Мэри Роуз

Лин Шарлотта

Захватывающий исторический роман от немецкой писательницы — признанного мастера жанра.

XVI век. Король Генрих VIII Тюдор горит желанием превратить страну в могущественное морское государство. Энтони, Сильвестр и Фенелла с детства вместе. Они росли на верфи, и Энтони грезил кораблями. Строительство «Мэри Роуз» стало главным делом его жизни. Ее созданию он посвящал все свое время и силы, совершенно забывая о красавице Фенелле, любившей его всей душой. А для Сильвестра, лучшего друга Энтони, любовью всей жизни стала Фенелла. Ради нее он готов на все, но сможет ли предать друга? Героям предстоит пройти через испытания, предательство и ложь, которые уготовила им судьба…

 

 

Часть первая

Дети верфи

1511 ― 1524

 

1

Фенелла

Портсмут, 19 июля 1511 года

Свидетелем Фенеллу не считали. Если позже искали кого-то, кто мог рассказать о трагедии, случившейся в этот день, ее слова в расчет не принимались. «Ты была слишком мала, — заявляли люди. — Ты ничего не помнишь». Однако Фенелла помнила. Все подробности словно выжгло в памяти, и они будут тлеть там до скончания дней.

Стоял один из тех вялых летних дней, когда небо ни голубое, ни серое, а в воздухе витает какая-то неопределенная прохлада, заставляющая постоянно плотнее кутаться в пальто, поскольку кажется, что любой порыв ветра может принести с собой проливной дождь. В общем, погода в тот день была самая что ни на есть обычная. Однако Портсмут, родной город Фенеллы, не забудет его никогда — так же, как и сама Фенелла. Для них обоих этот день был уникальным — спуск на воду «Мэри Роуз». День, когда молодой король Генрих VIII решил посетить свой город. Всего несколько лет назад папским интердиктом этот город был объявлен вне закона, а теперь ему оказывал честь самый лучший из христианских королей.

Может быть, Фенелла и была всего лишь девчушкой, но она знала, что таким триумфом город обязан наличию в нем сухого дока, сенсации кораблестроения, подобного которому не было во всей Европе. Король Генрих приехал, чтобы благословить новехонький корабль раньше, чем он выйдет из верфи и его потащат за канаты к лондонскому Тауэру.

Фенелла и оба ее друга ждали этого дня несколько месяцев. Они были детьми верфи, росли среди камер дока, лебедок и кранов, рубанков и пил, корпусов кораблей, возвышавшихся над поверхностью подобно великанам из заморских саг. Прячась за поленницами, они выдумывали истории, в которых становились бесстрашными героями, бороздившими просторы морей. Истории о корабле «Мэри Роуз» были самыми чудесными из всех, которые дети когда-либо рассказывали друг другу, и они разыгрывали их в лицах, пока те не стали реальнее, чем окружавший их мир.

Сегодня «Мэри Роуз» отправится в путь. В Лондоне судно оснастят и вооружат для военной службы, поскольку молодой король был совсем не таким, как его отец, который не воевал ни с кем исключительно из жадности. Генрих VIII хотел повести Англию к неведомому доселе величию, хотел завоевать для островного государства достойное положение на карте Европы. Уж он-то велит оснастить свой корабль, словно вооруженного до зубов героя. Не считая тридцати чугунных пушек, на его палубе должны установить семь тяжеленных бронзовых орудий, заряжаемых с дула, которые будут палить по вражеским кораблям через закрывающиеся орудийные порты.

Каждый из этих орудийных портов представлял собой новейшее достижение кораблестроения. Те немногие из них, что украшали борт «Мэри Роуз», хоть и были пока что лишь пробными, но это все равно считалось настоящим достижением. Корабль с орудийными портами, как объяснял Фенелле ее друг Энтони, был предназначен для большего, нежели просто для перевозки войск. К его проектированию мог подступиться только такой мастер, у которого за плечами имелись столетия опыта и мгновения мужества.

— Делать орудийные порты — это не просто пробивать дырки в бортах, — говорил Энтони, и его угольно-черные брови сходились на переносице. — Самое трудное — это центр тяжести. Если он будет слишком высоко, корабль потеряет остойчивость. Если же установить порты слишком близко к поверхности воды, велика опасность того, что вода попадет внутрь судна.

Фенелла гордилась, когда Энтони говорил с ней об этом. Другие просто не обращали на нее внимания, как будто она была мусором на усыпанном галькой берегу, но Энтони говорил с ней так, словно там, в мусоре, кроется жемчужина. С Сильвестром он, конечно же, тоже разговаривал. То, что он рассказывал им о кораблях, было их тайной, которую они не собирались открывать миру. Вся троица молчала, как могила. Фенелла, Сильвестр и Энтони. Дети верфи, которые наблюдали, как растет «Мэри Роуз».

Ее строили лучшие корабелы Европы. Король выписал их из Португалии и Генуи, чтобы они обучили его собственных людей.

— Это ведь позор, правда? — спросил Энтони. — Нашу страну окружает море, и все равно у нас не нашлось человека, который смог бы построить такой корабль.

— Почему не нашлось? — переспросила Фенелла.

— Потому что ни один король никогда об этом не думал. Если бы я был королем Англии, я ценил бы кораблестроение превыше всех остальных ремесел.

— Жаль, что ты не король Англии, Энтони, — ответила Фенелла, представляя себе королевский пурпур на его плечах.

— А мне — нет, — сказал Энтони.

— А кем бы ты хотел быть?

Ветер растрепал его волосы, он посмотрел куда-то вдаль.

— Корабелом, — ответил он.

Отец Энтони, Мортимер Флетчер, был корабелом, и люди в гавани говорили, что, сколько стоит город, в нем всегда были Флетчеры, которые строили корабли. Впрочем, на этом так никто и не разбогател. Однако с тех пор, как страной стал править новый король, ремесло корабелов начало расцветать. Тот, кто сегодня строил корабли, держал в своих руках весь мир, и не было для него пределов. Отец Фенеллы корабелом не был. Он с удовольствием стал бы офицером военного флота и отправился бы в море, но жадность старого короля разрушила его мечту. Вместо этого он стал чиновником портовой инспекции, и поэтому теперь его ждали на церемонию спуска корабля на воду. Он очень рано надел униформу, зеленую, пятнистую, с бахромой, с вышитыми буквами HR, что означало Henricus Rex на каждой стороне груди.

— Почему бы тебе не взять с собой Фенеллу? — спросила мать девочки. — Джеймс Саттон и Мортимер Флетчер наверняка придут с сыновьями.

— Но Фенелла не сын, — проворчал отец.

— Она не виновата в этом, равно как и я, — ответила мать, как отвечала всегда, когда муж упрекал ее в том, что их единственный выживший ребенок принадлежал не к тому полу.

Джеймс Саттон был лучшим корабелом во всем Гемпшире, и они с Мортимером Флетчером считались друзьями ее отца. Их сыновья, Сильвестр и Энтони, были друзьями Фенеллы. Энтони нравился ей больше, чем Сильвестр, который был трогательно красив и так мило пел под лютню, что за душу брало. Сильвестр не обижался, поскольку ему Энтони тоже нравился больше, чем Фенелла. Общая любовь к Энтони, детство на верфи и выдуманные Энтони истории связывали их лучше просмоленного каната.

Отец со вздохом наклонился и взял на руки Фенеллу, которая была очень легкой для своего возраста. Фенелла замерла у него на груди. Серебристые звуки фанфар и тоска по миру чудес и корабельных приключений манили ее со страшной силой, но гордость девочки страдала от того, что отец, не колеблясь ни минуты, променял бы ее на сына. «Если я тебе не нужна, не думай, что будешь нужен мне».

— Приглядывай за малышкой. Она все, что у нас есть.

— Это почти то же самое, как если бы у нас ничего не было.

Мать Фенеллы закатила глаза. Она была старше других матерей, родила и похоронила пятерых сыновей.

Отец открыл дверь и вынес Фенеллу в прохладу занимающегося дня. По узкой улочке текли потоки людей. Праздничная музыка становилась громче, а утренний воздух был соленым и густым, как тесто, которое месила вечерами в кухне служанка Дина, чтобы утром испечь хлеб, на котором от свежести будет хрустеть и трескаться корочка.

— Этот ребенок вечно голоден, — жаловался отец. — Вместо сына мне досталась гусеница, готовая сожрать даже волосы на моей голове.

Отцовские волосы выглядывали из-под койфа. Фенелла к ним не прикасалась. Она испытывала голод, который пробуждало в ней море.

Через плечо она видела Дину, которая выполняла не только свои обязанности служанки, но еще и присматривала за детьми. Сейчас она следовала за ними, словно молчаливая тень. Прежде чем они дошли до границы дока, отец отдал Фенеллу своей «тени».

С сыном на руках мужчина с удовольствием показался бы в порту, но нежеланную дочь нужно было отдать женщине.

Стоявшие у ворот стражники как раз разомкнули копья, чтобы пропустить отца, когда за спинами у них поднялся крик. Еще двое стражников тащили сквозь толпу одетую в лохмотья женщину, тощую, как скелет.

— Опять Томазина, — произнес один из стражников, обращаясь к отцу Фенеллы. — Если король услышит, что она кричит, этот великий для нашего города день будет испорчен.

— У вас не корабль, а наваждение, и он проклят! — кричала оборванка. — Он не благословен, равно как и Вавилонская башня! Каждая доска в нем будет оплачена человеческими жизнями.

— Кто ее вообще впустил? — недовольно поинтересовался отец.

— Одному Небу известно. — Его знакомый пожал плечами. — Некоторые верят, что, если ее тронуть, будет несчастье.

Стоявшие на страже слегка раздвинули доски, чтобы их товарищи могли вытолкать оборванку. Та сопротивлялась — откуда только силы взялись — и кричала во все горло:

— Вы хвастуны и богохульники, люди Портсмута! Вы потеряете и свой гордый корабль, и своих лучших юношей в придачу!

За ней, заходясь от хохота, толпой валили зеваки.

— Давай, Томазина, расскажи нам что-нибудь хорошее о будущем, тогда кто-нибудь поделится с тобой своим элем!

— Как там мои звезды, Томазина? И что скажешь насчет светловолосой племянницы лесного мельника, пойдет ли она со мной на сеновал после страды?

Один из насмешников вырвал у стражника копье и ткнул им Томазину в зад. Женщина полетела вперед, и стражники, схватив ее, вытолкали на улицу. Дина, стонавшая под весом Фенеллы, облегченно вздохнула и хотела было пройти вслед за отцом в ворота, но Фенелла выпрямилась и глянула через ее плечо на Томазину. Та стояла на коленях в уличной грязи, опершись на свои тощие руки и подняв голову. На лицо упали слипшиеся пряди волос.

— Эй, девочка, — произнесла она, обращаясь к Фенелле. — Ты думаешь, что там, внизу, тебя ждет развлечение, но нет, в порту ждет лишь смерть.

В ее словах не было реальности, и все, что сейчас происходило, было похоже на сцену, ставшую кульминацией одной из тех историй, к которой Сильвестр мог бы сложить песню.

— Ну что, ты идешь? — проворчал отец, обращаясь к Дине, с трудом удерживающую равновесие, поскольку Фенеяла перевесилась через ее плечо.

— Беги, не позволяй им затащить тебя на верфь! — говорила между тем Томазина Фенелле. — Если ты не сбежишь, то не выберешься с корабля мертвых живой. Можешь полагаться на своих друзей, но иногда другу приходится трижды спасать жизнь, прежде чем станет ясно, кто он ему на самом деле.

Носильщик протащил мимо два чана на коромысле и наступил на руку пророчице. Та вскрикнула, и в тот же миг Дина наконец высвободила свое плечо от хватки Фенеллы.

— А теперь вперед, юная леди, и не слушай, что болтает ведьма. А то еще сбудется. — И служанка последовала за отцом в толпу со всей скоростью, на которую были способны ее толстые ножки.

Фенелла пожалела, что слушала старуху. Слова Томазины оставили в душе смутное чувство, и она даже думать не хотела о том, что они означают. Она вообще ни о чем не хотела думать, кроме корабля Энтони. В конце концов, сегодня по-прежнему тот самый день, которого они ждали столько месяцев.

Море успокоило бушевавшую в душе бурю, заставило умолкнуть жестокие слова. И хотя за толпой моря видно не было, его запах девочка не спутала бы ни с каким другим. Он наполнял Фенеллу знакомым волнением, позволял забыть безумные предупреждения старухи.

Впереди, на набережной, стояла приготовленная для короля трибуна, украшенная гирляндами из красных и белых роз, символов династии Тюдоров. Фенелла успела краем глаза увидеть его, короля Генриха VIII, блестящего правителя, из-за которого Англии завидовал весь мир. В своем красном меховом щаубе он казался высоким и даже широкоплечим. Несмотря на то что ему было всего лет двадцать, он занимал столько пространства, что крохотная королева — испанка Екатерина, бывшая на пару лет старше его, — рядом с ним казалась почти незаметной.

Было очень волнительно наблюдать за ними обоими: королем, правившим судьбами Англии, словно штурман своим кораблем, и королевой, которая родит ему наследников. Но в тот день все приветствовали другую — многообещающую и уникальную, героиню всех их рассказов. «Мэри Роуз». Четырехмачтовое судно водоизмещением пятьсот тонн, которое поплывет к новым берегам и принесет своей стране бесконечную славу. На самом деле сегодня со стапеля сходили два корабля, но в ушах Фенеллы звучали слова Энтони: «Второй вскоре забудут, будут помнить только то, что здесь строили “Мэри Роуз”».

Если кто и мог судить об этом, так это Энтони. За те два года, которые прошли с тех пор, как была заложена «Мэри Роуз», он при всякой возможности бегал в ее камеру, чтобы посмотреть, как из кучи досок и леса для книц, ящиков с заклепками и ведер смолы растет и поднимается вверх корпус судна. Король поручил закончить строительство каракки сразу же после своей коронации. Энтони знал каждый ее шпангоут, каждый гениальный штрих конструкции и каждую скрытую ошибку. В некотором роде этот корабль принадлежал ему не меньше, чем королю Генриху.

Если отец заставал его в доке «Мэри Роуз», то сгибал мальчишку пополам, словно веточку, зажимал его голову между колен и наказывал двойной порцией порки ремнем. Глядя вслед Энтони, Фенелла не осмеливалась прикоснуться к нему, поскольку было в нем что-то недосягаемое.

— Отец сильно выпорол тебя? — робко интересовалась она. Он поднимал голову, сдвигал брови и отвечал вопросом на вопрос:

— Какое мне дело до того, что делает отец? Корабль стоит всего этого.

— Всего, Энтони?

— Если есть что-то больше, чем все, то и это тоже в придачу. Ей нравилось, что он держит голову настолько высоко, что к нему никто не мог подступиться. В глазах других людей он был ничем не лучше уличной дворняги, но в нем был стержень, тверже алмаза, о котором было известно лишь детям верфи, только Фенелле и Сильвестру.

Пытаясь высмотреть Энтони, Фенелла начала брыкаться, пока Дина не застонала и не опустила ее на землю. И прежде чем нянька успела схватить ее за руку, Фенелла в развевающихся юбках бросилась прочь. Она знала, куда ей нужно, и устремилась к подиуму с волокушами, с которого корабелы наблюдали за ходом работ в доках. Оттуда им будет хорошо видно «Мэри Роуз», гораздо лучше, чем в толпе, где вообще ничего не видать. Но самое главное — там будет Энтони.

Она заметила его еще издали, а рядом с ним — Сильвестра и вездесущего Ральфа, брата Энтони. Фенелла ненавидела последнего так же, как Джеральдину, сестру Сильвестра. Дина говорила, что она просто завидует, потому что у нее самой нет ни брата, ни сестры, но кому захочется иметь такого брата или сестру, как Ральф и Джеральдина? Даже если они не обращали на нее внимания, оба были ее врагами. Джеральдина Саттон угрожала существованию мира, который любила Фенелла, а Ральф Флетчер угрожал существованию друга, которого она себе создала.

Среди сыновей корабелов Ральф считался одаренным мальчиком, который поведет ремесло к блестящему будущему. По крайней мере однажды Мортимер Флетчер лопнет от гордости за своего первенца. Голову Ральфа никогда не зажимали коленями, его не лупили ремнем, если он ошивался в доках, а хвалили и обхаживали, как дорогого гостя. Эта мысль приводила Фенеллу в ярость. Она была никем, никому не нужной девочкой, но чувство справедливости у нее было бурным, как море, когда в пору зимних штормов оно с силой обрушивается на берег.

Трое мальчиков — Энтони, Ральф и Сильвестр — стояли не в волокуше с отцами, а между планками, на краю опустевшей камеры дока. Энтони опирался руками на сваю, вытягивал шею, чтобы увидеть свою красавицу, «Мэри Роуз», которую закладывали в этом доке. Свая помогала ему. Много лет назад, когда он только учился ходить, во время несчастного случая у него были сломаны кости и что-то в левом колене срослось неправильно. «Он не слушается, — говорили люди, — с ним никто не может справиться. И то, что у него сломана нога, неудивительно — это просто Божья кара».

Энтони никогда не говорил об этом. Сражался, как загнанный в ловушку волк, стараясь скрыть свой недостаток, однако сейчас, пытаясь устоять на цыпочках, он не мог обойтись без опоры.

Все Флетчеры были темноволосыми, но у Энтони шевелюра была совсем черной. Предположительно она досталась ему от матери, о которой болтали много всякого, хотя женщина почти не выходила из дома. «Во всей этой семье есть что-то мрачное», говаривала мать Фенеллы. Но в ремесле Мортимер достиг почти таких же успехов, как всеми превозносимый Джеймс Саттон. Фенелла слышала, как он хвалился: «Подождите, вот станет мой сын мужчиной — и заткнет за пояс этого ужасного Джеймса. И тогда нам не нужны будут зазнайки из Генуи или Португалии, чтобы объяснять нам, как строить каракку. Мой Ральф сделает это. Мой Ральф построит флот для короля Англии». Впрочем, сейчас Ральф занимался не тем, что пытался найти свое место в кораблестроении, а тем, как бы поизобретательнее помучить брата. Как это часто бывало, когда отец не смотрел в их сторону, он заходил тому за спину и бил его по больной ноге. Обычно после этого Энтони терял равновесие и растягивался во весь рост, а стоявшие рядом заходились от хохота. Младший из сыновей Флетчера считался неприступным и подлым, и не было напасти, которой люди не ожидали бы от него.

Если Ральф начинал его мучить, Энтони заведомо оказывался в проигрыше. Брат был на голову выше и настолько же массивный, насколько младший был худеньким и жилистым. Пинки Ральфа заставляли его терять равновесие. Энтони опрокинулся на бок, словно корабль с неправильным центром тяжести, но в этот раз он не упал, его поддержала свая. Может быть, его поддержала сама «Мэри Роуз». Мальчик не стал оборачиваться к своему мучителю, он смотрел только на то, как слегка покачивался корабль, — словно Ральфа вообще не существовало. Вторая каракка, «Питер Помигрэнит», находилась прямо за величественной «Мэри Роуз», и та почти полностью затмевала ее. Да и сановник, выступавший с праздничной речью, встал на форштевень «Мэри Роуз», под ротонду с розой Тюдоров, вырезанной в корпусе корабля. На бедного «Питера» он не обращал никакого внимания, как Энтони не обращал внимания на Ральфа. Над его головой возвышался массивный форкастль, уходили в бледное небо мачты. Внешняя стена корабля была гладкой и словно бы монолитной.

Энтони объяснял Фенелле, что в будущем все каракки будут строить так же, как каравеллы, то есть встык, в то время как раньше их обшивали внакрой, как крыши домов.

— На Средиземном море так строят уже не первый век.

— А почему, Энтони?

Он взял девочку за руку и осторожно провел ее ладонью по гладкой поверхности — и она не загнала себе занозу. Они пробрались в док в начале лета. Побоям, которые им предстояло получить, не под силу было удержать детей.

— Чувствуешь? Благодаря этому они становятся обтекаемыми, и получается, что их можно нагружать гораздо больше, поскольку сила переходит от одного края к другому. — Фенелла кивала и вместе с ним гладила борт пока что лишь наполовину обшитой каракки.

— Кроме того, можно врезать орудийные порты, вообще все отверстия, которые нужны, — если ты, конечно, в этом понимаешь.

— А ты в этом понимаешь, верно?

— Нет, — ответил мальчик. — Пока нет. Но думаю, что я один из тех людей, кто может этому научиться.

Она подняла руку и слегка коснулась его лица. В глазах Энтони складывалась мозаика из золотисто-коричневых искр, вспыхивавших всякий раз, когда он заговаривал о кораблях.

Она повернула голову и посмотрела на такелаж готовой каракки. Сейчас бушприты были пусты, но уже совсем скоро на них будут развеваться паруса, безжалостно натягивая канаты. Фенелла пожалела, что в этот момент не стоит рядом с Энтони и не может видеть его глаза. Задумалась на миг, не привлечь ли к себе внимание, но мальчик был настолько погружен в созерцание своей «Мэри Роуз», что не удостоил бы ее ни единым взглядом. Сильвестр вел себя так же, он стоял в стороне, давая Энтони возможность насладиться своим счастьем. Время от времени он пытался отвлечь на себя внимание Ральфа, но вел себя слишком робко, и поэтому у него ничего не получалось. Зрители зааплодировали, и оратор ушел с импровизированной трибуны. Волынщики, одновременно бившие в свои племенные барабаны, играли мелодию, манившую вдаль, к подвигам.

— Поймай этого ребенка, девушка, — услышала Фенелла голос отца. — Иначе за что я тебе плачу?

И прежде чем Фенелла успела увернуться, Дина схватила ее и оттащила от мальчиков.

— А теперь ты будешь стоять рядом со мной, юная леди. Ты же не какая-нибудь портовая сикуха! — И она безжалостно потащила Фенеллу на край толпы. Оттуда девочка уже не видела корабль, зато отлично видела Энтони и двух других мальчишек.

Ральф воспользовался суматохой, чтобы толкнуть Энтони всем своим весом. Энтони вцепился в сваю, но молниеносно выпрямился и обернулся. Ральф вскрикнул и закрыл руками лицо, словно брат ударил его, хотя тот и пальцем к нему не прикоснулся.

— Клянусь святым Николаем! — раздался чей-то голос. — Неужели никто не может усмирить этого грубияна? — Мортимер Флетчер пулей вылетел из толпы и отвесил Энтони две звонкие оплеухи. Обиженно вскинулся Сильвестр.

— Нет! — сдавленно пискнул он, но его протеста никто не услышал. — Энтони ведь ничего не сделал.

— Оставь его, Мортимер. — Рядом с ними возник Джеймс Саттон, отец Сильвестра, ослепительно красивый, с белыми волосами и почти золотистой кожей, самый добрый человек во всем мире. Он вышел вперед и поднял руку, словно пытаясь защитить лицо Энтони от дальнейших ударов. — Не стоит обижать мальчика у всех на глазах из-за маленькой ссоры.

Мортимер Флетчер, судя по его виду, с удовольствием удавил бы Джеймса Саттона, но все же проглотил ругань и побрел обратно, на свое место. Энтони неподвижно стоял у сваи, бросая сердитые взгляды на Сильвестра. Как только отец и Джеймс Саттон отошли, он снова обернулся к «Мэри Роуз».

Фенелле очень хотелось крикнуть ему, что он герой, а Ральф — пустой свиной пузырь, но за это ей достался бы такой же сердитый взгляд, как Сильвестру. Энтони не нуждался ни в сочувствии, ни в восхищении. Ему нужен был корабль — и ничего больше.

Прошло совсем немного времени, и Ральфу захотелось чего-то еще. Он снова подошел к брату и что-то прошептал ему на ухо. Фенелла стояла слишком далеко, чтобы услышать его слова, но она прекрасно знала, какой яд может источать этот мальчишка.

— Ты что, на ногах стоять не можешь, калека? Не можешь без сваи, чтобы не плюхнуться в эту жижу?

Эти слова ранили Энтони в самое больное, самое чувствительное место, и Фенелла прекрасно знала, почему Ральф так поступает: потому что на самом деле не он, а Энтони был настолько одарен, что удивлял мастеров из Португалии и Генуи. Ральф мучился от зависти и наказывал брата, потому что у Энтони было то, чего у него не будет никогда: таланта.

Энтони стоял спокойно, устремив взгляд на «Мэри Роуз».

— Повезло Флетчеру со старшим, — услышала Фенелла слова одного из дежурных по верфи. — А младший — сущее проклятие. Видишь, как зачарованно он таращится на этот корабль? В этом есть что-то дьявольское, ты не находишь?

— Он одержим кораблем, — ответил его сосед. — И во взгляде у него злоба.

Фенелла стала молиться, чтобы эти жестокие слова не достигли ушей Энтони. Однажды он построит корабль, какого никогда не видел свет, и обойдет на нем весь мир. Он будет стоять впереди, на самом бушприте, и корабль покинет гавань, чтобы уйти прочь от Ральфа, прочь от отца, прочь от всего, что причиняло ему боль и не давало развиваться.

Ральф отошел на шаг. То, что брат не обращал на него внимания, еще больше распалило его злобу. Камень, который он поднял, был размером с два кулака. Скосив глаза в сторону, он убедился, что никто не смотрит, и размахнулся для броска.

Именно этого мгновения и ждал Энтони: чтобы подошли буксиры и каракка пришла в движение. Ее большой темный корпус выскользнул на свободу из тесного дока, и Энтони пришлось прощаться с ней. В последний раз он мог благословить этот корабль, не ликуя, как король, а молча и неподвижно.

Камень Ральфа попал ему в плечо и разорвал мгновение надвое. У Энтони подкосились ноги, но он удержал равновесие, резко развернулся, словно выпущенная из ствола пуля. Даже много десятилетий спустя люди говорили, будто глаза у него сверкали от ярости, но Фенелла видела только испуг. Он ударил слепо, с силой до предела напуганного существа. Удар пришелся брату в грудь. Ральф не был готов к этому и сделал три шага назад. Третий шаг оказался шагом за край. Его нога опустилась в пустоту.

От удивления Ральф даже не вскрикнул. Он развернулся вокруг своей оси, принялся махать обеими руками, пытаясь ухватиться за что-нибудь, но перед ним был только воздух. Энтони бросился к нему, но не успел подхватить брата, и тот рухнул вниз, в воду. Фенелла помнила каждую деталь, но лучше всего запомнился звук:

Ральф упал не в воду, он ударился головой о каменное ограждение. Дина закричала, забыв, что нужно держать Фенеллу за плечи. Та вырвалась одним движением и увидела, что творится внизу. Из головы Ральфа, лопнувшей, словно яичная скорлупа, на волосы сочились кровь и похожая на желчь жидкость.

Мортимер Флетчер подбежал к краю, рухнул на колени и принялся рвать на себе волосы, и крик его был похож на утробное рычание зверя. Затем навалилась толпа и оттеснила Фенеллу в сторону.

Попытки добраться до Энтони были безуспешными. Пять дежурных тут же бросились к нему и взмахнули дубинками, колотя каждый миллиметр его скрючившегося тела. Он рухнул им под ноги. Фенелла успела увидеть, как он запрокинул голову и уставился в пустое серое небо, прежде чем ему в лоб угодил удар дубинкой.

«У вас не корабль, а иллюзия, и он проклят! — всплыли в памяти слова оборванки. — Каждая доска в нем будет оплачена человеческими жизнями». Она отвернулась от трибуны. Красивый, разодетый в красные одежды король даже головы не повернул. «Мэри Роуз» тоже спокойно скользила по водам, прочь из гавани Портсмута, словно люди, судьба которых решалась здесь, не имели к ней никакого отношения.

 

2

Сильвестр

Портсмут, апрель 1520 года

До того самого дня, когда «Мэри Роуз» сошла со стапелей, Сильвестр вместе со своими друзьями проводил время на королевской верфи. Меж доков дети рабочих играли в догонялки и прятки, но больше всего любили вооружаться остатками досок и играть в войну против Франции. Сильвестр и Фенелла избегали шумных игр, стараясь щадить хромую ногу Энтони и его гордость. Вместо этого они создали себе тайное королевство за поленницей, где пахло водорослями, древесной смолой и дегтем конопатчиков.

Королевство детей верфи. Здесь они были единоличными правителями, здесь в своих мечтах они строили корабли, уплывавшие за границы известного мира. Под бренчание детской лютни Сильвестра они пели песни собственного сочинения, посвященные морским героям. Вспоминая те свои детские годы, Сильвестр понимал, что тогда он был счастлив, счастлив до последней клеточки тела, счастлив так, как позже уже не бывало никогда.

Иногда с ним приходила Джеральдина, хотя и презирала доки и море. Она считала, что Энтони Флетчер ужасно воспитан, а Фенелла Клэпхем — плоская, как корабельная доска. Она игнорировала Фенеллу и потчевала Энтони отборными подколками. Этим она задевала Сильвестра даже больше, чем это удавалось сделать Ральфу Флетчеру, потому что Ральфа можно было ненавидеть, а свою сестру-двойняшку Джеральдину он должен был любить. Хотя мальчик прекрасно понимал, что она ходила с ним только для того, чтобы насмешничать над их зачарованным миром, он не переставал надеяться, что однажды сестра все-таки найдет в нем свое место.

Затем корпус корабля был готов и под деревянными молотками и стамесками конопатчиков «Мэри Роуз» стала приобретать мореходные качества. На несколько недель Сильвестр вообще забыл, что у него есть сестра. Корабль занимал собой все пространство мечтаний и игр.

— «Мэри Роуз» — это наша судьба, — говорил Сильвестр и был бесконечно горд, что придумал эту фразу.

В то время он любил читать о приключениях храбрых витязей, таких, как описывал в своем «Короле Артуре» Томас Мэлори. Фраза казалась похожей на многозначительные строки из книги. Фенелла рассмеялась:

— Ты говоришь, как священник, Силь.

Энтони медленно повернул голову, бросил на товарища мрачный взгляд, а затем улыбнулся. Энтони улыбался редко, и улыбка его была мимолетной, как радуга. От гордости щеки Сильвестра залились краской. Его другу Энтони, как никому другому, удавалось помочь ему почувствовать себя сильным.

Не прошло и недели с тех пор, как все очарование рухнуло. После того дня, когда «Мэри Роуз» сошла со стапелей и умер Ральф, дети перестали играть на верфи. Сильвестр вышел из того возраста, когда сын многообещающих родителей мог тратить время на игры и мечты. Они жили в эпоху революций, которая открывала умному человеку множество дверей, — даже если он был простого происхождения. После Войны роз ряды дворян сильно поредели, нужна была свежая кровь. Кроме того, Генрих, их король, любил окружать себя людьми из нижних сословий. Про кардинала Уолси, его ближайшего советника, говорили, будто он — сын мясника из Ипсвича.

В год после схождения корабля со стапелей Англия вела войну во Франции и в Шотландии. Король Генрих велел построить в Портсмуте пять пивоварен, чтобы утолять жажду своих команд, но ему нужны были и офицеры, которые командовали бы на его боевых кораблях. Дворян не хватало, поэтому стали искать людей буржуазного происхождения, которые разбирались бы в кораблях, были образованны и обладали хорошими манерами. Отец Сильвестра был одним из таких людей.

В обеих войнах Англия одерживала славные победы, войска возвращались домой с триумфом. За заслуги перед страной отец Сильвестра был вознагражден возведением в рыцарское сословие и получил в аренду немалый кусок земли. Он исполнил мечту всей своей жизни, перестроив и увеличив крытый черепицей фахверковый дом, где родились его дети, так что теперь хватало места для оживленной семьи и бесконечного потока гостей. Он велел выкрасить дом в белый цвет, за исключением деревянных балок, и назвал его «Саттон-холл».

Что же до него самого, то он достиг своей цели, а перед его сыном должны были быть открыты все дороги. Новая Англия, как провозгласил Генрих VIII, станет садом образования, поэтому Джеймс Саттон искал ученого, который помог бы его сыну овладеть науками. Такого человека он нашел в лице Бенедикта, декана церкви Святого Фомы, теолога не слишком известного, но достаточно именитого. Вместе с Сильвестром должны были обучаться еще четверо подающих надежды сыновей мелкопоместных дворян и высшей буржуазии.

До начала занятий Сильвестр засыпал отца вопросами:

— А отец Бенедикт не может взять в обучение и Энтони? Он умнее всех нас, вместе взятых, а если ему нельзя будет ходить в школу, то и я не буду!

Отец погладил его по голове и на миг задумался.

— Я поговорю с Мортимером Флетчером, — наконец пообещал он. — Поверь, сын, твой Энтони нравится мне не меньше, чем тебе.

С тех пор как Мортимер Флетчер потерял старшего сына, от него осталась лишь тень. Отец Энтони ходил на войну вместе с отцом Сильвестра, поскольку больше не хотел строить корабли, а чем заняться еще, не знал. А может быть, он поступил так еще и потому, чтобы не видеть своего младшего сына, которого боялся теперь, как черт ладана. Тогда, в доках, дежурные побили Энтони, как опасного зверя, связали ему руки за спиной и утащили в темницу. Отец наверняка считал, что таким образом избавится от него, но так легко эту проблему решить было нельзя. По прошествии трех недель ожесточенных переговоров Энтони вернули обратно в семью. Члены городского совета осознали, что не могут повесить калеку, восьмилетнего сына корабела, за то, что тот толкнул другого, как часто делают мальчишки. Хоть тот, другой, и умер после толчка.

— Повесьте чудовище! — кричали на улицах, но точно так же кричали и в Иерусалиме: «Распните его!»

Вместо того чтобы умыть руки, совет города Портсмута предпочел вообще не марать их.

Однако, несмотря на все это, Энтони едва не умер. Разве не может умереть ребенок от того, что его избили до потери сознания, поместили в клетку для опасных животных и бросали ему еду через люк? Когда его выпустили, он разучился говорить и терпеть не мог, когда другие с ним заговаривали. Сильвестр сделал единственное, что пришло ему в голову: он день за днем садился рядом с ним с лютней и пел песни собственного сочинения про корабли. Энтони не умер. К нему вернулся дар речи, он поправился.

Так и вышло, что Мортимер Флетчер был вынужден растить плод своих чресел, одевать и кормить бездельника, на совести которого был его любимец, терпеть сатаненка под крышей своего дома. На помощь жены рассчитывать было нечего. Ходили слухи, что чернобровая Летисия, обладавшая когда-то мрачной, чувственной красотой, после смерти старшего сына лишилась рассудка и полностью погрузилась в свой внутренний мир. Когда отец Сильвестра пришел к Мортимеру и предложил послать Энтони в школу, тот испытал огромное облегчение от того, что теперь ему не придется видеть мальчишку целыми днями. Родители других мальчиков ворчали, но в конце концов согласились. С желаниями отца Сильвестра в Портсмуте считались, поэтому пришлось, скрипя зубами, терпеть сатаненка.

Чудовище. Бездельник. Сатаненок. Сильвестр и Фенелла слышали, какими словами люди награждали их друга.

— Каждое из этих слов причиняет мне боль, как будто кто-то бьет меня по щеке, — как-то пожаловался Сильвестр Фенелле.

— Тебя никто не бьет, — осадила она его. — Все удары достаются Энтони, причем не ладонью, а кулаком.

— Я знаю, — потупившись, сказал Сильвестр. — Больше всего мне хотелось бы зажать ему уши ладонями, как только толпа начинает травить его. Но он всякий раз смотрит на меня так, словно к нему никто не имеет права прикасаться.

Фенелла бросала на него взгляды, которые он не всегда мог понять. У нее были серые глаза. Как туман над узким проливом под названием Солент. Такие же, как их родной город Портсмут: серые, неприметные, но полные тайн.

В любом случае Сильвестр добился того, что Энтони разрешили ходить в школу отца Бенедикта. Казалось, Энтони был благодарен ему за это, хотя не произнес по этому поводу ни слова. Он слушал уроки с безраздельным интересом, молча и жадно, впитывая каждое слово. Казалось, теперь, когда верфь оказалась для него под запретом, он заменил свою былую преданность кораблестроению утомительными уроками декана. А Сильвестр в школе скучал. Он предпочел бы читать Лукреция, Цицерона, вновь открытых оригиналов античности, о которых неустанно спорили величайшие умы Европы. Декан же потчевал их равнодушными, одинаковыми описаниями кампаний. Упорно, словно слепой осел, он придерживался дедовских методов, в то время как разум Сильвестра жаждал нового. За стенами здания школы мир кипел и бурлил, словно жерло вулкана. Из Германии доходили невиданные слухи. Один монах, нахал по имени Мартин Лютер, прибил к дверям церкви список тезисов, которые потрясли основы христианства. Сильвестра восхищало богатство мыслей, не принимавших границ и запретов и легко опрокидывавших их. Новое учение было подобно кораблю, о котором они мечтали в детстве и который не могли удержать никакие якорные цепи. Часто Сильвестру хотелось возмутиться и возразить отцу Бенедикту, когда тот со своей кафедры объявлял чью-то теорию неопровержимой, а ему, мальчишке, она казалась устаревшей и спорной. Ему грезилось, как он вскакивает и кричит: «Почему нельзя перевести текст Библии для тех, кто не знает латыни?» — в знак протеста декану, представлявшему в черном цвете движение лоллардов, боровшихся за издание Библии на английском языке. «Разве Господь не оставил свое слово всем нам? Разве Иисус не говорил с рыбаками и нищими, которые ни слова не понимали на языке римлян?»

Но когда отец Бенедикт умолкал, в комнате воцарялась тишина. И Сильвестр, открыв рот, издавал только хрип, который вырывался у него изо рта и который слышал лишь он один.

На кафедре у отца Бенедикта лежала палка, гибкое древко, гораздо тверже ивового прута, каким обычно пользовались учителя. Стоило Сильвестру взглянуть на палку, как все мужество уходило в пятки. Как лоллард может отправляться за свою веру в огонь, как может стоять спокойно на костре, когда собственная плоть его обугливается и превращается в пепел? Сильвестр боялся боли. Еще больше он боялся, что на него будут кричать, что его будут унижать. На самом деле у него не было никаких причин бояться. Отец Бенедикт всегда поправлял его мягко, не прикасаясь к палке. В конце концов, он был Сильвестром Саттоном, сыном сэра Джеймса, одного из самых уважаемых людей в Портсмуте. Такому ученику не спускают штаны с задницы, а того, что его опьяняют еретические мысли, и вовсе не видно.

Пьянило Сильвестра и другое. Ему было шестнадцать, наступала весна, и город вдруг заполонили девушки. Девушки покачивали бедрами, из-под капюшонов выбивались косы; они склоняли головы друг к дружке, перешептывались и иногда украдкой поглядывали на него. Часто он не выдерживал уроков отца Бенедикта, потому что от весны и девушек ощущал зуд в чреслах, а когда в чреслах зуд, на месте не усидишь.

— Мастер Сильвестр! — Вот и сейчас отец Бенедикт, положив руку на палку, строгим голосом призвал его к порядку. — Думаете, что запомните ход галльских войн, если вместо книги будете смотреть в окно?

— Нет, конечно же нет, — пробормотал Сильвестр и вскочил. Поспешно опустив взгляд на книгу, он осознал, что понятия не имеет, о чем идет речь на странице.

Одноклассники рассмеялись. Не смеялся лишь Энтони. Он тоже встал и спокойно посмотрел в глаза декану, словно его взгляд мог защитить Сильвестра. Отец Бенедикт постучал палкой по столешнице. На один удар сердца Сильвестр почувствовал, что весь покрылся потом.

— Вы здесь не только для того, чтобы учить латынь, — напомнил ему декан, — но и для того, чтобы научиться усмирять свои низменные желания, как велел Всевышний. Не грешите! Из адского пекла нет возврата. — Он еще раз постучал по кафедре палкой, затем положил ее, и Сильвестр перевел дух.

Однако низменные желания юноши не усмирились и в последующие дни. Если этого требует Всевышний, то зачем же он наполнил мир прекрасными девушками?

Той же весной Сильвестр узнал, что красота его сестры Джеральдины затмевает всех. В каждой девушке было что-то красивое, стоило лишь приглядеться повнимательнее, но красота голубоглазой Джеральдины, ее блестящая безупречность были словно из другой плоскости. Порой, когда они оставались одни, Джеральдина танцевала под мелодии, которые наигрывал на лютне Сильвестр.

В такие редкие мгновения Сильвестр понимал, что с ней никто не сможет танцевать, что ни один обычный человек ей не ровня.

Отец получил насчет дочери два предложения, оба от сыновей из хороших дворянских семей, но Джеральдина отказала и первому, и второму. Тетушка Микаэла, которая вела хозяйство после смерти их матери, страшно ругалась: если бы она в юности посмела отказать приличному жениху, отец выпорол бы ее за каждое слово, сказанное поперек, и сообщил бы семье молодого человека, что его дочь в восторге.

Возможно, отец тетушки Микаэлы действительно был человеком такого сорта, поскольку еще в почти детском возрасте послал своих дочерей, Микаэлу и Хуану, за море в сопровождении одного только повара-испанца. В свите королевской невесты Екатерины сестры попали из солнечного Арагона в сумрачную туманную Англию. Принцесса Екатерина вышла замуж за кронпринца Артура, а после его смерти — за его брата, только что коронованного короля Генриха, и все придворные дамы получили женихов среди королевских подданных. Красавица Хуана нашла Джеймса Саттона. Сильвестр не помнил мать, которая умерла сразу же после рождения близнецов. Он знал лишь то, что у нее были золотистые волосы, какие нечасто встретишь в Испании, и что отец любил ее и едва сам не умер после ее кончины.

Слуги рассказывали друг другу, что после того, как потливая горячка унесла жизнь Хуаны Саттон, его волосы за одну ночь стали белее снега. Тем, что он не сломался, Джеймс Саттон был обязан Микаэле, сестре Хуаны, которая пришла в дом вместе с Карлосом, поваром, чтобы заботиться о нем и детях. Сильвестр всю жизнь знал ее как тетушку, она была вездесущей, заправляла всем в доме, высмаркивала носы, поправляла платья, раздавала засахаренные сливы и ругалась, когда он выбегал из дома без картуза. И только этой весной, когда ему стало шестнадцать, он заметил, что добрую часть своей красоты Джеральдина унаследовала от Микаэлы. Строго говоря, он заметил это только тогда, когда Энтони, с которым обычно об этом поговорить было нельзя, сказал ему:

— Твоя тетя — красивая женщина.

Она и в самом деле была красива. Светловолосая, грациозная и полная жизни, но не такая безупречная, как Джеральдина. У Микаэлы из ушей росли пшеничные кустики волос, и, по мнению Сильвестра, это делало ее красоту земной. Такой же, как ее нрав.

Джеральдина была другой. Неземной и совершенной. Она каждое утро тщательно осматривала свои уши в зеркале, опасаясь обнаружить в них волосы.

— Твой отец — ягненок! — ругала Джеральдину тетушка Микаэла. — Почему он позволяет глупому цыпленку отказываться от руки аристократа, а?

Отец лишь смеялся и гладил тетушку по щеке.

— Не будь к ней так строга, Мика. Лучше спроси ее, почему она отказывается от них, аристократических рук.

— Потому что я хочу уехать отсюда, — отвечала Джеральдина. — Куда-нибудь, где каждый день будет другим, где все непривычно, а не скучно и не воняет то овечьим пометом, то рыбой. Почему бы тебе не найти мне место при дворе, отец? Я хочу туда, где блеск, яркий свет и волнение, где воздух не затхлый и не вонючий.

Отец встал и обнял дочь.

— Разве могли мы подумать, Мика, что под нашей крышей вырастет звезда? — Он опустил голову и поцеловал Джеральдину в макушку. — Моя ты птичка, тебе нужен был другой отец, со связями, который смог бы предложить тебе небо, где и полагается находиться звезде.

Джеральдина высвободилась из его объятий.

— Значит, тебе придется завести связи, — упрямо заявила она. — Стоя над розами и ухаживая за черенками, ты их не заведешь.

Их отец любил розы. Но детей любил больше, а Джеральдину еще больше, чем Сильвестра. Дочь всегда была сильнее, храбрее и ловчее, и она была красива. Джеральдина была ангелом Портсмута. К пожеланиям сына отец относился великодушно и благоразумно, желания дочери были для него законом.

К весне 1520 года король Генрих восседал на троне Англии уже одиннадцать лет, и отец Сильвестра начал просить своих многочисленных знакомых о том, чтобы они похлопотали за его дочь. Джеральдина днем и ночью говорила о том, что осенью ее здесь уже не будет. Она будет жить при дворе, в Лондоне, где король распахивает окна, чтобы новый ветер унес старый затхлый воздух. Мысль о том, что он потеряет сестру, Сильвестр воспринимал болезненно, но он понимал, что Джеральдину не остановить. Ей было до смерти скучно в Портсмуте. На влюбленные взгляды, которыми награждали ее мужчины, она не обращала внимания, они были привычны, как воздух. Да и с братом она проводила время только потому, что не знала, чем еще заняться. Его друзей она судила строже обычного:

— То, что ты водишься с плоской, как доска, Фенеллой Клэпхем, еще можно стерпеть, но от этого Энтони тебе самому должно быть тошно. Сядешь играть с чертом в кости, потеряешь душу, Сильвестр.

Безграничное презрение сестры к другу задевало Сильвестра больнее, чем если бы она ругала его самого. Энтони и Фенелла были опорами его мира. Всякий раз, когда можно было оставить ее старую мать одну, Фенелла мчалась вверх по улице, к школе при церкви Святого Фомы, чтобы встретить друзей после уроков. Тогда они втроем шли через наведенный над заливом мост, прочь из города, садились на берегу реки и говорили о Боге и о мире. И только о кораблях они разговаривать перестали. С того самого дня, когда «Мэри Роуз» сошла со стапелей, дорога на верфь была закрыта для Энтони, и эту рану никто не хотел теребить.

Всякий раз, когда Сильвестр видел Фенеллу, стоящую у дома декана, ему казалось, что сердце его подпрыгивает. Не сильно, просто таким образом его сердце приветствовало Фенеллу. Это небольшое волнение безраздельно принадлежало Фенелле. Ни одна другая девушка из тех, что заставляли трепетать его сердце, не была достаточно важной для подобного прыжка.

Энтони же, казалось, отдалился от него этой весной. Сильвестр о многом хотел поговорить с ним, о том, что не мог доверить ни отцу, ни Фенелле. Не о зуде в чреслах и покачивании бедер ядреной дочери канатчика, а о книге, которую он читал, тоненьком томике, написанном нидерландцем по имени Эразм, и которая называлась «Юлий, отлученный от небес». Каждая строчка была настолько немыслимой, что у Сильвестра захватывало дух. Автор описывал, как покойный Папа предстает перед небесными вратами и обнаруживает, что они закрыты, поскольку все деньги, которые он накопил для Церкви, его войны и роскошные здания не принесли никакой пользы христианской вере. Разве был когда-либо человек, осмеливавшийся с таким едким юмором и тонкой дерзостью рассуждать о главе Церкви? Сильвестр читал книгу тайком, под партой в школе отца Бенедикта. Если бы он оставил ее дома, тетушка Микаэла наверняка свалилась бы замертво.

Энтони не свалился замертво, когда Сильвестр рассказал ему о книге. Он даже не моргнул глазом.

— Если тебе нравится, Сильвестр, — пробормотал он, и в глазах его, обрамленных пушистыми ресницами, появилось отсутствующее выражение, словно то, что рассказал ему Сильвестр, прошло мимо.

Так бывало часто. Друг отдалялся, и ничто в мире не могло помочь разгадать то, что происходит у него в голове. Тем пристальнее наблюдал за ним Сильвестр. Его волновало, что Энтони достаточно самого себя, что он по-прежнему может скрыться в своем внутреннем мире, как в то время, когда они были детьми верфи. Вот только у Сильвестра доступа в этот мир больше не было.

В начале каждого месяца отец Бенедикт вручал своим подопечным по два листа бумаги, на которых они должны были писать упражнения. Бумага была для отца Бенедикта святыней. Он постоянно читал проповеди о том, что с дорогой вещью нужно обращаться аккуратно, расходовать экономно, писать старательно, буковка к буковке. Однако почти никто из учеников не укладывался в эти два листа. Слишком много приходилось черкать, исправлять и начинать сначала. Отцы дополнительно покупали им бумагу, чтобы избавить от наказаний со стороны отца Бенедикта. Мортимер Флетчер ничего не покупал, но тем не менее Энтони никогда не наказывали. Из месяца в месяц он заполнял листы узкими красивыми буквами с наклоном вперед. Ему никогда ничего не приходилось вычеркивать, никогда слова не наползали друг на друга — он всегда сдавал идеальные листы.

— Как у тебя получается? — спрашивал Сильвестр.

Энтони пожимал плечами.

— Я пишу только после того, как все уложится в голове.

Сильвестр восхищался другом. Для него самого даже попытка сделать так, как Энтони, была бесполезной, равно как и бессмысленной была игра против Энтони в шахматы. Выражение лица у Энтони заставляло думать о том, что он спит или что в мыслях он так же далеко, как совершивший кругосветное путешествие Фердинанд Магеллан. Но пока тот спал или совершал кругосветное путешествие, Сильвестр получал мат в несколько ленивых ходов.

Затем пришла весна. Был вторник, яркое солнце светило в окна, заставляя блестеть витающую в воздухе пыль и пускать зайчики на деревянные парты. На половине Энтони лежал открытый учебник, а рядом — лист бумаги с переводом, исписанный аккуратным угловатым почерком. Казалось, Энтони с головой ушел в работу, он смотрел вниз и хмурил брови. Если бы Сильвестр не читал под партой книгу Эразма, он не заметил бы, что делает друг.

У того на коленях лежал второй лист бумаги, по которому он лихорадочно водил заостренным куском угля. Сеть линий разлеталась по бумаге во все стороны, и из этой путаницы в мгновение ока получилась картинка. Сильвестру показалось, что он узнал в ней «Мэри Роуз», но в каракке были новые, незнакомые ему черты.

«Ты предатель! — пронеслось у него в голове. — Если ты не можешь забыть об этом, то почему утаиваешь это от меня, своего друга? Разве эта страсть не была у нас общей?»

Рассерженный Сильвестр не заметил, как отец Бенедикт взял палку и направился к их парте. Когда он замахнулся, было уже поздно. Палка со свистом рассекла воздух и с грохотом обрушилась на столешницу. Чернильница опрокинулась и черным потоком пролилась на аккуратно исписанный лист Энтони. Отец Бенедикт снова замахнулся и обрушил палку на руки Энтони. Рисунок выскользнул у него из пальцев и спорхнул на пол.

Сильвестр закричал. Энтони закусил губы и не издал ни звука.

— Вставай! — велел отец Бенедикт. На его ястребином лице набухли все вены. Энтони поднялся. Он стоял неподвижно, с прямой спиной — так же, как стоял, когда его дразнил Ральф или за него принимался отец. «Он герой!» — думал тогда Сильвестр, но Энтони был не просто герой. Выглядел он так, словно обладал способностью отстраняться и не чувствовать мучений.

— Подними это! — закричал декан.

Энтони присел, причем искалеченную ногу пришлось для этого отставить в сторону. Он настолько часто проделывал это, что даже в таком состоянии не утрачивал присущей ему своеобразной грациозности. Снова выпрямился, держа в правой руке листок. По всей тыльной стороне ладони тянулась полоса, набухавшая на глазах.

— Дай сюда!

На этот раз Энтони не подчинился. Он стоял и сжимал дрожащими пальцами раненой руки листок с рисунком корабля.

— Дай сюда, я сказал! — Голос декана стал угрожающе тихим. Когда Энтони не пошевелился, он снова замахнулся палкой.

— Нет! — плаксиво взвизгнул Сильвестр.

Декан, не обратив на него внимания, ударил Энтони по рукам. Мышцы дрогнули, кожа лопнула, но пальцы еще крепче сжали лист бумаги. Декан спокойно выпустил палку из рук и схватил бумагу. Послышался треск, лист разорвался. Сквозь стиснутые зубы Энтони застонал от боли.

— Корабль, — произнес декан, разглядывая рисунок. — И на это ты тратишь дорогой материал, который тебе выдали для кропотливого труда? Чтобы нарисовать корабль?

— Да, почтенный отче, — ответил Энтони.

— А ты знаешь, чего это будет стоить тебе? — Сжимая в одной руке разорванный лист с кораблем, отец Бенедикт замахнулся палкой, которую держал в другой руке.

— Да, почтенный отче.

Внутри у Сильвестра все сжалось. Декан побьет Энтони, прижмет голову и плечи к парте, будет со свистом лупить не только по постыдно обнаженному заду, но и по совершенно беззащитному достоинству. Разве порка — не меньшее из того, что заслужил Энтони за предательство их дружбы? За то, что утаил от него, что он по-прежнему мечтает о корабле?

Сильвестр прижал руки к животу. Ему было безразлично, чего заслуживает Энтони, больше всего на свете юноше хотелось защитить друга.

— Это я нарисовал! — крикнул он, сам едва осознавая, на что обрекает себя. — Энтони просто смотрел, потому что я его попросил.

Не глядя на Сильвестра, декан спросил:

— Это правда?

— Нет, почтенный отче, — ответил Энтони. — Это мое. Мастер Сильвестр не мог нарисовать это.

— Почему?

— Потому что так могу только я.

Взгляд декана опустился на разорванный рисунок. Некоторое время он разглядывал его, прищурившись, затем спрятал за пояс.

— Двадцать пять, — произнес он и схватил Энтони за плечо.

— А как насчет этого? — закричал Сильвестр, извлекая из-под парты книгу и протягивая отцу Бенедикту. — Я читаю запрещенную литературу, крамольную, как труды Лютера, и, наверное, это скорее заслуживает порки, чем пара безобидных линий на бумаге.

Не отпуская плеча Энтони, декан взял книгу и принялся рассматривать ее.

— «Похвала глупости», — прочел он название. — Дезидерус Эразм. И что в этом запрещенного? Этот Эразм — друг Томаса Мора, который заседает в королевском совете. А наш король тверд и непоколебим в вере. — Он вернул книгу Сильвестру. — Поверьте, мастер, если бы мне пришлось предположить, будто вы читаете еретические сочинения и являетесь посланником сатаны, я не стал бы марать руки, избивая ваше изнеженное седалище. Я сообщил бы о вас в Винчестерскую епархию, чтобы вас привязали к позорному столбу и сожгли на костре.

Казалось, аудитория затаила дыхание.

— Почтенный отче, — произнес Энтони.

— Что ты еще хочешь сказать?

— Можно мне получить назад свой корабль?

Другие мальчики захихикали.

Декан посмотрел на Энтони, но ничего не сказал.

— Вперед! — велел он. — Ложись на кафедру. — Он отпустил его плечо, но не толкнул. Энтони пошел сам.

— А вы выметайтесь, — сказал отец Бенедикт. — На сегодня урок окончен.

Мальчики в недоумении остались сидеть на своих местах.

— Я сказал, уходите! — прикрикнул на них отец Бенедикт. — Он получит свое наказание, но никому из вас я не позволю над ним потешаться.

Сильвестр понурился и вышел под весеннее солнце. Остальные давно уже опередили его.

Он поднял голову, увидел под козырьком школы Фенеллу и вдруг испытал смешное желание: броситься ей на шею.

— Где Энтони? — встревоженно спросила Фенелла, даже не поздоровавшись.

— Он его бьет! — вырвалось у Сильвестра.

— Кто? Декан?

Сильвестр кивнул.

— Двадцать пять ударов, причем не розгой, а этой ужасной палкой. Энтони рисовал под столом корабль… О, Фенелла, он лгал нам! Он не освободился от этого, он готов на все, как и прежде, лишь бы построить корабль!

И тут он с ужасом увидел показавшуюся из-за спины Фенеллы девушку — то была его сестра Джеральдина. Последний человек, которого ему сейчас хотелось встретить.

— Доброе утро, братец, — произнесла она. — Поскольку все остальные в этом городе мне безразличны, я хотела, чтобы ты первым узнал новость.

— Какую?

— Я уезжаю ко двору. — Джеральдина, ликуя, запрокинула голову, волосы выбились из прически. — Знакомый отца по адмиралтейству нашел мне место — при дворе королевы Екатерины.

— А как он мог освободиться от этого? — спросила Фенелла, продолжая разговор, как будто Джеральдины здесь вообще не было. — Для него это было бы все равно что освободиться от самого себя. Его корабли — это лишь крохотный осколок мира, который он понимает.

Сильвестр вынужден был признать, что она права. Более того, Энтони рожден строить корабли; у него талант, в котором с ним никто не может тягаться. Тот, кто не подпускает его к кораблям, отнимает что-то не у него, нет — он отнимает что-то у мира.

— Но мы не имеем права допустить этого! — воскликнул он. — Отец Бенедикт разобьет ему достоинство, он измочалит его, как тряпку!

Смех Джеральдины прозвучал неестественно, похоже, она была очень напугана.

— А он бесстрашен, господин декан, этого у него не отнять.

— Бесстрашен? — набросился на нее Сильвестр. — Потому что он послал нас на улицу и теперь мучает его там? Энтони доходяга, Джеральдина. А еще калека. Он не может защититься.

Небесно-голубые глаза Джеральдины расширились так, что стали видны белки.

— Кто бьет черта, тот острит себе кол.

— Энтони не доходяга и не калека, — произнесла Фенелла, по-прежнему не обращая внимания на Джеральдину. — Если он не защищается, значит, не хочет, а его достоинство у него не отнимет никто.

Сильвестр замер. Фенелла была не так уж неправа. То, что он может защититься и от высокого, крепкого парня, Энтони доказал давно, правда, несмотря на это, случившееся тогда едва не убило его.

Джеральдина переводила недовольный взгляд с одного на другого. Все молчали, пока не пришел Энтони. Камзол он держал на локте. В одной рубашке и брюках он действительно не выглядел доходягой, а был сплошным клубком сухожилий и мышц. Даже сейчас, после перенесенного унижения, в его бедрах чувствовалась какая-то затаенная сила.

«Мы все еще мальчишки, — осознал Сильвестр. — А он — мужчина. Который не только знает, как ставятся шпангоуты каракки, но и каково это — убивать». Энтони казался усталым, лицо у него было красным и потным. Сильвестру хотелось обнять его и прошептать, что он считает его сильнее других.

— Очень плохо было? — спросил он.

— Нет, — ответил Энтони и пошел дальше.

— Отец Бенедикт — проклятый живодер.

— Нет, — снова заявил Энтони.

— Ты считаешь, что он имел право бить тебя? — набросился на него Сильвестр. — Никто из нас никогда не получал от него порки. Нас он уважает, а с тобой обращается как с упрямым бараном, который не заслуживает уважения. И почему ты защищаешь его после этого, я не понимаю.

Энтони перевел на него взгляд бронзово-карих глаз.

— Он прикоснулся ко мне, — произнес он. — Замарал руки и не испугался.

Сильвестр удивленно молчал. Только теперь до него дошло, почему Джеральдина сказала, что декан храбр. Ему хотелось обнять Энтони, но он не осмелился, как и всегда. Даже Мортимер Флетчер не прикасался к младшему сыну — со дня смерти Ральфа. Энтони стал неприкасаемым, как прокаженный. Неужели отец Бенедикт стал первым человеком за девять лет, который осмелился прикоснуться к Энтони? И вдруг вперед вышла Фенелла. Она преградила Энтони дорогу, взяла его лицо в руки и какое-то время просто стояла неподвижно, а потом принялась гладить его. Энтони замер лишь на один удар сердца. Затем расслабился и, словно во сне, опустил веки, отдаваясь ее рукам. Фенелла долго гладила его по щекам, потом ее руки скользнули ниже и принялись гладить плечи.

Сильвестр отвернулся. Никогда прежде он не чувствовал так явно, что двое людей должны остаться наедине. Во рту пересохло.

Разве он не предложил принять удары вместо Энтони? Разве не стоило бы другу поблагодарить его? Ему не хотелось думать подобным образом, и он ненавидел себя за собственную зависть. И, чтобы не чувствовать себя так, словно весь мир обернулся против него, Сильвестр перевел взгляд на сестру и… испугался.

Джеральдина, холодная Джеральдина, которую ничто в этом мире не могло задеть, смотрела на Энтони и Фенеллу, как на двух неземных существ. Ее губы трепетали, словно она пыталась что-то сказать, но не могла издать ни звука. Она наблюдала, как Фенелла гладит лицо и плечи Энтони, и не могла отвести глаза, как будто ее заколдовали. Впервые в жизни она не могла отстраниться, наморщить носик и, насмешливо улыбнувшись, пойти прочь с гордо поднятой головой. При этом она была прекрасна как никогда. Настолько прекрасна, что Сильвестру стало больно.

В какой-то момент оцепенение спало. Когда Сильвестр снова повернулся к обоим, Энтони взял Фенеллу за тонкое запястье и положил конец ласкам. Ее он тоже не поблагодарил, но посмотрел на девушку с улыбкой в глазах. Не как мальчик, а как мужчина.

— Ну что? — спросил он Сильвестра. — Пойдем к каналу?

— Почему ты не сказал мне, что по-прежнему хочешь построить корабль? — не ответив, спросил у него Сильвестр. От злости голос его звучал, как у обиженной девчонки.

— А ты меня не спрашивал, — ответил Энтони.

Затем он протянул Фенелле руку, еще раз с улыбкой взглянул ей в глаза и спокойно повел ее прочь. За поясом у него торчал изорванный рисунок.

 

3

Фенелла

Портсмут, май 1522 года

Фенелла бежала, косы развевались по ветру. И только добежав до узкой полоски лиственного леса, она сбавила шаг. Она не хотела, чтобы мужчины услышали, что она пришла.

Она остановилась на опушке и прислонилась к стволу дерева. За опушкой был последний сухой участок лужайки перед болотом, земля, выкорчеванная по поручению города, чтобы мужчины могли упражняться там в стрельбе из длинного лука.

«Все мужчины младше шестидесяти лет, — приказал король, — если они не парализованы, не калеки и не тяжело ранены». Энтони со своей ногой не подпадал под приказ, но он не позволил отстранить себя от занятий. Ни в коем случае.

Закон обязывал каждого мужчину, в доме которого был здоровый сын от семи лет и старше, купить тому лук с двумя древками и стрелы, и Мортимер Флетчер купил своему сыну Ральфу роскошный лук. В какой-то момент после смерти Ральфа Энтони начал пользоваться луком, и никто ему не препятствовал.

Всякий раз, приходя за ним сюда, Фенелла некоторое время стояла среди деревьев на опушке, потому что ей нравилось смотреть на него. Мужчины и мальчики тренировались группами, стреляя по расставленным мишеням. Среди них были отцы, с гордостью и нетерпением обучавшие сыновей, несколько ветеранов, поддерживавших себя в форме, и толпа молодых ребят, которым, судя по всему, нравилось мериться силами. Играть в футбол король запретил, равно как и драки, чтобы ничто не отвлекало от работы с луком. Длинный лук был исконным оружием англичан, и Генрих VIII хотел править страной, наполненной боеспособными лучниками. Лук был тяжелый, высотой в человеческий рост, и, чтобы натянуть его, нужно было обладать немалой силой в плечах. Сильвестр как раз ухватился левой рукой за древко из эбенового дерева, правой натянул тетиву до самого подбородка. Яркий весенний свет запутался у него в волосах, а мышцы рук отчетливо проступали под камзолом. Юноша был полным воплощением мужской красоты, и Фенелла, наблюдая за ним, рассмеялась. У нее должно было быть пятеро братьев, она не должна была жить одна с овдовевшей матерью. Но никто из братьев не выжил. Этот статный светловолосый парень, всадивший стрелу со слишком большой силой почти в самое яблочко, был больше всех похож на брата — другого у нее не будет.

Аплодисменты товарищей были жиденькими. У каждого из них имелся повод завидовать Сильвестру, и им плохо удавалось скрывать свое недовольство. И только Энтони подошел к нему и положил руку на плечо. Они какое-то время постояла рядом, переглянулись. Фенелла любила, когда они были такими. Никто не предполагал, что обожаемый всеми Сильвестр может сомневаться в себе, но именно присутствие Энтони было для него поддержкой и опорой. Сильвестр с благодарностью улыбнулся другу, а затем передал лук. Гибкая оболонь Ральфова лука давно испортилась, и Джеймс Саттон с удовольствием купил бы Энтони новый лук, но Сильвестр уперся:

— Мы делимся всем. Почему бы нам не делиться длинным луком?

«Потому что вы делитесь не всем», — думала Фенелла, но ни она, ни Энтони ни слова не сказали Сильвестру. Совершить кругосветное путешествие или построить корабль для короля не могло быть намного тяжелее, чем обидеть Сильвестра.

Энтони взвалил лук на плечо и зашел за выстриженную в траве линию. На нем был черный камзол. Никто не знал, кто научил его так изысканно одеваться. Он носил обноски священника, как говаривала Сильвестрова тетушка, но носил их, как король свой горностаевый мех. Поставил лук, не поднимая его, выгнул спину и всем весом натянул тетиву, используя силу каждой мышцы, от пальцев ног до макушки. Его движения казались равнодушными и легкими, и, когда тетива устремилась вперед, стало страшно. То, что наконечник стрелы ударился прямо рядом со стрелой Сильвестра, точно в яблочко мишени, давно уже перестало удивлять Фенеллу.

— На сегодня мне хватит, — произнес Энтони, возвращая лук Сильвестру. Слегка крутнулся на здоровой ноге, движением брови давая понять Фенелле, что увидел ее. А затем пошел за своей стрелой.

Ему никто не аплодировал, но никто и не проявлял зависти.

Он не был для них соперником, ни с девушками, ни на войне, о которой они мечтали. Невероятная точность попадания, которой он научился, ничем не поможет ему, калеке, поскольку стрелок из длинного лука должен крепко стоять на земле и быть способным выдерживать бесконечные переходы в тяжелом обмундировании. Энтони знал это. Он тренировался с луком, потому что требовал от себя умений во всем, что могли делать остальные. Но как только остальные исчезали, он прятался под защиту сумерек, чтобы учиться другим вещам, и при этом ему нисколько не мешала увечная нога.

Он учился стрельбе.

Из аркебузы, которую оплатил ему священник.

— Время длинного лука подходит к концу, — произнес Энтони, хотя один лучник мог выпустить восемь стрел за тоже время, которое требовалось аркебузиру для одного-единственного выстрела. Кроме того, огнестрельное оружие считалось неточным, но на это Энтони говорил так: — Если я не попадаю в цель, значит, нужно просто больше тренироваться.

Когда он уходил, молодые люди смотрели ему вслед. Фенелла читала их мысли. «Калека ничего не отнимет у нас, думали они. — Может быть, в нем что-то и есть, но ни одна девушка не посмотрит на одноногого. А если посмотрит, то ее отец быстро отобьет у нее охоту. Это по-прежнему все тот же Энтони Флетчер, убивший своего брата в доках, когда со стапелей сошла «Мэри Роуз». Он по-прежнему неприкасаемый, по-прежнему ходит с палаческой удавкой на шее».

Энтони знал это. Он вложил стрелу в колчан, принес его Сильвестру и еще раз коснулся плеча друга. Затем засунул руки за пояс и побрел прочь с площадки, беззаботный, как никто в этом мире. Сделав три шага, он поднял голову и посмотрел в лицо Фенелле. Она спряталась под защиту леса, а затем улыбнулась и протянула к нему руки.

На берегах канала уже не первый месяц шло строительство. Король Генрих ужасно разочаровал молодежь своей страны, когда заключил мир с Францией. Однако сейчас он приказал заменить деревянные укрепления своего портового города Портсмута каменными и тем самым подал новую надежду. Портсмут находился напротив французского побережья, отделенный от него лишь узкой полоской пролива. Этот город был словно создан для войны.

Если король приказывал возводить башни и стены, это могло означать лишь то, что мир будет длиться недолго. Священная Римская империя воевала с Францией уже больше года., и многие надеялись, что вскоре на стороне императора выступит и Англия. Молодые люди, которым не терпелось заполучить шпоры, дрожали в предвкушении, словно лошади в стойле.

Фенелле и Энтони пришлось долго искать, прежде чем они нашли бухту, где грохот молотов и скрип лебедок не заглушал бы их любовные перешептывания. Ветки ивы защищали их от взглядов, а за ивой росла огромная, в три человеческих роста черешня. Заслышав голоса, молодые люди прятались в кроне дерева, на ветках которого они обычно устраивались. Со временем они научились целоваться досыта, да так, чтобы ни одна ветка не скрипнула.

Но сегодня они были одни, и погода стояла достаточно теплая, чтобы сидеть на траве. Когда они нацеловались и решили передохнуть, Фенелла прислонилась к иве, а Энтони вытянулся на спине, положив голову ей на колени. Она убрала волосы с его лица, с аккуратностью, которой всегда добивалась ее мать, когда сажала девушку вышивать, и пришла в восторг от сплетения тонких жилок у него на виске. Иногда юноша улыбался, когда Фенелла гладила его, а если не делал этого, она принималась его щекотать, пока у него не оставалось иного выхода. Щекотно ему было везде. Под подбородком, на талии и в тех местах, о которых приличной дочери вдовы чиновника и думать было нельзя.

Ему было хорошо, и за это она благодарила его. Иногда по лицу она видела, что у него болит голова, хотя он прикладывал максимум усилий, чтобы не подавать виду. Порой Энтони сидел в траве, наклонившись вперед, прижав ладони к вискам, как будто пытаясь выдавить боль из головы. Но ей нельзя было помогать ему, она должна была отводить взгляд, словно ничего не замечая.

Сегодня ему было хорошо как никогда. Первые цветы тимьяна, росшего меж кустиков травы, источали аромат, одурманивая Фенеллу. Стоило ее взгляду упасть на темно-красные губы Энтони, как она, не в силах сдержаться, наклонялась вперед и снова целовала его, хотя при этом у нее болела спина. Он был очень подвижным и ловким и мог бы сам потянуться к ней, но делал это только тогда, когда ему было удобно. Иногда из-за этого они боролись, пока не начинали едва ли не задыхаться от поцелуев и смеха, а потом с наигранным смущением поправляли складки одежды и нарочито старательно приглаживали волосы.

— Я должен кое-что сказать тебе, Фенхель. Пока ты меня опять не поцеловала.

— Почему? Потому что потом я могу решить, что ты не заслуживаешь поцелуев?

— Точно.

— Ты говорил Сильвестру?

— Боюсь, что нет.

И тогда она поняла, о чем он.

Она всегда знала это и пыталась подготовиться к этому моменту. После того мартовского случая с отцом Бенедиктом Сильвестр поговорил с отцом. Джеймс Саттон, недолго думая, позволил Энтони делать то, для чего он был рожден: строить корабли. Никто из корабелов не хотел видеть его на верфи, но Джеймс Саттон стал учить его сам, по вечерам, когда все расходились по домам. К слабому свету Энтони привык. Всему, что нужно было, он учился в сумерках.

Сэр Джеймс по-прежнему был добрейшим человеком на свете. Между ним и Энтони не было никаких широких жестов, но тихая радость, которую тот испытывал, глядя на талант Энтони, была очевидна. Спустя год, весной, он сказал ему:

— Ты знаешь так же, как и я, что я уже ничему больше не смогу научить тебя. Поверь мне, мой милый, если бы в этой стране был человек, способный это сделать, я бы умолял его взять тебя в обучение, даже если бы это было последнее, что он смог бы сделать.

— Я знаю, — ответил Энтони. Спасибо он не говорил никому, но сэр Джеймс и так знал, что он имел в виду.

— Если тебе нужны деньги…

Энтони покачал головой.

— Без денег ты никуда не сможешь поехать.

— Я найду способ.

Он поднял зацелованные веки и посмотрел на Фенеллу своими ясными глазами. Судя по всему, он нашел способ. Он уйдет.

«Я не стану плакать, — поклялась себе Фенелла. — Только не при нем. Я не скажу ему, что я понятия не имею, как это сделать: жить без него».

— Фенхель?

Фенелла кивнула.

— Неужели ты хочешь, чтобы я просил у тебя прощения?

— Ах, замолчи, — ответила Фенелла. — Куда ты едешь?

— В Геную. Меня берет с собой мастер, чинивший обе торговые галеры. Королю стоило бы построить себе такие галеры для войны.

— Мы говорим сейчас не о галерах, Энтони.

— Нет. Боюсь, что нет.

Она должна была догадаться. В начале весны он с горящими от восторга глазами рассказывал ей, что генуэзский мастер позволил ему работать с ним. В качестве подмастерья, не получавшего за работу ни единого пенни. Но Энтони был равнодушен к деньгам. Ему важно было лишь то, что этот человек не спрашивал, как его зовут.

