Тонированный внедорожник остановился у моего подъезда.

— Вещи собери, десять минут.

Уложилась в восемь. Аслан, ожидающий у машины, открыл мне дверь и пошел класть мою сумку в багажник.

Эмин сидел рядом, углубившись в кипу бумаг и разговаривая по телефону. Но никуда мы не поехали. Так и стояли у подъезда. Почему, поняла когда через несколько минут рядом остановился еще один тонированный внедорожник. С переднего пассажирского сидения вышел немолодой мужчина и спустя несколько секунд сел рядом с Асланом. Повернулся и протянул Эмину стопки листов.

Асаев, не прекращая разговаривать по телефону, жестом велел Аслану включить свет в салоне и быстро просматривал документы. Закончил звонок и закурил, прищурено глядя в листы.

— Вот сука… — тихо произнес он, выдыхая дым в окно. На его губах полуулыбка, явно обещающая «суке» ничего хорошего. — Линар, ты же рвался в первые ряды, я только что нашел тебе должность. — Эмин бросил удовлетворенный взгляд на усмехнувшегося Линара, не отрывающего взгляда от бумаг, лежащих на бедре Эмина. Асаев стряхнул пепел в окно и откинул голову на подголовник, прикрыв глаза. — Счета хакните, бабло протащите по кольцевой и на отстойник. Эту шваль завтра в девять вечера жду в «Инконтро». Пусть повторит слова о том, что у них левого бабла нет. — Асаев как-то пугающе усмехнулся и, не открывая глаз, глубоко затянулся. Секунду спустя протяжно выдохнув дым, совсем негромко произнес, — блядь, предупреждал же, что вся зелень у меня на виду должна быть, и если что, я все равно найду, даже если под матрацем прячут… шакалье тупорылое.

— Они сами себя сдали. — Голос Линара хриплый и низкий. Он принял бумаги от Эмина и задумчиво на них смотрел. — Глазунов спалился, когда отчитывался. Сегодня его поэтому и не было, он теперь боится с Рихманом встретиться. Он не знает, что тот его еще утром сдал, — Аслан и Линар негромко рассмеялись. Эмин фыркнул, прицокнул языком и покачав головой, не открывая глаз. — И мы рыть начали, а потом Глазунов брякнул про «Домас-гроуп» и я примерно понял, куда они свой кривой транзит ведут. Самое позднее через неделю само бы по себе вскрылось, схема там тупая очень. Ну, вы сами видели, Эмин Амирович. Позорище вообще, и как она только работала три года… Вскрылось бы и так, но у них какой-то местный заеб друг на друга стучать, хотя все в одной связке. Где логика…

— Как же тяжело с тупыми. — Асаев невесело хмыкнул, приоткрывая глаза и глядя в потолок. — Один Казаков фишку просек, значит, один и останется на прежнем месте. Все, Линар, арбайтен.

Линар ушел и Аслан тронул вперед, а мне хотелось рассмеяться, пока я дымила в окно. И потерять сознание. Я на пределе уже. Закурила вторую, глядя на тихие безлюдные улицы, проплывающие за окном. Утро первого января.

— Не дыми так часто. — Он на мгновение отнял трубку от уха. Сказал это негромко, откладывая на переднее сидение кипу бумаг и Аслан подал ему из бардачка новую. — Раздражает. — И снова на басурманском по телефону.

Я невесело усмехнулась, затягиваясь особенно глубоко, прежде чем выбросить сигарету и глядя в окно, едва сдерживалась от того, чтобы не обнять себя руками.

Ехали в район Майского, квартал новый, с красивыми высотными комплексами. Не знаю, почему у меня было ощущение, что сейчас поедем в горное ущелье, а потом меня свяжут и повезут на ишаках. Я ебнулась по ходу от всего происходящего.

Въезд в новый комплекс по пропускам, подземная парковка. Широкий лифт, едущий на двадцать восьмой. Я стояла с сумкой и вглядывалась в его чуть нахмуренное лицо. Он все так же по телефону, взгляд очень быстро по строчкам документов у себя в руке. У него скупая мимика, ровный голос, но ощущается, что происходит что-то серьезное. Ощущается в оттенках приказа в спокойных интонациях, по периодической остановке взгляда в документах, когда он прикрывает глаза на миллисекунду и мне будто слышны быстрейшие бурлящие многообразием потоки его мыслей, идей, мгновенный просчет вариантов и выбор единственно правильного решения. Это странно. Это даже пугающе. Но именно так это и чувствуешь.

Он закончил разговаривать, когда лифт взлетел до пятнадцатого. Посмотрел в мое лицо проницательным взглядом.

— Успокойся, ничего из ряда вон. Через неделю я на четыре дня лечу в Бразилию, мне нужно, чтобы кто-то позаботился о моей домашней живности. Поэтому ты переезжаешь ко мне.

Я вот чего угодно ожидала, но вообще не этого. Видно, лицо у меня перекосилось, потому что Асаев довольно усмехнулся.

— У меня две собаки. Они должны к тебе привыкнуть, чтобы ты могла свободно передвигаться по квартире, кормила их и выгуливала, пока меня в стране не будет. — Мне казалось происходящее дурным сном, вышедшем из под руки угашенного в дрова Морфея. Эмин снова усмехнулся и произнес, — правило третье и откровение для тебя, Яна Алексеевна — у меня нет низких подходов во взимании платы. Я позаботился о том, что тебе дорого, отплати мне достойно. В детали углубляться не будем. Бартер заботы на заботу, в этом суть.

