— Тебе нравится? — негромко спрашиваю Лану, свою восьмилетнюю племянницу, с удовольствием крутящуюся у зеркала в парадной.

Вместо ответа она, резко крутанувшись на пятках, подпрыгивает ко мне и обнимает изо всех сил, вызывая у меня этим тихий смех. Да, ей определенно идут эти рубиновые серьги — золотые гвоздики с инкрустацией красным камнем и не длинной золотой нитью.

Лана отступает на шаг и, счастливо улыбаясь, касается кулачком сначала своего лба, потом подбородка — «спасибо» на языке глухонемых. Я сдерживаю желание вскинуть брови, все так же улыбаясь племяннице, которая вот уже год, с момента гибели ее матери, страдает психогенным мутизмом — немотой, в результате перенесенной сильной стрессовой ситуации. В последние месяцы благодаря групповой терапии, занятиям с логопедом, психотерапевтом, дыхательным упражнениям, фото и арт-терапиям, Лана делает успехи. Она уже разговаривает односложными фразами со мной и бабушкой, правда, только когда находится в спокойном состоянии и вокруг нет посторонних.

— Не хочешь поблагодарить вслух? — предлагаю я, спокойно глядя на улыбающуюся девочку.

— Спасибо, — неуверенно и тихо произносит она и тут же поджимая нижнюю губу.

— Эти сережки срочно надо выгулять, Ланочка! — сметая так и не воцарившуюся неловкую паузу, произносит мама, незаметно появляясь из кухни. — Может быть, отправимся в парк?

Лана радостно улыбается бабушке и торопливо кивает головой, отчего ее белокурые волосы, утром перетянутые мной в два хвоста, смешно колыхаются. Мама отправляет ее переодеваться и зовет меня пить чай.

Я знаю, что она начнет разговор, знаю, что непременно произнесет то, чего мне так не хочется слышать, но, когда ее негромкий голос все же зазвучал, едва не заглушаясь шкварчущим звуком пирожков, жарящихся на плите, я все равно оказываюсь неприятно уязвлена.

— Психолог советовал не акцентировать внимание на этом дне. Оль… не нужно было.

Я молча делаю глоток чая, напряженно глядя в окно. Я знаю, что не нужно, я помнила все советы психолога, позиционирующего Ланку скорее как ребенка-аутиста, а не девочку страдающую преходящим, то есть временным (при условии терапии) расстройством, но удержаться не смогла. Год назад Катя, моя старшая сестра и мать Ланы, разбилась в автокатастрофе. Занесло на мокрой дороге прямо под фуру, когда она мчалась из другого города домой, чтобы обрадовать меня и маму новостью о том, что нашла подходящую площадку, людей и условия, чтобы я и она, наконец, смогли открыть свой ресторан. Катька так торопилась, что…

Лана разговаривала в тот момент с ней по телефону, рассказывая, как сильно она по ней соскучилась… И она слышала. Слышала звуки аварии. Я вырвала у нее телефон, когда из него доносился истошный крик Кати, которой проломило голову междверной стойкой, разорвавшейся от удара.

Мурашки пробегаются по рукам. Я торопливо отхлебываю чай, пытаясь отвлечься от воспоминаний о жутком периоде и едва не поперхиваюсь.

— К тому же камни красного цвета, психолог предупреждала, что дома все должно быть в сдержанной цветовой гамме…

— Мама, это всего лишь рубины в серьгах. Пожалуйста, не сходи с ума. — Звучит и так гораздо резче чем я хотела бы, и все же я не могу сдержать укора в ответной реплике, — тот же психолог, как ты помнишь, советовала воздержаться еще и от гиперопеки…

— Они все советовали разное. — Спустя паузу, произносит мама, выключая плиту и выкладывая готовые пирожки на широкое блюдо. — Оль, иногда лучше моя гиперопека, чем твое… спокойствие.

Знаю, но боюсь быть мягче — постоянная и абсолютная всеобъемлющая забота не способствует восстановлению психологического фона. Кто-то должен быть якорем, всегда ровной гаванью, в которой можно швартоваться в любой шторм. И не только Лане, да, мама?

Мама глубоко вздыхает, прекрасно понимая мой взгляд и глядя на меня нерешительно, но так ничего и не говорит, потому что в проеме кухонной двери появляется Лана, сверкая улыбкой и новыми сережками. Она подхватывает пирожок и, быстро перекладывая его из руки в руку под возгласы мамы, что нужно брать те, что остыли, откусывает. Тотчас таращит голубые глазищи, спешно дыша через рот, чтобы охладить излишне горячее тесто и, подбежав ко мне, большим глотком отпивает чая из моей кружки.

Я сдерживаю усмешку, взъерошиваю ей волосы, пока мама ахая и причитая допытывается у внучки не сильно ли она обожглась, не обращая внимания на то, как я упреждающе смотрю на нее. Кое-как спроваживаю маму переодеваться для обещанной прогулки по парку.

Ланка откладывает мне свой горячий пирожок и берет другой, остывший. С удовольствием чавкая вишневой начинкой и придвинув к себе мой чай, она листает пультом каналы телевизора. Я изучаю ее веснушачий профиль и думаю о сестре. Ланкино личико, хоть еще и не думает терять умильную детскую округлость, но уже так походит на Катино. Лана, почувствовав мой излишне долгий взгляд хмурится и поворачивается ко мне.

— Что? — тихо и ровно, без налета вопросительных эмоций звучит ее вопрос.

Хоть она и начала говорить, но тембр ее голоса всегда был одинаков, спрашивала ли она или отвечала. И все же это был сильнейший прогресс с учетом уровня психотравмирующей ситуации для ребенка, услышавшего, как умирает его мать.