— И когда же? — произнесла Фенелла, заставив себя задать вопрос.

— Завтра.

Ей пришлось взять себя в руки, чтобы не ударить его. Хотя он никогда не скрывал, что корабли для него превыше всего, нельзя вести себя так, словно то, что между ними было, ничего не значит. Отец Бенедикт мог поднять на него руку, но любили его только Фенелла и Сильвестр, и, возможно, не будь их, он сломался бы под грузом ненависти всего города. Они никогда не требовали благодарности, но сейчас гневные слезы затмили ей взгляд. Она схватила его за волосы и принялась трясти. Потом отпустила.

— Закончила, Фенхель?

— Замолкни, Энтони. Если ты скажешь: «С тобой было мило», получишь пощечину, которую не забудешь до конца своих дней.

— Неужели ты действительно считаешь, что я способен на это?

— Сейчас мне не приходит в голову ничего, и я действительно не знаю, на что ты способен. Так что просто ничего не говори, ладно?

— Нет, — сказал Энтони, скатился с ее колен и присел рядом. — Я не умею, Фенхель.

— Что ты не умеешь?

— Извиняться. Благодарить. Никого. Ты же знаешь это. Или не знаешь?

— Да, да, да. Я все знаю, поэтому можешь убираться с моего благословения. — Она уставилась в траву. Под сенью ивы, там, где ее не выбелило солнце, травинки были нежны и зелены, словно весна еще не закончилась.

— Я люблю тебя, — сказал Энтони.

Фенелла схватилась за сердце, ей показалось, что оно сейчас остановится.

— Что это значит?

— Я никогда никого ни о чем не прошу, — гордо заявил он.

Но я хотел бы вернуться.

— В Портсмут, Энтони? — Голос ее звучал едва слышно. — В город с единственным сухим доком в Европе? Туда, где был построен корабль, который ты никогда не забудешь?

На его щеке дрогнул мускул.

— Нет, — ответил он. — К тебе. — На этот раз наклонился он. Обнял ее, крепко прижал к себе. — Не с пустыми руками, Фенелла. У нас кораблестроение все никак не сдвинется с мертвой точки, а такой человек, как я, ничего не добьется, не побывав за границей.

— Ты действительно думаешь, что будет мир и король не станет больше строить таких кораблей, как тот?

— Ты можешь спокойно называть его по имени, — произнес Энтони. — Мне не больно. Он называется «Мэри Роуз».

— Ты когда-то сказал, что второго такого корабля не построит никто в целом мире.

— Тогда я был невоспитанным семилетним ребенком.

— Теперь ты больше такого не скажешь?

По лицу юноши скользнула тень, на миг выдав его ранимость.

— Почему же, — произнес он, — в некотором роде… да.

— В некотором роде?

Он посмотрел сначала на землю, потом в лицо Фенелле.

— Тебе не хочется сказать мне, что пришло время избавиться от нее? — спросил он.

— А если бы даже я и сказала? Разве бы ты смог? — вопросом на вопрос ответила Фенелла.

Энтони покачал головой.

— От нее — никогда.

Помолчав некоторое время, он заявил:

— У нее я научился тому, что корабль способен на большее, чем просто перевозить войска с одного побережья на другое и таскать грузы, словно какой-то вьючный осел.

Фенелла кивнула, хотя была совершенно уверена в том, что у него была совсем другая причина не забывать «Мэри Роуз».

— Это первоклассная каракка, — продолжал Энтони. — Под Брестом она практически в одиночку одержала победу для короля, и, пока не подоспел «Генри Грейс э’Дью», эта спущенная на воду неповоротливая посудина, флагман сражался безупречно. Но времена меняются. Корабли, которые строятся на континенте, давно стали плацдармами морских битв. «Мэри Роуз» уже нужно не просто больше орудийных портов и более низко расположенный центр тяжести, если она хочет держаться наравне с остальными. Ее нужно в корне переделывать.

— И почему ее не переделывают?

Энтони взял в зубы травинку и прикусил ее, а затем заговорил:

— Почему? Потому что у короля другие заботы.

— Продолжение рода?

— Боюсь, что так, — сжевав травинку наполовину, Энтони присвистнул. — За десять лет у него не было ни одного живого наследника. Король, который задается вопросом, угоден ли его брак Богу, не может больше думать о флоте.

Фенелла понимала, о чем он говорит. Об этом говорила вся Англия. Единственный ребенок, которого могли продемонстрировать красавец король и его благородная испанка, был бесполезной девочкой, при пяти мертвых мальчиках. Как Фенелла.

— Но что может измениться до той поры, как ты вернешься? — спросила она более холодным тоном, чем собиралась. — Последняя беременность королевы была пять лет назад. Никто уже не предполагает, что она родит живого наследника.

— Кто знает. — Юноша пожал плечами и выплюнул травинку. — Тем не менее война на континенте продолжается. Однажды королю придется открыто заявить о своем отношении. Если он встанет на сторону императора Габсбурга и вступит в бой против Франции, все переменится.

Это была мечта Энтони: отправиться на войну, проявить себя, смыть грязь со своего имени или по меньшей мере умереть при попытке сделать это.

— Не умри, — негромко произнесла Фенелла.

— Я постараюсь. — В его улыбке промелькнуло смущение. — Когда я вернусь, мне придется найти подходящую работу. Где- нибудь там, где меня ни одна живая душа не знает. На крайний случай, в речном судоходстве, пока оно приносит достаточно денег, чтобы прокормить прекрасную обжору.

Фенелла снова схватилась за сердце. Затем выпрямила спину, чтобы скрыть бушевавшую внутри бурю.

— Мастер Флетчер, вы ведь не станете утверждать, что этот ваш лепет — предложение?

— Ты же меня знаешь, — ответил он, прикрывая глаза. — Я не могу иначе.

Ее рука потянулась к нему. Его рука потянулась к ней. Когда руки встретились, молодые люди бросились друг к другу и крепко обнялись. Шумно дыша ей в ухо, он застонал.

— Фенхель, если захочешь, ты найдешь себе сотню других, получше. Но ни один из них без тебя не лишится остатков рассудка.

Она была грубой девушкой, легко сносила удары судьбы, вела хозяйство своей взбалмошной матери, ссорилась из-за наследства и содержания со злобным дядей. Она была ребенком, которого не хотел ее отец, поэтому в возрасте пяти лет решила, что она тоже никого не хочет. Только Энтони. Который тоже никого не хочет. Только ее.

«Мы люди с тесными сердцами, — думала она. — У него есть место в моем сердце, а у меня — в его. И только потому, что иногда сложно иметь в своем сердце людей вроде нас, мы расширили свои сердца всего на дюйм. Чтобы туда поместился Сильвестр, который поможет нам терпеть друг друга».

Он отодвинул губами ее волосы и прошептал ей на ухо:

— Сейчас лучше?

— Нет. — Она рассмеялась сквозь слезы и осторожно выпрямилась. — Это будет ужасно. Ты можешь сказать, что мне делать без тебя в этом городе?

— Не лазать на черешни, Фенхель Прекрасная. Не забираться под ветви ивы и не разрешать красивым парням класть голову тебе на колени.

Она легонько шлепнула его по губам.

— Ты кто угодно, только не красивый парень.

— Вот именно поэтому.

— Это, случайно, не Энтони Флетчер говорит мне, что он ревнует?

— А почему бы и нет?

— Потому что у тебя нет сердца, сатаненок мой.

Так говорили в городе. «Черный мальчишка Флетчер, сатаненок, он укокошил своего брата, а в груди у него и сердца-то совсем нет».

Он взял ее за руку и положил себе под камзол. Сквозь ткань рубашки чувствовалось биение сердца, рассказывавшее ей о том, что не мог произнести этот трус, которому и принадлежало это сердце. Она поделилась с сердцем причитавшейся ему нежностью, разозлилась на мешавшую ткань рубашки. «Я так люблю твое сердце, Энтони. Я так люблю тебя. Пусть Господь хранит тебя, но я не имею права говорить этого, потому что тогда ты нахмуришь брови так, словно в голове у тебя начинается буря».

— Я дарю ее тебе, — произнес он.

— Что ты мне даришь?

— Штуку, которой у меня нет, хотя она так и скачет у меня под ребрами.

— Это чистейшей воды легкомыслие, мастер Флетчер.

— Правда?

Она укусила его за ухо.

— Если ты подаришь мне свое сердце, тебе придется беречь его. Иначе, если ты не принесешь его обратно, я буду очень сильно злиться.

— Очень сильно, Фенхель?

— Можешь не сомневаться. Так сильно, что ты, дурак, и представить себе не можешь.

Энтони поцеловал ее. Сначала нежно, в уголки рта, затем грубо — в губы.

— Я приведу его обратно, — хриплым голосом произнес он. — Что со мной может случиться?

— Кто знает? Если верить моей матери, на всем континенте скоро небо рухнет на землю. — Она попыталась передразнить плаксивый голос матери: «Весь мир сошел с ума. Этого Лютера науськал сатана, и за это Господь всех нас покарает».

— На себе подобных сатана не бросается, — ответил Энтони и поцеловал ее в шею. — Кроме того, этот Лютер бесчинствует не в Генуе. По крайней мере я бы ему не советовал.

— Почему же?

— Потому что я его застрелю, если он помешает мне.

Не до конца понимая, что она делает, девушка зажала ему рукой рот.

— Молчи, ради всего святого!

Он спокойно отнял ее руку ото рта и поцеловал кончики пальцев.

— Разве не долг доброго христианина — покончить с еретиком? Отец Бенедикт говорит, что кому-то придется взять это на себя, иначе мир погрузится в пучину хаоса.

— Мне все равно, что болтает твой вечный Бенедикт. Я не люблю, когда ты говоришь об убийстве.

На щеке у него дрогнул мускул, очарование рассеялось.

— Понимаю. С убийцей об убийствах не шутят.

Она вырвала у него руку, отвернулась.

— Ты не убийца, а глупый мальчишка, который заслуживает хорошей взбучки, если будет так говорить. Неужели после всех этих лет ты все еще думаешь, что мы с Сильвестром обвиняем тебя? Если ты действительно так считаешь, я ничем не могу тебе помочь. Думай что хочешь.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы пересилить себя, затем он мягко толкнул ее локтем в бок. Вместо извинений он поцеловал ее, а она поцеловала его, поскольку голод решил, что они отдыхали достаточно долго. Как жить без губ Энтони, без плеч Энтони, без бедер Энтони, этих крепких и сильных мускулов, которые нельзя будет даже пощекотать, как жить с этим голодом? Без запаха Энтони, без голоса Энтони, без самоуверенного бесстыдства Энтони? Она рванула рубашку на его шее, укусила за плечо. Он вздрогнул, а у нее закружилась голова от страсти.

После она снова прислонилась к иве, а он положил голову ей на колени.

— Как ты собираешься там жить? Ты же не говоришь по- итальянски.

— Генуэзец говорит, латыни достаточно. Если это не так, мне будет только на руку. Тогда я, по крайней мере, не буду говорить глупости.

— Жаль, что я не говорю по-итальянски, — вырвалось у Фенеллы.

— Почему?

— Не знаю. Он звучит так красиво и непривычно. Похож на что-то, что мы придумывали в детстве, когда прятались за доком. Будто на его словах можно путешествовать, как на кораблях, — как мы мечтали.

Он взял ее руку, поцеловал ладонь и положил себе на грудь.

— Вы поэты, и ты, и Сильвестр. Если в моей дубовой голове останется пара слов на итальянском, я привезу их тебе, хорошо? — Его кожа под рубашкой была теплой и пульсировала.

— Сильвестр… Когда ты ему скажешь?

— Я хотел попросить об этом тебя.

— Ты не просто трус, Энтони Флетчер, ты самый жалкий трус во всей Англии.

— Ты и так это знаешь. — Его глаза искрились. — Сильвестр и без того страдает, как собака, тоскуя по своему ангелочку, сестре. Если он посмотрит на меня своим душераздирающим взглядом, мне что, сказать ему в лицо, что теперь уезжаю и я? На такое способно только чудовище.

— Ты и есть чудовище, любимый. Кроме того, ты оказался достаточно хладнокровен, чтобы сказать мне это в лицо.

— Ах, тебе… — произнес он и украдкой сорвал поцелуй с ее губ. — Ты привыкла к горестям.

Она ударила его по щеке, правда, недостаточно сильно, чтобы причинить боль. Но он все равно испугался. Нахмурил брови, коснулся ударенной щеки и сразу же схватился за волосы.

— А я-то думал, что нравлюсь тебе, Фенхель.

— Иногда, — вздохнула Фенелла, снова приняла поцелуй в качестве извинения и решительно, но очень нежно поцеловала его в ответ. — И о чем думало Небо, создавая тебя?

— Небо — ни о чем, сердце мое.

— Ты невыносим.

— Это тоже для тебя не внове. Скажи Сильвестру, что я напишу ему письмо, хорошо?

— Он порвет его на мелкие клочки, потому что не сможет сделать этого с тобой.

Энтони усмехнулся.

— Я не сомневаюсь. Но только после того, как прочтет его.

 

4

Роберт

Резиденция Хемптон-корт, Дворец правосудия, Троица 1523 года

Дворец представлял собой роскошную безделушку, настоящую жемчужину из булыжника. Однако весь двор смеялся, что эта драгоценность принадлежит не королю Генриху, а его лорд- канцлеру, могущественному кардиналу Уолси, о котором поговаривали, будто он держит короля, а вместе с ним и всю страну. Каждый год кардинал приглашал придворных на банкет по случаю Троицы, и тот, кто обнаруживал свое имя в списке приглашенных, мог радоваться и считать, что что-то да значит при английском дворе.

В коридоре, ведущем в зал, стоял Роберт Маллах, граф Рипонский, и ждал, когда король промчится мимо него в развевающейся мантии. Вместе с ним ждал Томас Болейн, придворный, имевший заслуги на дипломатической службе и за это недавно принятый в орден Подвязки. В окна эркера барабанил дождь.

Роберт едва сдержал стон. «Над этим островом вечный дождь. Постоянно, даже в конце мая небо беспросветно серое».

— Я вас прекрасно понимаю, милорд Рипонский, — произнес Томас Болейн.

Его голос был неприятен Роберту, словно слизень на голой: коже. Мужчина был подхалимом, но именно поэтому он ему сейчас: и был нужен. В этом коридоре собирались люди, которые намеревались надоедать королю по поводу какого-нибудь дела, и Болейн будет как раз надоедать. Сам Роберт благодаря этому мог держаться в тени, сохраняя остатки собственного достоинства.

— Я вас действительно понимаю, — во второй раз произнес Болейн. — Боевым кораблям нужен уход, но к чему эта спешка, это рвение? Вы знаете, кого напоминаете мне? Простите, драгоценный, — одну из моих охотничьих собак, которая попробовала кровь и теперь без нее не может.

Роберт закусил губу. Болейн дурак, но его описание верно. Он попробовал кровь. Когда же это произошло? Когда-то на заре туманной юности, которую он тратил бездарно в болотистом графстве на побережье Йоркшира. Однажды утром, стоя на скале над бушующим морем, он осознал, что народ, к которому он принадлежит, торчит на жалком дождливом острове. Если он хочет когда-нибудь убраться отсюда, ему нужны корабли. В то холодное туманное утро, пребывая вдали от цивилизации, Роберт решил бежать из Йоркшира и позаботиться о том, чтобы у его страны были корабли. Не скорлупки, а корабли, которые сумеют выстоять в эти бурные времена.

И поэтому он стоял теперь здесь, в эркере, чувствуя себя униженным просителем. Хоть он и был графом, в жилах которого текла кровь норманнов, владел конным заводом, поставлявшим коней ко двору, но на его штанинах засохла грязь йоркширских болот. Если бы он появился на свет в каком-нибудь другом месте, например неподалеку от столицы, где хотя бы иногда бывает дуновение нового ветерка, его положение было бы совершенно иным. Ему никогда не пришлось бы так унижаться, чтобы получить полномочия, необходимые для выполнения его обязанностей. Он был смотрителем королевского флота, имел звучный титул, но зачем все это, если ему не была дарована власть принимать решения?

— Вы мне не ответите, милорд? — Болейн склонил голову набок, словно болонка. — Надеюсь, я не обидел вас своими словами.

— Нет, что вы, — ответил Роберт. — Просто я задумался.

— Задумались о расширении флота? Вы ведь ни о чем другом не думаете. Вам нужно жениться, драгоценный мой. Семья отвлекает, дает мужчине возможность самовыражения.

Ему хорошо было говорить. Семья самого Болейна состояла из двух дочерей и сына, которые совершенствовали свои хорошие манеры во Франции, пока не началась война. Если бы у Роберта был ребенок, он поступил бы точно так же. Зачем рожать ребенка, если он будет прозябать в йоркширской глуши? Детей у Роберта не было. Чтобы они появились, Роберту нужна была бы жена, а женщины, среди которых он мог выбирать, были островитянками, с болотной грязью на ногах.

— Я самовыражаюсь, создавая этой стране флот, которого она заслуживает, — ответил он Болейну. — С прошлого лета мы воюем с Францией. Вам не кажется, что, будучи союзниками императора, мы должны были бы предложить ему нечто большее, чем пара несчастных барж?

— Ну, вы и горазды преувеличивать, мой добрый друг! — натужно рассмеялся Болейн. — Вряд ли вы можете утверждать, что король Генрих не вкладывает деньги в судостроение. От отца ему досталось, если я не ошибаюсь, всего пять каракк. А сколько у нас есть сегодня? Тридцать точно!

— Тридцать две, — недовольно проворчал Роберт.

— Ну вот. И среди них есть такие роскошные корабли, как «Генри Грейс э’Дью», которому не приходится прятаться за имперскими кораблями.

— Да он и не смог бы — слишком много на нем надстроек. — Роберт судорожно сглотнул. То, что «Генри Грейс э’Дью», гордый королевский флагман, перегружен настолько, что с трудом держится на плаву, потому что была допущена ошибка в конструкции, ему объяснял какой-то безродный и невоспитанный сопляк, выросший в глуши калека, читавший корабли, как великие немецкие реформаторы — Библию. Роберт наблюдал за ним целый день и понял, что мальчишка ему нужен.

— Если переживешь войну, приезжай ко мне в Лондон, — сказал он ему. — На службе мне нужен парень, который знает, где у корабля перед, а где зад.

— Знать недостаточно, — с невыносимым равнодушием ответил парень. — Если сделать центр тяжести слишком высоко и перегрузить орудийную палубу, можно преспокойно их перепутать. Все равно в первый же шторм потерпишь крушение.

— Позволь узнать, о каком корабле ты говоришь? — поинтересовался Роберт.

— Я не об одном, — мгновенно отозвался этот черный пес. — Но в первую очередь о том, на который мы смотрим. «Генри Грейс э’Дью». — Он выплюнул это имя, словно нечто непристойное. — Если не можешь строить двухпалубные суда, лучше довольствуйся однопалубными. А если не хочешь делать на нижней палубе больше оружейных портов, то откажись от бронзовых пушек, поскольку для верхней палубы оружие весом в более чем две тонны слишком тяжелое.

Может быть, поэтому «Генри Грейс э’Дью» не мог выполнять резкие повороты? Может быть, верхняя палуба с ее двойным настилом и массивным форкастлем перегружена и центр тяжести расположен слишком высоко? Это оказалось настолько очевидно, что Роберт готов был рвать на себе волосы: почему он не додумался сам, почему для того, чтобы осознать это, ему понадобился этот босяк?

— Я мог бы приказать выпороть тебя брасом, — произнес он и отвесил парню оплеуху, которая на самом деле полагалась ему. — За то, что ты позоришь флагман своего короля.

— В лучшем случае это поможет моему заду, — ответил парень. — Но не этому кораблю.

— А что тебе не нравится в этом корабле?

— Лучше спросите меня, что мне в нем нравится, потому что на этот вопрос можно ответить одним словом: ничего.

— Мне этого недостаточно! — возмутился Роберт.

Сатаненок пожал плечами.

— Вы же сами все видите. Мы сидим на мели и ждем хорошей погоды, потому что крейсировать против ветра на этом бруске невозможно.

— Это все глупости. Ни один корабль со стоячим такелажем такого размера не предназначен для крейсирования против ветра.

— А почему бы тогда не сделать его более маневренным? Разве боевой корабль не должен выполнять галсы при любой погоде и быть способным уйти от противника? Кроме того, в качестве боевой платформы этот корабль — просто дурная шутка, поскольку при малейшем колебании волн он будет раскачиваться, как маятник.

— Улучшать корабль в той части, что лежит под водой, слишком дорого! — рявкнул Роберт, почувствовавший, что его разносят в пух и прах на собственном поле.

— У нас есть сухой док в Портсмуте, — спокойно ответил калека. — Это не сделает ремонт дешевым, но подъемным — вполне. Если бы у нас было больше таких доков и если бы существовал план для регулярного технического обслуживания всех кораблей, весь флот обладал бы хорошими мореходными качествами.

Некоторое время Роберт молча размышлял. Он то и дело ходил на королевских боевых кораблях, проверяя, как обстоят дела, и чтобы взять с собой то, что стоит затрат. «Генри Грейс э’Дью», который строили с такой помпой, того не стоил. Но черноволосый калека, говоривший на итальянском, как какая-то речная крыса из Неаполя, стоил.

— С чего ты вообще взял, что разбираешься в кораблях? — накинулся на него Роберт.

— А в чем мне еще разбираться? — ответил его собеседник. — Я из Портсмута. Вырос на верфи.

«Портсмут, город, построенный для морской войны, где есть единственный в Европе сухой док. А я из Йоркшира, — с горечью подумал Роберт. — Вырос на конюшне».

— После войны ты будешь нужен мне в Лондоне, — снова сказал он мальчишке.

— Не сразу, мой граф.

— Что это значит?

— Я связан словом со своим мастером в Генуе.

— Плевал я на твое слово! Ты действительно думаешь, что я буду платить выкуп мелкому спекулянту из Генуи за дворнягу из Портсмута?

— Дворняги верны своему хозяину, пока не научатся последнему фокусу, — спокойно произнес парень. — Если я вам нужен, придется ждать.

«О да, ты мне нужен! — осознал Роберт. — Нужен, чтобы я лично выпорол твой тощий зад и выбил из тебя всю эту невыносимую спесь». Он отвел взгляд от странных глаз с блеском бриллианта. Ему хотелось большего, бесконечных разговоров о кораблях и планах, которые ничто не остановит. Но больше всего ему нужен был этот парень, чтобы слушать и наслаждаться тем, что тот обозначает подкупающе скупыми словами, — и чтобы представить его королю.

У короля могла быть куча проблем, но он всегда испытывал слабость к кораблям. С людьми, которые разбираются в кораблях, он часто сидел часами, забывая о шумном мире за стенами замка. Кроме того, он хотел войны, героических поступков, любви и смерти. Не просто пересчитывать монеты, как его отец. Король без наследников не имеет права рисковать жизнью, но, поскольку из-за этого он был обречен прозябать в неотапливаемых дворцах и смотреть на дождь, вместо того чтобы вести свое войско на Францию, Генрих VIII становился капризным, как баба.

— Кто ж вас поймет, — услышал Роберт бормотание стоявшего рядом Болейна. Он заставил себя снова повернуться к нему лицом. — Король может сделать самый внушительный корабль на севере, а вам все не так, — продолжал Болейн. — Вы хотите большего, верно?

Роберт снова вспомнил портсмутского стрелка. У парня за плечами было едва ли двадцать зим, но такого равнодушия, как у него, Роберт не видывал за все свои тридцать пять лет.

— Да, — ответил он Болейну, — мне все мало. А вам? Не потому ли вы носитесь дипломатом по всей Европе, что вам нужно что-то еще?

— Упаси боже, мне ничего не нужно. — Болейн поднял подбородок, развел руками. — Просто я человек без какого бы то ни было таланта. Если хочу получить пару овечек, мне остается только дипломатия.

Роберт вздрогнул. Вот оно, осознание, которого он так боялся: он тоже человек без какого бы то ни было таланта. Или, что еще хуже, у него неправильный талант. Какой прок ему, тоскующему по скрипу рей на ветру, в том, чтобы уметь разбираться в лошадях, видеть, какая кобыла лучше? «Но нет, у меня все же есть дар, который поднимает меня над массой!» — возмутилось что-то у него внутри. Он сразу мог распознать человека, способного построить корабль. И он не останавливался ни перед чем, чтобы заполучить такого человека под свое начало. Однажды его назовут провидцем, человеком, создавшим превосходный английский флот буквально из ничего, представителем нового типа мышления, построившего новый мир на обломках старого.

Старый, заскорузлый образ мышления, сковывавший человеческий рассудок, был ненавистен Роберту так же, как и йоркширская грязь.

— Король идет! — взвизгнул Болейн и, дернув Роберта за рукав жакета, упал на колени. Роберт стряхнул его руку и тоже опустился ниц.

— Дорогу королю! — потребовал глашатай, и те немногие, кто осмелился высунуть голову из эркеров, тут же попрятались.

В следующее мгновение показалась королевская тень. Она была огромной, словно башня, а широкие плечи, казалось, готовы были разорвать бархатную мантию. Но кардинал Уолси, несший свое брюшко за его спиной, был еще больше.

Роберт терпеть не мог мужчин, которые могли тягаться фигурой с профессиональными борцами. Сам он был хорошо сложен, черты лица были гармоничны, мягкие волосы имели рыжеватый оттенок, но все это было таким утонченным и миниатюрным, словно предполагалось, что достанется девушке. Если нужно было преподать урок подданным, ему приходилось кричать, глядя снизу вверх, как на стрелка из Портсмута, хотя тот был калекой и всего лишь среднего роста. Даже в разговоре с ним он вынужден был поднимать свое холодное лицо. «Наклонись, — хотелось приказать ему, как он поступал со своими слугами. — Стань меньше, таким, каким создал Господь меня. Вокруг меня полно лизоблюдов, меня называют пэром Англии, но, если утром мне приходится смотреть в зеркало, на меня смотрит йоркширский карлик. Может быть, ты мне нравишься, мой умеющий читать корабли калека, потому что ты не лизоблюд. Но я все равно выпорол бы тебя, хоть и не сильно, просто в назидание, не до слез. Мы с тобой можем сделать многое. Пусть другие хвастаются исполинскими телами. А у нас с тобой в сердце Мировой океан, мы — исполины духа».

— Ваше Величество… — Послушать Болейна, так он будто стонал в постели со шлюхой. Вцепившись своими когтистыми лапами в подол королевского плаща, он поцеловал пурпурный бархат.

— Да, да, довольно уже. — Генрих VIII рассеянно наклонился, потрепал Болейна по затылку. — Что я могу для вас сделать, мой милый?

— Ах, Ваше Величество…

— Никакого Величества, здесь все друзья, — весело заявил король. — Просто ваш Генрих.

— Король Генрих…

— Я слушаю.

— Меня беспокоят дети, — выдавил из себя Болейн. — Они получили блестящее образование, но сейчас все втроем сидят в моем доме и бьют копытом, словно молодые кобылицы.

— Вот как, вот как… — проворчал король, в доме которого не было молодых людей, которые били бы копытами, поскольку королевская мужская сила произвела на свет лишь болезненную девочку. Он обиженно надул губы: — Мы думали, ваш сын в Оксфорде. И разве мы не нашли вашей старшей подходящую партию?

— О да, конечно, — поспешил заверить его Болейн. — Моя Мэри со временем наверняка станет прилежной супругой, но молодая кровь еще бурлит, не давая остепениться у семейного очага. А что до моего Джорджа, то он научился в Оксфорде тому, чему может там выучиться молодой человек его сословия. И я подумал, возможно, при дворе найдется применение…

— Да, да, хорошо. — Генрих Тюдор махнул рукой. — Присылайте сюда свое потомство. От трех лишних ртов мы не обеднеем.

Он хотел вырваться из хватки Болейна и наконец-то добраться до застолья по случаю Троицы, но тут вперед вышел Роберт. Поскольку он был очень низеньким, ему пришлось преградить королю дорогу, чтобы тот вообще заметил его.

— Мой король, — произнес он твердым мужественным голосом. Если сейчас на него не нападет обычный недуг, цель будет близка как никогда.

— Да, да, — проворчал король, который мог бы плюнуть ему на берет. — Помогите нам вспомнить. Кто вы?

«Роберт Маллах Рипонский», — мог бы ответить Роберт, поскольку этому семейству нечего было стыдиться. Вместо этого он выпятил подбородок и произнес:

— Я тот человек, которому вы поручили надзор за своими кораблями, мой король.

— Нашими кораблями, вот как. — Красивое, немного плаксивое лицо короля оживилось. — Никто не может обвинить нас в том, что мы не открыты для этой темы, но разве вам не кажется, что выбор момента для беседы оставляет желать лучшего?

— Я не стал бы докучать Вашему Величеству, если бы речь не шла о престиже Вашего Величества.

— Ого, ого! Что ж нам остается, как не заставить ждать дам и хрустящих фазанов?

— Я должен благодарить вас, мой король.

— Вы должны говорить, и только.

— Хорошо же. — Роберт расшаркался. — В интересах Вашего Величества я прошу вас отвести один из своих кораблей из зоны боевых действий под Кале и направить его в док на родине.

— Вы просите о чем? — скорее удивленно, нежели сердито воскликнул Генрих.

— Один из ваших кораблей, — повторил Роберт. — Войсковой транспорт. Есть серьезные сомнения по поводу его мореходных качеств.

— Вы совсем спятили, приятель? У герцога Саффолкского на этих войсковых транспортных кораблях все наше войско! Вы действительно считаете, что он может обойтись без одного из них, когда на носу наступление?

— Корабль, о котором я говорю, перевозит с побережья на побережье тысячу ваших людей. Если милорд Саффолкский потеряет их по той причине, что корабль затонет, это может сказаться на успехе наступательной операции.

— А почему один из наших кораблей должен затонуть? Это вам прочла по руке одна из тех обманщиц, которые ошиваются на Чипсайде?

— Нет, — сдержанно ответил Роберт. — Я сам обнаружив это, когда проводил осмотр кораблей Вашего Величества. Каракка, которая меня смущает, имеет две орудийные палубы и четыре падубы на форкастле, поэтому она самым ужасным образом перегружена, а центр тяжести находится недостаточно низко. В результате она не так маневренна, как это нужно для боевого корабля. Кроме того, она качается при малейшем бризе, что мешает ей выполнять (роль боевой платформы и грозит превратить битву в катастрофу.

— Вот как, вот как. Значит, катастрофа. — Король недовольно оттолкнул придворного, который хотел обратиться к нему с другой стороны. — И вы разбираетесь в таких тонкостях? Такой хилый парень, как вы, которому скорее место в канцелярии, чем на реях, натягивающихся на ветру?

В животе у Роберта все сжалось.

— Ваше Величество не поставили бы меня надзирать за своими кораблями, если бы я был на это не способен, — произнес он, изо всех сил пытаясь сдержать давление в груди и горле, но было слишком поздно. Его горло втянуло воздух, он икнул. Недуг одолел его. Верх унижения.

— Вам нехорошо?

— Нет, мой король. — Новый «ик» получился громче. Кто-то из мужчин за спиной короля захихикал. — Вы платите мне за то, что я читаю корабли, как другие люди… ик… тексты законов. Моя канцелярия… ик… это окружающее нас море.

— Скажите-ка, разве ваш отец не разводил скакунов? — вмешался в разговор мужчина с узким змееподобным лицом. Он стоял рядом с кардиналом Уолси: Томас Говард, сын герцога Норфолкского, пожалуй, самый ядовитый из всех придворных и подлый противник реформ.

«Скажите-ка, разве ваш отец не сражался на Боксфордском поле против дома Тюдоров?» — хотелось возразить Роберту, но вместо этого он снова икнул.

— Луковый настой поможет, — заметил Норфолк.

— От чего?

— От икоты вашей.

— Вы нас утомляете! — Король Генрих вздохнул, словно девица. — Сейчас мы хотим знать, какой из наших кораблей стал таким бельмом на глазу для нашего господина смотрителя.

Роберт набрал в легкие побольше воздуха, на миг прикрыл глаза.

— Это… ик… «Генри Грейс э’Дью», мой король.

Раздался смех.

— Кажется, я ослышался, — вырвалось у Генриха, который от удивления даже забыл использовать множественное число.

— «Генри Грейс э’Дью»… — зашептались стоявшие вокруг придворные, словно кучка молочниц.

— Мой король, не пора ли нам за стол? — заныл кардинал, уже вспотевший под своей моццеттой. Лицо его было красным. — Если рагу из павлинов слишком долго держать в тепле, оно будет не таким нежным, а паштет слипнется, словно клей. Тогда его сразу можно будет бросить челяди, которая ждет поживы под воротами и которую мы обычно кормим потрохами.

Король обернулся. Повсюду считалось, что не он, а этот толстяк в красной мантии правит Англией, пока Генрих развлекается, охотится и играет в теннис.

— Вы полагаете, что нужно послать господина смотрителя к черту, ваше преосвященство? Но когда речь идет о моих кораблях, мы с чертом можем и потягаться.

— Это понятно, ваша милость. Но ведь подобную неприятность необязательно обсуждать именно на Троицу.

— Вы слышали, сэр, — король Генрих снова обернулся к Роберту. — Ваше дело выслушали, хотя оно и кажется нам дерзким. А теперь наберитесь терпения, мы проверим сказанное вами.

— Мой король, пока я буду набираться терпения, это может стоить вам тысячи… ик… стрелков.

— Во имя Неба, приятель, какое вам дело до наших стрелков?

— Один из них — калека, — вырвалось у Роберта, который осознавал, что контроль над ситуацией постепенно ускользает от него.

— Вы стоите здесь и утверждаете, что наш флагман — плавучая скорлупка. И в довершение всего вы заявляете, что в качестве стрелков мы используем калек? Что нам с вами делать, карлик? Послать на эшафот или посмеяться? — Судя по всему, король уже принял решение. — Калека даже не сможет натянуть длинный лук, — продолжал он под хохот окружающих, — равно как и вы, карлик. А мы не позволяем себе иметь ни карликов, нм калек. Длинный лук — гордость Англии!

— Человек, о котором я говорю, аркебузир, — ответил Роберт.

Хохот Генри превратился в ржание.

— Аркебузир! Но они все равно не умеют целиться! Что делает это позорище на нашем корабле?

Роберт понурился и сдался. Сегодня он проиграл, а его проклятый недуг только разыгрался. Господа, державшие в руках судьбы дождливого острова, пойдут к столу, шутя и чавкая, а сам он должен будет довольствоваться тем, что власть близко, стоит лишь протянуть руку.

— Только не плачьте, — потрепал его по плечу король. — Если вы гак отчаянно защищаете свое дело, значит, в этом что-то есть. Мы подумаем об этом. А своего брата, или кто там этот калека с аркебузой, пошлите домой, если он вам так дорог. Подготовьте извещение. О пересылке мы позаботимся.

«Хоть что-то, — подумал Роберт. — Хоть что-то». Маленькая победа бальзамом пролилась на израненную гордость.

Шесть дней спустя прибыл курьер с сообщением из Кале. Произошел военный инцидент. Во время перестрелки «Генри Грейс э’Дью» получил пробоину, поскольку не успел совершить спасительный маневр. А затем пришлось производить очень рискованные маневры, чтобы вывести флагманский корабль в порт Кале, дабы он не утонул вместе со всеми, кто был на борту. Герцог Саффолкский хотел отправить его домой, как только корабль кое-как подлатают. «Чтобы мне сделали этот корабль, — строки его письма были полны гнева. — Огромные пьяные качели мне ни к чему».

А тем временем в жизни Роберта произошло кое-что другое. Впервые в жизни он отвлекся от кораблей и не мог отпраздновать свой триумф, как подобает.

 

5

Фенелла

Портсмут, сентябрь 1523 года

Фенелла стояла под проливным дождем на галечном пляже и смотрела на море, гнавшее волны стройными рядами, словно солдатиков. Видимость была настолько ужасная, что в пелене тумана не было видно даже острова, который находился напротив Портсмута по пути к Франции. Фенелла часто бывала здесь. С тех пор как началась война, выходить за береговую дамбу запретили, но никто не утруждал себя охраной.

— Il mio martir non guinga a riva, — шепотом произнесла девушка. — Mille volte il di moro et mille nasco, tanto da la salute mia son lunge. — Она наизусть выучила слова на красивом незнакомом языке, чтобы найти того, кто их переведет: «Мое страдание не знает берегов. Каждый день я умираю и рождаюсь тысячу раз, и я так далек от благополучия».

Поэта, написавшего эти слова, звали Петрарка, и иногда Фенелле казалось, что он знал ее лично. Она никогда не плакала, поскольку считала, что море заслужило выдержки и силы с ее стороны. Это море, на котором разворачивались придуманные в детстве истории, песни Сильвестра, уносившие ее вдаль, за горизонт, мимо острова и Франции, прочь из всех теснин. На самом же деле она уходила не далее шага от плавучего обломка, на котором блестели черные ракушки, и в будущем тоже не сможет этого сделать. Теперь даже в историях.

Скоро нужно будет уходить. Брести домой, сушить промокшие волосы и готовить матери завтрак, похлебку с четырьмя травами, которые будто бы защищают от болезней и без которых ее мать отказывалась есть что бы то ни было. Фенелла приправляла варево душистой рутой, чесноком, шалфеем и мятой, а если мать слишком возмущалась, то бежала на канал и собирала тимьян. Бегать на берег было больно, а тимьян по-прежнему пах точно так же, как и целую вечность назад, в мае, но мать хотя бы на некоторое время оставляла ее в покое.

— Фенелла!

Она как раз собиралась возвращаться, когда дождь донес ее имя через прибрежную дамбу. Обернувшись, она увидела над серым камнем голову Сильвестра. Он был без берега, и ветер растрепал его локоны, образовав вокруг головы ореол. В руке у него был лист бумаги, которым он взмахнул, а затем спрятал драгоценную вещь под накидку. Время от времени Энтони писал ему письма и на целый день делал друга счастливым. Фенелле он никогда не писал, но прибавлял для нее к письмам Сильвестру несколько строчек, написанных итальянским поэтом.

Сильвестр неудачно перепрыгнул через стену, поскользнулся и упал вперед, на песок. Когда юноша поднимался, он выглядел так, словно собирал себя по частям. Отряхнув свои элегантные брюки в зеленую полоску, он смущенно посмотрел на нее. Фенелла рассмеялась — она любила Сильвестра и за это тоже. Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности и могла смеяться, хотя и видела все в черном цвете.

— Почему ты опять стоишь под дождем? — спросил он, касаясь ее руки. — Думаешь, Энтони хочет, чтобы ты умерла?

— А ты не думаешь, что мне должно быть насрать на то, чего хочет Энтони?

Его улыбка получилась довольно измученной.

— Твои выражения заставят краснеть любого портового рабочего.

— А как иначе? — спросила Фенелла. — Я дитя верфи.

Он посмотрел на нее и, заметив, что щеки девушки мокры не от дождя, обнял ее и прижал к себе.

— У него все в порядке, Фенелла.

— Пусть идет к черту!

— Нет. — Сильвестр зарылся лицом в ее волосы. — Он должен приехать домой. Скоро.

— Но он не приедет, верно?

Сильвестр покачал головой.

— Он марширует в войске герцога Саффолкского, они идут на Париж. Они уже должны были перейти Сомму, а это письмо шло не меньше двух недель.

От ужаса ее бросило в дрожь.

— Пешком, Сильвестр? Он сражается на земле и ходит пешком? Но он же не может…

— Думаю, он может все, если считает, что должен сделать это. — Сильвестр стиснул губы.

— А убить? — спросила она. — Я так боюсь, что ему будет плохо, если снова придется убить кого-то.

— Я тоже, — ответил Сильвестр. — Но, вероятно, убийство на войне, где мужчина с оружием в руках защищает свою страну и жизнь, — это совсем другое.

— Думаешь?

— Я сам толком не знаю, — сказал он. — Говорят, что мужчина должен знать толк в убийствах, но я разбираюсь в этом примерно так же, как ястреб в игре на лютне. Ты можешь себе представить, что иногда я завидовал Энтони, поскольку он знает, каково это — убивать?

— Как ты можешь завидовать ему? Это сломало в нем какую-то часть, без которой его никто теперь никогда не сможет понять.

Если его что-то и сделало калекой, так это смерть Ральфа, а не несчастный случай с его ногой.

Сильвестр задрожал всем телом.

— Ты права. Забудь о том, что я сказал.

— Я постараюсь.

— Я неделями не отходил от него, вкладывая в песни всю душу, чтобы он не сломался, — произнес Сильвестр. — Я точно так же хочу защитить его от нового убийства, как и ты. Мой отец дает декану деньги, чтобы он молился за него.

— Какому декану? Отцу Бенедикту? Зачем твоему отцу давать ему деньги? Почему тот не помолится за Энтони добровольно? Я думала, он его любит.

— Я до сих пор не верю, что он может любить.

— Наверняка не может, — согласилась Фенелла. — Думаю, Энтони не понравилось бы, что твой отец дает священнику деньги, чтобы тот молился за него.

— Разве Энтони не нравится все, что передают этому священнику?

— Это так. Но он не хочет, чтобы твой отец тратил деньги из-за него.

Сильвестр удивился.

— Разве деньги, которые мы даем священникам за то, чтобы они молились, потрачены впустую? Ты действительно так считаешь?

«Нет, — хотела сказать Фенелла, — но Энтони считает именно так. Он думает, что всем богам безразлично, будет он жить или умрет». Но ничего не сказала, потому что это было тайной Энтони. Тайной за семью печатями, к которой не имел права прикасаться ни один человек.

— А ты как думаешь? — вместо этого произнесла она.

— Ты действительно хочешь это узнать?

Она кивнула, и дождь потек с челки ей на лицо.

Сильвестр коснулся ее рук, прижатых к щекам.

— Пообещай мне, что никому не скажешь, ни с кем не будешь об этом говорить. Это опасно, Фенелла. По всей стране людей сжигают за это.

— Я все равно разговариваю только с тобой. Да еще с мамой, но к ней я с такими вещами точно не подойду. Она достаточно напугана ценами на мясо.

— Я думаю, что для того, чтобы молиться, нам не нужны священники, — произнес Сильвестр. — И что мы никому не должны платить деньги, чтобы говорить с Богом. Мы можем делать это сами — своим собственным голосом, на наших собственных коленях и на нашем собственном языке.

— На нашем собственном языке, Сильвестр? — Его слова были подобны фитилю огнестрельного оружия, который способен выгнать снаряд из дула и убить человека. Лолларды, мужчины и женщины, произносившие молитвы на английском языке, умирали на кострах, а их дети сиротами бродили по улицам городов.

— Да, — сказал Сильвестр, — на нашем собственном языке. И так же, как Лютер требует, чтобы Библия была на немецком, нам нужна Библия на английском.

— Но этот Лютер — еретик! Король собственноручно написал труд, в котором опроверг его слова.

— И за это Папа наградил его титулом «Защитник веры», — добавил Сильвестр. — Но разве веру защищают подобными трудами и запретами? Разве на самом деле он не мешает множеству людей постигать собственную веру?

Фенелла вгляделась в его лицо, пытаясь погасить представившиеся ей красные язычки пламени, пляшущие вокруг его кудрей.

— Я тебя предупреждал, — произнес он. — Не смотри на меня так, будто я морское чудовище о трех головах.

Она коснулась его щек ладонями, как прежде сделал он, и произнесла:

— У тебя всего одна голова, и мне было бы жаль ее. Пожалуйста, будь осторожен.

Молодой человек слегка покраснел.

— Не беспокойся, — ответил он. — Я всю жизнь был трусом. Поэтому мой друг Энтони защищает свою страну на войне, а я сижу у камина и составляю договоры для барж.

— Делать свое дело дома — это не трусость, — поправила его Фенелла. — Энтони от чего-то бежит, и ты это знаешь. Разве он не писал тебе, что мог бы поехать в Лондон с тем графом, когда «Генри Грейс э’Дью» вернули в док?

— Это каким же образом? Он мечтал о том, чтобы плавать на своей «Мэри Роуз», когда она была всего лишь идеей. Пока она бороздит море, он тоже останется там.

— Но ведь он уже вообще не на море. Он марширует на своей хромой ноге по вражеской стране, потому что боится родного побережья больше, чем атакующей его французской армии. Тебе не кажется, что в этом кроется гораздо большая трусость, нежели та, на которую способен ты?

— Это звучит так презрительно, — произнес Сильвестр. — Разве ты не понимаешь, что он должен доказать что-то городу, который проклинал и мучил его? Ты на него злишься?

— Нет, — ответила Фенелла. — Но я хочу любить его таким, каков он есть. Не за то, чем он не является. — Внезапно она ощутила холод и обхватила себя руками.

Сильвестр снова прижал ее к себе.

— Не думай, что я не знаю, чего он от тебя потребовал. Но ведь он вернется. И ты должна помнить об этом.

— А если он умрет?

— Он не умрет, Фенелла.

— Почему?

— Потому что такой талантливый человек не имеет права умереть. Кто будет строить для Англии корабли, которые будут возить нас в будущем, если Энтони умрет?

Фенелла рассмеялась сквозь слезы, пытаясь успокоить стучащие от холода зубы.

— Я люблю твои проповеди, Силь!

— Хорошо, что я хоть как-то могу развеселить тебя. Когда я сяду и напишу Энтони ответ, то буду взывать к его совести и убеждать написать тебе. В конце концов, зачем ты научилась читать?

— Не трудись. У него нет совести. Ему все равно, что я умею читать, и, кроме того, он утверждает, что писем не пишет.

— Это тоже верно. — Голос Сильвестра звучал жалобно. — Он не пишет ни своему святому Бенедикту, ни моему отец, Одному Богу известно, почему он делает исключение для меня!

— Потому что ты его слабый фланг, — ответила Фенелла. — Даже мастер Флетчер не в силах причинить тебе боль.

Сильвестр снова покраснел.

— Но почему же тогда он не пишет тебе?

— Потому что считает, что я привыкла к горестям.

— Каков подлец! — фыркнул Сильвестр. — У него сердце вообще есть?

И они оба рассмеялись.

— А теперь я отведу тебя домой, — произнес ее друг. — Хочешь, чтобы я по дороге прочел тебе его дурацкие итальянские строки? Или лучше подождешь, пока я смогу спросить у Мэтта, который присматривает за верфью, как это переводится?

— Читай.

Он повел Фенеллу вверх по склону. Хотел поддержать ее, чтобы помочь перебраться через стену, но она отказалась и перелезла сама. Спускаясь, Сильвестр ободрал себе руку. Скривился, но выудил письмо.

— «А это для моей Фенхель, — прочел он. — Франческо Петрарка, «Канцоньере», сонет номер сто шестьдесят четыре. Penso, ardo, piango. Guerra e'l mio stato, d'ira e di duol'piena. Et sol di lei pensando o qualche pace».

Так они и шли дальше по высокому тростнику, колыхавшемуся под ветром.

— Я знаю, что мне должно быть стыдно, но я не понимаю в этом ни слова, — произнес Сильвестр. — Отец утверждает, что в жилах моей семьи течет капля итальянской крови, оплатил мне учителя, поскольку мне очень хотелось бы прочесть этих поэтов. Они — предвестники нового мышления. То, что пытается нам объяснить чудесный Эразм, итальянцы знали еще двести лет назад.

— Тебе стоило бы стать торговцем книгами, — сказала ему Фенелла. — С твоим воодушевлением люди с руками отрывали бы у тебя поэтические сборники, которых не могут прочесть.

И как так вышло, что ты в конце концов не выучил итальянский?

Сильвестр смутился и почесал в затылке.

— Боюсь, что уроки пришлись на то время, когда я не мог сосредоточиться ни на чем, кроме девичьих округлостей.

Фенелла громко расхохоталась.

— А теперь что-то изменилось, златовлас? Думаю, девушкам этого города было бы приятно, если бы ты предоставил поэтов поэтам, а сам сосредоточился бы на их бедрах.

Сильвестр снова покраснел. Еще чуть-чуть, и Фенелла поцеловала бы его.

— Я попрошу, чтобы Мэтт перевел, хорошо?

— Guerra означает «война», — ответила Фенелла, которая с момента получения первого письма стала записывать чужие слова. — Pace означает «мир». Дальше я могу пойти одна. Смотри, тебе тоже нужно под крышу.

— Увидимся вечером?

Она кивнула. Его отец пригласил их с матерью на ужин, чтобы Фенелла немного развеялась за пределами материнского дома.

— Ты мне нравишься, Сильвестр.

— Ты мне тоже нравишься, Фенелла.

Так они прощались в детстве и с тех пор, как остались вдвоем, стали снова так поступать.

Вбежав во двор родительского дома, Фенелла поняла, что сегодня вечером не пойдет к сэру Джеймсу. Перед загоном, где держал лошадь ее отец, возился старичок Пат, последний слуга, которого они могли себе позволить. Он пытался разнуздать упрямого скакуна, и девушка догадалась, что к ним приехал дядя из Саутгемптона.

Сводный брат ее отца был назначен опекуном Фенеллы. Мать видела в нем корень всех зол, поскольку всякий раз, навещая их, он привозил новые бумаги, которые будто бы утверждали, что из жалких крох наследства ему причитается больше, чем он получает. Сэр Джеймс предлагал оплатить Фенелле адвоката, но она отказалась от помощи и воевала с дядей сама. Признаться, по большей части ей приходилось уступать настойчивому родственнику. Им с матерью требовалось немного, и, пока он увозил с собой на полфунта больше, они могли жить, как им хотелось.

— Приехал твой дядя Уолтер, — прошептала мать, когда Фенелла вошла в крохотную гостиную. — Нужно будет что-то поставить на стол.

— Ничего нет.

— Если ты быстренько сбегаешь, то еще сможешь взять у мясника хороший кусок филе, — захныкала мать.

Фенелла повернулась. Она надеялась, что сможет провести вторую половину дня за книгой, которую дал ей почитать Сильвестр; ей было холодно, хотелось снять с себя мокрую одежду. Но сбегать к мяснику, а потом стоять у плиты было лучше, чем сидеть с матерью и дядей в комнате и слушать, что тот болтает.

Когда они наконец сели за стол, Фенелла затосковала по светлой столовой Саттонов, где без умолку болтала очаровательная тетушка Микаэла, пока сэр Джеймс флиртовал и дурачился, а Сильвестр играл на лютне и пел песни о сладкой утраченной любви. В доме Саттонов всегда было полно гостей. Сэр Джеймс любил людей, они развлекали его, и, казалось, он толком никогда на них не сердился.

— В доме, который построил Джеймс Саттон, я иногда начинаю верить во всякие безумные вещи, — говорил Энтони.

— В какие, Энтони?

— В то, что мир добр. Что все, что мешает мне дышать, уладится само собой.

Здесь же, в темной комнате, мать Фенеллы, как обычно, молча сидела над чадящей свечой. Дядя налегал на свиное филе в яблочном соусе, которое он выкладывал себе на толсто нарезанные куски хлеба, при этом разбрасывая по скатерти крошки и капая на нее приправой, и Фенелле отчаянно хотелось где-нибудь спрятаться. Она почти ни к чему не прикоснулась, хотя по-прежнему была вечно голодной девушкой. Но сегодня каждый кусок застревал у нее в горле.

— Не сказать, чтоб ты была хорошей поварихой, да, племянница? — недовольно произнес дядя. — И подаешь всего одно блюдо?

— Есть еще ежевичный пирог, — ответила Фенелла, вспомнив, что медовая глазурь не удалась.

— Тогда я, пожалуй, возьму еще вина, запить, — проворчал дядя и взмахнул пустым кувшином.

— Я вам не служанка, — заявила Фенелла. Впрочем, это произошло уже после того, как она стояла в кухне и наполняла кувшин.

Дядя закончил трапезу, откинулся на спинку креслам сложил руки на животе. Только теперь Фенелла заметила, что во время ужина он ни разу не заговорил о наследстве.

— Мы с твоей матерью немного поговорили, когда ты еще не вернулась, — произнес он. Фенелла повернула голову в сторону матери, но та продолжала смотреть на стол.

— Речь идет о твоем будущем, племянница. Ты понимаешь, что я не могу вечно кормить тебя и мать из своих доходов. Жизнь вдовца тяжела, кроме того, я собираюсь жениться снова. А приводишь в дом жену — должен иметь полную мошну.

Казалось, он говорил сам с собой, а не с ней. И все же сердце Фенеллы гулко застучало. В голове с кристальной ясностью всплыли итальянские слова, которые читал ей Сильвестр: Penso, ardo, piango. И внезапно ей открылось их значение. Я мыслю, я горю, я плачу. Мое состояние — война, и это наполняет меня гневом и болью. Мир обретаю я лишь в мыслях о ней.

«Я знаю это, любимый! — хотелось закричать Фенелле, да так, чтобы ее услышали во Франции. — Хоть я иногда злюсь и мне хочется оторвать тебе голову. Я знаю, какая буря бушует в твоей душе, и поэтому я здесь, я жду. Дядя ничего мне не может сделать. Он не имеет права. Однажды ты вернешься, и тогда мир станет просто отличным местом».

— Эй, девушка! Тебя что, не учили слушать, когда с тобой разговаривают?

— Нет, — словно оглушенная, ответила Фенелла. — Этому меня никто не учил.

— Значит, пора. Выросла без отца, дикарка, в дружбе со сбродом, который ошивается в доках… Нет, я не хотел бы связываться с такой. Но нашелся кое-кто, кто готов пойти на это, и должен сказать, что речь идет о хорошей партии. Не помешает дать нашим дочерям мужей, которые могут быть им одновременно отцами, супругами и учителями.

Фенелла расхохоталась. «Ты не годишься в учителя, Энтони, и кто захотел бы, чтобы ты был его отцом? Зато слово «супруг»., которое происходит от слова «сопрягаться», подходит тебе отличаю».

— Джоффри Маггер, — объявил дядя. — Мой сосед, занимается торговлей тканями. Как и я, вдовец, но у него пятеро детишек, поэтому ему не терпится жениться. К тому же его не слишком волнует приданое. Ну а я не сказал бы, что моя племянница не хорошенькая. В своем роде очень даже ничего.

Фенелла вскочила. Она слышала только стук своего сердца, бившегося о ребра, и резкие удары, которыми кто-то снаружи рубил небо на части. Дождь барабанил в окна, сотрясая дом и перекрытия, словно сама природа восстала против плана дяди. Именно в этот момент послышался стук копыт по мостовой, а затем кто-то застучал кулаками в дверь. Фенелла сжала руками голову, как поступал Энтони, когда боялся, что боль вот-вот разорвет ее на части.

— Там кто-то пришел, — сказала мать слабым голосом, который удивительным образом прорвался сквозь весь этот грохот. — Пойди и посмотри, кто это, Фенелла.

Фенелла стояла, не двигаясь с места. Но тот, кто ждал, чтобы его впустили, словно почувствовал, что за этой деревяшкой есть кто-то, кого нужно спасать, и вышиб дверь.

Сильвестр ворвался в комнату, будто воплощенная буря. От волнения на щеках юноши расцвели розы, с растрепанных на ветру волос стекала дождевая вода. Фенелла хотела рассмеяться, броситься в его объятия и прошептать ему на ухо: «Забери меня отсюда, пожалуйста!» — но вместо этого продолжала неподвижно стоять. Сильвестр не мог ей помочь, хоть и был самым чудесным человеком на свете, и она никогда не забудет выбитую дверь.

— Почему ты не пришла? — возмутился запыхавшийся юноша. — Я умер от тревоги за тебя.

— Судя по всему, нет, молодой человек, — заявил дядя. — Кто бы вы ни были и кто бы ни забыл научить вас хорошим манерам, вы пришли очень вовремя, чтобы поздравить мою племянницу.

За этим столом только что была скреплена помолвка. Моя племянница станет супругой мастера Маггера из Саутгемптона. Не самая блестящая партия, но и постыдного в ней ничего нет.

«Скажи “нет”! — хотелось закричать Фенелле. — Скажи “нет” вопреки всем законам этого мира!»

— Нет, — сказал Сильвестр.

— Что это значит?

— Это значит, что ваша племянница не может выйти замуж за господина из Саутгемптона.

— И почему это она не может, юный растрепа? Кстати, мне бы очень хотелось узнать, кто вы вообще такой.

— Я Сильвестр Саттон, единственный сын сэра Джеймса, — произнес Сильвестр, и, как обычно, его имя оказало свое действие. На миг умолк не только дождь, но стихло даже дыхание дяди.

«Ты не можешь спасти меня, — думала Фенелла. — Тебе не под силу превратить мир в отличное место. Но то, что ты здесь, — это дар небес. Тебе небезразлично, что меня продают».

— Не ожидал, — заявил дядя. — А не соблаговолит ли мастер Сильвестр, сын сэра Джеймса, сообщить нам, почему моя племянница должна отказаться от хорошей партии? За жениха я поручусь, он мой сосед и готов взять под свою крышу хворую мать своей невесты. Мои собственные стесненные обстоятельства заставляют меня продать хозяйство брата. Так что же лучше может случиться с обеими дамами?

На улице небо взорвалось от нового удара грома. Сердце Фенеллы все так же колотилось о ребра.

— Ей придется отказаться, — сказал Сильвестр. — Ваш сосед все равно не захочет взять ее, поскольку она уже обещана другому.

— Обещана? — Тучный дядя даже привстал со стула. — Фенелла? Кому же она обещана?

По крыше вновь застучала барабанная дробь, и, превозмогая волнение и смущение, Сильвестр ответил:

— Мне. — И посмотрел Фенелле в глаза.

 

6

Джеральдина

Гринвичский дворец, новогодняя ночь 1524 года

В комнате было натоплено, даже слишком, огонь пылал, а одеяла были толстыми, словно обивка кресел. То, что нужно для Джеральдины, ненавидевшей холод.

— Этому Уильяму Комптону не стоило бы называть эту штуку, которая торчит у него из штанов спереди, прикрытием для срамного места, — прошипела Анна. — У него совершенно нет срама. — Она обхватила Джеральдину за плечи, рухнула с ней в кресло, и обе захихикали.

Джеральдина никогда не хихикала в обществе других девушек. У нее никогда не было подруг, потому что она не была знакома с подходящими девушками. Ни отец, ни брат не могли ей перечить, потому что они готовы были целовать землю под ее ногами. То же самое можно было сказать о невыносимой тетушке с растительностью в ушах, которая делала вид, будто строга, но на самом деле не смогла бы обидеть даже котенка. Сыновей мелкой знати, бросавших восхищенные взгляды на Джеральдину и посылавших ей записки, объединяло лишь одно: они вели себя предсказуемо, словно приливы и отливы, и девушке было с ними до смерти скучно.

Анна была исключением. Она стала первым человеком, которого Джеральдина не раскусила в мгновение ока. Вторым, если быть точным. О первом думать не хотелось. Но все же единственным человеком, с которым она развлекалась.

— Сказать, что у него внутри? — прошептала подруга на ухо Джеральдине.

— В его бессрамном прикрытии?

— Проволока! — прыснула Анна. — Из мережи, потому что у него между ног просто рыбка, а ты когда-нибудь видела рыбку, которая стояла бы сама по себе?

У Анны был заразительный смех. Джеральдина схватила одну из круглых подушечек и запустила в подругу.

— И откуда же ты это знаешь, глупая попрыгунья?

Анна наморщила лобик.

— Откуда я это знаю? У меня бедра все в синяках, потому что этот бык при всякой возможности толкает меня своей проволокой!

И девушки снова захихикали.

— Но я бы все равно знала, — продолжала Анна. — Не забывай, я была во Франции. А при тамошнем королевском дворе, если хочешь пробиться, первым делом учишься определять, что происходит под красиво зашнурованным поясом. Рассказать тебе что-нибудь еще?

— Если тебе это нравится.

Анна задумалась, убрала прядь волос обратно под ночной чепец и покачала головой.

— Ах, нет. Пока что нет. Теперь твоя очередь.

Лицо Джеральдины сразу стало непроницаемым. Она прекрасно понимала, что хочет услышать Анна, но не собиралась так быстро рассказывать подруге, есть ли у нее нужная информация. Она играла в эту игру недавно, но правила поняла в первый же день. Если в этом мире существовали люди, рожденные для нее, то Джеральдина Саттон была из них.

Еще несколько месяцев назад ей было нечего рассказывать. Ее положение при дворе было слишком незначительным, потому что она потратила годы на то, чтобы сидеть вместе с женщинами кружком и вышивать воротнички, как поступали женщины и в Портсмуте. Ночами она мерзла в холодных постелях, а дни проводила в неотапливаемых залах с такими же, как она сама. Ей много лет было нечего рассказывать, поскольку она не соприкасалась ни с чем из того, что могло бы заинтересовать такую девушку, как Анна.

Все изменилось на Троицу, когда Джеральдина приняла решение взять свою судьбу в собственные руки. Двор в то время располагался в резиденции Хемптон-корт, замке на Темзе, принадлежавшем кардиналу Уолси и не имевшем ничего общего с тяжеловесными каменными стенами Уайтхолла и Вестминстера. Он был настолько восхитителен и легок, словно мог вскочить и унестись прочь в танце вместе со всеми своими обитателями. В нем было множество укромных эркеров, соединявшихся друг с другом дворов, переходов и комнаток, и создавалось впечатление, будто замок нашептывал ей из каждого угла: «Я мог бы стать твоей судьбой, Джеральдина. За бархатом моих портьер, в золоте моих огней таится твое счастье — осталось лишь руку протянуть».

И Джеральдина решила взять его. В день Троицы она ушла вместе со стадом. Вместо этого она провела не один час в темной кладовой, колдуя над своим платьем. Оно было выдержано в бронзовых тонах и было самым дорогим из всех, что у нее и; пелись. Конечно, оно не могло тягаться с теми, что носили придворные дамы королевы, но сама Джеральдина тягаться могла. Так: же, как Анна. Они обе не были дочерями влиятельных родителей, хотя мать Анны была из могущественных дворян. Зато они были красивы. Не так, как та миловидная галька, которая копилась на берегах Портсмута, а как бриллианты, блеск которых заставлял людей забываться от жадности.

Все оказалось так просто, что Джеральдина не переставала удивляться, почему она не сделала этого раньше. Она дождалась вечера и смешалась с болтливой толпой придворных дам, устремившихся в банкетный зал. Некоторые оборачивались и бросали на нее строгие взгляды. Но Джеральдина гордо шла вперед, источая такую самоуверенность, что все решили, будто она в своем праве.

Джеральдина презирала скромность, но тем не менее знала, насколько далеко ей позволительно зайти. Она не стремилась к столам на королевском возвышении, а выбрала себе скромное место в самом дальнем конце зала. Здесь не сядет ни один герцог, ни один маркиз, ни один член королевского совета, никто из часто сменяющихся королевских фаворитов. За этим столом сидели простые бароны, в лучшем случае какой-нибудь виконт с севера. Поскольку все места для дам были заняты, у Джеральдины оставалось лишь две возможности. Она могла либо остаться стоять и провалиться в расселину, либо сесть на одно из еще пустых мест для господ. Конечно, была еще и третья возможность. Она могла бежать, но Джеральдина не была склонна к бегству. Особенно к бегству из зала, где горели тысячи восковых свеч и воздух дрожал от тепла. Одним резким движением она протиснулась на скамью между двумя дамами. Соседка слева, мышастая толстушка, возмущенно наморщила свой пятачок, но Джеральдина уже спокойно разложила салфетку у себя на плече, словно обедала здесь каждый день.

Когда шелест гамб и свирелей сменилось гудением корнетов и труб, Джеральдина почувствовала зарождающуюся в душе надежду: возможно, господин, на месте которого она сидит, задерживается. Он не придет, и никто не заметит, что там, где должен сидеть он, восседает безрассудно дерзкая девчонка. В следующее мгновение собравшиеся вскочили со скамей и рухнули на колени. Пришел король, а с ним и ближайший круг доверенных лиц: багровый толстяк Уолси, которому Генрих VIII позволял делать все, что заблагорассудится; Томас Говард, который после смерти своего отца станет самым могущественным герцогом страны; Уильям Комптон, подтиравший королю зад, и несколько других, относительно которых нельзя было сказать, выдержат ли они милость Генриха Тюдора.

Никто из них не мог сидеть на дальнем конце стола, никто не будет представлять для нее опасности. Король Генрих занял место на возвышении, велел своим подданным подняться. Джеральдина снова уселась на скамью. Краем глаза она увидела, как к столу спешит один-единственный мужчина. Мгновение спустя у нее за спиной раздался голос:

— Простите, госпожа, вы сидите на моем месте.

Джеральдина повернула голову и едва не расхохоталась. За ней стоял не мужчина, а человечек, нарядный господин в миниатюрном формате. Даже кружева вокруг шеи казались крохотными, а поднятая рука — нисколько не опасной.

— Я не знала, что делать, — ответила Джеральдина, отчасти беспомощно, отчасти высокомерно. — Мне не было накрыто нигде, и я решила, что придется стоять, словно корзина с неаппетитными объедками. Мой бедный папа сгорел бы от стыда.

Она представила себе, как хохочет отец, вместо того чтобы сгорать от стыда.

Человечек наморщил нос, при этом не отводя взгляда от Джеральдины.

— Не вашему отцу нужно стыдиться, — пробормотал он, — а тем, кто поставил даму в столь неловкое положение. Сидите, наслаждайтесь первой переменой, а я тем временем улажу вопрос.

Карлик хотел уже повернуться и направиться к одному из слуг, но Джеральдина с наигранной застенчивостью положила руку ему на плечо.

— Ах, милорд. Мне не хотелось бы никого затруднять, мешать обедать…

Маленький мужчина замер.

— Может быть, мы… — он не договорил, икнул. — Я хочу сказать, что, может быть, мы… ик… на этой скамье…

Его спасли звуки фанфар.

Четверо слуг внесли в зал блюдо с павлином, возлежащим на нем во всей своей красе. Из открытого клюва вырывались язычки пламени. Казалось, его голова светится изнутри. На миг он напомнил Джеральдине ее брата, который был высоким и красивым, но лицо у него становилось таким же одухотворенным, когда он смотрел на своего друга. На того неназываемого, который заключил союз с силами зла.

Джеральдина старалась как можно меньше думать о неназываемом. Лишь иногда она задавалась вопросом, каково это может быть, если ты заключил союз с силами зла. А этот человечек был на другой стороне, он выглядел словно слегка позолоченный ангелочек. Джеральдина подвинулась, не обращая внимания на протесты толстушки, и человечек втиснулся рядом с ней.

Джеральдина мечтала о том, чтобы войти в круг дворцовой знати. О дверях, которые открываются перед ней, о сладком предвкушении власти. Бароном она бы удовлетворилась. Барон был сословно выше ее, но достаточно досягаем. Маленький человечек, бедро которого застыло от благоговения рядом с ней, был не барон и не виконт, а граф, самый что ни на есть настоящий, хоть и с севера. По его взгляду она поняла, что он готов ради нее на все.

— Я хочу что-нибудь для вас сделать, госпожа Джеральдина, — подтвердил он ее предположение.

— Что?

— Все, что пожелаете.

«Тогда женитесь на мне», — хотелось ответить ей, но вместо этого она пожаловалась на свое ужасное положение при дворе.

Оказавшись среди лондонской знати, девушка вынуждена была признать, что ее надежды так и не исполнились. Она не могла называть себя придворной дамой королевы Екатерины, скорее одной из служанок в красивых одеждах.

Однажды она даже была вынуждена помогать на кухне, намазывать фазаньим пером позолоту на марципановый край торта. Конечно же, такие задания обычной служанке не поручали, но Джеральдина хотела, чтобы работу выполняли для нее, а не быть тем человеком, который вынужден ее делать.

— Я позабочусь о том, чтобы ваше положение стало лучше, — пообещал маленький граф и икнул. — Я друг лорда Болейна, который умеет пристраивать своих детей ко двору. Наверняка одна из его дочерей не отказалась бы от компаньонки.

Так она попала к Анне. Анне, которая в ее представлении была похожа на полированное стекло и не пугалась того, что видит. Анне, которая смеялась вместе с Джеральдиной над теми, кто не может с ними тягаться. Анне, которая только что толкнула ее локтем в бок.

— Эй, милая! О чем бы ты ни думала, почему ты при этом так напрягаешься? — Выбившиеся из-под чепца черные волосы красиво обрамляли бледное лицо. — Разве ты не хотела что-то рассказать своей милой Анне, которая изнывает от скуки?

— Ах, я даже не знаю, — ответила Джеральдина. — Возможно, это лучше оставить при себе.

— Ах, негодяйка! — Анна выскочила из постели. — Ты собираешься мучить меня, пока я не лопну? Тогда давай хотя бы посмотрим, что такого восхитительного прислал тебе твой маленький граф на Новый год. — Она побежала к корзине, которую Джеральдина бросила у двери, сорвала с нее бархатный платок и с ликующим видом подняла вверх шкатулку из красивой листовой меди.

— Засахаренные сливы! Какой изысканный подарок!

— Не очень-то он изобретателен, — произнесла Джеральдина. — Готова поспорить, еще он осчастливил меня двумя бутылками сладкого вина, накидкой и бесконечными письменными излияниями.

Анна хрипло рассмеялась.

— Ты выиграла. Эту прелесть мы сейчас съедим вдвоем. Надеюсь, сахар развяжет язык этой девчонке, которая из всего делает тайну.

Вместе со своей добычей Анна подскочила к ней и протянула сладости. Есть в постели было божественно. Можно было сколько угодно заталкивать себе в рот засахаренные фрукты и слизывать с пальцев сахарную корочку. Сливы истекали соком и сладостью. Неужели действительно существуют женщины, которые предпочитают противный поцелуй мужчины этому наслаждению?

— Тайну, сокровище мое!

— Ее у меня нужно выкупить, — заявила Джеральдина.

— Да ты обдирала! Я и так должна брату. Дорогую шпионку могут позволить себе другие, а не бедная Анна Болейн.

— Тогда обмен, — предложила Джеральдина. — Но, уверяю тебя, эта тайна стоит гораздо больше, чем какой-то там жалкий скандальчик.

— Ха! — воскликнула Анна. — У меня есть такой же сочный, как эти сливы от твоего маленького графа.

От двусмысленности получившейся фразы девушки расхохотались.

— Ты знаешь, что о моей сестре Мэри говорят, будто у нее было что-то с Людовиком Французским? — продолжала Анна.

— В этом нет ничего нового, — отмахнулась Джеральдина. — Это всякая крыса при дворе знает.

— А ты знаешь, что это правда? Что Людовик называл ее своей английской упряжной лошадью?

— Такими историями женщины развлекаются, пока собирают виноград.

— Так слушай же, собирательница винограда. — Анна затолкала себе в рот еще одну сливу и продолжила: — Моя сестра такая же мережа, как и то, что в прикрытии у подтирателя зада Комптона, и в эту мережу попадаются коронованные особы. У нее было с Людовиком Французским, и теперь у нее это с Генрихом Английским.

— У нее… что? — Джеральдина села. — Но она ведь теперь замужем!

— А кого это волнует, милая моя? — Анна гортанно расхохоталась. — Король берет себе то, что ему нравится, а когда становится кисло, выплевывает. — И в доказательство своих слов она выплюнула сливовую косточку обратно в коробку. Та ударилась со стуком.

— А если у нее родится ребенок? Сын?

— Ее тоже волнует этот вопрос, — ответила Анна. — Она не может стать королевой, но размышляет о том, не может ли она стать матерью короля. Только это мечты для прачек. Сын моей сестры будет подброшен кукушонком в гнездо ее глупого супруга. У короля уже давно есть бастард, но бастарды не становятся королями Англии.

Лежавший на языке у Джеральдины фрукт вдруг стал горьким на вкус. Бастард не наследует графство Рипонское. То, что маленький граф изнывает от тоски по ней, принесет ей не больше, чем пересахаренные сливы.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — заявила Анна, гладя ее по ключице, обнажившейся из-под ночной рубашки. — У меня дела ничуть не лучше.

— У тебя?

Анна кивнула.

— К чему нам остроумие, если всем заправляют мужчины? А если мы хотим управлять мужчинами, то получаем по рукам, поскольку мы всего лишь дочери рыцарей.

— И кто же твой мужчина в поводу? — спросила Джеральдина.

— Гарри Перси, — мрачно заявила Анна. — Наследник графа Нортумберлендского. Он ест из моих рук, и если бы я позволила, он пил бы из моего пупка. Но что мне с того? Любезничать в жарких уголках я отлично умею, но женится он на Мэри Толбот, дочери графа. — От гнева лицо Анны, напоминавшее лицо Мадонны, какой ее рисовали раньше, перекосилось и словно постарело на несколько лет. — А все потому, что вмешался жирный в красной мантии. Какое ему вообще дело до того, кто в чьей постели кувыркается?

