Договор был чист. И, разумеется, я дала согласие. Его голос по телефону ровный, спокойный, но не снимающий с меня напряжения. Сказал, что заедет ко мне на работу к концу рабочего дня, чтобы я подписала документы.

И чем ближе время встречи, тем больше я нервничаю. Не знаю вообще, как к нему относиться. Что к нему испытываю.

Смотрю на кассовые отчеты, свожу и все вроде бы правильно, но цифры плавают. Потому что мозг вообще другим занят.

Сегодня суббота и с наступлением сумерек кафе полнится, несмотря на достаточно прохладный вечер. Попросила у Алены плед и, накинув его себе на плечи, снова углубилась в документацию. Шумная обстановка, тихая музыка фоном, запах жаренного на мангале мяса помогает отвлечься и сосредоточиться, но ровно до того момента как в кафе входит Зорин.

И внутри все сжимается, пальцы холодеют, ноги скрещиваются сами собой. Неуместно отмечаю, что он действительно красив. И что он знает об этом. Белая рубашка, черные стильные брюки, кожаная куртка. Вроде бы просто, но сколько акцентов цепляет глаз — стиль, спокойствие, подача себя во всем, в каждом движении. Начиная от походки и заканчивая взглядом.

Глаза в глаза и в голове снова мрак, тягучий такой, тепло касающийся разума. Касающийся еще тенями, нечеткими и слабыми. Но я чувствую, что чем Зорин ближе, тем тепло этого мрака все вернее кутает сознание в помрачнение.

Даю знак Алене еще до того, как он подходит к моему столу и кладет на столешницу папку, одновременно скидывая куртку на спинку стула. Движение плеч расслабленное, ненавязчивое такое, не режущее взгляд, а хочется увидеть как хлопок рубашки от Этон соскальзывает одновременно с кожей куртки от Армани, обнажая его тело. Твою мать, ну что у меня вечно в голове творится?..

— Здравствуйте, снова американо? — Алена его узнает, она вежлива с ним, отвечающим ей краткой улыбкой, но отчего-то ее ровный голос злит.

— Верно, Ален, верно. — Вежливый тон, вежливая улыбка, вежливый взгляд в ее глаза.

Вот вроде столько неоднозначных обстоятельств, столько важных вопросов и предупреждений в голове, но внутри будто трескается стекло, ограждающее меня от чего-то такого, чему и названия нет. Это что-то просачивается сквозь трещины, напитывается силой от его взгляда и вливается в мою кровь, снова отравляя ее. Бескомпромиссно и однозначно.

Он видит. Видит все это во мне. Сглатывает, подбородок чуть вверх и в глазах ярче светится зелень, подавляя карий ободок и выдавая непередаваемое наслаждение моими реакциями. Это пьянит, бьет по нервам.

— Сразу к делу? — приподнимает бровь, вопросительно скользнув взглядом по бумагам передо мной, — али отметим… — краткая заминка, вдох прерван, полуприкус нижней губы, — и потом к делу?

Воздух тяжелый настолько, что вдохнуть невозможно. Не доходит до легких. Нет газообмена и кровь травится еще сильнее. Вместе с ней и все тело. С трудом могу отвести взгляд от него. С трудом и неохотой возвращаюсь в себя, как будто в чужое тело. Разгоряченное, непокорное. Не на это рассчитывала. Но тело скучает, тоскует до дурноты по его рукам. По его губам. И все это душит мозг с его выводами.

— Отметим? А повод? — мой голос отчего-то глухой, я сдерживаю неуместное желание податься вперед за столом. Вперед, к нему. Сократить расстояние и впиться в эти чуть улыбающиеся губы.

— Сотрудничество, нет? Вполне себе удачное, надо признать. — Усмешка по губам, и взгляд задерживается на моих, снова будоража кровь, подогревая ее, заставляя жечь сосуды своим ускоренным движением.

— Делу время, потехе час. — Мой сарказм неуместен, хотя слова, продиктованные разумом, гибнувшем в его веянии, верны. Смотрю в сторону, помогает мало.

Сумасбродство. Он не должен на меня так влиять. Чтобы снова зудела кожа, чтобы рука дергалась к месту, где вчера были его зубы, чтобы горела нога, которую я придвинула к его паху. Желая сбросить его в омут, в котором тонула сама и утонуть там вместе. Господи, опять…

Низ живота тяжелеет. Поднимаю голову. Он считывает все мгновенно и мир становится глуше, отдаленнее, тает за пределами того разгоряченного напряжения повисшего между нами.

— Договор. — Напоминает нам обоим мой сопротивляющийся рассудок.