Я спокойно улыбаюсь, протягиваю руку и убираю выбившуюся из хвоста прядь за ее ушко, затем говорю, что ей очень идут эти серьги. Лана так же улыбается в ответ и, поднявшись со своего стула, подходит ко мне, чтобы снова крепко обнять. Ей все еще гораздо проще выражать эмоции жестами и поведением, а не словами. Я знаю, что ребенку нужно прививать манеру выражения эмоций вербально, но, когда чувствую, как крепко меня обнимают ее маленькие руки, выражающие силу благодарности и любви, постыдно не могу сделать того, что от меня требуют врачи. Оглаживая ее длинные светлые волосы, рассыпавшиеся по худенькой спине, я загоняю в себя желание обнять ее крепче, чтобы спрятать в этих объятиях факт — сегодня ровно год, как Кати не стало.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Ранним утром мы с мамой съездили на кладбище и на обратном пути, я, тщательно сдерживаясь, слушала, как на заднем сидении давится слезами мама. Позже, когда я припарковалась у подъезда, она сказала мне идти домой и что она придет чуть позже, ведь ей нужно в магазин за мукой, чтобы испечь любимые Ланой пирожки с вишней. Я знала, что она просто хочет взять передышку, чтобы не показаться перед внучкой в расстроенном виде, мне тоже нужна была пауза и отсутствие людей. Поэтому я минут пять стояла в подъезде, прижимаясь спиной к двери и злясь на себя за то, что не могу окончательно взять себя в руки. Лана остро реагирует на любое эхо негатива и ее мутизм от этого только усугубляется, поэтому мне жизненно необходимо зайти домой спокойной.

Когда мама собралась, а Лана, застегнув босоножки, нетерпеливо пританцовывает на пороге, улыбаясь и осматривая обновку в зеркале, я запоздало предлагаю добросить их до парка. Лана отказывается, напоминая мне, что ей очень нравится ездить на трамваях.

Закрыв за ними дверь я собираюсь принять душ, а потом съездить к поставщикам, когда тишину квартиры нарушает мелодия входящего вызова моего мобильного. Номер неизвестен, пожав плечами, отвечаю на звонок.

— Ольга Дмитриевна, доброе утро. — Ровно произносит собеседник. — Это Александр. Я выкупил кафе у хряк… у Владимира, и, как понимаете, нам с вами нужно заняться… — он делает неуместную краткую паузу, — вопросами бюрократии.

Я думала об этом. Думала вчера весь вечер, пока не вернулась домой и меня не встретила Лана, демонстрирующая фото своих успехов на песочной терапии. Ночь промучилась кошмарами и, потому что думала о Кате, а утренняя поездка на кладбище и вовсе не способствовала мыслям о возможной рокировке моих арендодателей, поэтому этот звонок, не то чтобы гром среди ясного неба, но неожиданный. Я осознаю себя за столом, крепко сжимающей ополовиненную чашку с чаем и напряженно глядящую в цветастую скатерть на столешнице.

— Ольга Дмитриевна?

— Да, я слушаю.

— Это, разумеется, похвально, однако, я бы предпочел более содержательный ответ. — А его голос не менее затягивающий, чем его глаза. Низкий, с приятной хрипотцой и великолепно отражающий эмоции. Например, сейчас там отчетливо чувствовалась прохладная тень насмешки.

— Я поняла. Если вы не возражаете, через час мы можем встретиться в моем кафе и урегулировать все вопросы.

— Кхм… возражаю. — После недолгого раздумья отвечает Александр. — Мне не слишком удобно по времени. Ваш вечер свободен?

Прозвучало как-то странно. Двояко, что ли. Перед глазами внезапно возникает его яркий образ, так неуместно и беспричинно будоражащий кровь.

— Да. — И мой ответ звучит не слишком однозначно.

— Прекрасно, если уже вы не возражаете, то встретимся в «Табу», там ресторанный комплекс на втором этаже. В девять вечера я буду ждать вас там.

— Я думала, подобные вопросы решаются в офисе?.. — удивленно приподнимаю бровь. — «Табу» — ночной клуб, верно?

— Мой ночной клуб. И офис, если угодно. Днем я по уши занят в другой сфере, а поскольку я еще и ужасно щепетилен в деловых вопросах касающихся покупки, аренды, продажи и прочего, то посмею настаивать оформить наши с вами деловые отношения, Ольга Дмитриевна, официально и в кратчайшие сроки. — Голос без эмоций и крайне серьезен. — Я, разумеется, могу встретиться с вами в своем офисе в рабочие часы, но в связи с абсолютной занятостью, наша встреча состоится, как минимум через две недели, а это значит, что я не имею права стрясти с хряк… с Владимира, как прежнего владельца площади, полагающиеся уже мне проценты с уплаченной вами аренды, а, между тем, владельцем он уже не является, однако, согласно некоторым статьям гражданского кодекса, вы мне на законных основаниях еще ничего не должны уплачивать до конца текущего месяца, отсюда следует, что я не имею пра…

— Александр, остановитесь. — Прошу я, потерявшись в его словесном поносе, — хорошо, сегодня в девять в «Табу».

— Прекрасно, доброго вам дня. — И он отключился.

С сомнением глядя на телефон, фыркаю и откладываю трубку. На меня снова накатывает воспоминание о его глазах, таких затягивающих. Притягательных. Морщусь и отметаю последнее слово вместе со всеми мыслями, которые странно горячеют и отдают весьма двойственными ассоциациями. Только этого мне еще не хватало.

Разобралась с поставщиками ровно к моменту возвращения мамы с Ланой, которая, пока я с ней пробовала заниматься на фортепиано, так и тянулась в свободные секунды к сережкам и улыбалась, доставляя мне этим невыразимое удовольствие.

Ближе к вечеру я начинаю собираться, как я себя уверяю, на деловую встречу. В клуб, да.

Отчего-то никак не могу выбрать одежду. Злюсь, потому что на меня это вовсе не похоже. Мама замечает, но молчит, только иногда шикает на меня, если рядом оказывается Лана, занятая больше просмотром мультфильмов, чем моими недовольными перемещениями из спальни в туалет чтобы снять, как мне казалось, не вполне удачный макияж.

