— Дай мне три дня на похороны и три после них. Просто шесть дней и я снова буду таким, каким ты меня знаешь. Мне нужно время. Просто перетерпи меня, родная. Прошу. — Тихо произнес он, накрывая тело Игоря простыней.

Я вместо ответа сжала его пальцы. Три дня перед похоронами Зорин пахал с утра до ночи, чтобы обеспечить себе три дня после похорон. Иногда он не успевал и просил меня о мелочах. Когда вопрос встал о выборе фотографии Игоря, Зорин сказал, что хороших фотографий у него нет, по крайней мере за последние года и скинул мне два номера девушек Игоря у которых могли быть нормальные фото, посоветовав начать с первой, ибо у второй, связанной с Игорем «общими интересами», ему просить ничего не хотелось. Я почти не удивилась, когда узнала, что обеих девушек зовут Алисами.

Вздохнув, позвонила на первый номер и попросила приехать ко мне в кафе с фото. Она приехала. На Корвете, с красной полосой на боку. Я выходила из Панамеры и, бросив быстрый взгляд на абсолютно целое крыло, невольно застыла, когда девушка покинула салон. Миниатюрная, темноволосая, очень красивая. И заплаканная.

Она поздоровалась и мы пошли в кафе. Алиса положила передо мной фотографии и благодарно кивнула на поставленной Светой чай. Я, сдерживая дрожь, перебирала фотографии. Игорь… очень фотогеничен, просто очень. И они везде вместе. Глаза святятся у обоих. Поднимаю взгляд на… девочку совсем. Ей едва за двадцать же. Хрупкая, нежная, красивая даже в этом состоянии неприкрытого горя. Она смотрит в сторону, а у меня екает сердце — она действительно вызывает желание заботиться. Алиса чувствует мой взгляд, прикрывает темные глаза длинными дрожащими ресницами и громко сглатывает подступающий к горлу всхлип. Тактично перевожу взляд на фотографии и у меня леденеют пальцы, потому что передо мной изображение где Игорь и Алиса стоят на летней веранде, он находится позади нее, обнимает за плечи, крепче запахивая на ней плед. Взгляд зелено-карих глаз спокоен, умиротворен… так уравновешен. Улыбка теплая, очень красивая, мягкая такая… Сердце ошиблось и защемило тоской и сожалением, кончики пальцев, держащие фотографию, мелко задрожали. Это фото. Нужно взять это. Его выражение лица… но господи, я не хочу, чтобы Зорин видел… Алису в одеялах.

Несколько нервозно перебираю оставшиеся фотографии. Не то. Взгляд не тот. Часто смотрит на нее. Обнимает и смотрит. Взгляд везде одинаков, но его не поймешь, пока не знаешь историю Зориных — бесконечная боль, покрытая теплом. И на дне его глубоких зелено-карих глаз то же самое, что я так часто ловила у Саши — чувство вины. Господи, Игорь, прости нас… Мурашки бегут по рукам, едва сдерживаю подступающие, душащие горло слезы.

— Я тоже очень люблю… хотела бы это фото… — наконец очень тихо нарушает тишину Алиса, не отрывая взгляда от той, что я отложила. — Здесь все было хорошо. Четыре месяца. Потом опять…

С трудом сглатываю, медленно выдыхаю, давая себя паузу, чтобы взять себя в руки и поднимаю на нее взгляд. Она давится чаем, давит себя, на мгновение прикрыв глаза и тихо продолжает чуть дрожащим голосом:

— Игорь… я не могла видеть, как он принимает, а он не мог… у него не получалось отказаться, и он всегда уходил, потому что не хотел меня этим мучить. Он в те моменты просто становился другим. Совсем. Жестким, очень жестоким, каким-то не… не моим. У нас странные отношения. Мы постоянно сходились и расходились, когда опять начиналось… а потом он возвращался… а я не могла сказать ему «нет», хотя пыталась, много раз, но… Игорь от своего не отступается, когда он… в себе. — Снова титаническое усилие на подавление себя, при взгляде на его лицо. — Он правда хороший, добрый очень, заботливый… просто… просто я не знаю, почему он так. Он говорил, что понимает, что это… один итог, пытался объяснить что-то… Но он сам не понимал, что хотел мне объяснить. Он так и говорил, что не знает как пояснить то, что с ним происходит… я читала статьи, мы к наркологам ездили, они говорили… они смотрели на него, как будто… будто бы приговор и все, а он иногда будто бы совсем не хотел ничего менять и опять начинался ужас…

Мои пальцы трясутся так, что я не с первой попытки прикуриваю. Алиса снова подавляет себя и поднимает на меня замученный взгляд.

— Алис, — сглотнув, протягиваю руку и мягко касаюсь ее пальцев вцепившихся в фаянс чашки. — У Игоря были наследственные проблемы, но выявили это слишком поздно. Я знаю, как это сейчас прозвучит, но… он был не виновен в том, что с ним происходило. Точнее не он был в этом виновен. Игорь просто не понимал, как с этим справляться. У него… — сглатываю слово «было», — биполярное расстройство или иначе маниакально-депрессивный психоз. Это заболевание обычно начинается в более зрелом возрасте, но наследственность Игоря не оставила ему шансов.

И сжала ее пальцы крепче, потому что она сжалась и заплакала, не то чтобы отпуская и понимая, но… явно почувствовав что-то похожее на облегчение. Алиса выпила чай, с трудом успокоилась и с благодарностью посмотрела на мою руку, все так же крепко стискивающую ее ладонь.

— Он говорил о вас… по другому, — едва слышно шепнули ее губы. — Он вообще не любил говорить о семье, я почти ничего не знаю. Знаю, что есть старший брат, Саша, но о вас он говорил… по другому.

— Что?

— Вы же Ева? Он говорил о вас… — она замялась, не решаясь поднять на меня взгляд.

— Я Ольга. Саша развелся с Евой, — мягко улыбнулась я, глядя в ее несколько растерянные глаза.

Позднее, тепло с ней попрощавшись, я сидела в машине и не решалась позвонить Саше, не отпуская взглядом фото в своих чуть дрожащих пальцах, но раза с третьего все таки послала вызов Зорину. К моему счастью он был занят по уши, поэтому на мое осторожное предложение самой отвести фото и заверения, что оно правда хорошее, лишь устало согласился.