— Там ведь не комнатные собачки, да? — холодея и чувствуя, как ускоряется сердцебиение, уточнила я, глядя в его задумчивые глаза, оценивающе глядящие в мое лицо.

— Годовалые ротвейлеры в самом рискованном периоде. — Асаев скучающе приподнял бровь, глядя как у меня перекашивается лицо. — Упусти их сейчас — получи ублюдков. Не упусти. Я не хочу их убивать, но уродов не потерплю.

— Ты ненормальный, Асаев, — покачала головой я, мрачно улыбаясь и чувствуя, как внутри все задрожало и вот-вот готово было сорваться в истерику. — Бойцовые псы, две штуки…

— Сторожевые и два кобеля. Я сказал, что мне дороги эти собаки. На мое даже словестно посягать нельзя. Пошли. — Он направился на выход, когда я вообще не заметила, что двери лифта открылись.

Уютно освященный длинный коридор, массивная дверь в самом конце.

Асаев звякнул пару раз ключами в замке и распахнул дверь в черный провал квартиры. Зашел. Я, прижимая к себе сумку, за ним. Секунда, щелчок выключателя и освещается широкий светлый коридор с евроремонтом, а в паре метров от входа, на широких коричневых лежанках я увидела просто ужас.

Два ротвейлера. В холке вот явно около метра. Массивные, широкие, мускулистые. Они радостно тыкались мордами в снисходительно спущенную ладонь Эмина, облокотившегося плечом о стену в паре метров от входа, где я переступила порог, с какого-то хуя, наверное из-за ебанутости происходящего, закрыв за собою дверь. Тихий звук захлопнувшейся двери и на меня устремляются две пары звериных глаз.

Щелчок пальцев Асаева и два теленка переводят на него взгляды. Краткий, быстрый и малопонятный жест — ротвейлеры отходят на лежанки и садятся, пристально вглядываясь в мое лицо.

— Это Доминик, — краткий кивок в сторону правого теленка. — Первое время отличать будешь по подпалу. Подпал это рыжина в окрасе. У него на морде затемнена. — Кивок в сторону второго ротвейлера, не отрывающего от меня взгляда, — это Рим. Привыкнешь к ним, поймешь, что внешне они очень сильно различаются. Да и не только внешне.

Асаев задумчиво смотрел на своих ублюдских псов. Спустя мгновение ровно и негромко произнес:

— Можно. — У меня ускоренно забилось сердце, когда псы поднялись и начали медленно ко мне подходить. Ровный и тихий голос Эмина. — Они знакомятся. Не двигайся. — Ебанутый. С ненавистью посмотрела в спокойные карие глаза Асаева. Он едва заметно поморщился и так же спокойно сказал, — присядь на корточки и не зажимайся.

Вот тварь… Я, сцепив зубы медленно опустила сумку на широкий коврик и усилием воли заставила свои одеревеневшие ноги согнуться. Псы подошли близко. Никаких лишних движений. Плавно и медленно, внимательно наблюдая за моим оцепенелым телом и лицом. Обнюхивали колени. Доминик, особенно широкий и темномордый, оказался еще и посмелее, потому что подошел ближе и в наглую ткнулся мне носом чуть выше предплечья. Обнюхивал, ага, да. Только, сука, не возразишь. Потому что у него морда шире моей и зубы острее.

— Теперь прикажи идти на место.

Я с трудом разжала челюсть, глядя в глаза ближнего пса, подчинилась. Но они остались абсолютно равнодушны к команде, все так же неторопливо обнюхивая мои ноги.

— Я сказал приказать, а не просить. — Эмин вообще не менял интонации, задумчиво и абсолютно спокойно глядя на меня в окружение своих собак. — Иначе к моему возвращению от тебя останутся рожки да ножки. Хотя Рим и их сожрет из жадности. Он ведущий, Доминик слабее. Прикажи Риму.

— Сколько он весит? — напряженно глядя на левого теленка, приподнявшего уши и обнюхивающего мою руку, спросила я.

— Пятьдесят семь.

— На два больше чем я. — Выдавила почти шепотом, устремляя злой взгляд на Асаева, в глазах которого на краткий миг мелькнуло раздражение. — Ты сейчас серьезно?

— Ты всадила нож в диван у меня между ног, так что да, я серьезно. Они упрямы, иногда могут быть агрессивны. Это из-за перестройки организма и неадекватной гормональной системы. Психически они здоровы и склонны к подчинению. Все остальное это возраст, временно, но упускать нельзя. — Голос Асаева снова ровен, негромок и без эмоций. — Псов, хоть раз проливших кровь убивают, а они сожрут тебя за четыре дня, если ты будешь тупой слабохарактерной истеричкой и по возвращении я получу двух моральных калек, если не убийц, и твою кровь себе на руки. Мне не нужен еще один цирк уродов, я люблю этих собак и жестить с ними не хочу. Вот мой счет. Оплачивай.

Мои губы растянула кривая улыбка. Действительно, низких подходов во взимании платы нет. Умный, опасный, серьезный и масштабно мыслящий. Это сочетание гарантированно пустит мою психику под откос и явно сократит мне жизнь. Но это же сочетание продлило жизнь Степанычу. Если не спасло.

— Место. — Глядя в карие пса глаза с нажимом. Не моргая. Я видела, что он чует. Они всегда чуют страх. — Место, сказала.