Но каждый раз, когда я напоминаю себе, что я еду к своему арендодателю по деловому вопросу, у меня все равно возникает замешательство при, казалось бы, уже окончательном выборе на облегающем топе и темной юбке. Снова разозлившись на себя за творящийся идиотизм, натягиваю джинсы с футболкой, зажав подмышкой клатч с телефоном, кошельком и ключами от машины, на ходу заплетая волосы в косу, выхожу из дома, крикнув уже на пороге, что скоро вернусь.

До «Табу» ехать примерно минут двадцать, но я терпеть не могла прибывать ровно в назначенное время, ведь всегда лучше выдвигаться с запасом в пятнадцать-двадцать минут, мало ли какие обстоятельства могут заставить задержаться.

И в этот раз не прогадала. Когда я уже сбегаю со ступеней подъезда и взглядом нашариваю свою машину, меня останавливает до боли знакомый голос:

— Лёль, привет.

Я встаю как вкопанная. На миг прикрываю глаза и пытаюсь не дать прорваться в выражении лица буре негодования, которую у меня сейчас вызывает обладатель этого голоса. Медленно поворачиваюсь на каблуках.

Данька, мой бывший, с которым мы разорвали отношения чуть больше года назад, стоит возле своей машины и с тоской взирает на меня.

— Привет. — Ровно здороваюсь я, окидывая его весьма потрепанный вид беглым взглядом. — Какими судьбами?

— Сегодня у Катьки годовщина… — сглотнув, начинает он, — я тут Ланке игрушку привез…

Я, одеревенев от удивления, смотрю, как он подходит к переднему пассажирскому сидению своей машины и, распахнув дверь, берет оттуда большой полупрозрачный пакет.

— Дань, не нужно было… — тщетно пытаюсь справиться с раздражением и остаться вежливой, когда он двинулся ко мне с пакетом, в котором угадывались очертания коробки.

— Я же не тебе, а девчонке. — Произносит Даня, откидывая со лба каштановую прядь и глядя на меня немного загнанно и как-то беззащитно. — Мама у нее, как-никак…

— Даня, не нужно. — С трудом взяв себя в руки, крайне твердо повторяю я, не беря протянутый им пакет. — Врачи сказали не акцентировать на этом дне внимания. — Испытываю краткий укол совести за подаренные сережки, но мне так хотелось ее порадовать, удивить. И избежать себя, — а если она сконцентрируется на этом событии, то всеми возможными способами отвлекать ее. Слава богу, она не вспомнила. Этот подарок без повода, — мне становится окончательно стыдно, — тем более от малознакомого человека, да еще и так внезапно. Ланке не нужно.

— Положи себе в машину, — карие глаза поймали отблеск заходящего солнца и явили мне явную обиду. — Подаришь позже. Можешь и не говорить, что от меня.

Мы неловко молчим. Он стоит все так же в шаге расстояния с протянутым пакетом, я, скрестив на груди руки, в упор и с давлением смотрю на него. Чуть погодя, отрицательно мотаю головой. Данька глубоко вздыхает и, к моему облегчению, опускает руку.

— Я к Катьке заезжал днем, — отведя взгляд, тихо произносит он, — цветы привез…

— Прости, я спешу, — пересохшими губами резко и очень зло обрываю его я, и почти бегу к своей машине, уходя от него и той страшной темы, которой он хотел коснуться.

Кажется, он говорит что-то еще, просит остановиться, обсудить наши отношения, но я не различаю его слов за оглушающим набатом своего сердца. В машину почти рухнула и торопливо воткнув ключ в замок зажигания, завела мотор.

Это отвратительно, — думаю я, трясущимися руками поворачивая руль, чтобы выехать с парковки, сдерживаясь, чтобы бросить взгляд в зеркало заднего вида, где отражалась высокая фигура Даньки все так же стоящего у подъезда, — просто отвратительно вот так пробовать подобраться через ребенка. Данька Катьку всегда не любил, к Ланке и вовсе был равнодушен. Он пробовал возобновить отношения со мной после того, как я, не выдержав, съехала от него. Пробовал сотню раз. Внезапными звонками и сообщениями с душещипательными беседами, отловами меня у подъезда. Просил прощения, клялся в чем-то… Только ведь, если человек тебя разочаровал, разве тут извинения и клятвы помогут? Нет. Он не виноват в том, что он такой, не виноват в том, что я его такого не приму.

История на самом деле была проста и банальна, даже без особой трагедии. Я саркастично усмехаюсь и приоткрываю окно с водительской стороны, чтобы теплый вечерний ветерок разорвал духоту и запах нагретого солнцем пластика в салоне машины, весь день простоявшей на солнцепеке.

С Данькой я встречалась еще со второго курса института, ближе к завершению съехались и стали жить вместе. Но больше как соседи. Он мало интересовался моей жизнью, в его работу я не лезла. Все постепенно скатывалось до раздельных гулянок, дежурному сексу и просто привычке. Страсти особой у нас и не было никогда, так что скатывалось все действительно плавно и незаметно. Катька неоднократно восклицала, что в свои двадцать три я «со своим индюком Даней» живу как пенсионерка и бесполезно трачу молодость не на того человека. Иногда прямо при Даньке это говорила и злобно смотрела на него своими огромными голубыми глазами, выжидательно изогнув бровь и подтягивая Ланке сползшие штанишки. Данька молчал, или уходил из комнаты, чем заслуживал от Катьки презрительный смешок.

Он пробовал возмутиться однажды (когда моей сестры рядом не было), сказав, что, конечно, для Катьки, у которой вечный моторчик в пятой точке и одни бескрайние амбиции, он кажется тюфяком. Мол, нагуляла от кого-то, а от кого сама не знает. Я его прервала тогда. Грубо, нецензурно и с пощечиной. Мою семью трогать нельзя. Вообще никому и никогда. Больше мы к этой теме не возвращались. Я, разумеется, просила Катьку свой пыл умерить, да только она всю жизнь была прямая — что думает, то и говорит и плевала она на последствия.

Я рассеянно улыбаюсь, чувствуя, как на сердце разливается тепло, пусть вперемешку с тоской, и выжимаю сцепление, собираясь трогаться на разрешающий сигнал светофора.