А дальше были похороны. Мой личный ад со своими кругами. Не по Данте, хотя сходство определенно было, но то мои личные круги…

Первый круг — начался с момента как мы сели в машину Зорина и я осторожно переплела наши пальцы. Он был чуть бледен, лицо непроницаемо, сжал мои пальцы до отчетливой боли и тут же отпустил. И я поняла — он начал себя давить. Жестко и беспощадно, у него тоже стартовали свои личные круги, неизвестно какие по счету… Но сунуться к нему сейчас было бы большой глупостью — он не готов, он только начал знакомство со своими новыми демонами.

Второй круг — момент в квартире Игоря. Он ушел в его спальню, я пошла следом, чтобы увидеть, как он сползает спиной по стене в его спальне, закрыв лицо руками и рыкнув мне, застывшей у косяка к нему не подходить.

Следующий круг — их родители. Миловидная русоволосая женщина и статный, седовласый мужчина держались достойно все похороны, пока я, незаметно для окружающих, сжимала пальцы Саши, смотревшего на гроб с телом его младшего брата. Они к Саше так и не подошли. Как и к Игорю. Вызвав во мне липкое чувство неприязни. Здравствуйте, демоны. Вас я тоже ставлю в один ряд с Ларисой и буду ненавидеть — моя холодная улыбка, когда я столкнулась взглядом с глазами женщины. И крепче сжала пальцы Саши.

Четвертый круг — когда я едва сама не сорвалась — Игорь. «Оль ты никогда не замечала, что мертвые кажутся такими… маленькими?». Игорь… спокоен. Он был спокоен. Не знаю, за сколько лет он впервые казался спокойным. Игорь высок и красив, но какой-то более утонченной красотой, чем мужественный Саша. Какой-то ранимой, нежной красотой. Он казался там тонким, хрупким. Не уместным на белом шелке отделки своего гроба. Сердце зашлось, когда я склонялась к его лицу и едва сдерживая всхлип стыда и вины, прошептав «прости». Прости за то, что тебя этот мир жрал с самого рождения, но никто так и не понял твоей войны, разрушающей прежде всего тебя самого.

Меня немного потряхивало, когда я снова встала за плечом Зорина и он сам нашарил мои пальцы и сжал их до боли. Это похороны его брата, а он успокаивает меня. От этого всего четвертый оказался самым мучительным. Я с трудом подавила себя, и встала так, чтобы наши переплетенные пальцы не было видно никому.

Мой пятый круг — Алиса. Алиса была среди множества других людей, стояла прямо рядом с Евой в некотором отдалении, и при одном взгляде на нее было ясно — держится из последних сил. Я чуть сжала пальцы Зорина и едва заметно кивнула в сторону девчонки. Он проследил за моим взглядом, побледнел и кивнул мне.

Когда я подошла к Алисе и осторожно тронула ее за локоть, девочка сломалась. Вжалась в меня, зарылась лицом в плечо и горячо выдохнула, сдерживая рвущий на куски кошмар внутри нее. Оттянула ее от гроба, мягко оглаживая по волосам и чувствуя, как стремительно намокает мое плечо от ее слез. Взглядом не отпускала ровную спину Зорина, уже бросившего горсть земли на крышку опущенного в яму гроба.

И тут похолодел — Ева тронулась было к нему, глаза заплаканные, но взгляд нехороший. Внутри вскипела дикая ярость и ненависть. Ты что, сука, задумала? Сейчас? Прямо сейчас? Сука… Тварь…

— Алис, девочка, подожди меня секунду, хорошо? Я сейчас вернусь, Алис. Одну секунду и я вернусь, хорошо? — ласково зашептала ей на ухо, убирая прядь с заплаканного, искаженного болью лица, стараясь подавить кипящую, будоражащую злость.

Алиса, зажмурившись и часто дыша закивала и я торопливо, стараясь не привлекать к себе внимания пошла наперерез твари, бессовестной, бездушной суке, решившей ударить по Зорину в такой момент.

Она остановилась, когда я вышла на траекторию ее движения и встретившись с ней взглядом холодно приподняла бровь, твердо сжав челюсть. Ева метнула взгляд за мою спину и потом на меня, глаза ее потемнели, губы твердо сжались. Напряжение между нами напитывало воздух, чувствовалось физически, заставляя окружающих несколько растерянно оглянуться на нас.

«Ты же не совсем дура, Ева?» — у меня непроизвольно вздернулась верхняя губа, совсем по звериному, как прорыв ненависти, запеленавший разум. «Не подходи к нему сука, не смей. Удушу нахуй».

Ее лицо на долю мига искажается, она разворачивается и идет к стоянке. Я, прикрыв на мгновение глаза, сбито выдыхаю, оглядываюсь на Зорина и иду к Алисе, поймавшей мой взгляд и замученно улыбнувшись, отрицательно мотнувшей головой. Встаю за плечом Зорина и незаметно для окружающих вновь переплетаю наши пальцы, заметив мурашки на его шее и едва сдерживаю порыв прижаться, обнять, вжаться в него и глупо попросить, чтобы весь кошмар закончился. Нарастающий гул в ушах безжалостно разбивают звуки падающей с лопат земли на лакированную крышку гроба.

И мой завершающий круг ада — после похорон он держался. Своеобразно. С утра до вечера весел на телефоне, все равно пропадал в офисе, говорил вежливо и иногда даже с привычной для него иронией. Но я видела. Видела слегка подрагивающие пальцы, когда он не с первого раза попадал на строчку вызова в телефоне. Видела сжатые челюсти и замирания дыхания, когда он отсутствующим взглядом пялился в телевизор.