Он досадно ведет уголком губ, достает листы из папки и протягивает мне. Его пальцы касаются моей руки вроде бы вскользь, но это запускает такой нехилый разряд в тело, что я невольно вздрагиваю. И с трудом сбиваю с разума пелену с яркими отпечатками произошедшего между нами вчера. Сбиваю это все и до боли прикусываю губу, но это не трезвит. Не позволяет мне вчитаться в строчки договора передо мной, чтобы просто проверить. Раза с третьего только доходит написанное. Зорин смотрит на меня, это чувствуется. Отзывается тяжелым напряжением внизу живота. Мои пальцы с гелиевой ручкой сжимают пластик, зудят, требуют прикосновения к его коже. У ворота рубашки, там где шея переходит в плечи. Хочу сжать его кожу, ощутить его дыхание…

Подписываю. Отдаю ему, стараясь на него не смотреть. Он берет бумаги и пальцы снова касаются моих. Стискивают их и опускают мою руку с бумагами на стол. Дразняще пробегаются по кисти и сжимают ее основание. В голову ударяет горячая кровь, омывая мозг, который все никак не может проанализировать происходящее. Понимаю только одно — мне нельзя сейчас смотреть на него. Нельзя смотреть ему в глаза. Иначе я не смогу вообще… ничего. То, что внутри сквозит через трещины сразу в кровь, уже не просто отравляет, а пытается поднять мое тело и заставить сделать шаг к тому, кто совсем не против этого. И не против того, что я хочу с ним сделать.

— Ваш кофе. — Голос Алены, но нажим его пальцев не ослабевает. Понимаю, как все это выглядит со стороны, это должно привести меня в себя, но не приводит, поэтому на него все еще не смотрю. — Вам принести плед? На улице прохладно.

Да скройся ты уже — мысли злые, диктуемые… похотью. Его нажим еще сильнее. Его отказ для Алены тише, чем обычный его голос. Алена удаляется, я вижу это, потому что упорно смотрю в сторону бара, пытаясь справиться с собой. И проигрывая. Воспоминание о его губах, о жаре его тела, о силе рук… кормят силой и огнем все то, что я пытаюсь загнать в клетку.

— Посмотри на меня.

Голос властный, но с парадоксальным вплетением просительных ноток. Мне не просто тяжело переносить, мне даже сидеть уже тяжело, потому что внутри все… огнем полыхает.

— Отпусти. — Брошено мной сквозь стиснутые зубы.

Последний сильный нажим и его рука отстраняется. Но ожидаемого не произошло — пожар, сжигающий меня и мои знания о себе и людях не угасает, пусть и становится слабее. Смотрю, как Гоша за баром готовит очередной коктейль, Алена и Света вертятся у кофе машины. Смотрю на них, обслуживающих кафе, где тьма народу и никак не могу понять, что происходит со мной, когда Зорин хотя бы просто находится рядом. О том, что творится, если он меня касается, даже думать не хочу, потому что низ живота требовательно тяжелеет. И меня совсем не волнует что вокруг столько свидетелей. Если он снова меня коснется… меня снова не будет интересовать то, что вокруг люди. Дикость.

— Можно вопрос? — произносит он и не дожидается моего ответа, — к чему так себя подавлять? Я что девственница на выданье, что ли? И меня нельзя… соблазнять?

Перевожу на него удивленный взгляд и отмечаю, что он раздражен. Раздражен тем, что видит все, и что я не собираюсь… падать во все это.

— Или считаешь меня одним из тех мудаков, которые заливают, ну ты, типа, со мной будь, у меня жизнь не сахар к тому же я уже развожусь?

— Чего? — переспрашиваю я, откидываясь на спинку диванчика и глядя в его потемневшие глаза.

— Ну, черт знает, Оль. — Недовольно смотрит мне в глаза. — Либо ты считаешь, что я из категории слабых и униженных, типа на жалость давлю, мол, беда с бизнесом, пожалей меня. Тогда твое сопротивление понятно. Либо ты считаешь меня из тех недомужиков, говорящих, что я же развожусь, так что вперед и с песней, а на деле недомужик в крепких семейных обстоятельствах, просто погулять захотелось. Ты меня таким считаешь. Потому и твой немой отказ. Вот что-то из этих вариантов, да?

— Нет. — Пораженно возражаю я.

— Тогда Игорёша. — С тенью вины и стыда. Взгляд в сторону, пальцы за сигаретой. — Здесь осуждать сложно. Как и возражать. Все понятно.

— Саш, что ты несешь?

— Созидание. Ну, знаешь, строительный бизнес направлен на созидание. — Глумливо хохотнул, стряхивая пепел на разложенную на столе салфетку. — А так, кидаю варианты, по которым ты мне никак не хочешь дать зеленый свет.

— Потому что… — теряются мысли о сомнительности сделки, о слабой вере в людей, о том, что я вообще не понимаю кто он, и самое поганое — кем я становлюсь рядом с ним, губы выдают незначительное и такое идиотское, — может ты вообще маньяк.

— Абсурд. Кто угодно, но не маньяк. — Усмехается, взгляд на мгновение подергивается туманом, тем самым, что клубился на дне его глаз, прежде чем у него сорвались тормоза. — Знаешь, что-то и правда прохладно.

Я только хотела окликнуть Алену, но он встал и пересел ко мне на диван, нагло и по хозяйски обняв за плечи.

Снова его запах, спаявший мои губы, готовые выдать протест. Парфюм… Том Форд тобако ваниль — наконец понимаю я. Запах одуряющий просто, изысканный, искушающий, на грани… сахар и горечь, зависит от того, на какой ты грани, чтобы воспринять ту или иную сторону. Зорину подходит идеально, он прямо воплощение этого аромата. Пульс ускоряется, дыхание на миг замирает, когда его пальцы чуть сжимают мое плечо.