Мои будни с Данькой становились все более серыми и тоскливыми. У него цикл дом-работа-дом-иногда-гулянки-только-со-своими-друзьями (читай без баб), у меня учеба-дом, иногда Катька с Ланой и подруги. Однажды я очень сильно заболела. Просто очень. Как известно, худшее при сильной простуде — первая ночь. Данька тогда всю неделю работал на износ и, обнаружив дома совершенно разбитую меня, поцеловал в лоб и спросил, не сильно ли я расстроюсь если он уйдет на пару часов с коллегами в бар пива попить. Я кивнула, просто потому что разговаривать с ним мне не хотелось. Через несколько часов у меня поднялась температура почти до сорока и я абсолютно обессилила. Лежа пластом на кровати, я даже не могла протянуть руку, чтобы взять с тумбочки разрывающийся от звонков телефон. Лежала и надеялась, что это Данька. Что он обеспокоится, что я не отвечаю и приедет. Ага, как же.

Сестра, обеспокоенная тем, что я не перезвонила после четырех ее звонков, примчалась в нашу съемную квартиру. Потом вызванная скорая, пара уколов, которые позволили прийти в себя и ехать в больницу с подозрением на пневмонию. Которая, слава богу, не подтвердилась. Катька сидела со мной в приемном покое, беспокойно и крепко обнимала меня, вытирала лоб и торопила врачей, иногда срываясь на брань, местами нецензурную. Я пыталась ее урезонить, заставить хотя бы просто отсесть, опасаясь, что заражу, а она только крепче обнимала и на весь приемный покой орала, чтобы мной немедленно занимались.

Я чувствую, как по щекам скатываются слезы и съезжаю в карман остановки, чтобы припарковаться и подавить второй раз за день маячавшую на горизонте истерику. Опускаю голову на руль, стискиваю зубы и сжимаю виски пальцами, сдерживая рвущее за грудиной чувство тоски, пытавшийся прорваться воем. Катька всегда была для нас опорой. Она никогда не унывала, никогда не отчаивалась. Она жила сегодняшним днем, черпала из каждой прожитой минуты все самое лучшее, будто бы знала… Всхлип прорывается сквозь стиснутые зубы. Год это слишком мало, чтобы смягчить постыдный факт того, как много важного я ей не успела сказать…

Закрываю глаза и откидываюсь на сидение, нашаривая рукой бутылку воды на пассажирском. Почти ополовинила и немного пришла в себя.

Тогда, благодаря Катьке мне достаточно быстро сделали рентген, обрадовали, что у меня не пневмония и готовы были с богом отпустить домой, но Катька настояла на моей госпитализации. Я в том состоянии не могла твердо стоять на своем и осталась в больнице. Катьке позвонила перепуганная отсутствием мамы Лана и она умчалась домой, наказав мне в случае чего сразу сообщать ей.

А я тогда взяла с собой только документы и ничего больше, надеясь, что обследовав, меня сразу отпустят. Совесть не позволяла больше дергать сестру, и я набрала Даньке. На второй раз трубку взял его друг, чтобы сообщить, что они гуляли у него на квартире и Данька, перебрав, уснул. И мне тогда вдруг все стало ясно — я бы никогда в жизни из дома не ушла на посиделки с друзьями, если бы он заболел. Я бы не напилась до беспамятства, чтобы уснуть где-то там, если бы знала, что он дома один и ему плохо.

Завожу мотор и вливаюсь в дорожный поток, с неудовлетворением отметив, что я опаздываю, до девяти оставалось десять минут, а мне еще ехать и ехать.

В общем и целом, что по итогу нас отворачивает от людей? Одно простое понимание — я бы не поступил так, как он. Дальше у каждого свои субъективные причины почему не поступил, но итог один: не сойдешься ты никогда с человеком, поступки которого тебе чужды до неприязни.

А Данька так и не понял, почему именно я собрала свои вещи и съехала сразу после того, как меня выписали из больницы. Он не понял, а я не сочла нужным объяснить. Меня, после той ночи, совсем не задело, что пока я лежала в стационаре, он пришел всего два раза. На пять минут. Тем самым окончательно убедив меня, что мы слишком разные, и коверкать свою судьбу оставшись с Данькой значит сделать большую глупость.

Вздыхаю и невольно улыбаюсь, чувствуя какую-то горечь, хотя знаю, что то мое решение было правильным.

Стоянка у популярного клуба забита до отказа. Пришлось проехать дальше, чтобы оставить свою машину во дворах новостроек, тесно занимающих огороженные пустыри. Стуча каблуками по отдыхающему от дневного зноя асфальту, разминувшись с парой редких прохожих, осознаю, что проще сократить расстояние через пустырь, чем делать крюк, шагая по тротуару вдоль дороги, и сразусхожу с бордюра на пыльную, изъезженную множественной строительной техникой дорогу.

Я иду к клубу с торца здания, рядом с ним парковка. Когда до площадки, забитой машинами оставалось буквально метров двадцать, меня окликнули:

— Эй, красотка!

Не поворачиваясь, ускоряю шаг, ощущая неприятное, стягивающее чувство тревоги в груди. В такие моменты понимаешь, что лучше дать тридцать три круга по отдаленному маршруту, но вдоль оживленной трассы, чем вот так неосмотрительно срезать путь через глухой пустырь, даже несмотря на близость здания. Сзади которого никого не было.

— Девушка, ну подожди, куда ты так торопишься! — неприятный баритон с глумлением и вызовом. Его поддержал унисон мужского смеха.

Ускорилась. Они тоже. Дергают меня за локоть назад ровно в тот момент, когда инстинкт самосохранения несмотря на кажущуюся близость пустой парковки позади клуба все же заставил меня перейти с торопливого шага на бег.

Их трое. Они сразу же окружают. Высокие, какие-то одинаковые в полумраке. Скудный свет фонаря на парковке почти не доходит сюда и не освещает их лица.