Рим смотрел еще несколько секунд. Глаза в глаза. У него морда шире моей, пасть с острейшими клыками, он весит больше меня и все, что отмечаешь при первом взгляде это сила и мощь. И он начал медленно отступать назад. Не отпуская меня взглядом. Готовый воспротивиться в долю секунды, как только я покажу слабость. Но я смотрела. Смотрела в звериные глаза, когда он неохотно подчинялся. Его лапы, заступив на лежанку, медленно подогнулись, укладывая мощное тело в позу сфинкса. С гордо поднятой головой.

— Лежать. — Вырвалось очень тихо, потому что стиснутая челюсть еще не до конца расцепилась и звучание голоса скрадывали только разомкнувшиеся губы, но Рим смотрел мне в глаза, а не слушал мой голос. И он положил голову.

Не было торжества. Совершенно никакого. Даже облегчения никакого. Только жгущий жилы адреналин — они знают эти команды, но сейчас это не послушание, сейчас хозяин привел на их территорию человека и дал ему возможность руководить ими. Владельцами этой территории. И вариантов у меня было всего два, но на один я не имела никакого права.

— Лежать. — Перевела взгляд глаза Доминика.

А он сидел. Сидел и смотрел. И начал склонять голову. Нет, не в подчинении. Медленно и предупреждающе. Доминик смотрел на меня очень предупреждающе. Он не нападет — за спиной хозяин и без его команды они не нападут, решение самостоятельно принимается только если я стану представлять угрозу для их хозяина. А сейчас я представляла. Я была чужая, на их территории с их хозяином, который вовсе не показывал, что я имею право здесь находится — он не никак не одобрил подчинение сопротивляющегося Рима, он не заглушал начинающуюся агрессию Доминика, охраняющего свою территорию и своих. Своего брата и своего хозяина.

И мы смотрели друг другу в глаза. Я в его звериные, он в мои однозначные.

— Рим ведь не ведущий, так? — Тихо и ровно произнесла я.

— Так. — Отзвук одобрения в ровном негромком голосе. — Они все чувствуют. В том числе и то, что ты морально бы приготовилась прессовать только сильного, потратив мало усилий на того, кто слабее.

— Нахуй усложнять, Асаев? — Я перевела взгляд на Эмина, очень жалея, что у меня нет под рукой ножа. Хотя вряд ли бы помогло. — Если подчиняется вожак…

— Подчиняться должны все. — Он обрубил. Не перебил, ни на грамм не изменил интонацию, тональность, но обрубил.

Его четвертый жизненный урок.

Я на мгновение прикрыла глаза. Нет выбора. Бартер. Не имею права. И посмотрела в почти черные глаза пса. Который две секунды спустя начал медленно укладываться у моих ног. Еще две секунды и голова уложена на темную плитку пола, но все так же глядя в мои глаза. Да и плевать, основное — ты лег. У тебя тоже нет выбора, псина.

* * *

Я отправила Линке смс с вопросом все ли нормально. Тишина давила. Я уже сходила в душ, и натянув шорты и футболку слонялась по квартире, с зажатым в руках телефоном. Асаев сначала сидел с бокалом виски за ноутбуком в кухне. Потом на час ушел вместе с псами на прогулку, а вернувшись пошел в душ велев мне отрабатывать с ними команды. Дверь в ванну не закрыл.

Я не знаю, как я вообще это выдерживала. Ротваки по кругу выполняли одно и то же. Сидеть-лежать-на-место-ко-мне. Телефон молчал.

Эмин снова за столом. Я на стуле рядом. В душе смута, болото какое-то. Взгляд поминутно на молчащий телефон.

В мыслях кровь. Гавриловых. Постоянно мысли о мразях. Окровавленные бинты Степаныча. Отпила из его бокала, не помогло нихера. Напряжение в теле. Снова слонялась по квартире и сестра все-таки позвонила.

Едва не выронила телефон, принимая вызов, и падая на угловой кожаный диван в гостиной.

Степаныч стабильно. В себя не приходил. Им занимаются. Медицинские термины, считываемые Линкой явно по бумаге, в которых мы обе мало чего понимали, кроме того, что ничего хорошего там нет и итог, что прогноз пока сомнительный. Сглотнув и исподлобья глядя в плазму, стараясь подавить дрожь, негромко спросила как она.

— Тут при больнице что-то вроде отеля. — Дрогнувшим голосом ответила Линка, спустя паузу. — Вот на такие случаи, когда родственники проживают. Тут прилично очень, Ян. Очень прилично.

— Сейчас тебе на счет деньги переведу… — прикрыла глаза, судорожно вспоминая где кошелек.

— Я не к тому, — очень усталым голосом негромко перебила Линка. — Соображаю туго… сейчас. — Она на мгновение прервалась, а я услышала скрип своих зубов, чуть покачнувший мрак, окутавший душу и разум. — Я имею ввиду, что здесь все на уровне. Сама больница, врачи… и отель этот. И все оплачено, Яна. Полностью. Я начала разговаривать с врачами, что лекарства и операции… с персоналом этого отеля… они сказали, что от меня и Степаныча ничего не потребуется, так что… я хуй знает, что сейчас надо говорить… просто к тому, что… все хорошо, насколько это вообще возможно в этой ситуации… Пока наблюдают, стабилизируют состояние, потом сказали операция будет… В общем, хорошо все. И… Ян… блядь, — ее голос сорвался на всхлип, сжавший мне сердце, — этот человек… он… у тебя нормально?

— Да, Лин. — Негромко успокаивающе ответила я. Она увидела масштаб Эмина. И она очень боялась за меня. — Я немного слукавила тогда, что… что он просто клинья подбивает. Я работаю на него и у нас чуть глубже, чем рабочие отношения… я просто не хотела, что бы ты переживала. Он нормальный, — солгала очень правдиво. — Не переживай, правда.