— Кардинал Уолси?

— Он самый. Он велел графу Нортумберлендскому вернуть своего сына в фамильное гнездо, чтобы тот выбросил из головы мезальянс с дочерью рыцаря.

Некоторое время Джеральдина задумчиво молчала.

— Думаешь, Гарри Перси взял бы тебя без благословения отца и кардинала? — наконец спросила она у Анны.

— Еще как, — ответила Анна, отбрасывая в сторону пуховое одеяло. — Поверь мне, милочка. Если я ловлю на крючок мужчину, он хочет провести со мной не ночь, а целую жизнь. — Она развела согнутые ноги, так что ночная сорочка скользнула ей на живот. Медленно, словно влюбленная, она погладила себя по внутренней стороне бедра. Ее резкие черты лица стали мягче, а из горла вырвался хриплый стон.

Джеральдина не могла отвести взгляд. «Вот то, что мне чуждо, — подумала девушка. — Анна наслаждается игрой с чувственностью, а я играю просто для того, чтобы достигнуть цели». Все стоны и томления были ей противны. Для Джеральдины оставалось загадкой, что заставляет мужчину и женщину становиться рабами друг друга, что заставило ее красивого брата объявить о помолвке с никчемной корабельной доской. «Я никогда не желала мужчину. Это козырь у меня в рукаве или же карта, которой мне не хватает?»

Джеральдина была красивее, чем Анна, и знала это. Всякий, кто видел ее, смотрел ей вслед, она спиной чувствовала эти взгляды. Но ее красота не вызывала пожара. Как-то дома она услышала, как один парень говорил другому:

— Да, племянница, которую называют ангелом Портсмута, может быть, и красивее тетки, но у тетки доброе сердце. А если я слишком долго смотрю на ангелоподобную племянницу, у меня на носу вырастают сосульки.

Если Анна была рождена для того, чтобы быть кокоткой, то Джеральдина была прирожденной шпионкой. И кто из них добьется того, о чем мечтает?

— Теперь ты мне расскажешь, правда? — Анна положила голову на плечо Джеральдины. — Ведь тебе должно быть жаль меня, потерявшую возлюбленного.

— Мне не жаль тебя, — ответила Джеральдина. — Гарри Перси не был твоим возлюбленным, и, кроме того, я уверена, что ты хочешь отомстить кардиналу Уолси.

— О да, непременно. — Анна загадочно поджала губки. — О такой, как я, весь мир думает, будто я порочна до мозга костей, но разве мир оставил мне выбор?

Их взгляды встретились, словно давая друг другу обещание.

— Расскажи мне наконец то, что я хочу знать, — попросила Анна. — Это единственное, что меня еще заботит.

— Так тому и быть. — Огонь догорал, и Джеральдина почувствовала, что ей снова становится холодно. Кроме того, ей хотелось узнать, почему Анна так падка на сомнительные новости. — Кстати, кто этот парень, от тревоги за которого ты грызешь ногти? — спросила она. — Тот, кем хотел бы быть Гарри Перси? Твой возлюбленный?

— Глупости.

— Тем лучше для тебя, — заявила Джеральдина, — Иначе тебе недолго пришлось бы им наслаждаться.

— И что это значит? — Анна стиснула ее руку ладонью.

Джеральдина стряхнула ее.

— Оставь. Думаешь, я хочу, чтобы у меня были синяки и завтра мне пришлось надеть такие же длинные рукава, как у тебя? Тот человек из Глостершира, Уильям Тиндейл, не останется в Англии. Как ты и предполагала, он говорил с лондонским епископом, но чего бы он ни добивался, епископ отказал ему. Теперь его втайне перевезут на материк. Ему помогают какие-то торговцы тканями с Лондонского моста.

— Это правда? Откуда ты знаешь?

Джеральдина отвела взгляд.

— Ты ведь не думаешь, что я отвечу на этот вопрос.

— Ты мне подруга или нет?

— Твоя подруга — может быть. Но не тот человек, который теряет контроль над собой, едва почувствовав твой запах. Ты не говоришь, почему тебе так важен этот Тиндейл, а я не говорю, кто мои информаторы.

Информатором был маленький граф, который, будучи смотрителем королевских кораблей, во время войны оказался на очень важном посту. Он сам был в числе тех, кто помогал Тиндейлу и обеспечивал ему проезд по морю.

«Я рискую жизнью, чтобы Англия не застряла в темных веках, — икнув, поведал он ей. — Одно слово, произнесенное не в том месте, может стоить мне головы, но вам я доверяю. Я доверил бы вам свою жизнь, вы знаете это, Джеральдина?»

«Может быть, свою никчемную жизнь ты и доверил бы, — подумала Джеральдина. — Но не свое драгоценное имя». То, что он изливал душу шпионке, она говорить не стала.

— А если я скажу тебе, почему Тиндейл так важен для меня? — спросила Анна. — Ты хочешь узнать, почему он был у епископа Лондона? Потому что он просил его разрешения и поддержки в мероприятии, которое затянется на годы.

— И что он задумал? Построить дворец, в котором не плесневеют стены, как здесь?

— Перевести Новый Завет на английский язык, — с ликующим видом провозгласила Анна.

То ли от испуга, то ли от восхищения Джеральдина издала смешок. «Ересь». Все они еретики. Странный тип Тиндейл, маленький граф и похожая на сирену Анна Болейн. Нет ничего опаснее, чем быть еретиком. Никакая интрижка с королем, никакое убийство и никакие ложные показания под присягой не могли с такой же вероятностью привести человека на костер, как стих из Библии на английском.

— И ради этого ты готова поджариться на костре? — спросила она у Анны. — Ради перевода, который ты, как женщина, все равно не имеешь права прочесть?

— Ради новой эпохи, — ответила Анна. — Ради нашей эпохи, когда человек стоит в центре вселенной. Никто не думает, что у меня в голове больше, чем у Уильяма Комптона между ног, и мне так удобнее. Мне все равно, пусть никто не знает, что я достаточно глупа, чтобы иногда представлять себе мир, не прогнивший до мозга костей.

— И этот мир создаст для тебя Тиндейл? — спросила Джеральдина. Именно это поражало ее в Анне: та притворялась фривольной дамой, но внутри была похожа на луковицу, с которой не так-то легко снять шелуху.

— Тиндейл — английский Лютер, — ответила Анна. — Он обещал, что позаботится о том, чтобы каждый парень от сохи мог разбираться в Священном Писании лучше Папы.

— Это же верх ереси.

— Разве?

— Ты и сама это прекрасно знаешь. И какое тебе дело до парней от сохи?

— Какое вообще дело одному человеку до другого? — уже спокойнее поинтересовалась Анна. Затем ее голос снова стал тверже: — Как только Тиндейл окажется в безопасности на материке, он продолжит свой труд. И когда Библия будет переведена, она уподобится пушечному ядру, которое не остановить ни одному королю и ни одному Папе. Тогда можно будет пощупать руками то, что сегодня для нас под запретом. Мы получим право читать Библию, если нам это нравится. Право выйти замуж за графа, если нам не становится тошно от запаха у него изо рта. Право быть человеком и наслаждаться жизнью на земле.

Джеральдина натянула на себя пуховое одеяло.

— Давай спать, — произнесла она. — Можешь срывать мир с петель завтра, но только потише, чтобы тебя не услышал ни один шпион.

— Согласна, моя любимая шпионка. — Анна разбежалась, запрыгнула обратно в постель и бросилась на подушки. — Спокойной ночи, Джеральдина. С Новым годом.

 

Часть вторая

Якоря и брасы

1524 ― 1526

 

7

Сильвестр

Портсмут, сентябрь 1524 года

Медленно, подобно тому, как сменяют друг друга прилив и отлив, заканчивалось лето. Оно было влажным, и люди возмущались испорченным урожаем, растущими ценами и мрачными предзнаменованиями. Но для Сильвестра это было лето с Фенеллой.

Счастье не отворачивалось от семьи Сильвестра много лет. На данный момент верфь его отца кормила тридцать рабочих и была самой крупной в Портсмуте. Отец также купил землю Мортимера Флетчера, заброшенную со дня смерти Ральфа. Его собственные строения нужно было расширять, и, кроме того, таким образом он оказывал услугу бывшему другу, который едва сводил концы с концами. Если бы все сложилось не так, как захотел Сильвестр, то Мортимер Флетчер мог бы и почернеть от голода, а его жена, которая сидела на своей скамейке, словно живой мертвец, не меньше. Но Джеймс Саттон всегда был очень мягким человеком.

С весны Сильвестр все больше и больше брал на себя обязанности отца. Тот по-прежнему отличался блестящим здоровьем, но работа в городском совете требовала времени, нужно было поддерживать бесчисленное множество связей и знакомств.

— Мне нравится наблюдать, как мой сын становится мужчиной, — сказал он Сильвестру. — Тем более если мне не дано увидеть, как становится женщиной моя дочь.

Сильвестр с удивлением обнаружил, что ему это тоже нравится. Он не был рожден строить корабли, не обладал и десятой долей гениальности Энтони, но подчиненные любили его, как прежде любили его отца. После стольких лет опеки ему очень приятно было самому заботиться о семье. Об отце, который осыпал его похвалами, о тетушке, которая вела хозяйство, похожее на смесь из королевского двора и приюта для бедняков. О Джеральдине в Лондоне, которой постоянно нужны были платья, о старой миссис Клэпхем и о Фенелле.

Когда он приходил домой после работы, Фенелла была там. Он чувствовал это, лишь сделав первый шаг в холл, и сердце подпрыгивало. В аромате дома появилась новая нежная нотка, пронизывавшая все. Нотка Фенеллы. Подбегая к лестнице и замирая, он слышал ее. Прошлым вечером они, как часто бывало, сидели в гардеробной и выслушивали проповеди тетушки Микаэлы.

— Господь Бог дал тебе роскошные волосы, гребешок ты эдакий, — ругалась она, — только бедный Господь не рассчитывал на девушку, которая не ухаживает за волосами. Чего ты ждешь, а? Что он спустится во плоти и расчешет твои космы?

— Не будьте так строги со мной, тетушка Микаэла, — отвечала Фенелла.

— Вы все так говорите. Мастер Сильвестр, который в жизни не сделал ничего дурного, и госпожа Джеральдина, которая проделывает это играючи. Карлос, мой ленивый повар-мопс, служанки, которые садятся мне на шею, и хозяин дома, прекрасный Seňor Ingles, любимая игрушка моей сестры. И только моя черная морская звезда никогда и бровью не шевельнул, когда я ругала его.

— Ваша черная морская звезда — это Энтони Флетчер?

— А кто ж еще? Темная половина твоего светлого жениха. С тех пор как моя черная морская звезда уехала отсюда, бедная моя треска, Сильвестр, стала совсем сухой — никто ведь не поливает. Хорошо, что у него есть ты и ему достается хотя бы немного солнца.

— Вы слишком добры ко мне! — восклицала Фенелла своим красивым, с некоторой хрипотцой и смешинкой голосом.

— Тут ты, может быть, и права, — отвечала тетушка. — Этот войлок у тебя на голове не заслуживает и доброго слова. Сто расчесываний вечером и сто утром — вот что нужно девичьим волосам. Моя мать считала каждое расчесывание, мне не забыть этого до конца своих дней.

Фенелла все еще смеялась, весело, нежно, но настоящей радости в смехе не было. «Все верно, — думал Сильвестр. — Мы с Фенеллой подобны двум высохшим рыбам, которым не хватает воды. Наш Энтони, наша вода, наша черная морская звезда, держал нас вместе, сколько мы себя помним». Что ж, по крайней мере они были друг у друга. Но то, что они друг у друга были, не означало, что они должны обходиться без солнца. Они слипнутся еще больше и будут крепко держаться друг за друга, пока не вернется Энтони.

«А если он не вернется? — Сильвестр слышал, как Фенелла с тетей смеются, и впервые задумался об этом. — Что, если то, что держит его там, окажется сильнее того, что можем дать ему мы?» Позже, пытаясь уснуть, он понял, что Фенелла останется с ним, если Энтони не вернется. Пока они есть друг у друга, у них будут воспоминания об историях и мечтах. Возможно, все будет так же, как сейчас: словно они по-прежнему втроем, словно частичка Энтони осталась в каждом из них.

На следующее утро прибыл посыльный и принес письмо от Энтони.

В Саутгемптоне был базар, и Сильвестр отправился пораньше, чтобы купить азуэлу. После ему нужно было зайти к отцу Бенедикту — услуга, которую навязал ему Энтони, хотя Сильвестр ненавидел этого самопровозглашенного охотника за еретиками. Декан растерял свой приход и уже не проповедовал в церкви Святого Фомы, а проводил дни за написанием провокационных писем лондонскому епископу и донося на людей. Жил он на те скудные крохи, которые присылал ему с письмами Энтони.

Сильвестра возмущало, что друг так заботится о старике, но Энтони всякий раз снова ловил его на крючок:

«Передай Фенхель пару строчек Петрарки, а отцу Бенедикту пару монет. Ты мой друг, Сильвестр. Если ты не сделаешь этого для меня, мне больше некого попросить».

И как отказать в таком случае? Человек, едва не задыхающийся от гордости, просит о помощи; его друг, который не доверяет никому, полагается на него. Именно неуклюжего и пугливого Сильвестра он назначил своим заместителем для двух людей, которых любил: своей девушки и человека, в котором по непонятной причине по-прежнему видел отца.

Сильвестр ехал в Саутгемптон вдоль побережья, наслаждаясь туманным утром. Чем ближе он подъезжал к городу, тем оживленнее становилось движение. Крестьянские повозки смешивались с дорогими каретами купцов, а всадники, такие как он, делили дорогу с женщинами, тащившими свою ношу. В Саутгемптоне был довольно большой рынок, поскольку там встречались торговцы из дальних стран. Азуэлу, испанский инструмент, которым делают выемки в кривоствольном лесе, купить можно было только здесь.

Использовать испанский инструмент вместо обычного он научился у Энтони, как и всем остальным уловкам, которые облегчали ему работу. Пока Энтони работал у его отца, он неустанно путешествовал по стране и учился всяческим тонкостям. Он побывал в каждом уголке Гемпшира, чтобы поглядеть, как дровосеки рубят кривые ясени в Нью-Форесте, как конопатчики загоняют колотушками паклю в швы на своих барках, как парусные мастера скручивают гардели вдвое, а картографы размахивают посохами Якова и циркулями над своими атласами Птолемея. На своей искалеченной ноге Энтони мог пройти шагов двадцать, не начав хромать, но, когда речь заходила о кораблях, удержать его не могло ничто.

«Хотел бы я видеть, как ты будешь строить свой первый корабль, — думал Сильвестр. — Представляю, как весь Портсмут выпучит глаза». Но весь Портсмут оттолкнул Энтони. Теперь он будет строить корабль в Лондоне, для графа Рипонского, и Сильвестр участвовать в этом не будет.

Перед воротами Саутгемптона царила давка, какой ему никогда не доводилось видеть. Стояла целая очередь из повозок и всадников, которые в ожидании обменивались проклятиями и грязными ругательствами. На крестьянской повозке впереди него стояли дежи с желтым молоком.

— Эй, кучер! — крикнул Сильвестр сидевшему на козлах мужчине, одетому в койф из грубой шерсти. — Вы не скажете, что сегодня случилось?

Мужчина обернулся и оказался не мужчиной, а девушкоай, у которой волосы выбились из-под чепца.

— Почему же, благородный господин, — со сладкой улыбкой ответила та. — Сегодня будет казнен Хенли. Еретик.

Сильвестр удивился.

— Сожгут человека? На рыночной площади Саутгемптона?

— А как же иначе, благородный господин? — Ее улыбка стала еще более располагающей. — Хенли, свечник. Будут яблоки в меду, пряное вино из бузины, жонглеры и ходулочники. Вы, благородный господин, очень красивы, если мне будет позволено заметить, а у меня потом еще останется время.

— Что он сделал? — крикнул Сильвестр через чан с молоком.

— Кто сделал?

— Человек, которого сожгут, девушка.

— Рейф Хенли? У него была книга Лютера. И двое детей, которых он учил читать «Отче наш» по-английски. Бедняжки даже не знали, что по-английски — это неправильно.

— И что с ними будет? — спросил Сильвестр, пытаясь перекричать шум поднявшегося ветра.

— С кем будет?

— С детьми мастера Хенли!

Девушка рассмеялась.

— Он уже не мастер. И сука, которая жила с ним, не может оставить себе его потомство, потому что они грешили так же, как и он. Детей отдадут под опеку, где они надолго не останутся. Потом им придется пробиваться самим, красть, воровать, продавать свои тела. Они не будут помнить родителей, которые укладывали их в постель и молились вместе с ними: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое».

Молочница продолжала рассказывать, но Сильвестр не понимал ее, затем подошла ее очередь и она скрылась за воротами. Сильвестр ненавидел себя за то, что в глазах у него стояли слезы. Про такого, как он, в Портсмуте говорили: «У него глаза на мокром месте».

Он вдруг ужасно затосковал по Энтони, который никогда не плакал, но обнимал его всякий раз, когда плакал он сам. «Я такой слабый, — жаловался ему Сильвестр. — Я ничего не могу выдержать». Энтони гладил его по лицу и разглядывал с удивлением, какого Сильвестр никогда не видел у других. «Ты все можешь выдержать, — возражал он. — Крики, плач, смущение и то, что на тебя смотрят все зеваки. Если ты слаб, Сильвестр, то кто же тогда силен?»

«Твой священник бил нас по рукам за ругань, — с грустью подумал Сильвестр, — а мне хотелось бесконечно обнимать тебя. Никто и никогда не считал меня сильным, только ты. Ты решил бы, что я сильный, потому что плачу о свечных дел мастере. И пока ты был рядом, я иногда даже чувствовал свою силу».

Когда он прошел в ворота, в лицо ему ударил поток запахов. Запахов рынка. Растопленный мед и жаренная в масле рыба, гирлянды из последних роз и помет продаваемой скотины. Сильвестр знал, где находится прилавок испанского мастера-кузнеца, и мог бы быстро заплатить за свое тесло и вернуться обратно в Портсмут. Вместо этого он позволил толпе зевак увлечь себя и понести вверх по улице к зданию гильдии. Лужайка перед каменным зданием осенью служила лобным местом. Там, где в мае танцевали ночь напролет, сейчас громоздились вязанки хвороста и сложенная поленница. Людей вокруг толпилось видимо-невидимо. Тем, кому не удалось занять место в первом ряду, ничего не было видно. Но Сильвестр со спины своей кобылы мог видеть всю площадь.

Когда появился одетый в униформу мужчина, который шел с небольшим барабаном, море людей раздалось в стороны. По образовавшемуся проходу за ним следовали одетые в красное клирики, а за ними — солдаты городской стражи, ведущие пленника. Мужчина, которого вели на веревке, был сильным и здоровым, типичным англичанином с южного побережья, с отличной кожей на лице и широкими плечами. Его жена была одета в серые юбки, волосы у нее были рыжеватыми. Во всяком случае, Сильвестр подумал, что хрупкое существо, которое пыталось пробиться к нему, было его женой. Молодая, с безупречной белой кожей. Двое егерей в красной униформе схватили ее и оттащили обратно в толпу.

Мужчина лишь на миг повернул голову. Может быть, он вспомнил о ночах, когда обнимал ее? Или задумался о том, что будет с ней без его защиты, среди злых, как волки, людей? Стражники потащили его к куче сложенного хвороста, и мужчина покорно побрел за ними. Как он может выдержать это? Не кричать, не сопротивляться, не бороться за жизнь? Двое стражников подвели его к столбу. Приговоренный пошел с ними, словно мул в поводку.

Пока стражники обматывали цепями его грудь и живот, торговцы проталкивались сквозь толпу, предлагая сладости и медовуху. Шум нарастал, поглощая вой женщины. Дети ликовали, их родители шипели и плевались, барабаны отбивали дробь, отдавая дань смерти, а надо всем этим разносились веселые звуки труб. Сильвестру очень хотелось зажать уши. Еще больше — развернуться и галопом помчаться прочь из города, но что-то заставило его остаться.

Возможно, неспособность осознать происходящее. Рассудок Сильвестра отказывался верить, что люди способны привязать себе подобного к столбу и поджечь, словно дрова в печи, стоять на солнце, трескать медовые орешки и болтать с соседями, пока один из них кричит от боли, взывая к Небу. Отец Бенедикт учил, что тело еретика должно быть сожжено, чтобы Господь уберег его душу от ада, но как Господь может желать чего-то настолько ужасного?

Сильвестр стиснул в кулаках поводья. За костром появился палач, намереваясь поджечь искусное сооружение. Когда он вышел с факелом вперед, его лицо скрывала маска из черной кожи. Трубы перестали свистеть, лишь барабаны продолжали отбивать дробь, нанося удар за ударом по голове Сильвестра.

— Самое время установить прецедент, — услышал он голос стоявшего слева от него господина, который обращался к своему спутнику.

Оба купца были явно не отсюда, поскольку одеты были в облегающие жакеты, какие кроили в Венеции, и белые рубашки, выглядывавшие из разрезов рукавов.

— Вы сами сказали это, — ответил второй. — Становится страшно от мысли, что этот клочок земли забыт Богом. И если это не остановить, мне придется отказаться от рынка.

— Я с вами согласен. Вы слышали, что опять были восстания? Всевозможный сброд: подмастерья, поденщики и даже бабы — спорят со священниками о том, что положено Церкви: десятина, которую они должны платить, взносы за погребение, даже саван!

— Может быть, они образумятся, когда увидят, как поступают с противниками Святой Церкви! — предположил другой и указал на костер. — Лютеранскому безумию нет места в нашей Англии.

Только не с таким ревнителем веры, как Генрих Тюдор на троне, и нашим верным архиепископом Уорхэмом во главе клира!

У Сильвестра слезились глаза. Повелитель жизни и смерти опустил факел на нижний ряд поленницы. Здесь, на побережье, воздух был влажным и тяжелым от соли, Фенелла говорила, что из-за нее ей постоянно хочется есть. Палачу пришлось бегать с факелом вокруг сооружения, пока дрова в конце концов не загорелись. Когда первый язычок пламени поднялся вверх, толпа взорвалась взволнованным криком.

Сильвестру невольно вспомнился день, когда он один-единственный раз проявил мужество и потребовал, чтобы отец Бенедикт побил палкой его, а Энтони — пощадил. «Сделай это снова, — умолял он себя. — Будь мужчиной, а не червем». Все лучше, чем молча сидеть на лошади и смотреть, как горит человек. Взметнувшийся черный дым заставил закашляться людей в первых рядах. Мужчину у столба уже окружало пламя. Он поднял лицо наверх.

— Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя Твое.

«Сделай это сейчас, не допусти такого безобразия».

Пламя лизнуло дрова выше. По движениям губ Сильвестр видел, что мужчина продолжает молиться. Первый язычок пламени пополз к его ногам, вытянулся и лизнул ногу. Запах смолы и древесины тут же сменился запахом паленого жира. Вверх полетели хлопья пепла, и Сильвестру показалось, что он слышит знакомый ему звук, — с таким громким шипением жарилось жаркое на вертеле, в которое вгрызался огонь. Последнее слово, которое мужчина хотел произнести в молитве, превратилось в крик.

Было уже поздно, никакое мужество в мире не могло его спасти. Все, что мог пожелать ему Сильвестр, это быстрой смерти, но та не спешила.

Вместо того чтобы проявить мужество и спасти человека от смерти в огне, Сильвестр закричал на высохшего священника, сидевшего по другую сторону стола.

— Вот деньги, которые прислал вам мой друг Энтони! — Он швырнул монеты на стол и язвительно добавил: — Чтобы вы могли выследить еще больше людей и донести епископу Танстоллу, который отправит их на костер.

Монеты запрыгали по столешнице. Отец Бенедикт, похожий на седую обезьянку, сидел на своем стульчике и спокойно взирал на Сильвестра. Он собрал одну за другой монеты и крепко сжал их своими жадными пальцами.

— Свечных дел мастер сегодня в Саутгемптоне — это ведь ваша работа, верно? То, что его жена станет шлюхой, а дети — уличным ворьем, вам безразлично, ведь когда плоть, кости и сердце человеческое обращается в пепел, срабатывает благословение Господне, верно? Сказать вам кое-что, отче? Бог, который требует подобного от своих созданий, может проваливать! — Он задыхался.

Отец Бенедикт выстроил из монет башенку, затем поднял голову и посмотрел на него своими косыми глазами.

— Таким вы были и в юности, Сильвестр Саттон. Очень мужественны, когда могли быть уверены, что вам нечего бояться.

— А вы? — снова закричал Сильвестр. — Может быть, нужно особое мужество, чтобы строчить доносы в темной комнатке и посылать людей на смерть? Вам требуется мужество, чтобы побить одинокого, всеми презираемого мальчика, вместо того чтобы осмелиться поднять руку на тех, чьи отцы обладают властью в этом городе?

Отец Бенедикт неотрывно смотрел на него.

— Здание нашей Церкви горит, — произнес он. — Я молюсь денно и нощно, чтобы Господь дал мне силы затушить пожар босыми ногами.

— Босые ноги были у того несчастного, которого зажарили, как поросенка! — крикнул Сильвестр. — И поджигатель — вы со своей ненавистью! Если наша Церковь объята пламенем, то явно не потому, что несколько безобидных ребят читали слово Божье, а потому, что чертово дерево прогнило.

— Проклятья не превращают младенца в мужчину, — произнес отец Бенедикт. — Что же до побоев, то я поднял бы руку на всякого, но никто из вас не заслужил того, чтобы его спасали от ада.

Некоторое время оба молчали. Затем церковник произнес:

— Ваш крохотный огонек тоже, мне кажется, не стоит того, чтобы писать письмо епископу Танстоллу. А ваш друг наверняка был бы рад, если бы вы, прежде чем болтать, иногда думали.

— Это касается только моего друга и меня! — рявкнул Сильвестр. — Но не вас. Если бы было по-моему, вы никогда в жизни не увидели бы Энтони.

Священник самодовольно поджал губы.

— Как жаль, что будет не по-вашему, правда? У него есть своя воля, и никакая палка и никакой взгляд не навяжут ему чужую.

— Одному Небу известно, почему он считает, что должен быть вам благодарен! — вырвалось у Сильвестра.

Отец Бенедикт уставился на стол.

— Как он поживает?

— Прекрасно! — зло ответил Сильвестр. — С проклятым оружием, которое вы ему купили, он прошел пятьдесят миль до Парижа, чтобы поставить свою жизнь на кон. Я благодарю Господа за то, что Энтони избежал смерти, — но не вашего, который хочет видеть своих созданий в огне, потому что они носят при себе запрещенные книги.

— Ни один человек не обязан гореть из-за книги, — возразил клирик. — Если он раскается в совершенном святотатстве и отречется от дьявола, он получит прощение.

— Ха! — воскликнул Сильвестр. — Это вы называете прощением? То, что человек с вязанкой хвороста должен бегать по улицам и унижаться перед людьми вроде вас? Что его вызывают в собор Святого Павла, чтобы он на ступенях признался, что у него больше нет своего достоинства, что он жалкий грешник?

— Смирение еще никому не вредило, оно суть благодеяние для души.

— И вы в этом разбираетесь? В смирении? Поэтому вы унижаете мальчика, который вас уважает, и вбиваете ему в голову, что совершили благодеяние? Поэтому требуете, чтобы христиане объявили ересью свою тоску по слову Божьему, по своей любви к жизни, по своей гордости? Если спросите меня, я от — вечу: в каждом человеке больше Бога, чем в ваших бессердечные догмах.

— Одно скажу я вам, — заявил клирик. Голос его был тонких^ и острым, как клинок, которым брился Энтони. — Если бы мне пришлось опасаться, что вы можете толкнуть моего мальчику, в объятия дьявола, я немедленно написал бы епископу Танстоллу_

— Он не ваш! И давно не мальчик. Он мужчина и строит корабль на верфи лондонского Тауэра.

С этими словами Сильвестр развернулся и выбежал на улицу, опасаясь задохнуться в тесной комнате. «Новая эпоха столь чудесна, — думал он. — Но от страха перед самой собой она теряет рассудок».

Дома он обнаружил отца и тетушку, сидевших у огня и мило переругивавшихся, словно давно женатая пара. Перед ними на столе стоял кувшин и бокал с вином, которое его отец приправлял корицей и кардамоном и называл «подсластителем мира». «Как же нам хорошо, — подумалось Сильвестру, — сколько прелести в жизни! Разве можно упрекать нас в том, что, боясь смерти, мы цепляемся за нее». Две пары глаз, голубые и карие, уставились на него.

— Где Фенелла? — спросил он.

Тетушка вскочила.

— Наверное, скорее стоило бы спросить, где был ты, молодой человек?

— А вы что, беспокоились? — С плеч словно свалилась часть тяжести. Этот дом обладал странной магией и силой успокаивать разволновавшийся мир.

— Немного, — ответил отец. — Ты из Саутгемптона обычно возвращаешься быстрее, а в городе вроде как беспорядки.

— Я ничего такого не видел, — ответил Сильвестр. — Просто еще заходил к отцу Бенедикту.

— Энтони прислал письмо?

— Да.

По лицу тетушки промелькнула улыбка.

— Как он поживает? Снова в Англии?

Сильвестр кивнул.

— В Лондоне. Целый и невредимый.

— Слава Богу, — вздохнул отец. — Чем занимается? Ему что- нибудь нужно?

— Ты же знаешь Энтони, — ответил Сильвестр. — Он строит корабль, и ему ничего не нужно.

— Конечно. Как же иначе? — Отец улыбнулся. — Есть хочешь? Карлос держит еду в тепле, у нас еще остался паштет из вальдшнепа.

— Я поел по дороге, — солгал Сильвестр, который не мог выносить потрескивание огня, смотреть на пламя и слушать, как кипит жир.

— Значит, тогда пойди наверх и посмотри, как тамтвоя Фенелла, — посоветовал ему отец. — Она не захотела спуститься и поесть. Сказала, что ей нехорошо, но мы с Микой опасаемся, что ее что-то мучит.

— Что в этом удивительного! — Тетушка Микаэла запрокинула голову, отбросила волосы назад и открыла взглядам кустики в ушах.

— Теперь, когда сердечный друг в безопасности на острове, может быть, стоит заняться дамой сердца? Насколько я помню, эта семья собиралась праздновать свадьбу.

— Это не к спеху, — отмахнулся Сильвестр.

— Ах, не к спеху? — Тетушка уперла руки в по-прежнему стройные бедра. — А кто это решает, а? Ты или та несчастная девушка, которая отдала свое сердце легкомысленному человеку? Думаешь, девице приятно ждать под крышей жениха до дня святого Непойми-кого? Ты не тот человек, который не нравится дамам, милая моя треска. Как думаешь, что творится в голове у твоей невесты, когда она сидит здесь день-деньской?

— У нас с Фенеллой полное единодушие в этом вопросе, — резко осадил ее Сильвестр, чтобы покончить с неприятным разговором.

Но тетушка Микаэла никогда еще никому не позволяла запретить себе говорить на какую бы то ни было тему, которую она еще не закрыла.

— Значит, единодушие! — произнесла она. — А что бедняжке остается, кроме как соглашаться с тобой? У нее нет отца, нет приданого, никого, кто бы за нее вступился. Неужели ты действительно настолько жестокосерден, чтобы дать ей это почувствовать? Мне будет стыдно, Сильвестр, что я вовремя не отходила тебя палкой и не научила, как должен вести себя порядочный человек. Мне будет очень стыдно перед Ботом и моей сестрой, незабвенной Хуаной.

— Боже мой, в Саутгемптоне сегодня сожгли человека! — вырвалось у Сильвестра. — А вы требуете, чтобы я думал «женитьбе, может быть, побежал приглашать соседей, которые сегодня будут плясать на нашей свадьбе, а завтра ликовать, наблюдая за казнью? — Он резко развернулся и бросился вверх по лестнице.

Фенелла распахнула дверь прежде, чем он успел постучать. Стройная и прямая, с распущенными волосами, она стояла на пороге. Ее щеки были мокрыми от слез. Он обнял ее.

— Ах, Сильвестр.

— Ах, Фенелла.

— Ты тоже?

Он кивнул, уткнувшись подбородком ей в голову.

— Какой мерзкий день.

Они крепко обнялись. Фенелла гладила его по голове, а он гладил ее мокрое лицо. Его сердце совершило не один, как обычно, а несколько маленьких прыжков и успокоилось.

Они молча отстранились друг от друга и сели за столик, за которым иногда играли в шахматы, она — так же плохо, как он.

В ее серых глазах читался один вопрос: «Что с тобой стряслось?»

— В Саутгемптоне сегодня послали на костер человека. Лютеранина, отца двоих детей, — сказал он, не в силах сдержать слезы. — Я хотел что-то сделать, Фенни, но просто сидел верхом на лошади и смотрел, как тогда, на верфи, когда палачи повалили на пол Энтони.

Фенелла молча посмотрела на него.

— Что ты делала тогда? — прошептал Сильвестр.

— Смотрела, — ответила Фенелла. Когда он ничего не сказал, она взяла его рукой за подбородок и подняла голову. — Мы были маленькими детьми, — произнесла она. — Бессильными. И до смерти напуганными.

Сильвестр содрогнулся.

— Стоит мне подумать об Энтони, и эта сцена снова встает у меня перед глазами, — сказал он. — Я постоянно спрашиваю себя: как он может доверять мне после того, как я его бросил? Ты даже не представляешь, как сильно я жалею, что не вмешался тогда, дал этим чудовищам бить моего друга по голове, ставить на нем клеймо убийцы. Моего друга, который был так же бессилен и напуган до смерти, как и я.

— А если бы ты сделал это? Думаешь, если бы ты получил побои заодно с калекой, это избавило бы Энтони от боли?

Ответа Сильвестр не знал. Фенелла взяла его за руку.

— Ты был рядом, когда его выпустили из темницы в мир, который он перестал понимать. Ты был его якорем, державшим его в жизни. Для человека, которого сожгли сегодня, ты больше ничего не можешь сделать. Но, возможно, еще найдется способ помочь его вдове и детям.

Сильвестр с удивлением обнаружил, что улыбается.

— Ты просто золото, Фенни, ты знаешь об этом? Если бы у нас не было тебя, нам пришлось бы тебя выдумать — тогда, когда мы выдумывали все, что нам было необходимо.

Фенелла рассмеялась. Скользнув взглядом по ее лицу, он обнаружил, что щеки девушки все еще влажные от слез.

— Я попытаюсь, — ответил он. — Того мужчину звали Рейф Хенли, и он был свечных дел мастером, так что мне будет нетрудно выяснить, куда увели его детей. Спасибо, милая. А теперь расскажи мне, почему ты плакала и почему твой день был таким же омерзительным, как и мой.

— Лучше не стоит. По сравнению с тем, что пережил ты, это сущая безделица. Боюсь, так проходит большинство дней.

— Тетушка говорила о чем-то подобном, — понял он. — Она набросилась на меня, словно фурия, поскольку я оставляю тебя здесь одну, наедине со своими мыслями.

— Как несправедливо! — Фенелла обняла его. — Теперь ты еще должен подбадривать нас, бедный Сильвестр. Если бы тебя у нас не было, нам пришлось бы тебя выдумать, нам с Энтони.

— Что случилось, Фенелла? Расскажи мне.

— Правда, ничего, — выдавила она из себя, указывая на стоявшую у окна конторку. — Просто эта книга…

— «Смерть короля Артура»?

Фенелла кивнула.

— Не нужно было мне давать ее тебе.

— Конечно, нужно. Мне стыдно, потому что ты видел, как горит человек, а я плачу над бумажными фигурками из дурацкой книги.

— Я тоже плакал, когда читал ее, — признался Сильвестр. — О короле Артуре, который любил свою прекрасную жен: у Гвиневру и своего друга, этого великолепного Ланселота… И о Гвиневре с Ланселотом, которые любят друг друга и…

— …которые обманывают его, — сдавленным от слез голосом закончила за него Фенелла. — И о Камелоте, который рушится из-за этого. Поверь мне, я даже не представляю себе, почему так ужасно реву из-за этого.

Он прижал ее к себе и погладил по спине. «Я тоже, — подумал он. — И, черт возьми, даже думать об этом не хочу».

— Между этими тремя столько любви, — вырвалось у Фенеллы. — Ах, Сильвестр, как столько любви может принести не еще больше любви, а смерть?

Девушка горько плакала. Каждый раз, когда она пыталась поднять голову, ее снова захлестывала волна слез. Это было для нее слишком. Ожидание, тревога, неопределенность будущего.

— Фенелла, — произнес он, — для Англии война окончена. Энтони в Лондоне, и, судя по письму, у него все хорошо.

На один удар сердца она замерла в его руках.

Сильвестр вытянул из-за пояса сложенный лист бумаги.

— А теперь прекращай плакать, ладно? Он снова прислал тебе стихи Петрарки, и, если хочешь, я сейчас сбегаю к Мэтту, смотрителю порта, и заставлю его перевести для тебя.

Плакать она не перестала, но улыбнулась сквозь слезы.

— Прочти мне, пожалуйста. Думаю, что перевести я могу и сама.

— Ты, Фенни? С каких это пор ты понимаешь итальянский? Она пожала плечами.

— Мне ведь нечего особо делать. Все эти месяцы я снова и снова сравнивала строки с переводом и записывала каждое слово на листок. И в какой-то момент начала понимать.

— Pace non trovo, — недоверчиво прочел Сильвестр.

— Не обрести мне мира.

— Et non ò da far guerra.

— И у меня нет средств на то, чтобы вести войну.

— E temo, et spero; et ardo, et son un ghiaccio.

— Я боюсь и надеюсь; я горю и превращаюсь в кусок льда.

— Et volo sopra 'l cielo, et giaccio in terra.

— Я лечу по небу и лежу на земле.

— Et nulla stringo, et tutto 'l mondo abbraccio.

— Я ничего не понимаю и обнимаю весь мир.

— Ты гений, Фенелла.

— Ах, нет. Просто девушка, у которой много времени.

— Я не понимаю, почему за все это время он не прислал тебе ничего по-английски, — произнес Сильвестр.

— Потому что я очень хотела выучить это, — ответила Фенелла, вытирая глаза и щеки.

— Итальянский?

Она кивнула.

«Он любит ее, — подумал Сильвестр. — Он способен любить женщину — мой друг Энтони, у которого в голове одни только корабли».

— Если хочешь, я поеду с тобой в Лондон, — произнес он. — Не сразу, а как только нам поставят те две баржи.

Фенелла покачала головой.

— Нет, милый мой Сильвестр. Пока тетушка не оторвала тебе голову окончательно, я хотела бы сидеть здесь и ждать.

— Здесь твое место, — произнес Сильвестр. — Твое убежище — когда бы оно тебе ни понадобилось.

— Я испытываю настоящее облегчение, поскольку боюсь, что останусь тут надолго.

Оба рассмеялись.

— Ты голодна? — спросил он. — Давай посмотрим, можно ли еще есть тот паштет, который Карлос не остужает уже несколько часов?

Фенелла кивнула и взяла его за руку.

Через три дня приехал Энтони.

 

8

Фенелла

Портсмут, сентябрь 1524 года

Глушь, в которой они прежде бродили, словно звери, теперь, казалось, была полностью обнесена стеной:, а по пути то и дело появлялись новые ямы. После победоносного марша по Франции король вышел из войны и заключил помолвку своей единственной дочери Марии с габсбургским императором Карлом. Папа оценил твердость, с которой английский король отнесся к реформаторам Церкви, и Франциск, король Франции, осознал, что с Генрихом Английским не шутят. Так что Генрих уверенно сидел в седле, но при этом продолжал превращать свой портовый город Портсмут в крепость.

Возможно, уже не осталось ни одной лужайки, на которой они могли бы посидеть, что, впрочем, было даже к лучшему. Фенелла не была уверена, сможет ли выносить тишину, когда прошло столько времени.

Ива еще стояла. И черешня тоже. Наверное, моросящий дождь разогнал рабочих. У канала было тихо. За ивовыми ветвями сидел Энтони и ел малину.

Он прислал ей всего одно слово, и она сразу же примчалась.

А теперь остановилась и принялась рассматривать его. Возможно, он был единственным человеком в мире, который умел есть малину, не брызнув ни капельки на белоснежную рубашку. Он ел так же, как натягивал лук и как макал паклю в смолу, чтобы проконопатить судно: с подчеркнутым равнодушием, не сосредоточиваясь, но с абсолютной точностью. Он даже подбородок не испачкал, и пальцы его были чисты, хоть он их и не облизывал.

Фенелла глубоко вдохнула, так что заболели легкие. На нее накатила волна благодарности, поскольку мир вернул его ей — целого, невредимого, свежевыбритого и с безупречно постриженными волосами. Она ужасно боялась, что его душа пострадает, но, похоже, этого не случилось. Казалось, он спит и ест одновременно, но уши его никогда не спали. Он поднял голову, увидел ее, убрал волосы со лба и усмехнулся.

— Фенхель Клэпхем.

Фенелла побежала.

Она спрашивала себя, вспомнит ли ее тело спустя столько времени, что оно любит его. Ее тело сочло, что вопрос дурацкий. Энтони сидел, скрестив ноги, и на бегу она смотрела на внутреннюю сторону его бедер, вокруг которых натянулась ткань брюк.

Она рассмеялась, споткнулась и растянулась во весь рост. Блузка порвалась на плече, она оцарапалась о корень дерева.

Сама себе она казалась смешной. Два года она только и делала, что ждала, а теперь испортила всю торжественность момента. Но поскольку он вернулся, это уже не имело значения.

— Фенхель, — с непривычной нежностью произнес он, и с такой же нежностью его руки подняли ее. «Те, кто считает его некрасивым, не знают его рук», — подумала она. От его прикосновения задрожала спина, выгнулась ему навстречу. Хотелось вздохнуть.

Он осторожно поправил порванную ткань у нее на плече, осмотрел рану. Так же ловко и уверенно, как ел малину, вытащил сосновые иголки и комочки земли из ссадины. Фенелла наблюдала за его руками, ей хотелось наброситься на него: «Хватит возиться с раной! Примени свое чудесное волшебство ко всему моему телу».

— Очень больно?

Она тосковала по его глазам и иногда ночами опасалась, что, когда он вернется, они погаснут, как в тот день, когда городская стража вышвырнула его из темницы. Но глаза Энтони сверкали, и у нее по коже забегали мурашки.

— Нет, мне совсем не больно.

— Это нужно вычистить, Фенхель, — произнес он, склонил голову и принялся дюйм за дюймом целовать ее плечо. Его губы и язык оказались мягкими, словно перышки, и разогнали по телу еще больше мурашек. Она вдруг протянула руки, дотронулась до талии, жадно коснулась упругого живота и принялась щекотать.

Он тут же отпустил ее плечо, издал сдавленный звук и попытался вырваться. Фенелла разучилась, но многолетний опыт взял свое. Этот парень, будучи воплощением силы, становился в ее руках податливым, как воск, а потому позволил повалить себя в мокрую от дождя траву и теперь извивался, словно рыба, чтобы уйти от ее пальцев. Она не отставала, вытащила рубашку у него из-за пояса и стала щекотать гладкую обнаженную кожу.

— Прекрати, — простонал он.

— Только когда попросишь пощады.

— Ни за что.

Она снова защекотала.

Он хватал ртом воздух, сворачивался калачиком, но она все равно добиралась до талии и, щекоча, заставляла выгибаться снова и снова.

— Довольно!

— Нет! Тебе два года было слишком хорошо, так что теперь получишь тройную порцию.

— Давай договоримся, Фенхель.

— Ничего подобного. Либо моли, либо страдай.

Чтобы защититься, он мог бы перевернуться на живот, но не сделал этого, а в какой-то момент перестал сопротивляться, да так и лежал, издавая нечто среднее между жалобными и смеющимися звуками. Фенелла увидела, что на лбу у него выступил пот, и отпустила. Она легла рядом и устроилась в его объятиях.

Тяжело дыша, он повернулся к ней лицом.

— И тебя с добрым утром, Фенхель.

Она посмотрела на него, взглядом лаская каждую черточку его лица. Узкую морщинку на лбу, постоянно пытавшуюся о чем-то спросить, брови, ресницы, скулы. Нос у него был тонким, с постоянно трепещущими ноздрями, а губы красно-коричневыми. Он всегда нравился ей больше, чем она способна была выразить словами, но никогда так, как сейчас. Дождь наконец прекратился.

— Задумалась о том, злишься ли на меня? — спросил он. — Мне кажется, что не стоит, особенно после того, как ты жестоко наказала меня, а я этого совершенно не заслужил.

— Не заслужил? — Она с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться, не зашептать, не поцеловать.

— Я вернул ту штуку, которой у меня нет. Так, как ты и велела. — Он взял ее руку и положил себе на грудь. Сквозь ребра сердце гулко билось в подставленную ладонь. Ее собственное сердце колотилось с еще большей силой, будто пыталось заглушить его.

— Я ничего не чувствую, — нисколько не смутившись, солгала она. — Только то, что с недавних пор ты шьешь себе сорочки из непозволительно дорогого сукна.

— Фенхель! — Если бы это был Сильвестр, то его лицо залилось бы краской. А Энтони был загорелым, словно пират, и покраснел внутри.

Фенелла расхохоталась, ловко развязала ленту у себя на шее и положила его руку на теплую кожу. Сердце под ней билось с пугающей силой.

— Добро пожаловать домой, — произнесла Фене, зла.

Это была восхитительная игра, и никогда — настолько опасной. Она хотела выиграть любой ценой, но проиграла. Когда в следующий раз он смог дышать, она лежала у него на шее. Он мгновенно сложил оружие, прижал ее к себе и вложил в свой стон два с половиной года.

Наверное, можно научиться получать что-то и от других мужчин. Большинство девушек так и поступало, они втюривались в одного, выходили замуж за другого, и их все устраивало. Но тем, кто жил так, вряд ли нравилось в их первом возлюбленном все, как нравилось Фенелле в Энтони.

Той первой весной она сказала ему:

— Ты мне нравишься. Также сильно, как тебе нравится «Мэри Роуз».

— О, — ответил он и повернул голову в сторону, чтобы она не заметила, как он покраснел внутри. — Она мне нравится, да. Но если бы я мог делать что хочу, я бы в ней кое-что изменил.

Фенелла задумалась. Если бы она могла делать что хочет, что бы она изменила в Энтони? Его запах, его волосы, которые щекотали ее, когда они целовались, его губы, у которых был малиновый вкус, его язык, который мог идти против ветра? Нет, она точно не стала бы менять ни искорки в его глазах, ни ресницы, ни ямочки, появлявшиеся на щеках, когда он улыбался.

И в ловкой жилистой подвижности Энтони, которую другие считали некрасивой, она не хотела бы ничего изменить. Все было так, словно Господь создал его исключительно для нее: плечи, ключицы, бьющуюся жилку у горла, такую нежную, податливую для щекотки кожу, резкий голос и совершенно неожиданную нежность. Как-то раз она подумала: «Может быть, я сделала бы его более общительным, его гордость — не такой щепетильной, его бесстыдство — не таким безграничным, а его любовь к кораблям не такой всеобъемлющей, чтобы осталось место для меня и Сильвестра». Но стоило ей подумать об этом, как она сразу же взяла себя в руки. «Я ничего не хочу в тебе менять. Ты мне нравишься больше, чем нравится тебе «Мэри Роуз», поскольку каждый канат, который я могла бы в тебе укоротить, лишил бы паруса ветра. Ты должен быть таким, каким тебя создал Бог. Хоть это и больно».

Он снова вернулся, и настолько прежним, что ей хотелось смеяться. Она прижалась к нему. Как она могла привыкнуть к другому?

Они встали, девушка поправила его рубашку. От влажной травы кожа слегка поблескивала. На плече вздулась мышца от напряжения тетивы.

— Фенхель, — произнес он, такой же растерянный, как и она сама.

Фенелла сняла через голову блузу и отбросила ее в сторону.

— Иди ко мне, Энтони. Целиком.

Он погладил ее шею, коснулся верха ребер, начала груди. Его руки дрожали.

— Ты красива, Фенхель. Слишком красива, ты знаешь об этом?

Он обнял ее, как что-то хрупкое. Еще один удар сердца они молча стояли рядом, словно пытаясь защитить друг друга от бури. А затем голод разорвал канаты, сломалась грот-мачта, ветер сорвал все паруса.

У Фенеллы никогда не было близких подруг, только Сильвестр. Все, что она знала о любви между мужчиной и женщиной, рассказала ей мать. Для нее любовь означала не любовь, а «переспать с кем-то», и тот, кто был настолько глуп, чтобы сделать подобное, получал боль, позор и нежелательных детей. Кроме этого, Фенелла знала лишь то, что подслушала из разговоров саттоновских служанок. По обрывкам этой болтовни можно было понять, что мужчина расстегнет ширинку и задерет женщине юбку, что при виде этого становится страшно и что мужчины, занимаясь любовью, очень грубы. В конце концов, утверждала одна, все было не так плохо, как говорили другие.

«И что, никогда не бывает чудесно?» — хотелось спросить Фенелле. Почему этого так хотят, если это не чудесно? И почему все полагают, что это нужно получить любой ценой? Почему Гвиневра и Ланселот обманули своего любимого друга, если это не чудесно?

Энтони не стал расстегивать ширинку и задирать ей юбку. Он лежал с ней в траве и целовал везде, пока она не начала извиваться, как он, когда она щекотала его. Когда она принялась неловко теребить его штаны, он улыбнулся:

— Ты уверена, что хочешь этого, сердце мое?

— Можешь не сомневаться…

По-прежнему улыбаясь, он убрал ее руку и стянул штаны с бедер. А затем, обнаженный, сел напротив нее в траву и стал нежно касаться ее лица, чтобы она не испугалась.

Но она все равно испугалась. Все в нем было знакомо с детства, откуда же могло взяться что-то, настолько чуждое? Это напугало ее, возбудило, укротило, вскружило голову. Этого было слишком много, ее взгляд скользнул по его ноге, которую она тоже никогда не видела обнаженной.

И при виде того, что открылось ей, сердце судорожно сжалось. Его нога была прямой и стройной, с длинными и крепкими мышцами. Но колено в окружении глубоких шрамов казалось совершенно бесформенным, словно его размозжил, а затем собрал кто-то черствый и безразличный. Должно быть, несчастный случай был гораздо более серьезным, чем она себе представляла. Фенелла хотела коснуться того места, но рука замерла в воздухе.

Он заметил это, подхватил рубашку с травы, бросил себе на ногу.

— О, Энтони! — воскликнула она, откинула в сторону рубашку и впервые в жизни обняла совершенно голого мужчину. Прижала его к себе, поцеловала веки, коснулась губами висков. — О, любимый мой, ты мне нравишься. Мне все в тебе нравится, гораздо больше, чем тебе в твоей «Мэри Роуз».

Когда она сильнее прижала его к себе, то почувствовала его твердый, упругий член, которого только что так испугалась. Собственное желание напугало ее еще больше. Он снова посмотрел на нее, и оба рассмеялись, жадно и в то же время робко. Вместо того чтобы задрать ей юбку, он снял ее с бедер. При этом он целовал ее в губы и щеки, в шею и плечи, в начало груди. Сестра Сильвестра называла ее корабельной доской, поскольку она была плоской и в ней не было ничего особенного, но под губами Энтони она поняла, что сестра Сильвестра молола полнейшую чушь.

Полностью освободив ее от одежды, он наклонился и поцеловал ее лоно. Ей казалось, что он похож на змею, — гибкий, как лоза. Она видела, как на спине у него выступили позвонки, а затем ей показалось, что она тает в тех местах, где его губы касаются ее тела. Застонав, она выкрикнула его имя, откинулась на спину и уложила его сверху. Он был ни капельки не груб. Он был рожден для того, чтобы строить корабли, у него были руки художника, и он умел извлекать тайны из дерева.

Если это не чудесно, почему же никто не хочет отказываться от этого? Больно было только первый раз, словно он погрузил свой якорь в ее плоть. «Это Фенхель Клэпхем, принадлежащая Энтони Флетчеру. И никому больше…» — И только растратив все силы, она откинулась назад, скрестила руки за головой и улыбнулась серому дождливому небу. Поглупев от счастья, Энтони поднял ее юбку и укутал ее.

— Одевайся, красавец мой, — произнесла она, нежно покусывая кончик каждого пальца. — Если снова не пойдет дождь, сюда вернутся плотники.

— Они не вернутся, — равнодушно ответил он, сел, скользнул взглядом по ее телу. — Я послал их к черту.

— И как же ты это сделал?

— Разве ты забыла? Черт — мой побратим.

— Ты с ума сошел, любимый!

Он насторожился.

— Ты никогда мне ничего подобного не говорила.

— Ты никогда не был для меня настолько любимым, — ответила она. — Скажи мне, у тебя с женщинами столь же чудесный талант, как и с кораблями? Или ты тренировался целых два года?

Она снова рассмеялась, ей понравилось, что он так растерялся. Вместо того чтобы нахмурить брови, как обычно, он сдвинул их так, что они встретились на переносице.

— Расскажи мне, — чарующим голосом попросила она его. —

Не переживай. Я тебе все заранее прощаю.

— Ты уверена?

Фенелла задумалась. Она говорила, не думая, просто хотела знать, где ее сторонящийся людей одиночка научился такой чувственности. Но внезапно мысль о том, что он был с другой женщиной, показалась ей невыносимой.

— Чего ты боишься? — набросилась она на него. — Что я ударю тебя по лицу?

— Нет, — произнес он, беря в зубы травинку и не отводя от нее взгляда.

— Боюсь, я все же сделаю это… — Внезапно ее голос ужасно ослабел.

— А за что? — холодно поинтересовался он. — У тебя нет причин. Ни бить меня, ни плакать, Фенхель.

Она вытерла глаза тыльной стороной руки и хмыкнула.

— Я знаю, что это нужно мужчинам. Они ходят к продажным женщинам, потому что таков ход вещей. — Фенелла читала книги. Она знала, что мужчины не такие, что им нужно заниматься любовью так же, как женщинам — есть. Но как этот мужчина мог доверить тайну своего обнаженного тела другой женщине, в то время как Фенелла страдала от тоски по нему? Как он мог ее так унизить? — Все мужчины так поступают, — храбро заявила она, пытаясь сохранить лицо. — Даже Сильвестр, который слишком мягок, и сэр Джеймс, самый добрый человек в мире.

— Я — нет, — заявил Энтони, не выпуская изо рта травинку, не отводя от нее гордого и обиженного взгляда.

Она не могла произнести ни слова, не могла задать ни единого вопроса. Ей вдруг стало зябко, и она обхватила себя руками.

Он поднял рубашку и набросил ей на плечи. Когда он хотел набросить на нее еще и ее собственную блузку, ей удалось схватить его за руку.

— Пожалуйста, Энтони, поговори со мной.

— А что мне тебе сказать? — Его глаза сверкали. — Что я со своим искалеченным коленом бреду по женским телам, потому что таковы мужчины? Сильвестр так поступает, сэр Джеймс так поступает, все благородные господа — в каком же болоте валяется подлец, не имеющий сердца и пьющий с дьяволом на брудершафт?

Он хотел вырвать у нее руку, но Фенелла впилась ногтями ему в кожу.

— Пожалуйста, скажи мне.

— Что? Я уже как-то говорил тебе, и, поскольку тогда ты мне не поверила, все слова не имеют значения. Ударь меня по лицу, Фенхель, если после этого ты перестанешь плакать и дрожать. Мне будет не так больно, как от твоих ударов словами.

Казалось, налетевший с реки ветер унес прочь два с половиной года разлуки. Фенелла увидела, что Энтони стоит на коленях в траве, так же, как сегодня, только на нем была одежда.

— Я люблю тебя, — услышала она его слова и схватилась за сердце, ей показалось, что оно остановилось. — Я никого не прошу. Но мне хотелось бы вернуться.

— В Портсмут, Энтони?

— Нет. К тебе. Если ты захочешь, то найдешь себе сотни парней получше, Фенхель. Но ни одного, который без тебя утратит остатки рассудка.

Она выпустила его руку, перестала плакать и села.

— Прости, любимый. Пожалуйста, прости меня.

— Ч-ш-ш, — произнес он. — Я такого не говорю, и ты не говори мне. Просто забудь об этом.

— Я ничего не забуду! Я сделала тебе больно, а ты заслуживаешь совсем не этого. Я хочу сказать тебе «прости меня», хоть ты, упрямец, мне такого и не говоришь.

— Ч-ш-ш, — снова произнес он и понурился. Она обняла его. Его мышцы на шее и спине были жесткими, словно металл.

— Я люблю тебя. — В каждом ее слове были мир и обещание. Он был прав: им достаточно было сказать об этом один раз и, если с первого раза не понять, как это важно, вся болтовня ничего не стоит. — Одевайся, любимый. Хоть мне и ужасно приятно обнимать твое обнаженное тело, я не хочу, чтобы ты замерз.

— Мне не холодно.

— Конечно. Но ты лжешь. — Она поцеловала его в ямочку между шеей и подбородком, сбросила его рубашку с плеч и накинула на него. — Спасибо, что присылал мне стихи Петрарки.

— Ничего лучше я придумать не мог. Из меня плохой учитель.

— Мне ты подходишь.

— Ты шутишь.

— Ч-ш-ш, — произнесла она и снова поцеловала. — Все эти глупости получились просто потому, что мне хотелось узнать, почему ты так хорошо разбираешься в любви. Когда женщины говорят между собой, они прежде всего болтают о том, что «это больно, не так и плохо, можно терпеть». Я хотела узнать, как тебе удалось сделать так, что для меня это стало счастьем.

Он вывернулся, сел к ней спиной.

— Я просил кое-кого научить меня.

— Женщину?

— А кого же еще, Фенхель? Уж не лошадь.

— В Генуе?

— Нет.

— В Кале?

— В Портсмуте.

— Когда, сегодня? — обескураженно воскликнула Фенелла.

— Почти пять лет назад, — ответил он. — Когда я понял, что хочу любить прекрасную Фенхель Клэпхем, и решил, что не хочу быть зеленым неумехой. Ты закончила? Можно мне идти? Или тебе нужно устроить еще один неловкий допрос?

— Минутку. Когда тебе было шестнадцать, ты попросил кого- то научить тебя любви, а потом ты пять лет ждал, чтобы сделать это со мной?

Он пожал плечами.

— Я решил, что в этом нет ничего такого. Я ведь просил кого- то научить меня строить корабли и ждал много лет, чтобы получить возможность делать это.

— Ты…

— Невыносим. Я знаю. Чума. Сатаненок. Тот, по ком петля плачет…

Фенелла, поцеловав его в шею, перебила:

— Самый поразительный мужчина на этой земле. А на шее у тебя должны быть мои руки, и только. Боюсь, ты не скажешь, кто была та женщина…

— Я должен сохранить ее тайну, ведь так?

Фенелла не ответила. Мысленно она перебирала знакомых женщин, но никто не приходил ей на ум. Все женщины Портсмута боялись Энтони, даже Джеральдина Саттон. Она немного ревновала, потому что кроме нее был еще кто-то, кто не боялся.

— Тебе нужно домой, — произнес он. — Опять начинается дождь.

— Пойдем со мной? Сильвестр задушит тебя от радости.

Энтони покачал головой, по-прежнему сидя спиной к ней.

— Я встречусь с Сильвестром завтра утром.

— Но где же ты будешь ночевать?

— У отца Бенедикта.

— Энтони, но это же бред! — возмутилась Фенелла и мягко коснулась его плеча. — Я понимаю, что ты не хочешь останавливаться в родительском доме, но сэр Джеймс был бы счастлив видеть тебя в своем доме. У тебя нет причин спать в душной комнате с этим ужасным священником.

— Для меня он не ужасный священник, и ты это знаешь. Я не хочу говорить об этом.

— Он доносчик! — в сердцах воскликнула Фенелла. — Сильвестр говорит, что он отправил на костер отца двоих детей. Этот священник считает, что такова воля Божья — сжигать людей за чтение книг.

— В воле Божьей разбираетесь вы, а не я, — ответил Энтони и встал. — Я разбираюсь в кораблях. Но думаю, что если бы мир был кораблем и кто-то пришел и начал бессистемно вырезать в нем отверстия, как этот Лютер, то он утонул бы вместе со всей командой.

Все было, как всегда: ей нравилось то, что он говорил, хоть она и считала, что это неправильно. Она тоже поднялась, оба привели в порядок свою одежду, поправили складки и ленты, снова превратились в двух несколько пристыженных людей. Без мольбы он позволил уговорить себя остаться, кроме того, действительно снова пошел дождь. По крайней мере он предложил проводить ее до Саттон-холла, что для него было почти верхом галантности.

— Я так о многом хотела спросить тебя и ничего не спросила, — произнесла она.

— Вообще ничего? Ты забросала меня вопросами, как пыточных дел мастер свою жертву, висящую на дыбе.

— Бедный ты мой возлюбленный, — усмехнулась она. — Как я могла быть такой черствой? Вообще-то, я хотела спросить тебя лишь о том, как ты жил, что видел и чем сейчас занимаешься?

— Я строю корабль. — Он смотрел на нее, и в глазах его складывалась мозаика из сверкающих искр. Взрослый мужчина, готовый изо всех сил бороться за то, чего хочет, и в то же время маленький мальчик, который вот-вот лопнет от гордости.

— Хочешь посмотреть?

— Еще бы! А ты как думал?

Он достал рисунок из висевшего на поясе мешочка, развернул его, протянул ей, словно рыцарь — миниатюру своей невесты. Чертеж был выполнен так же, как прежде его рисунки: безупречно, без малейших помарок. Фенелла достаточно разбиралась в кораблестроении, чтобы узнать каракку водоизмещением примерно триста тонн. Высокая корма и плоский киль выдавали влияние зарубежных мастеров, а своей стройностью она напоминала каравеллу. Бросалось в глаза и кое-что еще.

— Орудийные порты, Энтони?

Он кивнул.

— Я хотел попробовать свои силы. В том числе и в укреплении корпуса, необходимого для того, чтобы выдержать дополнительный вес.

— Но кто же заказал это? Ведь только король может купить боевой корабль!

— Король вынужден брать взаймы недостающие ему корабли. А этот в мирные времена можно сдавать торговцам, он подходит для обороны от пиратов. Но в случае войны он практически сразу будет готов нести тяжелое оружие.

— Король хорошо платит, когда берет взаймы корабли для войны? — поинтересовалась Фенелла.

— Только если кому-то очень повезет. Обычно король вообще не платит.

— Тогда я не понимаю, почему твой заказчик так хочет дать ему взаймы свою каракку.

— Фенхель, — произнес Энтони и, остановившись, взял ее за руку. — Нет никакого заказчика. Я строю этот корабль для себя.

— Но откуда у тебя деньги? — воскликнула девушка. — Ведь корабль таких размеров стоит целое состояние! Как ты собираешься его строить?

— Платит граф Рипонский, — ответил тот. — Он смотритель королевского флота. Вместо оплаты за работу он переписывает на меня половину корабля.

— А потом?

— Потом мы с ним становимся собственниками и я сам смогу ходить на нем. Владея кораблем, мужчина с опытом участия в боевых действиях может стать офицером, даже если по рождению он никто, просто ничтожество.

Именно этого он всегда и хотел: выжечь недостаток, смыть грязь со своего тела, пока ему не разрешат охранять корабль, как другие хотят охранять женщину. Ради этого он оставил ее, ради этого он пошел на войну и ради этого он сделает все, что нужно.

— Твой граф может передумать, — осторожно заметила Фенелла.

— Может, — беспечно согласился Энтони. — Но я ему нравлюсь.

— Энтони, ты никому не нравишься! — рассмеялась Фенелла. — Только нам с Сильвестром, ну и, быть может, еще сэру Джеймсу, который всех людей любит.

— Верно. — Когда он улыбался, становились видны его красивые зубы. — Но граф любит корабли, которые я могу построить ему, если он будет заботиться о моем хорошем настроении. Кроме того, ему нравится то, что я рассказываю ему о кораблях. Он потом пересказывает это королю и производит впечатление.

Фенелле казалось, что все это очень рискованно, но она понимала, что он не станет слушать ее предостережений. Энтони был человеком, который не испытывал к людям слишком большого доверия. Если он связался с этим графом, значит, он сделал это ради корабля и теперь прекрасно осознает весь риск.

— Если он не платит тебе, — спросила она, — то на что же ты живешь?

Он скривился.

— Ни на что. Я привык.

Дождь усилился. Фенелла судорожно сглотнула.

— А я, Энтони? На что должны жить мы с матерью?

— Ты? — Он поднял брови. — Разве у Саттонов у тебя есть не все, что нужно, и у твоей матери тоже?

— Почему же. И даже больше, — ответила она, пригибаясь под выступающим этажом здания. — Но если мы поженимся, я не смогу оставаться у Саттонов. Довольно и того, что семья примет на себя скандал из-за расторгнутой помолвки. Ни от кого, кроме Сильвестра, мы не можем принять такую жертву, и одному Небу известно, как мне потом показываться на глаза сэру Джеймсу и Микаэле.

— Небу ничего не известно, — беспечно отмахнулся Энтони. — А что касается помолвки, то пусть все остается по-прежнему, я поговорю с Сильвестром. Не беспокойся, я уверен, он окажет мне эту услугу.

— Он все для тебя сделает! — воскликнула Фенелла. — Даже бросит сердце тебе на поживу, если ты будешь голоден. Но это неправильно, и я так не хочу! Я хочу жить с тобой, здесь или в Лондоне, мне все равно. Ты сказал, что вернешься, потому что хочешь жениться на мне. Я ждала этого два с половиной года, Энтони.

— Я знаю, — ответил он. — Но тебе придется подождать еще. Мне нужно все для корабля. Я едва могу содержать самого себя и отца Бенедикта, а когда корабль будет готов, я хочу увидеть, каков он в бою. И не только на безопасном расстоянии от побережья, как мы привыкли, с нашим узким проливом, а там, где от горизонта до горизонта не видно земли.

— Прекрати! — закричала она, глядя в его сверкающие глаза. — Ты не можешь так поступить! Даже тебе непозволительно заходить так далеко! Ты не имеешь права навязывать меня Сильвестру, пока тебе это удобно, и не думать о том, каковы планы у самого Сильвестра!

— Предоставь Сильвестра мне, — ответил Энтони. — Он мой друг.

— А что, если у меня будет ребенок? Тоже велишь Сильвестру заботиться о нем? Пусть в конце концов Сильвестр женится на мне, чтобы ребенок не родился на свет бастардом?

— У тебя не будет ребенка, — произнес Энтони. Судя по выражению его лица, он собирался насвистывать или жевать соломинку.

— Откуда ты знаешь?

— Я же сказал тебе, что учился. А я всегда учусь добросовестно, прорабатываю все части, изучаю все вопросы, все возможные проблемы. В том числе и то, как сделать, чтобы у женщины не было бастарда.

Она ударила его по щеке и сразу же устыдилась. Он не боится сделать ей больно, но он прав. Он должен был быть самим собой — и ради этого наказывал весь мир.

— Извини, — пробормотала она.

Он пожал плечами.

— Если тебе так легче…

— Избавь меня от своего чертова высокомерия, — прошипела она. — Тут плакать хочется, а ты хладнокровно заявляешь мне, что тебе абсолютно безразлично.

— Чего ты хочешь, Фенхель? Чтобы я ползал перед тобой на коленях или чтобы сказал графу Рипонскому, что я не буду строить корабль, а буду считать горошины в стручке, потому что люблю девушку больше самого себя?

— Может быть, я хочу, чтобы тебе было хотя бы больно, — ответила она, пытаясь подавить рвущийся наружу комок в горле. — Не только мне одной.

— А кто сказал, что мне не больно?

Фенелла сдалась, вышла из-под козырька под дождь и позволила обнять себя. И только теперь девушка заметила, что он не стоит прямо, а щадит покалеченную ногу. Он погладил ее по спине, зарылся губами в волосы.

— Пойми меня. Если ты не сможешь, то однажды я сам себя понимать перестану.

— Все в порядке, — прохрипела она. — Я понимаю тебя лучше, чем мне бы хотелось. И мне действительно жаль, что я ударила тебя по лицу.

Он поцеловал ее в лоб.

— Можешь бить меня по лицу, пока держишь себя в руках и не выбиваешь мне зубы. Я же не говорю, что я достойный любви парень и тебе как-то нужно со мной справляться. Но ты не должна думать, что я не забочусь о тебе. Это несправедливо.

И, несмотря ни на что, Фенелла рассмеялась.

— Ага. Значит, это несправедливо и ты недостойный любви парень. И как же, прости, пожалуйста, ты обо мне заботишься?

— Я даю тебе лучшее, что у меня есть. — Он поднял голову и махнул рукой, указывая на улицу, ведущую прочь от порта. — Моего Сильвестра. За это я заслуживаю не побоев, а поцелуев.

Фенелла рассмеялась еще громче, поцеловала его в щеку и в следующий миг услышала стук подков. По улице на своей рыжей кобыле скакал Сильвестр, и поначалу из-за дождя показалось, что по обе стороны седла у него тяжелый багаж. Бурдюки с вином или мешки с зерном.

— Энтони! — крикнул он, и лицо его прояснилось, словно в этот дождливый омерзительный день ему в Портсмуте явился архангел Гавриил.

Теперь он подъехал достаточно близко, чтобы Фенелла увидела, что эти пакеты — вовсе не бурдюки с вином. Он попытался было спешиться, но привески помешали ему.

— Считай, что я тебя обнял, — заявил он, обращаясь к Энтони. — Судя по всему, я не могу спешиться.

— Ух ты! — удивленно воскликнул Энтони. Сразу два? — Затем он подошел к лошади сбоку и одарил Сильвестра улыбкой, которой улыбался только ему.

Сильвестр глубоко вздохнул.

— Мне тебя не хватало, Энтони.

— Мне тебя тоже, Сильвестр.

На несколько ударов сердца Сильвестр положил руку на черную копну волос Энтони, и Энтони стоял, не двигаясь. Потом поднял голову.

— Ты не представишь мне свое потомство? Кстати, я зол, что никто из вас мне об этом не написал.

— А как насчет тебя? — слегка упрекнул его Сильвестр. — Этот тип пишет мне целые страницы о сосновых шпангоутах и латинских парусах, но ни слова о том, с кем проводит дни и нет ли у него насморка.

— У меня не бывает насморка, — заявил Энтони. — А дни я провожу с сосновыми шпангоутами и латинскими парусами. А вот мой друг Сильвестр…

— Это не мои дети! — перебил его Сильвестр и покраснел. — Или мои. Теперь, судя по всему, да. Я не знаю.

Старший из двух, едва вышедший из грудничкового возраста, заплакал. Фенелла бросилась на помощь Сильвестру, отпихнула в сторону испуганного Энтони и сняла ребенка с лошади. У нее не было абсолютно никакого опыта в обращении с детьми, но малыш у нее на руках успокоился. Фенелла смотрела на него, размышляя, откуда она знает, что это девочка.

— Это Элизабет, — тихо произнес Сильвестр. — А ее братца, который, к счастью, спит, зовут Люк. Добрые христианские имена.

— Это дети Рейфа Хенли, да?

Сильвестр кивнул.

— Никто не хочет связываться с семьей еретика. Они оба остались бы в «Domus Dei».

«Domus Dei», приют, который содержали августинцы, располагался за южной стеной Портсмута и представлял собой высокое здание из песчаника. Тут давали кров тем, кто не мог позаботиться о себе сам: старикам, больным, беднякам и паломникам, направлявшимся в Винчестер, и, в случае необходимости, осиротевшим детям еретиков. Дюжина братьев и сестер делала все возможное, но приют трещал по швам, а процент выживания маленьких детей был очень маленьким.

— Рейф Хенли — это тот человек, которого сожгли, — пояснила Энтони Фенелла.

— Только не начинай плеваться ядом, который источает твой отец Бенедикт, — пригрозил Сильвестр.

— Я ничего не начинаю, — ответил Энтони. — Просто хотел дать простой совет: спрячь этих детей от дождя.

Сильвестр поглядел на луку седла.

— Я просто взял их, — признался он. — Ни мой отец, ни тетушка понятия не имеют об этом.

— Это неважно! — воскликнула Фенелла. — Ты поступил совершенно верно, и твои отец с тетушкой будут считать точно так же.

— Ты, как обычно, золото, — улыбнулся ей Сильвестр. — Вы оба пойдете со мной, правда? Иначе, если я пойду один, сердце уйдет в пятки и я струшу.