— У меня нет денег, только карта. — Произношу спокойно и ровно, но почти не слышу свой голос сквозь участившееся сердцебиение, отдающиеся в ушах.

— А при чем тут деньги, красавица? — ему около тридцати, и голос, окликающий меня со спины принадлежал именно ему. Он сплевывает под ноги и широко мне улыбается, лукаво блеснув глазами, — мы, может, поговорить хотим, пообщаться.

— Пообщаться, да. — Издевательски поддакивает тот, что справа, взъерошив темные волосы и похабно окидывая мою окаменелую фигуру взглядом. — Все бабы трепаться любят. Ты нет, что ли?

Третий пока молчит, глубже засунув руки в карманы джинс, смотрит на меня пристальным, изучающим взглядом. Первобытный инстинкт, наследие далеких предков негромко шепчет мне в ухо, что это вожак. Главарь. И стая ждет команды.

— Послушайте, — чувствуя как адреналин жгет вены, очень ровно начинаю я, понимая, что истерика только подстегнет их охотничий инстикт. Понимая это, и все еще наивно надеясь, что не случится… худшего, — у меня телефон новый. В том месяце только купила…

Воздух сгущается, становится каким-то вязким и тягучим. Внутри все замирает и лишь сердце все еще пытается пробить грудную клетку. Я сжимаю пальцы на клатче, сжимаю до отчетливой боли, но она ни капельки не трезвит сознание неуклонно сдающее позиции ужасу. Бросаю взгляд на парковку, все такую же пустынную, чувствую, как пересохло горло. Абсурд какой-то. Там же люди, невдалеке совсем. Я же буду кричать, эти трое не могут этого не понимать. Но тишина между нами, едва не звенящая от моего напряжения и их саркастичного ожидания ясно говорила, что им глубоко плевать, что там, у клуба есть люди. Их трое, они сильны и опасны и мы все, и я и они это прекрасно понимаем.

Невольно отступаю на полшага назад, они тут же сокращают расстояние, вынудив меня лихорадочно осмотреться в поисках хоть какого-то оружия. В клатче только кошелек с картами, телефон и ключи. Ключи! Хоть как-то может сойти за оружие. Хотя, оглядывая еще раз всех троих широкоплечих парней, которые были по минимальным прикидкам выше меня на голову, я понимаю, что конечности мне переломают раньше, чем я запущу руку в клатч за ключами.

— Как скучно. — Тихо резюмирует вожак, и под дружный гогот остальных продолжает, — телефон у нее есть. У нас тоже есть. Что еще предложишь, м? — от сального блеска в его глазах кровь в жилах застывает. Внезапно его взгляд опускается на мое запястье, — о, может это?

Я инстинктивно прослеживаю за его взглядом. Браслет. Обычный плетеный браслет из бисера. Его подарила мне Лана спустя четыре месяца интенсивной терапии. На занятиях с психологом, занимавшимся с ней арт-терапией и разработкой мелкой моторики, помогающей активировать речь, Лана сплела этот браслет. Простенький, из нескольких крученых лесок, на которые были нанизаны разноцветные бусины вперемешку с бисером. Простая вещь, но самая дорогая в мире, потому что когда она протянула его мне, то впервые произнесла слово. «Возьми». Впервые за четыре месяца. Тогда психиатр уже советовал начать готовиться к худшему. Я помню, как едва сдержалась от того, чтобы не разреветься в голос. Но все же сдержалась, потому что нельзя показывать негативные реакции ребенку, а слезы, даже от радости, ребенок, испытавший такой постстресс мог отнести к разряду негативных… Лана тогда застегнула у меня на запястье браслет обняла и расплакалась. Впервые с момента гибели мамы…

— Я не могу… — пересохшими губами произношу я, не в силах отвести взгляда от браслета, и, зажав его ладонью второй руки, поднимаю взгляд глядя на ублюдка серьезно и из последних сил спокойно, — я не могу… это бисер, он ничего не стоит… — с моих губ едва не срывается «для вас», — Пожалуйста, я прошу вас. Вот, — протянула им клатч, — там карты, пароль на всех 4569, телефон…

Но клатч никто из них не берет. Тот, что сказал про браслет, нехорошо усмехается и одним движением выбивает у меня из руки клатч, отлетающий куда-то далеко в сторону, и тут же перехватывает мою руку одновременно сдергивая браслет.

— Отдай! — вырывается с задушенной яростью страхом. Я, не вполне осознавая, что делаю, метнулась к нему, не отпуская взглядом руку с зажатым браслетом. — Отдай, тварина!

Под дружный издевательский смех меня толкают откуда-то сбоку с такой силой, что я теряю равновесие. Но упасть не дают. Грубые, мужские руки перехватывают почти сразу. Сжимают до боли плечи, рывком дергают, чтобы прижать к своей груди. Страх накрывает разум. Я понимаю что всё, точка невозврата пройдена, еще до того, как чувствую, что меня начинают волочить прочь. И только тут кричу. Изо всех сил и ужаса. Громко и иступлено. Что именно кричу, я не знаю, момент не отпечатывается в сознании. Да и рот мне почти сразу до боли стискивает чья-то ладонь, а вторая закрывает глаза.

Я начинаю брыкаться изо всех сил, лупить руками и ногами во все стороны, приглушенно воя, но ожидаемо, что мое сопротивление никем не воспринято серьезно. Кто-то смеется, а кто-то матерится, когда я все-таки задела коленом чье-то бедро.

— Эй! Эй, что происходит?! — кричит кто-то со стороны парковки. — Эй, я вам говорю! Парни сюда!

Трое ублюдков, которая меня держат тотчас же бросают мое сопративляющееся тело в пыль дороги и бегут прочь, на ходу перекрикиваясь и переругиваясь.

Я, тяжело дыша и смаргивая застилающие глаза слезы, тихо вою в неверии, что все закончилось и тупо наблюдая, как со стороны парковки ко мне бегут люди.

— Ты как? — мужчина в черной майке с надписью «охрана» приседает возле меня, и сжимает мои плечи. — В порядке?

