и наливающую в стакан молока.

— Все нормально, Лин, — пыхнула сигаретой я, успокаивающе глядя на нее, упавшую на табуретку за столом и выжидательно на меня посмотревшую. — Ухажер этот отстанет, слово даю. И на мне это не отразится.

Самое важное, когда врешь любимому человеку это верить в свои слова, а Алинку я любила и врать плохо не имела права.

Она долго смотрела в мое лицо, но промолчала — лгать я умела всегда.

* * *

— Янка, он банкир. — В семь утра заявила мне сестра, когда я удрученно брела наливать себе кофе, запоздало отдернув руку от глаз, которые только что раза с третьего намалевала нормально.

— Чего? — недоуменно покосилась на сестру, уже в пуховике метающуюся по кухне в поисках своей термокружки и беспокойно поглядывающую на наручные часы.

— Твой кавказец. Он банкир. — Линка остановилась на мгновение, задумчиво глядя в потолок, кивнула сама себе и полезла в шкаф для кастрюль. Она любитель пихать свои вещи в неожиданные места и вспоминать о их локации в последний момент. — И я тебе не советчик, конечно, но ну его на хер, Янка.

— Лин, что за загадочные взаимоисключающие слова? — холодея, поинтересовалась я, включая чайник и поворнулась к ней лицом, опираясь бедром о кухонный гарнитур. — У тебя сотряс? Нет, про ну его на хер я согласна, а вот остальное?

— В великое время живем, Ян, тырнет выдает инфу, что он учредитель странной сети небольших банков. — Линка недовольно поджала губы, глядя на только включенный чайник и бахнула кружкой на стол, хмуро глядя на нее. — Вот парочку у нас открыл. И, скорее всего, закроет. У него прикол такой есть открывать филиалы, а потом закрывать. А ну его на хер потому что я банкиров представляла как солидных дядечек в костюмах и на Ролс Ройсах, а не как горячих южных головорезов в тонированных меринах.

Я прыснула, глядя в окно и мучительно желая покурить, хотя вот по утрам никогда раньше не тянуло. Тут на кухню вполз кряхтящий Степаныч подслеповато щурившийся на достаточно не яркую лампочку. Алинка торопливо подскочила с места и пошла к раковине, уберегая сердобольное сердце Степаныча от вида своего побитого лица.

— Что обсуждаем? — Степаныч со стоном сел на Линкино место и с интересом заглянув в пустую кружку, грустно вздохнул.

— Отдадим Янку за банкира? Поклонник у нее появился. — Линка, чтобы хоть как-то себя оправдать, начала перемывать чистую тарелку, которую я вчера за собой не убрала, оставив ее на раковине.

— Тю, где большие деньги, там большие проблемы. — Степаныч, повернулся к столу и опустив на него локти, сжал пальцами виски. — Янку я люблю, поэтому мы ее не отдадим. Алинка, у меня там за тахтой полпузырька, ножки не ходют, уважь батяню.

Линка бочком выскользнула из кухни, а я, подойдя к столу, подхватила ее термокружку, собираясь налить ей кофе.

— Янка. — Степаныч дрожащими пальцами неожиданно прытко сжал мою кисть и поднял на меня страдальческие глаза, в которых плескалась еще и предупреждающая угрюмость.

— Степаныч, я тоже тебя люблю, особенно твою жизненную философию, но не начинай. — Я мягко высвободила руку и пошла к чайнику. — И Линку не настропаляй. Я не дура, розовые замки строить не собираюсь, аккуратно от него отвяжусь.

Налив Алинке кофе, плеснула еще, Степанычу и себе. Села напротив него пододвинув бокал и сигареты.

Степаныч хмуро глядя на меня пожевал губами и кивнул. А спустя секунду, разумеется, не вытерпел и очень-очень тихо и быстро заговорил, косясь на дверь, за которую вытурил Линку именно для этого разговора:

— Хочешь сахарный песок, потрудись вырастить сахарный тростник, Янка. Иначе на плантации вот нехер двигаться. Не ровня мы банкирам, а значит, и по их счетам отвечать не сможем. Алинка любит повторять «каждый свою жизнь травит сам». Вроде как о том, что у каждого выбор есть насколько красиво на дно рухнуть, а по сути-то, по сути, все вот предопределено. Судьба она тварь такая вот, узколобая совершенно, не любит она оригинальных поворотов, все обрекает для каждого последующего поколения участь тех, что это поколение и породили. — Я с трудом сглотнула, но сдержала спокойное выражение на лице. — Судьба не оригинальная тварь. Все шаблонами да ярлыками и ты на это внимание обрати, Янка. Ты не дура, сможешь нарушить традиции суки-жизни, мозги-то есть. Может, и заимеешь солидный кусок, но ты только вот о чем задумайся — чем ты за него заплатишь.