Я не знаю, поверила ли она или нет, но я старалась. Эти ужасные сутки, разрешившиеся таким итогом путали все мысли в голове. Путали все вообще. Мы поговорили еще немного, но о чем, в памяти не отпечаталось, что-то общее, просто чтобы слушать голос друг друга и понимать, что кошмар если не закончен, то отодвинут.

Я долго сидела после того, как закончили разговаривать. Сидела и смотрела в выключенную плазму. В комнату вошел Рим. Сел рядом и положил морду на колено. Холодные пальцы осторожно огладили шерсть между его ушей. Сюрреализм какой-то, а дышать будто легче стало. На сознание только было накатила пелена отодвинутой усталости, только было навалилась, но в мыслях снова пронеслось о Гавриловых. Мои пальцы просто заледенели и остановились. Рим повернул голову и коснулся кончиков пальцев языком.

Я зачем-то пошла в кухню. Эмин все так же за столом. Локоть правой руки на столешнице, два пальца подпирают висок, взгляд слегка прищурен и устремлен в экран. Указательный палец левой руки постукивает по грани бокала с алкоголем.

— Все ровно? — не переводя на меня взгляда негромко спросил он.

— Да. — Опираясь плечом о косяк, вглядывалась в его профиль.

Я не сомневалась, что он и без того в курсе. Человек воплощение тотального контроля. Всех. Он наверняка знал ответ на этот вопрос. Зачем задал?

Я сглотнула, глядя на ротвейлеров умиротворенно лежащих у его стула, на его ровный профиль и внутри все задрожало. С трудом себя подавила. Он вытянул сигарету из пачки и прикурил. Взгляд по-прежнему в экран. Выдох дыма.

— Их ищут. Подождать сутки, не больше.

И внутри все в обрыв. Он спокоен. Абсолютно. Но его палец остановился на бокале. Я прикрыла глаза, сдерживая внутренний мандраж, бьющий по убывающему самообладанию. Их ищут. Их гарантированно найдут. Он обозначил время, значит этих мразей, пробивших Степанычу голову точно найдут. Их найдут. Мразей найдут.

Эмин чуть отодвинул стул от стола и откинулся на спинку. Это словно стало каким-то животным сигналом. Мимо сознания прошел момент, как я оказалась сидя на нем, лицом к лицу. И пальцы сжали на его плечах ткань темно-синего пуловера.

Он чуть склонил голову, внимательно глядя мне в глаза. Его пальцы сжали мою талию, скользнули ниже и кзади, самыми кончиками заходя за джинсу шорт. Кровь стала нагреваться не только от невысказанного обещания, но и от какого-то животного удовольствия от тепла его ладоней на моей пояснице.

Эмин слегка прищурился и задумчиво произнес:

— Ты же понимаешь, что я сейчас не буду тебя останавливать, сказав очевидное, что ты просто на эмоциях. Не буду накачивать бухлом, чтобы поговорить по душам. Не отправлю спать. Или что там еще положено делать по соображениям совести. Ты же понимаешь, что я не буду тебя останавливать. — Он не спрашивал. Он озвучивал то, что я и так знала. Смотрел в глаза, и чуть надавил пальцами мне на поясницу. Подсказывая придвинуться ближе. Склониться и поймать его дыхание своими губами, но не касаться. — И когда их найдут, тоже не стану этого делать. — Миллисекунда паузы и уточнил почти шепотом, — я не буду тебя останавливать. Никогда.

— Потому и подошла. — Набат сердца в ушах оглушающий, подалась вперед к его губам, но он отстранил голову назад.

И улыбнулся. Кратко совсем. Но пробило навылет. Потому что это было что-то звериное, нечеловеческое. Полуулыбка-полуоскал, полуголод-полусытость. Удовольствие и агрессия. Удовольствие от агрессии. Нет, не садизм. Это к людскому. Тут было иное. И оно опьянило, зацепило и утянуло в клубящуюся тьму в его глазах.

Поцелуем в губы. Я не понимала, что творится внутри.

Что это, темное, торжествующе и зло смеющееся, бурлящее жаром и желанием в крови, напитывающее нутро голодом. Голодом сильным, жадным, желающим насыщения. Рвущим мышцы, заставляющим тело податься вперед, обхватить его голову руками. И укусить его за нижнюю губу, сорвав ему дыхание и заставив рефлекторно отстраниться. Этот краткий миг врезался в помраченное сознание вихрем, укрыл хаосом, заставил сильнее сжать его голову, чтобы снова прильнуть поцелуем. Но он отстранил меня. Жестко. Сжав мой подбородок пальцами до боли и рывком дернул мою голову назад.

Сердце гнало горячую, насыщенную кипящим мраком кровь по суженным сосудам, когда я смотрела в глаза, потемневшие до черноты. Он скользнул языком по месту укуса и я не могла отстранить взгляда от его губ. Пальцы на его голове свело судорогой, рождая во мне злобу за то, что он так медлит, что не дает к нему придвинуться. Протестующе дернула головой, вырывая подбородок, чтобы снова податься вперед и повторить движение его языка по месту своего укуса.