— Д… Да..- выдают стучащие зубы и страх выплескивается новым, еще более отчаянным потоком слез.

Подбегают еще два человека, тоже из охраны клуба. Тот, что держит меня под локоть, помогая встать на трусящиеся ноги, кратко обрисовывает ситуацию коллегам и те, переглянувшись, бросаются вслед нападавшим.

— Пойдем… — потянул меня в сторону парковки охранник, склоняясь и подхватывая мой пыльный клатч, — пойдем! Ты вообще можешь идти?

Я слабо киваю, не в силах унять дрожь и послушно переставляю ноги, чувствуя на плечах тяжесть руки охранника, спасшего меня от… кошмара.

— Ты чего вообще на пустыре забыла? — хмуро спрашивает он, когда мы ступили на асфальт парковки и я останавливаюсь, обхватывая себя руками, пытаясь справиться с дрожь и тяжелым дыханием.

— Я… я в клуб шла… у меня встреча с владельцем…

— С Александром Михайловичем? — неподдельно изумляется охранник, оглядывая мой потрепанный вид. — Ольга Дмитриевна?

Я киваю и почему-то смеюсь, бросив взгляд в его обеспокоенные глаза. Он сказал что-то странное, что отведет меня к Александру, я, непонятно чего испугавшись, начинаю возражать и с опаской смотрю на пустырь, тонущий во мраке. И в голову приходит мысль, что, возможно, дело бы закончилось не просто изнасилованием… От запоздало накатившего осознания я сильно вздрагиваю и у меня едва не подкашиваются ноги. Охранник без обиняков берет меня под локоть и тянет за собой в клуб, не принимая в расчет мои лепетания, которые из-за шума в ушах и голове я и сама толком разобрать не могла.

Уже в холле клуба музыка бьют по ушам, вокруг тьма народу, но это успокаивает, помогает отгородиться от едва не случившегося ужаса, помогает прийти в себя. Тупо переставляю ноги на ступенях, ведущих на второй этаж.

Охранник, достигнув широкой мраморной площадки на втором этаже, где было значительно тише, не останавливается, не отпускает моей руки, даже когда я требовательно хоть и слабо тяну ее на себя, давая понять, что я в порядке. Он ведет меня куда-то через заполненный наполовину ресторан. Небольшой полутемный коридор, самая дальняя дверь, легко и неслышно распахнувшаяся и вот я уже стою в просторном кабинете и смотрю в зелено-карие, изумленно расширившиеся глаза Александра, сидящего за широким рабочим столом у большого витражного окна в нескольких метрах от входа.

В голове почему-то вспыхивает мысль, что сегодняшняя дата могла быть не только Катина. Как Ланка бы это пережила, господи?.. А мама? Что стало бы с ней?..

Ощущаю, что ноги снова становятся ватными. Делаю шаг назад, слепо шарю рукой в поисках опоры, но не нахожу ничего и чувствую, как все стремительно расцветший в сознании ужас смазывает секунду, когда я должна упасть. Но меня снова подхватывают. На этот раз не охранник и даже не Александр, только и успевший подняться из-за стола, а высокий белобрысый мужик, неведанно когда успевший очутиться рядом.

— Зорин… — отчего-то зло шипит он, глядя прозрачно-голубыми, какими-то по волчьи бледными глазами на Александра, торопливо приближающегося ко мне, которую блондин уже усадил на обнаружившимся недалеко от двери кресле.

— Не сейчас. — Резко и в тон ему бросает Александр, приседая у кресла на корточки и осматривая меня обеспокоенным взглядом, — Оля… что?..

Что? Действительно.

— А хуй его знает. — Говорю я и фыркаю.

Пытаюсь успокоить рвущийся из груди смех, принимая поданный стакан с водой. А, нет, не с водой. Едва не выплевываю виски в лицо Александра, этот самый бокал мне подавшего, но кое-как глотаю и с трудом откашливаюсь, пока охранник, спасший меня от страшной участи в подробностях рассказывал как услышав мой крик, пошел проверить и увидел как трое животных волокут меня в неизвестном направлении.

Лицо Александра, неотрывно глядящего на меня, мрачнело с каждым сказанным словом. Под конец, когда охранник сказал, что двое других охранников умчались вслед за нападавшими, он прикрывает глаза и протяжно выдыхает.

— Они что-нибудь тебе сделали? — глухо и как-то неожиданно зло спрашивает Александр, вперивая в меня потемневший взгляд.

Я отрицательно было мотаю головой, но смотрю на свою правую руку. Браслет Ланы. Задерживаю дыхание, прикусив губу. Твари. Просто гребанные твари.

— Оль?

Отрицательно мотаю головой и, прикрыв глаза, глотаю остатки виски. Дышать, как и думать становится проще. Ничего же не случилось. Ничего. Кроме Ланкиного браслета.

— Оль, посмотри на меня. — Голос мягкий, с просительными интонациями и с покровительственными нотками, которые порождают ощущение тепла в теле лучше выпитого виски. Тепла и надежды — даже удивительно, как мне спокойнее становится от этого. Загоняю постыдную и такую неуместную мысль, что мне хочется слышать этот тон до тех самых пор, пока я окончательно не приду в себя. Но его голос снова звучит и снова делает меня слабой. — Что они сделали?

— Браслет… — выдают мои губы, а глаза не могут отпустить тонкую полоску незагорелой кожи на запястье. — Простой, из бисера. Но это был подарок…

— Найди их. — Краткий приказ охраннику и взгляд на всеми позабытого блондина, развалившегося в кресле за столом. — По факту, что можно сделать?

— На торце видеофиксация есть? — немного подумав, ровным тоном спрашивает он у охранника, подпирающего закрытую дверь спиной, и, когда тот отрицательно мотает головой, прицокнув языком смотрит на меня льдистыми глазами, — следов побоев на ней тоже нет. Можно, конечно, попробовать притянуть. Если их поймать, то мусора с радостью вцепятся. А по факту, Зорин… сам понимаешь. Я бы по-другому поступил, когда твои бравые молодцы их поймают. Мало ли кем они являются и под кем ходят. Не исключено, что откупятся, сейчас ценники-то видел? Курам на смех… Территория не моя, связей мало, в случае такого поворота могу не потянуть. А вот с другим помочь могу.