— Бытиё определяет сознание, а, Степаныч? Наверх смысла карабкаться нет, если находишься на дне? — пригубив кофе, негромко спросила я, глядя в его мутные с перепоя глаза. Нет, он не может так думать, он умный человек. Он просто не уточнил. И Степаныч, грустно вздохнув, подтвердил это мое подозрение:

— Бытиё определяет. — Покивал он, серьезно глядя мне в глаза. — Быдло оно обрекает на повтор, а других мотивирует на разрыв, и вот там два варианта развития событий, в этих вот разрывах, Янка. В одном случае ты душу потеряешь и будешь вот с такими вот губами, — Степаныч забавно показал с какими именно, зачем-то еще при этом выпучив глаза и я прыснула, — на бентлях всяких, в ожидании подачек от мужика богатого, а во втором случае… расти тростник, Янка, коли душа у тебя в сторону… садоводства. Расти гадкий тростник, который и расти-то не хочет. Не купишь ты себе бентли в этом случае, но и на курятник на бентлях с завистью смотреть никогда не станешь. Ты купишь себе трактор и пофигачишь по плантации… шутки за триста про тракториста… а смеяться над ними будешь, когда сахарный песок в чай засыпешь, который сама добыла, сидя где-нибудь на крылечке твоего собственного домишки и наблюдая за дамами на бентлях. Вот тогда, Янка, банкиры. А до той поры нечего там делать, задавят и не зевнут даже, а тебе им и пенделя даже не отвесить за фигню их всякую. Тростник, Янка, трактор и похер вот на всех. Они все вот так будут делать, — Степаныч снова надул губы и выпучил глаза, — пока ты банкира себе выбирать будешь, поняла вот ты меня?

— Степаныч, — вот вызывал у меня этот пропойца нежность. Вот вызывал. — Поехали со мной на тракторе по плантации, а?

— Душонка у меня на кочках вылетит. — Отмахнулся он. — Вот Алинка проедет. Только ты смотри, Ян, у нее душонка, оно-то, конечно, покрепче моей, но тоже вылететь может. Галку из-за ее обостренного чувства справедливости постоянно в школу вызывали. И два раза в ментовку. — Степаныч на мгновение прервался и задумчиво нахмурился. — Три.

— Линка от матери выхватывала за ментовку? — осторожно спросила я.

— За что? За то, что правду отстаивала? У Алинки, конечно, обостренное чувство справедливости, но — Удивленно посмотрел на меня Степаныч, не подозревающий, как у меня при этих его словах стало покалывать ладони, вспомнившие как их всегда жгло от силы натяжения жаккардового полотенца, перекрученного в тугой узел. — Галка тоже не дура совсем была, Янка. Знала она, что Алинке и без того по мордасам частенько прилетать по жизни будет, защищала ее как могла и пресмыкаться никогда не перед кем не заставила бы. Я тоже так считаю что лучше ведь и правда выхватить, но честным быть. Перед собой. Тебе ведь в первую очередь с собой жить, а потом с остальными, а как жить-то и тебе и остальным, если ты сам себя принять не сможешь… — Покачал головой Степаныч и на мгновение прервался, когда Линка проскрипела дверью туалета. — Алинка, она… на некоторых кочках шею себе свернет, пока эту кочку выравнивать будет. Не понимает она, что не всякую выровнять можно и некоторые лучше даже не пытаться. Так что смотри за ней, ладно?

Я очень серьезно кивнула. Я поняла, о чем он просит.

— Степаныч! Нет за тахтой пузыря твоего! — Громко отозвалась из коридора Линка, топая к входной двери. — И в твоем туалетном тайнике, про который мы с Янкой типа ничего не знаем, тоже нет! Ян, принеси кофе, а то я уже обулась!

— Думаешь, вылила? — огорченно спросил у меня Степаныч, с подозрением глядя в темный провал коридора. — Вот точно я не допил, вот точно. Вылила, егоза. Хотя, оно и правильно, ливер подшаливает, надо переждать.

— У тебя деньги есть? Если дам, опять в запой не уйдешь?