Каждый вечер заканчивался одним и тем же — он пил. Вернее бухал. Иногда до такого состояния, что не мог идти сам с кухни до спальни, даже по стене. Падал, рычал на меня, когда я пыталась его поднять, вставал сам и упорно шел. Каждый вечер его жесткой пьянки заканчивался только одним вопросом — есть ли посуда в раковине и на ней. Ее не было. Я мыла тарелки и бокалы с рюмками, как только становилось очевидным, что они больше не нужны. Курила на балконе и ждала прорыва плотины. Но она все не прорывалась. Он каждый вечер проводил неизменно в компании виски, приготовленного мной ужина и телевизора, в который смотрел все таким же невидящим взором. Он не хотел говорить, молча сжимая мою ладонь на столе и вздрагивая, когда я переплетала с ним пальцы, как и обещала. Я ждала. А он все никак не мог подготовиться.

Пятая ночь. Снова протащила его пьяное тело в спальню. Снова мою посуду, потому что соврала, что раковина чистая. Вытираю слезы, вспоминая предыдущую ночь, когда так же врала ему, что посуды нет, а он никак не желал укладываться на постели до которой я его дотащила и зло возражал мне, что сам ставил тарелку в раковину. Что грязная посуда. А значит мать напьется.

Я плакала, но держала голос ровным, толкая его на простыни и клятвенно заверяя, что посуда чистая. Что мама дома, и ему не нужно воровать или ловить в сарае крыс… что Игорь сытый… мама трезва, ведь посуда чистая…

А потом глотала сигарету за сигаретой, ревела на балконе, когда он засыпал, и ненавидела неизвестную мне женщину. Ненавидела так, что готова была бы без слов ударить ее, если бы она внезапно возникла передо мной. Готова была зарезать, и эта не метафора. Я реально готова была на убийство, потому что в пятую ночь Саша с непередаваемой болью, почти провалившись в сон, пробормотал: «что Лариса, что я… Он умер потому что мы оба, и я и она, просто ебучие твари… Я ненавижу ее, Оль, потому что я урод, который не смог справиться с тем… с самым элементарным… Он из-за меня… Она ничего не могла, но я же мог…» Я сдерживала слезы, целуя его лицо и обнимая изо всех сил, руками и ногами и была готова к прорыву плотины. Но Зорин замолчал. Он сильно вздрагивал, шептал что-то непонятное и малоразличимое, сводящееся в целом к одному и тому же — он не уберег своего единственного в мире родного человека. Я обнимала его, давилась слезами. Потом душ, сигареты на балконе и… пиздец. Потому что с утра я не смогла встать с постели. Знобило и тяжесть в голове и теле прижимала меня к нагретым собой же простыням.

— Оль? — Зорин приподнимается на локте и обеспокоенно глядя на меня протягивает ко мне руку. — Господи, да ты горишь вся!

У меня так бывало, мне просто отлежаться надо день и я снова как новая, но не сейчас же! Нельзя слечь именно сейчас! Вяло возражаю, с трудом отпихиваю его руку и встаю со второй попытки. Мышечная дрожь не способствует ровной походке, но далеко мне уйти не дали. Зорин затолкал на кровать и вызвал врача. Я пыталась сопротивляться, пыталась притвориться, но ебучее, вялое, чугунное тело, которое трясло от холода, мне в этом не помогало.

Мне было невыносимо стыдно за то, что он сидел в кресле пока доктор меня осматривал и диагностировал обычную простуду. Невыносим стыдно за то, что Саша молча взял листок с врачебными рекомендациями и поцеловав меня в лоб уехал на сорок минут. Чтобы вернуться с пакетом лекарств и едой из ресторана.

Я к тому моменту уже помыла полы, заставив его челюсть отвиснуть и чуть ли не пинками затолкать меня обратно в спальню.

— Так, ну-ка быстро ешь. — Сурово сдвинув брови, он пытается впихнуть в меня бульон. — Это нормальный ресторан. Я бы сам приготовил, но в этом отношении руки у меня из задницы и я скорее окончательно тебя добью плодами своих трудов, чем вылечу… Олька, блять! Ешь! Врач сказал, что нельзя пить на голодный желудок вон ту вон половину аптеки, которая на кресле лежит… Чего ты? Не вкусно, что ли? Да быть не может, повара проверенные… — он попробовал суп и заключил. — Вполне себе не плохо. Я однозначно хуже готовлю… Как-то раз хотел пожарить бифштекс на сковороде, хорошо, что пожарные почти вовремя успели, с тех пор я не готовлю… Ну-ка ешь!

Давилась, но ела.

— Саш, извини… — тихо произношу я, когда он протягивает мне таблетки и стакан теплого чая.

— Вот вроде умная ты баба, Ольга Дмитриевна, — задумчиво говорит он, опускаясь на корточки возле кровати. — Но иногда такая дурочка. Сейчас сироп принесу.

Никуда не поехал, отменил все. Впихивал в меня еду, мерил температуру и следом впихивал таблетки, а меня, мою ватную голову все сильнее гложило чувство вины, когда я, притянутая к нему на грудь, на все свои возражения, что заражу, получившая поцелуй в губы, лежала на его плече и замечала, что взор в плазму с каким-то дурацким шоу у него впервые за долгое время не отсутствующий. Это заставляло теряться. Он, словно почувствовав, переплел наши пальцы и притянув мою руку к губам и прикрыв глаза коснулся губами тыльной стороны ладони.

— Мертвые к мертвым, Олька, жить надо среди живых, особенно когда их очень любишь, а им плохо. Так что прекращай с этими виноватыми глазенками, свое я отстрадал. Так, время шесть, где градусник?.. Сейчас еще должны еду привезти… Ну, чего ты смотришь так на меня? Мне не лень готовить, правда, просто я реально очень хуево готовлю, но, в принципе, если ты хочешь свою жизнь закончить сегодня и крайне мучительно я тебе что-нибудь сбацаю… Противопожарка вроде норм фурычит, я теперь за этим слежу, после тех бифштексов…

Я неуверенно фыркнула и теснее к нему прижалась, зарывшись лицом в плечо и чувствуя… сразу много и всего.

Время текло. Все входило в колею. Для Зорина в явно раздолбанную, но он этого вообще не показывал. Абсолютно. И я не лезла, потому что он вообще не давал ни за что зацепиться, чтобы разговорить себя. Он закрыл эту тему, ибо она слишком еще свежа и болезненна, стал абсолютно прежним, ехидным, ироничным, работающим как ишак и… любящим.