— Это наглость. — Произношу я, поворачивая к нему лицо, и наталкиваясь взглядом на полуулыбающиеся губы.

— Она самая. — Соглашается. И нажим пальцев на мое плече сильнее, запуская тяжесть по венам. — Хочешь, сейчас выдам ее пик?

— Нет. — Конечно, хочу.

— Да-да, я вижу… — медленно склоняется, снижая свой голос до шепота и мой контроль до нуля.

— Тут люди. — Отстраняю голову, цепляюсь за последнюю соломинку рациональности, продавшейся с потрохами мраку, клубящемуся в его глазах. И в моей голове.

— Пусть завидуют. — Пальцем подцепляет подбородок, приподнимает мое лицо и касается моих онемевших губ.

Не так, как тогда. Будто пробно, будто того вечера вообще не было. Внутри все замирает, напрягается, скручивается. Отвечаю, немного несмело, все еще с попытками подавить саму себя. Словно считывает — придвигается теснее. Или я придвинулась к нему. Момент не отпечатывается в сознании, погружающемся в горячие воды хаоса.

В голове снова переменчивый полушепот требующий коснуться его, сжать. Будто нашептывает не только мне — он притягивает к себе. Его пальцы в мои волосы, слегка оттягивает голову назад и его губы становятся требовательнее, сильнее. Запуская опьянение и желание таранещее все на своем пути… Сбивает дыхание. Поцелуи грубее, жарче, алчнее. Его руки жестче.

Хочу отстраниться, чувствую, что стою перед плотиной, предупреждающе трещащей перед прорывом. Тянет за волосы еще. Низ живота ноет, мои руки обвивают его плечи, грудью вжимаюсь в него, прогибаясь в спине, покорно откидывая голову. И чувствуя подушечки его пальцев, скользящих от моего затылка к шее. На ней останавливаются с нажимом, отчего разносит к чертям. Размыкаю зубы, касаюсь его языка и внутри все обрывается при ответном сильном движении. Его пальцы вниз по моей шее. Цепляют ворот блузы. Цепляют и с нажимом его оттягивают, чтобы обнажить кожу моих плеч.

Адовое пламя по венам, оно выжигает во мне меня и усаживает на мой трон кого-то другого. Этот кто-то поет в моей крови, протягивает пальцы моей правой руки к его горлу и сжимает его, заставляя его губы ошибиться, сбиться, потеряться. Нажим еще жестче, в теле еще ярче.

— Оль… сука, я сейчас не сдержусь. Что же ты делаешь…

Горячим шепотом мне в губы и его ладонь отпускает ткань моей блузы, чтобы сжать мое бедро под столом. Стискивает до боли, но она только сильнее будоражит. Заставляет ногти второй руки, свободной от захвата его горла царапнуть кожу его плеч через ткань рубашки. Почему-то хочется еще сильнее, с болью, до крови. Едва сдерживаюсь, опьяненно усмехаясь ему в губы. И он усмехается в ответ. Нажим его пальцев на моем бедре еще сильнее. Но только на мгновение, а потом его ладонь скользит по ткани джинс, обтягивающих мои бедра. Скользит все выше. До пояса. Поддевает ткань блузки. И ложится на кожу живота. Одновременно язык по языку и тянущая тяжесть в паху, говорящая что нижнее белье безнадежно намокло.

Разрыв внутри. Боль. Страх. Удовольствие. Наслаждение. И жажда. Жажда большего.

Он просто выпивает мой сорванный выдох. Отстраняюсь и он тут же этим пользуется, пальцем поднимая мой подбородок выше и скользя губами и языком по шее от ключицы к подбородку. Внутри все полыхнуло и сожгло остатки разума к чертям. Безумие и жажда накрывают с головой.

— Тише, Оль, не так… быстро. Сама говорила, тут люди. — Он перехватывает мои пальцы, стремящиеся расстегнуть ему пуговицы. Смеется, едва слышно и так одуряюще хрипло в самое ухо, дразняще касаясь мочки горячим кончиком языка. — Хотя… с тобой я бы рискнул… Определенно бы рискнул. Прямо сейчас и при всех. И похуй на них. М? — язык по мочке, легкий прикус зубов, поцелуй в кожу за ухом. — Прямо сейчас… Прямо здесь. Я хочу тебя… Слышишь меня? Я. Хочу. Тебя.

Его слова бьют по нервам, идут мурашками по коже, отдаются болью внизу живота, обжигают мраком в голове.

Есть такое чувство, когда грани твоего мира стираются настолько, что уже плевать….

Есть. Есть такое чувство. Оно сильнее всего, что ты прежде ощущал, сильнее знания того, что думаешь о сексе. Оно размывает границы под легкими поцелуями в ключицу. Тонет в горячем дыхании, обжигающем кожу до боли, несравнимой с той, что причиняет тяжесть внизу живота.

— Ольга Дмитриевна? — Неуверенный голос Алены. И в голове вспыхивает это вчерашнее Зоринское, «убил бы, блядь», и понимаешь, сколько же желания убить там было. Понимаешь прям до глубины души.

— Что? — мой голос грубый, хлесткий, подогреваемый нажимом его пальцев соскользнувших с живота снова на мое бедро и сжавших его под столом.