— Не знаю, — задумчиво ответил Степаныч с грустью глядя в окно. — Пока не давай. Я тебе и так должен сколько. Вот честно отдам, как пенсия придет. Если не пробухаю. Нет, надо лучше будет сразу отложить, а то опять… — он удрученно махнул рукой.

А я с тяжелым сердцем, натянув ехидную улыбку, пошла относить Шреку ее термокружку.

* * *

В кабинете витал слабый шлейф сигаретного дыма, путающийся с ароматом кофе и морозным сквозняком из приоткрытого окна.

Псевдобанкирская криминальная сволочь развалилась в кресле за широким дубовым столом, стоящим сбоку от большого окна в пол.

И я вот я как-то совсем не удивлена была тому, как он там сидел — в кресле, чуть развернутом к углу стола, закинув на него длинные ноги и расположив на них ноутбук. Периодически отводил от экрана взгляд и чиркал что-то в бесчисленных документах, ровными стопками распложенных на лакированной поверхности. Ага, банковскими делами, наверное, занимается в восемь утра в своем ресторане, самое то.

Для него нас словно бы не существовало. «Нас» это я, напряженно замершая на краю широкого кожаного дивана и старающаяся не смотреть на Асаева, и сидящий на стуле через низкий стол от меня бывший управляющий «Инконтро», рассказывающий мне достаточно важную информацию. Я перебирала стопки документов, помечала в планере кто их поставщики, с кем они сотрудничают в плане артистов-бардов и прочих юродивых, вытрясывала подробную инфу, так сказать, внутреннего пользования, касающуюся административных попрошаек — кто, куда, когда, с кем и как лебезить. В целом, общий уклад жизни у них оказался проще, чем в «Империале» и я параллельно набрасывала план того, что было бы неплохо привнести и в «Инконтро». Далее около часа на знакомство с залами, расположением, планом работы, персоналом и прочими необходимыми моментами.

Распрощавшись с бывшим управляющим, для виду дав пару наказов по залу халдеям, ознакомившись с местной стражей и гейшей у порога, то бишь со службой безопасности и хостес, я покурила за углом и, переведя дыхание, отправилась за основными инструктажами моей работы.

Асаев все так же сидел за столом, потягивал кофе и не отрывал взгляда от ноутбука. Говорил негромко, ровной интонацией почти то же самое, что мне когда-то говорил Владислав Игоревич, с той лишь разницей, что здесь все было гораздо серьезнее. Гораздо. В плане того, что на некоторых его закрытых встречах на этаже вообще никому не дозволялось быть.

Он называл мне имена, все так же глядя в монитор, я писала сокращенно, едва нажимая карандашом на лист, чтобы потом, как вызубрю наизусть, без всяких следов стереть. И с каждой секундой чувствовала, как сильнее стынет кровь в жилах. Потому что некоторые имена я слышала, некоторых я видела в «Империале». На имени Никиты Нечаева у меня остановилось сердце и свело напряжением пальцы.

Асаев не смотрел на меня, он не видел моей реакции, но он ее словно бы почувствовал. Потому что улыбнулся. Уголками губ, совсем кратко, а мне стало жутко до дурноты.

Перевел на меня взгляд, в котором играли все оттенки моего страха и негромко произнес:

— Я же говорил, что контингент будет интереснее. Вероятно, деятельность некоторых личностей не является для тебя тайной. Кто же такой Нечаев?

— Он… — Тихо прошептала я, вспоминая ту тварь. Которая контролировала оборот, и не в масштабах района. Повыше. — Связан… с дурью.

— Временно. — Асаев едва слышно хмыкнул и перевел взгляд в монитор. — У Казакова подвисал?

— Пару лет назад… едва стрельбой не закончилось. — Пробормотала я, стискивая в пальцах ручку, чтобы подавить мелкую дрожь.

— Так это и есть та самая причина твоего эпичного взлета по карьерной лестнице? — Я едва не ощерилась, посмотрев в его темные глаза, где плескалась прохладная насмешка. — Да, это хреново, когда глотают то, что продают. У вас тут вообще дохера и больше шировых чертей. Куда ни плюнь в дурика попадешь. — Он презрительно повел бровью, переводя взгляд в экран.

«У вас»? Он не местный. Разумеется, сука, не местный. Линка что сказала утром? У нас филиалы открывает? Значит, обитал до этого не у нас.