— У меня вообще нет сердца, которое могло бы уйти в пятки, — ответил Энтони. — К тому же мне нужно к отцу Бенедикту.

— Ничего тебе не нужно! — отрубил Сильвестр. — Кроме того, чтобы быть с нами. — Когда Энтони попытался было скрыться, он схватил его за шиворот и притянул к себе. — Сейчас ты пойдешь с нами. Никаких отговорок. Поскольку тебя у нас не было, мы с Фенеллой попытались тебя придумать, но, если быть до конца честными, успехом затея не увенчалась.

Энтони был ниже и худее, чем Сильвестр, но не калека и не слабак. Он мог бы вырваться.

— Может быть, ты отпустишь меня? — мягко произнес он. —

Или собираешься задушить своего друга?

— Я еще не решил, — ответил Сильвестр. — В любом случае я не собираюсь позволить тебе сбежать к этой ищейке, священнику. Уж лучше задушу тебя.

— Ты шантажист, Сильвестр.

— А ты мой пленник. — Слегка подтолкнув его, Сильвестр выпустил Энтони, и молодые люди втроем, как в детстве, когда они играли на верфи, направились в Саттон-холл.

 

9

Джеральдина

Гринвичский дворец, декабрь 1524 года

Замок был просто загляденье, просто чудо после бесконечной скуки. С тех пор как двор переехал в Гринвич для подготовки к празднованию Рождества, Джеральдина каждое утро бегала к турнирной площадке, где работники сооружали из балок и парусины нечто похожее на крепость времен расцвета эпохи рыцарства. Роскошный муляж с красными и золотыми знаменами и правдоподобно воссозданным подъемным мостом нужен был для турнирной игры, которая должна была проходить начиная с пятого из двенадцати праздничных дней. Пятнадцать молодых придворных попросили короля позволить провести новомодный дивертисмент, и король охотно согласился.

Он сам потребовал от вившихся вокруг него людей вывести празднование в этом году на новый уровень. В укромных уголках двора поговаривали, что король, который когда-то был так свеж и бодр, устал: устал ждать сына, который все не рождался, устал от одних и тех же развлечений, от знакомых лиц и, в первую очередь, от своей невзрачной королевы, которая, судя по всему, опережала его в старении, словно лошадь, убегающая прочь вместе с повозкой.

Джеральдина почти сочувствовала королеве Екатерине. То, что Господу было угодно сотворить уродливых мужчин, в некоторой степени было понятно, но почему, ради всего святого, он создает уродливых женщин? Впрочем, Джеральдина никогда не испытывала сострадания по отношению к другим людям. Она никому не позволяла заметить, что временами страх сковывает ее дыхание от мысли, что однажды ее карета тоже уйдет, а она не успеет вскочить на подножку. С тех пор как она, оказавшись рядом с Анной, вошла в круг приближенных королевы, у нее было достаточно вина, благодаря которому скрашивались мрачные дни, а также теплые комнаты, смех и порок, заглушавшие тишину. Предстоящие двенадцать рождественских дней давали повод забыть о повседневности. Джеральдина твердо решила с головой окунуться в удовольствия, зажечь свою свечу с обоих концов, пока у нее еще есть воск.

Расцвеченный яркими красками замок на турнирной площадке казался ей очень многообещающим: что-то должно было произойти. Постройка росла, а между двумя знаменами возводились украшенные барьеры для поединков. Об актерах судачили все вокруг. Эти пятнадцать энтузиастов хотели бросить вызов всему остальному двору: тот, кто чувствовал себя достаточно смелым, мог попытаться взять штурмом мост и ворота или выйти к барьеру, чтобы сразиться в поединке.

Однако оставалось неясным, какими еще ингредиентами будет приправлено зрелище. Джеральдина не знала, на что надеется. На то, что что-то произойдет. Неважно, что именно. Любой маломальский скандал, какой-нибудь неожиданный сюрприз могли осветить мрачные дни и заполнить собой зияющую пустоту ее жизни. Хотя Анна время от времени ходила с ней к замку, чаще всего у нее находились другие занятия: Гарри Перси вернулся ко двору и, не теряя времени, возобновил свои шуры-муры.

За три дня до Рождества королева Екатерина созвала придворных дам в своей личной гостиной. Как обычно, она приказала всем сесть вокруг нее полукругом прямо на пол и заняться рукоделием. Напряжение в комнате было почти осязаемым.

— Милорд Перси и его люди передали свои требования, — наконец объявила королева. В ее голосе слышались плаксивые нотки. — Пятнадцать наших рыцарей будут защищать замок Девы, но они желают получить приз, который того стоит. Поэтому милорд Перси попросил у нас разрешения назначить дам, которых надлежит защищать на зубцах замка. Дев должно быть четыре.

— Как восхитительно! — хихикнула несколько вульгарная Кэти Стаффорд, отец которой погиб на эшафоте.

«По крайней мере ее жизнь проходит не так, как жизнь лотлиня, который никогда не дергается», — подумала как-то о ней Джеральдина. Хоть она и презирала сравнения с корабельным делом, но они всплывали сами собой, поскольку выросла девушка среди смолы и водорослей.

— Может, мы устроим конкурс, чтобы выбрать дев, которых будут защищать в замке? — поинтересовалась Мэри Толбот, считавшаяся официальной невестой Гарри Перси. Кто-то захихикал, кто-то пискнул.

— Мы хотим, чтобы все успокоились, — приказала королева. Ее матовая, как у ящерицы, кожа пошла красными пятнами. — Для начала господа получат возможность изложить имена желаемых дам. Лорд Перси сообщил, что для них будет честью сделать повелительницами своего замка прекраснейшие цветы нашего двора.

Но вместо того чтобы успокоиться, волнение усилилось. Казалось, слабо освещенные покои бурлят и гудят от голосов. Кто из них будет принадлежать к кругу счастливиц, кто может надеяться, а кто проиграл сразу? Джеральдина слегка зевнула и сделала вид, что занята вышиванием. Конечно, никто из этих смешных господ не осмелится назвать ее имя. Связь с ней не принесет выгоды, и никто из высокородных дворян не погладит за это сына по головке. Битва за замок уйдет, как вода в песок, как и все остальное, чего она с замиранием сердца уже не первый год ждала при дворе. Высокородные сыновья посадят некоторых высокородных дочерей на зубцы замка, а старики будут растроганно следить за играми молодежи.

— Ни капельки не волнуешься, Диночка? — Анна доверчиво прижалась к ней. — Я думала, тебе так интересен этот замок Девы.

— Ты преувеличиваешь, — осадила ее Джеральдина. — Идея показалась мне увлекательной, но, судя по всему, спектакль будет таким же скучным, как и все остальные праздники.

— Ты настроена настолько пессимистично? Неужели ты не представляешь себе, как красиво будут защищать тебя прекрасные рыцари?

— Ты считаешь кого-то из них действительно прекрасным?

Анна рассмеялась.

— Ты излишне привередлива, сладкая моя! Иногда мне кажется, что твои странные морские глаза еще не посмотрели с благосклонностью ни на одного мужчину.

— В этом ты, возможно, права, — признала Джеральдина.

Конечно, она замечала, если мужчина одевался со вкусом, носил дорогие украшения, но не понимала, что, кроме этого, приводило в восторг других девушек. Сильвестр, бесспорно, был красивым мужчиной, но он ее брат, а значит, представляет собой исключение, будучи единственным человеком, не оставлявшим ее полностью равнодушной. Иногда Джеральдина задавалась вопросом, не родилась ли она на свет с изъяном, как это бывает с отверженными Богом детьми, появившимися на свет без руки или ноги.

— К чему вообще вся эта болтовня? — спросила она Анну. — Все равно эти так называемые рыцари ни одну из нас не выберут.

— А почему бы нет? «Прекраснейшие цветы двора» — кого они могли иметь в виду, если не нас с тобой?

— Разве не ты сама говорила мне, что все это неважно, поскольку мы всего лишь дочери рыцарей?

— Я ошибалась, — ответила Анна. — Гарри Перси вернулся, он воспротивился отцу, и я уверена, что он выберет меня.

«Если бы я была способна сочувствовать, то пожалела бы тебя», — подумала Джеральдина. Она думала, что Анна такая же, как она, но теперь девушка выказала свою слабость. Она будет разочарована и унижена, но при этом достаточно слаба, чтобы проявить это.

— Ты что, от зависти дара речи лишилась? Ах, как здорово, когда тебе завидуют! Иногда мне хочется почувствовать зависть всего мира. Если хочешь, я попрошу Гарри внести в список и твое имя.

— Лучше оставь это, — попросила Джеральдина. — Пусть моя зависть достанется тебе.

На следующее утро разнеслась весть о том, что первая хозяйка замка уже названа. Это была Мэри Толбот, которую Гарри Перси назвал дамой своего сердца.

К вечеру все остальные места тоже были заняты. Были названы дочери Стаффорда и младшая сестра дяди Анны, недавно провозглашенного герцога Норфолка. В ту ночь говорить с Анной было невозможно. Она пила вино как воду, ругалась как сапожник и клялась выцарапать Перси его изумрудно-зеленые глаза на виду у всего двора.

«Как глупо, — думала Джеральдина. — Почему то, что делают люди, настолько предсказуемо?» В конце концов, Анна тоже оказалась открытой книгой, и даже ее эскапады в качестве шпионки, обещавшие мурашки и волнение, принесли не больше, чем просто покрасневшие лица и негодующе вздымавшиеся груди. Новая эпоха текла так же вяло, как и старая. Иногда Джеральдине хотелось, чтобы случилось землетрясение или пролетела комета, — дабы произошло хоть что-то неожиданное.

На другой день Анна успокоилась. Она вела себя тише воды, ниже травы и была очень бледна.

— Бесполезно злиться, — сказала она Джеральдине.

— А чего ты так злилась? Что тебе за дело до этого Перси? На прошлое Рождество ты рассказывала мне, как он жалок.

Анна пожала плечами.

— Знаю, я была идиоткой. Вообразила, что за всем этим фасадом есть что-то настоящее.

Утро, когда предстояла защита замка, звенело прохладой. До восхода солнца над турнирной площадкой трубили фанфары, звуки их проникали даже в дворцовые спальни, а когда после завтрака придворные сползлись туда, макет замка был украшен вечнозелеными гирляндами. На столбах красовались гербы защитников, цвета на них были яркими, как ясный день. Четырех дам, которые должны были исполнять роль героинь дня, торжественно провели через мост на белых жеребцах.

Едва королева заняла место на трибуне, как на балюстраду вышла странно одетая группа рыцарей. Лошади и доспехи у них были яркими, но больше всего бросались в глаза густые спутанные волосы и бороды: все они были белы, как лунь.

Маски были хороши. Из-за поросли на лицах было не разобрать, кто скрывается за ними. Но одного Джеральдина узнала сразу, потому что его рост нельзя было спрятать ни за каким костюмом. Это был Роберт Маллах. Маленький граф был более чем на голову ниже своих спутников, и то, что он великолепно держался в седле, не делало его импозантнее. Судя по всему, его положение при дворе улучшилось, раз король принял его в свою свиту. Как оказалось, его даже назначили вести беседу, поскольку он направил своего каурого жеребца к креслу королевы.

— Мое почтение, Ваше Величество. Как нам стало известно, ваша милость передали торжественное мероприятие, запланированное на этот день, молодежи, чтобы она могла доказать, что ловка и сильна, — сказал граф. По крайней мере в доспехе он чувствовал себя уверенно и не начал икать.

Королева ободряюще улыбнулась ему, и он продолжил:

— Мы выступим перед вами в качестве почтенных седых рыцарей, юность которых осталась лишь в воспоминаниях. С юношами нам не тягаться, но, несмотря на это, мы хотели бы просить вас дать нам возможность доказать копьем и мечом, чего мы стоим.

Кристально чистый воздух огласили звуки аплодисментов и смех.

С благожелательной улыбкой королева исполнила просьбу.

— Давайте послушаем, что вы можете предложить, милорд.

— Молодежь полагает, что мы давно уже ни на что не годимся. Но в нас тоже горит желание носить цвета красавицы и в ее честь провести бой, — провозгласил маленький граф — Мы просим ваших милостей не отказать нам в этом желании, которое не гаснет даже под гнетом лет.

Когда все поняли, что задумали «представители старости», смех превратился в хохот. Они хотели попросить двух дам оказать им честь и позволить носить их цвета и сопроводить к остальным в замок. Затем они будут рисковать своими жизнями и здоровьем, пытаясь прогнать защитников замка и украсть их красавиц.

Большинство дам, сидевшие вместе с Джеральдиной и Анной в самом дальнем ряду трибуны, вскочили, как только маленький граф начал свою речь. Но Джеральдина и Анна остались сидеть и поэтому не видели заговорившего рыцаря.

— Миледи Болейн, вы позволите мне носить ваши цвета в сегодняшнем бою? Для меня это было бы честью и доставило бы радость.

Если Анна и была обескуражена, то виду не подала. С потрясающим достоинством она поднялась, сняла с рукава светло-зеленый платок и пошла по рядам, чтобы повязать его на копье своего поклонника. Смех и ликование стихли. Все узнали переодетого рыцаря по голосу.

Это был Генрих Английский.

Неужели он действительно готов преклониться перед никому не известной Анной Болейн, оскорбив тем самым свою королеву? Что ж, это явно не входило в число предполагаемых событий, и причина осталась для Джеральдины загадкой. Может быть, он хотел оказать честь роду Болейн, поскольку сестра Анны, Мэри, уже давно была его фавориткой и за это терпела сплетни двора, давшего ей прозвище «королевская шлюха»? Дочь, которую родила Мэри в этом году, по слухам, была ребенком короля.

— А вы, мисс Саттон? — поинтересовался маленький граф. — Вы не хотите сделать скромного рыцаря самым счастливым человеком под солнцем, оказав ему честь в этот знаменательный день?

Анна хотела, чтобы ей завидовал весь мир. «Моя зависть тебе обеспечена», — мрачно думала Джеральдина, тоже спускаясь вниз, чтобы снять с запястья платок и повязать его на копье, которое казалось слишком тяжелым для карлика. Джеральдина должна была бы быть ему благодарна, но вместо этого чувствовала себя обманутой. Хотя белый жеребец, которого он вел в поводу, чтобы доставить ее в замок, был ничего. Грациозный, с красиво изогнутой шеей, он гордо нес свою благородную голову и выглядел более достойным, чем любой из мужчин.

Битва за замок затянулась на несколько часов. Одна пара за другой выходила к барьеру с мечами и копьями, чтобы вступить в поединок. На подъемном мосту проходили пешие бои с копьями, а для штурма крепости притащили требушет, который представлял собой маленькое произведение искусства и был очень похож на настоящий. Дамы тем временем толпились на стене, демонстрируя свою привлекательность, чтобы подбодрить витязей. Мэри Толбот и сестры Стаффорд бурно комментировали происходящее сражение. Анна и Джеральдина с достоинством восседали на своих местах, наслаждаясь поданными сладостями.

Неожиданное внимание со стороны короля, казалось, оставило Анну совершенно равнодушной. Когда Джеральдина, улучив момент, спросила ее об этом, та лишь отмахнулась:

— Моя сестра сейчас отходит после родов и поэтому бесполезна для него. Что тут удивительного, если он решил воспользоваться еще одной кобылой из того же самого стойла?

Исход битвы был предрешен с самого начала. Король Генрих любил демонстрировать свою силу во время турниров и требовал от своих придворных выступать в качестве противников. Он не боялся ран, готов был к опасным падениям и однажды возвел в дворянство мужчину, который едва не выколол ему глаз. Тем не менее никто не имел права победить короля.

Когда небо стало окрашиваться в желтый цвет, словно старая бумага, штурмующие замок рыцари в последний раз атаковали ворота, а когда желтый цвет сменился красным, защитники замка объявили о капитуляции. Король Генрих въехал в завоеванную крепость, чтобы собрать трофеи.

— Миледи Болейн. — Он спешился и поклонился Анне. Резким движением сорвал с лица накладную бороду. Анна продолжала сидеть, пока он не схватил ее за талию, не поднял вверх и не посадил в седло приведенного с собой жеребца.

«Неплохо», — подумала Джеральдина и с сожалением поглядела на маленького графа, который ехал вслед за своим королем.

— Мисс Саттон. — Запыхавшийся мужчина соскользнул с седла и опустился на колени перед ней. «Пожалуйста, молчи», — взмолилась она про себя, но он уже открыл рот: — Я от всего сердца благодарю вас за вашу благосклонность. Для меня было огромной честью… ик… сражаться за ваше освобождение.

Джеральдина услышала, как за ее спиной захихикала Мэри Толбот. И хотя ей следовало быть благодарной этому дураку, больше всего Джеральдине хотелось ударить его по губам, чтобы он замолчал. Рукой. Не снимая перчатки.

— Моя почтенная… ик. Позвольте? — Смущенно, не поворачивая головы, он указал на белого жеребца. — Я с удовольствием помог бы вам, однако…

Джеральдина с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться. Она считалась девушкой хрупкой, но скорее сама смогла бы помочь этому человечку сесть в седло, нежели наоборот. Не отвечая, она ухватилась за луку седла и подтянулась. Несмотря на то, что это было тяжело, она хотела сесть на спину лошади прежде, чем он попытается ей помочь.

Их встретил шквал аплодисментов, когда они бок о бок выехали из ворот замка. Тем временем небо стало иссиня-черным, но по-прежнему почти прозрачным. Дорогу к дворцу освещали факелоносцы. Король ехал впереди с Анной, за ними следовали Джеральдина и ее миниатюрный рыцарь.

— Джеральдина, — пролепетал Роберт и своей икотой ухитрился исказить ее имя, хотя она не разрешала ему так себя называть. — Джеральдина, можно ли мне после этой битвы за вас… ик… просить об одолжении?

«Ради… ик… Бога», — хотелось ответить Джеральдине.

— Один танец, — выдавил из себя человечек. — После банкета. Я обещаю, вы не пожалеете.

Джеральдине захотелось, чтобы произошло землетрясение. Или прилетела комета. Джеральдине хотелось, чтобы произошло что-то непредсказуемое.

На банкет Джеральдина надела бледно-голубое платье, которое подарил ей маленький граф, поскольку он считал, что к ее голубым глазам идет бледно-голубой шелк. Даже в одежде все было в рамках нормы. Она ела вареную ягнятину в эле и масле, говяжий паштет с коринкой и гвоздикой, фаршированного солнечника, каплуна в розовой воде, засахаренный лук, желированное молоко и груши в коричном сиропе, брала каждого блюда не больше, чем поместилось бы в желудок воробья, а затем танцевала с Робертом Маллахом.

Он танцевал неплохо. Напротив, он знал в гальярде больше фигур, чем большинство других гостей праздника, и даже умел делать головокружительное сальтарелло. Но тем не менее каждый крут, который он обегал вокруг нее, каждый его прыжок привлекали к себе внимание и были сущим унижением. Он был на пядь ниже Джеральдины.

Своей подруги Анны она нигде не видела, равно как и Гарри Перси, и короля. Ноги выполняли привычн ые шаги, но в голове разливалась свинцовая усталость. Когда-то музыка что-то значила для нее, ногам хотелось пуститься в пляс, едва звучал, приглашая танцевать, первый такт. Но теперь она испытывала лишь скуку и желание выпить крепкого вина.

— Джеральдина, вы знаете, мне так бы хотелось видеть вас хоть раз… ик… счастливой, когда вы проводите время в моем обществе.

— Я не несчастна, мой граф, — без особого труда солгала она.

— Не несчастна — это не то же самое, что счастлива, — заметил он. — До встречи с вами я… ик… был убежден, что счастье может подарить мне идеальный корабль. И поскольку в этой стране ни один человек не способен построить идеальный корабль, который я придумал, мне не видать этого счастья никогда. Затем я встретил вас и с тех пор понял, что даже такому человеку, как я, который посвятил свою жизнь кораблестроению, может улыбнуться счастье, не связанное с форкастлем и бушпритом.

— Я ненавижу корабли, — бросила она ему в лицо. К чему все это? Если бы она осталась в Портсмуте, среди кружевных воротничков и воняющих смолой канатов, ее жизнь вряд ли проходила бы более уныло.

— То, что я считал невозможным, сейчас удалось мне, — прошептал он, словно она ничего не говорила. — Я все же нанял работника, который способен претворить в жизнь мои планы. Идеальный корабль, который я продумал на бумаге до малейших деталей, этой зимой воплотится в дереве.

Когда он перевел дух, Джеральдина заметила, что все эти витиеватые фразы он произнес, ни разу не икнув. И, как будто для того, чтобы компенсировать это, он продолжал:

— Будет ли даровано мне и иное счастье, мой ангел… ик… Джеральдина? Улыбка на ваших устах? Негромкое «спасибо», потому что что-то из того, что я смог бы дать вам, осчастливило бы вас?

«Если вы серьезно, дайте мне свое имя. Но ведь это лишь пустая болтовня».

— У меня для вас… ик… подарок. Он ждет внизу. У реки. Вы не порадуете меня, не хотите на него взглянуть?

— В такой холод! — в ужасе воскликнула Джеральдина.

— Прошу вас, это займет всего… ик… пару мгновений.

Вздохнув, она позволила ему набросить ей на плечи подбитый мехом плащ и под руку с ним вышла из зала. Снегопад прекратился, однако ночь была словно вырезана изо льда.

— Я… ик… сожалею, — произнес Роберт Маллах, когда они вышли на холод из боковых дверей правого крыла. И, будто мало было икоты, у него застучали зубы. — Надеюсь, мой подарок… ик… будет стоить ваших мучений.

Джеральдина тоже на это надеялась. Дрожа, как осиновый лист, она чувствовала себя слабой, и эта слабость была ей отвратительна. Роберт Маллах должен был снять с плеч бархатный шаубе и укутать ее, но несчастный дрожал еще больше, чем она. На негнущихся ногах они протопали к реке, блестевшей в эту ясную ночь, как черное масло.

Подойдя ближе, Джеральдина разглядела пришвартованную барку, покачивавшуюся на волнах. Над обрывом сидел мужчина в черном плаще. Рядом с ним, кусая замерзшие травинки, стояла привязанная к колышку белая лошадь.

Что-то дрогнуло в сердце Джеральдины, потому что эта чернобелая картинка была невообразимо прекрасна и тиха, — настолько, что ее не хотелось разрушать. Джеральдина невольно приостановилась, чтобы насладиться мгновением, но Роберт Маллах повел ее дальше.

— Там, впереди, он и ждет. Мой подарок.

Мужчина, сидевший на берегу со скрещенными ногами, прижал руки к вискам. «У него в голове демон, — подумалось Джеральдине. — Он трет виски, чтобы разбудить демона». Часть ее содрогнулась и хотела бежать, другая шла вперед, словно на привязи.

— Эй! — крикнул маленький граф.

Мужчина не отреагировал. Он прижимал руки к голове, пытаясь вызвать своего демона.

— Наверное, мой человек, который должен был присматривать за подарком, уснул, — произнес маленький граф, не икнув ни разу. — Но я не терплю подобных вещей. — Он вынул из-за пояса хлыст, размахнулся и со свистом ударил мужчину по лопатке. Мужчина, казалось, не почувствовал ничего. Он неспешно повернул голову.

Джеральдина сдавленно вскрикнула. Если прежде она дрожала от холода, то теперь внутри у нее все обратилось в лед.

— Ты здесь для того, чтобы беречь кобылу для дамы! — рявкнул маленький граф. — Не для того, чтобы прохлаждаться.

— Я не прохлаждаюсь, — произнес мужчина, и голос у него был словно из металла. — Мне слишком холодно для этого, и ваши удары не согреют меня. — Он встал и принялся отвязывать кобылу от колышка.

— Тут ты прав, — произнес граф и примирительно потрепал его по плечу, по которому только что ударил.

Мужчина молниеносно пригнулся, уходя от руки и бросив на своего хозяина взгляд, с дьявольской точностью передавший его мысль: «Noli me tangere. Не прикасайся ко мне». Маленький граф попятился.

Мужчина спокойно застегнул пряжку на поводьях и протянул Роберту Маллаху. Тот взял дрожащую руку Джеральдины и вложил в нее поводья.

— Животное отличного завода с португальской кровью, — произнес он. — Оно принадлежит вам. Кобылу зовут Бьюти, «Красота», поскольку, находясь рядом с вами, я забываю все остальные слова.

Еще несколько часов тому назад Джеральдине хотелось, чтобы та белая лошадь, на которой она ехала в замок, принадлежала ей, но сейчас она не удостоила своего благодетеля ни единым взглядом. Кое-что произошло. Землетрясение. Комета, ударившаяся о землю у ее ног.

Перед ней стоял мужчина с демоном в голове, братоубийца, тот, кого нельзя называть.

— Джеральдина Саттон, — произнес он и насмешливо скривился.

 

10

Фенелла

Портсмут, Март 1525 года

— А почему именно Петрарка? Почему не какой-нибудь другой итальянский поэт?

Они лежали в траве. Энтони помогал Фенелле делать перевод, который попросил у нее Сильвестр. Воздух был прохладным, а небо такое красивое, словно уже наступила весна.

— Ты слишком многого хочешь от простого мужчины, Фенхель. Я ведь ничего не понимаю в поэтическом искусстве. Только в кораблях. Может быть, этот Петрарка понравился мне, потому что напоминает мне кораблестроение. Он знает, где должен находиться тот или иной шпангоут, он строго придерживается законов формы, и только когда все стоит правильно и находится в равновесии, он позволяет себе выпустить пар.

Фенелла наклонилась к нему, покрыла его лицо нежными поцелуями.

— Если ты ничего не понимаешь в поэтическом искусстве, то я ничего не понимаю в умных людях, сокровище мое.

Он улыбнулся.

— Я по-прежнему не уверен, стоит ли тебе называть меня своим «гвоздем в гроб».

— Не стоит, дурачок. Ты мое сокровище, которое я хочу хранить, и я не люблю, когда ты ешь эти штуки. — Она указала на узелок, в который он собирал на болоте побеги солероса и морского хрена. — Ты знаешь, как мне больно поглощать за столом сэра Джеймса сочные вкусности, в то время как ты вынужден довольствоваться мокрой травой?

Положив голову на руку, он выудил из узелка побег и положил его в рот.

— Мне нравится есть это, Фенхель. Мы ели это в море, потому что оно было свежее, неиспорченное, не такое, как та жратва из бочек, и потому что это можно было собрать везде, где мы бросали якорь. Мне действительно нравится. И как ты могла подумать, что мне будет плохо от того, что называется морским хреном?

Она расхохоталась и поцеловала его в губы, соленые и немного отдающие хреном. Он прав. Ему это отлично подходит. Каждые две недели приезжая в Портсмут на коне, которым разрешал ему воспользоваться граф, он играл с ней в нежные игры и вел себя с непривычным озорством. Лишь изредка она заставала его, оглушенного от боли, с прижатыми к вискам ладонный, а один раз он разрешил ей обнять его и молча укачивать.

Теперь же он улыбался почти дерзко и гладил ее округлые бедра.

— Вкусности сэра Джеймса идут тебе на пользу.

— Что ты себе позволяешь? — Она ударила его по пальцам и сверкнула глазами. — Хочешь сказать, что я становлюсь слишком толстой?

— Как ты могла подумать обо мне такое? — Энтони убрал руку, словно смертельно обиделся. — Я хотел сделать тебе комплимент! И что получил взамен?

— Ты лжец, Энтони Флетчер. Ты никому и никогда не делал комплиментов — в крайнем случае, Сильвестру, потому что в его руках ты точно воск.

Он сел, прижал ее к себе.

— С тобой я не таю. Тебе я нравлюсь таким колючим, какой я есть на самом деле, ведь правда?

«Ты мне ужасно нравишься, — подумала Фенелла, — и я не знаю, как смотреть сэру Джеймсу в глаза. Признаться, я сошла бы с ума от гордости, если бы стала твоей женой. Но если ты так расцветаешь от той жизни, которую ведешь сейчас, то получишь от меня поцелуй и благословение».

Он рассказал ей, что граф велел ему делать чертежи, а затем представил их королю. Чертежи, которые весь остальной мир считал безумием, равно как и идею положить корабль набок, чтобы после многих лет плавания заново обсмолить и обшить его. Через уста своего графа он мог представить королю то, о чем мечтал с самого детства: о гордом флоте, который постоянно будет поддерживаться в порядке, вместо того чтобы возводить его на скорую руку в случае войны. О флоте, способном на гораздо большее, нежели покачиваться на волнах узкого пролива в мирные времена.

То, что король загорелся, чувствовалось до самого Портсмута. Генрих VIII не только сделал графа Рипонского одним из своих приближенных, но и послал строителей, чтобы те увеличили верфь, — как только сошел снег. Энтони приезжал постоянно, наблюдал за работой. Он строго следил за тем, чтобы каждый бассейн был сделан достаточно широким и мог вместить в себя большой корабль. Водоизмещением пятьсот тонн. Его «Мэри Роуз». Ибо целью Энтони было превзойти ее. Впрочем, к тому все и шло.

Фенелла молилась, чтобы он не заметил косых взглядов и шипения. Для жителей Портсмута ничего не изменилось. В их глазах у него на лбу по-прежнему была печать Каина, и, когда они смотрели на него, Фенелле, как и раньше, казалось, что она слышит их рев: «Повесить чудовище!»

— Что случилось, Фенхель? — Он коснулся губами ее лба и висков. — Кошка дорогу перебежала?

— Нет, нет.

— Да, да. Если не хочешь рассказывать, скажи: «Занимайся своими делами», но не пытайся обмануть меня.

Она взяла его лицо в ладони, одарила его сладчайшей из своих улыбок.

— Занимайся своими делами, любимый. Как думаешь, мы сможем перевести еще немного из Петрарки?

— А нужно?

— Сильвестру хочется. Он говорит, что не сможет толком разобраться с новыми мыслителями, которыми восхищается, пока не прочтет Петрарку.

Энтони согласно кивнул.

— Да, охотно верю, что Сильвестра восхищает подобный способ пробивать головой стены. Меня он пугает, словно черта ладан, но знаешь ли ты, как его называют в Италии?

— Скажи мне.

— Rinascimento. Возрождение. Тебе нравится?

Фенелла кивнула и провела пальцем по губам Энтони, произнесшим слово.

— Если я когда-нибудь снова вернусь в Италию, то пришлю тебе еще поэтов Rinascemento, — произнес он. — Рассказать тебе, что сделал этот Петрарка? Он поднялся на гору, хотя ему там совершенно нечего было делать. Без причины, просто чтобы доказать самому себе: я могу одолеть гору. Чтобы крикнуть: «Привет, гора, я Франческо Петрарка! Я пишу стихи, на которых можно ходить под парусом, люблю девушку по имени Лаура и могу все, что захочу».

Энтони казался таким увлеченным, что она рассмеялась, — и тут же испугалась.

— Не пытайся повторить его поступок, слышишь? Ты не Франческо Петрарка, ты не можешь одолеть гору.

— Что ты такое говоришь? — Он упрямо тряхнул головой, нахмурился, поднял брови. Фенелла ни капельки не удивилась такой реакции. — Я любимый сын дьявола. Я могу не только то, что хочу.

— Когда ты так говоришь, мне перебегают дорогу стаи черных кошек.

— Скажи Джеральдине, чтобы она свернула им шеи.

— Что?

— Джеральдине Саттон. — Он прищурился, и глаза его стали узкими, как щелочки. — Ангелу Портсмута. Когда она была шестилетним ангелочком, я видел на болотах, как она свернула шею черной кошке. Кошка исцарапала ей все руки, но Джеральдина не сдавалась, скручивала дальше, как прачка выкручивает простыни.

В какой-то момент бедное животное испустило дух. Заметив это, девчонка взвизгнула и отшвырнула труп в сторону, как можно дальше.

По телу Фенеллы побежали мурашки. Энтони мгновенно оказался рядом, сжал руками ее щеки.

— Нельзя было тебе это рассказывать, — произнес он. — Никому не говори, особенно Сильвестру.

— Ты видел это, когда тебе было шесть, и никому не рассказал?

Он зло рассмеялся.

— Дьявола не пугают ангелы, которые убивают кошек, Фенхель.

— Энтони, пожалуйста, ты когда-нибудь перестанешь? Ты не дьявол, ты не убийца и уж подавно не тот человек, который бессмысленно мучит животных. Если бы не твоя нога, ты мог бы подняться на гору и сказать ей: «Привет, гора, я — Энтони Флетчер. Я строю корабли, меня любит девушка по имени Фенхель Клэпхем, и я люблю мир больше, чем готов в этом признаться».

— Если бы я захотел, моя дурацкая нога не помешала бы мне, — возмутился он.

Фенелла была рада, что убитые кошки и дьявол были позабыты.

— Ну ладно. Если твоей гордости от этого легче, я признаю: ты можешь одолеть гору, но не хочешь.

— Нет, не хочу. — Довольный собой, он вздохнул.

— А что ты хочешь одолеть?

Его глаза сверкнули.

— Море.

Смирением тут и не пахло. Но Фенелла не хотела ничего в нем менять, даже то, что пугало ее.

Петрарку они в тот день больше не переводили. Энтони нужно было идти в доки, а Фенелла настояла на том, что будет сопровождать его. Обычно они не показывались вместе в городе, чтобы не выдавать Сильвестра, который по-прежнему считался женихом Фенеллы. Впрочем, ни один разумный человек не мог подумать ничего дурного, если мужчина шел по улице с невестой своего друга.

Но всякий раз, особенно пролежав в его объятиях целый час, Фенелла забывала, что в этом городе нет разумных людей, когда речь заходила об Энтони. Из «Морского епископа», расположенного за портом трактира, вышло четверо мужчин. Один из них был Мэтт Книверс, живший в Венеции и переводивший для Сильвестра стихи из писем Энтони. Этот приятный человек никогда не бывал пьян.

Увидев Фенеллу и Энтони, мужчины остановились и умолкли. Они тут же загородили проулок, скрестили руки на груди и перекрыли им путь.

Энтони замер на ходу, словно зверь. А Фенелла, у которой не было причин бояться этих мужчин, пошла дальше. Заметив, что он не идет за ней, она потянулась к нему.

— Вечер добрый, мастера. Нам нужно пройти.

Мэтт Книверс плюнул под ноги Фенелле. Та испуганно отскочила. Один из оставшихся, Пит Бэррелмейкер, тоже сплюнул и прошипел:

— Дочь Льюиса Клэпхема, твой отец предпочел бы удушить тебя, нежели стерпеть от тебя такое свинство. Помолвлена с лучшим парнем в городе, а ложится, словно шлюха, с братоубийцей!

Энтони вылетел вперед, будто спущенная с тетивы стрела, схватил Пита Бэррелмейкера за камзол и встряхнул со страшной силой.

— Мисс Клэпхем не шлюха, понял? Ты, шваль, проси прощения, иначе я размозжу твою маленькую черепушку, как размозжил ее своему брату.

— Энтони! — Пронзительный голос Фенеллы казался чужим. — Вернись, отпусти этого человека! Какое нам дело до их разговоров! — Никогда прежде ей не доводилось видеть, чтобы он бросался на других людей. Никогда. Только тогда, один-единственный раз, на верфи.

Энтони не перестал трясти Пита Бэррелмейкера, а когда к ним подскочил кто-то еще, он оттолкнул его локтем. Казалось, он превратился в сплошной комок злой сконцентрированной силы, состоящей из одних только мускулов и сухожилий. Но у него была лишь одна здоровая нога. Мэтт Книверс молниеносно подскочил к ним и пнул его под изувеченное колено. Энтони упал, увлекая за собой Пита Бэррелмейкера.

Из дверей и улочек повалили люди, размахивая оружием над головой. Кочерги, удила, половинки заборной планки. Они хотели забить его, как бьют опасное животное, не заботясь о том, переживет ли оно эти побои.

Фенелла подбежала к Энтони, обхватила его голову, прижалась к нему всем телом.

— Он ничего не сделал! — закричала она. — Просто защитил меня, как поступил бы любой порядочный мужчина, если бы кто-то оскорбил идущую с ним девушку! Он сказал Бэррелмейкеру, что он должен извиниться, и за это вы собираетесь забить его до смерти?

Она кричала, словно обезумевшая, пока Энтони не поднялся и не обнял ее.

— Все в порядке, Фенхель. С нами ничего не случится. — Он спрятал ее голову у себя на груди, сжал лицо девушки ладонями.

Люди, вставшие кольцом вокруг них, расступились.

— Оставьте его, — произнес Бэррелмейкер. — Девушка права, это чертово отродье мне ничего не сделало.

— Нас послал за тобой сэр Джеймс, — произнес Мэтт Книверс, обращаясь к Энтони. — Ты наконец-то загнал в могилу своего отца, а чернобровая Летисия, которая имела несчастье произвести тебя на свет, тоже недолго протянет.

Энтони уставился на него, словно вдруг перестал понимать тягучий акцент, на котором говорили в Гемпшире.

— Ты должен позаботиться о похоронах, даже если тебе наплевать на отца, — заявил один из мужчин. — Сэр Джеймс сказал, чтобы мы известили тебя. Он ждет у бедной больной, которая имеет несчастье называться твоей матерью.

Фенелла взяла себя в руки.

— Пойдем, — сказала она, вытирая пот со лба Энтони. — Твой отец умер. Нам обоим нужно пойти в твой дом.

Толпа расступилась, их пропустили. Энтони безвольно шел за Фенеллой. Украдкой поглядывая на него, она видела, что он прихрамывает после каждого шага.

Дом Флетчеров стоял над северным флангом порта в направлении Саутгемптона. Не такое роскошное имение, как Саттон-холл, но хороший жилой дом. Построенный на солидном каменном фундаменте, он был просторнее, чем более старые дома на улице. Дом, который мог свидетельствовать о процветающем ремесле и благополучии, если бы не был так запущен.

Энтони вывернулся из объятий Фенеллы, оттолкнул ее.

— Иди домой.

— Не глупи. Я пойду с тобой.

— Иди домой, — резким тоном повторил он. — Тебе нечего делать в таком доме.

Он оставил ее на улице, а сам пошел к родительскому дому. Фенелла побрела за ним. Перед дверью он остановился, обернулся и закричал на нее:

— Оставь меня и мой проклятый дом в покое, Фенхель! Иди в Саттон-холл, где тебе самое место, лучше уйди и выходи замуж за Сильвестра! Я не понимаю, почему ты этого до сих пор не сделала.

Фенелла увидела, как дрожат у него плечи.

— Потому что ты идиот, — заявила она. — Сильвестр побьет тебя за это, ты знаешь?

Он смотрел на нее, его трясло от боли и страха, с которыми не мог справиться его гнев.

— Да, — наконец ответил он и потупился.

— Иди в дом, — сказала Фенелла. — И разреши мне пойти с тобой. Если я не выдержу, то развернусь и уйду, согласен?

— Если ты не сможешь выдержать меня, — ответил Энтони, и было видно, что каждое слово стоило ему усилий, — ты обещаешь оставить меня в покое и выйти замуж за Сильвестра?

— Да, обещаю. — В горле Фенеллы пересохло. — Если я не смогу выдержать тебя и если Сильвестр будет готов, я выйду за него замуж. Теперь тебе лучше?

Вместо ответа он удивленно переспросил:

— А почему это Сильвестр может быть не готов? Я не отрицаю, что Сильвестр, возможно, самый благородный мужчина в этом мире, но он остается мужчиной. А не святым.

«Я люблю тебя, — с грустью подумала Фенелла. — Ты считаешь себя грубияном без малейшей толики шарма, но то, что ты сказал, слаще любовной лирики Петрарки».

Медленно, словно под грузом тяжелой ноши, Энтони развернулся. Толкнул плечом дверь, едва державшуюся на петлях, и вошел в дом. Фенелла подождала, затем последовала за ним.

Никогда прежде она не входила в дом Флетчеров. Сейчас там было темно и воняло, как в повозке могильщика, но когда-то это был дом, в котором жила одна из лучших семей в городе, ни в чем не знавшая недостатка. В мебели не чувствовалось особой изысканности, как в Саттон-холле, но вся она была сделана на совесть. Свечи не горели, огонь в камине не разгонял сырость и промозглость, ставни дома были закрыты. Единственным источником света казался светлый жакет мужчины, стоявшего в углу и повернувшегося к ним. Джеймс Саттон. Фенелла затаила дыхание.

Когда он подошел к ним, девушка увидела в углу еще одну фигуру. Женщина, согнувшись, сидела на табурете, и ее почти невозможно было рассмотреть из-за лохмотьев, прикрывающих тело, и окутывающих ее теней. Седые, словно потускневшее серебро, волосы паклей свисали с головы.

— Мои соболезнования, Энтони, — произнес сэр Джеймс. — Твоему отцу не пришлось долго мучиться. Господь призвал его, как только священник отпустил ему грехи.

— Он уже ушел или еще здесь? — поинтересовался Энтони.

— Священник? Да, мой милый. Он уже ушел.

Энтони выпрямил спину и посмотрел на сэра Джеймса так, будто бросал ему вызов.

— Значит, это я свел его в могилу? Мне, конечно, потребовалось для этого четырнадцать лет, но в конце концов у меня все получилось.

— Так говорят на улице? Ах, Энтони, почему ты по-прежнему обращаешь внимание на эту пустую болтовню?

— Я не обращаю на нее внимания, — возразил Энтони. — Просто хочу знать.

Сэр Джеймс вздохнул.

— Нет, — произнес он, — ты не сводил отца в могилу. Просто он был больным человеком и под конец едва мог есть, поэтому смерть стала для него избавлением.

— Он не был мне отцом, — сказал Энтони. — И милости этой ждал много лет.

Сэр Джеймс подошел к нему, обнял — и то, что Энтони отвернулся и напрягся, не остановило его.

— Мне искренне жаль, милый мой. Все, что произошло, все, что мы сделали неправильно, все, от чего не смогли тебя уберечь, вызывает во мне сожаление. Хочешь увидеть его? Он лежит на носилках, наверху. Если хочешь, я пойду с тобой.

— Нет, я не хочу его видеть, — произнес Энтони. — Что, если у меня нет денег на похороны? Он не получит благословения?

— О похоронах я позабочусь. Об этом не беспокойся.

— Я не беспокоюсь. Если я больше никому не нужен, то я пойду.

Сэр Джеймс с явной неохотой отпустил напряженного юношу.

— Ты нужен матери, — сказал он и повернулся к сидевшей на табурете фигуре. Но женщина не шевельнулась и продолжала слепо смотреть прямо перед собой.

— Нет, — заявил Энтони.

Фенелла взяла себя в руки и направилась через всю комнату к женщине. Приблизившись, она едва не отшатнулась. От матери Энтони исходил трупный запах, ядовитый запах разложения и мокрых шкур.

— Мои соболезнования, миссис Флетчер, — произнесла Фенелла. — Ваш сын здесь. Наверняка вы хотели бы подать ему руку.

Из горла женщины, похожей на столетнюю старуху (на самом деле она не могла быть намного старше цветущей тетушки Микаэлы), вырвался писклявый хрип. Рука ее была похожа на когтистую лапу. Пальцы испуганно вцепились в рукав платья Фенеллы, она заслонила лицо тонкой рукой.

— Скажи, что я ничего ей не сделаю, — прорезал затхлый воздух голос Энтони. — А потом отойди от нее. Сэр Джеймс, вы можете забрать мисс Фенеллу?

— Я останусь с тобой, — произнесла Фенелла, не слушая, что ответил сэр Джеймс. — Почему она так боится тебя?

— Откуда я знаю! Потому что я в сговоре с дьяволом. Потому что я могу размозжить ей череп, как ее сыну Ральфу.

— Ты этого не делал! — воскликнула Фенелла.

— Почему же, — возразил он, даже глазом не моргнув. — Я бил ее, чтобы она что-нибудь сказала мне, поскольку полагал, что мне так положено. Но она не сказала мне ничего, и я не стану бить ее снова. Не потому, что мне жаль, а потому, что в этом нет смысла. А теперь уходи, как обещала, Фенхель. Уходи из этого свинарника! Тебе нужно выйти замуж за Сильвестра. Ни о чем лучшем девушка не может и мечтать.

— Да приди же в себя! — Сэр Джеймс снова попытался обнять его, но Энтони увернулся. — От несправедливости того, что с тобой произошло, у нас захватывает дух, но до сих пор ты не поддавался и достойно держался вопреки всему. Продолжай идти путем, которым шел, и обрети мир, чтобы этот груз больше не давил на тебя.

— Мне нет дела до своей души, — ответил Энтони. — Есть дело лишь до головы и рук, которые нужны мне, чтобы построить корабль.

— Энтони, — произнесла Фенелла, — что ты хотел, чтобы мать сказала тебе?

— Если я отвечу, ты оставишь меня и уйдешь?

— Я же обещала. Если я не смогу выносить тебя, то уйду.

Он посмотрел мимо нее, словно за ее спиной в комнате стоял кто-то еще.

— Она должна была сказать мне, кто мой отец.

Фенелла поняла. Вот почему Мортимер Флетчер превозносил своего бездарного старшего сына до небес и превратил в ад жизнь младшего, такого талантливого: потому что тот не был его сыном.

Его жена, вонючая старуха, сидевшая в углу, словно мертвец, наставила ему рога, и он наказал за это сына своего соперника. Настраивал собственного сына против Энтони, поощрял его издевательства над сводным братом, пока тот не ударил в ответ. После этого сына у него не осталось.

— Почему ты не уходишь? Думаешь о том, кто мог меня зачать?

«Я думаю о том, что люблю тебя».

— К сожалению, я не могу сказать тебе, чей я ублюдок — дьявола или Фуллера, который скупает ночные горшки. — Энтони на миг скривился. — Она не скажет. Может быть, она сама не знает.

«Мне тоже не нужно этого знать, — подумала Фенелла. — Я знаю, что в душе ты плачешь горькими слезами, и сердце мое разрывается, оттого что я не могу удержать тебя».

— Можешь идти, Фенхель Клэпхем, — произнес он почти с нежностью. — И вы тоже, сэр Джеймс.

— Я тебе не сэр, — произнес сэр Джеймс. — Ты брат моему сыну, значит, ты мне сын. Я хочу, чтобы ты пошел с нами.

— Но я не пойду.

Фенелла лихорадочно размышляла. Что же сказать ему, чтобы помочь вынести эту боль и не сломаться? «Мой отец не хотел меня, и твой не хотел тебя, зачем же они нужны нам? То, что ты хотел меня, сделало меня сильной, и я хочу тебя больше всего на свете».

— Бросать тебя одного кажется мне бесчеловечным, — произнес сэр Джеймс. — Ведь придется решать, что будет с твоей матерью и домом, который принадлежит теперь тебе.

— Почему мне? — спросил Энтони. — Я не был его сыном, я не имею права на его имущество.

— Дом — твое наследство, — ответил сэр Джеймс. — Что бы ты ни думал на этот счет, я уверен, что он полагается тебе.

Энтони переводил взгляд с одной стены на другую, словно надеясь, что сумеет отыскать выход. А затем устало опустил голову, сдавил руками виски.

— Мне больше не хочется иметь с этим ничего общего, — сказал он. — Но я должен заниматься этим. Вы — нет. Вам нужно уйти.

Фенелла пересекла комнату и остановилась напротив него.

— Это твоя гора, Энтони, — произнесла она. — Сделай так, как рассказывал мне о Петрарке, скажи: «Привет, гора. Я — Энтони Флетчер, я стою здесь и не позволю изгнать меня из этого мира. Я строю корабли, люблю свою девушку Фенхель и своего друга Сильвестра, я могу все, что хочу, и даже больше». — Ей было все равно, что подумает об этом сэр Джеймс.

Увидев, что Энтони насторожился, она поднял а руку и провела пальцем по морщинке на его лбу. Он недоверчиво слушал ее.

— Что это? — спросил сэр Джеймс. — «Восхождение на гору Ванту» Петрарки?

— Думаю, да, — ответила Фенелла, а Энтони кивнул.

— Да ты философ! — восхитился сэр Джеймс. — «Я стою здесь и не позволю изгнать себя из этого мира». Думаю, что таким образом можно подытожить все то, что так смущает в наше время, вам не кажется?

— Rinascimento, — в один голос ответили Фенелла и Энтони. Затем она наклонилась к его уху и прошептала: — Возрождение.

Он взглянул на нее робко, искоса.

— Ты действительно не хочешь уходить, Фенхель? Ты по-прежнему можешь выносить меня?

— Можешь не сомневаться. — Она рассмеялась, хотя к горлу подкатил комок. — Сказать тебе, чего я хочу? Схватить тебя за шиворот, притащить в светлый дом сэра Джеймса и влить в тебя что-то теплое и питательное из того, что готовит для детей Карлос. А затем «подсластитель мира» — сэра Джеймса.

— Очень мудрый план, словно его придумал сам Петрарка, — произнес сэр Джеймс и снова посмотрел в тот угол, где сидела мать Энтони. — Доброй ночи, Летисия. Завтра утром я зайду посмотреть, как вы тут, и приведу с собой организатора похорон.

Затем они повернулись спиной к молчавшей женщине и вышли на улицу, в спасительную прохладу ночи.

 

11

Роберт

Лондонский бассейн, территория верфи, конец лета 1525 года

Дневной свет уходил. Они отослали рабочих по домам, Роберт приказал своему привратнику никого не пускать. Затем они переглянулись, словно заговорщики, и вошли в нутро корабля, чтобы носиться по всем трем палубам, словно маленькие мальчики. Обезумев от счастья, задыхаясь от гордости. Может быть, именно так чувствовал себя Господь, когда на шестой день смотрел на землю? «Увидел, что это хорошо». Думать так было кощунством, но это не пугало Роберта. Весь этот длинный удар сердца он чувствовал себя непобедимым. Возможно, давным-давно миновало то время, когда человек должен был слушаться оторванных от мира священников и думать так, как скажут они. Тут же вспомнился легко взрывающийся груз, который он надеялся перевезти этим кораблем, бесценную стопку документов, которые будут спрятаны здесь, внизу, на орлопдеке. Они были похожи, корабль и груз. Оба были способны прорвать границы и понести своих владельцев к берегам, о которых они даже не подозревают. Оба изменят мир, два чуда, свидетельствовавших о том, на что способен человек, венец творения.

«Мы — гиганты».

И эта мечта из дерева — его творение!

Калека спустился по лестнице с главной палубы и остановился.

— Хотите еще раз подняться наверх? Или осмотр окончен?

«Калека, — подумал Роберт, решив, что больше никогда его так не назовет. — Я люблю этого человека, — понял он, ничуть не стыдясь. — Не грешным, противоестественным образом, а за его планы, которые мы делим, и за то, что он может сделать с помощью своих чар».

— К черту осмотр. — Роберт пересек палубу, хлопнул его по плечу. — Как будто нашей красавице нужен какой-то осмотр. Что скажешь насчет того, чтобы дать ей имя и выпить за ее счастье моего лучшего вина, — только мы с тобой, ведь это была наша тайна?

— Тогда лучше пригласите кого-нибудь, кто может это оценить, — ответил ему Энтони. — На меня не стоит тратить свое лучшее вино.

Роберт снова хлопнул его по плечу.

— Тебе необязательно быть таким непонятливым, слышишь? Разве я плохо обращался с тобой все это время? Разве я заставил тебя расплатиться за то, что ты сбежал от меня тогда, во Франции? Разве я наказываю тебя, когда ты не подчиняешься?

И вдруг вспомнил, что ударил молодого человека, чтобы похвастаться перед Джеральдиной, словно с этим чувствительным гением можно обходиться, как со слугой, чистящим выгребные ямы. Словно тот — подобострастный слуга, которого он когда-то хотел сделать из него, а не товарищ, который ему так нужен. Потом он опасался, что драгоценная птица, с помощью которой он создал свое счастье, улетит от него. Пытался посадить его на цепь, но парень сбегал из любых оков. Его дух был подобен парусу, который можно было держать только свободным брасом. Он посмотрел на Роберта своими непроницаемыми глазами и произнес:

— Нет.

— Что нет?

— Вы меня не наказываете.

— Рад, что ты это понимаешь, — произнес Роберт. — Значит, у меня тебе хорошо?

— Да.

— Никто другой не позволил бы тебе вести себя так, как тебе удобно. И любой другой не позволил бы тебе мотаться в твой чертов Портсмут, хотя из-за этого останавливается работа.

Собеседник пожал плечами.

— Если не хотите, чтобы я ездил, я буду ходить пешком.

— Боже мой, парень, да что же ты словно устрица какая! Да ради Бога, катайся в Портсмут хоть до посинения, но сегодня я хочу выпить с тобой. Или, скажешь, что у нас нет повода? Мы построили корабль! Ты только посмотри, какой корабль!

Парень мучительно медленно улыбнулся, обнажив свои роскошные зубы.

— Ну ладно. Если вы настаиваете на том, чтобы вылить свое вино в бездонную яму, выпьем. А где? Боюсь, что для заведений, к которым привыкли вы, я недостаточно элегантен. — И он насмешливо одернул свой кожаный камзол, такой же, какие носили корабелы, и сидевший на нем так, словно его шил специально для него довольно приличный портной.

Роберт раздумывал недолго.

— Здесь, — заявил он и топнул по недавно уложенной доске. Та даже не скрипнула. Все на корабле казалось легким и воздушным, но все сходилось идеально, словно литое, словно конопатчики, которые приступят к работе завтра, могли бы и не утруждаться. — Мы будем пить здесь, где нам и самое место. Не рассказывай мне, что никогда не пробирался на борт без разрешения.

— Вы накажете меня, если это так?

— Что, если я скажу «да»?

— Тогда я отвечу «нет».

Оба рассмеялись.

— На складе у меня есть бочонок вина, — произнес Роберт. — Принесу нам кувшин.

Собеседник поднял руки.

— Давайте лучше я. Вы ведь не хотите, чтобы в конце концов я еще решил, что вы мой мальчик на побегушках, а я — господин, правда?

Роберт погрозил ему пальцем и дал ключ от кладовой на верфи. Молодой гений служил ему ловчее слуги. Вскоре он взобрался по веревочной лестнице с низеньким столиком на спине, поставил перед Робертом стол и табурет, налил вино в бокал. Сегодня Роберту было все равно, что Энтони, судя по его виду, по-прежнему считает его слугой, а себя — господином. Это его развлекало.

— Присаживайся. Бери вино.

Собеседник подтащил к себе ящик с инструментами и уселся.

Все эти братания между мужчинами и пьянство были противны Роберту. Он старался держаться подальше от политики, которую постоянно делали с наполнявшимися вновь и вновь бокалами. Он знал, что из-за этого путь к власти остается для него закрытым, но что же делать? Пить больше и быстрее, чем другие, чтобы его не одолела болезнь? Один раз он попробовал и допился до той самой бездонной неловкости, от которой на следующее утро хочется умереть от стыда. Недуг все равно одолел его, а шепоток, который следовал за ним по пятам на протяжении нескольких недель, слышался ему до сих пор.

Теперь же он сидел на орлопдеке и наслаждался тем, что пил с другим мужчиной. Он чувствовал себя здесь увереннее, чем под высокими сводами украшенных залов. Наверху, в кастелях, напоминавших плавучие квартиры, почти не было ощущения, что находишься на борту парусника, но здесь, внизу, в той части, которая будет скользить под водой, ощущалась каждая деталь моря. Приглушенный свет корабельного фонаря смягчал контуры, и создавалось впечатление, будто предметы покачиваются на волнах, а запах просмоленных канатов казался Роберту просто сладким.

Но в первую очередь он отмечал, что чувствует себя хорошо с человеком, сидевшим напротив него. Они были похожи — карлик и калека, оба подвергающиеся насмешкам со стороны себе подобных, и никто не догадывался, какая безбрежность скрывается за их лбами. Он пил за его здоровье, снова наполнял свой бокал и подливал товарищу, хотя тот едва пригубил вино.

— Ну что? — спросил он. — Тебе нравится? Ты доволен нашей работой?

— Да, — ответил тот, — мне нравится. Но я никогда не доволен.

— И что будем строить теперь?

— Придумаем. Прежде я хочу отправиться в первое плавание, чтобы посмотреть, что получилось, а что нужно улучшить.

«О нет, друг мой! — подумал Роберт. — Даже если ты тысячу раз заслужил награду, эту ты не получишь. Первое плавание — это игра с огнем, а ты для меня слишком дорог, чтобы рисковать твоей жизнью». Его подопечный заметит, что корабль уже далеко, только когда будет поздно. Но Роберту не хотелось портить этот счастливый день, поэтому он спросил:

— А потом?

Собеседник играл своими красивыми пальцами, сцеплял и сгибал их так, что невольно возникал вопрос, из какого материала сделаны его кости.

— Зачем мне знать это прямо сегодня? — произнес он. — Я выйду в море, испробую кое-что, потом будет достаточно времени, чтобы принять решение.

— Я не люблю, когда ты говоришь так, словно меня в твоих планах и вовсе нет, — одернул его Роберт. — Прежде ты сам признался, что тебе у меня хорошо.

— Я у вас как сыр в масле катаюсь, — заявил собеседник. — Но мне нет дела до масла, я никогда не пойду туда, где мне лучше всего. Я пойду туда, где то, что происходит у меня в голове, можно перевести в корабль.

— У меня ты можешь построить любой корабль, какой захочешь, — пообещал Роберт. — Ты скажешь мне, что тебе нужно, а я позабочусь о том, чтобы ты это получил. Разве не отличное предложение?

— Мне должно быть стыдно, — произнес другой, поглядев на свои гибкие пальцы.

— Да, возможно, должно. Или тебе хотя бы стоит научиться благодарить. Хорошие манеры были бы к лицу ремесленнику.

— Не трудитесь, милорд. — Игра пальцев стала слишком быстрой, чтобы за ней можно было уследить взглядом. — Со мной все это бесполезно.

— Неужели у тебя не было отца, который бил бы тебя по заднице за дерзость?

Собеседник разомкнул руки и сложил пальцы так, что хрустнули суставы.

— Мой отец перестал бить меня по заду и другим частям тела, когда мне исполнилось восемь.

— Это еще почему? Вряд ли ты внезапно превратился в ангелочка!

— Напротив. Он боялся, что я утащу его в ад и отомщу за свой зад.

Роберт расхохотался. Он смотрел в излишне четко очерченное лицо с дьявольскими бровями и вполне понимал страх простодушного отца ремесленника. Самому ему, конечно же, хотелось получить благодарность от своего подопечного, но, в принципе, недостаток воспитания у него был ему безразличен. Пока весь мир считает его неотесанным чурбаном, этот гений будет принадлежать только Роберту.

— Ну что ж, пусть будет так, князь преисподней, — произнес он. — Значит, не благодари. Но мое предложение ты примешь, понял?

— Может быть.

— Боже мой, и что я должен об этом думать? Ничего лучше тебе не светит!

— Может быть, я вообще не хочу строить корабль, хочу переделать какой-нибудь старый, — заявил Энтони, не теряя ни грамма своего возмутительного спокойствия. — Я хотел бы провести некоторое время в Портсмуте и посмотреть, что можно сделать в новом сухом доке.

— Портсмут, Портсмут, когда-нибудь я приеду туда и подожгу твой чертов Портсмут. Если бы это был не ты, я бы подумал, что у тебя там девушка.

— Это касается только меня. Я это или не я.

— А от кого, черт бы тебя побрал, ты получишь заказ, который даст тебе возможность использовать сухой док в Портсмуте? Может быть, король? Для него ты никто, он на тебя даже задом не посмотрит.

— Найду способ. В случае чего — и мимо королевского зада.

Откуда у него такая уверенность? Роберт охотно раздал бы свое состояние, лишь бы получить хотя бы толику ее.

— Путь я тебе предложу, — произнес он. — Скажу королю, что хочу работать в Портсмуте с прогнившими баржами, и возьму с собой тебя, ты меня слышишь?

Парень расцепил пальцы.

— Зачем вы это делаете, милорд? Вы же знаете, что я не поблагодарю.

— Я не хочу благодарности, мне нужна верность. — Роберт наполнил оба бокала до краев. — Так что не смей сбегать от меня, если тебя кто-то поманит. Что бы он тебе ни предложил, я предложу больше.

— Меня манят корабли, не люди. Но я ничего не могу вам обещать. Меня не держат якоря, только брасы.

— Боже мой! — воскликнул Роберт. — Разве можно так обращаться с другом?

И впервые на лице второго, словно вытесанном изо льда, проявилось удивление.

— Вы мой хозяин, не друг.

Роберт отпил вина из переполненного бокала и пролил на воротничок.

— А если бы я предложил тебе стать моим другом?

«У меня получилось, — ликовал Роберт, — я сбил этот комок льда с толку».

— Ну же, поднимем бокалы. За нас, кому открыты все пути!

Парень кончиками пальцев поднял переполненный бокал, коснулся им Робертова и выпил ровно столько, что показался край.

Ни на рубашке, ни на камзоле, ни даже на подбородке не осталось ни малейшей капельки.

— Я не могу принять ваше предложение, — произнес он, и его обычно такой резкий голос, казалось, был мягче шелка.

— Почему это ты не можешь его принять?

— Я не могу быть вашим другом, милорд.

— А почему?

— Потому что у меня уже есть друг. Может быть, я и негодяй, которого мало пороли, но я верный человек.

— Боже мой! Да у мужчины может быть дюжина друзей!

— У меня — нет.

«У меня тоже, — подумал Роберт и почувствовал себя более одиноким, чем когда-либо. — Что такого в двух этих существах из проклятого Портсмута, белоснежном ангелочке и этом мужчине с дьявольскими чертами лица? Почему я одержим ими обоими, в то время как все лизоблюды мне противны?»

Он вздрогнул, услышав звуки трубы.

— Что это такое?

— Вам лучше знать.

Он был прав. Фанфары возвещали о приближении короля. Роберт вскочил. В следующее мгновение он услышал, как кто-то забарабанил кулаками о борт.

— Ваши милости! — крикнул сторож. — Я не мог не открыть ворота, прибыл король.

Роберт спрятал эту часть верфи от всего мира, как с удовольствием спрятал бы и Джеральдину. Рота придворных измучила его вопросами, не проводит ли он время у своей загадочной красавицы.

— Напротив, наверное, она настолько уродлива, что граф Ик не осмеливается представить ее, — шутил Норфолк.

Король же, наоборот, умолял, словно ребенок, увидевший сладость:

— Но ведь своему королю вы покажете даму своего сердца? Красавица или уродина — когда речь идет о приливе страсти, вы не найдете души более родной, нежели наша.

Роберт извивался. Он хотел представить королю свое произведение искусства, когда оно будет готово. Но в первую очередь он не хотел вызвать подозрение, что это не он умеет читать корабли, как Уильям Тиндейл — Евангелие. Гений из Портсмута был его открытием, и все, что он создавал, создавал словно бы сам Роберт.

Что здесь нужно королю? Удастся ли уладить дело парой слов? От вина мысли Роберта заплясали, по пути к сходням он пошатнулся.

— Ты останешься здесь, наверху, понял? — Он обернулся, но тот уже стоял рядом с ним.

— Судя по всему, мы оба останемся здесь, наверху, — произнес он.

И действительно! Роберт выглянул наружу и увидел, что день уже закатился. На краю бассейна ждали два всадника с факелами, а король намеревался подняться по веревочной лестнице на борт корабля.

— Ваше Величество! — слабея от ужаса, воскликнул Роберт.

— Я вас все-таки поймал, мой граф! — Король рассмеялся блеющим смехом. — Значит, вот ваша таинственная красавица.

И что за сирена! — Он похлопал по деревянной стене.

— Дайте мне минутку, Ваше Величество! — овладев собой, попросил Роберт. — Я спущусь к вам.

— Не утруждайтесь из-за меня, — снова рассмеялся король. — Я поднимаюсь к вам!

Роберт почувствовал ненавистное давление в горле, ему ужасно захотелось сбежать по реке. У локтя он почувствовал легкое, как перышко, прикосновение товарища.

— Энтони, — он схватил его за запястье, — ни слова перед королем, я тебя заклинаю.

Энтони пожал плечами.

— Ни слова о чем?

Голова короля уже показалась у края сходного люка, и оба мужчины опустились на колени.

— Не нужно, не нужно, — произнес король, поднявшийся на палубу с завидной элегантностью для человека столь внушительных размеров. — Вставайте, прошу вас. Насладимся обществом друг друга, вдали от всех этих ломак, — только мы, мужчины, которые скорее устоят перед красивой шлюхой, нежели перед стройным трехмачтовым судном.

Он похлопал Роберта по плечу. Тот по-прежнему был на коленях, слишком напряженный, чтобы пошевелиться.

— А это у нас кто? — Генрих Тюдор подошел к Энтони. — Немедленно посмотрите на нас, юноша.

Энтони поднял голову и без тени робости взглянул на Генриха.

— Ого! — произнес король. — Такое лицо не забудешь, да? Ваш слуга, граф?

— Мой корабел, — ответил Роберт. — Человек, воплощающий с помощью рук то, что возникает у меня в голове.

— Смотри-ка, смотри-ка… — Король взял руку Энтони, внимательно изучил ладонь. — У вас в голове возникают поразительнейшие вещи, добрый мой Роберт. Позволено ли мне будет узнать, что это? Каракка? Каравелла? Торговый корабль с орудийными портами, англичанин, португалец, генуэзец?

Роберт лихорадочно пытался подыскать ответ. Когда он открыл рот, то сумел лишь икнуть.

— Это бастард, — произнес Энтони. — Королевские дома Европы смешивают свои знания и кровь, чтобы произвести на свет лучших экземпляров, а корабелы Европы мудро следуют их примеру.

Казалось, на какое-то мгновение король растерялся, затем одобрительно расхохотался.

— Смело, парень, — заявил он и потрепал Энтони по щеке. — А позволено ли мне будет узнать, какая часть хрупкой девы-каравеллы составляет столь пышную и цветущую красавицу?

— Еще принц Энрике Португальский велел увеличить и усилить мавританскую каравеллу, — ответил Энтони. — Граф Рипонский немного добавил прочности старому нао и с помощью дополнительных поперечных перекладин придал ей устойчивости каракки. Остальное останется его тайной. Иначе корабль не будет уникальным.

Роберт сжал губы, но это не помогло. Икота уже вырвалась из его горла.

Король одобрительно кивнул.

— И эти смелые идеи, которые рождаются в голове нашего доброго графа, нужно как следует воплощать в жизнь? И тебе, строя корабль, иногда приходится выламывать себе пальцы?

— Когда что-то хорошо продумано, оно легко воплощается, — равнодушно ответил Энтони. — Легче построить корабль, в котором уже на бумаге правильно выстроен центр тяжести и хорошо рассчитан остов, чтобы нести необходимый груз, нежели тот, с которым блуждаешь впотьмах и рассчитываешь на удачу при выборе кокоры.

— На бумаге? Граф Роберт сначала рисует эти прекраснейшие создания на бумаге?

— Иначе я не смог бы работать, — ответил Энтони.

«За это я всегда буду признателен тебе, — подумал Роберт, чувствуя, как потихоньку отступает комок в горле. — Вечно. Когда бы ни понадобилась тебе помощь, забудь о том, другом парне. Приходи ко мне».

В два шага король снова оказался перед ним.

— Вставайте уже, таинственные вы мои, довольно прятать свет под сукном! Если вы можете полностью нарисовать корабль от закладки киля, то наверняка сумеете таким образом научить будущих корабелов. Что вы думаете на этот счет? Пора наконец-то обучить людей, которые не будут прятаться за спинами тех, что с континента!

— Если хотите знать мое мнение, это блестящая идея, — произнес Роберт, ни разу не икнув, и поднялся. — Вашим предшественникам давным-давно надо было подумать о том, чтобы записывать свои познания в кораблестроении. Тогда сегодня мы не отставали бы от португальцев.

Роберт знал, что Энтони буквально одержим этой идеей. Среди его далеко идущих планов был и справочник для корабелов, и Роберт с удовольствием готов был предложить воплощение этой идеи королю.

— Кого же еще мне спрашивать, если не повелителя материи? — Король, смеясь, прошел к столу и потащил за собой Роберта. — Как я погляжу, мой визит помешал пиршеству. Почему бы нам не присесть и не продолжить?

— Всего лишь капля вина за крещение корабля, — попытался оправдаться Роберт.

— Тем лучше. — Король опустился на табурет. — И ваш человек тоже пусть присядет. Что стало бы с золотом в наших головах, если бы не было рук, которые его чеканят?

— Действительно, Ваше Величество.

Энтони остался стоять на коленях.

— Эй, ты! — крикнул король. Затем обернулся к Роберту: — Как зовут вашего человека?

— Флетчер, — ответил Роберт. — Из Портсмута.

— Эй, Флетчер из Портсмута, садись с нами! Сегодня на душе у меня было тяжело, словно ее налили свинцом, но здесь я снова почувствовал, что не умер и не погребен.

Энтони поднялся, отодвинув в сторону искалеченную ногу.

— Что с твоей ногой, Флетчер?

— Я калека, — ответил Энтони.

— Мне от души жаль, — огорчился король. — Благодарю Бога, что он вложил твой талант не в ноги, а в руки.

— Я тоже, Ваше Величество.

Поскольку король сидел на табурете, а Роберт — на ящике, Энтони сел на пол. Роберт предложил ему свой бокал, но тот покачал головой.

— Значит, за крещение корабля, — произнес король и выпил. — И как же должна называться эта сердцеедка?

Роберт собирался назвать ее «Элис Маллах», в честь матери, которую почти не знал. Но вдруг произнес:

— «Леди Джеральдина».

Энтони поднял голову.

— Ого, ого! — удивился король, пристально вглядываясь в лицо Роберта. — Вы такой маленький, а полны сюрпризов.

— Нет, просто…

Король, вздохнув, прервал его бормотание:

— Я понимаю. Вас мучит любовный недуг. Только не думайте, что он пощадил вашего короля, — только потому, что лоб его помазан. Ах, друзья мои, почему мир — не море, чтобы не нужно было ничего, кроме роскошных кораблей?

Улыбнувшись, Энтони обнажил зубы.

— Проклятье, — заметил король. — С такими зубами ты мог бы прокусить кому-нибудь горло, да?

— Если желаете, при случае я попробую.

Король рассмеялся.

— А ты мне нравишься, ты знаешь об этом? И ты меня понял. Тебе тоже иногда хочется, чтобы мир состоял только из волн и кораблей, верно?

— Не только иногда, — ответил Энтони.

— Скажи, Флетчер, у тебя есть дети? Сыновья?

— Нет.

— Ты еще молод, — произнес король. — Но не думай, что у тебя впереди целая вечность. Если есть девушка, которая не боится твоего жутковатого лица, подари ей сыновей.

Энтони ждал. Поскольку Роберт не сделал ничего, он взял кувшин и снова наполнил королевский бокал.

Король похлопал его по руке.

— Да, сыновья, — произнес он, и голос его стал мягче и грустнее, — у нас вот с Робертом их нет. Разве может вообще человек считаться мужчиной, если у него нет сына? А король — королем?

— В этом я не разбираюсь, — ответил Энтони.

— Но думаете же?

— Да.

— Тогда говори. Не будь трусом.

— Для меня король — это король, если у него есть корабли, — ответил Энтони. — Король, который даст острову флот, даст калеке ноги.

Король сделал глоток вина, посмотрел на пламя фонаря, затем снова перевел взгляд на Энтони.

— Ты поразительный малый, — произнес он. — Если бы я был девушкой твоего сословия, я не стал бы пугаться твоего лица.

Энтони и бровью не повел.

— Спасибо, что сказал мне это, — продолжал король. — Меня держит в когтях черная желчь, и в такую ночь не быть одному — благословение. Знаешь, сколько лет я надеялся на сына? Шестнадцать! Знаешь, сколько я молился, жертвовал Церкви и каялся за каждый мельчайший грех, лишь бы Небо позволило мне то, что легко дается любому свинопасу? Некоторое время я пытался удовольствоваться перспективой рождения внука, который мог бы править половиной Европы, но эта перспектива оказалась обманчива. Император пренебрег моей хилой дочкой и выбрал себе португальскую принцессу.

Король выпятил грудь колесом, поглядел в блестящие глаза Энтони.

— За что, спрашиваю я тебя, за что меня карает Бог? Почему я, ревнитель веры, не могу иметь сына, когда самые черные еретики рожают их десятками?

— В Боге я не разбираюсь, — ответил Энтони. — Но священник, который пытался меня воспитывать, сказал бы, пожалуй, что вам следует либо принять божественный приговор, либо самому начать действовать, словно еретик.

— А ты никогда не говоришь то, что хотят услышать другие, верно? Тебя не учили, что иногда это полезно?

— Я не очень-то ученый, — ответил Энтони. — Я не умею заглядывать другим в рот, но мой тем не менее постоянно исторгает что-то свое.