Давлело чувство вины. Но и рациональности — лезть не стоит, его проблема должна вызреть, не со всеми своими демонами он еще перезнакомился, чтобы о них рассказывать. И я не лезла. Сначала мое поведение, когда я принимала его правила игры походило на притворство, а потом… обоим стало легче, будто бы миновали острый угрол, о который обоих бы порезало. Мы вернемся к нему позже, я это знаю, а пока я осторожно наслаждаюсь этой привычной реакцией Зорина на то, что его подкашивает — компенсация. Он уходил с головой в работу, вваливался домой, засыпая на ходу, очень смущался, вызывая мои ехидные смешки, когда я разговаривала с мамой по телефону и спросила его размер, потому что мама решила купить ему рубашку, а я озвучала ее вопрос, оседлав Зорина и пытаясь заглянуть за воротник крайне застенчиво отнекивающегося Зорина, и вся эта ситуация вызывала у меня дикий, неконтролируемый смех, и я едва сдерживалась, сообщая маме его размер, и что для него предпочтительна классика. Приталенная. Что-нибудь в сдержанных тонах.

— Хотя ему подойдет и темно-синий цвет мам, — улыбаюсь глядя в его закатывающиеся глаза. — Сапфировый скажем. У Дольче и Габбанна прекрасный спектр этих оттенков, хотя Саша предпочитает рубашки от Этон. И Живанши. Выбери что-то нормальное, кину на карту деньги. И лучше на клепках вместо пуговиц…

— Легче расстегивать, да? — едва слышно шепчет Зорин, запуская загребущие лапы под креп моего платья, обтягивающего бедра.

— Сейчас с Ланкой говорить буду, — так же едва слышно отвечаю ему упреждая взглядом и он послушно убирает руки, аккуратно ссаживает меня на кровать и прижимается ухом к другой стороне телефона, чтобы удовлетворенно улыбнуться и стереть пальцем слезы на моих щеках от радостного, яркого, напоенного жизнью щебетания Ланы, рассказывающей с каким-то непередаваемым восторгом о парке Яркон, детском городке и водных аттракционах, где они сегодня были с бабушкой. И с непередаваемой благодарностью смотрю а улыбающегося Зорина.

До открытия кофейни оставалось два дня и я дико нервничаю, приехав сюда уже под вечер и устраивая инвентаризацию, делая себе пометки о заготовках, кружась по залу, пока скучающе Зевающий Зорин ловит расслабон лежа на диванчике подле тонированного окна, свесив длинные ноги через подлокотник и держа в вытянутой руке телефон что-то негромко ему вещающий о футболе.

Ношусь по залу и, оглядывая интерьер, ужасаюсь расположению столиков. Все не так! Все надо переставить. Останавливаюсь возле стены недалеко от стойки бара, и постукивая карандашом по губам, задумчиво произношу:

— Нет… надо сюда рисунок. Позвонить завтра арт-директору, — делаю пометку в исписанном донельзя блокноте, и поднимаю глаза на стену. — Аст… — «ры». Ага, какие нахер астры. — Пионы сюда, пастельные тона… — поворачиваюсь к Зорину за советом ровно в тот момент, когда его все-таки сморило и телефон выпал из обмякших пальцев прямо на его лицо.

— Ай, блядь… — злобно выдыхает, снова поднимая мобильный и направляет на прыснувшую меня мрачный взгляд, — партнер, ты еще не закончил истерить, нет?

— Саш, может сюда пионов забабахать, как думаешь? — спрашиваю я, кивком показывая на стену. — Арт-директору завтра позвоню. Пионы на стену, а то она голая какая-то, не считаешь?

— Пирожок с изюмом.

— Что?

— Будет пирожок с изюмом говорю. — Зорин с силой проводит ладонью по лицу стирая остатки сонливости. — В интерьере должна быть изюминка, а когда ты херачешь этих изюминок, получается хороший такой бабулькин пирожок с изюмом и атмосфера вокзала. Не пойдет так. Здесь интерьер в стиле ажур, светлое дерево, отделка… Куда тут твои пионы, отстань уже от стены. — Саша садится на диване и зевает прикрывая рот кулаком. — И хватит терроризировать арт-директора. Пацан уже при одном твоем виде заикаться начинает и у него глаз дергается, не замечала?

— Потому что он медлительный. И ленивый. — Ворчливо отвечаю я, снова поворачиваясь к стене и задумчиво прикидывая в голове варианты.

— Нахрен он тебе такой нужен тогда?

— Он талантливый.

— Поэтому ты парня до нервных срывов доводишь своей педантичностью?

— Вот кто бы говорил, Зорин. — Парирую я, направляясь к столику возле оккупированного им дивана и делая пометку про пионы в блокноте. — Ты свою тупорыл… своего финдиректора так пылесосишь, что он уже на приведение похож. На старое, замученное приведение, боящееся собственной тени. И у тебя еще половина офиса седеет при одном твоем появлении. — Киваю сама себе, и смотрю на прайсы, разложенные на столе, — так что не надо тут ля-ля про педантичность.

— Лодырей не люблю. За что деньги им плачу, чтобы штаны просиживали? — Зорин снова зевает и бросает взгляд на свои часы. — Давай партнер, закругляйся, нам еще в ресторан пилить.

— Может дома сегодня?.. — поджимая губы, переводя пытливый взгляд с одного прайса на другой. — Или лучше у Хабарова заказывать?.. Нет, цены, конечно, выше, но товар у него явно лучше, надо завтра Эвелинке позвонить, они вроде у него берут и спросить… — тихо бормочу я, скользя напряженным взглядом по ценам. — Или нет, Эвелинке доверять нельзя, лучше Романовской позвоню. Да, точно. — Поднимаю блокнот, чтобы снова сделать себе пометку, но его у меня вырывают, небрежно кидают на столик с бумагами который тут же отодвигают.

Возмущенно смотрю на скептично приподнявшего бровь Зорина. Недовольно цокаю языком и делаю шаг к отодвинутому столику, но закативший глаза Саша, резко подавшись вперед, перехватывает меня за локоть и дергает на себя, вынуждая упасть ему на колени. Краткий миг борьбы, его умиротворенная улыбка, когда он, блокировав мои руки, сдул мою упавшую на лицо прядь.