Я глянула на свой список сокращённых имен. Страшно и одновременно смешно, но больше страшно — я почти всех знаю. Асаева никогда раньше не видела. Такой уровень, а мелькнул с Казаковым только сейчас, значит, приехал совсем недавно. Если бы давно, то в «Империале» я бы его увидела гораздо раньше. Потому что уровень. Смотрела на список имен и понимала, что это просто пиздец какой уровень. Просто пиздец. Мне.

Он хлопнул крышкой ноутбука, и я, вздрогнув, исподлобья посмотрела на Асаева с удовольствием потягивающегося в кресле и снимающего ноги с края стола. Всё. Мне решили уделить время.

— Подойди. — Полуулыбка на губах и карий мрак неторопливо, но неизбежно напитывается томлением.

Он, не отпуская меня взглядом, медленно развернул свое кресло от стола к проходу. В ожидании.

— Зачем? — набат ускоренного сердцебиения в ушах и адреналин в венах.

— Для начала поцелуешь.

— Тебе мало вчера было? — глухо спросила я сквозь стиснутые до боли зубы, неотрывно и напряженно глядя на него.

Асаев тихо рассмеялся и, улыбаясь, совсем негромко, очень кратко гортанно рыкнул. Если бы я не сидела, меня бы явно покачнуло. Потому что в этом звуке было все. Удовольствие, ирония, насмешка, одобрение и ощутимый отзвук секса.

Морозом по коже, сумбуром в мысли. Что делать? Что сейчас делать?

Я смотрела в его глаза, молниеносно перебирая варианты, но мне так мешал вопль инстинкта самосохранения, истерично дергающий мой взгляд в сторону планера со списком имен.

Хер там. Вариант я вывела через две секунды и это вплелось упреждением в панику в мыслях. Его тащит по моим реакциям. По моему пониманию и моему сопротивлению, потому что с головой у меня все в порядке. Вот по чему его ведет. Соответственно этого быть не должно.

Я великим усилием заставила себя встать и удержать лицо непроницаемым. Шаг за шагом, вроде бы в нормальном ритме, а вокруг все словно замерло и не дышало. Ощущение слабости в теле, как будто пересекала не кабинет, а встречный поток воды. Потому что всем естеством не хотела этого делать. Но надо.

Остановилась между его широко раздвинутых ног. Он скучающе на меня смотрел, положив правый локоть на широкий подлокотник и уперевшись двумя пальцами в висок. Только вот мрак в глазах зло рассмеялся. Зло и иронично, едва не выбив у меня землю из-под ног.

Я остановилась максимально близко. Доля мига на паузу, на подавление себя и начала склоняться к нему. Медленно, неровно, будто рывками, ломая сопротивление нутра, так и стремящегося выпрямить тело.

Когда до его губ оставалось сантиметров двадцать, прикрыла глаза, чтобы не видеть его лица со все тем же выражением невыносимой скукоты.

Это было ошибкой.

Потому что он этого ждал. И потому что двигался он быстро. Секунда и меня уже вжимают в стол, крепко скрещивая мне на пояснице мои похолодевшие руки.

Блять, вот только изнасилования мне не хватало, — парадоксально спокойно заключила я, когда тело рефлекторно начало сопротивляться, подгоняемое безумием в разуме. А он загасил это болью. Сжал мои руки и рывком ударил своим телом сверху, втискивая меня в лакированную поверхность стола до состояния обездвиженности.

— Ты не проанализировала наш вчерашний уютный междусобойчик? — Насмешка в шепоте мне на ухо. — Этот твой ход с покорностью я тоже предвидел. Урок первый: делай выводы рядом со мной, жить станет легче и понятнее.

Мой сорванный выдох сквозь стиснутые зубы, подавление рычания и сопротивления.

— Секс не входит в мои обязанности. — Зажмуривая глаза, прошипела я, бесполезно пытаясь успокоиться.

— Теперь входит. — Осторожно ослабляет хват на руках и давление его тела на мое, но еще держит. И, сука… медленно и горячо его язык по мочке моего уха. Очень медленно. И очень горячо.

— Я сказала не входит. — Рыкнула я, чувствуя отчаяние, потому что у меня мурашки побежали вдоль позвоночника. И он прихватил зубами мочку и несильно сжал. Опять до грани. До той же самой, что тогда, в коридоре. Скривившись и из последних сил заталкивая в темные недра души рвущиеся оттуда загорающиеся волны, тихо выдавила, — Эмин Амирович, мне на каком языке повторить, если вы русского не понимаете?

— Ты такой не знаешь. — В шепоте давление, давление в языке скользившем мне по козелку, и в ответ на это предательство моего тела — вены медленно, но верно занимались огнем.