Смех, вырвавшийся из горла короля, был похож на женский. Он обернулся к Роберту:

— Ваш человек — настоящее сокровище, вы знаете об этом? Я хочу исполнить для него одно желание. Я уже превращал людей из низшего сословия в рыцарей, а сына мясника сделал одним из своих министров. Так чего ты хочешь, Флетчер из Портсмута? Воспользуйся своим шансом, от короля ты лишь однажды можешь получить все, что хочешь.

— Вы серьезно? — спросил Энтони.

— Да-да. — Король снова рассмеялся. — Как мне кажется, речь пойдет о праве жениться. Ты его получишь, а к нему — деньги, чтобы дать своей возлюбленной дом. — Он поднял бокал и выпил за Энтони. — Многих тебе сыновей, друг мой. Я буду приглядывать за тобой, и у тебя не будет недостатка в работе, чтобы прокормить свою семью.

Энтони дождался, пока король поставит свой бокал.

— Мне не нужно разрешение жениться, — произнес он после небольшой паузы. — Я понятия не имею, почему вы хотите выполнить мое желание, но если вы действительно сделаете это, то позвольте мне заново обшить один из ваших кораблей.

— Один из моих кораблей?

— Каракку водоизмещением в пятьсот тонн, которая слишком давно находится в воде, — ответил Энтони. — Я готов переделать ее в семисоттонник. Я превратил бы вооруженный транспортник для войск в боевую платформу.

— Смотри-ка, смотри-ка, — явно заинтересовавшись, произнес король. — Звучит так, как будто у тебя давно уже были такие планы.

— Я могу… — начал Энтони, но оборвал себя на полуслове. — Я попрошу графа Рипонского представить вам чертежи.

«Ты заслужил то, чего хочешь, — подумал Роберт. — Но это я должен был дать тебе то, что ты просишь, а не он. Сколько времени пройдет, пока кто-то другой даст Джеральдине то, чего она хочет, а я так и не догадаюсь, что это?»

— И какой же из моих кораблей будет достоин попасть на лечение? — спросил король.

Лицо Энтони изменилось. Резкие черты приобрели некое поэтическое выражение, а в глазах словно засверкали осколки бриллиантов.

— «Мэри Роуз», — произнес он.

— Да, да, — просиял король. — Этот корабль — нечто особенное, повелительная брюнетка, верно? Это как с женщинами. Спишь с сотнями, а только одна не идет из головы.

— Да, — согласился ничего не понимавший в женщинах Энтони.

— А ты знаешь, что, когда она сошла со стапелей, в моих доках разбился ребенок? — спросил король. — Когда мы выезжали из Портсмута, дамы падали в обморок от ужаса, а кто-то из служанок говорил, что это дурное знамение. Корабль, жертвой которого пал ребенок, потонет и увлечет за собой сотни жизней. Что ты на это скажешь? Бабские сказки или в этом что-то есть?

— В этом я тоже не разбираюсь, — глухо произнес Энтони.

— А если бы это был твой корабль?

— Если бы это был мой корабль, я бы подумал, что должен оберегать его больше других, поскольку за него умер ребенок.

— А он за словом в карман не лезет, наш человек из Портсмута. — Король улыбнулся и похлопал Энтони по спине. — Я выполню твое желание, Флетчер. Роберт, а вы проследите, когда моя «Мэри Роуз» сможет отправиться на лечение. А затем я с нетерпением буду ждать ваших чертежей.

— С удовольствием, мой король.

— Ваше Величество, — произнес Энтони. — Это граф Рипонский придумал «Джеральдину», не я.

— Да, да, «Джеральдина»! — вспомнил король. — И что же вы думаете делать с этой жемчужиной, мой добрый Роберт? Может быть, я могу предложить вам что-нибудь для нее?

— На первый рейс она уже сдана, — поспешно выпалил Роберт.

— Сдана? Вот как, вот как… А позволено ли мне будет узнать

кому?

— Торговцу сукном. Всего на две-три… ик… поездки.

— Торговцу сукном, — пробормотал король. У Роберта стиснуло горло, но тут Генрих Тюдор молниеносно обернулся к Энтони: — А почему ты только что сказал мне, что это Маллах придумал «Джеральдину»? И кто вообще эта Джеральдина? Почему этот восхитительный корабль должен носить ее имя?

— Последнее спрашивайте у графа, не у меня, — ответил Энтони. — Но если вы сделаете подарок мне, то сделайте и ему тоже. Кроме того, это не мне, а ему нужно позволение жениться.

— Это правда, Роберт? — Король снова обернулся. — У вас болит сердце о Джеральдине? Об одной из моих придворных дам? И вы ничего не сказали об этом своему королю?

Роберт никогда не осмеливался думать об этом. И прежде всего потому, что его усилия узнать у Джеральдины, чего она хочет, терпели неудачу. Он обсыпал ее подарками и превратил себя в посмешище, пытаясь соблазнить ее. Он доверил ей опасную тайну, рассказал ей о Библии Тиндейла и тем самым вручил ей свою жизнь. Но она в его присутствии едва сдерживала зевоту. Если бы только существовал способ сделать ее своей женой, которую никто у него не отнимет! Станет ли она любить его, если он сделает ее графиней Рипонской?

— Говорите же, человек. Кто она, ваша Джеральдина?

— Дочь рыцаря, — произнес Энтони. — Джеральдина Саттон. Из Портсмута.

— Охо-хо. Так ты ее знаешь?

— Она сестра моего друга, мы выросли вместе.

— Хорошенькая? — Король облизнулся.

В ответ Энтони лишь усмехнулся, обнажщв зубы.

— У нас в городе ее называли «ангелом Портсмута».

Роберт удивленно поднял голову. Они оба были родом из одного города, примерно одного возраста, но ему никогда не приходило в голову, что они могут знать друг друга.

— И вы молчали! — набросился на Роберта король. — Правда ли то, что говорит Флетчер? Вы хотите сделать дочь рыцаря графиней? И думаете, что король откажет вам, поскольку дама не из вашего сословия?

Роберт не ответил.

— А если ваш король знает, как это мучительно для мужчины — любить женщину которая не подходит ему по сословию? Если король, словно простой подданный, лежит с открытыми глазами и страдает о той, которую не может получить? — Он обернулся: — Эй, Флетчер, ты никогда не был влюблен?

Взгляд странных глаз остановился на короле, длинные ресницы не шелохнулись. Мужчина, не позволявший никому завладеть собой, молчал.

На протяжении последующих недель Роберт трижды пытался встретиться с Джеральдиной и трижды она отказывала ему через посыльного. Посыльный был из слуг Болейн, которые с недавних пор стали позволять себе больше остальных. Томас Болейн неплохо нажился на том, что подложил королю в постель свою дочь, и стал виконтом. Однако сейчас страстная Мэри вместе со своим мужем находилась в фамильном имении в Хевере, намереваясь родить второго ребенка. При дворе полагали, что это будет еще один королевский бастард.

Роберт впервые сочувствовал Генриху Тюдору, так сильно желавшему наследника, но лишь зачинавшему детей, которых потом воспитывали другие. Мысль о том, что он сам может в ближайшем будущем иметь наследника, казалась настолько радостной, что затуманивала рассудок. Он клялся себе, что его сын никогда не увидит йоркширской грязи. Он воспитает сына в духе новой эпохи, где не будет места парализующему свинцу.

Джеральдина пользовалась посыльным Болейнов, поскольку дружила с Анной, младшей сестрой Мэри. Темноволосая дочь Болейна была не менее кокетлива, чем светловолосая, но, кроме того, считалась язвительной, умной женщиной, да еще и сторонницей реформ. Тем не менее было в ней что-то такое, что пугало Роберта.

— Скажите мисс Саттон, что я должен поговорить с ней во что бы то ни стало, — велел он посыльному. — Пусть назначит время и место.

Прошло несколько дней томительного ожидания, и она согласилась на встречу на вишневой аллее Гринвича. День был мрачный, отдавал осенней прохладой. На Джеральдине было белоснежное платье, закрывавшее ее от подола до шеи. Другие придворные дамы с помощью жестких корсетов поднимали грудь так, что она вываливалась из декольте, но ей столь дешевые уловки были ни к чему. Ее красота ослепила Роберта с первого дня, а сегодня она была прекраснее обычного. Она была такой, каким он хотел видеть корабль: безупречной.

— Леди Джеральдина, я так давно пытаюсь поговорить с вами.

— У меня не было времени, — коротко бросила она.

Он заранее тщательно подобрал слова, но вдруг испугался, что недуг все испортит. Он поспешно выпалил то, что говорил всегда.

— Я хотел бы кое-что дать вам, Джеральдина. Все, что вы пожелаете.

— Я желаю больше не видеть вас, — произнесла она.

Он схватил ее за запястья.

— Джеральдина, никогда больше не говорите так! Я могу вынести все, кроме того, что никогда больше не увижу вас.

— Вы меня компрометируете, — произнесла она. — У такой девушки, как я, только и есть, что доброе имя. Что же будет, если его опозорят? Кто возместит мне ущерб?

— Я, — произнес Роберт. Он попытался встретиться взглядом с ее бледно-голубыми глазами, но она отвернулась. Тогда он обхватил ее за талию и опустился на колено. — Я просил у короля разрешения жениться на вас. Станьте моей женой, Джеральдина.

Он смотрел на влажную землю, которая непременно испортит его золотисто-желтые брюки. Почему она ничего не говорит? Разве он не дал ей все, что может дать женщине мужчина? Он возведет ее в свое сословие, сделает графиней! И какая разница, что он не вышел ростом? Разве так ужасен его недуг по сравнению с жизнью, которая откроется для нее рядом с ним?

— Отошлите того человека, — сказала она.

— Что, простите?

— Если хотите жениться на мне, отошлите того человека. Вашего слугу, который в сговоре с тем, кого нельзя называть. Я не хочу его больше видеть.

— Энтони Флетчера? — Смешно было спорить с ней, стоя на коленях, но Роберт не мог найти в себе мужества, чтобы подняться. — Он повел себя грубо по отношению к вам? Если он позволил себе излишние, неподобающие вольности, я позабочусь о том, чтобы он понес соответствующее наказание.

— Боже мой, не трогайте его! — Ее голос сорвался на визг. — Тот, кто бьет дьявола, точит свой кол. Отошлите его или никогда больше не увидите меня.

— Джеральдина, — мягко начал он, — такая образованная девушка, как вы, не станет слушать бабские сплетни. Этот человек — мой корабел. Ему недостает воспитания, и он не самый общительный человек в мире, но при всем этом он неплохой парень. Он даже говорил мне, что дружит с вашим братом.

— Вы не слышали меня? — Джеральдина, которую Роберт считал воплощением самообладания, визжала, словно какая-то служанка. — Он заключил сделку с неназываемым, об этом весь Портсмут знает. Отошлите его, и я стану вашей женой! Отошлите его!

— Но он не давал мне повода! — удивленно воскликнул Роберт. Как он мог предать этого человека после всего того, что он для него сделал? Как он воплотит без него свою мечту, как сохранит лицо перед королем? — Он прилежен и надежен, отлично знает свое дело. Если он вам неприятен, я позабочусь о том, чтобы вам не пришлось с ним встречаться.

— Он не давал вам повода? — У нее сорвался голос, она умолкла, а затем холодно произнесла: — Что ж, тогда причину назову я: ваш прилежный человек проломил череп своему собственному брату. Десятилетнему ребенку! Он принес его в жертву дьяволу, потому что одержим кораблем.

— Каким кораблем? — пролепетал Роберт.

— «Мэри Роуз», — ответила Джеральдина. — Ради этого корабля он пойдет по трупам. Он подчинил себе моего брата Сильвестра, которого однажды тоже утащит в могилу. Если я действительно что-то значу для вас, то смойте этого человека, который несет лишь смерть, со своих рук. Отошлите его!

Она была поглощена вопиющим бредом, который несла, и убеждена в своей правоте, как и ослепленные жители Йоркшира, которые готовы были избить ребенка до полусмерти, чтобы изгнать демона. Ничто из того, что он мог сказать, не могло излечить ее от безумия. Но если он не хочет потерять ее, ему придется предать единственного человека, которого считал своим другом.

— Но куда же мне его отослать? — Роберт решил предпринять последнюю попытку. — На улицу? Вы действительно требуете, чтобы я отправил пинком под зад верного человека из-за каких-то слухов?

Она на миг задумалась, и Роберт почувствовал, что некоторая надежда все же есть.

— Если ваша совесть слишком нежна, я скажу вам, что вы можете сделать с ним, — заявила она. — Вы ведь рассказывали мне, что дадите свой корабль торговцам тканями, которые привезут из Германии запрещенную Библию.

— Боже мой! — Роберт вскочил, закрыл ей рот ладонью. — Ни слова об этом, Джеральдина, я вас умоляю! В этом дворце и даже в саду полно шпионов.

— Пошлите его с ними, — произнесла Джеральдина, убирая его руку. — С торговцами, которые поплывут в Германию. Если его поймают, то хотя бы сожгут того, кого нужно.

От ее слов он содрогнулся, но, преодолев первый испуг, успокоился. Это решение — меньшее из зол. Ему даже не придется прогонять Энтони, ведь он сам хотел пойти в первое плавание на «Джеральдине». О Библии Тиндейла парень понятия не имеет, а перевозка печатного издания подготовлена настолько тщательно, что ни с кем ничего не случится. Пока первые издания запрещенного перевода окажутся на английской земле, Джеральдина забудет об этом, а они с Энтони смогут снова заняться своей работой.

И только переведя дух, он осознал, что на протяжении всего разговора его недуг не давал о себе знать.

— Я сделаю то, что вы хотите, — произнес он. — А вы, миледи? Вы сделаете то, чего хочу я?

Изящно потянувшись, она повернула к нему свое восхитительное личико.

— Да, Роберт, — произнесла она. — Я стану вашей женой.

 

12

Фенелла

Портсмут, вскоре после Пасхи 1526 года

Зима была суровой, а сорок дней поста — еще более тяжелыми. Но теперь все деревья и кусты со страшной скоростью и неистовством покрывались зеленью.

В начале главной улицы поставили деревянную ладонь в человеческий рост, приветствовавшую посетителей ярмарки. Традиционно ярмарка в Портсмуте проходила в сентябре, но с тех пор как порт расширили, город получил право проводить вторую ярмарку, весной. Сюда стали приезжать торговцы со всех уголков Европы, и ранее гораздо более успешный город-побратим Саутгемптон отошел на второй план.

Фенелла и Сильвестр брели между прилавками, словно образцовая семейная пара. Он нес на руках маленького Люка, который не осмеливался идти, и вел за руку Элизабет, храбро шагавшую рядом. Оба ребенка замечательно выглядели. В Саттон-холл они попали запущенными и напуганными, но в этом веселом доме на них, как из рога изобилия, изливалась любовь.

— Не будем ждать, пока кто-нибудь из моих детей подарит нам внуков, возьмем их себе в дом сами, — говорил сэр Джеймс Микаэле, и оба расцвели, заботясь о сиротах.

Сильвестр был прирожденным отцом. Всякий раз, когда Фенелла видела, как он погружается в игру с Люком и Лиззи, она испытывала угрызения совести. Он рассказывал им старые истории, придуманные когда-то на верфи, пел им свои чарующие песни, а когда Лиззи в порыве озорства разбила лютню и расплакалась, он обнял ее и успокоил.

— Я все равно давно уже хотел купить другую, — утешал он девочку. — Весной, когда будет ярмарка, мы купим итальянскую, из страны, откуда родом поэт Петрарка.

Сильвестру нужно было жениться и завести своих собственных детей. Но он всякий раз уверял Фенеллу. что счастлив жить той жизнью, которую они ведут.

— У меня еще будет достаточно времени, чтобы жениться, а до тех пор с кем мне будет лучше, чем с тобой?

Фенелла чувствовала то же самое. Она ужасно скучала по Энтони, но, не считая этого, ей нигде не могло быть лучше, нежели в Саттон-холле. Идя вместе с детьми по рынку в поисках итальянского мастера, она с трудом верила своему счастью. Однако ей было неловко, оттого что из-за нее Сильвестр не строит свое будущее.

По ее лицу он угадал, о чем она думает.

— Фенелла, милая, зачем ты ломаешь себе голову? Я обещал другу сберечь его невесту. Ты знаешь, какая это честь? Кроме того, Энтони действительно не виноват, что граф всю зиму гоняет его с торговцами тканями туда-сюда. Что ж, ему еще и о возлюбленной заботиться?

— Ах, Сильвестр, конечно нет. Но все же Энтони в этом виноват. Он мог бы бросить графа, найти что-то другое и заботиться обо мне, как поступают тысячи других мужчин.

— Ты упрекаешь его в этом? — Глаза Сильвестра сверкнули, как у тетки, когда она заговаривала о Боге, мире и том, что Фенелла не следит за своими волосами. — Энтони не такой, как тысячи других мужчин. Я думал, именно за это ты его и любишь.

— Я люблю Энтони Флетчера вообще за все, что можно, — ответила Фенелла, — и, конечно, ни в чем его не упрекаю. Просто иногда меня удивляет, что этого не делаешь ты, — ты ведь не напрашивался на то, чтобы быть щитом для нашей своеобразной любви.

— Напрашивался, — не колеблясь, ответил Сильвестр. — Ты забыла, что я тоже люблю его? Ты забыла, что мы всегда, с первого дня, были втроем — ты, Энтони и я?

Фенелла покачала головой, но неловкость осталась.

— Смотри, — сказал Сильвестр, — я сейчас ссажу Люка и Лиззи у Себа, лоточника, куплю им засахаренных ломбардских орехов, а затем расскажу тебе кое-что, что прогонит тучи с твоего чела. Вообще-то, я хотел приберечь это на вечер, когда у меня будет новая лютня и я смогу сыграть тебе давнюю песню, но я не в силах смотреть, как ты убиваешься.

— Сильвестр! Не мучь меня!

Смеясь, он попросил лоточника присмотреть вместо него за малышами, а затем вернулся с бокалом медового вина. Протянул ей бокал, поцеловал в обе щеки.

— За твое счастье, милая! Никому больше я так не желаю этого, как тебе.

— Да что случилось-то?

Он взмахнул рукой, выудил из-за пазухи своего жакета бумагу. При этом он сиял так же, как отец, когда раздавал подарки на Новый год. Фенелла узнала угловатый и ровный почерк Энтони.

— Откуда оно? Из Германии?

— Из Гамбурга, — кивнул Сильвестр. — На этот раз им пришлось долго ждать груза, но, когда мы поедем в Лондон, Энтони тоже приедет туда. И останется.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что он останется? — Фенелле очень хотелось запретить своему сердцу прыгать от радости, пока она не будет уверена. В Лондон они собирались ехать ровно через две недели вместе с сэром Джеймсом и тетушкой Микаэлой, поскольку сестра Сильвестра выходит замуж. Джеральдина Саттон выходит замуж за мужчину из высшего дворянского сословия, того самого графа Рипонского, вместе с которым Энтони строил корабль и по поручению которого выходил в море.

Свадьбу дважды назначали и снова отменяли, но теперь она действительно должна была состояться.

— Мы наконец увидимся с ним! — Сильвестр улыбался почти с мальчишеским задором. — В Лондоне он, правда, не останется, но на английской земле — да. Путешествия с торговцами тканями подошли к завершению.

— А куда же он отправится? — Сердце Фенеллы было уже не остановить.

Сильвестр забрал у нее бокал и обнял свободной рукой.

— Он отправится в какой-то порт на южном побережье. В небольшой городок с просторным сухим доком.

— Не может быть!

— Может! То-то и оно, милая моя, что ни одна девушка не заслужила этого больше, чем ты. Но есть и плохая новость. Он приедет не один, он привезет с собой единственную женщину, с которой тебе придется мириться всю жизнь.

— Какую еще женщину?

Сильвестр поцеловал ее в лоб.

— Ее величество «Мэри Роуз». Его граф пообещал ему, что он сможет переделать ее в нашем доке для нашего короля, если осуществит все эти поездки вместо него.

Фенелла закрыла глаза, почувствовала, как ее окружают звуки рынка, зазывания лоточников, голоса торгующихся с продавцами покупателей, — казалось, все это слилось в убаюкивающий напев. Сильвестр поднес к ее губам бокал, капнул ей на губы сладкого медового вина. Такой может быть жизнь: очень сладкой, насыщенной и льстивой — для людей широкой души. Ее возлюбленный возвращается домой. На протяжении всей бесконечной зимы она видела его всего лишь несколько дней, в перерывах между поездками, когда он, до смерти уставший, засыпал у нее на руках после жадных объятий. Теперь у нее будет время. «Мы с тобой и наша черешня. Мы с тобой и твоя исполняющаяся мечта. И корабль, который мы не можем забыть».

— Фенелла?

Она снова открыла глаза.

— Есть у меня для тебя и еще кое-что. — Сильвестр посмотрел на нее поверх письма. — Нет, сегодня это не стихи Петрарки. Если ты скажешь ему, что я тебе это прочел, я с тобой больше разговаривать не буду.

— Может быть, тогда не стоит…

— Нет, Фенелла. Я должен. — Он разгладил листок и прочел:

«Попросишь своего отца продать для меня дом на Портовой улице? Мне ведь понадобится свой, чтобы посадить там Фенхель, а такого мерзкого дома она не заслуживает. Равно как не заслуживает и того, чтобы быть оторванной от своего воздушного замка и перенесенной в какую-то избу, которую придется делить с невыносимым супругом, его идиотской матерью и ужасным деканом».

Фенелла взвизгнула и улыбнулась Сильвестру, а тот продолжил читать:

«Она явно не заслуживает жизни с отверженным и не должна подвергаться плевкам из-за него, но эта девушка такая же неисправимая, как и я. Поэтому я надеюсь, что ты попросишь отца. Я разбираюсь в продажах и покупках домов примерно также, как и во всем, что не плавает, а на моем корабле со мной не захочет жить даже Фенхель, девушка с героическим сердцем».

— Нет! — воскликнула Фенелла, сердце которой переполнилось радостью. — Если он иначе не может, мне все равно, я буду жить с ним хоть под водой.

Глаза Сильвестра сверкнули.

— Под водой, с отцом Бенедиктом и Летисией Флетчер? У тебя поистине героическое сердце.

— А почему с нами должен жить еще и отец Бенедикт? Епархия уже не предоставляет ему комнату?

— Боюсь, что Энтони много лет назад пообещал ему, что возьмет его в свою семью, если она у него когда-нибудь будет. Судя по всему он, как обычно, с тобой на этот счет не говорил. Только голову ему не оторви, ладно? Я достаточно часто ссорился с ним из-за этого священника, но он совершенно не понимает, почему меня злит этот конченый охотник за еретиками. Для него он просто святой.

— Он верен, — сказала Фенелла. — Тебе, мне и точно так же своему священнику. Я не буду ссориться с ним из-за этого. Просто мне кажется, что ему будет сложно вдруг начать заботиться обо мне и стариках.

— Фенелла, если вам когда-нибудь потребуется помощь… Ты ведь знаешь, что у нас дела идут отлично, к тому же в переделке «Мэри Роуз» будет участвовать и наша верфь.

— О, Сильвестр, я так рада! — Она обняла его. — Ты так хотел работать вместе с ним над кораблем, а теперь это не просто какой-то корабль, это «Мэри Роуз»! Ты помнишь, как говорил, что она — наша судьба? Я считала это глупостью, но в конце концов так и случилось.

— Ты отлично справляешься: что бы ни втемяшил себе в голову твой Энтони, в конце концов все так и получается.

«Мой Энтони, — прозвенело где-то в голове. — Он возвращается в Портсмут и женится на мне. Он купит дом, чтобы посадить там свою Фенхель». Казалось, Сильвестр тоже услышал эту музыку, и они немного покружились под нее среди посетителей рынка. А потом раздался крик. Фенелла и Сильвестр очнулись от охватившего их экстаза, а маленький Люк, сидевший на табурете у лоточника, расплакался.

Ликование людей почти заглушило трубы городских глашатаев. Между рядами прилавков вилась змея из тел, волочившая за собой телегу с подъемным механизмом. За шумной толпой следовали городские советники в своих отделанных мехом кафтанах и цепочках, и среди них сэр Джеймс, мировой судья, с опущенной от стыда головой.

Фенелла узнала повозку. Это была судебная телега. К подъемному механизму было приделано кресло для купания, и ревущая толпа тащила его в бухту Кеттклеф. Там, где Солент впадал в залив, наказывали женщин, которые плохо говорили о других, прелюбодеек, воровок и приезжих, продававших любовь без разрешения. Под улюлюканье толпы привязанных к креслу женщин опускали в ледяную воду и снова вытаскивали, мокрых и дрожащих от холода, — под еще большее улюлюканье. Слабая женщина могла от такого обращения даже умереть.

В детстве Фенелла и Энтони однажды видели, как подручные палача таким образом наказывали худую, как спичка, воровку, укравшую зерно.

— Мне хотелось бы, чтобы они не пользовались для этого морем, а хотя бы делали это своими руками, — сказал тогда Энтони.

Поток людей прижал Фенеллу к лотку, где они покупали сладости. Опрокинулся чан с жиром. Сильвестр встал на колени, пытаясь успокоить расплакавшихся детей. Фенелла взяла у него Люка, прижала к груди маленькое потное тельце. Мальчик то и дело запрокидывал голову и, хрипя, пытался сделать вдох, поскольку от плача не мог дышать.

«Возможно, ты пережил то же самое, когда они забрали у тебя отца, когда ты был слишком маленьким, чтобы понять, но достаточно большим, чтобы видеть? Возможно, тот кошмар навсегда отпечатался в твоей памяти?» — думала Фенелла, стараясь успокоить малыша, и при этом напряженно смотрела поверх голов, чтобы увидеть происходящее. К решетке кресла для купания действительно была прикована женщина, хрупкое существо с рыжими волосами, спадавшими до бедер. Сильвестр держал на руках маленькую Элизабет, тоже вытягивая шею, чтобы увидеть приговоренную. Когда сэр Джеймс проходил мимо него вместе с городскими советниками, Сильвестр закричал:

— Отец, не позволяй им сделать это! Они должны отвязать ее! Это их мать, проклятье, это мать Люка и Лиззи!

Его отец на миг поднял голову.

«У меня связаны руки, — говорил его взгляд. — Я сделал все, что мог, и этого оказалось недостаточно». И он снова опустил голову и медленным шагом пошел дальше.

— Отец! — взревел Сильвестр. Он хотел побежать за ним, но вспомнил о плачущем ребенке, которого держал на руках. — Фен- ни, подержи Лиззи, пожалуйста! Я должен догнать его!

— Что ты собираешься делать? — крикнула Фенелла, пытаясь перекричать шум. — Ты же не думаешь, что твой отец не помог бы этой женщине, если бы у него была такая возможность?

— Но ведь мы не можем допустить этого! Разве над этой бедолагой недостаточно поиздевались?

— Это жена еретика из Саутгемптона, — с презрением произнес Себ, лоточник. — Пусть радуется, что ее только окунут, как будто она только и делала, что продавала свой зад.

— А что она сделала-то? — поинтересовалась Фенелла.

— Ш-ш-ш, — предупредительно зашипел лоточник и наклонился к ней через голову хнычущего малыша. — Произносила еретические речи, здесь, у нас, в «Морском епископе». Она сказала, что если мы принимаем таинство Господне, то должны думать, будто Господь приходил к нам, — а в хлебе, который дают нам священники, Его нет.

Фенелла уже слышала об этом. Подобные вопросы возникали повсюду, словно язычки пламени во время лесного пожара: действительно ли кусок хлеба и капля вина под слова священника превращаются в плоть и кровь Господа? Или же это лишь воспоминания о жертве Господней и его любви, оживающих во время праздника Евхаристии?

— Но это еще не все! — продолжал лоточник. — У нее были с собой бумаги — Грег Бишофсвирт был там и видел все собственными глазами!

— Что за бумаги? — накинулся на него Сильвестр.

— Ш-ш-ш, — снова зашипел Себ, теперь уже на него, и прошептал: — Страницы из Библии, напечатанные… Одному Богу известно, откуда они взялись. Но не из настоящей, которую священники кладут на алтарь, а из той, которую подделал еретик. На английском языке!

— Проклятье, о чем ты думаешь! — Лицо Сильвестра побелело от гнева. — Неужели Господь ходил на уроки к отцу Бенедикту и ничего не учил, кроме латыни? Неужели язык, на котором говорят его творения, недостаточно хорош для него?

— Умолкни, ради всего святого! — Фенелла одной рукой вцепилась в ребенка, другой рукой закрыла рот Сильвестру. — Хочешь быть следующим? Чтоб тебя потащили на костер или бросили в городскую тюрьму, где будут пытать раскаленным железом? — Она поняла, что произошло. Сэр Джеймс приказал схватить женщину за проституцию и приговорил к такому наказанию, чтобы избавить ее от необходимости предстать перед церковным судом и получить смертный приговор за ересь.

И, сладко улыбнувшись, она повернулась к Себу.

— Твое медовое вино просто чудо, — произнесла она. — Ударило в голову бедняге Сильвестру.

На миг Себ растерялся, а затем пожал плечами.

— Да я ничего не слышал, — произнес он. — Я никого не вожу в телеге, тем более сына сэра Джеймса.

— Спасибо тебе. И за то, что присмотрел за детьми, тоже.

— А откуда они вообще у вас взялись, два таких озорника?

— От моей кузины из Фрегтона, — солгала Фенелла. — Она умерла от сыпного тифа, как и ее муж. Господь дал, Господь взял, слава Господу.

Лоточник перекрестился.

— Хорошего дня, Себ. А ты, Сильвестр, иди дальше, а то лютнист убежит.

И вместе с негромко похныкивающими детьми они пошли между рядами прилавков. Там, где толпа людей протащила повозку с креслом для купания, на мостовой виднелись следы колес. Там, где еще только что бурлила жизнь, теперь царила тишина. Судя по всему, никто из посетителей рынка не собирался пропустить спектакль в Кеттклефе.

— Я не могу сейчас покупать лютню, — сдавленным голосом произнес Сильвестр.

— Я и не думала об этом, — ответила Фенелла, подхватила Люка одной рукой, другой стиснула ладонь Сильвестра. — Я просто хотела вытащить твою шею из петли. Или мне рассказать Энтони, насколько легкомысленно ты обращаешься со своей жизнью?

— Пожалуйста, не будем об этом, — тихо ответил Сильвестр. — Реформа Церкви — запретная тема для нас. Отец Бенедикт настолько крепко вбил в него свои бестолковые идеи, что он отказывается даже думать об этом.

— Почему ты так говоришь? Ты так же прекрасно знаешь, как и я, что он ничего не вбивал в Энтони. Он считает, что твои реформаторы вслепую дырявят стены Церкви, как корабелы, которые не разбираются в орудийных портах.

Сильвестр остановился.

— Если бы вся эта чушь не была настолько грустной, я бы рассмеялся.

— А я — нет, — заявила Фенелла. — А теперь пойдем.

Дойдя до набережной Кеттклефа, переходившей в бухту, они

увидели, что небо покраснело, а края облаков словно окрасило позолотой. Повозку с подъемным механизмом выкатили на мелководье, где в воде по пояс стояли двое подручных палача. Подъемный рычаг снова опустился и окунул кресло с женщиной, связанной, словно посылка, в волны, возвещавшие о том, что скоро будет прилив. Несколько мгновений она провела полностью под водой. Фенелла никогда не опускала голову под воду, но была уверена, что темнота и страх смерти хуже холода. Сильвестр закусил губу и застонал от боли. Оба ребенка уснули от усталости. Прошла мучительная вечность, прежде чем рычаг снова поднял кресло. Со скрюченного тела женщины стекали потоки воды.

Было непонятно, жива ли она еще. Подручные палача взялись за лямку и вытащили повозку из воды. Послышались отдельные насмешливые крики, а затем толпа начала расходиться.

Сильвестр и Фенелла молча направились в бухту. Костлявое, одетое в пестрые лохмотья существо, больше похожее на птицу, нежели на человека, преградило им путь.

— Не желаете заглянуть в будущее, благородный господин? — Старческий женский голос звучал прерывисто.

Не успел Сильвестр увернуться, как женщина схватила его за руку, да так крепко, что он едва не выронил малышку.

— С ума сошла? — набросился он на прорицательницу. — Шатаешься там, где собирается городской совет? Хочешь, чтобы тебя тоже искупали, или предпочтешь сорок розог?

Старуха невесело захихикала.

— Они меня прогнали, ваши советники, — сказала она. В ее лице было что-то куриное, обвисшая, помятая кожа была покрыта коричневыми пятнами. — А на рынке уже ни души, все прибежали сюда, чтобы поглазеть. И как нашему брату на хлеб зарабатывать?

— Дай ей пенни, прошу тебя, — произнес Сильвестр, обращаясь к Фенелле, но Фенелла стояла неподвижно. Она узнала женщину. Это была Томазина, предвестница смерти, которая предсказала, что «Мэри Роуз» будет оплачена человеческими жизнями.

— Фенелла! — крикнул Сильвестр.

Фенелла и Томазина глядели друг на друга. Старуха по-прежнему сжимала руку Сильвестра, гладила тыльную сторону ладони костлявыми пальцами.

— Я тебя знаю, — сказала она.

— Да, — подтвердила Фенелла.

— Ты дочка Клэпхема, инспектора.

— Да.

— Это твой жених? Какой статный молодой человек, какая отрада для глаз! Должно быть, Господь очень любил тот день, когда решил создать вас.

В этом не было ничего угрожающего. Это был приятный комплимент, и у Фенеллы не было причины так дрожать. Она заставила себя нащупать в кошеле монету, изо всех сил желая, чтобы Томазина наконец-то отпустила Сильвестра.

— Это тебе, — сказала она, протягивая ей пенни. — Поспеши, чтобы успеть что-нибудь купить в городе.

Томазина взяла монету, но гладить руку Сильвестра не перестала.

— Да благословит тебя Господь, — сказала она, обращаясь к Фенелле. — Держись подальше от порта с большими кораблями. И за своим красивым повелителем присматривай. Иногда другу приходится трижды спасать жизнь, прежде чем он поймет, кто он ему на самом деле. А для некоторых друзей после третьего раза уже бывает поздно.

Фенелла отпрянула, прижимая к себе маленького Люка. Сильвестр отнял у Томазины свою руку, обнял Фенеллу.

— Нам пора, — произнес он. — Доброй ночи, да хранит вас Господь.

К огромному облегчению Фенеллы, старуха спокойно отпустила их.

— Однажды она уже говорила это, наверняка она говорит гак всякому, — пролепетала Фенелла, у которой стучали зубы.

День был по-весеннему теплым, но вечерняя прохлада подкралась слишком быстро. Как же, должно быть, холодно бедной женщине, которую палачи отрывают от кресла и оставляют лежать в прибрежной грязи! Сэр Джеймс подошел к ней, снял с плеч накидку, набросил на нее. Остальные члены совета уже покинули бухту.

— А что она уже говорила однажды? — спросил Сильвестр.

— Про друга, которому трижды приходится спасать жизнь, прежде чем он поймет, кто он этому человеку на самом деле, — дрожа, ответила Фенелла.

Повернувшись к Сильвестру, она увидела, что у того тоже дрожат губы.

— Забудь об этом, — тихо произнес он. — У несчастной женщины от голода помутился рассудок. То, что она говорит, не имеет к нам отношения. Мы знаем, что есть друг у друга, а кто из нас кому спасает жизнь, мы не считаем.

Фенелла невольно улыбнулась.

— Знаешь что, Сильвестр Саттон? — спросила она у него на ходу. — Я тебя люблю. Когда я больше не буду жить у тебя, ты обязательно должен приходить к нам каждый день.

— Может быть, я поселюсь у вас, — ответил Сильвестр. — И я тоже люблю тебя, Фенни.

Они дошли до того места на берегу, где по-прежнему лежала получившая наказание женщина. Сэр Джеймс поднял голову. Сильвестр молча передал ему Лиззи и опустился на колени рядом с женщиной, прямо в грязь.

— Миссис Хенли? Я Сильвестр Саттон, я забрал ваших детей, они живут в моем доме. Люк и Элизабет. У них все хорошо, вы будете рады, увидев, как они выросли.

Женщина попыталась приподнять голову. Лицо ее выглядело пугающе. Огромные глаза, впалые щеки.

— Элизабет, — прохрипела она. — Лукас.

— Мы зовем их Лиззи и Люк, — улыбнулся Сильвестр. — Вы не назовете мне свое имя?

— Ханна, — чуть слышно ответила женщина.

— Мы должны отвести вас в теплое место, Ханна, — произнес Сильвестр. — В наш дом, туда, где живут ваши дети. Как думаете, сможете пройти немного, если обопретесь на нас? Нужно спешить, иначе холод убьет вас.

И они попытались. Фенелла взяла Люка на руки, а Элизабет за руку, а сэр Джеймс и Сильвестр повели Ханну Хенли. Но сонный ребенок смог пройти лишь пару шагов, а тело женщины повисло между мужчинами, словно пустой мешок. Нельзя было терять ни минуты. Тучи сгущались, надвигалась гроза, вскоре должно было совсем стемнеть. В конце концов сэр Джеймс взял Лиззи на руки, а Сильвестр пронес Ханну Хенли всю обратную дорогу до Саттонхолла.

Должно быть, тетушка Микаэла ждала у окна в зале. Она распахнула двери, когда они добрались до густой аллеи посаженных сэром Джеймсом розовых кустов, которые сейчас были еще голыми.

— Ay Dios mio, откуда вы в таком виде? — воскликнула она, а затем, словно девчонка, побежала по дор ожке, схватила сэра Джеймса под руки, поцеловала его прямо в губы. — Слава Богу, вы все дома до начала бури.

Никогда прежде Фенелла не задумывалась, какое это благословение — светлый, теплый дом. «Сэру Джеймсу стоило бы назвать его Камелотом», — думала она в этот вечер. Позже, когда они набили желудки густым перченым супом, приготовленным Карлосом, когда дети уснули, а Ханну Хенли завернули в одеяла и уложили в постель, она сидела со свечой у окна своей комнаты. Слушала завывания бури и мечтала о том, как она обустроит дом для своего возлюбленного. И в любую бурную ночь будет знать, что он в безопасности, что она, проснувшись, может обнять его и прошептать на ухо: «Все хорошо, сердце мое. Спи спокойно, день был долгим и богатым событиями, но причин бояться нет». Жизнь казалась полной и сладкой.

Через три дня прибыл посыльный из Лондона. Ханна Хенли еще лежала в постели, но остальные домочадцы стали готовиться к путешествию, в доме царила суета. Фенелла чувствовала себя так, словно сама стала невестой. Приехавший с верфи Сильвестр тут же снова убежал с детьми, ему не терпелось узнать, что принес посыльный.

— Наверняка еще одно письмо с приказами от ее высочества Джеральдины, — предположила тетушка. — Госпожа опасается, что ее недостойные родственники могут опозорить ее перед новым семейством, если она не напомнит им дюжину раз, что за едой нельзя чесаться и ерзать на стуле.

Фенелла расхохоталась.

— Может быть, мне лучше остаться здесь? — Ей не очень-то хотелось ждать еще целый день, чтобы обнять Энтони, но, строго говоря, она не входила в семью Джеральдины.

— Глупости, — заявила тетушка. — Ты — невеста Сильвестра, мой гребешок, и для нас ты Саттон, хоть эта сушеная треска и через сотню лет не решится сделать тебя честной женщиной.

Сэр Джеймс знал правду по поводу помолвки Фенеллы с того дня, когда умер Мортимер Флетчер. Микаэла же упорствовала в своей уверенности, что однажды Фенелла выйдет замуж за Сильвестра.

Сама Фенелла в глубине души надеялась, что ужасная тетушка простит ей ее обман и уход с черной морской звездой.

Сияя, как медный грош, в комнату вместе с детьми ворвался Сильвестр. В одной руке у него была подставка для лютни, в другой — маленький мешочек из черной замши. Посыльный, который шел за ним на расстоянии нескольких шагов, остановился и устало прислонился к дверному косяку.

— Человек моего будущего зятя, — представил его Сильвестр. А затем гордо и торжественно поднял лютню. — Вы только посмотрите! Кто-то из вас видел когда-нибудь столь божественный инструмент? — Он ласково скользнул пальцами по всем шести парам струн, заставив деку лютни издать переливчатую череду звуков, — инструмент словно поздоровался.

Лютня была изготовлена из вишневой древесины, сверкала красным, а на деке ее красовалась инкрустация, четко нарисованный узор в мягких красных тонах, какие встречаются в сердцевине тиса. Сильвестр был прав. Инструмент был настолько прекрасен, что, казалось, на нем должны играть руки Бога, а не человека.

— И это прислал твой будущий зять? — спросила Фенелла.

Зятем был граф Рипонский. Энтони мало говорил о своем хозяине, но, похоже, уважал его и даже по-своему любил. «Судя по всему, не зря», — подумала Фенелла. Человек, который с такой тщательностью выбирает подарок для брата своей невесты, должен действительно быть особенным человеком. Оставался открытым лишь один вопрос: почему этот человек женится именно на Джеральдине Саттон?

— Ах, что ты, какой зять! — Сильвестр погладил деку лютни. — Чужой человек такого не подарит, только тот, кто видит меня насквозь. Я писал Энтони о неловкости Диззи, и он купил эту лютню у торговца из Тироля. Нигде в Европе не делают лютни так, как на краю Альп, нигде нет древесины, которая звучала бы именно так.

«Ты удивляешь меня, любимый», — подумала Фенелла. Должно быть, у него все хорошо, если он отважился на столь очевидное доказательство своей любви.

— А это тебе. — Сильвестр протянул ей черный замшевый мешочек. Но затем его захлестнуло любопытство, и мужчина перевернул его, прежде чем Фенелла успела взять мешочек в руки. Узкое серебряное колечко едва не упало, и, возможно, камень разбился бы об пол. Он сверкал и переливался, ловя свет, словно голубое стекло.

— Прости, — пробормотал Сильвестр, положил лютню на стол и взял руку Фенеллы, чтобы надеть кольцо ей на палец. — Так поступает высшее дворянство Европы: если сам жених не может присутствовать, он присылает вместо себя друга.

У Фенеллы никогда не было украшений, и Энтони был последним человеком на свете, от которого она могла ожидать подарка. Она всегда напоминала себе, что ей достаточно их глубокой связи, что они могут отказаться от банальных радостей любви. От осознания, что вопреки ожиданиям он все же испытывает желание дарить ей подобные радости, по спине побежали мурашки.

Сильвестр по-прежнему держал ее за руку, рассматривая кольцо. Оно было сделано из двух переплетенных серебряных струн, на концах которых лежал камень. От каждого движения пальца синева камня изменялась.

— Это аквамарин, — рассмеялся Сильвестр. — Нет, этот безумец не совсем превзошел себя. Ты знаешь, что означает это название?

— Нет.

— Морская вода.

Фенелла тоже рассмеялась.

— О, Сильвестр, как он мог купить нам такие дорогие подарки? Неужели твой зять столько ему платит?

— Это я ему посоветовал, — ответил Сильвестр. — Или он должен был получить лучший талант Гемпшира за гнилое яблоко и яйцо?

Смеясь, они переглянулись. Вздохнув, Фенелла спросила:

— Ты сказал, что посыльный прибыл из Лондона. От графа Рипонского? Но это значит, что Энтони уже в Англии!

— Значит, так и есть, — подтвердил Сильвестр и обнял ее.

Дети толкались у их ног. Тетушка Микаэла протиснулась между ними, чтобы посмотреть на кольцо, а сэр Джеймс вышел из кабинета, привлеченный всеобщим волнением. Повисло недолгое молчание, которое нарушил голос посыльного:

— Мастер Саттон.

Все обернулись. Мужчина, по-прежнему стоявший в дверном проеме, откашлялся, словно то, что он должен был сказать, застряло у него в горле.

— Вы не дали мне договорить на улице, — наконец произнес он. — Иначе я сразу сказал бы вам, что я прибыл не с хорошими новостями. Мой господин, граф Рипонский, велел мне передать подарки от вашего знакомого. Но просил не трубить об этом повсюду и с учетом обстоятельств проявить понимание, что он больше ничего не может сделать для вашего знакомого.

— Позволено ли нам узнать, о каких обстоятельствах ты говоришь? — рявкнул Сильвестр.

Посыльный снова откашлялся.

— Ваш знакомый был арестован по прибытии в Лондон, — произнес он. — На борту у него были обнаружены еретические книги. Экземпляры того самого скандального перевода Нового Завета, из-за которых уже не первый месяц бурлит Лондон. Они были завернуты в тюки немецкого сукна.

Лицо Сильвестра посерело.

— И что теперь? — пронзительно вскрикнул он. — Что теперь с ним будет?

Посыльный потупился.

— Мне очень жаль, мой господин. Если не случится чуда, он будет сожжен.

 

Часть третья

Рифы и мели

1530 ― 1533

 

13

Джеральдина

Резиденция Хемптон-корт, Новый 1530 год

Что-то произошло. Дрожала земля, упала комета. Но Джеральдина, графиня Рипонская, всю жизнь дожидавшаяся такого события, была обречена на то, чтобы стоять у забора и просто наблюдать за происходящим.

Кардинал Уолси, массивный, вездесущий, которого остроумные наблюдатели величали «королем над королем», восемь недель тому назад был лишен всех своих регалий и отлучен от двора. Печать лорд-канцлера ему пришлось передать ученому Томасу Мору, считавшемуся его записным врагом. Мор обвинил Уолси в том, что он нарушил закон Praemunire. Что он в Англии поставил указания Папы выше указаний своего короля. Многие предполагали, что за это его приговорят к смерти. Королевский двор Праздновал Рождество, как и многие годы прежде, в резиденции Хемптон-корт, зачарованном идиллическом замке, который создал для себя Уолси. Самого же его там больше не было. Замок над Темзой, уже не принадлежавший ему, перешел во владения короля, который вырвал руль из рук своего штурмана.

Джеральдина по-прежнему ненавидела все сравнения с кораблями, но, несмотря на это, они всплывали сами собой.

В каждом уголке праздничного зала рассуждали об истинной Причине падения могущественного церковника. Еще во время застолья слышно было, как Шаркают придворные господа и дамы, а когда убрали столы, от шепота, казалось, даже воздух стал гуще. Никто не мог сосредоточиться на танцах, смена променадов служила исключительно для этого, чтобы подать знак или бросить взгляд: «Вы знаете что-нибудь новенькое? Слышали что-нибудь?»

Джеральдина знала все. Ей была известна причина падения Уолси еще до того, как оно вообще произошло. Если бы ей были нужны деньги, она могла бы зарабатывать пророчицей на Чипсайде.

Но Джеральдина в деньгах не нуждалась. С тех пор как их у нее стало в избытке, они потеряли для нее всякую привлекательность. Она стала блестящей шпионкой, потому что все, что ей удавалось узнать, оставляло ее равнодушной. На имевшейся у нее информации она могла бы заработать целое состояние, но только время от времени продавала малую толику, и лишь потому, что ей было нечего делать.

Правда, однажды ей удалось осуществить искусный ход, от которого кровь вскипела у нее в жилах: пять лет назад она свергла неназываемого. В этот миг триумфа ожили все ее чувства, и в течение многих лет она надеялась, что так будет и дальше. Она создала себе новые вершины, начала вести с неназываемым упоительную игру, как когда-то с вшивыми шавками и котами, которых подкармливал у них во дворе повар Карлос. Как и тогда, ей пришлось накручивать себя, вести от одного упоительного состояния к другому, пока она не достигла величайшего из них. После этого здание рухнуло. Неназываемого она победила, и за живительным огнем, пронизавшим все ее тело, наступили пустота и скука — холодная зола в прогоревшем камине.

Она все еще была молода. Уже не совсем юна, но в ней по-прежнему было что-то пустое, слишком безобидное. Она все так же была красива. Холодная, почти безжизненная безупречность, воплощением которой Джеральдина была еще с детства, сейчас расцвела пышным цветом. С тех пор как при королевском дворе она перестала сидеть в стороне, повсюду, куда бы она ни пошла, за ней увивалась стайка поклонников. Придворные писали стихи в ее честь, умоляли о танце или дожидались в толпе дворцовых посетителей, надеясь хоть глазком поглядеть на нее. Лестью она могла бы обить голые стены своих покоев, но ни один слог не тронул ее сердца, которое уже почти не чувствовало, что замерзает.

Она была безучастна. Сторонний наблюдатель. Все говорили о том, что вскоре Европа содрогнется от удара кометы, как прежде — от тезисов немецкого монаха, которые так впечатлили ее брата Сильвестра. Джеральдина могла рассчитать, с какой силой ударит камень, но ее это не волновало. Когда-то она была убеждена, что найдет при дворе что-то, что будет волновать ее, поймет, к чему, собственно, вся эта кутерьма в жизни, но загадка осталась неразрешенной.

Музыка была прекрасна. В юности, когда ее брат пел под аккомпанемент лютни своим высоким, кристально чистым голосом, Джеральдина чувствовала в музыке какое-то обещание, но теперь и она оставляла ее равнодушной. Музыка была похожа на обещания поклонников, не находившие отклика в ее душе.

Джеральдина танцевала с Генри Норрисом, пожилым придворным, который подтирал зад королю после смерти Уильяма Комптона, а значит, имел одно из важнейших мест при дворе. Исполняя прыжки гальярды, сменившей величественную павану, он тяжело дышал, словно перекормленный спаниель.

— Обычно я оставляю быстрые танцы молодежи, — сопя и с трудом переводя дух, произнес он. — Но с вами я просто обязан был рискнуть, графиня, — или мне будет позволено называть вас леди Джеральдина? Джеральдина — какое прекрасное имя! Ваш отец, должно быть, любил вас больше всех своих дочерей, раз дал вам имя, в котором столько улыбок.

— У моего отца всего одна дочь. — Прыжок с поворотом у нее не получился, поскольку партнер по танцу остановился и преградил ей путь.

— У меня тоже, — огорченно произнес Генри Норрис. — Глядя в ваши небесно-голубые глаза, я жалею, что дал своей единственной дочери простое имя Мэри.

Джеральдина давно отвыкла искать смысл в лепете льстецов и поклонников. Когда музыка смолкла, она повернулась к молодому человеку, одетому в коричневые тона. Этот обладатель не очень красивой бороды тут же поспешил представиться:

— Джордж Кэрью. — Он очень низко поклонился и добавил: — Какая честь для меня.

— Сэр, — произнесла Джеральдина, подавая ему свою изящную ручку. При этом самой себе она казалась похожей на куклу, которую она же дергала за ниточки.

Джордж Кэрью обхватил ее нежные пальцы своими пухленькими, и, когда они пошли вперед, взгляд ее упал на стоявший на возвышении королевский стол. Как и в обычные праздничные дни, королева Екатерина Удалилась сразу же после поглощения различных сладостей. Считалось, что королеве немного нездоровится, но это не повод портить себе удовольствие. На месте Екатерины теперь сидел Роберт, супруг Джеральдины. «Мой супружик», — язвительно подумала она. Рядом с Генрихом Тюдором граф Рипонский, ставший любимчиком короля, выглядел похожим на детскую игрушку, которую можно разбить малейшим прикосновением.

Танец наполовину завершился, когда Джеральдина заметила, что чего-то не хватает. Кэрью не говорил, он отказался от извечных фраз, с помощью которых господа превозносили ее голубые глаза, ее грациозность и светлые волосы. Более того, он выполнял последовательность прыжков так, словно его укусило какое-то кровожадное насекомое, а когда музыка наконец стихла, с облегчением вздохнул. Но едва Джеральдина попыталась отойти в сторону, он схватил ее за тонкие запястья.

— Я пришел сюда в надежде встретиться с вашим супругом, — прошепелявил он. — При дворе нет человека, которым я восхищался бы больше.

В последнее время все чаще бывало так, что кто-то пытался через нее выйти на маленького графа. Роберт пользовался королевской милостью, писал трактаты о кораблях, приводивших в восхищение Генриха Тюдора. Но чтобы кто-то заявлял, что восхищается ее мужем, Джеральдине еще не доводилось слышать.

Снова зазвучала музыка, но Кэрью не стал танцевать.

— Возможно ли, чтобы вы представили меня своему супругу… — начал он, но не договорил. Кто-то другой схватил Джеральдину за руку.

— Я должна поговорить с тобой. Немедленно, я жду этого уже не первый день.

Справа от нее стояла Анна, одетая в желтое, что подчеркивало ее темную чувственность. Господин, намеревавшийся танцевать с ней, Томас Уайетт, поэт и любимец дам, хотел подойти к Джеральдине, но Анна грубо оттолкнула его в сторону.

— Сделайте мне одолжение, Томас, нам с графиней Рипонской нужно на воздух. — И, недолго думая, она взяла Джеральдину под руку и вывела из зала.

Ночь была ужасно холодной и ясной. Анна знала самые потаенные уголки резиденции Хемптон-корта. Она вывела Джеральдину в узкий дворик, присела на тачку, постучала по ней рядом с собой. Джеральдина предпочла бы вернуться в теплый зал, но смирилась со своей судьбой и села рядом с Анной. Та громко вздохнула и положила голову ей на плечо.

— Ты знаешь, что я скучала по тебе, сладкая моя? Ты — единственное существо, которое не поджимает хвост передо мной, не бросает на меня косых взглядов и не пытается пронзить меня ими насквозь.

Какое-то время Джеральдина тоже скучала по Анне: вспоминались ночи у нее в постели, проведенные за поеданием засахаренных слив, хихиканье и сплетни, но самое главное — тогда обе жили в предвкушении, им казалось, что все, что с ними происходит, — это только начало. Для Джеральдины ожидание было позади. Все эти волнения, трепет в груди и срывающийся голос виделись ей сейчас по-детски беспомощными.

— Почему ты не сказала мне, что у тебя самый красивый брат во всей Англии? — выпалила Анна.

— Что-что?

— Твой брат, который хотел навестить тебя. Если бы у меня не было других забот, я бы тотчас же попросила тебя представить его мне.

— Сильвестр? — Джеральдина понурилась. Ее брат, возможно, единственный человек, которого она рада была бы видеть, отказывался входить в дом, принадлежавший Роберту.

— Сильвестр! Скажи, в твоей семье всем дают имена, по звучанию похожие на песнь любви?

Джеральдина вздрогнула, зимний холод забрался под подол платья.

— Ты вытащила меня: на этот кошмарный мороз, чтобы поболтать о моем брате?

— Нет, не совсем. У меня для тебя есть кое-что поинтереснее, то, что сегодня хочется знать всему двору. Но тебе не кажется, что оставлять красавца брата стоять под воротами вместе со сбродом, который просит хлеба, — это дурной тон?

— Мой брат стоял с нищими у ворот?

Анна кивнула.

— Его восхитительное лицо покраснело от холода. Он еще красивее, чем Томас Уайетт, правда?

— Откуда ты знаешь, что это был мой брат?

— Сокровище мое, это же видно с первого взгляда! — Анна рассмеялась. — Но, кроме того, все слышали, как он кричал через решетку: «Я брат графини Рипонской, мне нужно срочно передать известие моей сестре».

Под ребрами у Джеральдины что-то дрогнуло. Значит, он все же пришел, хотя клялся, что никогда не подойдет к ней, пока она будет с Робертом Маллахом.

— Где он сейчас? — спросила она.

— Привратники хотели оставить несчастного ангела замерзать за воротами, — ответила Анна, — поэтому я занялась им. Я велела кому-то проводить его в мою гардеробную, чтобы он согрелся. Впрочем, оставаться там ему нельзя. Есть кое-кто, кто очень разозлился бы, обнаружив в моих личных покоях воплощенного Адониса.

По тому, как Анна потупила взгляд, Джеральдина поняла, что той не терпится поведать свою новость. Чем быстрее она покончит с этим, тем быстрее сможет поговорить с Сильвестром.

— Кто же? — с наигранным интересом спросила она.

Но Анна была далеко не так глупа, как те, с кем Джеральдина обычно имела дело.

— Тебе совсем не хочется это знать! — возмутилась она. — Ты единственный человек, которому, как мне казалось, я небезразлична! То, что я чувствую, а не то, что получится, если меня выдавить, как зубок чеснока.

Джеральдина колебалась. А затем решила сказать полуправду, что обычно оказывалось самым умным решением.

— Конечно, мне небезразлично, Анна. Просто мне кажется, что я это уже знаю.

— Вот как? — Анна вскочила с тачки. — И что же ты знаешь, скажи на милость? Что меня называют великой королевской шлюхой? Для этого не нужно быть великой шпионкой, это всякий ребенок на кухне знает. Но знаешь ли ты, что именно мне обязан своим свержением Уолси, этот хитрый толстяк?

Джеральдина знала это, но тем не менее покачала головой. Анна уже вошла в раж и не усомнится в ее ответе.

— Помнишь, я говорила тебе, что отомщу им, когда настанет время, правда? И вот оно настало. Генрих Тюдор — воск в моих руках. Я сказала ему: «Отправьте к дьяволу своего любимчика Уолси», — и он это сделал.

В душе Джеральдины на миг вспыхнуло воспоминание о собственном триумфе. Роберт Рипонский не Генрих Тюдор, но все равно момент был сладок: она отдала приказ мужчинке — и он бросил своего любимчика на поживу лютым псам.

— «Ваш великолепный Уолси ничего не добился в отношении вашей величайшей заботы», — заявила я ему, — продолжала рассказывать Анна. — «А знаете почему? Потому что он не старался как следует уладить вопрос, как не старался улаживать ваши дела на протяжении многих лет». Тебе известно, что случилось потом. Но знаешь ли ты, что это — величайшая забота короля?

— Расторжение брака с Екатериной. — Джеральдина ужасно замерзла и с трудом подавила зевоту. Король вот уже три года тайно пытался получить от Папы Климента разрешение на расторжение брака. Екатерина была вдовой его брата Артура, и, согласно книге Левит, такие браки суть грех. Генрих обнажил наготу своего брата — не потому ли все его сыновья умирали, едва родившись? Плодились слухи, и король летом велел оповестить всех, что идет расследование, что в Англию прибыл папский легат с целью проверки правомочности королевского брака. Что речь идет исключительно о благе империи, поскольку если этот брак лишен божественного благословения, то в нем не может родиться наследник английского престола.

Народ, мучившийся от непогоды, неурожая и голода, удовлетворился не так легко, как надеялся король. Королева Екатерина пользовалась популярностью, а ее дочь Мария была принцессой Англии — как король может желать объявить ее бастардом? Кроме того, Екатерина была теткой Карла V. Неужели воинственный император безропотно примет тот факт, что Генрих подвинул его родственницу? А может, он пойдет войной на и без того страдающий от бедствий остров?

При дворе злословили о новой подстилке короля, которая оказывала на него дурное влияние. О его великой шлюхе. Сестре Мэри Болейн, Анне.

Та теперь снова уселась на тачку, обхватила руками свое дрожащее тело.

— Люди обвиняют меня, — продолжала она. — Будто бы он вдруг решил избавиться от Екатерины, потому что я его подстилка. Но правда ли это? Как ты думаешь, Джеральдина?

— Это неправда, — ответила Джеральдина.

— Правильно! — радостно воскликнула Анна. — Но трогательная история об отсутствии наследников и страх перед гневом Божьим тоже лишь часть правды. Да, Генрих Тюдор хочет избавиться от Екатерины Арагонской. Но не потому, что я его подстилка, а потому, что я ею не являюсь.

Она умолкла, сделав искусную паузу, словно Джеральдине требовалось время, чтобы переварить эту сенсацию.

— Ты помнишь, что я много лет назад говорила тебе о Гарри Перси? — спросила она затем. — Если я беру мужчину в оборот, он хочет провести со мной не одну ночь, а всю жизнь. В конце концов, я видела, что получила моя сестра за свою овечью покорность: насмешки и презрение. Я другая. Я отказала Перси, и он захотел сделать меня своей графиней. Теперь я отказываю Генриху Тюдору, и он сделает меня королевой Англии.

Хотя Джеральдина давным-давно собрала все детали этой запутанной мозаики воедино, новость по-прежнему звучала невероятно. Сама она действовала не менее хитро, но в то время как Анна оказалась на гребне волны, которая вот-вот должна была затопить всю Европу, она получила жизнь рядом с мужчинкой — и задыхалась от пустоты.

— Ну? Что скажешь? — Анна смотрела вызывающе.

— Твое мужество достойно восхищения, — выдавила из себя Джеральдина.

— Так и есть. — Анна шумно втянула в себя ледяной воздух. — И не менее достойна восхищения моя твердость. Тогда я была молодой и глупой, позволила паре стариков разрушить свой труд.

Но теперь я не позволю никакому дедуле отнять то, что принадлежит мне по праву. Уж точно не Уолси. И не Папе Римскому.

— Ты говоришь о Его Святейшестве. Думаешь, что можешь выиграть войну против величайшего вождя христианского мира?

— Сейчас мы пускаем пыль в глаза посланникам Ватикана, — спокойно ответила Анна. — Мы с королем притворяемся невинными овечками. Как видишь, мы даже не танцуем вместе и рядом с ним сидит испанская красотка. Никто не должен заподозрить, что речь идет о чем-то большем, нежели о божественной воле. И если дерзкий шпион ворвется в мои покои, он наткнется там вовсе не на Генриха Тюдора, а на восхитительного брата моей подруги Джеральдины!

«Сильвестр!» Тело Джеральдины уже настолько замерзло, что перестало повиноваться.

— Может быть, тогда мне лучше уйти и позаботиться о том, чтобы он оказался где-нибудь в другом месте? — произнесла она.

— И почему он не сообщил заранее, что собирается нанести тебе визит на Рождество? — настороженно поинтересовалась Анна. — В конце концов, твой Роберт легко мог раздобыть для него приглашение, ведь король старается угадать каждое его желание!

— Просто они пишут вместе книгу о кораблестроении, — отмахнулась Джеральдина. — Подобные вещи объединяют мужчин.

— Твой брат строит корабли, верно?

— Мой брат и мой муж не друзья.

— Ага, — произнесла Анна и искоса посмотрела на Джеральдину. — Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Устрицу. Стоит стукнуть по ней, как она закрывается, и я не знаю, есть ли внутри жемчужина.

«Никакой жемчужины нет, — подумала Джеральдина. — Никакого мяса. Только пустота». Внезапно ей ужасно захотелось увидеть Сильвестра. Ноги болели, но она встала.

— Я заберу брата из твоих комнат. Спасибо, что ты позаботилась о нем.

— «Спасибо, спасибо», — передразнила ее Анна. — Тебе кто-нибудь говорил, что брак тебе не к лицу, Джеральдина? Когда-то я готова была поклясться, что в тебе горит какой-то огонь, что-то вроде тоски по тому, из чего, собственно, и состоит жизнь. Но с тех пор как ты прибрала к ногтю своего забавного графа, ты стала такой же равнодушной и флегматичной, как и все остальное стадо.

Я тебе только что рассказала, что собираюсь встряхнуть этот сонный мир, а ты что делаешь? Вежливо сдерживаешь зевоту и благодаришь за то, что я позаботилась о твоем брате.

Джеральдина не знала, что ответить на этот упрек.

— Мне жаль, что я заставила тебя скучать, — наконец сказала она и направилась к двери через двор. Под козырьком в темноте блестели острые, как кинжалы, сосульки.

Король отдал Анне две смежные комнаты в жилых покоях Уолси и разрешил ей обставить их по своему усмотрению. Несмотря на поспешность, с которой пришлось производить перемену обстановки, Анна доказала, что у нее есть свой собственный вкус, отчасти по-французски легкомысленный, однако стиль был выдержан во всем. Из цветов преобладал темно-зеленый, подчеркивавший расставленные золотом акценты. Горевшие в камине лепестки роз источали быстро улетучивавшуюся сладость. У Джеральдины болели пальцы, а суставы, казалось, трещали, словно тающий лед. У окна стоял ее брат Сильвестр и смотрел на реку.

Его спина, обтянутые атласом плечи, блестящие волосы были ей знакомы лучше, чем все те, что встречались при дворе. Когда- то они надоели ей, девушке хотелось сбежать от него любой ценой, но теперь она тосковала так, что бросилась к нему:

— Сильвестр!

— Джеральдина! — Он обернулся. Лицо его казалось усталым и напряженным, но, увидев ее, он тут же улыбнулся, раскрыл ей объятия.

Она прижалась к нему. Холод вмиг растворился, словно талая вода. От брата пахло Саттон-холлом, лавандой, которую бросала в камин тетушка, воском с отцовской пасеки и немного — водорослями, солью и смолой. Она ненавидела Портсмут, ни за что не хотела туда возвращаться, но этой ночью запах был ей приятен.

— Мне не хватало тебя, — произнес он.

— Тогда нужно было приехать ко мне в гости.

— Ты же знаешь, что я не могу сделать этого. Я потребовал, чтобы твой муж сказал правду, но он отказался и заставил моего друга заплатить непомерную цену. Я не смог бы разговаривать с таким человеком, все слова застряли бы у меня в горле.

— Замолчи же! — Она вырвалась из его объятий. — Неужели ты настолько наивен? Разве никто не говорил тебе, что у стен есть уши?

Он понурился.

— Но я должен говорить, Джеральдина. Мне нужна твоя помощь.

— Ты поэтому приехал? Не потому, что скучал по сестре, а потому, что хочешь спасти шкуру своего черного дьявола?

— Энтони не дьявол! Он человек, истекающий кровью и корчащийся от боли, когда его пытают, человек, который так и не понял, в чем его обвиняют, и который из-за предательства твоего графа вот уже пять лет страдает в аду.

— А почему он не умер? — вырвалось у Джеральдины. Казалось, внутри у нее все дрожит, и ей пришлось ухватиться за стену. — Одних людей, распространявших книгу этого Тиндейла, сожгли, другие подохли в темнице. Почему этот черный висельник до сих пор жив? Почему он выдержал пытки, болезни, голод — не потому ли, что его защищает дьявол?

Брат посмотрел на нее.

— Если бы ты видела его, ты ни за что не говорила бы, что его защищают или что он что-то выдержал, — произнес Сильвестр. — Он разбит, Джеральдина. Его бесконечно мучили и унижали, это уже за пределами человеческих возможностей. Все эти годы мы боролись за то, чтобы его оправдали, потому что ему было так важно отмыться от обвинений, но больше не получается. Нам нужно помилование. Он перестал разговаривать, он уже даже корабли не рисует. Если он вскоре не выйдет оттуда, то сломается. Больше он не выдержит.

«Интересно, каково это — знать человека, из-за боли которого плачешь?» — пронеслось в голове у Джеральдины.

— Я думаю, что он способен выдержать больше, чем ты можешь себе представить, — заявила она. — Если ему действительно было так важно выйти из Клинка, он должен был отказаться и принять связку хвороста, не так ли?

— Нет, не так! — в отчаянии воскликнул Сильвестр. — Даже если бы он смог жить с подобным унижением и отречься, он должен был бы признаться, что что — го сделал! У судьбы черный юмор — закоренелого католика обвиняют в том, что он мятежник-лютеранин.

— Значит, пусть погибает из-за своего упрямства.

— Ты называешь это упрямством? — Сильвестр вытер слезы тыльной стороной ладони и уставился на нее. — Если человек во время многонедельных допросов не открывает рта, поскольку не может заявить о том, что совершил что-то, и не может обвинить человека, который его предал? Я называю это иначе. Да, я жалел, что он настолько чертовски уверен в необходимости выгородить твоего мужа, но в то же время я жалею, что у всех нас нет даже малой толики его напористости.

«Поэтому я и завидовала тебе, — подумала Джеральдина. — Ты такой настоящий. Тебя ничто не может поколебать. Плачешь ли, краснеешь ли, поешь ли свои странные песни или любишь своего неназываемого, ты всегда только ты».

— Я не могу помочь тебе, Сильвестр.

— Ты должна! Твой муж имеет влияние на короля, так все говорят, и ты знаешь почему. Твой муж должен пойти к королю и попросить его отдать ему Энтони, без проволочек, просто как акт милосердия, в честь Нового года. Ты так красива, Джеральдина. Краше нет. Даже чудовище не смогло бы тебе отказать.

— Может быть. Вот только я не буду просить его.

Он схватил ее за руки, взмолился.

— Но кто же тогда поможет мне, если не ты? Ты не просто моя сестра, ты моя двойняшка. Иногда мне казалось, что ты моя половинка, которой мне недостает.

«Да, мне тоже так иногда кажется, — осознала Джеральдина. — Только с той половиной, что досталась мне, по жизни идти легче». Она высвободилась.

— Если тебе что-то понадобится, обращайся в любое время, — сказала она. — Конечно же, ты можешь воспользоваться тем, что твоя сестра поднялась так высоко, как пользуется положением своей сестры брат Анны Болейн. Но никогда больше не проси меня за черного сатану. Если я чего и хочу, то только одного — чтобы нашелся способ сжечь эту тварь!

Сильвестр пристально вгляделся в ее лицо.

— За что ты его ненавидишь?

Джеральдина дрожала так сильно, что не устояла на ногах. Она опустилась на обитый тканью стул, ухватилась за его край.

— Его должен ненавидеть любой христианин, — прошептала она. — Он убил своего брата. Ради своего проклятого корабля.

— Да нет же! — воскликнул Сильвестр. — Он испугался, только и всего. У него одна нога искалечена. Ты хоть представляешь себе, насколько уязвимым чувствует себя человек, когда не может полагаться на свои ноги? Ральф напал на него сзади, и Энтони просто оттолкнул его, чтобы защититься, но убивать не хотел. Мы с Фенеллой были там, мы все видели.

— Вы с Фенеллой! — усмехнулась Джеральдина. — Вы были слишком малы, вы не можете ничего помнить. Весь Портсмут свидетель, весь Портсмут видел жгучую ярость, полыхавшую в его глазах.

— И за это он должен умереть? За то, что всему Портсмуту делать больше нечего, кроме как нести чушь? — Он вдруг рухнул перед ней на колени. — Прошу, помоги мне! Энтони не дьявол, он не обидит ни тебя, ни кого другого. Он робкий человек, который разбирается лишь в кораблях и радуется, когда мир не трогает его. Весь мир, кроме нас с Фенеллой.

«Так было всегда. Тогда, на вашей вонючей верфи, Фенелла, Энтони и ты радовались, что весь мир вас не трогает».

Остальных мольб Сильвестра она не слышала, потому что дверь в комнату распахнулась.

— Прошу прошения, господа. — В дверном проеме стояла Анна, словно портрет в раме.

Сильвестр пополз к ней на коленях. Выглядел он ужасно. Заплаканный, смущенный и подавленный.

— Это мы должны просить прощения, мисс Болейн. Вы были столь добры, что помогли мне, и я не собирался пользоваться вашей отзывчивостью.

— Господи Иисусе! В какую бурю вы попали? — Анна подошла к нему, подняла подбородок, пригладила волосы.

А Джеральдине вспомнилась другая сцена. «Доска» и неназываемый. Ее руки, гладящие его щеки. Близость, неведомая Джеральдине. Она хотела забыть об этом, но та сцена оставила на ее сердце след, словно от удара хлыста.

— Оставайтесь ночевать здесь, будьте сегодня ночью моим гостем, — сказала Анна Сильвестру. — Я переночую у своей невестки. А моей отзывчивостью можете пользоваться, когда вам будет угодно. Я рада быть вам полезной.

Вернувшись в свои покои, Джеральдина застала дожидавшегося там Роберта, который намеревался обвешать ее руки и шею драгоценностями.

— Мой новогодний подарок, — произнес он. — В этом году немного больше, но ты это заслужила. Я хочу поблагодарить тебя, ангел мой.

— За что?

Он запечатлел на ее руке влажный поцелуй. Что ж, по крайней мере он почти перестал икать во время разговоров с ней — пока они не ложились в постель.

— Я знаю, что до сих пор нам не было даровано великое счастье, — объявил он. — В этом году наше желание родить ребенка снова не исполнилось, но это не делает тебя менее ценной для меня. Джеральдина, я знаю, что далеко не Томас Уайетт, о котором мечтают женщины. Знаю я и то, что при дворе нет ни одной красивой женщины, оставшейся верной своему мужу. Ты прекраснейшая из всех, и ты верна мне. Тем самым ты даруешь мне неведомое величие, и за это ты получишь от меня все, что пожелаешь.

 

14

Сильвестр

Из Портсмута в Лондон, март 1530 года

В доме стоял звенящий холод, огонь в камине прогорел давным- давно. Прежде чем уйти, он еще раз укрыл ее, поцеловал в лоб. Она открыла глаза.

— Спи, спи, любимая. Еще не время вставать.

— Куда ты?

— Ч-ш-ш. Не волнуйся. Я еще раз съезжу в Лондон.