Он не ответил. Разозлил. Внутри что-то яростно и требовательно взвыло. Сжала его голову с силой. И что-то повело, что-то опять толкнуло разум в неконтролируемый животный порыв. Укусила. Снова. Почти туда же, но сильнее. Со страстным ожиданием отклика огня в крови, когда он вздрогнул и что-то прошипел не на русском. Но отклика в крови не было, потому что он снова впился своими пальцами в мой подбородок и рывком отстранил мое лицо от себя. Я дышала часто, сбито, изнывая от творящегося внутри ада, темного, жаркого, ревущего, сжигающего любые мысли, любую попытку осознать себя и происходящее. Смотрела в его разгоряченные глаза и изнывала. И он сжал мой подбородок до уже откровенной, очень отчетливой боли. Эхо которой прокатилось под кожей почти уняв пламя в крови.

Ярость внутри тише.

Он чуть прищурился и резко сжав мои плечи, сбросил с себя. На пол, на четвереньки. Краткая твердая команда идти на место и собаки послушно затрусили на выход.

Он стоял на коленях позади, все так же крепко стискивая рукам мои плечи. Дернулась, потому что мне не нравилось, а он укусил в шею. И это снова утопило разум в бурлящие воды обжигающего, темного безумия. Я откинула голову ему на плечо, чувствуя горячий язык на коже, чувствуя как с нажимом его ладони идут по рукам, переходят на талию, под футболку, на грудь и его пальцы сжимают разгоряченную чувствительную кожу.

Удар крови вниз живота, сердце в срыв ритма, стоном его имя с губ.

А он пальцами ниже, по животу. Краткая борьба его пальцев с пуговицей и молнией джинсовых шорт, и кончиками пальцев по ткани нижнего белья и за нее. За безнадежно намокшую ткань, когда он усилил нажим одной рукой, а второй рывком, грубо стащил и шорты и белье.

Повернула голову. Губы в губы, поцелуй жесткий, до стука зубов и внутри все полыхает синим пламенем, окончательно растворяя подобие меня в сходящей с ума мне. Обняла одной рукой за его шею. Теснее. Еще. Мышцы моей руки сжимались все сильнее, одновременно с тем как ритм его пальцев нарастал. Сильнее сжала его шею, даже понимая, что это за пределом дозволенного, но себя остановить не могла. Он рыкнул мне в губы и резко отстранив мою руку от своей шеи рывком толкнул вперед заставив встать на четвереньки. Я хотела выпрямиться, но тело замерло, когда я поняла, что он расстегнул свои джинсы. Подалась ягодицами назад, вжимаясь в его пах, когда низ живота просто заныл от жара и тяжести.

Прислонился. И рывком. Сразу. До конца. Жутчайшее чувство, что неприятно и одновременно непередаваемого удовольствия, что внутри.

Но он не двигался. Пальцами нажал мне на поясницу, подсказывая прогнуться в спине. Нет. Не так. Так не хочу. Почти оттолкнулась от пола ладонями, чтобы выпрямиться, но он перехватил мои руки чуть выше локтей и дернул на себя. Не до конца. Просто удерживая на весу, и прогнуться пришлось. Потому что так было легче и намного приятнее, особенно когда он подался бедрами вперед. Еще раз и в венах вместо огня полыхнуло удовольствие. Еще одно его движение, следом еще, уже почти серия, все ускоряющаяся, а удовольствие переродилось в огонь, в пламя, разлетающееся волнами по телу в ответ на каждый его толчок. Захлестывало с головой. Не слышала сквозь бешенный набат сердца ничего. И даже уже удовольствия не чувствовала, потому что все внутри начало стягиваться для удара. И единственное что прорывалось сквозь сорванное дыхание только его имя. Чем сильнее все внутри стягивалось, тем чаще.

Один миг и натяжение внутри достигло пика и разорвалось, выпуская цунами, рванувшее из низа живота судорожным ударом по всему телу, запуская дрожь в мышцы, потому что невыносимо было чувствовать мириады острых иголочек наслаждения пронзающих до нутра. И нутро тоже. Наконец захлебнувшееся и отозвавшее горячий мрак с разума.

Он отпустил мои руки. Едва успела взять упор на локти, чтобы свинцовое тело не впечаталось в темный паркет.

Шелест его оправляемой одежды, его тяжелое дыхание. Я прикрыла глаза, давая себе секунду, чтобы потом заняться своим телом и своей одеждой.

Не пришлось. Его пальцы потянули ткань белья вверх. Не знаю почему, но в ослабевшем от оргазма теле пошла дрожь. Оставившая паралитический эффект когда он привстал и… взял меня на руки.

Прикрыла глаза, слушая медленно приходящее в норму сердцебиение. Коридор, спальня.

Рухнул со мной на постель, но выставив руку над моим плечом, чтобы не придавить.

Отстранился, глядя мне в глаза. Долго, пристально, не моргая. Уголок его губ слабо дернулся в пародии на полуулыбку. Эмин прикрыл глаза и едва заметно качнул головой. И упал на спину рядом. Глаза полуприкрыты, взгляд в потолок.

А у меня чувство было такое… непередаваемое. Будто… хер знает, как будто обнаженной была. Только не телом.

— Раунд второй? Ты не кончил. — Мой голос был абсолютно ровным. Насколько позволяло останавливающееся дыхание. Но эмоции были ровные, ни грамма не выдающие того пиздеца, что внутри смазывал сход оргазма.

— Нет. — Асаев зевнул, прикрывая рот кулаком и скосил на меня ироничный взгляд. — Мне не семнадцать и я не стреляю как из пулемета несмотря на обстоятельства. Я, походу, пас. Возраст, что тут скажешь.