Я смотрю в спокойные голубые глаза, прокручивая его слова в голове и понимая, что нехорошая улыбка блондина намекает на едва ли не больший спектр криминала, чем тот, что чуть не совершился. Понимая, и ощущая, как эмоции становятся слабее, а внутри меня значительно тише.

— С другим я и сам неплохо справлюсь, — негромко произносит Александр, снова переводя на меня внимательный взгляд, и, взяв у меня бокал, идет к своему столу, чтобы вновь его наполнить.

— Вы о чем? — тихо уточняю я, глядя в широкую спину Александра.

— О преступлении и наказании. Я в этом спец, Ольга Дмитриевна. — Фыркает блондин, салютуя мне бокалом. — Антон Дмитриевич Грановский, адвокат, рад знакомству, хоть и обстоятельства так себе.

Да уж, в этом он прав. Киваю, глядя как Александр хмыкнув, бросает на усмехающегося блондина неоднозначный взгляд и идет ко мне с бокалом, переводя взгляд на охранника.

— Стас, там на углу Томилинской новые многоэтажки, на крайней справа висят камеры. Они уже подключены к городской системе. Если выблядки в ту сторону побежали, можно и отследить и посмотреть, как выглядят. Займись. И Гарика вызови, объясни ситуацию. Упырей надо поймать.

— Понял. — Кивает Стас, и, бросив на меня сочувствующий взгляд, покидает помещение.

— Я тоже пойду, видимо, я больше не нужен. Доброго вечера, господа. — Зевает адвокат и, не глядя на меня, выходит из кабинета.

Я молчу, опустив глаза в колени и сжимая в пальцах нагретое стекло бокала. Молчу напряженно и думаю о том, что на моем месте могла бы быть любая другая. Кончики пальцев холодеют от мыслей, что, на моем месте мог быть кто-то, чей крик могли не услышать. Или уже был. Шакалы настолько смело нападающие стаей, наверняка имеют покровительство. Всеми возможными способами себя уверяю, что намек блондина вполне себе оправдан. Впрочем, при мысли о том, как бы это все могло отразиться на маме и Ланке, чувствую что-то сродни жажды крови. Крови этих ублюдков.

Сцепляю пальцы, чтобы скрыть дрожь, и смотрю на побелевшие ногти, загоняя внутрь себя горячее желание расправиться с тварями как можно жестче. Щелчок зажигалки и в комнате тянет сигаретным дымом с примесью чего-то душного, пряного. Это порождает забытую тягу и я мрачно усмехаюсь, глубже вдыхая воздух.

— Какая мерзость… — тихо доносится до моего слуха.

Вскидываю голову и вижу, как стоящий у распахнутого окна Александр, недовольно скривившись разглядывает темную сигарету в пальцах.

— У Грановского точно извращенный вкус. Впрочем, ничего удивительно. — Хмыкает и выбрасывает сигарету, которую я провожаю печальным взглядом.

Садится в кресло и смотрит на меня, едва заметно прикусывая губу и чуть прищуриваясь. От этого в теле снова пробуждается то желание, перекрывшее действие алкоголя. Желание услышать тот его тон, разреветься и побыть слабой, выплескивая все то, что подкашивает каждую мою попытку взять над собой абсолютный контроль. Это самый дерьмовый день в моей жизни. Хуже только тот, годовщину которого мы утром провели у могилы моей сестры. Я правда не знаю, что стало бы с моей семьей, если бы сегодня дело кончилось не только моим изнасилованием.

— Оль, почему ты на пустыре оказалась?

Смысл вопроса немного запоздало доходит до почему-то заторможенного сознания. Тяжесть стакана на колене дает ответ почему. Медленно и как-то неровно выдыхаю, отставляя бокал на широкий кожаный подлокотник и задумчиво наблюдаю за рассеянными бликами приглушенного света на стеклянных гранях.

— Парковка была забита. Оставила машину у домов недалеко отсюда и решила срезать дорогу.

— При первой встрече ты казалась благоразумной. — Легкое эхо укора, неожиданно остро резанувшие только что стиснутые контролем эмоции.

— Очевидно, впечатление было обманчивым. — Не удержала тень яда в ответе. — Благоразумие подсказало бы мне, что встреча в клубе глупость. Изначально.

Александр подавил улыбку и отвел взгляд, что меня задело еще больше. Я не вполне осознавала, что пережитый стресс вкупе с алкоголем играют со мной злую шутку, пытаясь найти себе мишень, чтобы хоть немного дать разрядку буянившей внутри горячей смеси злости и напряжения.

Но Александр становиться мишенью не желал, молча рассматривая цветок в горшке в углу кабинета. Вздохнув и на мгновение дольше положенного прикрыв глаза, поднялся с кресла, неторопливо направляясь ко мне. Чтобы вновь опуститься на корточки возле моего кресла.

— Я прошу прощения.

— Это за что? — я аж охрипла от удивления, которое одним махом раздавило все попытки эмоций прорваться истерикой, и во все глаза разглядывая его совершенно серьезное лицо.

— За то, что позвал в клуб. — Взгляд зелено-карих глаз стал испытывающим. — За то, что не учел насколько ты легкомысленна, чтобы ночью в одиночестве пересекать пустырь. Впредь я буду мыслить о тебе более… масштабно.

Улавливаю эхо сарказма. Отчетливо дает понять, что на него где залезешь, там и слезешь и женские истерики тут не аргумент. Я несколько мгновений смотрю в это совершенно серьезное лицо и неуверенно хмыкаю, чувствуя себя законченной идиоткой. Ну, действительно, в чем я его пытаюсь обвинить? В том, что сама дура? Причем непроходимая просто. Откидываюсь на спинку кресла, прикрывая глаза чуть дрожащей ладонью. И снова фыркаю.