— Шуманит… Поварам не хватит на сегодня, они собираются начать уборку. Вы сказали, что привезете сегодня. — Она растерянно смотрит то на меня, то на него.

— Блядь… — вырывается непроизвольно, под тяжестью борьбы реальности с дурманящим веянием Зорина. Вальяжно откинувшегося на диване, не спуская с моего бедра руки и свободными пальцами щелчком по дну пачки выбившего сигарету в зубы. Пламя серебряной зажигалки и вкусный сигаретный дым.

С трудом прихожу в себя, отодвигая ужас того, о чем будет шептаться мой персонал, засвидетельствующий, как начальница едва не трахнулась с мужиком прямо в своем кафе в разгар смены.

— Ален, пусть пройдутся по кухне с обычными чистящими, — стремясь скрыть смятение проговариваю я, не зная, что делать и пялясь в документы на столе. — Я забыла сказать, что у поставщиков склад пуст, оставила заявку. Три дня перебьемся…

Алена кивает и уходит в сторону стойки бара. А Зорин, протяжно выдохнув дым в сторону, отставляет руку сигаретой на подлокотник диванчика, поворачивает голову ко мне прицокивает языком и постукивает пальцами по моему бедру, вызывая дрожь в скрещенных ногах.

— Какая суровая начальница. Одной интонацией безвинную девчонку унизила. — Неоднозначным шепотом в ухо, с примесью задушенной иронии и тщательно подавляемой страстью. — У меня желание было удушить ее, когда она вмешалась… Так что ей повезло, что ее начальница так быстро берет себя в руки. — Покорно отстраняется, принимая мои правила игры, когда я дрожащими пальцами сбрасываю его руку с моего бедра. — Ей повезло в этом, а мне нет. Верно? — Стряхивает пепел на салфетку, подаваясь к столу вперед и поворачивая ко мне усмехающееся, опьяняющее одним взглядом лицо. — Олька… пиздец как меня по тебе понесло. — Протяжный выдох и чуть дрогнувший голос, бросающий меня просто в омут от сказанного, — я же реально… готов был. Прямо сейчас. С тобой. И похуй на всё и всех. — Пепел падает на салфетку, отпивает кофе, и я хочу языком снять горечь кофейных зерен с его губ, но давлю себя, отодвигаясь от него пытаюсь взять себя в руки, но снова теряюсь от его слов. — У меня все же ёкнуло, а значит, шоу начинается, Саня… — И такая досада в голосе.

Почему-то прыснула, накидывая чуть дрожащими пальцами спавший с плеч плед и медленно приходя в себя. Медленно и нехотя. От него все еще веет сексом. Он пропитан им насквозь и заражает меня, отравляет вернее всех этих его взглядов, прикосновений, поцелуев. Травит и вытравливает. Меня из себя. Настолько, что я не осознавая что делаю, сегодня второй раз пыталась расстегнуть его рубашку, когда он даже не намекал на секс. Он просто целовал. Так, что, сука, душу продашь.

Глядя на договор перед собой, убито покачала головой. Что вообще происходит?.. Трель его мобильного, лежащего на столе. Бросаю взгляд, успеваю заметить на экране «начальник безоп. Андрей» и Зорин берет трубку, откидываясь на спинку диванчика и касаясь пальцами моего предплечья. Я хочу отстранить его руку, но замираю. Такого голоса я у него еще не слышала:

— Еба-а-а-ать… — я оборачиваюсь и смотрю на его слегка побледневшее лицо с горящими глазами. — Жертвы есть?.. Это точно? — Саша рвано выдохнул, достал сигареты и уставился на пачку невидящим взглядом. — Сигнализация не сработала?.. Кто вообще заходил?.. Отлично, блядь, Андрей, вы просто молодцы! Зачем я столько вам вообще плачу, если вы нихуя не видите никогда! — Рявкнул, зло отбросив сигареты на стол и откидываясь на спинку дивана. — Да и хуй с ним, пусть хоть до тла сгорит… — Встречается со мной взглядом и тут же отводит его в сторону. — Нет, не приеду. А хули мне там делать? С бубном вокруг плясать что ли, чтобы лучше прогорел?.. Мусорам скажи, что не знаете где я и найти меня не можете. Завтра сам приеду, пусть не дергаются. Там Улюкаев, низкий такой и толстый, вот ему и скажи, он адекватный. Да… Да… Если что интересное будет тогда звони, а так вообще до завтра не трогайте меня нахуй.

Он отключается и швыряет телефон на стол, не глядя на похолодевшую меня.

— Ну, заебись, что еще сказать. Просто великолепно. Охуенно… Мне же мало было проблем, давайте еще добавим… — едва слышно бормочет, постукивая зажигалкой по столешнице.

— Саш? — неуверенно зову его я.

Он поворачивает ко мне голову и смотрит на меня как-то замученно. Подкуривает и снова откидывается на спинку дивана, задумчиво глядя в потолок.

— Клуб горит. Два пожарных расчета тушат. Да хуй они его потушат. С подсобного гореть начало, если бы с какого другого места… — протяжно выдыхает дым в потолок. — Ладно еще, что до открытия полыхать начал и никто не пострадал. Так бы вообще… полный пиздец. Только уголовки мне бы сейчас не хватало для полноты картины.