Я прикусила губу, качая головой и подавляя тихий смех. Перевернулась на бок, задумчиво вглядываясь в его усталое лицо, прикрывшее глаза. Ты полон сюрпризов, Асаев.

Очень опасных для меня сюрпризов. Потому что я едва подавила порыв прильнуть к нему. Придвинуться ближе, чтобы ощутить тепло его тела и окончательно успокоить себя и хаос. Без всякого пошлого намека придвинуться. Просто быть ближе. Даже понимая, что это скорее всего, был очередной его идеально просчитанный шаг.

— Не будешь действовать по соображениям совести, да? — повторила я его фразу, внимательно следя за его мимикой. Но он себя не выдал.

— Отстань, жэнщина. Сказал же, я устал. И смирись, что периодически так и будет. Но если не смиришься, помни, что левому мужику подпишешь смертный приговор. Да и себе тоже. Так что давай рот затыкай и проваливай к Морфею часов до четырех. Разбужу. У меня на девять вечера встреча, организуешь по стандарту.

Я прикусила губу, чувствуя как все внутри затихает. Как наконец-то все затихает. И как это было оказывается тяжело.

— Большие черные мусорные пакеты приготовить? — слабо съязвила я, прикрывая глаза и только тут понимая, как же сильно я устала.

— Естественно. Еще ножи, автоматы, пулеметы. И утюг с паяльником. — Эмин сжал мое плечо и потянул на себя, вынуждая лечь Ближе. И еще. На плечо. И негромко произнес, — не смотри больше НТВ, Ян.

* * *

Вечер первого января. В «Инконтро» посетителей почти не было. Тихая компания в малом зале, пара столиков заняты в большом. Я стояла у косяка отдельного кабинета и невидящим взглядом смотрела на последние приготовления для встречи Эмина. Смотрела и слушала голос Линки по телефону, рассказывающей, что пока стабильно хуево, что прогнозируют улучшения в ближайшие три дня и потом начнут подготовку к операции.

Сердце билось ровно, совсем ровно, но в него вплетались темные нити моей злобы и почти подавленного в голосе сестры отчаяния. Но пиздец был еще не завершен, поэтому она держалась. А нити уже настолько тесно сжимали сердце, что готовы были его вспороть.

Она начала спрашивать обо мне. Осторожно так, думая, что не имеет на это права, но другую тему для отвлечения она сейчас сгенерировать не могла. И я чувствовала, я прекрасно чувствовала, какой вопрос она хочет задать. Я даже думаю, что у нас одинаковой силы были навязчивые мысли о мразях, едва не убивших человека пришедшего отомстить за дочь.

— Все нормально. — Тихо ответила я и кивнула Валере, сказавшему, что сходит на бар.

— Яна. Не надо. — Она старалась говорить твердо, но внутри у нее тоже ревело, что надо.

Она знала о жаккардовых полотенцах.

— Ничего не будет. — Уверенно соврала я.

— Ян…

— Шрек, не разводи сопли и морализм. — Я прикрыла дверь, входя в пустой кабинет и села на диван, тщательно себя подавляя. — Сказала тебе, не будет ничего. Совсем ничего, понимаешь? Свидетелей нет, в ментовку заяву тоже не подать, возникнут вопросы, как, что, почему ты с ним в Москве… нет вариантов, Лин. Похуй на них. Главное Степаныч.

А пальцы свело судорогой. Линка поверила. Она всегда совершает эту ошибку. И так будет лучше.

Когда я отключила звонок, то подалась вперед к столу, скрестив на столешнице руки и положив на них голову, глядя в окно. Он обещал сутки. Через час он приедет разговаривать с кем-то, кто пытался скрыть от него левые деньги. Паяльник сказал не брать. Цивильный, хули. А мне бы паяльник не помешал, когда Гавриловых увижу. Тряхануло сильно и жестко. Твари. Ненавижу. Всегда ненавидела.

Телефон снова зазвонил. Эмин.

— Да. — Сердцебиение ускорилось.

— Отменяй застолье. Встречу перенес на завтра в это же время. — Он говорил абсолютно спокойно и ровно. — Их нашли. Через пятнадцать минут тебя заберу.

Набрал действительно через пятнадцать, но сразу сбросил, потому что я уже шла к парковавшемуся у ресторана внедорожнику.

Аслан за рулем, Эмин по телефону, я с сигаретой в окно. Ехали долго. За город. Я усмехнулась и закурила еще, чувствуя, что нити вспарывают, а кровь травится.

Потом был съезд на двадцать четвертом километре. Подлесок. Узкая дорога вдоль него, справа поле, укрытое ровным настилом снега.

Потом десять внедорожников друг за другом слева. Черные, тонированные. Цифры на госномерах разные. Только первая у всех совпадает — единица. Регион один, Московский. И буквы одни и те же: А, С, В. Асаев. Наверное, не тормозят.

Я усмехнулась, стоя перед Эмином у ног которого спокойно сидели его ротвейлеры, и перевела взгляд на него. В десяти метрах от колеи дороги в вытоптанном снеге пять мразей. Я боялась на них смотреть только потому, что нити все-таки вспороли, и я не сдержу того, что уже накрыло разум и пустило легкий мороз онемения под кожу. Поэтому я смотрела на Эмина.

А он смотрел на них. Задумчиво, оценивающе. На мгновение прикрыл глаза и глубоко затянулся. Перевел взгляд на меня. Выдох дыма вниз и в сторону. Между ним и мной меньше метра расстояния. Снег оседал на его коротких волосах, на коже черной куртки, таял касаясь темных длинных ресниц, смягчающих его взгляд, удерживающий во мне то, что рвалось изнутри.