— Мой батрачо-о-ок. — Ехидно улыбнулся, пытаясь коснуться губ недовольно пыхтящей меня, упрямо отворачивающей от него лицо. — Пашешь — пашешь, за все переживаешь, пошли ко мне в «Сокол»? Будем вместе персонал терроризировать. Или нет, я буду натравливать тебя на неугодных мне подрядчиков, чтобы стрелялись нахуй от твоего перфекционизма и кропотливости. А то мне нельзя, у меня статус.

Фыркаю и позволяю себя поцеловать, но тут же отстраняюсь, просительно глядя в смеющиеся зелено-карие глаза:

— Я тут еще по кухне пробегусь и поедем.

Зорин убито закатывает глаза и отрицательно мотает головой.

— Хватит, партнер, хватит, я тебе говорю. Оставь хоть что-нибудь на завтра, а то все переделаешь и я самоубьюсь от твоей нервозности. Поехали уже.

Угрюмо киваю, глядя на бумаги и понимаю, что он, в общем-то прав. Хотя и на завтра дел тоже дохрена, но к обеду я все решу, вот только с пионами…

Зорин проводит носом мне по виску и скуле, щекочет кончиком языка уголок губ, заставляя невольно улыбнуться и почувствовать, как приятно тяжелеют вены, медленно, тянуще наливаясь свинцом.

— Люблю я тебя, Олька… — едва слышно в самое ухо, задев мочку языком и осторожно ее прикусив.

Поворачиваю лицо и улыбаюсь ему в губы, ощущая приятное тепло, разливающееся где-то в районе солнечного сплетения. Мягко высвобождаю руки и обвивая его шею, целуя губы, придвигаясь теснее, вжимаясь в его тело. Откидывается со мной вместе на спинку дивана и сильнее сжимает мое тело, срывая вздох, когда я снова отстраняюсь. И тону в его глазах, в его истоме и томлении. Склоняюсь, пальцем поднимая его подбородок, чтобы открыть себе его шею. Для легкого, бесследного укуса. Вздрагивает. Его пальцы забираются под блузку, пробегаются по спине до лопатки и чуть болезненно сжимают кожу, будоража кровь, сужая сосуды и разогревая тело. Перехватывает мою руку, держащую его подбородок, отстраняет, чтоб сжать за плечо и попытаться скинуть меня на диван, чтобы потом нависнуть сверху.

— Не-а. — Не позволяю, опьяненно выдыхая в его полуулыбающиеся губы. — Не-а, Зорин. У меня на тебя другие планы.

Мои пальцы сжимают его горло, заставляя его снова ошибиться в поцелуе — упоительное наслаждение по венам.

Неторопливо расстегиваю его рубашку, оглаживая горячую кожу груди пальцами, одновременно, не прерывая поцелуя, скольжу языком по его языку и чувствую, как мне неудобно сидеть. И мне хочется. Но хочется гораздо больше сделать то, на что я никак не решалась.

Развожу полы расстегнутой рубашки и медленно соскальзываю с него на пол, одновременно вдохнув неповторимый аромат его парфюма от шеи и скользя языком губами и зубами от ключицы по груди вниз. Становлюсь на колени между его широко разведенных ног и лукаво смотрю в затуманенные полуприкрытые глаза. Прикусывает губу, когда под моими чуть дрогнувшими пальцами щелкает пряжка его ремня. Его губы пересыхают, когда я оглаживаю его эрекцию нарочито медленно, дразняще, с переменчивым нажимом. Его полуприкус нижней губы в ответ на звук расстегиваемой ширинки его брюк. Его взгляд, темный, с горячим жадным хаосом на дне не отпускает мои глаза. Он откидывает голову назад, открывая взору красивую линию нижней челюсти, когда мои руки отодвигают его одежду. Вздрагивает, сорванный выдох и громко сглатывает, ощутив мои губы на себе.

Привкус солоноватости и какого-то геля для душа. Рукой обхватываю ствол, сжимаю, и чувствую, как низ живота требовательно ноет при виде того, как он снова вздрогнул. Аккуратно губами вниз, почти до защитного рефлекса и поспешно назад, снова ставя руку на уже по влажную кожу. Движения пальцами по стволу в одном ритме с головой.

Тело ноет, невольно елозит сидя на коленях, потому что его вид, учащенно дышащего, вздрагивающего, когда язык с силой надавливает на чувствительное место, просо невыносим. Это мотивирует. Мотивирует до нехватки воздуха, до боли в губах, вновь почти до защитного рефлекса горла. Мотивирует еще сильнее, когда я чувствую, что он потерял контроль. Его пальцы в мои волосы, подсказывающие ускорить темп, его вторая рука с силой стискивает спинку дивана, на которой лежит. Голова на миг запрокидывается сильнее, а потом опускается вперед. Его дыхание сбивчивое, частое, снова полуприкус нижней губы губы и просто нереально горящие глаза под сенью темных ресниц.

Боль в челюсти, губах, уставшем языке. Из последних сил контролирую, чтобы хаос, передавшийся от него ко мне не накрыл разом, заставив позабыть про собственные зубы. На языке уже терпкий привкус, более насыщенный, более сильный. Интенсивность ритма нарастает до предела моих возможностей. Возбуждение сметает отчаяние, что я этот предел просто не осилю, когда он все же достигает финиша. Вздрагивает, напрягается, глаза закрываются, хриплый сильный выдох сквозь пересохшие губы и сцепленные зубы, и я чувствую его на языке.

Пальцы в моих волосах разжимаются. Удовлетворенно улыбаюсь, не отстраняясь. Сжимаю ствол у основания, наслаждаюсь его еще одним сильным вздрагиванием и слизываю проступившие капли. Охеренно же. Просто охеренно.

С трудом встаю и падаю с ним рядом, удовлетворенно наблюдая за ним, откинувшим голову на спинку дивана и дышащим еще учащенно, прерывисто. Всегда отмечала, что Зорин не просто красиво кончает, он еще и удивительно красив на отходняках. Надо почаще такое проворачивать.