— Какой? — начало мелко колотить от внутреннего ада, когда воле разума не желало подчиняться тело, реагирующее на требовательное усиливающееся давление его бедер на мои ягодицы, и зло съязвила, — кавказский, что ли?

— Такого языка нет. Боже, а я считал тебя умной. Верну тебя обратно Казакову, он любит тупых пожалеть.

Негромкий надменный голос ударил по мне, заставил изо всех сил рвануть назад, но доля мига и меня резко и грубо вжали обратно в столешницу.

— Урок второй: там, где у тебя начинается агрессия, у меня начинается сила. — Он сказал это ровно, но голос напитался жаром раздражения, вызвавшим во мне жаркий отклик.

— Ахеренное правило! — Рявкнула я, поворачивая голову в сторону двери и едва не расхохотавшись от пришедшей идеи. Ага, да, на помощь позвать. Я сама мисс логика и просто гениальность. — Пиздить будешь?

— Ты не так поняла. Позже дойдет. — Сквозь зубы выдавил он, сжигая во мне все до остовов.

Рванул мои почти полностью онемевшие от его хвата кисти и с силой вжал их в столешницу над головой, одновременно склоняясь к моему лицу, все еще повернутому в сторону входа, и поймав губы.

Протестующе рванула было назад и в сторону, но в таком положении и с учетом того, что он давил своим телом, извернуться было сложно, поэтому просто уткнулась лицом в стол, максимально возможно прижимая руки к голове.

А эта тварь хрипло и тихо рассмеявшись, слегка надавила бедрами мне на ягодицы. Слегка совсем, осторожно. Его большие пальцы огладили тыльную сторону моих рук все так же вжатых его ладонями в столешницу и этот контраст, контраст его действий, поведения и давления подло зажег мне кровь, насытившую жаром тело и легкие, выжигая из них кислород и заставляя дыхание участиться.

Он чуть отклонился корпусом и внезапно отпустил мои руки, одновременно подаваясь корпусом вперед и прихватывая зубами ткань на лопатке. Он предупредил.

Когда я уперлась ладонями в прохладное дерево, он меня так предупредил.

Слегка усилил нажим бедер и я почувствовала его набирающую силу эрекцию, запускающую отзвук желания в сгущающуюся кровь в моем теле. Сцепила зубы, все понимая, но все равно попыталась выпрямиться. Наказание немедленно — укусил. Не сильно. Мог сильнее. Но самое худшее — он снова выверил грань и это запустило реакцию в мое тело. Которую он только подкрепил и усилил, когда одновременно с укусом просунул ладони под меня и сжал мне грудь. А потом был его краткий, но достаточно резкий рывок бедрами вперед. И голос моего разума потонул во вспенившейся, забурлившей в ответ на это крови. Голос разума просто сдох, быстро и с наслаждением в чудовищном, абсолютно неконтролируемом ответе тела, пропитанного невыносимо дикой, совсем чужеродной горячей кровью в которой жадно воспело желание.

Мои руки задрожали, все еще упирающиеся в столешницу, задрожали. Не из-за тяжести его тела, все еще давящее на полупригнутое к столу мое, а из-за адской битвы в теле, где просочившийся от него порок убивал любую рациональность мышления, убивал меня, заставлял пересохнуть и невыносимо зудеть губы, возжаждавшие того, что произошло тогда, в полутемном коридоре.

Это физически больно, когда тщетно пытаешься переломить себя и понимаешь, что проигрываешь. Проигрываешь сильным пальцам до грани боли стиснувшим грудь. Проигрываешь удару вниз живота, потому что он снова прижался бедрами. Проигрываешь его зубам, отстранившихся от лопатки, чтобы укусить именно там, где пару дней назад он с нажимом провел языком. Это отправляет дыхание в срыв и окончательно потопляет меня в темных водах исторгающейся от него мощной, не оставляющей шанса, просто отчаянно вкусной, держащей на грани боли и наслаждения эротики.

Я почти не осознавала, что именно происходит, когда повернула к нему голову и он языком раздвинул мне губы, одновременно сильнее сжимая грудь и потянув меня на себя, заставляя выпрямиться и прильнуть спиной к его груди.

Почти не осознавала момента, когда его ладони с нажимом пошли вниз по моему телу, повторяя изгибы тела и, дойдя до ягодиц, начали задирать мою юбку. Я почти ничего не осознавала, потому что он снова начал языком порно. Откровенное и жесткое, вызывающее просто пугающие по своей мощи ответные взрывы в теле.