Оно колотило в хлипкие двери разума и готово было сломить протравленные злобой и мандражем заграждения. Оно истерично и яростно вопило, что там, справа мрази. Требовало найти оружие. Палку, что-нибудь. Это может быть во внедорожниках. Мрази здесь. Они на земле. На коленях. Десять метров, стена людей Эмина. Они рядом. Их пятеро, Степаныч был один. Они проломили ему олову. Открытая черепно-мозговая. Мой Степаныч. Моя Алинка. И эти мрази рядом, они совсем близко. Я смотрела в насыщенно карие непроницаемые глаза и едва сдерживалась. Пальцы в карманах куртки скрутило ледяной больной судорогой.

— Посмотри на них. — Едва слышно с его губ в ночь, в тихий шелест снегопада.

Я с трудом сдерживаясь от резкого поворота вправо, перевела на них взгляд. По колее сначала. По вытоптанному снегу. И мышцы свело болью. Они на коленях в снегу, взгляды вниз. Тела крепкие, сильные. Гавриловы левее всех, почти с краю их мешает рассмотреть Аслан. Я хочу видеть. Хочу. Верхняя губа ползет вверх, потому что под кожей бьет ток, почти срывает в громкие щелчки нервы струн.

— На меня.

Его голос. Он едва слышный, но такой твердый, такой серьезный, пробирающий темное напряжение струящееся по жилам. Укрепляющий заграждения в разуме, уже почти сломленные, но я не могу отпустить лица мразей взглядом. Взгляд с одного на другое, с фигуры на фигуру, подмечала все. Каждая тварь могла это сделать. Пятеро против одного, слабого, не способного равно ответить, и являющегося правым… Пятеро против одного, шакалы ебанные… у нас в душевой таких придушивали полотенцем, так площадь давления больше, следы редко остаются… Главное попасть на шею прямо под челюсть мягким полотенцем и чтобы тварь перед тобой удерживали, чтобы назад не поддалась, ослабляя удавку… коленом упираешься в грудной и поясничный отдел позвоночника чтобы в пол вжать и скрутив полотенце на шее твари, пока ей башку удерживают, тянуть на себя. Рывком нельзя дергать, так убить можно… а тут надо рывком…

— На меня посмотри, сказал.

Его голос жестче, усмиряющий почти уже рывок мышц. Усмиряющий шаг в сторону мразей.

— Спусти псов.

Эти его два слова прозвучали совсем негромко, так ровно и спокойно, как нечто само собой разумеющееся, как что-то очень естественное в холоде ночи и под плясом крупных хлопьев снега, танцующих в ксеноне фар десяти черных автомобилей, припаркованных слева от меня, когда справа находились пять мразей в окружении стены его людей, а у ног сидели два пса в ожидании команды посмотревшие на меня.

«Спусти псов».

Он говорил не о своих ротвейлерах. Их он не простит за кровь. Они близки и рядом, они живут в его квартире, спят у его постели. И они готовы. Но псов, хоть раз проливших кровь, убивают.

Он говорил не о своих собаках, когда давал мне право пролить кровь. Он давал это право, только его взгляд будет тем же, что на Доминика и Рима, как только я обагрю руки приказом который он позволил дать.

Это был его пятый урок. Сейчас. Прямо сейчас. И очень, о-о-очень, сука, доходчиво:

Как бы сильно не хотел мщения, оно не стоит того, если кровь на руках смердит так сильно, что затмевает удовольствие от мести. Ведь потом уже не отмыться. И самое страшное — именно тебе с этим жить. Удовольствие рано или поздно сотрется. А тебе с этим жить.

Пятый урок и гребанное право выбора усвоить или нет. Это единственный его урок, где я могла сделать выбор.

Примет любой итог, иначе бы не дал это право, иначе бы я не стояла здесь. Сделал бы все сам и молча. Но я здесь. Он примет. И каков будет взгляд…

Утром его собаки, его слова о них, его пояснения, в целом сводящиеся к одному — то, что близко, не должно быть запачкано. Он не запугивал, он готовил к своему пятому уроку.

Мрази невдалеке. Ротвейлеры у ног. Выбор усвоить или нет.

— Для проформы. — Тихо, едва слышно с моих губ и взгляд в его карий мрак.

И он отдал негромкий приказ.

Я смотрела в его глаза под звуки ударов кулаков и ног о тела. Под каждый крик падали, звучащий для меня успокаивающим шепотом. Я смотрела в его глаза, а он определял мою грань. Считывал наслаждение и рассчитывал границу, потому что сама я сейчас не могла. Рассчитывал грань, заступ за которую он не простит мне. Как и я себе.

На хрусте костей и громком хриплом вое я почти сломалась, а он, прищурив глаза, едва заметно отрицательно повел головой.

Рано.

Если сейчас остановлю, то пожалею об этом, если с моим Степанычем все окончится фатально. Я пожалею об этом, если буду бросать землю на крышку крышку гроба человека, которого он утром отправил нейрососудистый центр.

Я буду жалеть, что не дослушала хруст до конца. Звук ломающихся костей отморозков почти убивших моего родного человека, пришедшего отомстить за обиженную дочь.

И я слушала. Уже на грани. Уже с наслаждением. Уже желая большего.

— Достаточно. — Эмин отдал приказ своим псам. Прикрыл глаза и кивнул мне в сторону машины. — Собак с собой в салон.