Я, не зная, что сказать потрясенно на него смотрела. Зорин прикусил губу и затих. Мне показалось, что он сказал что-то вроде «так не доставайся ж ты никому, да?» и усмехнулся, но я не была уверена, что точно расслышала.

— Да-а-а, Ольга Дмитриевна, ты встретила меня не в лучший период моей жизни. — Прыснул и скосил на меня глаза. — Но и не в худший, впрочем, тоже. Не обессудь, но я вынужден наше свидание прервать. До дома добросить?

Я кивнула, несмотря на то, что была на машине. Кивнула, сама не понимая причины. Он махнул рукой Алене, и прежде чем я успела возвратить, протянул ей купюры, бросив «сдачи не надо», встал и подал мне руку.

Вдохнув и выдохнув, быстро сграбастала документы, сжала его пальцы и поднялась, идя следом за ним, не перестывающим отклонять одни звонки и делать другие, пока мы шли по тротуару в сторону парковки у недалеко расположенного парка.

— Тоша, ты в свой городишко еще не съебался?.. Отлично. Беда у меня случилась, бухнуть надо, потрещать за жизнь, составь компанию, а. Ну их тоже бери, вместе оно веселей. Угум, да. К дому моему езжайте, я чуть задержусь, вы меня подождите. Ага, давай.

Тихий мат сквозь стиснутые зубы, отклоняет еще несколько входящих, раза со второго только получается снова набрать кому-то. Впрочем, по злому рычанию, которое я уже слышала вчера, не составило труда догадаться, кому именно он звонит. Но вот слова его меня поразили:

— Ты, уебан, в этом участвовал? Тупого не изображай, я про пожар говорю. Сука, ты там обдолбанный, что ли?.. Задницу поднимай и чеши ко мне, разговоры разговаривать будем. — Выпускает мои пальцы, чтобы снять с сигнализации черный Кайен и открыть мне пассажирскую дверь. — Игореш, в какой клуб, он сгорел нахуй. Я не пойму, ты правда что ли вкинулся? — Ныряю в бежевый салон, Зорин с силой захлопывает за мной дверь, зло печатая шаг, обходит машину, чтобы так же с силой хлопнуть за собой водительской дверью. — Сказал, приезжай ко мне. У тебя двадцать минут. — Отключает телефон, зло швыряет его на консоль и запускает двигатель — Опять вшторенный, ушлёпок.

— Саш, клуб же еще горит, может он не обдолбанный, а просто еще не знает?..

— Игорёша, что ли? Да ему раньше меня доложили. У них там, в этой стае такие новости быстро разносятся. Если это не он сам поджог.

Я пораженно застыла, вглядываясь в ровный профиль Зорина. Игорь? Господи, да что вообще происходит…

— Ты думаешь это поджог? — неуверенно спрашиваю я, не зная, стоит ли вообще к нему лезть.

— Это стопроцентный поджог. — Лезть нужно, это видно по рваным движениям, злому взгляду, прикушенной губе. Он не справляется со своими демонами и ему сейчас необходимо чье-либо присутствие, иначе крыша у него окончательно уедет, если он останется наедине с собой. — Я строительством занимаюсь, Оль. И я бы себе абы какую хуйню не взял. Проводка, электроника, материалы и прочее на высшем уровне. Были. — Досадно стукнул рукой по рулю, выезжая с парковки и вливаясь в редкий вечерний поток. — Сигнализация отключена была, на пульте пожарных оповещения не сработало. Персонал заметил, когда из подсобки огонь уже по коридору пошел. Это поджог. Игорёша должен быть в курсе кто это сделал, и скорее всего сам пробитую лапку приложил. За бабло, конечно же, просто так он и пальцем не шевельнет. Заплатили ему. Вопрос в том, кто. Есть у меня один человечек с убедительной мотивацией к сему ублюдскому поступку. Кабы не подтвердились мои подозрения… В порошок же тогда сотру. Как можно этого не понимать?.. Вот как?.. Где мозги у человека, блядь?.. Хотя-я-я… нет, ход очень грамотный, знает же, что если через Игорёшу все пройдет, то я насиловать никого не стану, чтобы этого дебила под пресс не пустить… С-с-сука…

Его правая кисть лежала на рычаге коробки передач и я сама пропустила тот момент, когда протянула руку и сжала его пальцы. Мое краткое замешательство и чувство того, как он стискивает мои пальцы в ответ, воздух в салоне будто разрежается, словно это мое инстинктивное движение ему сейчас было жизненно необходимо.

— Саш, — негромко и осторожно зову его я, вглядываясь в четкий даже в полумраке профиль. — Если… Если это Игорь сделал, ты же не… — с трудом сглотнула, чувствуя, как по спине пробежали мурашки от воспоминания о вчерашнем вечере. От силы ярости, с которой Зорину никак не удавалось полностью совладать. — Я имею в виду, что он только лишь исполнитель. Ты говоришь, что заказчик не Игорь. Он просто в деньгах нуждается и…

— Пытаешься оправдать Игорёшу? — усмехнулся, пальцы стиснули мои сильнее. — Не стоит он того, Олька, вот совсем не стоит. Это я тебе очень авторитетно заявляю. — Горькая усмешка, и злой рык, когда кто-то резко и без поворотника перестроился перед его машиной, — вот куда ты прешь, баклажан, раздавлю ж и не замечу! Инвалид, блядь, на всю голову… А, это баба, ну ладно тогда.