Не могу удержаться — подаюсь вперед и снова оставляю свою метку. Но у самой ключицы, а то в прошлый раз долго ворчал, постоянно подтягивая ворот рубашки.

Вздрагивает, слабо улыбается, обхватывает меня, прижимает к груди и целует в губы. Целует глубоко с языком по языку, заставив меня усмехнуться. Отстраняется, прикусывает губу, глядя на меня все еще опьяненными полуприкрытыми глазами:

— Надо было тебе в любви пораньше признаться, но кто знал, что за этим такие пряники последуют.

Смеюсь, снова подаюсь вперед и кусаю его за нос, обвивая шею руками, и притягивая его голову к себе, улыбаясь, едва слышно шепчу ему на ухо:

— Я тоже тебя люблю.

Чувствую, как его руки сжали меня сильнее, и если я была когда-то счастлива, то не явно не отчетливее, чем в этот момент.

В ресторан мы приехали все-таки, хотя я полдороги упрашивала его поехать домой, ныла что мне завтра рано вставать и ругаться с поставщиками, разговаривать с персоналом, проконтролировать закупку, кассу, подготовку, арт-директора морально изнасиловать, но Зорин курил, улыбался и упорно вел машину к «Роялу» — одному из самых фешенебельных ресторанов города.

Вытянул ворчащую меня из салона и повел к мраморным ступеням. Ворчала я теперь по другому поводу — зачем сюда, можно было в какую-нибудь среднюю забегаловку, все равно я есть не хочу, дома еда есть, если он голодный и нам вообще ни к чему это пафос. В общем, я напоминала себе старую вечно всем недовольную бабку, побуждая его на ехидство и ворча от этого еще сильнее.

Как оказалось, столик был заказан, зал немноголюден, а обстановка и вовсе не располагала и дальше вредничать. Нас быстро обслужили и, плеснув себе в бокал добротного белого сухого я задумчиво оглядывала бутылку, прикидывая цену и где такое купить. Так, надо спросить, кто у них поставщики.

Я только хотела поделиться этой своей мыслью с Зориным, но подняла на него взгляд и невольно застыла.

Саша был напряжен. Очень напряжен. И старательно не смотрел мне в глаза. Что-то случилось — холод сковал внутренности. Нужно ждать, нельзя лезть. Он сам должен сказать. Но вид Зорина, залпом выпившего бокал виски и не поморщившегося, заставил меня не выдержать.

— Произошло что-то… нехорошее, да? — осторожно спрашиваю я, несмело накрывая его руку ладонью. — Саш?

Он прикрывает глаза, резко вдыхает и выдыхает, вызывая во мне уже откровенное чувство страха.

— Господи… да меня в первый раз вообще же не трясло. Пиздец какой-то… — нервно бормочет и твердо смотрит мне в глаза, вставая со стула.

Чтобы опуститься передо мной на колено. И заставить мою челюсть отвиснуть при виде кольца в бархатной коробочке.

— Зорин, ты чего?.. Ты совсем дурак, что ли? — я почему-то прыснула глядя на эту крайне серьёзную морду. — Ты ж, сука, два месяца назад только развелся…

— И я снова в строю! — заржал он, но тут же осекся. — Бля-я-я-я… чего я пизданул-то… Олька, я честно не это имел ввиду! Я вообще другое хотел сказать! Там длинная красивая речь про взаимопонимание!

Я расхохоталась и не могла остановиться, у меня уже слезы из глаз от смеха выступили.

— Все, только ничего не говори! — сквозь смех взвизгнула я глядя на его абсолютно растерянное лицо, тут же обиженно на меня посмотревшее. — Молчи, Зорин! Молчи! Не порти момент!

— Да блять! Я тут вообще-то предложение делаю! — рассвирепел он. — Хули ты так ржешь?! — Подскочив с колена и выворачивая мне руку, пытался одеть мне кольцо. — Нахуй все!.. Пока тебя там истерика бьет, я момент упускать не буду. А то еще откажешься. Ты чего заткнулась, Зорина? Бейся в припадке дальше, не отвлекайся! Да неужто с размером не угадал… чего оно не лезет-то?.. А ну расслабь пальцы! Расслабь пальцы, я тебе сказал! Сопротивляется она, ишь чего удумала! АГА! Залезло! Чего, Зорина, всё?! Не ржешь больше? Пизда тебе — ты теперь официально моя! Вон на пальце подтверждение! — злорадно загоготал он.

А я смотрела на этого торжествующе ржущего идиота, придирчиво рассматривающего мою руку с кольцом со всех ракурсов и не знала плакать мне или смеяться дальше. Подсказала ошарашенная тишина ресторана, даже музыка смолкла. Застывший у нашего столика официант с букетом голландских роз, совершенно потерянно улыбался, а его лоб был покрыт крупными бисеринами пота. Я прикрыла рот левой рукой, потому что правая была все еще в тисках у Зорина и снова прыснула.

— Пардон, господа. — Зорин делает серьезную мину, когда обводит взглядом притихших гостей и, посмотрев на меня, надменно так произносит, — ну и эта вот маленькая и ненужная формальность: так ты согласна?

Я смотрю в эти лукавые глаза и не чувствую слез на щеках. Непередаваемое ощущение, полное смятение внутри. Неуверенно киваю и снова прыснула в ладонь. Зорин улыбается, нежно и тепло, и я чувствую этих вот избитых бабочек в животе, по другому это и не назовешь.

Ресторан мы покинули в такой же гробовой тишине и еще долго и с упоением целовались в машине. Мой взгляд по дороге домой неизменно падал на красивое кольцо на безымянном и внутри… какой-то трепет, заставляющий безотчетно нашарить его руку и сжать пальцы. Зорин выдыхая дым в окно, умиротворенно улыбался и не поворачивал ко мне лица.

— Завтра все обсудим, хорошо? — прошептал мне на ухо, когда я вышла из машины припаркованной у его подъезда и он подхватил меня на руки. — Но я думаю, январь…

Только хочу возмутиться, но он снова просительно произносит «завтра все. Олька все это оставим на завтра. Сегодня наша ночь» и кивает себе на карман своей куртки, где лежат ключи, чтобы я открыла домофон к которому он подошел со мной на руках.