Она села на постели.

— Еще раз? Ты всегда так говоришь. Ты снова и снова ездишь туда, прекрасно зная, что вернешься с пустыми руками.

Сильвестр проглотил стоявший в горле ком.

— На этот раз будет иначе.

— На самом деле ты просто не можешь сдаться, правда?

Когда он не ответил, она снова заговорила:

— Все эти годы я смотрю, как ты мучаешься, и иногда радуюсь, что они убили моего Рейфа. То, что они делают с вами, за пределами человеческих возможностей. Я люблю тебя, Сильвестр. Я не хочу, чтобы ты сломался.

Она хотела удержать его, но он убрал ее руки.

— Если я брошу Энтони, вот тогда и сломаюсь, — заявил он. — Ты не понимаешь, и я не виню тебя. Я рожден, чтобы защищать Энтони. Я его щит, а он — моя сила. Так было всегда, и для нас с Фенеллой все так и осталось, что бы ни думал по этому поводу мир.

— Я не мир, — ответила Ханна.

— А теперь мне пора идти, — ответил Сильвестр. — Ты имеешь полное право чувствовать себя брошенной, но я всегда говорил тебе, что жизнь, которую мы ведем, — это все, что я могу тебе предложить. Если тебе этого недостаточно, я позабочусь о том, чтобы ты могла жить где-нибудь в другом месте. Но если хочешь остаться со мной, то должна принять то, что для меня на первом месте Энтони и Фенелла. Мы — дети верфи. Мы — якоря друг для друга.

— Фенелла, — задумчиво пробормотала женщина. — Ты говорил ей, что едешь в Лондон?

Сильвестр покачал головой.

— Я не хочу, чтобы она снова надеялась, а потом разочаровывалась.

— Это не Фенелла питает пустые надежды, а ты! Фенелла так же, как и я, не хочет, чтобы ты рисковал своей жизнью! Я уже однажды видела, как сожгли мужчину, которого я любила, как почернело его тело, как его плоть рассыпалась, остались лишь вонючие хлопья пепла. Я не хочу видеть это во второй раз.

— А я хочу? — закричал он, забыв об опасности перебудить весь дом. Вызванный ею образ часто мучил его ночами. Сильвестр не мог больше сидеть у огня; он не мог есть и наслаждаться вкусом еды, чувствовать на лице солнце и дождь, не говоря уже о том, чтобы работать над кораблем. Можно было считать, что им повезло, что его отец еще полой сил и снова занял свое место на верфи.

— Ведь это невозможно предотвратить, — пробормотала Ханна. — Таких, как мы, сжигают по всей стране. Как будто тем самым можно остановить эпоху обновления, как будто на место каждого, кого они у нас отнимают, не приходит десять других.

— На место этого не придет никто, — произнес Сильвестр. — И он не такой, как мы, он закоренелый католик, который считает, что реформаторы сверлят дыры в бортах корабля. А они с жестокой медлительностью пытаются замучить его до смерти за то, что он даже мысленно не совершал.

Он говорил ей об этом тысячи раз, и она тысячи раз отвечала одно и то же:

— Мне жаль, Сильвестр.

— Передавай привет детям. Скажи Фенелле, что я в Саутгемптоне.

— И она мне поверит?

— Нет.

С этими словами он ушел.

Он не знал, сколько раз проделывал этот путь. В какой-то момент просто перестал считать. На людей, к ногам которых он бросался, умоляя, он давно уже не рассчитывал. «Не питай пустых надежд, — заклинал он себя, прекрасно зная, что это не поможет. — Эта женщина другая, — шептал тихий голос в душе. — Она действительно хочет помочь, и половина Англии болтает, будто у нее есть для этого достаточно власти».

После празднования Нового года он дважды тайком посещал ее, посвятил ее в подробности этого дела. Она пообещала заняться этим, как только будет подходящий момент.

— Пока что у меня нет возможности поговорить с королем в безопасном месте. Но не тревожьтесь. Как только ветер переменится, я расскажу ему о вашем деле.

— У нас нет времени, — в отчаянии молил Сильвестр. — Мой друг живет в этой дыре, куда Темза смывает грязь и мертвых крыс, вот уже пять лет. Его посадили на цепь, как животное, но животное скорее забили бы, чем мучили бы вот так. Я даже не знаю, не пытают ли его снова, дают ли ему хоть крохи из той еды, которую мы посылаем, не сгнил ли он от сырости и не умрет ли от следующей вспышки тифа.

— Поразительно, что он прожил так долго. — Удивление женщины казалось искренним. — Я бы предположила, что в такой темнице человек ломается самое большее через год.

— У него очень прочный стержень, — ответил Сильвестр. — Я поражался этому еще в те времена, когда мы были детьми.

— Сколько раз вы видели его за этот период?

— Четыре или пять раз в год. Я ходил по всем инстанциям, чтобы получить право хотя бы на посещение. К счастью, сейчас там такой начальник тюрьмы, который бабушку родную продаст, если цена будет подходящей.

— И что вы делали, когда были там?

— Немного. — Сильвестр беспомощно развел руками. Так он чувствовал себя последние пять лет. — Приносил то, что он больше всего просил: бумагу и уголек, чернила и сальные свечи. Садился рядом с ним. Клал руку на плечо. Рассказывал ему о том, как постепенно, шаг за шагом, воплощается то, о чем он мечтал для флота. Иногда пел и на прощание всякий раз говорил, что никогда не познакомиться мне с человеком, которого я уважал бы больше, чем его, любил бы больше и по кому я скучал бы больше…

Женщина с глазами цвета ночи сгребла в кучу данные им бумаги и положила на пюпитр. Затем вернулась к нему, убрала локон со щеки.

— Если хотите знать мое мнение, вы спасли ему жизнь, — произнесла она. — Вы оба поразительные люди, и то, что вы делаете, для меня невообразимее любого ученого открытия, любой победы луком или мечом.

— Разве это не само собой разумеющиеся вещи? — удивился Сильвестр. — Ведь мы же друзья.

Женщина хихикнула.

— Может быть, я просто не знаю, что такое друг. Я так привыкла к испорченному, что то, что не испорчено, кажется мне чудом. Если бы мне самой пришлось сидеть в темнице, словно скотине, мне хотелось бы, чтобы вы приходили ко мне и уверяли меня, что я по-прежнему человек.

— Я приду, — пообещал Сильвестр.

Она улыбнулась, с горечью, но тепло.

— Поезжайте домой. Попытайтесь не слишком терзаться. Я пришлю вам весточку, как только смогу поговорить с королем. А тем временем позабочусь о том, чтобы никто не причинял вашему другу боли и чтобы он питался, как человек.

В ночь после той встречи Сильвестр впервые за много лет спал крепко и глубоко. Но на протяжении последующих недель его уверенность растаяла, словно снег. Она обещала прислать весточку, но не присылала. Она не кто-нибудь, а женщина, о которой грезят мужчины в крупнейших городах Европы, избалованная дочка, пронзительно хихикающая и кокетливо хлопающая глазами, запутавшаяся в своей собственной судьбе. Она наверняка давным-давно забыла о его истории, хотя, быть может, это и тронуло ее — на одно мгновение.

Он снова просыпался в поту, боясь, что Энтони мертв. Когда они были еще совсем детьми, маленькими шестилетними мальчиками, рассказывавшими друг другу о героях, они поклялись друг другу, что почувствуют, если кто-то из них умрет, и до конца будут держать его на руках, но Сильвестр уже не был маленьким мальчиком. С тех пор как Энтони бросили в Клинк, он перестал быть маленьким мальчиком — каждой клеточкой своего тела.

Если бы у него не было остальных — отца и тетушки, державших хозяйство на плаву, детей, которым он был нужен, Ханны, спавшей с ним, и Фенеллы, делившей с ним весь этот ад, — он сошел бы с ума. Плюс отец Бенедикт и Летисия Флетчер, которых поручил ему Энтони. Он с удовольствием послал бы к черту обоих, но Фенелла пошла вместе с ним в грязную комнату, где бредил старый живодер, и сказала:

— Ваш приемный сын обещал взять вас в свой дом. Я его невеста. Мы с мастером Саттоном пришли, чтобы забрать вас.

А Сильвестру, который возмутился, она заявила:

— Если жених не может присутствовать сам, он посылает вместо себя друга.

Если бы не было Фенеллы, которая оказалась храбрее всех героев из их историй, он сошел бы с ума и наконец-то перестал бы что-либо чувствовать.

— Девушку нельзя вынуждать быть настолько храброй, — сказал он ей.

— Я не храбрая, — возразила она. — Если бы я была храброй, то, возможно, разрешила бы Энтони покончить с мучениями. Скажи ему, что я не разрешаю, слышишь? И тебе тоже. Я недостаточно храбра, вы не имеете права сдаваться.

И когда Сильвестр уже отчаялся, женщина прислала ему весточку. Она снова вызывала его в город, в один из помпезных особняков, принадлежавших знакомому ее брата.

«Там нам не помешают, — писала она. — Не хочу тешить вас иллюзиями, но если небеса не против нас, то я буду ждать вас с добрыми вестями».

Нужно было беречь уже немолодую кобылку, и он продвигался вперед очень медленно. Слишком медленно для того напряжения, от которого болело все тело. Вечер наступил рано, и в сумерках крыши города казались розовыми, словно были совершенно безобидны.

На самом же деле люди на улицах Лондона погибали от голода быстрее, чем где бы то ни было. Первый урожай зерна утонул в проливных дождях, заболоченные поля не дали возможности засеять их снова. С тех пор крестьяне Англии отказывались продавать зерно, которое нужно было им, чтобы посеять весной.

В одну ночь ремесленники и торговцы стали нищими.

Сильвестр видел тележки с едой для бедных, катившиеся по узким улочкам, и людей, висевших на них, словно виноград на лозе. Никто не хотел слезать, не получив что-нибудь съедобное, а зимой он видел, как тяжелая тележка придавила старика к стене дома и тот умер. Возможно, по сравнению со смертью от голода это было просто избавление.

Всякий раз, приезжая в столицу, Сильвестр сразу же начинал тосковать по Портсмуту. В Портсмуте тоже были голодные и повозки с хлебом, которого никогда не хватало всем страждущим. Фенелла пекла кое-что вместе с Карлосом и тетушкой и научилась водить повозку по улицам. Но в Портсмуте воздух не был желтым от грязи, легкие не болели при каждом вдохе. В Лондоне же все, что было и в Портсмуте, казалось в сто раз больше и более угрожающим: вся злоба, насилие, разрушение, смущенней равнодушие.

В Портсмуте было ощущение свободы там, где в Лондоне преобладала давящая теснота.

Дом, в котором ждала его женщина, находился к западу от моста, неподалеку от Саутуарка. Там жил епископ Винчестерский, которому подчинялась тюрьма Клинк. Она была построена настолько близко к воде, что во время половодья грязная жижа затапливала камеры и заключенным приходилось стоять по бедра в воде. В нижних камерах, служивших для дополнительного наказания, она доставала им даже до шеи. Болезни распространялись с такой же скоростью, с какой размножались паразиты. Лондонцы назвали тюрьму «Клинк» по звуку кузнечных молотов, превращавших раскаленные скобы в звенья цепей, в которые заковывали запястья заключенных. С большинства узников цепи снимались только тогда, когда они умирали и трупы выбрасывали из камеры.

По пути через район Саутуарк Сильвестру пришлось взять свою кобылу за уздечку, чтобы она не пугалась и не сбивала с ног нищих, воров и продажных женщин. За каждой линией тесно прижавшихся друг к другу домов открывались огороженные арены, где мужчины делали ставки на собачьих, петушиных и медвежьих боях. Бордели зазывали к себе красиво разукрашенными вывесками и причудливыми названиями. «Галеро», «Единорог», «Скрещенные ключи». Однажды Сильвестр завернул в один из этих домов, когда выбрался из Энтониевого ада. Ему просто хотелось почувствовать жизнь, похоть и силу сытого, не изувеченного тела. Девушка, с которой он кувыркался, в рассветных сумерках оказалась старше тетушки Микаэлы, а один из ее приятелей срезал у него с пояса кошель, пока он мочился. Сильвестр разрешил ему это. Себе же он вполне мог заработать «укус винчестерской утки», как лондонцы называли сифилис, подцепленный у девушек Саутуарка, но эта участь миновала его.

За дворцом епископа простиралась полоса огороженной земли: «Кладбище скрещенных костей», неосвященный известковый грунт, в который закапывали тела шлюх, когда те умирали от истощения. Без гроба, без благословения их заворачивали в простыни и бросали в яму — большинству из них на момент погребения не было и тридцати лет. С заключенным сдыхавшими в Клинке, поступали точно так же. Их бессмертная душа превращалась в мусор, как и истерзанное тело.

Сильвестр сжал ногами бока лошади, которая тут же быстро понеслась вперед, так что люди в переулке бросились врассыпную. Узнав переулок, который назвала ему женщина, и сразу же увидев нужный дом, он с облегчением вздохнул.

Женщина велела провести Сильвестра наверх, в зал, отослала прочь слугу, разводившего огонь. Комната была обставлена дубовой мебелью и выдержана в темно-красных тонах, большое окно выходило в ночь. На столе стоял фонтанчик с чашами, в которых плавали лепестки роз, смываемые водой из верхних чаш в нижние. Вокруг него стояли кувшин с вином, тарелка с сушеными фруктами и несколько мисочек с орехами. Женщина была одета в зеленое платье с широкими рукавами, скрывавшими кисти. Ее темные волосы приобрели какой-то сливовый оттенок. Красота ее была броской и непростой.

— Мисс Болейн.

Она встала, пошла ему навстречу.

— Мастер Саттон. Я с удовольствием называла бы вас Сильвестром, если вы не возражаете.

Сильвестр кивнул. От напряжения ему было тяжело говорить.

— Я человек, который любит помучить других людей, — произнесла она. — Я наслаждаюсь возможностью потянуть с новостями, пока мой собеседник не начнет хватать ртом воздух и задыхаться от нетерпения. Кошка, играющая с мышью, — так называла меня мать. Но с вами я не хочу играть, Сильвестр. Прошу, присаживайтесь, освежитесь, вы достаточно намучились. У меня для вас хорошие новости.

Пять лет ожидания. Пять лет страха, прочно поселившегося в груди. Сильвестр схватил ее за плечи, желая вытрясти из нее все подробности.

— Вы говорили с королем? Он выпустит Энтони?

— Скажите это еще раз! — попросила она, даже не пытаясь высвободиться из его хватки.

— Что?

— Энтони.

— Зачем?

— Потому что я никогда еще не слышала, чтобы человек так восхитительно произносил имя другого человека. Да, я говорила с королем — и, о да, он отпускает вашего Энтони.

— Когда? — Сильвестр почти кричал. В мыслях всплыли воспоминания о той дыре, куда в наказание запирали заключенных. Начальник тюрьмы называл ее Oubliette — место позабытых. В нос ударили вонь от гноя и разложения, и ему показалось, что он чувствует жар, которым горели его руки всякий раз, когда он касался рук Энтони.

Анна Болейн высвободилась, прошла к столу, взяла пачку бумаг.

— Сейчас, — произнесла она. — Я видела вашего друга сегодня днем и с удовольствием освободила бы его тотчас же. Но мне показалось, что это должны сделать вы.

— Вы были в Клинке? — вырвалось у Сильвестра — И я могу забрать Энтони — сейчас же?

Она кивнула.

— У меня есть кузнец и человек, который отвезет вас туда в карете.

— Кузнец?

Женщина снова кивнула.

— Я велела начальнику тюрьмы де Веру снять с вашего друга цепи, но заклепки нужно снимать холодным напильником. Это может сделать только кузнец, по крайней мере если нет желания причинять вашему другу лишнюю боль и еще больше увеличить раны под оковами.

Сильвестр стоял у решетки и был вынужден наблюдать, как эту заклепку раскаляли и проделывали дыры в застежках, державших щиколотки Энтони. Он слышал, как Энтони кричал, словно животное, которое живьем насаживают на вертел. Подмастерье кузнеца взял из миски на столе до смешного маленькую горсть воды и капнул на обожженные суставы, а Сильвестр тем временем, словно обезумев, тряс решетку.

Начальник тюрьмы в конце концов отпер дверь, зная, что Сильвестр заплатит ему за это. Сильвестру очень хотелось взглянуть Энтони в глаза, но они закатились от боли и ничего не видели. «Я люблю тебя», — подумал Сильвестр и ударил его кулаком в висок, отчего друг потерял сознание. Вернувшись в Портсмут, он не мог ничего сказать об этом Фенелле. В ту ночь в его комнату впервые пришла Ханна, и он до сих пор был ей за это благодарен.

Сегодня раскуют цепи. Осторожно, стараясь вновь не поранить Энтони. «Если же все-таки будет больно, я снова ударю его и заставлю потерять сознание, но потом — никогда больше», — поклялся себе Сильвестр. Внезапно ему ужасно захотелось расхохотаться.

Анна Болейн протянула ему бокал вина.

— Вот, выпейте это, чтобы не свалиться по дороге.

Сильвестр с благодарностью принял бокал. Затем, наклонившись, чтобы поставить его на стол, он заметил, что бархат ее платья на правом плече порван и висит клочьями.

— Это я? — испугался Сильвестр. Он не помнил, чтобы делал это, все происходило словно во сне.

— Нет.

— А кто же тогда? — Он испугался еще больше. — Ведь не король же, правда? Он не разгневался на вас, когда вы попросили его за моего друга?

— А что, если и так? — язвительно поинтересовалась она. — Что, если мне захотелось узнать, каково это — страдать за другого человека и приносить ради него жертвы?

— Мисс Болейн…

Она подняла руки.

— Нет, нет, не тревожьтесь. Король был отнюдь не в гневе. Он спросил меня: «Неужели в тюрьмах Англии все еще содержатся способные люди — за то, что распространяли бумаги? Неужели Англии не нужны таланты ее людей в других местах?» Времена меняются, мой прекрасный мечтатель. Новый Завет Тиндейла все еще под запретом, но уже давно не должен гореть всякий, кто рискнул ради этого. — Она подошла к узкому одностворчатому шкафу и вынула из него книгу. — Это я подарила королю на Новый год. Ему очень понравилось, и он размышляет, не стоит ли потребовать от Тиндейла, чтобы тот вернулся в Англию.

Книга оказалась «Послушанием христианина» Тиндейла. У Сильвестра тоже был экземпляр этой книги, как и один из доставшихся с таким трудом Новых Заветов. Однако он никогда не отваживался оставлять книги на виду.

Анна Болейн снова и снова удивляла его. Она без экивоков предложила помочь там, где отказала собственная сестра. Она отправилась в бархате и шелках в самую страшную темницу города, читала Тиндейла и давала почитать его королю, который не так давно прославился тем, что уничтожал еретиков по всей стране. Какие еще сюрпризы в ней таятся? На рынке люди называли ее «великой шлюхой», но Анна Болейн была далеко не так проста.

— Я не знаю, как мне вас отблагодарить, но обязательно что-нибудь придумаю. Вы рассердитесь, если я поеду прямо сейчас?

— Нет, я не рассержусь на вас, — ответила она. — Идите.

Собираясь уходить, Сильвестр осознал, что понятия не имеет, куда деваться вместе с Энтони. Верхом он не довезет его до Портсмута, более того, возможно, тот не переживет целого дня в пути.

Он обернулся и посмотрел на нее.

— Возвращайтесь со своим другом сюда, — произнесла она. — В этом доме вы будете в безопасности, пока не сможете уехать. Я оставлю вас. Вы найдете здесь все, что понадобится. И врача, и моего личного капеллана, если будет нужда в его помощи.

— Вы так и не сказали мне, почему делаете все это для меня, — произнес Сильвестр. — Для чужого человека. Такой помощи, как ваша, я ждал от своей сестры, после того как Энтони спас шкуру ее мужа.

— Кстати, зачем он это сделал? — перебила его Анна. — Разве такое благородство — это не слишком?

Сильвестр спрашивал Энтони о том же. Кричал на него: «Как ты можешь прикрывать человека, который хладнокровно отправил тебя на костер? Я бы умер за тебя, Энтони. Но ты умираешь за того, кто сам предал тебя, кто не может ничего для тебя значить!»

Прежде чем заковать Энтони в цепи, его каждый день подвешивали за запястья к потолку камеры и поднимали, чтобы ноги висели на локоть от пола. И оставляли в таком положении, пока он не терял сознание от боли. Его заковывали в железного «аиста», пока кровь не шла из ушей и носа, не дав али ему спать ночи напролет, тыча в него зубцами вилки еретика. Сильвестр не уезжал из Лондона, отдал стражникам целое состояние, чтобы они позволили ему видеть Энтони и обрабатывать его раны. Лопнувшая от бесчисленных ударов плетью кожа, въевшиеся в плоть кратеры от раскаленного железа.

— Зачем ты делаешь это? — кричал Сильвестр. — Чтобы доказать нам, что можешь быть благородным человеком, а нам с Фенеллой тем временем и жизнь не мила?

— Фенелла тоже? — робко спросил Энтони.

— Что значит «Фенелла тоже»?

— Фенелла тоже не может выносить того, что я такой, как есть?

Сильвестр уложил голову Энтони на колени, пригладил его сбившиеся на лбу и щеках волосы.

— Мы любим тебя, — произнес он. — Мы вынесем все, что ты на нас взвалишь, но не то, что ты позволяешь до смерти пытать себя ради этого человека. Ты делаешь это из-за меня, Энтони? Потому что он супруг моей сестры? Не нужно. Ты знаешь мою семью. О Джеральдине позаботятся — что бы ни случилось с тем чудовищем, за которое она вышла замуж. Назови им его имя, чтобы они наконец-то перестали мучить тебя.

— А потом?

— Что значит «а потом»?

— Если я донесу на графа Роберта и его осудят и сожгут, кто тогда присмотрит за кораблем?

Сильвестр так растерялся, что только и смог пролепетать:

— Каким кораблем?

— Его нужно вытащить из воды, — пробурчал себе под нос Энтони. — «Мэри Роуз». Отсюда я ничего не могу для него сделать, я не видел его много лет, мне нужно проверить шпангоуты, чтобы решить, как его можно укрепить. Но пока что его нужно вытащить из воды, иначе он сгниет. Граф Роберт позаботится об этом.

Корабль нужно было вытащить из воды. И ради этого Энтони проводил ночи в камере, где у заключенных заживо гнила плоть, потому что вода затапливала их по шею! Сильвестр замахнулся и ударил его по щеке, ударил человека, лежавшего у него на коленях, истерзанного и беззащитного, прямо по лицу.

— У меня в доме живет девушка, которая любит тебя! — закричал он на него. — Эта чудесная, сильная девушка сломается из-за твоей судьбы, а тебя беспокоит только этот проклятый корабль?

Лицо Энтони помрачнело. Взгляд бронзово-карих глаз стал пустым, он тщетно пытался скрыть, насколько сильно обижен.

В этот миг Сильвестр понял, что несправедлив к своему другу. Как он может наказывать его за то, что делает его таким уникальным, что придает ему сил, поддерживает его на плаву?

— Прости меня, — плаксивым голосом произнес он. — Энтони, я не выдержу, если ты умрешь.

— Если ты не выдержишь, то больше не приходи ко мне, Сильвестр.

Сильвестр обнял его и поклялся приходить к нему каждый раз, когда ему позволят. В какой-то момент конвокация хоть и перестала посылать к нему палачей, пытать и выспрашивать у Энтони, кто ему это приказал, но надсмотрщики продолжали издеваться над ним. Граф Роберт, за которым какое-то время наблюдали с некоторым подозрением, вернул свое положение при дворе, с рекордной скоростью приобрел королевское расположение. По чертежам Энтони он построил для королевского флота корабль водоизмещением в двести тонн, организовал технический осмотр всех кораблей и написал книгу о кораблестроении, которая должна была выйти в печать под патронатом Генриха Тюдора.

Книга была сердцем мечтаний Энтони. Ему было семь, когда он заявил: «Мы, англичане, потеряли много веков. Если мы хотим когда-нибудь строить корабли, которые будут плавать в Индию и Китай, нам нужно начать записывать то, что нам известно о кораблестроении».

Больше Сильвестр его не упрекал. Лишь один-единственный раз он обнял Энтони за плечи и спросил: «Разве это правильно, что ты даришь все свои знания, весь свой талант этому чудовищу, который рядится в твои одежды, а тебя в награду оставляет погибать?»

«Разве это правильно, что Тиндейл, которого ты так превозносишь, посылает свои знания в Англию? — спросил его в свою очередь Энтони. — Людям, которые будут ликовать и есть свиные шкварки, глядя на его костер? Что ему делать со своим знанием? Задохнуться?»

На это Сильвестр ничего не ответил. Если передача своих знаний защищает Энтони от полного отчаяния, то разве имеет он право отнимать ее у него?

Вскоре после этого Энтони перестал разговаривать. Так же, как тогда, после смерти Ральфа. Сильвестр пришел в тюрьму в майский вечер и нашел его сидящим на корточках у стены камеры. В ответ на вопросы, которые Сильвестр стал задавать другу, он получил лишь пожимания плечами и равнодушие на лице. Бумага для рисунков, которую он принес ему раньше, до сих пор лежала нетронутая. Энтони стал пленником собственного молчания.

Сильвестр содрогнулся. Те образы не отпускали его, но он снова мог контролировать свое тело. Анна Болейн коснулась его руки.

— Я задала вам вопрос.

Он заставил себя улыбнуться так, как она того заслуживала.

— Я вам тоже. Даже два.

— Ну хорошо. Ваш ответ в обмен на два моих, договорились?

А потом вы отправитесь в путь.

Сильвестр с трудом кивнул.

— Это так трудно объяснить. Мой друг строит корабли. Это его стержень. Он спас демона Рипонского, чтобы тот был его рупором, способом нашептать королю на ухо о своих корабельных мечтах. Пожалуйста, попытайтесь не видеть в моем друге монстра, который ценит корабли больше людей. Кораблестроение — это единственная часть мира, которую он понимает. Врата, в которые он может просунуть руку и через которые он может общаться с людьми.

Смех Анны Болейн прозвучал почти нежно.

— Вы поэт, мой мечтатель. В человеке, о котором вы слагаете такую песнь, нельзя видеть монстра. Впрочем, я не вижу демона и в Роберте Маллахе. Просто слабого человека. Вы с ним встречались? Вы знаете, какой он крошечный и как икает, когда разговаривает?

— Мне говорили об этом, — ответил Сильвестр. — Но когда я стоял перед ним, то ничего подобного не заметил. Боюсь, я увидел демона там, где передо мной стоял икающий человек. И буду видеть его всегда.

Она похлопала его по плечу.

— Вы очень милы, Сильвестр. Милы, как кудрявый щенок, и открыты, словно корсаж деревенской шлюхи. Ничему подобному нас не учит жизнь при дворе, и вот вам ответ на ваши вопросы. Я была рада помочь вам, и я уверена, что вы тоже сможете мне помочь. Я не знаю других людей, о которых могла бы сказать то же самое.

Она была прекрасна, желанна, ее имя было у всех на устах. Почему чужак оказался единственным человеком, от которого она надеялась получить помощь?

— А как же мой второй вопрос? — напомнил он ей.

— Ах, боже мой. Я забыла.

— Кто порвал вам платье?

— Женщины. Почтенные дамы, возвращавшиеся домой с покупками и воспользовавшиеся шансом преподать урок великой шлюхе. Они любят свою Екатерину, эту хранительницу морали. Они не потерпят, чтобы низкорожденная сучка с длинным языком угрожала их королеве.

Сильвестр отнял у нее руку, поправил порванную ткань на плече. Не успев опомниться, он наклонился и поцеловал ее в основание шеи, белое и узкое, поднимавшееся из гнездышка плеч.

— Да хранит вас Господь, мисс Болейн.

— Анна, если не возражаете. Передавайте привет непостижимому морскому существу, которое именуется вашей сестрой. И если в этой стране сучки с длинными языками становятся королевами, то не забудьте, чьим расположением вы пользуетесь.

— Если вы станете королевой Англии, эта страна может считать, что ей повезло.

Спустившись вниз, Сильвестр увидел, что кузнец с кучером уже уехали, а мальчик приготовил для него кобылу. Сильвестр летел, как на крыльях, пронзая ночь, вдоль безлюдного в этот час берега Темзы. Мастер де Вер ждал его на улице, у одной из наружных решеток, отделявших сидевших внутри от попрошаек. Клинк был частной тюрьмой, где пленников не кормили. Некоторые могли выйти в цепях на улицу, чтобы выпросить у сердобольных прохожих пенни-другой, иным приходилось просовывать для этого руки сквозь решетку камеры. Тот же, кому вообще нельзя было выходить за пределы темной камеры, мог рассчитывать только на то, что пришлют родственники, или умереть от голода,

— Рад вас видеть, сэр. — Несмотря на то что у него не хватало двух передних зубов, начальник тюрьмы говорил, не шепелявя. — Ваш приятель уже не в цепях, все улажено, как хотела леди. Вы будете довольны его состоянием. — И мужчина протянул ему руку.

Множество раз Сильвестр вкладывал в нее деньги в надежде на то, чтобы купить на них послабления для Энтони, но теперь произнес:

— Думаю, леди заплатила вам достаточно. — И прошел мимо него.

Ему пришлось пригнуться, когда он проходил в дверной проем, а затем внимательно идти, стараясь не поскользнуться на мокрых ступеньках. Пахло плесенью, всеми возможными соками человека и гнилой рыбой.

В пролете, где находились камеры для должников, стояла скамья. Мужчина с фонарем, сидевший на ней, был, должно быть, кучером Анны Болейн. Он вскочил, поклонился, указал на пол перед собой.

— Можем отправляться, как только скажете, сэр.

Сильвестр кивнул и прошел мимо него. Энтони лежал на ступеньках лестницы под чистым одеялом и спал. Сколько Сильвестр ни приходил сюда, он никогда не заставал его спящим. Но теперь его друг лежал, свернувшись клубочком, закрыв лицо руками. По виску тянулась свежая царапина, с которой смыли кровь.

Сильвестр опустился рядом с ним, коснулся рукой волос. Кто-то вымыл ему голову, намазал мазью ссадины от ошейника. Он поднял одеяло и посмотрел на ноги Энтони. Лодыжки были обмотаны тряпками, уже начавшими пропитываться сукровицей.

На душе было спокойно. Никогда прежде Сильвестру не было спокойно в этом месте.

«Мы поможем тебе выжить, — пообещал он мысленно, не сводя с Энтони глаз. — Мы с Фенеллой. Если бы тебя не было у нас, как бы мы смогли тебя выдумать? Мы вырвем твою «Мэри Роуз» из когтей Рипонского и вернем тебе. Мы не допустим, чтобы наша история закончилась здесь».

— Ты не поможешь мне? — спросил он кучера. Он хотел отнести Энтони в карету и как можно скорее покинуть это место, хотел, чтобы друга осмотрел врач, а потом сторожить его сон всю ночь напролет.

— Прошу прощения, — ответил кучер. — Вы так ладно сложены, что у вас лучше получится сделать это в одиночку. От этого парня одна кожа да кости остались.

Сильвестр плотно укутал плечи и руки Энтони одеялом. Устроил его поудобнее, положил его голову себе на грудь. Кучер пошел с фонарем впереди, освещая ступеньки. Выйдя с другом на улицу, Сильвестр увидел, что ночь прозрачная, словно хрусталь, и небо усыпано яркими звездами. Они пережили пять лет. Какой ущерб они понесли, станет ясно лишь тогда, когда разум найдет в себе силы осознать это.

 

15

Фенелла

Портсмут, 1530 год

Фенелле было жаль людей, которым нечего делать.

Летом после ареста Энтони дождь уничтожил урожай, а когда наступила осень, члены общины «Dominus Dei» ходили по Портсмуту с корзинами и раздавали сухой хлеб из муки грубого помола. Старики с трудом волокли груз, и, поскольку они продвигались вперед слишком медленно, их корзины очень быстро пустели. Однажды Фенелла увидела, как один из стариков упал, потому что его дергали сразу несколько человек. В другой раз она увидела, как группа мужчин дралась за краюху хлеба, а женщина, которой не досталось ничего, упала прямо в уличную грязь и громко расплакалась.

Может быть, монахи со своими корзинами хлеба и голодающие, бросавшиеся на них, словно рыбы, были первым, что осознала Фенелла со дня ареста Энтони. Дни и ночи перетекали друг в друга, а она задавалась одними и теми же вопросами. Жив ли он еще? Будет ли жив завтра? Просить ли Господа, чтобы он забрал его, чтобы он не мучился? Как жить без него? Как может существовать Фенхель Клэпхем, если не будет Энтони Флетчера? Однако вопрос, который она задала, был адресован одному из августинцев, когда тот проходил мимо с пустой корзинкой:

— Неужели с этими людьми все настолько плохо, что за хлеб они готовы оторвать вам пальцы?

— Все гораздо хуже, — ответил августинец. — То, что мы можем сделать, — это лишь капля в море.

— Может быть, вам стоит брать повозки? Вы могли бы собирать остатки еды из благополучных домов и раздавать вместе со своей выпечкой. Я Фенелла Клэпхем, невеста Сильвестра Саттона. Я велю нашему повару с завтрашнего дня печь по два хлеба дополнительно и попрошу сэра Джеймса поговорить на этот счет с семьями членов совета.

— Да благословит вас Господь за вашу доброту, — ответил монах. — Меня зовут брат Франциск, каноник «Dominus Dei». У нас в приюте есть одна повозка, но она нужна, чтобы навещать больных и сопровождать умирающих. К сожалению, в округе нет другого дома, который оказывал бы подобные услуги.

— А если бы мы дали вам повозку? — спросила Фенелла. — Сэр Джеймс помог бы. Пони, которым пользуются на верфи, наверняка можно дать напрокат на пару часов.

— Тогда у нас все равно не было бы того, кто смог бы ею управлять, — огорченно ответил брат. — У нас там одни старики, да есть несколько еще более пожилых женщин, которые не в силах справляться с требованиями времени.

Так Фенелла научилась управлять повозкой и раздавать хлеб. Научилась просить у дверей особняков, чтобы затем раздавать выпрошенное, и вскоре полностью погрузилась в работу.

Это было спасением. Ее возлюбленный сидел в темнице без света, приверженцы канонического правосудия пытали его, а из той еды, что приносил ему Сильвестр, большую часть забирал начальник тюрьмы. Фенелла не могла защитить Энтони от мучителей, не могла погладить его изувеченное тело и прошептать ему на ухо, что она любит его больше всех на свете. Но у нее появилась возможность раздавать хлеб страдающим от нужды людям и тем самым немного ослабить чувство собственной беспомощности.

Возвращаясь домой, она навещала мать Энтони и отца Бенедикта, наливала женщине немного бульона, выслушивала жалобы декана. С тех пор как Фенелла стала возить хлеб, женщина была благодарна и за это. «Я не могу поддержать тебя, любимый, не могу ничего забрать у тебя, не могу сказать тебе, как ты чудесен. Могу лишь заботиться о людях, за которых ты чувствуешь себя в ответе».

— Люди много болтают, — сетовал отец Бенедикт, ястребиное лицо которого исхудало и стало похоже на череп мертвеца.

— Какие люди, почтенный отче?

— Люди на кухне и в прачечной. Они говорят, что моего мальчика бросили в темницу за то, что он перевозил еретические письмена. Но он не делал этого. Он никогда бы так не поступил.

— Нет, конечно нет.

— Надо было выбить из него это.

Фенелла вскочила.

— Вы не могли сделать этого! — набросилась она на него и подумала: «Любимый, почему я никогда не говорила тебе, как горжусь твоим упрямством, с которым ты относишься к миру? Без топанья ногами. Без пылких заявлений. Просто потому, что ты не можешь иначе, можешь лишь быть собой».

— Ему это никогда не требовалось, — прокряхтел отец Бенедикт. — Он верный католик. Если стены мира рухнут и все мы полетим в ад, мой мальчик устоит.

«Твой мальчик верит, что на небе пусто и что нет ни Бога, ни дьявола, которым было бы дело до его мучений, — с грустью подумала Фенелла. — Как человек может вынести подобное? Как человек, которому грозит смерть, может выносить мысль о том, что после смерти есть лишь вечное молчание? Неужели ты не мог убедить своего мальчика, что наш Бог обнимает нас, когда мы плачем?»

Фенелла вытерла крошки с губ старика, пожелала ему доброй ночи и отправилась в соседнюю комнату, к Летисии Флетчер. «Этот костлявый священник, который теперь живет в соседней комнате, — это он сделал тебе сына? Разве ты не могла сказать Энтони, кто его отец? Не дьявол, не разбойник, а священник, которого он любит. Разве ты не знаешь, как много это значило бы для него?»

Фенелла проглотила свои вопросы и промолчала. Она по каплям влила в старуху смесь из козьего молока и лука-порея, помогавшую от вздутия живота, а затем спросила Ханну, нужна ли ей помощь с детьми. Как-то раз на лестнице ее встретил сэр Джеймс.

— Я беспокоюсь за тебя, — произнес он. — Ты себя растрачиваешь.

— Вы себя тоже, — вырвалось у Фенеллы.

Сэр Джеймс всегда был красивым мужчиной, полным сил, которому время не могло причинить вреда, хотя волосы его были седыми, сколько она его помнила. Но с недавних пор он стал выглядеть ровно на свой возраст.

Оба рассмеялись. Не радостно, но не в одиночестве.

— Если быть до конца честным, я беспокоюсь за Сильвестра больше, чем за нас, — признался сэр Джеймс.

— Я тоже. — В животе у Фенеллы что-то сжалось. — Иногда я думаю, не должны ли мы помешать ему ездить в Лондон. Все, что они делают с Энтони, вдвойне бьет по Сильвестру.

— Так было всегда. И насколько Энтони крепок, настолько же мягок и чувствителен Сильвестр. — Сэр Джеймс запнулся, увидев, как изменилось ее лицо. — Нет, Фенелла, я не это имел в виду.

Я не хочу отдать им одного, чтобы пощадить другого, да и Сильвестр никогда бы на это не пошел. Пусть будет, как будет. Пусть Сильвестр ездит и борется, однажды он вернет Энтони домой. Не спрашивай меня как, но он ни за что не сдастся.

И сэр Джеймс ушел, ему нужно было просмотреть бумаги для верфи, а Фенелла отправилась месить тесто с Карлосом и тетушкой. Они продолжали жить, потому что у них было занятие. Так прошло пять лет.

Фенелла не однажды упрашивала Сильвестра жениться на Ханне. Но тот и слышать ничего об этом не хотел, даже когда Ханна стала полнеть. Заботливый мужчина, которого она знала, словно оглох, когда речь зашла о женщине, в животе у которой рос его ребенок.

— Разве Лиззи и Люку плохо живется? — спрашивал он. — Разве я не люблю обоих? Видит Бог, я рад, что в нашем доме есть дети, и я буду рад третьему ребенку. Я позабочусь о том, чтобы у него всего было в достатке.

— К черту, третий — твой собственный ребенок, Сильвестр!

— А какая разница? Или ты думаешь, что я мог бы любить родного брата больше, чем Энтони?

Третий ребенок оказался девочкой, он был таким же златовласым и розовым, как Сильвестр, и умер через час после родов. Сильвестр сдержал слово. Он позаботился о том, чтобы у ребеночка всего было в достатке. Он укачивал его на руках, пока не пришел священник, который крестил умиравший комочек ради страха смертного, а затем провел последний ритуал. Под именем Хуана Анна Хенли ребенок был внесен в церковные списки и погребен в освященной земле, на кладбище монастыря Св. Фомы.

Фенелла продолжала тревожиться за Сильвестра, поскольку это было легче, чем тревожиться за Энтони. «Ты так далеко, любимый мой, что иногда я задаюсь вопросом, существуешь ли ты на самом деле. Существую ли я на самом деле? Ты и я вместе — это самое реальное из того, что случилось в моей жизни».

В первые годы каждая искорка надежды волновала ее, но в какой-то момент силы оставили Фенеллу. Когда весной Сильвестр испытал новый прилив мужества, Фенелла не могла испытывать то же самое. Он снова исчез под покровом ночи, уехал в Лондон, а ей оставалось лишь молиться, чтобы он не сломался от нового разочарования.

Но затем вместо Сильвестра пришло письмо. Сэр Джеймс принес конверт на кухню, швырнул его на пахнущее дрожжами тесто, которое Фенелла готовила по рецепту старой Дины.

— Вот, полюбуйся! — воскликнул он. Лицо его сияло. — Есть ли в этой стране еще хоть кто-то, кто писал бы письма так, как мой сын?

Дорогой отец! Ради всего святого, ты не мог бы арендовать карету и прислать сюда Фенеллу? Со мной Энтони, у нас всего в достатке, мы в безопасности. У меня в распоряжении есть повар, который нарезает мясо тонко, словно шелк, врач из Монпелье и самый мягкий церковник в мире. Несмотря на это, мы не можем справиться с чудовищностью, на которую способны люди. Когда- то я отдал всю свою любовь, чтобы вернуть к жизни этого человека, но сейчас моей любви уже недостаточно, как тогда. Пришли нам Фенеллу, молю. Обнимаю вас всех.
Любящий тебя сын Сильвестр

Так Фенелла поехала в Лондон. По пути ее охватил страх. Не только при мысли о том, во что могли превратить Энтони за эти пять лет, но и о том, во что они превратили ее. Срастется ли то, что было разорвано в течение многих лет, или же их отчаянная любовь задохнулась?

Сильвестр встретил ее на ступеньках. Она не стала спрашивать его, как он оказался в роскошном доме за рекой.

— Не пугайся, — попросил он.

— Не буду, — ответила она и тут же испугалась.

Сильвестр повел ее вверх по лестнице, в комнату на галерее.

Окно было завешено гобеленом, отчего внутри становилось темно. У кровати, прислоненная к столбику, стояла лютня Сильвестра, сделанная из тирольской вишни.

— Он не разговаривает, — прошептал Сильвестр. — Врач говорит, что в горле у него нет видимых ран, но я не слышал от него ни слова вот уже больше года.

Фенелла увидела очертания тела Энтони под блестящим шелковым одеялом, и ее страх развеялся. «Ты в моем маленьком сердце. Привязан якорными цепями. Запечатан смолой конопатчиков».

— И не ест. Приходится заставлять его, и сердце кровью обливается.

— Пожалуйста, — попросила Фенелла. — Не говори о нем так, словно его нет или он не в своем уме.

— Здесь твоя Фенхель, — произнесла она, обращаясь к Энтони. — Я приехала к тебе, я не буду торопить тебя, поскольку мне кажется, что нам обоим нужно время. Но мне ужасно хочется побегать, как мы бегали у канала, когда не могли ждать.

Энтони не повернулся к ней. Она думала, что каждое движение будет даваться ей с трудом, но это оказалось легче легкого. Она села рядом с ним на краешек кровати, затем положила голову на постель, зарылась носом в волосы на затылке. Повязка на шее пахла медово-ромашковой мазью, а волосы — лавандой, которой цирюльники вымывают вшей. Фенелла рассмеялась. Она судорожно искала слова, которые должны были заставить его повернуться, и смеялась, потому что у него был запах сада сэра Джеймса, как он пахнет в самый разгар лета. И смех разрушил неприкосновенность.

Он обернулся.

Глаза Энтони были широко открыты. Выражение в них отсутствовало, но взгляд не был ни слепым, ни равнодушным, а брови были по-прежнему черными как смоль. Волосы чисто вымыты, растрепаны после сна. От виска до скулы тянулась свежая, недавно зарубцевавшаяся рана.

— Ах, любимый мой, — произнесла Фенелла. — Сейчас я расплачусь, но ты не обращай внимания. Для тебя нет ничего нового в том, что я поливаю тебя слезами, когда целую.

На его скулах осталась только кожа. Фенелла нежно, едва касаясь, целовала его, а затем поняла, что такие поцелуи не лучше, чем водянистый суп для голодающего, и поцеловала Энтони крепче. Его кожа запылала. В памяти всплыли дни на черешне, когда от страсти она едва не свалилась с ветки. Она сошла с ума. Ей хотелось, чтобы Сильвестр ушел, чтобы она могла лечь рядом с Энтони и переспать с ним. «Я отлюблю тебя за все, что они с тобой сделали». На лице его двигались лишь глаза, следившие за каждым ее движением.

— Не страшно, что ты не можешь говорить, — храбро заявила она. — Это подождет, сколько ты захочешь. Но сейчас я скажу Сильвестру, чтобы он не давал тебе больше мяса, и тебе придется есть. Этого мы ждать не можем. Ты мучаешь Сильвестра, требуя от него, чтобы он сделал тебе больно, чтобы ты не умер от голода.

Энтони ни единым знаком не дал ей понять, что ему приятна ее близость, но при этом не сводил с нее взгляда. Она осталась сидеть рядом, держала его истерзанные руки, дула на его горячее от жара лицо, пока не закрылись глаза. Затем поцеловала его в лоб и на цыпочках вышла вместе с Сильвестром в кухню. Оттуда они вышли в небольшой, огороженный зеленым заборчиком огород, где сладко пахло травами и весенними овощами, уже вовсю разросшимися.

— Он постоянно спит, — произнес Сильвестр. — Совершенно обессилел.

— Покой пойдет ему на пользу, — ответила Фенелла. — Пусть спит.

— Думаешь, он поест, когда проснется?

— Да, — ответила Фенелла, — но наберись терпения. За моей повозкой ходят люди, которые толком не ели несколько недель. Они голодны, как волки, но желудки ослабли, и они ничего не могут в себе удержать. Им можно давать лишь крохи, иначе они заболеют.

Она увидела, что Сильвестр борется с чем-то, что вертится у него на языке и просится наружу.

— Скажи мне об этом, — попросила она. — Ты достаточно долго жил с этим один.

— Энтони тоже.

— Я знаю, — ответила Фенелла. — Но мы дети верфи. Никто из нас больше не будет один.

— В этой адской тюрьме они вливали в него воду через воронку, — выдавил он из себя. — У него надувался живот, словно шар, а затем они били его дубинками по животу, пока он не изрыгал из себя всю воду одним махом. Поэтому неудивительно, что человек, с которым так по-варварски обращались, разучился глотать.

— Неудивительно, — согласилась Фенелла.

— Неужели для тех людей, которые утверждают, будто защищают право Господа на земле, человеческое тело не священно? — заорал Сильвестр. — Я думал, что эта штука с водой самая страшная, что ничего более ужасного и придумать нельзя, но я ошибался.

— Расскажи мне.

— Когда я приехал в следующий раз, они вытащили из камеры человека, которого обвиняли в том, что он закидал священника сливами у собора Святого Павла. Они пристегнули его к доскам, развели в сторону руки и ноги, а затем положили сверху каменную плиту толщиной в два кулака и стали складывать сверху один вес за другим. Несчастный даже кричать больше не мог, и я уверен, что слышал, как под камнем у него треснули ребра. Фенелла, как мы можем называть себя христианами, если мы способны причинять подобное детям Божьим, его соли земной?

— Может быть, мы никак не должны себя называть, — пробормотала Фенелла. — Может быть, для нас больше нет названий.

— Рядом с ним стоял человек, такой же, как я, — продолжал Сильвестр. — Брат или друг, который не хотел бросать его под пытками одного и выл, как собака. Я поклялся себе: если сейчас придут, чтобы сделать то же самое с моим Энтони, я прыгну на эту чертову плиту и убью его… Чтобы его мучения наконец прекратились.

— Думаю, поэтому… — произнесла Фенелла и запнулась. — Поэтому мы можем называть себя христианами и вообще людьми — потому что некоторые из нас такие, как ты. — Она обняла его, не прижимая к себе. — Спасибо, что ты был с ним рядом. Спасибо, что ты выдержал это и защищал его.

— Но я же не защитил его! — возмутился ее друг. — Если бы вместо жалкого труса его другом был настоящий мужчина, он взял бы этот ад штурмом и вытащил Энтони оттуда.

— Если бы Энтони стал себя так позорить, он получил бы пощечину, как бы плохо ему ни было, — заявила Фенелла. — Человек, который пытается взять штурмом темницу епископа Винчестерского, идиот. Но мужчина, который не отходит от своего друга в час жесточайших мучений, в моих глазах стоит троих.

Сильвестр покраснел и поспешно опустил голову.

— Ты только посмотри, что от него осталось, — пробормотал он. — Они отрывали от него плоть по кусочку, вышибли достоинство из его тела, словно зерно из шелухи.

— Осталась жизнь, — ответила Фенелла. — Ты спас ее, потому что не бросил его одного. Потому что он знал: если мучения окажутся превыше его, ты прыгнешь на камень и покончишь с этим. Ты сберег его, а его способность к самоисцелению велика, Сильвестр. Ему нужно время, но он поправится. — Голос Фенеллы звучал твердо, ибо ей самой хотелось верить в это.

В следующий миг в сад вошел мужчина, клирик в белой мантии и черном койфе.

— О, прошу прощения. — От смущения он запнулся. Затем увидел Фенеллу и улыбнулся. Никогда прежде Фенелле не доводилось видеть улыбки, распространявшейся по лицу так медленно. — Как вижу, прибыла дама, которую мы так ждали. Благословен будь Господь. Добро пожаловать в Суон-хаус, мисс Клэпхем.

— Благодарю, почтенный, — ответила Фенелла, понятия не имевшая, о чем говорит клирик.

— Да нет же, — произнес он с обескураживающей улыбкой. — Я Томас Кранмер, простой ученый из Кембриджского университета, капеллан семьи Болейн.

— Разве мисс Болейн приехала? — удивился Сильвестр. — Кто вас вообще впустил, доктор Кранмер?

— Я сам впустил себя. — Теперь он улыбался Сильвестру. — Кстати, этот дом принадлежит мне. Или, точнее сказать, этот дом предоставил в мое распоряжение король, пока я выполняю для него небольшую работу. Нет, не беспокойтесь! Вы мне не мешаете, и я постараюсь вам тоже не мешать. Вскоре я уезжаю в Рим, а вы оставайтесь, прошу, пока этот дом может служить вам убежищем.

— Доктор Кранмер был здесь в первую ночь, — пояснил Сильвестр. — Думаю, без него я бы на стенку полез.

— Я восхищался вашей храбростью, — возразил Кранмер. — Как поживает ваш друг? Что говорит врач?

— Воспаление на лодыжке не заживает. Врач беспокоится, что оно разъест кости. Он хочет попробовать другую мазь, но, если температура не упадет, ногу придется отнять — его ногу, которую он безжалостно тренировал, чтобы она служила ему, как здоровая.

Кранмер подошел к Сильвестру, обнял его за плечо.

— Давайте молиться, чтобы Господь пощадил его. Но если это необходимо сделать, ваш друг не будет один. Не будет заброшен и нелюбим. Он может есть?

Сильвестр молча покачал головой.

— Уже сможет, — быстро вставила Фенелла. — Насколько позволит его истерзанный желудок. Позвольте мне позаботиться о нем.

Вдоль забора росли густые заросли крапивы.

— Доктор Кранмер, можно мне взять немного ваших трав для супа?

— Конечно, что за вопрос! Берите все, что вам может понадобиться.

Сильвестр с отвращением скривился.

— Суп из крапивы! Я поклялся себе, что, если вытащу Энтони из этой темницы, я буду баловать его, словно королевского мопса. Заставил покупать повара лучшее мясо в округе, а ты приехала и собираешься давать ему такую отраву?

А Фенелла уже собирала крапиву обеими руками, наслаждаясь жжением на коже.

— Королевский мопс и вполовину не такой нежный, как наша черная морская звезда. Просто не мешай мне.

— Я советую то же самое, — рассмеялся доктор Кранмер. — Кажется, мисс Клэпхем лучше знает, что делать, чем мы вдвоем, вместе взятые.

— Кстати, почему ты говорила мне, чтобы я не давал ему мяса? — спросил Сильвестр.

— Потому что он его не ест, — ответила Фенелла, продолжая рвать траву.

— Что-что? Он сказал тебе, что не может есть мясо? Но ведь он ни слова не говорил!

— Он ничего мне не говорил, — ответила Фенелла. — Но он уже больше двадцати лет его не ест. Давай я сейчас приготовлю крапиву. Это лучше, чем запихивать ему в рот то, к чему он испытывает отвращение.

И с полными руками зелени Фенелла вернулась в кухню, где приятно пахло чесноком и развешанными под потолком травами. Мужчины пошли за ней, остановились в дверях и теперь наблюдали за тем, как она беседует с поваром по поводу приготовления супа из крапивы.

— Объясни мне, Фенни, — попросил Сильвестр. — Почему у взрослого человека вызывает отвращение хороший кусок мяса?

Фенелла пожала плечами.

— Мясо срезано с мертвых. Но я никогда его не спрашивала.

Четыре недели провели они в доме за Темзой. Священник, который ждал, когда его отзовут в Рим, оказался настоящим сокровищем. Поскольку он садился с Сильвестром на каменную скамью в саду и беседовал с ним об изменениях, происходивших в стране, Фенел- ле не нужно было заботиться еще и о нем. Погода была по-весеннему чудесной. Когда после еды Сильвестр поднимался наверх, чтобы посмотреть на спящего Энтони, он некоторое время сидел рядом с ней, рассказывал о своих разговорах с клириком. При этом он крепко держал в руках разодранную лодыжку Энтони.

— Этот запуганный доктор Кранмер — поразительный человек, — говорил Сильвестр. — Уже не первый месяц посланники короля и подручные Папы спорят о законности королевского брака, не продвинувшись ни на шаг. Король настаивает на том, что его брак грешен и должен быть аннулирован; Папа же, напротив, отказывается признать, что данное его предшественником разрешение ошибочно. Папы не совершают ошибок — даже если на кону стоит будущее Англии. Доктор Кранмер же, немного поразмышляв над этим в своем кабинетике, придумал следующее: вместо того чтобы снова делать запрос в Рим, королю следует адресовать вопрос на теологические факультеты Европы. Чиновники, которые из-за этого дела с браком перерыли всю страну, доложили королю, и он вызвал к себе в Лондон маленького ученого из Кембриджа.

— Судя по виду доктора Кранмера, он предпочел бы остаться в своем тихом Кембридже, — произнесла Фенелла.

— Это да, — согласился Сильвестр. — Но он исполнен решимости выполнить свою миссию там, куда его призывает Господь. Для прогресса в этой стране подобные люди просто на вес золота.

— И как продвигается дело о браке? — спросила Фенелла. Ей казалось, что все эти годы она жила на другой стороне луны или по меньшей мере по ту сторону своей повозки с хлебом.

— Доктор Кранмер вместе с комитетом ученых мужей составил документ, основанный на ответах, полученных из университетов. Из него ясно следует, что Папа вообще не имеет полномочий, позволяющих ему принимать решение в этом вопросе через голову английского короля. Если речь идет об Англии, король обладает высшей властью. Никакая внешняя инстанция не имеет права пытаться поставить себя выше, даже римский епископ.

— Ты имеешь в виду Папу? Но, Сильвестр, Папа — наместник Господа на земле!

— Поэтому мы и хотим пресечь действия этих наместников от наших щедрот, сами читая Библию, — возразил Сильвестр. — Потому что иначе мы узнаем, что в евангелиях речь ни о каких наместниках вообще не идет.

Фенелла смущенно рассмеялась.

— То, о чем ты говоришь, это говорит и доктор Кранмер?

— Он говорит и похуже, — Сильвестр мимолетно усмехнулся, совсем как в юности.

— И вы оба не боитесь?

Сильвестр погладил лодыжку Энтони.

— Боимся, Фенни. Мы с Кранмером понимаем друг друга, потому что мы — два труса, которые, стоит им выйти за ворота, не в силах выдавить из себя то, о чем они болтают на садовой скамье.

Но, судя по всему, этой стране предстоят великие времена, так что мы научимся обращать меньше внимания на страх — и свобода мысли станет намного, намного больше.

— Как приятно слушать тебя, когда ты так рассуждаешь. — Фенелла приникла к его плечу, и они вместе стали наблюдать за дыханием Энтони.

— Раньше ты говорила, что я рассуждаю, как священник.

— Может быть, тебе стоило стать им, Силь. Хотя все незамужние женщины Портсмута расплакались бы, узнав, что столь красивый мужчина ушел в духовное сословие и теперь потерян для них.

Он задумчиво хмыкнул.

— Тебе не кажется это неправильным? Разве мужчина не имеет права на то, чтобы рядом с ним была любимая женщина, потому что проповедует о божественной любви? Мартин Лютер женат. А Томас Кранмер… — Он не договорил, махнул рукой. — Томас Кранмер пойдет на пользу Англии, если снова не спрячется в своей раковине, — наконец закончил он. — И мисс Болейн тоже, хотя я не воображаю, будто могу видеть мисс Болейн насквозь.

— Сильвестр, — начала Фенелла, — почему эти люди нам помогли? Почему разрешают жить в их домах, почему эта мисс Болейн, из-за которой король связался с Папой, прислала нам своего капеллана и своего врача, который творит чудеса?

— Разве он творит чудеса? — спросил Сильвестр, осторожно приподняв одеяло и обнажив ногу Энтони до самого колена, испещренного шрамами. От вони, ударившей ему в нос, он с отвращением отшатнулся. — Это ты называешь чудесами? Мясо прогнило до кости, его нужно выжечь.

— Держи себя в руках. Не буди его. — Она взялась за край одеяла и снова накрыла им раненую ногу. — Воняет не нога, а мазь. Сброженные вместе мед и овечий помет. Энтони сопротивлялся, словно животное, которое ведут на убой. Если бы в какой-то момент его не оставили силы, врач не смог бы нанести мазь на рану.

— Почему ты это допускаешь? — возмутился Сильвестр.

— Потому что это помогает, — ответила Фенелла. Она взяла Сильвестра за руку, положила ладонь на лоб Энтони. — С тех пор как эту вонючую мазь стали наносить на рану, температура начала падать. Врач говорит, что плесень съедает воспаление. «Этот человек достаточно пострадал за наше дело», — сказал он. Может, поэтому они нам помогают, Сильвестр? Все они реформаторы и хотят отблагодарить за то, что Энтони перевозил книги Тиндейла. Но Энтони не знал о книгах, которые вез на своем корабле!

— Нет, — ответил Сильвестр. — Знал лишь демон, которого я вынужден называть своим зятем. А как они все с ним связаны, не спрашивай меня. Я предпочел бы не знать. Но Энтони нужна была помощь любой ценой, и, если бы она пришла от Роберта Маллаха, я не имел бы права не принять ее.

Их взгляды встретились. За эти пять лет имя Роберта Маллаха, которого Фенелла никогда не видела, стало для них обоих воплощением зла. Граф Рипонский не просто без зазрения совести принес Энтони в жертву, он лишил его всего, ради чего тот мог бы жить: права собственности на «Леди Джеральдину», славы за работу над справочником для кораблестроителей, признательности короля и корабля, который он так любил. Фенелла страдала от молчания Энтони, но в то же время боялась момента, когда он спросит о своей «Мэри Роуз» и ей придется ответить ему.

— Фенелла…

— Что?

— Я давно уже хотел поговорить с тобой об этом, но никак не мог набраться смелости. Ведь я должен ненавидеть Джеральдину так же, как ее мужа, правда? Она не имела отношения к его преступлению, но она, не колеблясь, вышла замуж за того, кто его совершил.

— Ты говорил ей, что он сделал?

Сильвестр кивнул.

— Я сказал ей, что она должна расторгнуть помолвку, иначе я больше не смогу быть ей братом. Ей было все равно, и я не видел ее пять лет. Я все надеялся, что забуду, что у меня когда-то была сестра, но для этого я слишком слаб. На Новый год, когда нужда была острее всего, я приполз к ней на коленях, унижался, как собака. «Она ведь моя сестра, — думал я. — Кто же поможет мне, если не она?»

— Но она не стала помогать тебе.

Он покачал головой.

— То, что она сказала мне, я не могу рассказать никому.

Ни тебе, ни тем более Энтони. Она готова была хладнокровно погубить его. И от того, что я не испытываю ненависти к ней, мне кажется, что я его предал.

— Не будь так строг к себе, — произнесла Фенелла, хотя ей хотелось, чтобы он нашел в себе силы ненавидеть Джеральдину, — тогда бы не было причин встречаться с ней снова. — Она твоя сестра. Как мы с Энтони можем судить тебя за то, что ты чувствуешь? У нас ведь никогда не было ни сестры, ни брата. — Она испугалась и умолкла. То, что она сказала, было одновременно и правдой, и ложью.

— Ты подумала о Ральфе, — произнес Сильвестр. — Ты знаешь, как часто я думаю о Ральфе и как сильно я его ненавидел?

У нее вырвался безрадостный смешок.

— Да ты же совсем не умеешь ненавидеть, Сильвестр.

— Ральфа — могу, — возразил он. — И что-то во мне желает, чтобы у нас обоих не было их, ни Ральфа, ни Джеральдины, а были только мы. Ты выглядишь усталой, Фенни. Может быть, сегодня ночью рядом с Энтони подежурить мне, чтобы ты могла поспать?

Фенелла покачала головой. Врач тоже предлагал свою помощь, но правда заключалась в том, что она наслаждалась ночами, когда оставалась наедине с Энтони.

Когда Сильвестр ушел, она сняла одежду и забралась к Энтони под одеяло. Тепло его кожи успокаивало ее, хотя между ними стояли повязки. Когда Энтони скрючивался или стонал во сне, она гладила его, нашептывала ему на ухо целый шквал ласковых слов, давала воду, обрабатывала лопнувшие раны, плотнее укутывала в одеяло его трясущееся в лихорадке тело. Затем прижималась к нему, пока он не засыпал снова.

Просыпаясь утром, она сжимала его так крепко, что он не мог пошевелиться. Часто он уже не спал, смотрел на нее широко открытыми глазами. Никогда не отвечал на нежность, но и не прогонял ее от себя. Оберегая его душу, она ухаживала за его телом, радуясь каждой милости, которую могла оказать ему.

Она промывала его раны вином и перевязывала руки, покрытые ссадинами, при взгляде на которые невольно возникала мысль о том, что он пытался разобрать тюрьму по кирпичикам. Натирала мазью с ароматным пчелиным воском его кожу, слезавшую с него слоями, чтобы там, где она не была изранена, она не стала менее шелковистой. «Я вылечу тебя, любимый. Мы еще не стары, еще не все потеряно. Однажды я снова буду щекотать тебя, пока ты не попросишь пощады. Однажды я снова буду держать твою голову на коленях, а ты будешь рассказывать мне о своих мечтах».

Есть ему по-прежнему было тяжело. Его истерзанный желудок почти ничего не мог в себе удержать, по большей части извергая из себя все кровавым фонтаном. Фенелла бегала на рынок и покупала нежные весенние овощи. Мать часто упрекала ее в том, что она не любит готовить, но теперь Фенелла делала это с полной отдачей. Она обнимала Энтони, пока кормила его, и однажды встретилась с ним взглядом, терзающимся от унижения. Она отставила в сторону миску.

— Все хорошо, — произнесла она, целуя его. — Попробуй сам, хотя мне очень нравилось делать это вместо тебя. Можно мне хотя бы остаться рядом?

Он посмотрел на нее почти с мольбой. Она встала, осторожно вложила миску в его перевязанные руки, поцеловала в голову и вышла из комнаты.

За дверью обнаружился Кранмер, который хотел принести ей кувшин вина.

— Ну, как дела? — спросил он, и она рассказала.

Доктор одарил ее недоверчивой улыбкой.

— Он начинает бороться, — произнес он. — Вы идете ему на пользу, Фенелла, — и тогда, когда вы оставляете его одного, и в том случае, если находитесь рядом. Думаю, до того, как я уеду в Рим на следующей неделе, он попытается встать.

— А заговорить? — вырвалось у нее.

— Считайте, что тело — это авангард, — мягко ответил Кранмер. — Удары, которые получила его душа, оставили после себя такие раны, которые мы не можем ни охладить снаружи, ни смягчить при помощи бальзама. Они будут болеть долго, а затем незаметно начнут исцеляться.

— А если они загноятся?

Ей показалось, что он вздрогнул.

— Тогда придется их осторожно вскрыть, — с трудом произнес он. — Он ведь не один в целом мире, у него есть вы и мастер Саттон. Признаться, я никогда не был знаком с человеком, у которого были бы такие друзья.

Фенелла решила больше не говорить об этом.

— Что вы будете делать в Риме, доктор Кранмер?

— Я вхожу в состав посольства, которое должно еще раз изложить Папе Клименту дело короля.

— А если он откажется аннулировать брак?

Кранмер замялся.

— Может быть, тогда королю придется пойти своим путем одному, — произнес он. — Его совесть перец Богом превыше всего.

Что произойдет, если Генрих Английский не отступится от своего пути? Пойдет ли император войной на остров? Фенеллу охватил страх. Она больше не могла отпустить на войну мужчину, который находился за этой дверью и боролся за собственное достоинство. Она больше не могла рисковать его жизнью. Но именно этого он захочет: снова отправиться на войну, снова попытаться выжечь загноившуюся рану, которая не поддается излечению овечьим пометом.

Не успела она опомниться, как Кранмер сотворил над ее макушкой крестное знамение.

— Я попрошу Господа не оставлять вас, — улыбнулся он. — А мисс Болейн еще раз напоминает о том, что она с удовольствием придет вам на помощь, если потребуется.

— Я все еще не понимаю почему, — призналась Фенелла.

Он на миг задумался.

— Жизнь при дворе обрекает на одиночество, — произнес он, помолчав. — Кроме того, разве не радуется каждый из нас, встречая человека, которому просто можно доверять?

— И этого человека она нашла в лице Сильвестра? — Фенелла подняла взгляд. — Что ж, это я прекрасно понимаю.

— Я тоже, — ответил он.

С того дня Энтони стал есть самостоятельно. Она приносила ему воду, чтобы он мог умыться и постричь бороду, и однажды застала его за тем, что он пытался стоять на раненой ноге. Она не держала его вес, подламывалась, и ему повезло, что он успел ухватиться за кровать, а не ударился о каменный пол головой и плечом.

— Ты с ума сошел? — Фенелла кинулась к нему, нежно встряхнула, а затем прижала к себе. — Дай себе время. Кому и что ты снова пытаешься доказать?

От его взгляда сердце сжалось. Она ждала чего угодно — раненой гордости, гнева, но только не такой бездонной грусти.

— Присядь! — прикрикнула она на Энтони, указала на постель, грубо подняла его. Затем вышла из комнаты, обыскала дом сверху донизу, пока не нашла то, что искала.

Вернулась назад, бросила ему на колени находку.

— Вот тебе, глупый, упрямый человек. Ты не можешь ходить, и еще долго не сможешь — не потому, что ты слабак, а потому, что тебя пять лет держали в дыре прикованным к свинцовому шару. К тому же ты истощен до предела! Дай своим несчастным ногам покой, не пытайся срочно гнать их покорять гору. Пешком ты и так никогда не блистал, Энтони. Вот, изрисуй всю бумагу в доме своими кораблями.

Он удивленно поглядел на нее, и она поняла в этот миг, как сильно любит его, настолько сильно, что ей пришлось срочно уйти, чтобы Энтони не принял внезапно нахлынувшее на нее чувство за жалость. Следующие несколько часов он был предоставлен самому себе и провел время с бумагой и углем для рисования, а она играла два ужасных часа в шахматы с Сильвестром.

Когда стемнело, она вернулась к нему. Он лежал, как обычно, спиной к двери. Бумагу и уголь он положил у края кровати. Фенелла легла рядом с ним и уснула.

В какой-то момент, проснувшись ночью, она обнаружила его голову у себя на плече, он прижимался к нему щекой. Он спал мирно, как иногда бывало у канала, когда их окутывал аромат тимьяна. Она обняла его, и он издал какой-то негромкий звук, не болезненный, а довольный. Фенелла почувствовала, как счастье волнами струится по ее телу, она лежала и наслаждалась этим ощущением.

На следующее утро она рано пошла за водой, а когда вернулась, он сидел на постели, обернув бедра одеялом, торс его был обнажен, повязки сняты. Фенелла не испугалась. Он поднял голову, на глаза упала черная прядь.

— Фенхель, — произнес он, и голос его был хриплым от тоски.

Мгновение спустя она уже лежала в его объятиях.

В ту ночь он любил ее. Обвивал ее бедра здоровой ногой, утолял голод своими руками, покрытыми корочкой заживающих ран. В истощенном, измученном теле она узнала своего прекрасного мужчину, с которым они бесились под ивой и на ветвях черешни. Сначала его пальцы, а затем губы ласкали внутреннюю сторону ее бедер, пока она не начинала извиваться под его руками.

Она истосковалась по его острому уму, его злому чувству юмора, его манере разговаривать с ней так, как разговаривают друг с другом только мужчины. Он был второй половиной ее мира, и она тосковала по его теплу и улыбке, которые не знал никто, кроме нее и Сильвестра. Может быть, она грешница, испорченная баба, потому что тосковала по его любви больше, чем по всему остальному?

«Если ты поцелуешь меня еще раз туда, где я совершенно беззащитна, если ты еще раз погладишь меня там, между ног, у меня взорвется счастье». Но для этого было еще слишком рано, он должен был получить хотя бы половину счастья!

— Энтони, я хочу, чтобы ты был во мне! — воскликнула она и обхватила его голову, чтобы притянуть к себе.

Он высвободился, поднял взгляд.

— Нет, — с грустью произнес он. И не успела она помешать ему, как он продолжил любить ее руками и губами, и внутри у нее все взорвалось — от счастья и грусти одновременно.

В следующие ночи он любил ее так же, всякий раз, когда она ложилась с ним. Один раз она попыталась поговорить с ним об этом.

— Позволь мне тоже любить тебя, Энтони. Позволь мне поделиться с тобой своим счастьем.

— Нет, — ответил он, и на этом тему закрыли. Все равно он говорил только «да» или «нет», а еще ее имя, да и эти три слова произносил настолько редко, словно их нужно было экономить. Лишь один раз, когда после акта любви она гладила его грудь, он произнес целую фразу:

— Злись на меня, Фенхель, — сказал он. — Я не следил за штукой, которую подарил тебе.

— Боже мой! — воскликнула Фенелла. — Как же ты мог это делать и как я могу за это на тебя злиться?

Он пожал плечами и снова замолчал. Его тело замерло у нее в руках.

Однажды ночью Фенелла собрала все свое мужество в кулак, опустила руку ему между ног и выяснила, что то, что она хотела, невозможно. Твердый член, который когда-то так напугал ее, прежде чем Энтони научил ее любви, поник. Когда она решила погладить его, Энтони оттолкнул ее руку.

Этим ужасом Фенелла не могла поделиться даже с Сильвестром. Гнев и боль пробудили в ней решимость: «Я выясню, что с тобой случилось. Я не успокоюсь, пока не узнаю, что сломало в тебе эту силу». Но сначала нужно было позаботиться о том, чтобы выздоровели остальные его части, чтобы он набрал вес и в некотором роде вернулся к жизни.

Кранмер уехал в Рим.

— Все, чего я хочу, — сказал он на прощание, — это запереться в келье в Кембридже и тихо, с любовью читать свою Библию.

— Так почему же вы не позволяете себе сделать это? — удивилась Фенелла, которой в те дни хотелось чего-то подобного: «Почему мы не можем окопаться в Портсмуте и вести тихую, наполненную любовью жизнь, как сэр Джеймс и тетушка Микаэла?»

Кранмер пожал плечами и улыбнулся ей своей чудесной улыбкой.

— Возможно, таков закон великих времен: даже маленький человек не может оставаться маленьким.

Фенелла и Сильвестр стояли у цветущего куста бирючины, источавшего аромат, и махали ему вслед, когда он уезжал на своем чалом жеребце.

— Ты тоже думаешь, что он — маленький человек? — спросила Фенелла.

— Возможно, так и есть, — задумчиво ответил Сильвестр. — Он не Лютер, который готов сжечь мир ради своих целей, и не Тиндейл, для которого его дар — обязанность и компас. Томас Кранмер не является ни великим теологом, ни великим героем, но он постоянно старается поступать правильно. Да пребудет с ним Господь.

— Он в опасности?

Сильвестр пожал плечами.

— Никто не знает, откуда ветер будет дуть завтра, — произнес он. — Но король помешался на Кранмере. Он не даст ему упасть.

— Разве король не помешался еще на одном кардинале, про которого говорили, будто он правит страной? — напомнила Фенелла.

— Кардинал Уолси? — Сильвестр погладил подбородок. — Да, тут ты, пожалуй, права. Быть другом короля непросто. Но он никогда не прогнал бы Уолси, если бы тот не разочаровал его в вопросе брака. Кроме того, Генрих прекратил дело против него. Говорят даже, будто он послал ему кольцо, защищающее его от ареста.