Саша, не расцепляя наши пальцы, подперев коленом руль, зло выдыхает, достает левой рукой сигареты, но не прикуривает, сжимает пачку и зло выдохнув, швыряет на консоль. Выруливает на проспект и злобно шипит один сплошной мат, глядя на снова зазвонивший телефон.

— Да достали вы уже, суки. — Останавливаясь на красный сигнал светофора отклоняет вызов, нервно постукивая телефоном по рулю. Бросает на меня косой взгляд, я торопливо пытаюсь изобразить спокойствие, спрятав под него абсолютную растерянность. Криво усмехается и значительно более спокойно произносит, — Игорь в защитниках не нуждается, уж поверь. Игорь в мозгах и совести очень нуждается и больше ни в чем.

— Я просто… понимаю, что поступок дряной, если это Игорь сделал. — Нерешительно произношу я, когда он снова трогается по проспекту, и я чувствую, как его пальцы сжали мои сильнее. — Просто ты с ним можешь же … Ты даже сейчас очень злой. — Не знаю, какие слова подобрать, и как всегда, в моменты растерянности по привычке говорю тихо и очень спокойно.

Саша не ответил, свернул к моему дому и остановился у подъезда. Выключил фары и взял сигареты. Я, было собираюсь на выход, но он чуть сильнее сжимает пальцы, просит подождать. Вторая сигарета. Взгляд в боковое окно. Ему херово. Не, не плохо, а именно херово и это видно невооруженным глазом. Он собирается с силами, чтобы задать вопрос брату и уже заранее знает правду. Выкидывает сигарету, но окно не закрывает. Переводит взгляд на наши пальцы. Мне хочется дернуться, хочется убрать руку и одновременно с этим хочется сжать сильнее и показать, что не все люди твари. Теряюсь я. Во всем. В ситуации и в нем.

— Я всегда злюсь, когда вопрос касается Игоря. И я его не убью, если ты об этом. — Тихо произносит он и оглаживает большим пальцем кожу тыльной стороны моей ладони. — Да и, скорее всего, я ему ничего не сделаю. Ибо бесполезно. — Медленный выдох, прикрытые глаза, снова пальцем по коже. — Боже, как я заебался уже…

— Может, это не он? — тихо произношу я, — ну не настолько же он… не знаю, бездушный что ли…

Саша смотрит на меня долгим, непонятным взглядом. На миг там появляется отблеск непередаваемой боли, полной растерянности, глубокого отчаяния. Это всего лишь миг, но меня просто вжимает, вдавливает в кресло под гнетом таких его эмоций, но он уже переводит взгляд в лобовое стекло, прищуривается, подавляет себя. Краткая затяжка, и длинные пальцы левой руки, с зажатой сигаретой постукивают по коже руля. Взгляд затуманен, досаден, разочарован. Голос прорезает повисшую тишину, прорезает чуть хрипло, тихо и просто бесконечно устало:

— Не настолько бездушный?.. Наша с Игорем мать была алкашкой. Я ее помню. Помню все. Наверное, это и есть самое ужасное во всей ситуации. Да и в целом в моей жизни. Я маленький был и мне тогда казалось, что если я буду хорошо себя вести, то она перестанет пить. Будет с нами. Со мной и Игорем. Глупо, знаю, но я был ребенком, и мой мир был тогда проще и… неправильнее. Я и правда считал, что если буду хорошо себя вести, то мама… перестанет. Так бывало иногда, когда у нее в запоях перерывы случались, она ловила белочку, а когда ее выписывали из психушки она пару дней не пила. Вот это мне тогда казалось наградой за то, что я… — Усмехается, — хороший мальчик.

Впрочем, награда эта была недолгой. Вот вроде все хорошо, как мне тогда казалось, просто идеально, ведь она не пьет, а потом я прихожу из школы и если в раковине грязная посуда, значит всё. Опять началось. Ненавижу грязную посуду… У меня в квартире может быть жуткий срач, но посуда вымыта и убрана всегда. Это первый и основной мой комплекс из детства. Ты знала, что с подобными комплексами нельзя бороться? Не то чтобы нельзя, скорее невозможно. Мне сейчас тридцать. Я взрослый мужик. Обеспеченный, способный на очень многое. Пока не увижу у себя в раковине грязную посуду. Это похоже… даже не знаю на что. Не на что это не похоже. Просто дрожь. Задавленная возрастом и рациональностью. Задавленная вроде бы намертво. А руки моют. Моют ебучую грязную посуду.

Игорю было четыре, а мне восемь, когда мать лишили родительских прав и нас отдали в детдом. Я и до этого знал, что кроме брата у меня никого в этом мире нет, но тогда… Детдом. Там понимаешь особенно четко, что есть ты, есть твой брат и вы оба никому не нужны в этом охуевшем от злости мире. Совсем не нужны. Сдохнете — мир и не заметит.