Честно говоря, я бы предпочла, чтобы эта ночь не заканчивалась и завтра никогда бы не наступило. Потому что когда я вышла к нему из душа, то утонула в его глазах, и возвращаться в мир уже не хотела.

Он повалил меня на постель, навис сверху, с нежностью скользя пальцем по моей скуле вниз до губ, которые рефлекторно пересохли и приоткрылись под тянуще-теплым взглядом зелено-карих, почти черных в полумраке спальни глаз. Он отстранил палец от моих губ, чтобы прильнуть к ним своими. Бархатный поцелуй, с привкусом горечи виски и карамели на языке. Будоражащий и такой… необходимый. Обхватываю руками его шею, чтобы теснее прижаться к его груди. Знаю, что это мешает ему расцепить узел полотенца на мне, но он меня не отстраняет. Краткие, но парадоксально долгие секунды на борьбу с его одеждой, отлетающей вместе с полотенцем куда-то в угол комнаты.

Кожа к коже, язык к языку и мое тело дрожит под его телом. Дрожит от невыносимого удовольствия, скользящего под кожей, от его запаха на мне, от его тяжести на мне.

Поцелуями по моей шее вниз. Он кратко усмехается, когда останавливается у моей ключицы. Скользит по ней языком пробуждая мурашки и ставит зеркальный след моей метки, подавив мой протест кратким сжатием моего горла. Его зубы касаются моей кожи в месте следа, аккуратно, но со значением. Нажим на моей шее ослабевает и я с возмущением смотрю в это ироничное лицо с вопросительно приподнятой бровью, но сказать ничего не могу, потому что он, усмехнувшись, с силой проведя ладонями по моим ребрам вверх, переходит на плечи, пробегаясь по ним пальцами до предплечий и кистей, чтобы вжать их в батист простыней и одновременно прильнуть губами к груди.

Теряюсь от ударившей в голову горячей тяжести, тут же перетекающей вниз и оседающей, концентрирующейся внизу живота. А его губы идут ниже, язык оставляет влажную дорожку на коже живота покрывшейся мурашками. На миг отпускает мои руки, чтобы развести мне колени и закинуть их себе на плечи. Секунда глаза в глаза и он опускает голову, а меня выгибает под его пробным легким прикосновением. Руки дергаются к его голове, но он только сильнее вжимает мои кисти в простыни.

Кислорода сгорающему телу не хватает, несмотря на мое учащенное дыхание. Которое срывается при каждом движении его языка. При нажиме и скольжении и снова нажиме. Сквозь бешенный набат сердца в ушах слышу собственный скулеж от невыносимости и яркости ощущений заставляющих мышцы сокращаться, а тело елозить под ним. А он пытает, издевается, он все видит и считывает. Дразнит, то усиливая нажим, то ослабляя, не давая стягивающей внутренние органы силе, чтобы нахлынуть и захлестнуть. Это все изводит, заставляет подаваться вперед, вести бедрами, срываться мольбами с покусанных губ и почти ничего не различать за все нарастающим шумом в голове и темным всполохам перед глазами.

Слышу тихий, рассыпчатый смех и хочу его убить, но он снова прильнул, снова надавил, вакуум в его рту и мягкие настойчивые скольжения языка — грань подступила так близко, что тело уже сжалось, готовясь сорваться. Мышцы стянуло обостренным напряжением, в голове воцарилась наэлектризованная им тишина и… он отстранился. Я только хотела отчаянно взвыть, как почувствовала, как он вошел. Резко. Толчком. Ударом. До конца.

Уничтожило взрывом и подбросило на постели, но он навалился сверху, прижимая собой мое бьющееся, скручиваемое в судорогах и стонах тело, неистово повторяющее его имя, пока меня сжигало и расщепляло внутри этого тела. Каждая клеточка, каждый рецептор искажало дичайшим, невыразимым и непередаваемым наслаждением, пульсирующим, разметающим волнами все внутри. Втягивала воздух со свистом, ощущая уже слабеющие накаты волн на сознание и слабо подвергающиеся мышцы, когда он начал двигаться. Как-то странно, необычно, будто знал… удерживая волны, не давая им окончательно схлынуть, срывая мне дыхание и выпивая его остатки поцелуями. Прижался с силой, фактически вдавливая собой, и движения интенсивнее, со все возрастающей амплитудой, подстегивающей, напитывающей мощью и горячим мраком почти схлынувшее безумие, снова пускающей напряжение в мышцы и скрадывающей мой голос, о чем-то умоляющий и бесконечно повторяющий его имя, периодически срывающийся на стоны, когда я чувствовала, как разум снова почти полностью погружается в хаос.

Почти. Он не дает, чуть тормозит, чуть отстраняется, вынуждая ждать его. Это убивает. Но вернее убивает то, когда он входит в раж, когда каждое движение снова почти удар, когда рваный горячий выдох мне в висок и меня опять накрывает. На пару секунд раньше, чем его. Не отстранившегося, не отодвинувшегося, и это почти сразу, правда почти сразу тормозит и расщепляют только было нахлынувший оргазм, сжигает его и развеивает по ветру.

Настолько ошарашена, что упускаю драгоценные мгновения, когда еще есть смысл его отстранять.

— Саш… — потрясенно зову я, глядя из-за его плеча в потолок.

— Тише. — Слабый, но такой нежный поцелуй в шею.

— Саш… зачем?

— Ты против? — тяжело отстраняется, укладываясь рядом на бок и пальцем поворачивая к себе мое лицо.

— Это… это следовало обсудить. Так нельзя. Это, блять, надо вдвоем решать… — выдаю я разгневанным шипением сквозь стиснутые зубы зло глядя в его задумчивые глаза.

— И ты бы согласилась? — приподняв бровь, уточняет он.

— Я… я не знаю! Нам нужно… не сейчас же! — с возмущением отшвыриваю его пальцы, оглаживающие мой подбородок, и, приподнявшись на локте, смотрю в потемневшие глаза.