— Оль. — Чувствую его ладонь на своем колене, от этого сердце почему-то пропускает удар, а на душе становится спокойнее. — Я… правда, чувствую себя в некоторой степени виноватым, если уж откровенно. — Ощущаю, что нажим чуть усилился, а от его ладони словно бы начал исходить жар, который просачивался сквозь плотную джинсовую ткань и обжигал мне кожу.

Странное ощущение. И оно подогревалось его взглядом, который я чувствую на своем лице даже с закрытыми глазами. Сердце снова пропускает удар. Я стискиваю челюсть, разрываемая желанием и затолкать все это на дно сознания и постыдную жажду того, чтобы не заканчивался этот затяжной миг, когда меня словно бы окружил ореол безопасности, забирающийся под кожу и ложащийся прохладой на все еще накаленные нервы. Следствие ли это алкоголя, или… произошедшего, не знаю, но поддаюсь минутной слабости, прежде чем убрать руку от лица и посмотреть на него.

А там, в зелено-карих глазах… что-то. Не могу никак расшифровать. Его пальцы сжимают ткань на моем колене уже вполне ощутимо. У меня замирает дыхание, словно бы пытаясь удержать вместе с незавершенным выдохом странный порыв податься вперед, к его лицу. Просто смотрю в его глаза, темнеющие с каждой секундой и до сознания запоздало доносится факт, что мои пальцы накрыли его ладонь. Вздрагиваем одновременно и взгляд отводим тоже. Да что со мной вообще?.. Отдергиваю руку глядя на нее как на предательницу. Александр встает с корточек. Замечаю легкую дрожь в его пальцах, выуживающих из кармана пачку сигарет. Он направляется к окну, а я собираюсь с силами, списывая прошедший миг все-таки на виски. И на свои расшатанные нервы. И на стресс. И на все в совокупности.

Он протяжно выдыхает в окно, глядя в пол. Я, прикусив губу, понимаю, что хочу домой. Смешок прорывается с губ, когда вспоминаю о том, зачем, собственно, сюда направлялась.

— Ты говорил о бумагах. — Кажется, он не сразу понимает значение моих слов, глядя на меня неопределенным взглядом. — Давай я все подпишу и отправлюсь домой.

Усмехается, глядя на свой стол, где лежат несколько стопок бумаг, подготовленных, очевидно для меня. Кивает. Встаю с кресла, чувствуя отзвук слабости в ногах, но еще четко ощущая тепло на колене. В том месте, где лежали его пальцы.

— Так много? — удивляюсь я, рассеяно глядя на стопки.

Обходит стол по джентельменски приглашая присесть и подает перьевую ручку.

— Копия договора купли-продажи между мной и хря… Владимиром. Здесь ничего подписывать не надо, просто, чтобы ты была спокойна. — Кладет передо мной первую стопку, и чуть склоняется, потянувшись за следующими бумагами. Я ощущаю приятное веяние его парфюма смешанное с запахом сигарет, и непроизвольно глубже втягиваю воздух носом. — А здесь допсоглашение к вашему договору с моими реквизитами. — Сверху кладет еще бумаги, — уведомление о переходе платы, — новая стопка, — копии документов-оснований возникновения…

— Просто где расписаться? — убито спрашиваю я.

Александр хмыкает, но не настаивает и, выбирая листы, подает их мне.

Поставив последнюю подпись, встаю с кресла, оглядываясь на клатч. Он предлагает отвезти. Вяло возражаю, что на машине, стараясь не думать о том, как именно я до нее дойду. И дойду ли вообще. Может, такси?..

— Ты выпила, какой руль? — Напоминает, сосредоточенно расфасовывая бумаги по файлам. — Если этот момент имеет значение, могу отвезти тебя на твоей машине.

Сдаюсь, вяло кривясь и принимая документы. Вопреки моим ожиданиям, наш поход вдоль трассы к моей машине не вызвал у меня истерики. Но Александр все равно настойчиво попросил взять его под локоть. Не стала возражать, неохотно признаваясь себе, что когда касаюсь этого мужчины мне спокойнее и это сейчас имеет значение. Не знаю уж почему. К тому же, предложение его оказалось весьма кстати, когда я впотьмах споткнулась и чуть не упала.

— Это механика? — удивленно спрашивает Александр, после того, как открыв сначала мне дверь, обошел машину и сел на водительское.

— А что, не умеешь? — с ненужной толикой сарказма в бесконечно усталом голосе спросила я, пристегивая ремень и бросая на него взгляд.

Вместо ответа ведет бровью и прицокивает языком, вполне явственно намекая, что ему мой тон не нравится. Отворачиваюсь и молчу, силясь казаться равнодушной и задушить порыв зачем-то продолжить язвить. Стараясь оттолкнуть нехорошие мысли и переживания я пропускаю момент, когда меня сморило.

— Оль, — его негромкий голос звучит будто бы набатом. — Какой подъезд?

Я вздрагиваю и мгновенно просыпаюсь, чтобы осознать, что до моего дома мы уже доехали.

— Третий, но там редко бывает место, припаркуйся тут. — Киваю на свободное место у трансформаторной будки и запоздало добавляю, — пожалуйста.

Пока мы идем к моему подъезду, я ощущаю все больше нарастающую неловкость, не зная, что сказать и как себя повести сейчас. К моему облегчению, к тому моменту, когда мы наконец достигаем моего подъезда, рядом притормаживает белый Патрол и голос того самого белобрысого мужика, которого я видела в клубе, лениво произносит из приоткрытого окна:

— Карета подана, сер.

Александр ровно со мной прощается, и, подождав пока я дойду до подъезда садится во внедорожник, мигнувший фарами на прощание и укативший прочь.

Домашние спят, и я этому несказанно рада. Падаю на кровать и почти мгновенно забываюсь тревожным сном.

Утром ни взглядом ни интонацией не выдаю усталости из-за мучивших меня кошмаров. Позавтракав с семьей, выхожу из дома и направляюсь к своей машине. Чтобы обнаружить под дворником белый конверт. В котором был мой браслет.