Чтобы ты понимала днище всего этого — меня в первый день прописали заточкой в бок, потому что деревянный крестик отдавать старшакам не хотел. Крестик был просто деревянный, весь покоцанный, никакой ценности не имел совсем, его хер продашь. У них был принцип, а у меня был свой… Твой браслет. Помнишь?.. Из бисера. Я знал этот взгляд, Оль. Я маленький был, а у меня был такой же взгляд, когда с меня хотели снять деревянный крестик — единственный в жизни подарок от матери, живущей от запоя до запоя. Но я другой матери тогда и не знал.

И ее подарок хотели отобрать. Не отдал. Шесть дней в реанимации, пять недель в стационаре. У меня до сих пор этот крестик лежит. Дома, в шкатулке. Там ничего кроме него и нет. Только он. До сих пор не знаю, зачем храню…

А тогда… Тогда… да всем насрать, по двору шагали девяностые. Хотя, думаю, причина не только в том отрезке времени. Не хочу это все вспоминать… Мы в детдоме год тогда провели. Потом Игоря хотела усыновить обеспеченная и бездетная супружеская пара. Знаешь, ведь взрослых детей очень редко усыновляют. Игорь, по меркам усыновления уже был взрослый, я так уж тем более. А его хотели, и я так хотел, чтобы у него были родители… Настоящие. Чтобы он все это забыл. Хотя, как сейчас я понимаю, он и не запоминал.

Игорь уговорил их усыновить и меня. И они даже согласились. Все изменилось. Мне раньше казалось, что мама это такая женщина, которая не пьет и не бьет, думал, что это, наверное, и есть любовь. Тогда, когда нас усыновили узнал, что не только это. Что настоящая мама еще и обнимает и целует без повода, вкусно готовит, готова провести с тобой время, долго разговаривать, рассказывать, объяснять, что с ней не страшно оставить младшего брата… А дома всегда есть еда, и можно не воровать, чтобы Игорь хоть раз в сутки поел… Я ведь помню голод. С биологической матерью когда жили, самогон был всегда, а еда… Игорь так страшно плакал, потому что есть хотел…у нас сарай был, там крысы… Блядь… Сука, надеюсь, в мучениях сдохла…

Саша прикрыл ладонью глаза и протяжно, тихо выдохнул. Достал чуть дрожащими пальцами сигарету и глубоко затянувшись, тихо продолжил:

— Я старался быть лучше во всем, мне тогда казалось, что так и нужно, ведь у нас лучшие на свете родители и мы с Игорем должны во всем и всегда быть поводом гордости для них.

Тогда ведь заграничные сладости пошли, эти всякие сникерсы, баунти… Их даже в магазинах не всегда было достать, а у нас дома они были. И игрушки. У Игоря был игрушечный форд такой, на педальках, красный. Ни у кого такого не было. Только у Игоря. Он разбил левую фару, когда педалька отказала. Он пытался разогнать его, толкая сзади, чтобы потом прыгнуть и прокатиться, но задел фарой о ножку скамейки во дворе. Он так плакал тогда, просил не говорить родителям, что разбил фару, чтобы они не расстраивались… Это единственный момент в моей памяти, когда он боялся кого-то расстроить…

Зорин с ожесточением сплюнул в окно, чуть дрожащими пальцами достал новую сигарету и закурил. Продолжил не сразу. Его тихий голос нарушил тишину, когда сигарета была уже наполовину скурена:

— Папа учил меня кататься на двухколесном велосипеде, стрелять из ружья, брал на рыбалку, даже на машине ездить учил… Я всегда и во всем старался ему помогать, всему научиться, он даже на работу меня брал иногда. Тогда я и решил, что тоже непременно в строительный бизнес пойду. Отец с матерью правда очень хорошие люди. Игорю не с чем было это сравнить. Он почти не помнил нашу биологическую мать, а в детдоме я вокруг него коршуном крутился, не давал в обиду никогда, свои обеды отдавал, хотя кормили там весьма херово и порой мы снова просто голодали… Но Игорь ничего не помнил о том, что наша жизнь была близка к определению ад, пока нас не усыновили. Пока его не усыновили. Я как бонус шел.

Он адаптировался быстро, принимал все как должное… А потом мама забеременела все-таки. Спустя столько лет. Нет, родители старались показать, что все по-прежнему, что они нас так же сильно любят, несмотря на рождение сестры, что все у нас хорошо. Они старались, но… такое просто чувствуешь. Все вроде то же самое. Имею в виду, их отношение к нам было прежним, но… чувствуешь. Игорю было четырнадцать и ему не нравилось, что мир больше не крутится вокруг него, но я тогда еще не знал на что он вообще способен.

Я учился в универе и снимал квартиру. Сначала в юридическом учился. Через год понял, что не мое. Бросил, родители поддержали. Поступил в экономический и только тогда узнал, что пока я там определялся в жизни Игорь вообще тормоза потерял. Я узнал обо всем: обо всех побегах из дома, брошенной школе, грязных словах, безостановочной ругани… плевке матери в лицо. Это… вообще. Я его тогда впервые избил так сильно. Просто, Оль… Она правда мама. Не мать. Мама. А он, тварь, ей в лицо плюнул…

Я и разговаривал с ним, и объяснял, и бил почти до потери сознания. Не помогало. Все становилось только хуже. Я съехал с квартиры обратно к родителям, потому что более-менее его контролировал. Правда, исключительно мордобоями, но родители никогда на нас руку не поднимали и даже несмотря на ебанутое поведение Игоря сделать это не смогли. Одновременно я продолжал учиться. Пиздец случался только тогда, когда меня дома не было, и прекращался с моим возвращением.