Эмин смотрел на тела. Смотрел по особому. Затянулся и медленно, едва размыкая губы выдохнул дым. В глазах поволока. Он сейчас был не здесь. Где-то в другом эпизоде времени, там тоже были его машины, тоже мрази на земле, ночь. Может быть снегопад. Потому что… поволока.

— Не трогай их. — Не поняла, как это сказала, молниеносно вцепляясь в его предплечье и понимая все еще до того, как он посмотрел на меня.

— Таких блядей надо гасить, — только по его губам, неслышно, в холод ночи. В глазах сгущается мрак. Он готовится. Так надо, так принято, и он давно к этому привык.

Не в этот раз, Асаев.

Не в этот.

И никогда больше.

Потому что я все поняла.

«Где у тебя начинается агрессия, у меня начинается сила».

Нож в диван и мрак в глазах рассеян, потому что… никто бы не посмел. Он же тогда действительно мог все. И, самое страшное — он был готов на это. Он всегда готов на это. Неограниченность это не синоним безнаказанности, это синоним отсутствия предела.

«Ты не так поняла. Потом дойдет».

Я с ножом у его ног. Он подал его для этого. Уже знал, что в срыв уходит. И подал нож. Потому что находился почти в срыве и исходов там было только два. И он не ошибся. Прикрытые глаза, чтобы не показать облегчения. Облегчения, что он снова в себе.

«Я не буду тебя останавливать. Никогда».

Потому что так это отрезвляло его. Не перекрывало, не гасило. Только дотягивалось и напоминало о том, что не все решается кардинально.

Поэтому он был так настойчив дожимая меня. Прижимая к себе. Его тумблер. Его запрет. Ограничение. Приведение в себя. Напоминание о последствиях. Напоминание о том, что чтобы руководить цирком уродов, не нужно быть самым главным уродом. Хотя бы внутренне. Хотя бы для себя. Это все было тогда, в том моем безумном действии, после того, как он подал мне нож. До него дотянуться в пламени безумия можно было лишь безумием.

И мир вокруг снова становился ясным и понятным.

Ясным, потому что когда есть разум, то нельзя опускаться до низшего уровня и поступать согласно их законам и традициям, ибо это низменно и унижающе, срывающе до… низкого уровня.

Понятным, потому что некоторые поступки, сделанные порывом от всей души со знамением справедливости имеют отдачу такую, что себя сгнобишь, ибо с силой и страстью давить помои, это марать себя настолько, что не отмыть уже никогда.

Вот поэтому.

Кровь в снегу, а наши руки чисты. Поэтому его запрет, когда я сначала испугалась, а потом вошла во вкус и почти одурела от наслаждения и едва не переступила грань, он остановил своих людей. Он не дал мне замараться и никогда не даст. Его плата за то, что я могу до него дотянуться, когда никто не посмеет.

Но его взгляд в сторону мразей и мое понимание, что хоть он и осознал это все и получил сейчас, он привык к другому и это не скоро вытравится.

— Эмин, поехали домой. — Едва слышно попросила я.

— Псов забери. — Едва заметно улыбнулся, тронулся было вперед, к моим губам, но остановился, потому что не время и не место, это останется за нашими закрытыми дверьми. — Не трону, пару слов скажу и поедем.

Я кивнула глядя в его глаза.

«Псов забери».

— В машину. — Приказала ротвейлерам совсем негромко, но они направились к Лексусу, на котором мы приехали. Подняла взгляд, смотря в дверь и ровно и громче приказала, — по машинам.

И они, после краткой заминки, вопросив взглядами у едва заметно кивнувшего Эмина пошли так же, как и собаки. Только эти, четвероногие, что шли рядом с моими ногами, верны действительно, у них один хозяин на всю жизнь. Остальные верны лишь по выгоде, времени и страху, которыми их пропитывал Эмин. Верных среди них нет, но Асаев не ошибается ни в суммах, не в выборе валюты. Он знает, кому и чем платить, с кого как и что взымать.

Я осознавала это, пока один из его людей открывал багажник, собираясь запустить ротвейлеров в машину. И остановила его. Они поедут в салоне. Они не тронут. Они верны. Эмин так велел и я это подтверждаю и этого требую.

Ротваки на полу между сидениями. Оба тычутся мордами мне в колено, просят ласки. Такие грозные морды, но когда треугольные уши прижаты к голове так и хочется их потискать. И я тискаю, говорю что-то непонятное, пока они наперебой тычутся мне в ладони, бешено виляя обрубками хвостов и обжигая жарким дыханием кожу ноги даже сквозь ткань джинс. Тычутся мордами, стремясь выделить для себя мое покровительственное отношение. Смотрю на них и понимаю, что глотку за меня перегрызут и что лидер из них был выбран вот так же. Случайно. Когда хозяин был усталый, а они ластились и Эмин больше внимания дал Доминику, а Рим это принял. Они примут все. Жизнь отдадут. Они верность в чистом виде. Абсолютная и полная верность за силой и агрессией. Он выбрал их за это.

Первая мысль, что и меня за то же самое, но краткий взгляд в окно багажника, за которым он стоял перед мразями у его ног так и не коснувшись их, дало мне ответ. Не за это выбрал и был так настойчив. Не потому я сейчас в темном салоне с двумя хищниками, просительно положившими морды мне на ногу. Они же сожрать могут в секунду. Как и амбал за рулем, который может мне шею свернуть в мгновение ока. Но. Я могу подавить себя и заставить их подчиняться. Всех.

Кроме одного. У того просто будет рассеяно в глазах то, что давно сожрало души остальным.