— И ты думаешь, что он поступит так же и с доктором Кранмером, если тот разочарует его?

— Кранмер его не разочарует, — ответил Сильвестр. — Он особенный человек, всегда продумывает свои поступки. Знаешь что? Мне его уже не хватает. Я чувствовал себя гораздо лучше, когда он был здесь.

— Я тоже.

Они переглянулись, Сильвестр взял ее за руку.

— Теперь, когда он уехал, я чувствую себя так, словно мы двое детей, которые остались на корабле с тяжелораненым человеком, а корабль рушится на глазах.

Она вложила свои ладони в его.

— Мне хотелось бы поскорее поехать домой, Силь. В Саттон-холл, к своей повозке с хлебом и твоему отцу. Ко всему тому, что вселяет в нас уверенность.

— Думаешь, Энтони достаточно окреп для путешествия? — поинтересовался Сильвестр.

— Врач говорит, что он ничего больше не может сделать для него, — ответила Фенелла. — Опасность миновала. Энтони не умрет.

— Но будет ли он снова жить?

— Может быть, для этого ему нужно то, что было нужно всегда, — задумчиво произнесла Фенелла. — Солерос и морской хрен с солончаковых лугов, шум прибоя и запах смолы, которой пользуются конопатчики.

 

16

Роберт

Уайтхолл, ноябрь 1530 года

— Король желает вас видеть, милорд.

— Отлично, — вяло отозвался Роберт. Посыльные, которые отправляются в путь в такую бурю и вламываются в дом благородного человека, запыхавшись, никогда не приносят хороших известий. — Можно ли мне отправиться в путь завтра с утра? Как видите, я ужинаю со своей госпожой и не хотел бы, чтобы нам мешали.

Он бросил быстрый взгляд на Джеральдину, которая осторожно промокнула губы, хотя почти не ела ни тушенную в масле куропатку, ни карпа с корицей и сливами. Жена пожала плечами, словно спрашивая: «Зачем ты смотришь на меня? Все это меня не касается».

Платье, которое было на ней, он заказывал у портного, обшивавшего и Анну Болейн. Светло-голубое, с очень сложной серебряной вышивкой. Роберт любил, когда Джеральдина надевала этот цвет. Она была его королевой из голубого льда. То, что он не мог завоевать ее сердце, терзало его без меры, но он утешался тем, что это не дано и никому другому. Джеральдина была неприступной. Все искушения придворной жизни, из-за которых попадали в водоворот и мужчины, и женщины, оставляли его ледяную принцессу равнодушной.

Она повернулась к тарелке со сладостями, придирчиво осмотрев, повертела в руках сахарную розу и положила ее на место.

— Сожалею, мой граф, — ответил посланник. — Король просил передать, что дело не терпит отлагательства.

У Роберта вспотели ладошки. К этому следовало быть готовым. Тот, кому удавалось завоевать расположение короля, быстро падал и в бездонную пропасть. То, что поразительная Анна Болейн вела своего Генриха на поводке, словно прирученную обезьянку, не означало, что в Англии перестали преследовать еретиков. Человек, полагавший, что может запросто предугадать поведение Генриха Тюдора, совершал опасную для жизни ошибку.

Да, король хотел покончить с докучливой опекой со стороны Папы, но вместе с тем он приказал прилюдно сжечь Новый Завет Тиндейла перед собором Святого Павла. Крик, поднявшийся из-за сожжения Священного Писания, его не волновал. Он мог прощать своей любовнице чтение запрещенных трактатов, но это еще не означало, что он простил своего потерпевшего неудачу смотрителя флота, который протащил в страну сердце движения ересиархов.

Роберт не обманывался: если откроется его роль в распространении Библии Тиндейла, его ждет кое-что похуже смерти: медленное жалкое умирание, унижение и боль. И ко всему прочему боль от осознания того, что он сделал то же самое с невинным человеком, человеком, которому был обязан сладостью и мимолетностью счастья в своей жизни.

Он неторопливо вышел из-за стола, велел слугам принести ему берет и шаубе. Он мог бы попытаться бежать. Были готовы люди и корабли, способные вывезти оказавшихся под угрозой ареста реформаторов в безопасные немецкие княжества, но он не мог смириться с мыслью о том, что придется оставить Джеральдину. Однажды он предпринял робкую попытку поговорить с ней об этом, но она оборвала его на полуслове.

— Меня в немецкую глушь ты не увезешь, Роберт, — заявила супруга. — Здесь, при дворе, у меня и так мало того, ради чего стоит жить, но там будет меньше, чем ничего.

«У тебя был бы я», — с горечью подумал он и представил себе, как она смеется.

— Король прислал вам карету, — между тем сообщил ему посланник.

«Что ж, хоть не лодку». — Роберт вздохнул. Значит, его не повезут по реке в Тауэрскую тюрьму. Год назад на Темзе кишмя кишели лодки, поскольку никто из лондонцев не хотел отказать себе в удовольствии увидеть, как ненавистного кардинала Уолси повезут в то место, где он будет отбывать свое наказание и претерпевать всяческие мучения. В конце концов король проявил милосердие и пощадил кардинала.

За эту мысль Роберт решил твердо держаться, пока королевская карета галопом мчалась сквозь ночь и непогоду Нет, в отличие от Уолси он не был советником короля в течение многих лет, однако оба они пережили славные времена. За те месяцы, на протяжении которых создавался справочник для кораблестроителей, монарх династии Тюдоров никому не уделял столько внимания, сколько ему, графу Рипонскому. Роберт заставит его поверить в то, что все это не конец, что будут еще корабли, появятся новые труды, а значит, воплотятся и мечты о морской империи.

Но как такое может быть? Он сам запечатал источник, скормив паразитам ясный ум, фонтанировавший идеями. «Ради Библии Тиндейла, — тысячи раз оправдывался он перед самим собой, — ради будущего Англии», — но ничего не помогало. Он украл у своей страны самый прекрасный талант из всех, что ему доводилось встречать, а самого себя лишил единственного человека, с которым хотел бы дружить.

Как он умер? «От полного истощения, — говорила Джеральдина, получившая известие. — От тифа и загноившейся раны в груди».

Три причины смерти? Может ли человек умереть тремя смертями, одна хуже другой? Роберт хотел любой ценой узнать, что произошло, но потом пожалел, что затеял расспросы.

Почти четыре года он получал вести от Энтони Флетчера из Клинка, всякий раз изыскивая тайные пути, и тексты с рисунками узника позволяли ему продолжать работу над их общей мечтой. В награду он посылал ему в темницу самое лучшее, лакомые кусочки, которые никогда бы не попробовал Флетчер, шерстяные одеяла и взятки, чтобы охранники не истязали его по окончании мучительных допросов, как часто бывало в темницах. Но ему все же пришлось умереть таким образом, нелегким и недостойным.

А если бы он сам сидел в Тауэре? Стал ли бы кто-нибудь посылать деньги стражникам, чтобы избавить его от мучений и унижения? В щель между занавесками Роберт глядел на проносившуюся мимо черную Темзу и вдруг почувствовал ужасный холод. У него не было никого. Ни сына, ни друга, только Джеральдина, которая, наверное, даже не заметила бы, если бы у нее отняли мужа.

Зато Роберт очень быстро осознал тяжесть потери, когда у него отняли Флетчера. Внезапно из Клинка перестали поступать ответы. Вся его напористость, намеки и обещания ничего не дали. Вскоре он столкнулся с трудностями в работе, поэтому нужно было как можно скорее выяснить причину молчания и устранить ее с пути. Поскольку он уже не доверял своему тогдашнему посреднику, он нанял другого, нидерландца по имени Давид, который сам подвергался преследованиям за лютеранство, — и тот служил ему до сих пор. Когда Давид прибыл в дом с известием, он застал только Джеральдину, о которой Роберт говорил ему, что он может полностью доверять ей. Позже жена встретила его в дверях — на его памяти это был один-единственный раз.

«Твой черный неназываемый мертв».

Роберт думал, что ничто не может огорчить его больше, чем то, что Джеральдина никак не могла забеременеть от него. Но это известие было подобно удару обухом по голове. Вплоть до того момента он убеждал себя, что однажды, когда его положение станет более прочным, он сможет вытащить Флетчера из тюрьмы. Однажды они продолжат с того, на чем остановились, и Флетчер поблагодарит его за то, что он поддерживал в нем мечту. Но теперь все пропало. Без посланий из темницы он не сможет выполнить капризные пожелания короля. Его звезда стала закатываться и, судя по всему, сегодня погаснет совсем.

Дворец Уайтхолл, окутанный молчанием, возвышался в ночи. Стража расступилась, пропуская карету с Робертом в мрачную пасть ворот. Выедет ли он из этих ворот, будет ли он тем же человеком, кем был сегодня? Поскольку он был из числа высшего дворянства, его не могли подвергнуть пыткам, но вряд ли подобные тонкости закона будут волновать палачей, без зазрения совести отправлявших людей на костер.

Слуга в ливрее с королевскими инициалами ждал его на переднем дворе. Не поздоровавшись, не выказав положенного уважения, он повел его по одной из задних лестниц наверх, в личные покои Генриха.

Никакого трибунала. Интимная встреча со своим королем, сидевшим в подбитом мехом халате у огня. Перед ним стоял столик с закусками. Король ел пальцами. В комнате воняло угрем.

— Ваше Величество.

— Ах, бросьте. Оставим формальности.

— С удовольствием. — В тот самый миг, когда Роберт поднялся с колен, у него началась икота и он никак не мог остановиться. Недуг давно уже не одолевал его, и он забыл, как с ним бороться.

— Эй, вам что, нехорошо? — рявкнул король.

— Простите, — выдавил из себя Роберт, корчась от приступа икоты. — Просто небольшое недомогание. Выпил бокал плохого вина.

— Возьмите себя в руки, — отозвался Генрих VIII. — Я позвал вас сюда, чтобы поговорить, а не для того, чтобы наблюдать, как вы исторгаете из себя жалкие крохи своей души.

«Поговорить. Не для того, чтобы устроить арест». Роберт проглотил слюну, усилием воли заставил себя собраться.

— Нижайше прошу прощения.

— Да, да, я понял, — отмахнулся король. — Присаживайтесь. Угря предлагать не буду, а то вы опять начнете плеваться. Сказать вам? Вы излишне чувствительны. Ваши далеко идущие планы звучат красиво, но вы падаете вместе со всеми своими воздушными замками, стоит взвалить на вас малейший груз. Так было и с нашими планами насчет флота, верно? Несколько хорошеньких посудин мы построили, «Мэри Уиллоуби» неплохое судно, но с таким водоизмещением — двести тонн — это же просто игрушка. Когда все стало серьезно, когда стало нужно строить суда для мужчин, вы поджали хвост. Я уже целый год и один день жду чертежа, прямо как иудеи своего мессию, ха-ха!

Его «ха-ха» опять прокатилось по комнате, затем оборвалось, а когда он заговорил снова, в голосе уже не было насмешки, только холод.

— Насчет «Мэри Роуз», которую вы модернизировали, мне сказал герцог Саффолкский, будто она заваливается набок от малейшей ряби на волнах, гораздо хуже, чем мой «Генри Грейс э’Дью», по поводу которого вы возмущались. В его случае вы проделали отличную работу, поэтому для меня тем более остается загадкой, почему же с «Мэри Роуз» получился такой пшик. Скажите мне правду, Роберт, куда подевалась ваша способность создавать красивые корабли на пустом месте?

Король пристально смотрел на него своими маленькими глазами. Роберт обхватил себя руками прежде, чем его снова одолела икота.

— Не знаю, — поспешно произнес он.

— Дело в женщинах, Роберт? Может быть, ваша супруга выпивает из вас все соки, как моя — из меня?

Роберт колебался. Затем икота прекратилась и он кивнул. Кто скажет, что это неправда? Если бы он направил силы, которые тратил на то, чтобы завоевать любовь Джеральдины, на свои планы и мечты, возможно, ему удалось бы свершить много великих дел и без посторонней помощи. Флетчер никогда никого не любил, только дерево, из которого получались доски и шпангоуты.

— Значит, вы такой же, как я, — заметил Генрих Тюдор. — У вас нет сына.

Каждый раз, когда кто-то заговаривал об этом, рана открывалась вновь. Роберт от всей души хотел иметь сына, но после многих лет томительного ожидания он любил бы и дочь, маленькую копию Джеральдины, которая любила бы его тоже.

— Неблагодарная богомолка, а не дочь — вот и все, что мне было даровано! — фыркнул король. — Я бы научил своего сына, что это за. счастье — стоять под прямым парусом в ненастное утро и рассчитывать курс на день. А вы — нет, Роберт?

— У вас будут сыновья, мой король, — прозвучал ответ, который Генрих Тюдор хотел слышать от всех своих приближенных. — Когда будет улажен вопрос с вашим браком, Господь подарит вам чудесных сыновей, которые продолжат ваше дело на земле.

— Так, так, — проворчал король и проглотил кусочек угря. — А вы неплохо умеете говорить то, что хочется слышать мужчине, да? Но с женщинами вам нелегко, поскольку женщинам мало вычурных фраз. Мужчина должен показать, на что он готов.

Роберт икнул.

— Говорите, от моей Анны у меня будут сыновья, — продолжал король. — Но готова ли моя Анна, после всего, что я ради нее сделал, дать мне вкусить хоть немного в счет будущей радости? Еще чего! В постель короля госпожа Болейн не ляжет без короны на голове.

— Со мной было то же самое, — вырвалось у Роберта, хотя ему отнюдь не хотелось признаваться королю в собственном поражении в браке.

— Так, так, — протянул король. — Ваша Джеральдина и моя Анна могли бы быть сестрами, да? Значит, вам пришлось сделать из дочери рыцаря настоящую графиню, прежде чем она подпустила вас к своей сокровищнице, верно? И как же обстоит дело теперь? Серебряный ангел точно так же не родил вам сына, как и моя испанская сушеная слива. Вы не жалеете, что сыграли со столь высокой ставкой?

Роберт никогда не задавался этим вопросом. Поспешно прокрутил перед внутренним взором свой брак с Джеральдиной: унижения, обидные слова по поводу его маленького роста, смех над его недугом, колкие замечания, бившие больнее пощечин. С тех пор как он стал жить с Джеральдиной, его гордость превратилась в жесткий израненный комок. Слух и шептались у него за спиной, а при дворе злые языки судачили о том, с кем обманывает своего икающего карлика прекрасная Джеральдина. Но она его не обманывала. Она носила его имя и, несмотря ни на что, принадлежала ему.

— Нет, я ни о чем не жалею, — ответил он. — Сегодня я снова поступил бы так же. «Я снова взял бы тебя в жены, снова положил бы сердце к твоим ногам, чтобы ты могла всласть потоптаться по нему. И я снова отправил бы друга на смерть, потому что об этом попросила ты».

— Так, так, — в третий раз произнес король. — Там, где вам не хватает шарма, вы берете постоянством. И думаете, что этого достаточно?

«Нет», — подумал Роберт, но промолчал.

— Может быть, с вашей Джеральдиной следовало бы поступить по строгости, а не по любви, чтобы понравиться ей, — рассуждал король, чтобы сразу же резко сменить тему и снова вернуться к своему величественному множественному числу. — Не будем больше ходить вокруг да около, Роберт. Вторая орудийная палуба, которую вы навязали нашей «Мэри Роуз», и орудийные порты, которые вы в ней пробили, никуда не годятся, потому что этот перегруженный сундук уже не управляем. Герцог Саффолкский говорит, что впечатление такое, будто она трещит по швам. «Мэри Роуз» была нашим любимым кораблем. Вам не кажется, что вы заслуживаете быть как следует наказанным за то, что вы мне ее испортили?

Роберт потер повлажневшие от волнения ладошки.

— Я не виноват, — вырвалось у него. Он дважды икнул, понимая, что никогда в жизни не презирал себя сильнее.

— Ах, вот как? Что ж, давайте послушаем, кто же наш виновник, чтобы мы могли наказать его вместо вас.

— Энтони Флетчер, — пробормотал Роберт. Этот человек получил свое наказание сполна и уже не мог мучиться больше из-за его обвинений. — Возможно, Ваше Величество помнит его. В свое время… ик… этот корабел работал на меня. Я немного помог ему встать на ноги, а затем он был арестован, потому что… ик… ввез в страну запрещенные труды.

— Конечно, я помню. — Король склонил голову набок и посмотрел на Роберта странным взглядом. — Этот парень имел наглость воспользоваться для своих ересиархских нужд вашим кораблем, не так ли? Кроме того, он еще и испортил вашу работу над «Мэри Роуз»? Невероятно, на какую дерзость только не пойдет такой человек. И что же мы с ним сделаем? Повесим, выпорем и четвертуем? Трижды прогоним плетьми по городу, пока он не утонет в собственной крови?

— Он мертв! — воскликнул Роберт, дрожа от ужаса.

— Ах, он мертв. — Король зевнул. — Какая жалость. Тогда, наверное, не стоит трудиться, выкапывать труп и стегать его плетьми.

Роберта затошнило при мысли об этом, и он покачал головой. Труп, сказала ему Джеральдина, лежит на кладбище Скрещенных костей, где хоронят шлюх, в неосвященном известняке.

— А знаете, что нам теперь интересно? — продолжил король, словно задумавшись о чем-то. — Как ему удается портить вашу работу столь бесстыдным образом? Из этой дыры под названием тюрьма? Из могилы? Этот парень пугает нас. Может быть, его тело стоит не отхлестать плетьми, а насадить на кол, чтобы он не мучил нас своими длинными руками даже по ту сторону жизни.

— Он… — начал Роберт, но икота не дала ему договорить.

Король отмахнулся.

— Ах, бросьте. Сами справляйтесь со своим духом, который портит ваши чертежи. А мы займемся человеком, которого считаем в ответе за корабль. И чтобы наказать вас за ваше жалкое поражение, с настоящего дня мы лишаем вас права надзора за нашими кораблями.

— Нет, Ваше Величество! — Не успел Роберт опомниться, как уже стоял на коленях. Надзор над королевским флотом — это все, что у него осталось. Если король лишит его этого, он предстанет перед Джеральдиной с пустыми руками. — Сжальтесь, мой король. Ради нашего успеха дайте мне возможность проявить себя и исправить причиненный вред. Ваше Величество может заказать новую каракку тех же размеров, и я обещаю, что сделаю вам корабль, который повергнет в изумление весь мир. — Он сам не знал, как собирается сделать это, и потому торопливо добавил: — Прошу прощения, но лучшие годы «Мэри Роуз» уже позади, и она никогда не была способна на то великое, что многие видели в ней.

— Молчите! — закричал король. — С настоящего момента мы будем решать, на что способны наши корабли, вы поняли? Вы достаточно доказали, что не годитесь для этого, а дадим ли мы вам когда-либо возможность снова работать над нашими каракками, будет видно. Пока же вы проявите себя на другом поприще, если хотите спасти свою шкуру. Мы посылаем вас в Йорк. Этой же ночью.

— Нет, Ваше Величество, — снова вырвалось у Роберта, но теперь так тихо, что Генрих не услышал его. Впрочем, все равно приговор уже вынесен: его изгоняли со двора и возвращали обратно в йоркширскую грязь.

— Делегация, которая поедет с вами, уже готова. Четверо вооруженных людей, верхом на тех самых быстрых, словно ветер, жеребцах, которых вы разводите там, наверху. Если хотите знать мое мнение, вы разбираетесь в четвероногих, которые скачут по земле, гораздо лучше, нежели в дереве, которое плавает по воде. Почему же вам непременно понадобилось заниматься кораблями?

Роберт сам много раз задавался этим вопросом. Почему корабли, почему запретные труды, почему двор в Лондоне? Какое ему дело до Англии и ее прогресса? Если бы он отвез Джеральдину в Йоркшир, в мрачный, продуваемый всеми ветрами замок своей семьи, возможно, она научилась бы ценить хотя бы тепло и близость супруга. Может быть, в бесконечные йоркширские ночи они зачали бы ребенка? Ответа на это Роберт не знал. Он с самого детства хотел лишь одного: убраться прочь из болот, навстречу свету и будущему, и не оглядываться назад.

— А вы неразговорчивы, — заявил король Генрих. — Так что отправляйтесь незамедлительно. Вы можете велеть быстро упаковать самое необходимое? С учетом ваших быстроходных лошадей вряд ли вы пробудете в пути дольше трех дней, а после проделанной работы немедленно вернетесь обратно.

— Обратно? — пролепетал Роберт. Пересохшее горло болело от икоты.

— Да, а вы что думали? — Генриха снова будто подменили, он весело улыбнулся и заговорил тоном закадычного друга: — Вы думали, что я отправляю вас в изгнание? Или еще что похуже? Поэтому вы дрожите, словно осиновый лист, и не в состоянии произнести членораздельно ни одного слова?

Роберт потупился и кивнул.

— Те немногие люди, дарующие королю пару часов дружбы, редки и дороги, — пробормотал себе под нос Генрих Тюдор. — Слишком дороги, чтобы разбрасываться ими, не построив для них последний золотой мост. Я не дурак, Роберт. Я прекрасно знаю, что вы трус, который сунул бы в петлю шею собственной матери, лишь бы спасти свою. Вы знаете, чего я не могу забыть, несмотря ни на что? Ту ночь на вашем новом корабле. На орлопдеке. Когда мы, трое мужчин, мечтали, словно мальцы, вы и ваш корабел, который вас так позорно предал.

«Этого он не делал, — хотелось сказать Роберту, который тоже не мог забыть ту ночь. — Он умер, не сказав ни единого предательского слова, а я не успел даже поблагодарить его».

— Как бы там ни было, — устало произнес король, — мое доверие быстро не восстановить, но все же вы получите задание, чтобы доказать, на что способны. Как только завершится борьба за мое великое дело, я хочу стимулировать такое развитие флота, какого не помнит этот остров. Кто знает, если до тех пор вы будете вести себя прилично, возможно, я снова найду вам занятие среди моих корабелов.

«Возможно, — подумал Роберт. — Не трудитесь лгать во спасение, Ваше Величество. Вы же давно знаете, что без моего черного колдуна от меня никакого проку для кораблей».

— Благодарю за доброту, Ваше Величество, — пробормотал он.

— Да, да, ничего, — пробормотал в ответ король. — Сначала нужно отправиться во дворец Кавуд, это немного южнее Йорка. Там вы со своими людьми должны будете присоединиться к Гарри Перси, графу Нортумберлендскому, и арестовать человека, который разочаровал меня не меньше вашего. Мне нужен такой человек, как вы, который на собственном опыте знает, как умоляют и ластятся такие люди, как они пытаются очаровать и подкупить. Не позвольте себе смилостивиться над ним. Помните: если вы не привезете мне голову этого человека на блюдечке с голубой каемочкой, мне придется удовлетвориться вами.

Значит, вот каково его будущее: стать преследователем, который выволакивает людей из их домов и передает палачу.

— Кто же это? — пролепетал он.

— Кардинал Уолси, — ответил король. — Один из слишком многих, кто не оценил нашей дружбы. Тем не менее этот прожженный лжец, кажется, все же в некотором роде верен. Прежде чем ему пришлось распустить своих слуг, он передал мне в качестве прислужника неотесанного парня. «Томас Кромвель — умный парень, честно служивший мне, — сказал он. — Прошу вас, возьмите его к себе, Ваше Величество, я не хочу, чтобы из-за меня его растерзали собаки». Это в определенной степени порядочно, вы не находите? А вы бы сделали то же самое ради своего человека из Портсмута, если бы он не обманул вас?

Роберт не ответил.

В течение нескольких мгновений король позволил ему побарахтаться в собственном молчании, а затем продолжил:

— Кстати, ваш корабел отнюдь не мертв, и ему, похоже, рановато в могилу. Прошлой весной я отпустил его, решив, что пяти лет в Клинке более чем достаточно для расплаты за то, что он имел глупость попасть в руки такого человека, как вы.

Они долго ехали сквозь ночь, покрывая галопом большие расстояния, прежде чем на рассвете остановились в трактире, куда просто ввалились, мокрые и обессилевшие. Когда два часа спустя они вновь тронулись в путь, небо было серым, словно свинец. Вскоре снова должен был пойти дождь, еще более сильный, чем вчера.

Роберт слышал, как ворчат мужчины, но не обращал внимания на их недовольство. Безжалостно загоняя себя самого, своих людей и коней, он тщетно пытался пережить собственное поражение.

Следующим вечером, в ужасную бурю, они прибыли в местечко Кавуд, где, как и было запланировано, встретились с отрядом Гарри Перси. Молодой граф собирался переждать непогоду, но Роберт настоял на том, чтобы немедленно ехать дальше. Не в силах вынести напряжения, он не мог еще дольше оттягивать этот момент, и Перси, болезненный худощавый молодой человек, не осмелился возразить. Вместе они поехали навстречу серым стенам Кавудского дворца, где жил Уолси с горсткой последних приверженцев.

У ворот не было ни единого стражника. Преследователи беспрепятственно ворвались во дворец и застали кардинала и двух молодых людей за ужином. Стол, застеленный белоснежной скатертью, был уставлен серебряной посудой и бронзовыми подсвечниками. Уолси всегда славился своим изысканным вкусом, но за исключением стола комната выглядела жалко. Слабый огонь в камине не отапливал сводчатую комнату, и ни свечи, ни факелы, торчавшие в стенах, не могли развеять сумрак. С холодных стен постоянно капало.

Сам кардинал выглядел не лучше. Роберт испугался. Этот человек был по-прежнему толст, как бочонок, но его лицо с обвисшими щеками имело желтовато-сернистый оттенок, а на лбу, несмотря на царивший в комнате холод, у него выступил пот. Он почти не притронулся к стоявшим перед ним блюдам.

— О, как мило! Гости в нашей глуши, да еще в столь поздний час, — произнес Уолси, стараясь сохранить лицо. Когда он попытался встать, чтобы приветствовать промокших до нитки гостей, его тяжелое тело заколыхалось. — Мой граф Нортумберлендский, как я рад вас видеть. И милорд Рипонский, если я не ошибаюсь? К сожалению, нам не часто доводится бывать при дворе.

Сначала он протянул руку Перси, затем, сразу же, Роберту. Тот скрестил руки за спиной, невиданный афронт, но рукопожатие с Уолси казалось ему поцелуем Иуды. Если кардинал и испугался, то виду не подал.

— Знай мы, что вы приедете, подождали бы вас, не стали бы садиться ужинать, — произнес он. — Все, что мы можем вам сейчас предложить, уже остыло. В этой местности, к несчастью, все стынет просто в мгновение ока.

— Я ничего не имел бы против холодного мяса и бокала вина, — капризно заметил один из людей Перси.

— О, прошу вас, присаживайтесь же, вам сейчас же наполнят тарелку.

От болезненной улыбки лицо Уолси казалось перекошенным, а жест, которым он указал на стол, судорожным. Роберт посмотрел на Перси. В конце концов, это ему была поручена щекотливая миссия сообщить кардиналу причину их визита, а значит, помешать своему человеку преждевременно набивать себе желудок от его щедрот. Кроме того, считалось, что Перси ненавидит кардинала, поскольку тот вырвал у него из рук Анну Болейн и подсунул ее королю. Но Перси стоял у стены, опустив голову, и не шевелился.

Едва первый человек уселся, чтобы отправить себе в рот кусок жаркого, как остальные присоединились к нему. Один из людей Роберта набросился на блюдо с паштетом из дичи. Роберт понял, что должен действовать, ему не хотелось, чтобы их позорное появление стало еще более позорным.

— Остановитесь! — воскликнул он. — Мы приехали не в гости, а по поручению короля. Ваше преосвященство, нам с милордом Перси поручено арестовать вас и немедленно доставить в Лондон.

Пергаментная кожа кардинала побледнела. Он попятился, завел руку за спину, но там не было ничего, что могло бы послужить ему в качестве опоры. Кто-то из молодых людей вскочил и подхватил Уолси под мышки, прежде чем тот рухнул на пол. Униженный кардинал висел на руках у своего слуги, не в силах совладать с собой.

— Немедленно? — пролепетал он. — Ночью?

Поскольку больше никто не отреагировал, Роберт кивнул. Может быть, апостолы поступили с Иудой точно так же? Может быть, мнимый предатель просто оказался дураком, которому пришлось выполнять всю грязную работу, поскольку все остальные чинно держались в стороне? Или нужно родиться с пятном на душе, чтобы стать Иудой?

Молодой человек застонал под весом Уолси. Перси подошел к нему и протянул руку.

— Позвольте вам помочь, ваше преосвященство.

— Ах, нет, милорд Нортумберлендский. — Уолси сумел доползти до стола и опереться на его край. — Не могу винить вас в том, что происходящее доставляет вам удовольствие. Анна с ее горящими глазами была для вас не просто игрушкой, а я никогда не думал, что вы простите мне мою роль в этом деле. Но вы, милорд Рипонский? Как же так?

Он повернул голову к Роберту:

— Позвольте спросить, что я сделал вам? Мы ведь почти незнакомы. Я как-то был зол, что вы со своим корабельным лепетом помешали моему праздничному столу в честь Троицы. Я в кораблях никогда не разбирался и никогда не мог быть товарищем в этом деле своему королю, как ему того хотелось. Но разве за это выволакивают больного человека из дома среди ночи, в туман и сырость?

— Я выполняю приказ, — со всей строгостью, на какую был способен, произнес Роберт. — Это не имеет никакого отношения к моим личным предпочтениям или неприязни.

Нечто подобное он говорил и Флетчеру, когда допустил, чтобы вооруженные ищейки ворвались на его корабль. «Я должен выполнить приказ, иначе мы потеряем все, что построили», — сказал он тогда и вспомнил расширившиеся от ужаса глаза мужчины, которого повалили на пол. Эта картина до сих пор преследовала его в кошмарных снах. «Пойми меня! Держись! Это не имеет никакого отношения к моей приязни», — говорил Роберт. Возможно, Флетчер не слышал его. Удар дубинкой пришелся ему в голову, из уха хлынул фонтан темной крови. Пять лет этот человек был закован в цепи в Клинке, но он не умер от этого, он не остался на совести Роберта. Кто-то сообщил нидерландцу Давиду ложное известие, а Флетчер, крепкий, как седельная кожа, давно пережил и удар дубинкой, и все годы тюрьмы.

— Неужели я не заслуживаю даже ответа? — поинтересовался кардинал Уолси. — Что ж, тогда не стану вас задерживать, попрошу своего юного друга принести мне плащ. Вы ведь позволите мне плащ в такую зимнюю стужу, не так ли, милорд Рипонский? А этому чудесному молодому человеку, его имя Джордж Кавендиш, вы не станете вменять в вину, что он до самого конца хранил верность своему старому господину?

— Поверьте мне, ваше преосвященство, — вмешался Перси, прежде чем Роберт успел сказать хоть слово. — Что бы ни произошло между нами из-за мисс Болейн, в одном вы должны мне поверить: происходящее здесь не доставляет мне ни кагтли удовольствия.

Уолси сделал шаг к нему, похлопал Перси по плечу.

— Вы отличный человек, милорд. Рядом с вами дева Анна могла бы состариться со всеми почестями. Да благословит вас Господь. Джордж, мальчик мой, вы окажете мне эту последнюю услугу?

Молодой человек бросился прочь за плащом своего господина.

Перси повернулся, и Роберт заметил, что высокий молодой человек шатается, будто вот-вот упадет в обморок, словно девица.

— А вы можете занять мою должность вместо меня, — сказал он, обращаясь к Роберту. — Кажется, вы лучше подходите для нее, нежели я.

Они делают из него Иуду. Кавендиш вернулся с плащом, и Роберту пришлось вести старика вниз по лестнице, а затем к воротам. Будучи церковником высокого ранга, Уолси привык ездить верхом на светлом муле благородных кровей, но, став пленником короля, он этой чести, судя по всему, лишился. С мулом они продвигались бы слишком медленно. С тем, что Перси сказал Уолси, что у него есть необходимое время, Роберт, Иуда, мог не считаться.

— Следуйте за мной, — велел он.

Кардинал протянул к нему маленькие жирные ручки, пальцы на которых были усеяны перстнями. Самым броским из них было золотое кольцо с большим рубином.

— Такие кольца король Генрих дает людям, которых когда-то называл друзьями, — печально подытожил он. — Я должен был бы показать его в случае, если бы меня пришли арестовывать, но я не смею надеяться, что этот дар любви смягчит вашу решимость.

«Я не Иуда! — едва не крикнул Роберт. — Я просто хотел как лучше — прогресс и свободу для страны, великих кораблей и великих умов».

— Сам король отдал приказ о вашем аресте, — с трудом выдавил он из себя.

— Ну ладно. — Уолси вдруг протянул ему руки. — Вы не хотите связать мне руки?

Роберт покачал головой, отвернулся и пошел прочь. Он не мог предугадать, что его люди, сделав соответствующий вывод из его поведения, будут обращаться со стариком, словно с падалью. Они толкали кардинала к перилам и обратно к стене, насмехаясь над ним, в то время как люди Перси шли за своим господином, как и полагалось. Роберт слышал лишь удары, крики и побои, но ни разу не обернулся. И только дойдя до подножия лестницы, когда бледный как мел Перси провел мимо него кардинала, он осмелился посмотреть назад.

На одной из ступенек осталась туфля Уолси, красная замшевая домашняя туфля, какие носят богатые люди из обеспеченных домов.

 

17

Фенелла

Портсмут, 1531–1532 годы

Екатерину, маленькую королеву, родившую Генриху Тюдору пятерых мертвых детей и одну живую девочку, нельзя было больше именовать королевой. Испанка, стоявшая на возвышении двадцать лет назад, когда спускали на воду «Мэри Роуз», была изгнана из Лондона — так в Портсмуте прогоняют со двора слугу, если он болен какой-то омерзительной болезнью. Такому слуге нигде не найти работы, ему приходилось искать пристанище в «Domus Dei» и привыкать питаться объедками и подаянием.

Отвергнутая королева нашла приют в отдаленном уголке империи, вдали от Мэри, ее единственного живого ребенка. У Фенеллы не было детей, у нее были лишь Лиззи и Люк, которых она помогала воспитывать, но при мысли о том, что у нее могли бы быть дети от Энтони и с ними пришлось бы расстаться, сжималось сердце.

В тот вечер, когда Фенелла услышала о судьбе королевы Екатерины, она пошла в комнату матери, чтобы обнять ее. С матерью ее связывало немногое, она редко занималась чем бы то ни было, кроме шелушения бобов, жалуясь при этом на устройство мира. Но когда-то она сказала отцу Фенеллы: «Присматривай за малышкой. Она — все, что у нас есть».

Мать бросилась ей на шею и пробормотала:

— Деточка моя, ах, моя деточка. С тех пор как сатана вселился в Лютера, мир снаружи стал совсем злым.

— Не такой уж он и злой, мама, — сказала Фенелла.

— Да что может знать такое невинное существо, как ты? Надо было тебе в конце концов взять в мужья дядиного соседа. Даже если он был стар и у него была чесотка, он дал бы тебе дом.

— Разве у нас нет дома? — удивилась Фенелла. — Разве Саттон-холл — не самый лучший дом, о котором можно только мечтать?

— Он прекрасен, не спорю, — согласилась мать. — Но твой красивый сын рыцаря все же не даст тебе свое имя. Может быть, у тебя всего в достатке, но свое обещание он не сдержит.

— Сильвестр добр ко мне! — возразила Фенелла. — Какое мне дело до росчерка на бумаге, пока мне живется лучше, чем любой другой женщине?

— Ты не служанка, чтобы довольствоваться таким уделом — делить с мужчиной постель и еду, — строго заявила мать. — Ты дочь уважаемого человека, который переворачивается в гробу, поскольку союз его единственного ребенка не благословен. Если ты подаришь сына своему Сильвестру, он родится бастардом и не будет иметь права унаследовать этот дом. А если твоему Сильвестру придет в голову взять себе другую, как он взял еретичку, то ему никто не помешает вышвырнуть тебя на улицу вместе с твоим ублюдком и старой матерью.

«Да нет у меня ублюдка, — с грустью подумала Фенелла. — Мужчина, от которого мне больше всего хочется родить ублюдка, не может мне его сделать». Она посмотрела на свои руки. Кольца с аквамарином, которое подарил ей Энтони, не было: однажды он снял его с ее пальца и бросил в сундук.

— Я не могу быть тебе мужем, Фенхель, — сказал он. — Зачем же ты будешь носить мое кольцо?

— Потому что ты самый большой дурак из всех, что ходят по этой земле! — закричала она на него. — Ты мой муж. Я люблю тебя, и если я не могу носить твое кольцо, то не хочу иметь никакое кольцо в мире.

Он поцеловал ее палец и бьющуюся на запястье жилку.

— Бедная моя Фенхель, — с грустной нежностью, которую она так любила в нем, произнес Энтони. — Если бы я не был уверен, что на небе ничего нет, я возненавидел бы его за то, что оно не может даровать лучшей жизни самому лучшему из всех своих творений.

— Ах, Энтони, как ты можешь такое говорить? Я никогда не смогу злиться на тебя за это.

Он долго смотрел на нее, словно впитывая в себя каждую черточку ее лица, но больше ничего не сказал и снова погрузился в привычное молчание.

— Сейчас, когда разрушаются основы мира, жизнь в семье должна быть упорядоченной, — снова пролепетала ее мать.

Фенелла насторожилась. Именно эти слова постоянно повторял отец Бенедикт. Монах в далекой Германии требовал обновления Церкви, переехавший в Бельгию теолог переводил Библию на английский язык, король в Лондоне противился указаниям Папы, а здесь, в Портсмуте, два старика цеплялись за край стола, опасаясь, что их мир рухнет. Мать подняла вверх указательный палец.

— Если бы ты была хозяйкой под крышей этого дома, ты могла бы запретить принимать еретиков, убийц и дьяволят, которые увлекают тебя и твою родню в пропасть.

«Еретиков, убийц и дьяволят… Все это воплощено в одном-единственном человеке. Мой бедный возлюбленный, на что же еще они считают тебя способным, худого и тихого мужчину, при всякой возможности избегающего людей?» Чаще всего Энтони ночевал на верфи, и Фенелла удивилась, что мать вообще заметила его присутствие. Он поднимался наверх, чтобы поухаживать за отцом Бенедиктом, и оставался на ночь только тогда, когда Фенелла упрашивала его любить ее. С утра до ночи он погружался в работу, строил речные баржи и плоскодонные суда, ремонтировал буксиры и патрульные лодки, латал течи и перетягивал такелаж.

— Я мог бы предоставить верфь ему одному, — говорил Сильвестр. — Я не нужен ему, но я так люблю работать с ним. Стоит мне увидеть эти проворные руки, держащие тесло или тесак, я узнаю в нем прежнего Энтони.

— Счастлив ли он за работой, Силь? Он счастлив хотя бы там, внизу, со своими кораблями?

— Он рад, что может делать то, в чем разбирается, и не жить за наш счет, — ответил Сильвестр. — Ребята в доках относятся к нему уже чуть помягче, и даже самые оголтелые постепенно начинают понимать, что в кораблестроении ему нет равных. Они спокойно дают ему выполнять свою работу, и ему от этого легче. Но счастлив ли он, Фенни? Этого блеска в глазах, мягкой улыбки, радости от собственного мастерства я в нем больше не вижу. Я надеялся, что он оттает в твоих объятиях, но если он не может даже это… — Сильвестр не договорил, оборвав фразу на середине.

— Мне кажется, что он так и не выбрался из темницы, — сказала Фенелла. — Он по-прежнему ее пленник, со свинцовым шаром на ноге.

— Я отдал бы все, чтобы разбить эту проклятую цепь, — выдавил из себя Сильвестр. — А потом мне хотелось бы исцелить рану под ней, как ты поступила с той, что на его теле, — и пусть даже это будет заплесневевший овечий помет. Я готов задействовать все средства, чтобы очистить его сердце от этого гноя.

«Я тоже», — подумала Фенелла, хотя, конечно, догадывалась, что это легче сказать, чем сделать. Матери же она ответила:

— Сэр Джеймс не впускает в дом людей, которые не были бы достойны его доверия, и уж точно никаких дьяволят.

— Ах, сэр Джеймс, — отмахнулась мать. — По характеру он словно святой Франциск, и ему кажется, будто доброта может спасти весь мир. Если ты хочешь понять, как обстоит дело с сатанинским убийцей, тебе лучше спросить об этом у чернобровой Летисии.

— Чернобровая Летисия, как ты ее называешь, на вопросы не отвечает.

— Разве это недостаточно красноречиво? — наставительным тоном поинтересовалась мать. — Если ты носила в себе семя зла и помогла ему появиться на свет, как же ты можешь открывать потом рот? Особенно если сын дьявола убил ее мальчика, милого Ральфа.

— Довольно. — На глазах Фенеллы выступили слезы ярости. —

Вы все мелете, словно мельничные жернова, болтаете всякую чушь! Разве вы не понимаете, что перемалываете в своих жерновах человека?

С этими словами она поднялась, поцеловала мать в лоб, хоть и злилась на нее ужасно. Как бы там ни было, она имела право хотя бы поцеловать мать, в то время как Мария Тюдор, избалованная английская принцесса, возможно, понятия не имела, где находится ее мать.

«В отличие от Марии и Екатерины у нас нет причин жаловаться», — сказала она себе. Более того, у нее есть причины благодарить Небо: в то время как старый кардинал Уолси умер в тюрьме, жалкий и одинокий, ее Энтони был жив и даже поправился. Насколько может поправиться человек, выбравшийся из ада. На спине оставалась паутинка следов от плетей, на бедрах красовались круглые клейма, а шрам на лодыжке был похож на кратер. Он стонал во сне, его тошнило кровью, стоило ему съесть что-то лишнее. Он разговаривал только тогда, когда его заставляли, он замыкался в себе, в нем умерло очарование, с которым его тело любило ее тело. И последнее было хуже всего. Они потеряли свое наполненное небо, свои улыбчивые ночи, свою нежную тайную вершину.

Он делал то, что делал всегда, — безжалостно изнурял свое тело, чтобы вернуть ему силу и твердость. Так же, как когда-то он учился стрелять из аркебузы, Энтони сейчас учился в сумерках плавать.

— Зачем ты это делаешь? Многие люди не умеют плавать, даже те, кто всю свою жизнь ходит в море.

Он пожал плечами.

— Может быть, я бросился бы в море, когда за мной пришли люди короля, — ответил он. — Но я не умел плавать.

— Разве ты этого хотел? — удивилась Фенелла.

Она помнила, как Сильвестр рассказывал ей: «Он вышел навстречу королевским ищейкам, будучи уверен, что ему нечего скрывать. У них не было причин бить его, и он вообще не сопротивлялся».

В последующие годы сэр Джеймс частенько размышлял о побеге. При определенных условиях дворянам давали возможность спасти таким образом своих родственников, вырвав их из лап закона, но Энтони считал, что об этом и речи быть не может. «Я не еретик, — сказал он Сильвестру. — От чего мне бежать?»

— Разве ты хотел этого? — снова спросила она и погладила его по мускулистой от плавания руке.

Его плечо вздрогнуло под ее ладонью, он отвернулся.

— Мне хотелось бы, чтобы у меня был выбор, — ответил Энтони.

Он научился стрелять, потому что мужчина, который нетвердо стоит на ногах, чувствует себя более уязвимым, нежели другие люди. По этой же причине он учился плавать. Он всю жизнь пытался избежать проклятия, которое постоянно опережало его на шаг.

«И все равно мы можем считать, что нам повезло, — думала Фенелла. — У нас есть дом, в котором никогда не течет крыша, нас кормят вкусными блюдами, огонь согревает нас. У нас есть люди, с которыми мы можем поболтать после проделанной работы и попеть под аккомпанемент лютни. Наши старики, хоть и ведут себя склочно и мрачно, чисто вымыты, за ними хорошо ухаживают, у нас отличные дети, которым нигде не было бы лучше».

Маленький Люк, которому исполнилось почти девять, уже ходил с мужчинами на верфь, чтобы посмотреть, чем занимается кораблестроитель, а его сестра Лиз училась у тетушки Микаэлы вести большое домохозяйство мирового судьи.

— Вы слишком балуете обоих, — говорила Ханна Фенелле. — Вы морочите им головы. Ты же знаешь, Сильвестр никогда не женится на мне, а мои дети не будут его наследниками. Они могут стать только слугами, и им будет больно, оттого что их воспитывали как господ.

— Почему это Сильвестр не женится на тебе? Вот вернется он домой, я ему вправлю мозги и скажу, в какое двусмысленное положение он ставит тебя и детей.

— Оставь его, — осадила девушку Ханна. — Времена, когда я на это надеялась, миновали. Я на восемь лет старше его, и каждый прожитый год отлично виден по мне.

— Глупости! — воскликнула Фенелла и вдруг заметила, как поседели волосы, выбивавшиеся из-под чепца Ханны. — Сильвестр не тот человек, который способен оттолкнуть женщину только потому, что ее молодость уже позади, в отличие от…

Ханна желчно расхохоталась.

— От короля, ты хочешь сказать? Нет, это уж точно. Сильвестр не какой-то там вечно токующий тетерев, а лебедь, отдающий свое сердце лишь однажды.

— Ну вот, именно это я и имею в виду, — обрадовалась Фенелла. — Так почему же он не женится на женщине, которой отдал свое сердце, не будет заботиться о ее детях и, если того захочет Господь, не родит с ней еще детей?

Глаза Ханны сузились.

— Ты пытаешься меня одурачить или действительно не знаешь?

— Зачем мне тебя дурачить? Сильвестр никогда не хотел жениться, потому что пообещал Энтони защитить меня с помощью помолвки. Но мы уже слишком долго пользуемся этой его дружеской услугой. Если Энтони не женится на мне, то в этом виноваты, конечно же, не ты и не Сильвестр.

— И ты хочешь сказать, что Сильвестр хочет этого? Чтобы Энтони женился на тебе? — Ханна по-прежнему пристально смотрела на нее прищуренными глазами.

— А чего же еще? — не поняла Фенелла. — Мы с Энтони — два человека, которых он любит в своей жизни больше всего на свете, и он сделал все, чтобы облегчить наш путь. — Как это обычно бывало, она заметила, что сказала лишнее, уже после того, как слова были произнесены.

Ханна не стала слушать ее извинений, расхохоталась.

— Точно, Фенелла, вы — два человека, которых он любит в этом мире больше всего на свете!

На следующий день Ханна как ни в чем не бывало снова пекла с ней и тетушкой хлеб, но, когда Фенелла загружала повозку, тетушка отвела ее в сторону.

— Я-то думала, что сын моей сестры поступает с тобой, как подлец, — произнесла она. — На самом же деле он повел себя, как человек чести. Скорее он ведет себя, как подлец, с той несчастной, которая рыдает у бочонка с солью.

От удивления Фенелла не могла произнести ни слова. Тетушка рассмеялась.

— Не смотри на меня так, словно я вот-вот откушу твою растрепанную голову, гребешок. Ты, счастливица, могла выбирать между двумя самыми лучшими парнями на всем туманном острове, но за то, что ты выбрала не золотую треску, а черную морскую звезду, я на тебя не в обиде.

— Правда?

Микаэла перестала улыбаться.

— Да, — ответила она. — Черная морская звезда, может быть, и таскает за собой огромную глыбу, но, если хочешь знать мое мнение, человек, в душе которого плещется такое море, стоит того, чтобы таскать тяжкий груз. Хоть я и сержусь на него за то, что он делает из всего тайну. А на тебя с треской — не меньше.

Фенелла бросила хлеб в повозку и обняла Микаэлу.

— Вы правы, — сказала она. — Но злиться можете только на Энтони и меня, но не на Сильвестра, который просто играл в нашу игру, потому что хотел нам помочь. Я счастливица, это правда, но я никогда не могла выбирать между ними. Мы с Энтони были парой, с тех пор как впервые встретились на верфи, и ровно столько же Сильвестр для нас лучший друг, которого только может желать человек.

Тетушка Микаэла высвободила руку и дернула себя за нижнее веко, пристально глядя на Фенеллу.

— И ты действительно веришь в то, что говоришь мне? Ты хоть иногда пользуешься своими светлыми глазенками для того, чтобы видеть, или только для того, чтобы утонуть в бездонном взгляде своего возлюбленного, а?

Фенелла, ничего не понимая, уставилась на нее и вдруг осознала, что Микаэла по-прежнему красавица, хотя она ничего не предпринимала для того, чтобы разгладить морщины на лице или спрятать растущие в ушах волосы.

— Не знаю, — сказала она. — Иногда я опасаюсь, что четко вижу только Энтони, а все остальное — несколько размыто.

— Кажется, это действительно так и есть, — проворчала тетушка. — Черная морская звезда слеп, пока смотрит не на корабль, он и тебя заразил своей слепотой. Да благословит Господь вас, слепцов, да чтобы эта слепота не стала ни вашей погибелью, ни погибелью третьего слепца, за компанию. Если уж ему обязательно кого-то наказывать, то пусть задаст трепку холодной медузе в Лондоне, той ни от чего не бывает больно.

— Холодная медуза в Лондоне — это Джеральдина?

— А кто же еще? — нахмурилась тетушка. — Ты знаешь еще кого-нибудь, у кого там, где у всех остальных сердце бьется о ребра, нет ничего, кроме холодной вязкой массы?

— Нет, не знаю, благодарение Богу! — воскликнула Фенелла. Когда-то она знала еще Ральфа Флетчера, но того не стало.

— Только не говори ее отцу, что я называю его обожаемую дочурку медузой, — попросила Микаэла. — Он не виноват. Несчастный глупец не может разлюбить ее, хоть и молчит, чтобы не сердить нас. Несмотря на все, что она сделала, дочь для него — самая яркая звездочка на небе.

— Это сделала не она, а ее муж, — вяло попыталась защитить Джеральдину Фенелла.

— Она выросла с этим мальчишкой, — спокойно ответила Микаэла. — Если бы в ее теле была хоть искорка чувств, она восстала бы против того, что из-за ее мужа над ним так бесчеловечно издеваются. У этой чужачки, Анны Болейн, сердце кровью обливалось, а Джеральдина Саттон по-прежнему холодна, словно шербет, и волосы себе из ноздрей выщипывает.

На глазах Микаэлы блестели слезы. Фенелле очень хотелось остаться с ней, но она понимала, что, если не совершит вечернюю прогулку с повозкой, в некоторых домах нечего будет подать на стол.

— Мне пора ехать, — мягко произнесла она. — В «Domus Dei» брат Франциск ждет, что я заберу мешки с хлебом.

— Правильно! — Во двор, никем не замеченный, въехал сэр Джеймс. На нем был подбитый мехом шаубе мирового судьи, поэтому можно было сделать вывод, что он прибыл с заседания городского совета. Он спешился, передал коня слуге и обнял Микаэлу за плечи. — Не позволяй себя задерживать, Фенелла. Моя свояченица — ангел с волосатыми ушами, но ее язык и черта сведет с ума.

Он положил подбородок на голову Микаэлы и принялся покачиваться с ней в лучах заходящего солнца.

«В этом доме полно женщин, на которых не женятся, — вдруг осознала Фенелла. — Ситуация со мной и Ханной достаточно безумна, но почему сэр Джеймс не сходил к священнику с этим испанским золотым слитком, который так любит?»

Она села на повозку, а сэр Джеймс повел Микаэлу к дому, но в дверях та еще раз обернулась.

— Будь добрее к моей черной морской звезде! — крикнула она вслед Фенелле. — Хоть с ним и непросто. Он гораздо лучше, чем кажется на первый взгляд.

Свой хлебный обход в тот день Фенелла, погруженная в размышления, совершила небрежно. Возвращаясь с наступлением темноты с пустой повозкой в Саттон-холл, она увидела, что со стороны гавани едет Сильвестр на своей кобыле. Обычно в седле перед ним сидел мальчик, но сегодня он был один.

— Где Люк?

— Остался на верфи, — ответил Сильвестр. — Ближе к вечеру Энтони стал показывать ему, как делать из горной сосны настоящий шпангоут, и Люк со слезами на глазах; заявил, что ни в коем случае не может ехать домой. Тогда Энтони предложил оставить его на ночь.

— Энтони? — удивилась Фенелла. — Ты говоришь о человеке, который ни с кем словом лишний раз не перемолвится и который прячется, едва завидев чужого человека? Он добровольно оставил у себя ребенка, который постоянно задает какие-то вопросы?

Сильвестр спешился и помог ей выбраться из повозки. Стоя рядом, они облокотились на повозку, как поступали часто, чтобы отдохнуть после долгого дня.

— С Люком он разговаривает, — произнес Сильвестр. — Ты разве никогда не видела этого? Перед Люком он садится на корточки, чтобы их глаза были на одном уровне, и отвечает на все его вопросы. Мой друг Энтони, никогда не умевший ждать, проявляет ангельское терпение, общаясь с этим мальчиком. И что самое поразительное — он сам задает ему вопросы. Сегодня Люк начал говорить о Боге и молитвах, и Энтони спросил его: «Ты уже хоть раз видел это, Лукас? Ты просил Бога о чем-то, чего тебе хотелось, и он исполнил твое желание?»

— И что же сказал Люк? — поинтересовалась Фенелла.

— Он умный мальчик, — ответил Сильвестр. — «Так делать нельзя, — сказал он. — Молиться за то, чего хочешь, а не за то, о чем говорят нам священники. Но мама говорит, что мы можем делать это про себя. Бог все слышит. Поэтому я попросил его подарить мне мяч для игры в футбол, хотя король запретил это, как священники — молитвы. И через два дня тетушка Микаэла сшила мне из тряпок мяч, а сэр Джеймс сказал, что я могу играть им во дворе, потому что королевские чиновники не Бог и не могут все слышать».

«Как же нам повезло, — думала Фенелла. — Что бы ни случалось, мы благословенны и наша жизнь чудесна».

— Я подбежал к нему, отвел Энтони в сторону, — продолжал рассказывать Сильвестр. — Я знаю, что он сомневается в существовании Бога, поэтому я поспешно сказал: «Я тебя прошу, не лишай мальчика веры».

Фенелла не стала говорить Сильвестру, что Энтони не сомневается в существовании Бога, а уверен, что ничего подобного нет в пустых небесах. Это была тайна Энтони, и она собиралась сохранить ее.

— Он так и сделал, правда? — с некоторым страхом спросила она.

Сильвестр улыбнулся.

— Знаешь, что он мне сказал? «Не глупи, Сильвестр. В Бога, которому небезразличны футбольные мячи для маленьких мальчиков, поверит даже такой черт, как я». За черта я его стукнул кулаком, мягко и осторожно, но вместо того чтобы закрыться, он стукнул меня в ответ, и Люк тут же оказался рядом и стал подзадоривать нас, как борцов на ринге.

— О, Силь, это чудесно! Жаль, что меня там не было.

Сильвестр погладил ее по руке.

— Ты знаешь, я по-прежнему верю в то, что разбитое можно исцелить и что у вас может быть маленький мальчик. Я бы крестил его, и можешь мне поверить, я стал бы баловать его так, как никогда ни один крестный отец не баловал своего крестника.

— В этом я не сомневаюсь, — негромко произнесла Фенелла. Ни один ребенок, даже принц, которого может подарить своему королю Анна Болейн, не был бы любим больше. Понимать, что этого ребенка не будет, было очень больно, не говоря уже о том, чтобы облечь эту боль в слова. Она взяла себя в руки. — Сильвестр, маленький Люк и его сестра заслуживают будущего не меньше, чем наш с Энтони ребенок. То, что ты не хочешь жениться на их матери, неправильно. Ханна тревожится, потому что ее детей ждет неизвестность.

— Для этого у нее нет причин! — возмутился Сильвестр.

— Женись на ней, — не отставала Фенелла. — Нам уже необязательно поддерживать фарс по поводу нашей помолвки, даже твоя тетушка знает правду.

Сильвестр замер.

— Но ведь этого хотел Энтони.

— Давай-ка на минутку забудем, чего хотел Энтони, — заявила Фенелла. — Он считает, что я заслуживаю лучшего, что у него есть, а лучшее — это ты. Конечно, он прав, но ты же знаешь, что мне все равно, пусть меня будут считать подстилкой того, кто убил своего брата. В «Domus Dei» не откажутся от моей помощи, а в доме твоей семьи меня, конечно же, не станут уважать мнение. Так почему меня должно волновать, что подумает обо мне кто-то еще?

Сильвестр потупил взгляд, принялся рисов ать носком ботинка что-то на земле.

— Об этом я буду говорить не с тобой, — заявил он. — Это мужское дело, и, пока мой друг Энтони просит меня защищать тебя, я не отступлюсь. Но о Люке и Лиз я все равно могу позаботиться. Я спрошу отца, как включить их в мое завещание, не нарушив при этом прав ребенка Энтони, который у него однажды будет.

— Что ты имеешь в виду?

Он резко поднял голову.

— Если у Энтони будет сын, он унаследует верфь и этот дом.

— Но, Силь, так нельзя! — воскликнула Фенелла. — Тебе еще и тридцати нет, у тебя у самого будет сын, и твой отец тоже захочет, чтобы его имущество осталось внутри семьи.

— Моя семья — это Энтони, — возразил Сильвестр. — И мой отец примет любое мое решение. Нет, Фенни, я не думаю, что у меня будет сын, но, если он будет у вас, я буду считать, что это ребенок общий для нас троих. Тебе не кажется, что ребенку может пригодиться любовь трех родителей?

— Почему же, кажется, — слабым голосом ответила Фенелла. Она растерялась, осознав масштабы его любви.

— Знаешь, о чем я подумал сегодня, когда увидел Энтони с Люком? — продолжал Сильвестр. — Если бы у него был ребенок, эта рана в его душе зажила бы. Он сумел пережить то, что его сделали убийцей и еретиком, сам того не желая, но теперь застыл в страхе перед самим собой. Поэтому он старается держаться от нас подальше, но с маленьким Люком, который хочет строить корабли, забывает об осторожности. Если бы ему довелось стать отцом собственного ребенка, он научился бы снова доверять себе.

Сердце Фенеллы сжалось, но она была просто обязана об этом сказать.

— Этого ребенка не будет, Сильвестр. Не цепляйся за ложную надежду.

— Я знаю, что дела обстоят не лучшим образом, — пробормотал он. — Но тебе не кажется, что все еще, возможно, изменится, надо лишь подождать?

— Об этом можно было говорить тогда, когда мы стояли в саду Суон-хауса и смотрели вслед доктору Кранмеру, — резко возразила Фенелла. — С тех пор прошло почти полтора года, и нам пора бы уже принять вещи такими, какие они есть. Энтони использовал всю свою силу, чтобы исцелиться, и, я думаю, мы относимся к нему несправедливо, когда ждем, словно жадные звери, что срастется и то, что было разбито. Если мы любим его, то должны принять его таким, какой он есть. Нам нужно смириться с тем, что этот человек почти не разговаривает и предпочитает проводить время в одиночестве, что он больше не устраивает своих обычных шуток, а его тело больше не может любить.

— Я же рассказывал тебе, что недавно все было почти так же, как раньше, — начал Сильвестр, но потом до него дошло, что именно она сказала. — Это неправда, Фенни. Скажи, что это неправда.

— Это правда, — ответила она. — Я не имела права рассказывать тебе об этом, но решила, что точно так же не имею права давать тебе надежду, которая никогда не исполнится.

— Жаль, что у меня недостаточно власти, чтобы заставить Роберта Маллаха заплатить за это, — с трудом произнес Сильвестр. — О, Фенни, как же ты можешь выносить эту жизнь? Ты никогда не станешь его женой, как хотела, у тебя никогда не будет ребенка от него…

— Я его жена, — осадила друга Фенелла. — Не так, как мне хотелось, а так, как получилось, и если я не могу иметь от него детей, то у нас еще есть Люк и Лиз. У меня отличная жизнь, Сильвестр. Ты когда-нибудь задумывался о том, что сделали с Ханной? Раздавая хлеб, я каждый день вижу женщин, которые потеряли не только мужей, но и весь доход, и теперь они до ужаса боятся грядущей зимы. Мой любимый со мной, а у других — лежит в могиле. Не беспокойся за меня, а лучше займись собственной жизнью. Женись на своей Ханне. Кто знает, может быть, у тебя будет маленький мальчик, которому придется как-то справляться с любовью четырех родителей.

Сильвестр сжал губы. Затем, понимая, что вынужден сдаться, покачал головой.

— Это не то же самое, и ни один ребенок не должен страдать от того, что он не может заменить другого. Я позабочусь о Люке и Лиз, позабочусь и о Ханне, но я не буду вступать а брак только потому, что не могу получить то, что желаю всей душой.

Больше они об этом не говорили. Фенелла знала, что Сильвестр в некотором роде прав, хотя весь остальной мир» этого бы не понял.

— Пойдем в дом. Чувствуешь запах Карлосовой баранины в беконовой шубе? — Она взяла друга под руку. — Не грусти так, Силь. То, что ты рассказал мне об Энтони и Люке, — хороший знак. И еще один хороший знак я вижу в том, что Энтони не разбился от той истории с «Мэри Роуз».

Погрузившийся в размышления Сильвестр поднял голову.

— Ты знаешь, что он больше никогда не спрашивал меня о ней? Думаю, он окончательно исцелился от своей одержимости.

«Когда-то ты уже так думал», — вдруг осознала Фенелла, и в ее душе поселилась смутная тревога. Но она ничего не сказала, поскольку сегодня уже достаточно измучила Сильвестра своими признаниями.

Миновали последние попытки лета не сдаваться, пришла осень с суровыми ветрами, и незадолго до Дня Всех Святых выпал первый снег. Эта зима стала самой холодной из тех, что помнили жители города. Сначала замерз канал, а затем, в День святого Николая, покровителя Портсмута, замерз и Солент.

— Зачем вы, корабелы, нам вообще нужны? — шутил Грег Бишофсвирт, продававший свое пиво у доков. — Во Францию мы вполне сможем ходить пешком, а бочонки вина из Гаскони будем катить по льду.

Однако Саттоны не жаловались на недостаток заказов. Это был лучший год для верфи со дня ее основания. Богатые купцы начали заказывать для себя маневренные каракки с орудийными портами, проект которых много лет назад разработал Энтони. Эти вооруженные торговые суда были способны защитить свой драгоценный груз от пиратов, а в случае войны их можно было сдавать в аренду королю. Весть о том, что на верфи Саттонов строят гораздо более надежные суда, чем в других местах, быстро разнеслась по всему югу острова.

Только в декабре остановилась тяжелая работа — инструменты едва не примерзали к рукам людей. Сильвестр и сэр Джеймс раньше приходили домой, семья окапывалась в теплых комнатах, где пахло свечным воском, сушеной лавандой, которую подбрасывали в огонь, и приправленными корицей и кардамоном сладостями.

Энтони оставался на верфи один, он зарывался в свою работу, как другие — в теплые одеяла.

Приближалось Рождество, и Фенелле хотелось отпраздновать его как следует. В прошлом году она предоставила Энтони, который как раз учился пользоваться своей истерзанной ногой, возможность остаться одному на верфи, но в этом году Фенелла прибежала к нему и стала умолять:

— Приди на двенадцать рождественских дней наверх, домой. Сделай это ради меня, это все, о чем я тебя прошу.

— Тебе это так важно?

Фенелла кивнула. Она не могла родить ребенка, не могла устроить свадьбу и наслаждаться любовью, как обычная женщина, но этого, единственного, ей хотелось ужасно: провести Рождество в своей разномастной семье, в теплом и богатом доме. Люку и Лиззи она пообещала придумать костюмы на двенадцатый рождественский день, с Карлосом и тетушкой она обговорила порядок блюд для праздничного стола, а к Новому году подготовила подарок для всех обитателей дома. Энтони должен был подарить ей это Рождество, лучик света, чтобы на протяжении мрачных месяцев у нее снова были силы отказываться от всего.

Он продолжал шлифовать рубанком жердь для бушприта, и щепки летели во все стороны. Под тонкой тканью рубашки напрягались мышцы на плечах.

— Я только испорчу всем святой праздник, — произнес он.

— Кому всем? — от страха, что он откажется выполнить ее желание, закричала она. — Сэру Джеймсу и тетушке, которые только и мечтают о том, чтобы обнять тебя? Маленькому Люку, который просто болеет тобой? В конце концов, отцу Бенедикту, для которого другие люди, кроме тебя, просто не существуют?

— Твоей матери, — спокойно ответил Энтони. — И моей. Людям, которые сбегут с мессы.

— И они важнее, чем мы с Сильвестром? — набросилась она на него.

Не переставая работать рубанком, он повернул голову и ответил:

— Нет. Если вы хотите, чтобы я пришел, вы имеете на это право.

Она подошла к нему, убрала руки с рубанка.

— Дело не в праве. Я хочу несколько дней знать, что ты в тепле, что ты в порядке, что о тебе заботятся, — как это будем делать мы.

— Я не умею этого, Фенхель.

— Но ты это все равно сделаешь? Ради меня? Твоя мать никогда не спускается вниз, моя ложится спать сразу, как только поест, а если люди во время священной мессы осмелятся поливать тебя грязью, я зажму тебе уши.

— Не делай этого, Фенхель. — Он потянулся к уху, выудил оттуда крохотную монетку, положил ей на ладонь. — Мои уши — это единственное во мне, что еще хоть на что-то годится. — Он поцеловал ее в губы, что никогда не делал первым. — Но ведь мне не придется есть жареного гуся, правда?

— Конечно нет! — Она бросилась ему на шею. — Спасибо, любимый! Я так тебе благодарна!

Их взгляды встретились. Спокойный мрачный огонь.

— Я никогда не говорю этого тебе. И ты мне не говори, иначе ты стыдишь нас обоих.

Потом он взял лошадь Сильвестра и исчез — будто бы поехал за инструментами в Саутгемптон, но для этого ему даже в самую плохую погоду никогда не требовалось больше двух дней.

Монетка, которую он выудил из своей ушной раковины, была из тонкого золота, а в краешке он просверлил дырку. Фенелла продела в нее кожаную ленту и надела на шею. Спустя какое-то время молодая женщина начала тревожиться. Погода ухудшалась, никто добровольно не отправился бы в такое путешествие. Может быть, Энтони сбежал от ее рождественских планов? Но как он мог с ней так поступить? Разве она не говорила ему, как много значит для нее этот праздник?

Она приперла к стенке Сильвестра:

— Ты знаешь, куда он поехал, ведь так?

— Боюсь, что да. — Лицо Сильвестра сморщилось, как у несчастной легавой.

— Скажи мне.

— В Лондон.

— Он не должен был делать этого!

— А что мне оставалось? — поинтересовался Сильвестр. — Отказать ему в просьбе дать коня, ударить его и заковать в цепи?

Мы не знаем, что творится у него в душе, Фенни, он ведь с нами даже не разговаривает. И если он считает, что должен еще раз побывать в этом ужасном месте, мы не имеем права его останавливать.

— Но он обещал мне быть на Рождество со мной. Он не имел права давать мне обещание, смотреть, как я плачу от радости, а три дня спустя нарушить его!

— Он пережил страшные мучения, не раскрыв рта, — с грустью произнес Сильвестр. — Даже де Вер, это чудовище, говорил мне, что никогда прежде не видел настолько храброго человека. Но в том, что касается дел сердечных, Энтони всегда был трусом. Он не может обижать нас с тобой.

— О, еще как может! И он проделывает это с хладнокровной улыбкой! — воскликнула Фенелла вне себя от гнева, который напугал ее саму. — Просто он слишком труслив, чтобы сказать нам об этом и посмотреть в лицо тем страданиям, которые он причинил.

— Ради всего святого. — Сильвестр потер лоб. — Я никогда не видел, чтобы ты так злилась, Фенни. Не убей его, когда он вернется, хорошо?

— Ничего не могу обещать. — Она сорвала с шеи монетку с такой силой, что кожу запекло. — Больше всего мне хочется потушить его в собственном соку, пока он не почернеет, не обращать на него внимания и всего один-единственный раз дать ему почувствовать, как это больно. Но знаешь, что хуже всего? Возможно, ему было бы совершенно безразлично. Он не воспринял бы это как наказание, скорее это было бы для него облегчением — он смог бы строгать свои жерди, и я бы ему не мешала.

— Как ты можешь так думать? — Сильвестр поднял монетку, которую Фенелла швырнула на пол, посмотрел на нее. Кончиком пальца вытер с нее снег, завязал порванную ленту. — Это флорин, — мягко произнес он и снова надел монету на шею Фенеллы. — Флорентийская золотая монета. Человек, который дал ее тебе, любит тебя, хоть и ведет себя в данный момент просто позорно. Не отталкивай его, Фен, и не наказывай, лишая своей любви. Я сам из семьи, где любят поговорить, и: мне кажется невыносимым, что он не говорит с нами о своем чувстве. Сейчас так делают все — король не меньше поэта, а император, как уличный музыкант. Но только не Энтони. Но все же он любит нас.

Больше, чем король Генрих, в любовной истории которого принимает участие полмира.

— Кроме того, у него самый лучший защитник в мире, — усмехнулась Фенелла и погладила его по щеке. — Тебе не нужно защищать Энтони от меня. Да, я злюсь и обижаюсь, и сейчас мне даже страшно думать о том, что еще я могу от него стерпеть. Но лишить его своей любви… Думаю, этого я не смогла бы. Ведь без него я стану просто никчемным существом, которое не нужно было даже отцу. Благодаря тому, что у меня был Энтони, который говорил со мной, я стала такой, какой и должна быть Фенелла Клэпхем. Ты понимаешь?

Сильвестр кивнул.

— Со мной произошло то же самое. Младший из близнецов, который не мог говорить, а только лепетать, слабый брат блестящей Джеральдины, я понял, что вы оба были нужны мне, чтобы осознать, что я — Сильвестр.

— Я благодарю Небо за то, что ты — Сильвестр, — ответила Фенелла. — Без тебя твой друг был бы невыносим и мне пришлось бы свернуть ему шею по его возвращении.

Накануне Рождества метель настолько усилилась, что маленькой компании из Саттон-холла пришлось закутаться в шерстяные платки, чтобы пойти на мессу в церковь Святого Фомы. Под руку с Сильвестром Фенелла шла, сопротивляясь порывам ветра, но в конце пути он вдруг отпустил ее и стал помогать Ханне, шедшей с детьми и Карлосом. Фенелла, удивившись этому, остановилась.

В круговороте метели она почти ничего не видела и не слышала. Мужчина, вставший рядом с ней, не коснулся ее. В руках у него был берет — ветер сорвал его с головы.

— Боже мой, Энтони, закрой лицо!

Он посмотрел на нее и предложил руку. Она вцепилась в него, прижалась к его боку. Он провел ее к боковой двери, через которую в церковь входили люди. Когда они вошли в высокий церковный неф, бормотание толпы стихло. Фенелла всмотрелась в его покрасневшее от снега лицо и поняла, что ему приходится выдерживать ради нее. Ядовитое молчание глазеющих на Энтони людей, которым, казалось, хотелось раздеть его и проверить, нет ли под одеждой чешуи, пушистого хвоста или козлиных копыт, убивало его.

— Прости меня, — громко сказала она, затем повернулась к таращившимся на них людям, расступившимся перед кошмаром, и бросила на них самый разъяренный из своих взглядов. Было тяжело. Но было и чудесно. Он ходил и стоял, стараясь не обращать ни на кого внимания, словно вся злоба толпы отскакивала прочь от него. «Тебя никто и никогда не был достоин, — думала Фенелла. — Если я найду способ дать тебе почувствовать, как я горжусь твоей красивой прямой спиной, возможно, это вернуло бы тебе силу любить меня».

В эти дни Энтони был очарователен, хотя вел себя робко и почти не разговаривал. Он подарил тетушке улыбку, от которой та покраснела, словно девица, отнес отца Бенедикта к мессе, переглядывался с сэром Джеймсом и учил Люка играть в шахматы. Он постригся очень коротко, и стало видно, насколько красивой формы его голова, а его одежда была такой, какой всегда помнила ее Фенелла: простой, черно-белой, которую он носил с неподражаемой элегантностью. «Тот, кто говорит, что он некрасив, давно разучился смотреть, — думала Фенелла. — Он почти как тот, кто считает, что его позолоченная бадья для купания красивее, чем море».

С Сильвестром Энтони был особенно очарователен. За ужином он сидел рядом с ним и, когда поднимали кружки, скрестил свою руку с его рукой. Фенелла не трогала его. Сильвестр, который поклялся убить своего друга, чтобы избавить его от пыток, который вынес его исхудавшее до костей тело из темницы и с тех пор постоянно тревожился за его жизнь, в эти рождественские праздники просто расцвел. Многочисленные гости, которые кормились за столом Саттон-холла, косились на Энтони, но рядом с ним сидел Сильвестр, обнимал его и осаживал всех.