Я пробовал жить с ним отдельно от родителей. Тогда я второй раз его чуть не убил, потому что он уже намеренно, пока меня не было, влип в неприятности, а потом позвонил родителям и они, разумеется, его вытащили, чтобы получить в расплату новый скандал. Потом он попытался демонстративно суициднуться на глазах матери, доведя ее этим до нервного срыва, а потом, когда он хотел свалить из дома, а она попыталась его остановить, он ее ударил… я тогда в третий раз чуть его не убил, но папа вовремя с работы вернулся, оттащил меня.

Мы все, кроме Игоря, понимали, что это уже все, точка невозврата. Отец отдал мне филиал в этом городе, знаешь, негласный такой обмен на семейное спокойствие. Я работал как ишак и деньги у меня появились. Игорь мгновенно утратил интерес к родителям. Сначала я давал ему, как бы откупаясь… когда времени больше стало, пробовал перевоспитать, только все уже… поздно. Ну и хули мне делать? Он мой брат. Он единственный мой кровный родственник, какой-никакой… Но Игорь не понимает хорошего отношения, а у любого человека есть предел терпения. И на днях он мой предел переступил. Я ж ему руку тогда пробил, а он деньги взглядом не отпускал… И, сука, иногда меня посещают грешные мысли… А потом как будто отпускает, и в голове снова — он же брат, он же мой родной человек … Но тогда… блядь, вот говорю и сам себе не верю. Знаю же, что пройдет время, я остыну и снова ему и денег дам и врачей оплачу… Какой-то порочный круг и хуй знает что с этим делать. И что я вообще делаю…

Что делаешь? — мрачно думаю я, глядя в его профиль. — Любишь. Любишь его, несмотря на то, что он такой любви не достоин. И едва ли когда-либо вообще будет достоин хотя бы сотой ее части. Впрочем, любви вообще сложно быть достойным. Особенно такой.

Но я смотрю на Зорина, бледного, напряженного, не отрывающего взгляда от тлеющего конца сигареты в пальцах левой руки сжимающей руль и понимаю только одно — что он любит и предан твари, нещадно этим пользующейся. А это ведь частый сценарий у жизни. Снова звонок. Берет трубку и безумно устало отвечает.

— Да… жди. Сейчас приеду. — Отключается, и не глядя на меня, тихо, очень виновато произносит, — Оль, я не знаю, что это сейчас было… И мне вообще не следовало об этом говорить. Прости. Я каждый раз пытаюсь сделать что-то, а выходит…

— Какая-то лажа. — Заканчиваю его цитату, сказанную тогда, в ресторане. Когда я пришла поблагодарить его за браслет. Заканчиваю эту фразу и тянусь на сидении, обвивая его шею руками и притягивая голову к себе.

Поцелуй. Такой щемящий. С примесью горечи из-за его чувства вины. Осторожно, будто боясь сделать что-то не так, обнимает меня за плечи, притягивая к себе, но мешает широкий подлокотник. Чуть отстраняется, но в глаза не смотрит, прячет в сени ресниц что-то, что мне видеть не полагается. Пальцы осторожно оглаживают мои плечи.

— Ты знаешь… ты позвони мне, Оль. — Прикрывает глаза, и касается губами моего виска. — Когда сама решишь. Я просто… не смогу. Столько вывалил, сам не знаю зачем. Все вообще должно было быть по другому. Просто не знаю, зачем я так… никому никогда этого не говорил… Не знаю зачем, правда… — Рвано выдыхает и откидывается на сидении, прикрывая глаза. — Позвони мне. Не из жалости. Только не из-за нее, прошу тебя. Просто когда решишь. Я правда не понимаю зачем я так, прости меня пожалуйста…

Потому что твой предел действительно переступлен, Зорин. И ты один стоишь в эпицентре взрыва. Вот зачем. Просто устал до такой степени, что уже кончаются человеческие возможности выносить это все. И я тебя понимаю. Вот почему.

Я мягко отстраняюсь и смотрю в эти глаза, где столько всего намешано и… не знаю как описать то чувство, стягивающее все внутри до боли. Не знаю ему названия. Сострадание? Сопереживание? Жалость? Нет. Что-то странное.

Только хочу, что-то сказать, что, еще сама не знаю, но снова звонок его мобильного. Снова разрыв этого мира, где все так… интуитивно понятно. Пока не вмешиваются извне.

Он прикрывает глаза и прикусывает губу глядя на экран.

Выдыхаю и ухожу не оборачиваясь. В подъезде бессильно опускаюсь на ступеньки и прячу лицо в холодных ладонях. Каждый раз, когда мы с ним расстаемся, я чувствую, что меня захлестывает все более темными и сильными волнами. Каждый раз. И все равно не могу остановиться.