Я упиралась неверными пальцами в столешницу, инстинктивно теснее вжимаясь спиной в его грудь и движениями моего языка, отвечающего ему, руководило только ревущее в голове безумие отправившее сердце в галоп.

Его пальцы задрали ткань юбки до поясницы и с силой сжали мои ягодицы срывая. Стон. Ему в губы. Потому что удар вскипевшей крови внизу живота был просто невыносим.

И он вдруг резко и безапелляционно толкнул меня вперед. Снова к столу. Я успела взять упор на ладони и просто ошалела от звука рвущегося тонкого капрона колготок на моих ягодицах. Сразу же прижался бедрами, выдохнул мне в затылок и сжал предплечья, вжимая их в стол и вызывая дрожь от желания во всем теле.

И почувствовала его пальцы. Его левая рука под хлопок моей блузки до груди, правая кончиками пальцев по границе кружева белья на ягодице. Медленно. Ниже. Выбивая из меня душу. Потому что еще ниже. Туда, где ткань безнадежно намокла. Сверху по ней пальцами и одновременно обжигающий выдох мне в затылок.

Мир погружался в полыхающий и ревущий ад, когда его пальцы отодвинули ткань и коснулись. Пробно, осторожно, и получили в ответ на это сорванный стон от меня, сгорающей вместе с миром в его аду. Я прогнулась в пояснице от невыносимо горячей волны рванувшей из низа живота по всему телу, когда его палец резко внутрь.

Ноги стали ватными и он толкнул меня вперед, подсказывая взять упор на локти и ударяя пальцами внутри. Уже двумя. Ударяя сильно и кпереди. Срывая последние крупицы понимания происходящего в начинающийся рев пламени, собирающегося из обжигающего свинца утяжеляющего низ живота и горячим жаром расходящегося по спавшимся от огня венам.

Это дикое ощущение нарастало с каждым движением его пальцев.

А ритм все нарастал. Становился жестче, грубее. Меня рвало изнутри, толкало к пределу. И чем ближе к нему, тем труднее становилось дышать, сложнее глушить стоны убиваемого им тела. Он вошел во вкус, а я стала зависима от этого. Уловил момент, когда я была в милисекунде от оргазма, уже стянувшего все внутри в подготовке. Уловил момент и остановился. Это было самое жуткое ощущение в жизни, когда тело взвыло и заелозило, а нутро зло прорычало.

Он тихо, сбито выдохнул, сжал грудь и ударил пальцами второй руки особенно сильно в предпоследний раз. И в последний.

Меня не порвало. Нет. Меня разнесло изнутри.

Осознание мира в мелкодисперсную горячую пыль, тело в дикую неукротимую дрожь, когда меня захлестнуло цунами адского пламени, выкручивающего мышцы и жилы непередаваемым наслаждением.

Несколько секунд и растворение безумия в слабости, заполняющей тело и возвращающей разум на землю с ее правилами.

О, это было просто охуенно. Меня довели до оргазма пальцами. До такого оргазма, что я только со второй попытки соскреблась со стола и попыталась встать ровно, рвано оправляя одежду и мучительно кривя лицо. Эта мразь определенно сечет в сексе, определенно, да. И я бы с удовольствием с ним трахалась, я бы с ним флиртовала и даже с охотой бы попыталась вступить в нормальные отношения. Только если бы он был не он.

Асаев сидел на краю стола и восстанавливал дыхание пока я, повернувшись к нему спиной, скатывала колготки пошедшие почти до колен стрелками и пыталась не заржать. От пиздеца. Вот чего тут плакать-то? Тут пиздец. Он совершился. Напоследок хоть поржать. Пусть и с эхом отчаяния.

Злобно скинула туфли, чтобы снять дерьмовый капрон, а позади щелкнула зажигалка и по рецепторам ударил сигаретный дым, вызвав желание покурить.

Уперлась рукой в столешницу, в другой сжала подратый капрон и стопой одевала вторую лодочку, когда меня за руку, которой я опиралась о стол, рванули назад.

Прижал меня спиной к своей груди, скрестив мне до состояния обездвиженности руки и шире развел колени придвигаясь на столешнице к моим ягодицам. Выдохнул дым в сторону и положил подбородок мне на плечо, задумчиво глядя на наше отражение в стекле напротив. В его правой руке у моего лица тлела сигарета, я бросила на нее взгляд и отвернула голову в противоположную от него сторону.