— Оль. Я тебя люблю. — Снова сжимает мой подбородок почти до боли и тихо, но твердо продолжает. — И сделаю все. Для тебя и для нас. Вот это… — пальцы отпускают мое лицо и трогают кольцо на безыменном. — Это не каприз. Это не высота эмоций. Это мой осознанный выбор. Абсолютно осознанный и абсолютно взвешенный, в отличие от первого раза. Это мое трезвое и зрелое решение и плевать я хотел, сколько времени там прошло. Это мой выбор. Со всеми вытекающими. Я во всем даю нам гарантию, поняла меня? Во всем полностью. — Невесело улыбается, считывая мое возмущение, задавленное его твердостью и уверенностью и скользя пальцами по предплечью до плеча, чтобы сжать его. — Прости, что так… Не удержался. Давно хотелось. Постоянно. Прости… Знаю, следовало бы обсудить, следовало бы там выслушать твой бред, про карьеру, про то, что рано… Спрашивай, почему январь.

Откинулся на спину, закладывая руки за голову и прищурившись глядя в потолок, чем ввергнул меня в абсолютное недоумение. Убито прикрываю глаза и падаю на подушки, чувствуя, как он притягивает меня к себе на плечо.

— Ну и? — удрученно спрашиваю я, позволяя вести свою руку, которую он закладывает себе за шею. — И почему ты настаиваешь на свадьбе в январе?

— Потому что у меня день рождения пятнадцатого числа. Еврейский подход — лучше один раз помучаться, наблюдая все эти рожи, чем опять повторно всех собирать. — Фыркает, когда я устало улыбаюсь ему в шею. — Так что, сделаешь мне такой подарочек на тридцати однолетие? Олька, пожалуйста, я тебя очень прошу, я не хочу их опять собирать потом и терпеть.

— Козерог, значит?

— Да брось, ты правда веришь в эту лабуду? — приподнимает мою ладонь и мягко прикусывает за палец в знак порицания. — На Земле семь миллиардов, а их всех разделили на двенадцать классов, ну бред же.

— Не верю, в общем-то… — Вяло отмахиваюсь и теснее прижимаюсь к нему, сквозь ресницы глядя в его ровный профиль. — Так, интересуюсь. А то я тут замуж собралась, а не в курсе даже, когда у моего мужика день рождения.

— Да не суть важно. — Усмехается, поворачивая ко мне лицо и скользнув губами по моему лбу. — Главное, что я о тебе все знаю.

— Да ну? — недоверчиво приподнимаю бровь, глядя в его улыбающиеся глаза.

— Проверь.

Он назвал правильно все. Дату моего рождения, имя мамы и полное имя Ланки, адрес, телефон по памяти, размер обуви, пальца, одежды, в каком году я окончила школу и институт, даже факультет, козел, назвал. С цветом ошибся, со второго раза угадал, что зеленый. С фильмом, музыкой и едой тоже опардонился, не угадав даже с пятой попытки. Вино, правда, назвал. Между собаками и кошками, выбрал кошек, а я люблю собак.

— Что, этого в моем досье не было, да? — мстительно щипаю его за сосок, вырывая возмущенный всхрап и толчок в мое плечо.

— Не было. — Просто признал он, потирая свой пострадавший сосок и неодобрительно глядя на меня. — Там вообще скупая инфа была. Так, где родился, где учился. Я поднапрягся и еще парочку результатов тестов психологических получил, вы в институте на четвертом и пятом курсе сдавали. Ну чего ты так глаза таращишь? Я тебя невесть в чем подозревал, думал, может ты засланный казачок, вражеский шпион супер-пупер психолог, коли я с полуслова душу тебе постоянно изливаю. Я ж рационалист и прагматик до мозга костей, для меня это странно было, когда я как будто и не я, и так веду себя с малознакомым человеком. Пытался сначала логично все себе объяснить. Пока не понял, что просто влюбился в самого охуенного и понимающего человека, которого я только встречал. Вот интуиция и торкала с первых мгновений, когда я весь изводился, стоило мне тебя просто пальцем коснуться. И я решил, что каюк тебе, Ольга Дмитриевна, ты моя и только моя и нихрена я тебя никуда и никогда не отпущу. — Цепляет мою руку и сжимает кольцо на пальце и глядя мне в глаза негромко повторяет, — ты — моя.

Улыбаюсь, прицокивая языком и тянусь к его губам.

— Так чего? Пятнадцатого, да? — улыбается мне в губы, обхватывая за плечи и перетаскивая на себя, чтобы усадить сверху.

— Я подумаю… — прищуриваюсь я, когда его руки накрывают мою грудь. — Так, Зорин, в связи с тем, что я тебе больше не доверяю, иди за презервативами.

— Главное, что ты за абортивными не пошла… — почти не произносит вслух, читаю по его губам и невольно прикусываю губу, отмечая, что такой мысли даже не возникло, а по идее, должна была бы… Что ты за человек, Зорин?.. Он прищуривается и пытается меня передвинуть по его животу вниз к паху. — У меня нет презервативов, мы все протрахали, так что придется опять на доверии.

— Не-не-не! — подскакиваю с него, но он перехватывает и я тяжело валюсь рядом. Сдуваю упавшие на лицо пряди и недовольно смотрю в нависшее надо мной улыбающееся лицо. — Доверие вы просрали, Александр Михайлович, так что валите за контрацептивами, если требуете продолжение банкета.

— Поцелуй на удачу от дамы моего трепетного сердечка! — ржет и склоняется, пытаясь поймать мои смеющиеся губы, но я упорно отворачиваюсь.

В общем, поцелуй он сорвал. И еще раз сорвал меня с обрыва, клятвенно заверив, что кончит не в меня, но наебав меня в этом. Я хотела его избить, но он был физически сильнее. Когда разгневанная я вышла из душа и пошла за своей одеждой, меня снова повалили на постель, а подлизываться Зорин умел, как я уже говорила. Разомлев и думая, что окончательно рассталась с крышей, подцепив ногтем большого пальца ободок кольца, я все-таки выдержала оборону и взгрустнувший Зорин отправился-таки за презервативами. Пока он за ними ездил меня отрубило, а вернувшись, будить он меня не стал.