— Я на тебя подсел. — Тихо то, что мы оба поняли еще вчера. Не отпуская мои кисти, поворачивает руку так, чтобы отстранив пальцы с сигаретой, они оказались у моего лица. — Затянись.

Я не хотела перебирать варианты, думать, не хотела вообще ничего. Тело уже остыло. Мозги уже работали. Дамоклов меч тоже уже висел.

— Я не курю такие, — выдавила я, чуть повернув голову, чтобы пробежаться взглядом по серебристой надписи на фильтре. — Дрянь пафосная.

Он нехорошо усмехнулся и до хруста сжал мои кисти, потому что прекрасно понял, что последнее я сказала не о сигаретах.

Вместе с моими руками повел сигарету к своему лицу и глубоко затянулся, глядя на мое отражение, отвечающее ему откровенной ненавистью во взгляде.

Он, не выдыхая, потянул мои руки вместе со своими к пепельнице справа от нас, чтобы затушить сигарету. Протестующе дернулась, почти зарычав и он выдохнул дым вплетающийся мне в волосы и скользнувший по коже шеи и следом за ним… укусил. Но снова до ювелирной границы, за которой начиналась трезвящая боль, а перед которой было будоражащее кровь пьянящее ощущение слабости.

Его язык по укусу на шее под тихое краткое шипение сигареты и он расслабляет пальцы на моих кистях.

Снова дернулась, снова сжал. Сдавил мне руки перекрестом у моей груди и с упоением скользнул языком мне по шее. Сука. Порочная, развратная, хищная сука, которая не собирается насиловать, она вызывающе верно и опасно вкусно поджигает мне кровь, теснее прижимая к себе и шире разводит свои ноги чтобы придвинуться и прижаться эрекцией к зудящей под тканью коже моих ягодиц.

Размыкает перекрест моих рук, но не отпускает кисти. Дышит мне в затылок чуть учащенно, и ставит мои руки так, чтобы я накрыла пальцами свою грудь. Слабое на автомате сопротивление, потому что кровь снова отравлена жаром и снова подстёгивающее прикосновение зубов мне в шею.

Почувствовала, как у меня лицо перекашивается, потому что внутри снова началась борьба всего и со всем. Ощутила, как под давлением его пальцев на мои, я начинаю проигрывать разгорающемуся внутри пламени. Начинаю проигрывать быстрее, когда он сводит свои ноги так, что я чувствую сильный нажим его бедер на мои и у меня срабатывает животный рефлекс — еще до того, как доходит до разума сдающего под напором горячего хаоса, я подаюсь ягодицами назад и тесно вжимаюсь в его пах. Выгибаясь от ударившей вниз живота тяжести и напитывая ее силой, сжимая свои пальцы на своей груди. Откинула голову ему на плечо, прикрывая глаза, сосредотачиваясь на стремительно струящемся под кожей дурмане, кусая губы, потому что тяжело стоять, неудобно, но отодвинуться сейчас смерти подобно, потому что ярый протест опьяненного нутра вспорет мне тело. Поэтому придвигаюсь бедрами к нему. Еще теснее.

А он ведет моей рукой вниз, мне по животу, по бедру и мои скрюченные судорогой пальцы цепляют ткань юбки и уводят вверх, пока все внутри сжимается от горячего языка и губ, оставляющих след на коже шеи и запускающих неистовство в вены. Ведет моими пальцами по уже безнадежно мокрому белью до точки. Срыва. Кипения. Нажимает на нее моими пальцами посылая по телу сильнейший импульс до замершего сердца, до срыва дыхания, до прогиба в пояснице от невыносимости происходящего. До безотчётного стона. Который уходит в его сухие, горячие, полуулыбающиеся губы, когда я поворачиваю к нему лицо.

Он проводит языком по моим губам, на мгновение прижимается к ним и убивающе медленно ведет моими пальцами по ткани белья, по новой возможности срыва в ад, задает ритм моим пальцам, снова прекрасно выбирая грань силы нажима: сильнее — вызвать отторжение огня в венах дискомфортом, слабее — слишком долго.

Прижимаюсь к нему теснее, не замечая, как сама подстраиваю частоту движений пальцами, не могу отвести глаз от его улыбающихся губ находящихся на расстоянии дыхания. Чувственных, сухих от учащенного дыхания, смешивающегося с моим.

Он подсказывает второй рукой, находящейся поверх моих пальцев на груди усилить нажим, его улыбка смазана в прикусе нижней губы и я сама ускоряю ритм, потому что этого потребовала кровь, горящая синим пламенем при виде этого полуприкуса.

Он снял пальцы с моей груди, приобнял этой рукой, а второй удерживает ритм, ускоряет, срывая новый стон, который гасится подушечками его пальцев легших на мои кривящиеся от невыносимости происходящего губы. Ускоряет ритм пальцами одной руки, а пальцами другой давит на губы сильнее, сжимая мое плечо нажимом локтя и я уже на грани. Язык сам скользит по его указательному пальцу, прежде чем я смыкаю на нем губы, закрывая глаза. И он резко отстраняет свою и мою руку от низа живота.

Я тихо заскулила, ощущая как разочарованием до боли скрутило сосуды в теле, как гасится огонь, который готов был накрыть с головой. Он убирает палец с моих губ и я открываю глаза, мучительно вглядываясь в горячий мрак насыщенно карих глаз.

Он подается вперед и целует, но притронуться мне к самой себе не дает, сжимает в объятиях лишает пространства и движения, сжимает теснее до скраденного дыхания, до его обрыва, до отчаяния ревущего в теле, судорожно цепляющего за уходящий полог обещанного разрыва мира. Это полосует на части. И я толкаю его. Толкаю требовательно. Спиной на стол. Толкаю сильно и требовательно, полностью повинуясь голосу внутри жадно кричащему это сделать немедленно, прямо сейчас. И он подается. Размыкает руки и откидывается спиной на столешницу, взяв упор на левый локоть, а второй рванув меня за предплечье на себя, помогая забраться на него и оседлать. Мое тело ведет на нем, ведет от того, насколько сильно желание, что заставляет ерзать, тереться о его пах.

Он вытягивает из кармана презерватив, и у меня внутри все обрывается от не просто крика, уже от воя оглушающего требованием, заставляющим рывком вырвать из его пальцев презерватив.

Край фольги в зубы, приподнимаю бедра, пока он щелкает бляшкой ремня, звук молнии, шелест ткани и ревущий хаос в его глазах, когда на моих губах расцветает улыбка, а пальцы специально убийственно медленно раскатывают латекс по стволу.

Он кривит губы, прежде чем очень низко и хрипло выдать:

— Я тебя сейчас правда изнасилую…

Дико ударяет по жалким остаткам самообладания и я, отодвинув ткань своего нижнего белья насаживаюсь на него резко, жадно, требовательно, а он… взвился подо мной. Под сенью густых угольных ресниц глаза стали просто бездонными и в них безграничное обжигающее опьянение. Рваным движением укладывается назад, сжимает кожу мне на бедрах с силой, наверняка до следов, но это почти не отпечатывается осознанием, это глушится всхлипом от чувства наполненности, едва не отправившее сознание в нокаут силой удара.

Нажим его пальцев усиливается, подсказывая двигаться, и мое тело отзывается. Начинает подбирать ритм. Он выдыхает хрипло, неверно, сбито, не отпуская взглядом мои глаза, даже тогда, когда в его глаза заволокла откровенная поволока тумана, из-за того, что мое тело начало нарастать ритм под хлесткими сильными ударами нутра, сгорающего от жажды.

Уперлась ладонями в его плечи, так амплитуда то ли теряется, то ли наоборот нарастает, я уже не понимала ничего, падая в бездну его глаз. Жар в теле непереносим, полог почти накрывает, уже все внутри стянуто немеющим напряжением и он резко ударяет снизу бедрами одновременно с тем, как я просела глубже.

Я рухнула на него скручиваемая ревущим, сметающим атомным взрывом, а он ощутимо вздрогнул и подался вперед, обхватывая, с силой сжимая мое тело где бесновалось и ревело безумие испепеляющее любые мысли и застывшую душу. И под силой его рук, под его сорванным хриплым выдохом стало невыносимо. Это не описать, когда тебе настолько хорошо, что от этого даже плохо. Это не сравнить ни с чем. Вообще.

Сходило медленно. Ужасно медленно. Это была не слабость, это было просто убийство. Тело слабое и чужое, как с жуткого перепоя, в голове набат еще бешено бьющегося сердца.

Вяло свалилась на столешницу рядом с ним. Разглядывая его ровный профиль. Глаза полуприкрыты, губы сухие абсолютно, дыхание учащенное, грудь часто вздымается. И в свинцовой тяжести падающей с воскресающего разума, отравленного отчаянием возникло только одно — Яна, тикай с городу, вот теперь тоби точно пизда. Потому что он удовлетворенно и хищно улыбнулся.