К Фенелле Энтони днем не подходил, поэтому никто не мог догадаться, что он относится к ней лучше, чем ко всем ним. Он не позволял ей благодарить его или просить прощения, он закрывал ей рот. В ее комнатке под крышей он любил ее со страстью, которая едва не позволяла ей забыть о том, что любовь их не полна.

Затем он вставал, голышом ворошил угли в к: амине, и она могла рассмотреть его в теплых отблесках огня — красивого, каким его создал Господь. Не таким, как было сейчас модно быть мужчине — массивным и крупным, а высоким, ловким и стройным. На бедрах его при каждом движении играли мышцы, а подтянутый и стройный зад так и хотелось обнять. Она любила естественность, с которой он двигался, его совершенно природную грациозность. На коже лопаток, гораздо более темной, сверкала паутинка шрамов, словно символ его умения выживать.

— У меня от тебя в животе мурашки, — сказала Фенелла. — Где бы ты ни был все эти дни, девушки, видевшие тебя, наверняка думали об одном: почему этот один-единственный в мире мужчина, достойный того, чтобы согрешить, уже занят?

Он встал на колени перед очагом, повернул к ней лицо, на котором резко сменялась игра света и тени.

— А где бы ни была ты, Фенхель Прекрасная, любой мужчина, у которого есть глаза, должен думать лишь об одном: почему эта одна-единственная девушка, ради которой стоило бы быть безгрешным, так скромна?

Она подбежала к нему, набросилась на него, впервые за много лет рассмеялась беспечно, покрыла его тело поцелуями до самых бедер.

— Я не скромна. Я хочу тебя целиком. Дай мне попробовать еще раз, любимый.

Он обнял ее поразительно сильными руками, сжал так крепко, что она не могла пошевелиться, остановил:

— Нет, Фенхель Клэпхем. Я позволил раздавить в кашу ту штуку, которую подарил тебе, да еще в придачу ту штуку, которая у меня между ног. Я не знаю, что еще во мне стоило бы хоть чего-то, но я не позволю тебе бессмысленно тратить твое поразительное тепло.

— Энтони, не говори так. — Она провела пальцами по его очень коротко стриженным волосам. — Расскажи мне, что раздавило тебе сердце. Не оставайся с этим наедине.

— Нет.

— Думаешь, я смогла бы тебя за это презирать? За то, что сделали с тобой другие?

— Я ничего не думаю, Фенхель. Просто я оставлю себе то, что принадлежит только мне одному. А теперь ложись спать, глупышка. — Он без предупреждения взял ее на руки, отнес на постель и уложил. Затем укутал всеми одеялами, положил ее голову себе на колени.

— Я не могу так спать, — произнесла она хриплым от страсти голосом и поцеловала внутреннюю сторону его бедра.

— Еще как можешь, — произнес он. — Это же все равно что спать под кастрированным ослом. Ясли в вашей Святой земле не могли бы быть целомудреннее.

В новогоднюю ночь Энтони подарил Люку испанскую азуэлу детского размера, а Сильвестру — «Канцоньере» Петрарки. Он полностью перевел это собрание стихотворений, исписал страницу за страницей своими ровными и угловатыми буквами, а затем переплел светлым полотном. От такого подарка Сильвестр растрогался до слез и долго не мог успокоиться.

— Ради всего святого, как ты это сделал?

— Для этого не нужны святые. Нужно было сделать это давно. Ты просил меня много лет назад.

— Но ведь все эти годы тебя здесь не было!

— Там, где я был, у меня имелось время.

— У тебя же не было книги! И как ты мог сохранить в той грязи чудеснейшую бумагу?

— Никак, — равнодушно ответил Энтони. — Ты же знаешь, что я всегда все сначала делаю в голове.

— Непостижимо! И ты сделал это для меня.

— Не глупи, Сильвестр, — ответил Энтони. — Это же просто каракули, они ничего не значат. — С этими словами он развернулся и вышел из дома.

Сильвестр хотел пойти за ним, но отец удержал его.

— Дай ему немного свободы. Он ведь не может плакать при всех, как ты.

— Но он вернется к нам, правда? — спросил Сильвестр, по лицу которого по-прежнему текли слезы. — Я имею в виду, целиком и полностью — как раньше.

— Раньше — это всегда то время, которое уже миновало, — ответил сэр Джеймс, вытирая влажные щеки сына. — Он только что признался тебе в любви, и более интимного момента и быть не может. Почему тебе этого мало, что еще он должен тебе дать?

— Ничего, — ответил ему сын. — Он должен разрешить мне точно так же любить его. Тогда, после смерти Ральфа, он позволял. А сейчас — нет. Он сидит с нами, потому что мы попросили его, но он один-одинешенек.

— С нами всеми то же самое, — вмешалась в разговор тетушка Микаэла. — Но хуже всех бедняжке гребешку. Даже дикий кот замурлычет, если его почесать за ушком, но этот человек, просто созданный Богом для любви, не чувствует даже, если его пощекотать за талию.

Фенелла вздрогнула.

— Может быть, ему просто нужно время, — робко предположил сэр Джеймс. — Время и тепло. Если бы мы только могли представить, что он пережил, то наверняка сумели бы проявить больше терпения.

— Время и тепло. — Микаэла подошла к нему и легонько ударила кулачком по плечу. — Похоже, это вечные средства от всех болезней, применяемые в этом доме. Но ими можно исцелить рану только в том случае, если она чиста и не воспалена. А та, что в душе у черной морской звезды, несмотря на все наше тепло и терпение, лишь глубже вгрызается в его сердце.

— И что же, по-твоему, делать с этой раной? — поинтересовался сэр Джеймс.

Тетушка и бровью не повела.

— Ее нужно прижечь.

— Отлично! — рявкнул Сильвестр. — Может быть, ты еще скажешь, кто из нас должен сделать это — раскалить железо, прижать к его сердцу и подождать, не сойдет ли он с ума от боли и не подохнет ли потом?

— Никто из нас, — ответила тетушка. — Если он того захочет, то должен будет сделать это сам, а мы можем только молиться, чтобы при этом никто не умер.

Некоторое время они молчали. Потрескивали в огне поленья, в стекла окон эркера, то стихая, то нарастая, билась снежная буря.

Внезапно Фенелла поднялась.

— Я отнесу ему плащ, — произнесла она.

Сильвестр подал ей свой и в придачу вручил фонарь.

Энтони стоял за крытой аллеей, засыпанной снегом. Когда Фенелла вышла из дома, он обернулся. В лицо ей ударил ледяной ветер, но она побежала ему навстречу, а он пошел навстречу ей. Таким же мокрым он бывал иногда у канала, когда они ждали друг друга под летним дождем. Но сейчас тело его было холодно.

— Зайди хотя бы под арку! — громко сказала она, пытаясь перекричать рев ветра. — Кому будет лучше, если ты будешь так мучить себя?

— Я себя не мучаю, — произнес он. — Мне это очень нравится.

Возможно, он не чувствовал этого пронизывающего холода, так же как щекотки и поглаживаний. Но, похоже, все же заметил, что она дрожит. Он укутал Фенеллу в Сильвестров плащ, затащил ее под шесты, на которых летом росли розы сэра Джеймса. Под снежным покровом было сухо и поразительно тихо.

— Возвращайся в дом, глупышка, — с нежностью произнес он, как можно плотнее запахивая на ней плащ Сильвестра.

— Ты еще глупее, чем я.

— Нет. Я бессердечный, подлый, убийца и еретик. А глупышка — ты.

— Ах, Энтони, я так ужасно люблю тебя, бессердечного, подлого и убивающего еретика.

— И это самое глупое, что ты могла сделать.

— Нет. Самое умное. Даже в лучшие свои времена, когда ты мог заморочить голову кому угодно, тебе не удавалось разубедить меня в этом.

Он зарылся лицом в ее волосы, и она затылком почувствовала, какой холодный у него нос. Некоторое время оба молчали. Затем он вынул что-то из-под камзола и вложил ей в руки. Это оказалась книга, чудесное, переплетенное кожей издание, покрывшееся пятнами от влаги.

— «La Divina Commedia» — прочла Фенелла в свете фонаря. «Божественная комедия». Человека, который написал ее, звали Данте Алигьери. Сильвестр рассказывал, что он: — король среди флорентийских поэтов и без него не покорил бы гору Петрарка, не возникло бы движение под названием Rinascimento.

— Откуда это у тебя?

— С книжного рынка в Лондоне, откуда же еще?

— Ты за этим ездил в Лондон? Чтобы купить подарки?

— Когда-то я обещал тебе привезти еще одного итальянского поэта. И ты сказала, что тебе недостает наших разговоров. Я подумал, что, может быть, читать вдвоем книгу — это лучше, чем ничего.

Фенелла провела пальцем по каждой черточке его мокрого лица, по бровям, блестящим ресницам, скулам и губам. Затем приникла головой к груди и стала слушать, как бьется его сердце. Сейчас она не знала, что сказать. По крайней мере ему. Разве что Богу. «Прошу, не оставляй нас, как просил тебя доктор Кран- мер, — взмолилась она про себя. — Даруй нам хороший год, и, если этой проклятой ране нужно железо, чтобы выжечь ее, позволь мне разделить боль с Энтони. Защити нас, чтобы никто не умер от этого».

Энтони высвободил руку, резко потер висок.

— Голова болит?

— Немного.

— Пойдем в дом, тебе нужно прилечь. Для одного дня ты сделал поразительно много. — Она взяла его за руку, чтобы отвести обратно в дом под крытой аркой.

Он прошел с ней два шага, а затем остановился.

— Фенхель!

— Что?

— Вы с Сильвестром… И сколько вы собирались скрывать это от меня?

— Что, любимый? — Сердце Фенеллы гулко застучало.

— То, что случилось с «Мэри Роуз».

 

18

Сильвестр

Портсмут, 1532 год

Связь между ними никогда не обрывалась полностью. Время от времени она писала ему, передавала приветы от доктора Кранмера и для проформы присылала приглашения, которые он никогда не принимал. Он писал ей реже, гораздо короче, но всегда с уважением. Никогда прежде он так не восхищался женщиной за проявленное ею мужество. Она не была ни ученым-теологом, как Уильям Тиндейл, ни мятежницей-монахиней, как жена Лютера, — всего лишь кокетливой дочерью рыцаря, желавшей взлететь выше стаи скворцов. И, несмотря на это, именно она перевернула остров вверх тормашками. Это она обеими руками ухватилась за веревку от колокола, возвестив о том, что для туманной страны наступают новые времена.

Сильвестр наблюдал за ее становлением, бесчисленными попытками убрать ее с дороги и ее удивительным умением оставаться на своем месте. Когда ему доводилось слышать, как люди треплют языками, рассказывая о ее новом гнусном поступке и называя ее «великой шлюхой», он, несмотря на тревогу, смеялся и представлял себе ее лицо с высокой линией волос и вызывающе искривленным ртом.

Что бы за игру она ни вела, последствия у той были серьезными. Так, Папа Римский лишился аннатов, первых сборов из каждого прихода, которые Англия, сколько себя помнила, отправляла в Рим. Законы, на протяжении столетий считавшиеся незыблемыми, отменялись, и это вступало в силу моментально. Теперь церковный суд не мог осудить за ересь ни одного англичанина, поскольку отныне это могли сделать лишь уполномоченные королем лица. С марта этого года именно он, а не Папа считался главой английской Церкви. Конвокации после некоторых колебаний приняли это постановление, однако Томас Мор, ученый друг короля, оставшийся приверженцем старой веры, ушел с поста лорд-канцлера. Как и многие другие, Мор видел в Анне Болейн соблазнительную силу зла, повергнувшую набожного короля Генриха.

Но все это лишь смешило Сильвестра. Анна Болейн была чувственной, красивой и умной и в придачу ко всему еще и женщиной. Этого было достаточно, чтобы орава мещан испугалась. Рабочие на верфи уже кричали, что она ведьма, а затем вваливались в трактир «Морской епископ» или пивоварню Пита Бэррелмейкера. И там продолжали сокрушаться, что ее черные заклятия помутили разум короля.

Сильвестр запретил своим рабочим вести подобные разговоры на его верфи. Энтони, который обычно никогда не отходил от верстака, услышав это, поднял голову.

— С тем же успехом ты мог бы запретить Везувию извергать огонь, — произнес он.

В августе умер старый Уильям Уорхэм, архиепископ Кентерберийский, духовный глава страны. Самым вероятным кандидатом на этот пост считался Стивен Гардинер. В деле о браке он, в отличие от других клириков, высказывался в пользу короля, однако реформы Церкви отвергал.

— Возможно, он лучший из всех, кто нам мог достаться, — сказал как-то Сильвестр отцу. — Все остальные, о ком может идти речь, входят в число охотников за еретиками, которые хотят осветить Англию пламенем костров.

Летом он частенько вспоминал Анну Болейн, но все откладывал попытку написать ей письмо. Когда настала осень, она написала ему сама.

Разве так обращаются с друзьями, милорд?

Ее послание обычно начиналось в шутливо-насмешливом тоне, и молодому человеку казалось, что он слышит ее голос.

Разве не посылают им хотя бы поздравлений, когда они становятся примасом английской Церкви? Храбрый Кранмер — слишком робкий человек, чтобы пожаловаться на Ваш афронт. Строго говоря, он все никак не может поверить, что он действительно назначен на верховную церковную должность страны. А лично я очень обижена на Вас за то, что Вы игнорируете моего капеллана и исповедника столь мерзким образом.

Сильвестр опустил письмо, словно громом пораженный. Томас Кранмер назначен архиепископом Кентерберийским! В Англии что-то происходит — действительно, вниз покатился камень, который повлечет за собой лавину. Если бы он верил в подобные глупости, то, возможно, сам счел бы Анну колдуньей, правда, повелительницей белой магии, которая своими поступками творит чудеса.

А ведь мне пора было бы уже и привыкнуть к тому, что Вы забываете своих друзей, — писала она дальше. — Сколько раз я приглашала Вас решиться и нанести мне визит? Что ж, мой господин, с этим покончено. Вы как-то утверждали, что я могу рассчитывать на Вас в любой момент, когда мне это потребуется, и именно это я и собираюсь сделать теперь. Как Вам известно, в своем великом деле король восстановил против себя почти все католические государства Европы, однако вынужден умасливать всех потенциальных союзников. Поскольку наш мир с Францией оказался довольно стабильным, король Франциск представляет собой одного из таких союзников. Поэтому в октябре мы плывем туда, и короли заключат договор о дружбе, а дворы обменяются любезностями.

По этому случаю мне переданы украшения английской королевы, хотя Екатерина Арагонская и не хотела выпускать их из своих цепких когтей. С недавних пор меня выставляют везде в изысканной золотой парче, чтобы Франциск мог убедиться, что я достойна многолетних усилий. Но теперь, кажется, Франциск вообще не хочет видеть меня, поскольку Клод, его королева, отказывается принимать безбожницу-шлюху. Можете себе представить, как ликуют по этому поводу при дворе. Судя по всему, меня оставят в Кале вместе со свитой клеветников, в то время как почтенные дамы и господа будут присутствовать при их встрече.

В первую минуту гнева я отказалась ехать вообще. Но в конце концов король убедил меня, что речь идет о нашем общем будущем и что мы не можем позволить себе излишней гордости. И тут мы подходим к сути моего вопроса: желаете ли Вы своей подруге Анне остаться с этим сонмом придворных льстецов, которые будто бы без греха, но позволяют бросать в нее камни? Мне нужны союзники среди этих отравителей, нужно приветливое лицо, нужна шутка, которая поддержит меня. Что скажете, Сильвестр? Сдержите ли Вы свое обещание и будете ли мне таким другом?

Сильвестр думал недолго. Если он и был в долгу перед кем-то, так это перед Анной Болейн. И, вероятно, будет совсем неплохо съездить во Францию. Это может сдвинуть с мертвой точки ситуацию, которая кажется безнадежной и отчаянной.

Из-за своего пюпитра в кабинете на верфи сквозь открытую дверь он видел почти всю территорию. Вгтдел своего друга, горбатившегося без остановки и не разговаривавшего ни с кем.

— Энтони!

Казалось, друг не услышал его. Сильвестр позвал его во второй раз, и, когда Энтони снова не поднял головы от тесла, с помощью которого он щепка за щепкой вытачивал из твердого куска древесины нужную форму, он набрал в легкие побольше воздуха и заревел:

— Проклятье, Флетчер, может быть, ты послушаешь, когда я с тобой разговариваю?

Спокойным, плавным движением Энтони довел инструмент до конца доски, проверил пальцем получившуюся поверхность и только после этого поднял голову. В былые времена он усмехнулся бы, ответил бы Сильвестру такой же дерзостью, но сейчас походил на человека, равнодушно ожидающего приказа.

— Иди сюда, — произнес Сильвестр мягче, чем сам того хотел.

— Энтони нахмурился.

— Неудачный момент, Сильвестр. Этот кормовой шпангоут — последний из двадцати. Дай мне закончить, пока еще хорошая видимость, иначе завтра утром мы не сможем его поставить.

— Да брось ты свои шпангоуты и тащи сюда свою задницу! — засопел Сильвестр. — Ты знаешь, чего я хотел с тех самых пор, как мы с Фенни сидели на стене дока, а ноги наши даже не доставали до воды? Оказаться с тобой на одном корабле. В море. — Он не мог удержаться от улыбки, увидев, что Энтони выпустил из рук тесло. — Правда, ехать недалеко. Только через пролив.

— На каком корабле? — Голос Энтони дрожал.

Сильвестр притворился, что перелистывает письмо.

— «Генри Грейс э’Дью» тебе подойдет, сэр? Или ваша милость не удовлетворится столь скромным судном?

Энтони бросил тесло, которое снова взял в руки, на скамью и скривился.

— Интересно, кто-нибудь, кроме меня, знает, каким идиотом ты можешь быть, Сильвестр Саттон?

Вечером Сильвестр написал Анне Болейн, что для него будет честью сопровождать ее во Францию. С ее позволения он взял бы с собой своего друга, который обладает многолетним опытом в морском деле и который наверняка понравится офицерам на корабле.

Доктора Кранмера я не поздравляю, — написал он в конце, — поскольку опасаюсь, что он не очень счастлив своему назначению. Вместо этого я поздравлю нас, потому что нам достался в примасы Церкви такой человек. Будьте благословенны и до встречи, Анна. Если королева Клод Французская отказывается принимать Вас, то это потому, что она боится, что Вы затмите ее.

Не прошло и недели, как они уехали в Дувр, где должны были сесть на корабль. Стояло чудесное утро, небо было безоблачным, а воздух настолько прозрачным, что все краски, казалось, стали ярче. «Генри Грейс э’Дью», несмотря на все свои недостатки, был грандиозным кораблем. При виде его размеров и мощи сердце любого корабела начинало биться чаще, а длинные знамена, отличавшие флагманский корабль короля, многообещающе трепетали на ветру. Сильвестр покосился на Энтони, которого не получилось разубедить в необходимости тащить за собой огромный ящик из древесины грецкого ореха.

— Какая роскошная каракка! Тут даже у самого равнодушного человека дух захватывает, я прав?

На миг ему показалось, что он увидел былую ухмылку на лице друга.

— Не хвастайся. Но я согласен, мы его неплохо модернизировали.

— Мы?

— Граф Рипонский и я.

— Я же говорил тебе, что не хочу слышать это имя из твоих уст!

— Тогда заткни уши, Сильвестр.

— Этот человек — сущий дьявол!

— Нет, — возразил Энтони. — Даже о нем большинство из тех, кто его окружает, говорят постоянно, хоть и величают его «неназываемым». — Он повернулся, стащил с повозки свой ящик и одним рывком поднял его на плечи.

Сильвестр хотел помочь, но не успел, да это и не требовалось. Как часто он обманывался: казалось, Энтони слишком нежного телосложения, чтобы поднимать такие тяжести, но это было далеко не так.

Энтони обернулся:

— Пойдем на борт?

— Слушай, что у тебя в ящике? — поинтересовался Сильвестр. — Я знаю, что ты тщеславный и самодовольный франт, но даже королю не нужно столько рубашек.

— Мне нужно две, — заявил Энтони.

— Можешь рассказывать это кому-нибудь другому! Да у тебя на воротничке никогда ни малейшей грязи.

Вот теперь Энтони усмехнулся совсем как прежде.

— Я просто умею стирать, Сильвестр.

Сильвестр сверкнул глазами.

— Поставь ящик! Я хочу немедленно посмотреть, что в нем.

Энтони ухитрился пожать плечами, на которых лежал ящик, прежде чем поставить его на землю, как потребовал друг. Затем он присел, не испачкав штанов, и открыл крышку.

Сильвестр охнул. И действительно, в ящике было лишь два-три предмета одежды, шкатулка, в которой Энтони хранил уголь для рисования, остальное же пространство занимали инструменты. Набор напильников, тесак, его любимое тесло, пара молотков и скребок, а еще коллекция тщательно отсортированных гвоздей, заклепок и металлических частей.

— Ради всего святого! Зачем тебе все это нужно? Ведь поездка продлится не дольше пяти часов.

— Кто знает, — ответил Энтони. — Осмотр окончен, можно снова закрывать мой ящик?

— Можно быть внимательнее, чтобы я не столкнул тебя в воду! — воскликнул Сильвестр и слегка толкнул Энтони.

— Делай что хочешь, — заявил Энтони, снова взваливая ящик себе на плечи. — Я умею плавать, а ты — нет.

Едва Сильвестр ступил на борт, как его перехватил слуга и пригласил спуститься в каюту в ахтеркасле по приказу леди Болейн, словно он был придворным высочайшего ранга.

— Без тебя я не пойду, — сказал он, обращаясь к Энтони, но тот отмахнулся.

— Оставь меня там, где мне положено быть. — Он указал на лестницу, ведущую под палубу. Сильвестр понял, что ему не терпится осмотреть корабль, и отпустил его.

Комната, в которую его привел слуга, была отделана латунью и красным бархатом, как столовая во дворце. Рядом с койкой, на которую так и хотелось улечься, чтобы отдохнуть, стоял позолоченный столик. Сильвестр окинул взглядом освежающие напитки и закуски: графины с вином и водой, в которой плавали порезанные стружкой дольки цитрусовых, тарелки с засахаренными фруктами и нежнейшей выпечкой, от которой исходил аромат экзотических пряностей. Через ряд небольших окошек Сильвестр видел порт Дувра, удалявшийся с каждым покачиванием каракки.

Он был сыном корабела и сам строил корабли, но никогда прежде не ходил на корабле сам. «Теперь я понимаю тебя немного лучше», — мысленно обратился он к Энтони. Запереть человека, у которого в крови покачивание волн, ветер, придающий силу парусам, на пять лет в темницу на реке — это подлая и вопиющая жестокость. Должно быть, Энтони чувствовал близость Темзы, приливы и отливы, не имея ни малейшей надежды снова все это испытать. Наверное, это было для него хуже, чем издевательства над его телом. Если бы это было возможно, Сильвестр возненавидел бы Роберта Маллаха еще сильнее. Интересно, что он сделает, если ненавистный свояк попадется ему под руку во время этого путешествия?

Когда судно было в пути уже час, пришла Анна Болейн. Она распахнула дверь комнаты и воскликнула:

— Сильвестр! Сколько вы собираетесь меня еще обижать? Я велела поставить эти французские безделицы лично для вас, а вы к ним даже не притронулись!

Он невольно рассмеялся.

— Миледи, человеку, который обидит вас, полагается ад без надежды на спасение. Если бы красота умела убивать, то мне суждено было бы погибнуть без покаяния.

На ней было бордовое платье из вышитой золотом парчи, подчеркивавшее сливовый оттенок ее волос. В ожидании развода Генриха Тюдора Анна попрощалась с юностью, но эта цветущая женщина, родившаяся в борьбе за короля, затмила бы и Венеру.

Как же ей к лицу этот воркующий смех!

— Теперь, встретив вас, я поняла, что ужасно соскучилась, милорд.

— Судя по всему, не так сильно, чтобы вам было достаточно меня, простого человека из народа. Мой отец рыцарь, а я — не лорд.

— Значит, самое время изменить это. — Она захлопнула дверь, подошла ближе и взяла с тарелки один из засахаренных фруктов. — Нет, не скромничайте. Вы мне нужны. При дворе, где бьется сердце эпохи, не где-нибудь в идиллии сельской глуши. — Она поднесла к его лицу кусочек, похожий на четверть луны из красных слез. — Вы знаете, что это такое? Долька граната. Открывайте рот. Я уверена, что со времен первого поцелуя, подаренного вам сельской красавицей, вы не знали ничего слаще.

Недолго думая, Сильвестр открыл рот, и она вложила в него кроваво-красную четвертинку «луны». Своего первого поцелуя молодой человек при всем желании вспомнить не мог, и, когда он вкусил сладость чудесного фрукта, ему стало этого ужасно жаль.

В утешение он тут же получил другой, от Анны Болейн. Губы, словно сливы. Терпкий вкус, полностью раскрывшийся только после того, как она отстранилась.

— Не подумайте ничего такого, Сильвестр, — произнесла она, встретившись с ним взглядом. — Я ничего не хотела красть у вашей провинциальной невесты, как не хотела настраивать против вас моего господина и повелителя. Но вы — просто восхитительный мужчина, и мне кажется, что вам не помешает об этом знать.

Сильвестр проглотил остатки граната, переваривая ее поцелуй и комплимент, а красавица тем временем уселась на банкетку.

— Идите сюда, выпейте со мной бокал вина. Это путешествие изматывает меня, и возникает ощущение, что мое тело постоянно подогревают, как невкусную похлебку. Тем больше я обрадовалась возможности переброситься парой фраз с таким радующим сердце мужчиной, как Сильвестр Саттон.

— Эта радость взаимна. — Сильвестр принял из ее рук предложенный бокал. — Хоть мне и не приходит в голову ничего, что можно было бы рассказать вам о своей провинциальной идиллии.

Она коснулась своим бокалом его, и они зазвенели.

— За провинциальность, Сильвестр. Это действительно идиллия?

Тот покачал головой.

— Возможно, в столь же малой степени, как и мечта стать королевой Англии остается мечтой, даже когда она исполняется.

Раздался ее серебристый смех. Не счастливый, но очень красивый.

— Расскажите мне о самом дорогом в вашей жизни.

— Вы же знаете. Мой друг, исчезнувший в корпусе вашего корабля, словно кот в бочке у молочницы.

Анна Болейн кивнула, и ее сливового цвета волосы упали ей на лицо.

— Я посмотрела на него, на вашего друга в молочной бочке. Он стучит молотком по стенам каюты корабельного плотника. Могу вас понять. Каким бы он ни был, он — редкая драгоценность.

Сильвестр в изумлении поднял голову.

— Я удивлен, что вы это сказали. Раньше я думал, что, кроме меня и Фенеллы, этого никто не видит. Люди, с которыми я обычно встречаюсь, обсыпают его самыми ужасными словами.

— Вы шутите.

— Нет. В лучшем случае они считают его уродливым.

— Значит, этим людям следует заказать себе очки, — заявила Анна Болейн. — Мне он совершенно не кажется уродливым. Или нет. Возможно, так, как в буре на море есть что-то уродливое — потому что она способна убить, — но ведь есть в ней и что-то прекрасное, правда? В любом случае я побоялась бы подпускать вашего красивого и вместе с тем уродливого друга к стайке моих щебечущих придворных дам — и именно поэтому меня так и подмывает сделать это.

— Вы будете разочарованы.

— Почему?

— Энтони можно было втолкнуть в толпу самых восхитительных девушек еще в ту пору, когда он был совсем юнцом, и он бы этого даже не заметил.

— Неужели это правда? — воскликнула она. — Какое расточительство! Признаться, в это просто невозможно поверить!

Сильвестр покачал головой.

— Все не так, как вы думаете. Он такой же мужчина, как и все остальные, по крайней мере был таким, пока не попал в когти Роберта Маллаха. Вот только он, скольку я его помню, любит только одну-единственную девушку, которую называет Фенхель и которая просто создана для него.

На миг бойкая Анна Болейн растерялась.

— Впрочем, это очень похоже на идиллию, — произнесла она после паузы. — И не скрою, что зеленею от зависти.

— Вполне понимаю, — ответил Сильвестр. — Думая о любви между мужчиной и женщиной, я вижу перед собой Энтони и Фенеллу, даже не Петрарку и Лауру, не Данте и Беатриче, не Ланселота и Гвиневру. Может быть, сам я не способен на долгую влюбленность, потому что этот идеал кажется мне недосягаемым. И, однако же, нет причин завидовать Фенелле и Энтони. Жизнь обошлась с ними сурово. Что-то, что произошло с ним в тюрьме Клинк, сломало Энтони, хотя его тело и выздоровело. Талант, которым он обладает, способность построить идеальный корабль, возможно, так никогда и не расцветет, и Фенелле придется с этим жить.

— И поэтому им не стоит завидовать? — удивилась Анна Болейн. — Из-за человека, обладающего одним-единственным талантом, видящего весь широкий мир и не верящего никому, кроме нее? Сильвестр, это так завидно, что сегодня вечером мне придется надеть вуаль, чтобы мое позеленевшее лицо не вызвало удивления. И, кроме того, у этой Фенеллы в защитниках — очаровательный белокурый рыцарь, при виде которого можно немедленно упасть в обморок.

Сильвестр рассмеялся.

— Неужели это говорит леди, подстрекающая короля Англии к тому, чтобы потрясти основы Церкви? И эта леди, заставившая полыхать всю Европу, завидует девушке из Портсмута из-за двух мальчишек-корабелов, которые ходят за ней, словно тень?

Анна Болейн тоже рассмеялась, снова наполнила бокалы и чокнулась с Сильвестром.

— За любовь, мой мальчишка-корабел! За ту, что поджигает Европу, и за ту, что тлеет в спокойном Портсмуте. Почему ваш Энтони называет свою возлюбленную Фенхель?

— Ее зовут Фенелла, что значит то же самое, — ответил Сильвестр. — Я как-то сказал ему, что не нужно называть ее Фенхель, потому что это звучит как-то уничижительно и ее отец наверняка дал ей такое имя не потому, что для него дочь значила не больше растущей повсюду приправы. Когда мы встретились в следующий раз, Энтони положил мне на колени букет дикого фенхеля: филигранного, ароматного растения с нежными желтыми цветами. Я думаю, что он называет ее Фенхель, потому что видит в ней красоту, таящуюся в неприметном растении, и для этого нужен не просто мимолетный взгляд. А еще сила, которую оно ему дает. Он не ест мяса, только зелень, но сила у него, как у борца на ринге.

Она отставила в сторону бокал, накрыла ладонью его руку.

Спасибо, что вы мне все это рассказали. Я желаю вашему Энтони и его дикорастущему растению долгой счастливой жизни и полный дом детей.

Сильвестр промолчал и лишь грустно покачал головой.

— Вам не кажется, что то, что сделал такой жалкий человек, как Роберт Маллах, такому сильному, окруженному любовью мужчине, однажды все-таки уйдет в прошлое и его рана заживет?

Сильвестр снова покачал головой, и не успел он оглянуться, как рассказал ей все остальное: о детях верфи, историю которых никогда и никому не рассказывал, о счастье песен и легенд, о загадочном мире доков, о мечтах, связанных с «Мэри Роуз», и о смерти Ральфа, из-за которой разбилось все.

— Энтони стоял, опершись на сваю, и смотрел на корабль, который он боготворил, — завершил он свой рассказ. — А спустя пару ударов сердца он стал убийцей, так и не поняв, как это произошло. Теперь он пережил то же самое во второй раз: он послал своей невесте кольцо и счастливо плыл домой, навстречу свадьбе и любимому кораблю. Но едва он причалил в порту, как оказался еретиком, сам не понимая, как это произошло.

— Вы думаете, поэтому его рана не заживает? — негромко поинтересовалась она. — Вероятно, она открылась снова?

Сильвестр кивнул.

Стражники темницы хлестали моего друга до крови и, развлекаясь, били по тем же местам, куда попадали вчера, чтобы раны получались глубже и чтобы его спина навеки осталась отмечена. Своим предательством Роберт Маллаэс сделал то же самое, но его плеть била больнее кнута.

Анна Болейн поднялась, обняла его.

— Роберт Маллах всего этого совсем не знал, Сильвестр. Не терзайтесь от ненависти к жалкому карлику, он просто пешка на шахматной доске. Когда мы прибудем в Кале, я представлю вас и вашего Энтони королю, что скажете? Может быть, вы оба сможете обрести мир, если ваша звезда взойдет, а звезда графа Рипонского закатится.

— Его звезда взошла только благодаря Энтони! — воскликнул Сильвестр. — Этот справочник для корабелов… Неужели вы думаете, что Роберт Маллах мог придумать нечто подобное? А изящный двухтонный корабль, огневая мощь которого больше, чем у этого великана, на котором мы с вами находимся…

— «Мэри Уиллоуби»? — перебила его Анна Болейн. — Из-за этой каракки король ведет себя более чем несдержанно. Шотландцы, которые постоянно устраивают ему неприятности на восточном побережье, захватили ее и теперь используют огневую мощь и маневренность против наших патрульных судов. Король не глуп. Если бы он думал, что Роберт Маллах может еще раз построить ему такой корабль, он давно заказал бы ему с пол-эскадры.

Она все еще сидела рядом с Сильвестром и гладила его по руке.

— Простите меня, Анна, — произнес он. — Не знаю, где мои манеры. Вы пригласили меня, чтобы я поддержал вас, а вместо этого вы утешаете меня, как малое дитя.

— Вы меня поддерживаете, — сказала она и убрала прядь волос ему за ухо. — Очень приятно утешать такого сердечного мужчину, словно маленького ребенка.

— Но разве вам не пора идти? Разве вы не нужны королю?

— Король плывет не на этом корабле, — ответила женщина. — Он поехал вперед со свитой важных господ, на «Ласточке», чтобы не было кривотолков. Смешно, не правда ли? Словно беглый лесной пожар можно остановить, задув свечу. Сброд, обзывающий меня «великой шлюхой», не волнует, что в свои тридцать лет я еще девственница. Так же, как и тех, кто обзывает вашего друга еретиком и убийцей, не волнует то, что он является приверженцем старой веры и не ест мяса. Давайте выпьем последний бокал за всех шлюх и убийц — вам не кажется, что с ними вы в гораздо более приятной компании?

— Еще как кажется, — убежденно произнес Сильвестр и провозгласил: — За всех шлюх, убийц и еретиков! За всех людей, которые не притворяются, будто для того, чтобы быть невиновным, нужно что-то кроме доброй воли.

Они провели в Кале десять дней, в жилых помещениях вокруг форта Рисбен, возведенных специально для этого визита. У Сильвестра было достаточно возможностей проявить себя перед Анной Болейн. Окруженный придворными, прибывшими вместе с ним в Кале, король встретился за границей английской территории с Франциском и поехал с ним в Булонь, где господа приступили к переговорам. Официально эта встреча служила для установления взаимопонимания по поводу насущного турецкого вопроса и подписания соглашения о походе против врагов христианской веры. Между делом Франциск по секрету заверил Генриха, что поддержит его в столь важном для него вопросе, а позже господа развлекались, играя в теннис.

Гем временем Анна Болейн была вынуждена сидеть в Кале и ждать развития событий, что превратило ее в капризную и невыносимую особу.

— Интересно, кто из вас, мужчин, вообще достоин того, чтобы девушка проводила свои лучшие годы в ожидании? — ворчала она на Сильвестра.

— Фенелла убеждена, что Энтони того стоит, — рассмеялся в ответ Сильвестр.

— Куда он вообще подевался?

— Если он приделал вашему флагману крылья, не вините в этом меня.

— Кажется, в этом-то вся и загвоздка, — заявила Анна. — Мужчины могут скрашивать время ожидания кораблями, договорами, теннисными ракетками и неприличными женщинами, а женщины должны сидеть тихо, пока не постареют и не сморщатся.

— Поиграйте на мне, — произнес Сильвестр и поцеловал ее, как она того заслуживала. — Нельзя рисковать, чтобы роскошнейший цветок Англии стал старым и сморщенным, — хотя бы из одних только патриотических соображений.

— Думайте, что говорите, самый красивый мужчина Портсмута. Вы хоть понимаете, что этот мнимый цветок готов был бы упустить короля Англии, если бы ваша любовь принадлежала ей, а не парочке ваших воркующих голубей?

— Нет, вы бы не сделали этого. Вы станете королевой Англии.

— Вы действительно так думаете? С каждым днем я все меньше верю в это.

— Вы могли предположить, что ваш робкий капеллан, доктор Кранмер, может стать епископом Кентерберийским?

Она нахмурилась.

— Пока что он еще не епископ.

— Но ведь его назначение утверждено?

— Король попросил Папу прислать буллу о назначении на должность, — ответила Анна. — И сейчас мы ее ждем — как много лет ждали расторжения брака, о котором столько говорено. Как только благодаря папской булле Кранмер получит должность и сан, будучи примасом Англии, он сможет объявить недействительным любой брак и благословить брак Генриха и великой шлюхи Анны. Что произойдет после этого, одному Небу известно. Возможно, Папа пронюхал даже об этом намерении и именно поэтому отказывает в булле. При дворе шныряет множество всяких шпионов.

Прошло еще два дня, и настроение у Анны испортилось еще больше. Но однажды вечером она ворвалась в покои Сильвестра, когда он вместе с Энтони сидел за скромной трапезой.

— Высокие господа окажут честь! — запрокинув голову, сообщила она. — Послезавтра к обеду они должны быть в Кале, где мы поприветствуем их тремя тысячами выстрелов салюта. Вечером нам предстоит банкет и танцы, во время которых глаза должны обмануть короля Франции.

Она пила. Красивые волосы были всклокочены, и Сильвестру вдруг захотелось защитить ее от самой себя.

Энтони встал из-за стола и опустился на колени.

— О, мне так жаль, что я помешала вам обедать! — воскликнула Анна и рассмеялась пьяным смехом. — Но, прошу вас, не стоит портить себе аппетит. Перед такой, как я, не нужно вставать на колени — великую шлюху даже не приглашали на банкет с короной Франции.

— А вам нет необходимости вежливо обращаться к такому, как я, — спокойно ответил Энтони и обернулся к другу: — Мне уйти, Сильвестр? Вы хотите побыть наедине?

— О, прошу вас! — воскликнула Анна. — Посмотрите на меня еще раз, как вы только что сделали.

Энтони снова повернулся к ней лицом:

— Зачем?

— Просто так, — ответила Анна. — Просто потому, что это красиво. Пожалуйста, мастер Флетчер, скажите мне: ваш друг Сильвестр — мужественный человек?

— О нет! — воскликнул Сильвестр, но Энтони произнес:

— Если не он, то таких нет вообще.

— Расскажите!

— Один раз он накричал на священника и потребовал, чтобы тот нанес ему двадцать пять ударов палкой, наказав его вместо меня.

— Правда? — восхитилась Анна. — А теперь, положа руку на сердце, господа, кто из вас заслужил эти удары?

— Что за вопрос, — ответил Энтони, — конечно, я.

Анна рассмеялась.

— Значит, Сильвестр был совершенно невинным, но тем не менее предложил принять на себя столь суровое наказание?

Энтони кивнул.

— Мы, остальные, были просто зелеными сорванцами, но Сильвестр был настоящим героем.

— А священник, скажите, он согласился на это?

— Как же священник мог пойти на такое? — удивился Энтони.

— Наверное, я не гожусь в священники, — произнесла Анна. — Считается, что вместо сердца у меня настоящая глыба льда, но так поступить не смогла бы даже я. Честно говоря, мне было бы очень тяжело произвести подобное наказание.

— Оно того стоило, — ответил ей Энтони и вдруг усмехнулся, совсем как в былые времена. — Человек, у которого есть такой друг, богаче короля Англии, вы не находите? Заплатить за подобное одной поркой даже мало.

Анна Болейн в мгновение ока оказалась рядом с ним.

— Я уверена, что вы платите за это положенную цену, — сказала она и коснулась рукой его коротко стриженных волос. — Тот, у кого есть такой друг, должен быть особенным человеком, мастер Флетчер. Как думаете, ваш друг Сильвестр поможет и мне почувствовать себя богатой, как королева Англии?

— Он прирожденный рыцарь, — ответил Энтони.

Анна снова коснулась его волос, затем повернула голову и посмотрела на Сильвестра.

— Так скажите же мне, мой рыцарь, неужели король Франции действительно может решать, кому быть на празднике на английской земле?

— Ни за что и никогда! — воинственным тоном воскликнул Сильвестр. То, что сказал Энтони о том дне и об отце Бенедикте, придало ему невиданных сил. — Будучи англичанином, я не могу стерпеть, чтобы мою будущую королеву унижали подобным образом. Вы займете на этом празднике подобающее вам место, миледи. — Собственная храбрость испугала его, но, поглядев в глаза сначала Анне, а затем Энтони, он понял, что не разочарует этих двух людей, которые так верят в него.

Анна коснулась одной рукой плеча Энтони, протянула другую руку Сильвестру.

— Мой рыцарь и его оруженосец — настоящее чудо. Вы оба должны знать, что ваше мужество не останется без награды.

— Мы делаем это не ради награды!

— Я знаю, — ответила Анна и, слегка пошатнувшись, наклонилась, чтобы поцеловать Сильвестра в щеку.

В форте не было зала, подходящего для крупных торжеств. Вместо этого праздник в честь французского короля должен был проходить в купеческом доме, переоборудованном для размещения высоких гостей. Времени на подготовку оставалось мало, но Сильвестр фонтанировал идеями, а в качестве материала в сундуках Анны Болейн нашлось все, чего душа пожелает. Бывали мгновения, когда они хихикали над своим планом, словно дети. Смесь страха, волнения и дерзости пьянила больше, чем вино.

Два дня спустя Генрих и Франциск рука об руку проехали под украшенными гирляндами цветов воротами Кале. Француз был одет в расшитый бриллиантами камзол, англичанин — в фиолетовую, расшитую золотом парчу, а на его груди сверкало рубиновое ожерелье, каждый из камней которого был размером не меньше куриного яйца. Стоически, словно двойная статуя, они вынесли все поклоны и салюты, а затем удалились, чтобы отдохнуть перед праздничным вечером. Контроль за ходом мероприятий взял на себя Томас Кромвель, скользкий и мутный тип, который каким-то образом пошел по стопам кардинала Уопси.

— Береги себя, Сильвестр, — произнес стоявший рядом с ним Энтони и повернулся, чтобы уйти.

— Эй, подожди, ты куда?

— Назад, на корабль.

— Но сегодня вечером ты должен быть со мной!

— На это я не гожусь, — сдавленным голосом ответил ему Энтони. — У меня нет ни единого клочка ткани, которым я мог бы завеситься ради такого случая.

— Энтони, ты мне нужен! — почти в ужасе закричал Сильвестр.

Он увидел, как напряглись черты лица друга.

— В этом я сомневаюсь, — сказал тот. — Но если тебя не отговорить, я останусь.

Сильвестра мучила совесть из-за того, что он повел себя с другом, как со слугой, и оставил его ждать в пажеской, но Энтони заверил его, что он чувствует там себя лучше, чем в освещенном свечами зале. Бросив последний взгляд в щель, Сильвестр увидел, что он сидит в углу и держится за виски, а вся собравшаяся челядь сбилась в кучку, чтобы пошушукаться.

Банкет, который был призван помочь Генриху произвести впечатление на Франциска, прошел без накладок, не считая момента, когда из огромного паштета, покрытого корочкой, вырвался живой лебедь и от страха забил крыльями. Затем убрали столы, музыканты заняли места на галерее и начались танцы. Во время паваны было видно, что господа заскучали, некоторые даже начали зевать. И тут произошло непредвиденное. Внезапно, без перехода и паузы последовало жаркое сальтарелло. С первыми ударами барабанов в зал ворвался переодетый Ланселотом господин в сопровождении пяти дам в масках смешался с танцующими. В зале поднялось ликование» словно во время деревенского праздника.

Маска Ланселота и вино, навязанное ему Анной, раскрепостили Сильвестра. Он всегда любил ходить на танцы, а придворным фигурам его научила Анна. Как и было запланировано, он встал в ряд пар с одной из придворных дам Анны, а оставшиеся в одиночестве четыре дамы сами выбрали себе партнеров.

Сама Анна, одетая королевой Гвиневрой, схватила своего избранника за руки и беззастенчиво оттеснила в сторону даму, которая только что собиралась танцевать с ним. Захваченный таким образом господин поднял брови, но скорее удивленно, нежели сердито. Это был Франциск Французский. Сколько времени ему потребуется, чтобы понять, что он только что обнял за талию для прыжка ту самую даму, которую оскорбляла и поносила его королева?

Другой мужчина давно разгадал маскарад красавицы. Король Генрих не отводил взгляда от пары, и по лицу его расплывалась одобрительная улыбка. Было очевидно, что Анна училась танцевать во Франции. Она применяла все свои таланты: элегантность, виртуозность и соблазнительную чувственность. Никто не догадывался, что полчаса назад она рыдала в объятиях Сильвестра.

«Она поставила на эту карту весь свой капитал, — думал Сильвестр, — и вот-вот сломается от напряжения затеянной ею игры. Но не сдастся, скорее будет танцевать до упаду». Он молился, чтобы она достигла своей цели, прежде чем ее оставят силы. Такой человек, как Анна, заслуживает мужчины, для которого она станет центром вселенной. Но поскольку она приняла твердое решение отказаться от этого, чтобы стать королевой Англии, ему хотелось, чтобы у нее получилось хотя бы это.

— Вы восхитительно танцуете, — похвалила его дама, когда музыка смолкла. — Искренне сожалею, что вынуждена уступить вас. — И она указала на даму слева, придвинувшуюся к ним вместе со своим партнером. Она была в чепце замужней женщины, но из-под бархата на плечи спадал водопад волос. Она грациозно протянула ему руку. Если бы мужчина отказался принять ее, разразился бы скандал.

— Добрый вечер, Сильвестр, — произнесла Джеральдина, поворачивая свое стройное, словно сосенка, тело в первой фигуре гальярды. Она танцевала не менее искусно, чем Анна, а возможно, даже еще совершеннее, но то, что у Анны было подобно череде безмолвных обещаний, для Джеральдины было лишь исполнением обязанностей. Она совершенно не казалась разгоряченной, каждая складочка платья оставалась на своем месте.

— Может быть, ты хотя бы пожелаешь мне доброго вечера? — поинтересовалась она. — Или я должна позволить тебе продолжать игнорировать меня на виду у всех, как ты делаешь на протяжении вот уже многих лет?

— Ты знаешь почему, — пробормотал Сильвестр, которому хотелось прижать сестру к себе, — как в детстве, зимой, когда она, будучи маленькой девочкой, поднимала плечики и дрожала всем телом. Но из них двоих сильной всегда была она и, сталкиваясь с множеством его слабостей, постоянно закатывала глаза. Но всякий раз, когда она мерзла, ему позволялось обнять ее.

В зале топился большой камин, таяли свечи на столах, но ему все казалось, что Джеральдина мерзнет.

«Я хочу тебя ненавидеть. Ты постоянно унижала меня. Мне было позволено греться в твоих лучах, пока я оставался слабым братом, мне было позволено петь для тебя, когда тебе аплодировали за танцы. Но как только я пытался расправить крылья, ты подрезала их. Затем появился Энтони, который сделал меня сильным, потому что увидел во мне что-то, что не видел никто другой. Потому что он захотел, чтобы его другом стал именно я, слабак Сильвестр, и я научился отделяться от тебя. Тебе это не понравилось, верно, Джеральдина? Если бы было по-твоему, он умер бы из-за трусости твоего мужа, а я бы снова остался один. Каждая клеточка моего тела хочет ненавидеть тебя. Но почему эта ненависть к тебе так похожа на ненависть к части самого себя?»

— Да, я знаю, почему ты меня избегаешь, — произнесла Джеральдина. — Потому что тебе безразлична судьба собственной сестры. Всякий раз, когда отец приезжает навестить меня, он суетливо передает от тебя приветы, но я вижу, что он может. Такой человек, как отец, благородство во плоти, не умеет лгать.

— Твоя судьба мне небезразлична.

Она колко рассмеялась.

— Ты, как и отец, не умеешь лгать. Ты хоть раз справлялся обо мне на протяжении двух последних лет?

— Нет, — признал он.

— И ко мне тогда ты пришел только потому, что боялся, что твоего неназываемого привлекут к ответу.

— Он не мой неназываемый! — вырвалось у Сильвестра так громко, что многие повернули головы, чтобы посмотреть, что происходит. — Он мой друг, и его не привлекали к ответу, а забивали до смерти. Я умолял тебя помочь мне, но ты и бровью не повела.

— У тебя какая-то противоестественная любовь к неназываемому, Сильвестр.

— Ах, вот как? Да что ты в этом понимаешь? — Никогда прежде он с ней так не разговаривал. — Может быть, ты считаешь, что любая любовь противоестественна? Тебе кажется, что люди, которые любят друг друга и идут ради этого на жертвы и лишения, больны или по меньшей мере не в своем уме?

Ее красивое лицо дрогнуло.

— Да, возможно, я так считаю. С этим нельзя не согласиться, правда?

— Меня можешь не спрашивать. Я один из таких больных и безумных. Мне не приходит в голову ничего, на что я бы не был готов ради своих друзей, и я не знаю, как бы жил без них.

— А меня ты на это обрекаешь, — заметила Джеральдина.

Музыка смолкла, чтобы тут же снова начаться — с барабанного боя и терпкого пения флейты. Многие пары перестроились, и, скосив глаза в сторону, Сильвестр увидел, что Анна и этот танец начала с королем Франциском. Казалось, она почувствовала его взгляд и улыбнулась ему теплой улыбкой. Поклонившись, он хотел было оставить Джеральдину, но сестра словно клещами вцепилась в его запястье.

— Не спеши так. — В ее голосе послышались угрожающие нотки. — Один-другой танец с ненавистной сестрой ты, пожалуй, стерпишь.

— Джеральдина, зачем ты так с нами поступаешь? — спросил он. — Я знаю, что безразличен тебе, так почему бы каждому из нас не пойти своим путем и не желать друг другу зла?

— Потому что это не по мне, — не колеблясь, ответила она. — И кто тебе сказал, что ты мне безразличен? Это ты меня избегаешь, а не наоборот. У меня есть все причины злиться на тебя, но для меня кровь — не водица. Я навязала тебе этот танец, чтобы предупредить тебя, ибо не хочу спокойно смотреть, как мой брат спешит навстречу своему несчастью.

— И в чем же мое несчастье?

— Не притворяйся дурачком! Думаешь, я не заметила, какие взгляды ты бросаешь на мою подругу Анну? Или следует сказать «мою бывшую подругу»? С тех пор как у нее появился ты, она отбросила меня в сторону, словно пустую скорлупу от ореха.

— Не говори глупостей!

— Я не склонна к этому, — возразила она. — Ты же не станешь отрицать, что графине Рипонской не нашлось места среди дам, которых Анна отобрала для своей игры с французским королем! До знакомства с тобой это было немыслимо! Она называла меня «моя подруга», «моя милая, единственная душа, к которой я неравнодушна». Скажи мне, Сильвестр, что ты рассказал Анне про меня, чтобы так настроить ее против меня? Что я приказала пытать твоего неназываемого?

— Ты этого не делала! — воскликнул Сильвестр.

— Правда? Ты в этом уверен?

— Ты это допустила. Но виноват твой муж, и я никогда не рассказывал Анне Болейн ничего плохого про тебя. Но если ты была ее подругой, то почему в эти дни тебя не было рядом с ней и ты не поддерживала ее?

— Я была ей не нужна! — воскликнула Джеральдина. — Ведь у нее был ты. Ее рыцарь Сильвестр. Мне могло бы быть безразлично, что вы два идиота, но ты — моя плоть и кровь, поэтому я предупреждаю тебя. Взгляды, которыми вы обмениваетесь, замечаю не только я, и даже если король никогда не женится на бедной Анне, он не потерпит, чтобы ею воспользовался кто-то другой. Того, кто по-хорошему относится к его Аннушке, он ударит не по рукам, а по шее — топором палач; а.

Волна гнева захлестнула Сильвестра.

— Замолчи! — набросился он на нее. — Не валяй в грязи то, в чем совершенно ничего не смыслишь. То, что объединяет меня и леди Болейн, тебе не понять, как не понята, любви между мной, Энтони и Фенеллой. Ты всегда стояла рядом, наморщив носик и закатив глаза, словно мы какие-то дикие и непонятные звери. А в тот единственный раз, на ступеньках школы отца Бенедикта, когда Фенелла гладила Энтони по лицу, ты вытаращилась на нее так, словно под ней дрожала земля. Ты не понимаешь, зачем люди делают такие вещи, правда? Гладят друг друга?

— Нет, — ответила Джеральдина. Лицо ее побледнело. — Зачем такое делать?

— Потому что это остатки рая, — ответил ей брат. — Потому что это возвышает нас и отгоняет страх. Потому что человек, у которого есть друг, чувствует себя богатым, словно он король всей земли. — Он выпустил ее руку и отвернулся. На миг закружилась голова. Напряжение, бессонные ночи и вино требовали свое.

— Я больше не могу, — произнес он. — Доброй ночи, Джеральдина. — И он слепо бросился в конец зала, распахнул дверь в пажескую.

Слуги, которым подали много крепкого пива, заснули прямо за столом или улеглись на пол. Но Энтони по-прежнему сидел в углу и сжимал виски. Сильвестр подошел к нему, мягко отнял руки от головы и положил ладони на напухшие и пульсирующие жилы.

— Прости меня. У тебя болит голова, а я заставил тебя ждать не один час.

— Не выдумывай, — ответил Энтони, но было видно, что ему трудно смотреть. На губах его Сильвестр заметил отпечатки зубов. — Все получилось?

— Похоже на то. Леди Анна танцует с французом вот уже целый час, и тот, кажется, в совершеннейшем восторге.

— Отлично сработано, Сильвестр.

— Да ладно. — Сильвестр положил голову Энтони себе на плечо и начал осторожными движениями массировать напряженный затылок. — Иди ложись, тебе нужно поспать, слышишь?

В моей комнате, не на корабле.

— Но я могу…

— Ты можешь заткнуться, — с любовью произнес Сильвестр, продолжая массировать его затылок и надеясь, что другу хотя бы вполовину так же приятно, как ему. Поскольку Энтони не шевелился, они оба сидели на полу, слушали дыхание друг друга, а время неспешно плыло мимо. Затем пришла Анна Болейн.

Сильвестр не заметил ее, но Энтони поднял голову и толкнул Сильвестра локтем в бок. Тот обернулся. Наверное, оба они были похожи на школьников, которых учитель застал за дремой во время урока.

Анна улыбнулась.

— Так устали, друзья мои? Уже почти все позади, а потом я позабочусь, чтобы завтра вам никто не мешал до самого обеда. Французы удалились, и наш король только что отослал весь двор по постелям. Хочет поговорить только с вами обоими.

Энтони поднялся так резко, что Сильвестру на ум невольно пришло сравнение со складным ножом.

— Я ему не нужен, — произнес он, поправил рукой рубашку и камзол, помог Сильвестру встать. — Это все Сильвестр придумал.

— Это была самая лучшая идея в мире, — ответила Анна. — Хотите — верьте, хотите — нет, но Франциск попросил у меня прощения от имени своей королевы. И он еще раз подтвердил, что будет хлопотать в Риме за наше дело. Король очень тронут, но хочет сказать вам об этом лично. И, мастер Флетчер, вы тоже ему нужны.

Сильвестр увидел сморщенный от боли лоб Энтони и расширившиеся от ужаса глаза. Он хотел попросить Анну отпустить друга, но в следующий миг они втроем уже вошли в зал, где последние огарки свечей отбрасывали свои тени на стены.

Сильвестр и Энтони опустились на колени, а Анна, приплясывая, подошла к королю.

— Мой король, для меня большая честь представить вам своих друзей. О мастере Саттоне, брате графини Рипонской, я вам рассказывала. Его отец — сэр Джеймс, сражавшийся за вас при Теруане.

— Так, так. — Король снова сидел на своем месте, за столом на возвышении, который делил с Франциском ж гномом-Кромвелем. Он расстегнул свой роскошный камзол, вытянул нога и, казалось, был полностью расслаблен. — Значит, вы тот самый человек, который сражался за нашу даму на протяжении всех этих дней?

Сильвестр почувствовал, как кровь прилила к лицу. Анна стояла между ним и королем в красном платье, а ему казалось, что по залу разносится резкий голос Джеральдины: «Того, кто по-хорошему относится к его Аннушке, он ударит не по рукам, а по шее — топором палача». Он не на шутку испугался, но затем ощутил, как рука Энтони сжала его руку, и тепло снова вернулось в его тело.

— Мне показалось, что леди Анна заслуживает почестей нынче вечером, — услышал он собственный голос. — И, в конце концов, мы, англичане, имеем право гордиться своей будущей королевой.

Смех короля прозвучал на удивление звонко.

— Отлично сказано, — подхватил он. — Вы знаете, мы испытываем слабость к людям, которые не пригибаются, когда им в лицо дует ветерок. Можно было бы подумать, что двадцать лет под ношей на плечах придавили бы все эти порывы, однако в нас тоже еще осталось немного от такого человека.

— Не немного, Ваше Величество, — произнес Сильвестр, вновь чувствуя, как ладонь Энтони сжимает его. — Чтобы завоевать сердце леди Анны, нужен настоящий мужчина.

Теперь король расхохотался во весь голос. Взял салфетку, которой господа закрывали грудь во время еды, скомкал ее и швырнул в Сильвестра.

— Вы нас развлекаете, мастер Саттон. Да, поистине, вы нас развлекаете. Такой симпатичный мужчина выделяется среди всей этой толпы перекошенных рож, к тому же, судя по всему, вы разбираетесь в любви. Леди Анна дала нам понять, что хотела бы видеть вас при дворе, и мы думаем, что присоединимся к ее желанию. Что скажете, мастер?

— Я не из благородного сословия, Ваше Величество.

— Вы только послушайте! — подмигнул ему король. — А вам не кажется, что за этим дело не станет? Наш первый министр, покойный кардинал, был бастардом мясника, а пройдоха Кромвель, которого он нам навязал, ведет свой род от чресл трактирщика. Сыну рыцаря нет нужды оставаться в стороне от подобных людей. Вы немного застали нас врасплох, и пока что нам еще предстоит сразиться в Риме. Но что скажете — мы оба можем пообещать леди Анне подумать о ее пожелании?

Сильвестр вспомнил о Саттон-холле, о смехе своего отца, тетушкиной брани, о шуме моря и о Фенелле.

— Конечно, Ваше Величество, — произнес он, молясь про себя: «Господи, да минует меня чаша сия. Но если это необходимо, оставь при мне этого парня, который на своих полутора ногах не колеблется и не шатается».

— А теперь перейдем к вам, устраивайтесь поудобнее.

Сильвестр встал, его рука выскользнула из ладони Энтони.

Король тоже поднялся и почти грациозно потянулся.

— А кто это у нас тут? Такое лицо не забывается, мы знакомы, не так ли?

— Полагаю, что так, мой король, — ответил Энтони.

— Ты из Портсмута?

— Если вам так угодно.

— А если нет?

— Тогда тем более.

Король рассмеялся.

— Язык словно длинный лук, так мне и запомнилось. Я думал, что тебе изрядно досталось, но, судя по всему, это не повлияло на твой язык. Но вот имя свое тебе придется мне напомнить. Как там тебя зовут, говоришь?

— Флетчер, — ответил Энтони. — Но про это можете спокойно забыть. Портсмута достаточно.

— Так, так… — Король почесал подбородок. — А позволено ли мне будет узнать, что в этом твоем Портсмуте такого особенного? Что отличает его от Дувра, от Гастингса или Хита?

— Его сухой док, — ответил Энтони. — Там был построен ваш самый драгоценный корабль.

— «Генри Грейс э’Дью», что ли? — насмешливо поинтересовался король.

— «Мэри Роуз», — ответил Энтони;.

Некоторое время они молча рассматривали друг друга. А затем король поинтересовался:

— Скажи-ка, Флетчер из Портсмута, ты мне ничего не должен?

— Возможно. Я из тех людей, которые что-то должны половине мира.

— Неужели твой король — это пол мира, парень?

— Пожалуй, это вопрос точки зрения, — ответил Энтони. Громко топая, король обошел стол, спустился с подиума, приблизился к Энтони. Дойдя до него, сжал руку в кулак и замахнулся. Сильвестр вскрикнул. Королевский кулак опустился, замер в воздухе, разжался и мягко коснулся щеки Энтони.

— А ты не трус. Немного воспитания — и стал бы отличным малым. Что скажешь, расплатишься со своим долгом, чтобы мы все могли выпить еще по бокалу того, от чего лучше спится?

— С удовольствием попытаюсь, — ответил Энтони. — Если Ваше Величество изволит сказать мне, в чем он состоит.

— Так, так, значит, попытаешься! — рявкнул Генрих. — Ты обязан мне жизнью, парень! Вместо того чтобы великодушно отпустить тебя из Клинка, я мог разжечь под твоей задницей костер. А ты просто забыл, что должен быть мне за это благодарен?

Сильвестр похолодел.

— Я никогда не благодарю, — произнес Энтони.

— Ого. Это еще почему?

Энтони поднял голову.

— Потому что подарок, достойный благодарности, нельзя уравновесить парой слов.

Генрих Тюдор, возвышаясь над Флетчером, упер руки в бока.

— А если я прикажу тебе поблагодарить?

— Возможно, я сделаю это, — ответил мужчина. — По крайней мере если ваши пощечины станут сильнее. Но вам не противно будет получить такую благодарность?

В наступившей тишине Сильвестр услышал, как король фыркнул.

— Вставай, — произнес он.

Энтони остался стоять на коленях.

— Вставай! — закричал на него король.

Энтони отставил изувеченную ногу в сторону и поднялся, не прибегая к помощи рук.

Лицо короля перекосилось, превратившись в гримасу.

— При этом дворе никто не считает себя слишком хорошим для того, чтобы произнести в мой адрес слова благодарности, — зашипел он Энтони прямо в лицо. — Может, скажешь, что тебе есть предложить мне взамен получше?

— Да, мой король.

— Пощечинами с твоей дерзостью не совладать, — решил Генрих. — Но знаешь, что мне в тебе нравится? От тебя не пахнет страхом. Так что говори, что ты мне предлагаешь?

— Ваш корабль, — произнес Энтони. — Маленькую каракку, которую захватили шотландцы.

— «Мэри Уиллоуби»? Да, жаль его. Эта штука была лучшей из того, что сделал этот фальшиволошадник Рипонский.

— Вы можете вернуть корабль.

— Так, так, значит, могу. И кто из тех рыхлых скупцов, которые пятнают себя славой там, наверху, в Шотландии, сделает это для меня?

— Я, — ответил Энтони.

 

19

Джеральдина

Уайтхолл, 1533 год

В феврале из Рима наконец поступила булла, превратившая бывшего капеллана Томаса Кранмера в примаса английской Церкви. Джеральдина узнала об этом, как всегда, задолго до официального сообщения. Она поддерживала свои источники без всякого труда. Давид, светловолосый и кудрявый нидерландец, жаждал обследовать ради нее все кушетки страны, поскольку все еще надеялся очутиться за это в ее собственной постели. Но она никогда не давала ему больше пары крошек, чтобы подстегнуть аппетит.

Один-единственный раз он доставил Джеральдине мгновение величайшего удовольствия, слаще хваленой любви, и за это ему было позволено целый час держать в объятиях предмет его ночных мечтаний. Но это было много лет назад, и до самого интересного дело так и не дошло.

— Дай мне больше, и ты получишь больше, — заявила она ему, но больше, чем в ту ночь в Клинке, ей не было даровано никогда.

Сейчас она даже не утруждала себя, чтобы использовать собранную информацию. Цены, которые ей за это предлагали, уже не волновали ее. Все было неинтересно. Иногда Джеральдине казалось, что она весь день только тем и занята, что зевает. Впрочем, ночами она стала бояться теней на стене.

Кроме того, она мерзла. И днем, и ночью. Она говорила себе, что кровь согреется, как только закончится эта бесконечная зима. Роберт пригласил врача, от которого были в восторге придворные дамы, и этот дорогостоящий врач заявил графу, что его жена страдает от малокровия, от неуравновешенности соков в ее теле, что часто возникает у женщин, которые не рожают детей. Он прописал ей лечение с использованием различных микстур.

— Если средства подействуют на мою жену, — спрашивал Роберт, — можем ли мы в таком случае надеяться на то, что у нас будет ребенок?

Врач ответил, что у него были пациентки, которые после излечения от недуга рожали здоровых детей в возрасте сорока пяти лет.

— С этой точки зрения, у вашей жены отличный возраст. Ничто не помешает ей родить ребенка, как только восстановится равновесие.

С тех пор как Роберт лишился своего поста, лицо у него словно сморщилось, но сейчас оно сияло. Джеральдина каждое утро наполняла бокал смесью жидкостей и выливала в окно, где все это слизывала собака привратника. Возможно, весной тварь разродится дюжиной щенков.

Из всех дворцов больше всего она ненавидела Уайтхолл. Холод буквально сквозил из щелей в покоях, а по коридорам блуждала гулкая и бесконечная тишина. Несмотря на то что после долгих ходатайств она получила комнату в южной стороне, где будто бы днем стены нагревались от слабого солнечного света, на самом деле здесь было так же холодно, как и в остальной части здания.

Тем не менее Джеральдина радовалась возможности быть там в одиночестве.

— У меня стучат зубы, — сказала она Роберту. — Пока не устранится нарушение в моем организме, мне кажется, будет лучше, если я не буду приходить в твою постель.

— Я люблю тебя, — возразил Роберт с присущей ему стеснительностью, которая усилилась еще больше с тех пор, как он перестал быть смотрителем флота. — Мне было бы в радость согревать тебя.

— Давай лучше подождем, пока не подействует лечение врача, — заявила она и удалилась в свою комнату. Там она велела слугам разжечь огонь, а когда комната наполнилась дымом, спряталась под грудой одеял.

Пост почти миновал, когда однажды вечером какой-то слуга принялся стучать в ее двери так, что она была вынуждена впустить его.

— Маркиза Пембрук, — провозгласил он и отошел в сторону, чтобы впустить в комнату совсем недавно получившую этот титул Анну.

Анна была в зеленом, в цвете, который шел ей больше всего. На голове у нее красовалась кокетливая шляпка, словно она выезжала на охоту.

— Ты уже в постели? — спросила она. — Ты больна?

— Какая-то нехватка крови. Врач говорит, что лечение, которое он мне прописал, должно помочь.

— Надеюсь на это, — ответила Анна. — На Пасху мы едем в Кентербери, на церемонию инаугурации Кранмера. Будет роскошный праздник, и мне не хотелось бы обходиться во время него без тебя.

— Бывало, ты подлизывалась и лучше. На самом деле тебе безразлично, появлюсь ли я на этом празднике. Дай-ка я угадаю: ты заставила короля пригласить моего брата?

— В этом не было необходимости, — ответила Анна. — Новый архиепископ сам внес твоего брата в список приглашенных, в ином случае это сделал бы Генрих. Как только мы снова вернемся в Лондон, твой брат за неоценимую помощь в разрешении нашего великого дела будет произведен в бароны.

Джеральдина плотнее закуталась в шерстяное одеяло и поглядела на Анну — та была взволнована, и при дыхании грудь ее колыхалась. «Ты потерпела поражение, как и я, — думала она. — С учетом того, что мы ожидали от собственной красоты, ни одна из нас так и не выяснила, в чем смысл этой игры. Как же это возможно, что, несмотря ни на что, ты выглядишь возбужденной, по твоим жилам бежит горячая кровь и ты кажешься гораздо более живой, чем я?»

— Твой муж захочет поехать в Кентербери, — произнесла Анна. — Он ценит Кранмера.

— Все вы, реформаторы, цените его, — зевнув, ответила Джеральдина. — Хотя он человек довольно маленький, ты не находишь?

— Что ты имеешь в виду под словом «маленький»? Он не великан, но никто не скажет, что он маленького роста.

— У него мало мужества, — ответила Джеральдина. — Вы действительно думаете, что этот кабинетный ученый с елейным голосом годится для того, чтобы снести стены старой Церкви, прогнать лжемонахов из монастырей и выкорчевать с корнем ханжество, как вам того хочется?

— Нет, — ответила Анна. — За это отвечает Кромвель, которого жизнь научила идти по трупам. Кранмер же склонен к тому, чтобы пасти на английских холмах священного божественного агнца.

— Ты говоришь, как бродячая проповедница, как эта пророчица из Кента, которая протестует против вашей с королем свадьбы. Может быть, ты пойдешь по ее стопам, теперь, когда уже окончательно ясно, что этой свадьбы не будет? — поинтересовалась Джеральдина.

Анна прислонилась к дверному косяку, словно ей было тяжело стоять.

— Почему это моей свадьбы не будет, Джеральдина?

— Потому что твой пастух Кранмер тоже не сможет заставить Папу дать разрешение на брак, как и выгнать монахов из монастырских келий! — рявкнула в ответ Джеральдина. — Ты ведь достаточно умна, чтобы понимать это.

— Да что с тобой такое? — спросила Анна, обхватив руками живот.

«Наверное, у нее газы, — подумала Джеральдина. — В последнее время она набивает брюхо, словно кучер какой-то».

— А что со мной должно быть такое?

— Откуда мне знать? Я просто задумалась, неужели передо мной та же самая девушка, которая слышала, как во всех уголках дворца растет трава. Неужели твои вечно бьющие источники иссякли?

— Я понятия не имею, что ты хочешь мне сказать, — заявила Джеральдина.

— Что никаких разрешений на брак больше не нужно, — ответила Анна. — Мы с королем Генрихом уже женаты, причем с конца января. Кранмеру достаточно лишь объявить первый брак недействительным, а этот — действительным. Когда это будет сделано, меня помажут в Вестминстерском аббатстве и я стану королевой Англии, в то время как в моей утробе будет расти наследник короны.

Она улыбалась, словно сытая кошка, вскормленная молочницами. В животе у Джеральдины образовался тугой болезненный комок.

— Кому ты это рассказываешь? — выдавила она из себя. — Уиллу Сомерсу, королевскому дураку, чтобы он сделал из этого фарс?

— Тебе, — невозмутимо ответила Анна. — Очевидно, я все же недостаточно умна. Я думала, что ты хотя бы поздравишь меня, как сделал это твой брат в одном из своих восхитительных писем.

— Прекрати играть в свои игры с моим братом! — заорала Джеральдина. В голове словно молотом стучали слова: «Анна Болейн станет королевой Англии. Анна достигла своей цели, а я остановилась на полпути».

— Я не играю с твоим братом, — заявила Анна.

Джеральдина рывком натянула на плечи одеяло.

— Ах, так для тебя все серьезно! — желчно усмехнулась она.

— Да, серьезно. И для меня, и для него.

Джеральдина вздохнула. Анна не достигла своей цели, даже если ее сотню раз коронуют в Вестминстерском аббатстве. Она, как и Джеральдина, осталась лишь красивой шлюхой, которая продала себя нелюбимому мужчине, но, в отличие от нее, Анна оказалась настолько глупа, что влюбилась. За это она заплатит кровью и слезами, как и другие гусыни, над которыми они когда- то смеялись вместе.

— Ты не получишь его, — произнесла Джеральдина, смакуя каждый слог. — Ты жена короля Англии, а что будет с мужчиной, которого застанут у твоей королевской груди, можешь представить себе сама. В лучшем случае твой Генрих велит отрубить ему голову. Но скорее всего его протащат по улицам, кастрируют живьем, выпотрошат, а затем четвертуют и в назидание остальным насадят на шпили Лондонского моста. У моего брата такая красивая кудрявая головка, а еще эти восхитительные широкие плечи. Было бы жаль, если бы его постигла такая участь, ты не находишь?

Анна вздрогнула.

— Тебе не становится страшно, когда ты смотришься в зеркало, Джеральдина?

— А что, должно? Разве это я подвергаю опасности мужчину из хорошей семьи — или, может быть, ты?

— Вопрос правомерный, — заметила Анна. — Это ты влезла в то дело с другом Сильвестра, верно? Твой муж — трусливая крыса, но что-то в этой истории отдает тобой, не им.

Джеральдина села на постели.

— Я говорила о своем брате! — зашипела она. — О сыне почтенных родителей, который в своей жизни ни разу не совершил ничего постыдного, кроме того, что влюблялся не в тех женщин. Я не говорю о неназываемом и запрещаю тебе делать это в моем присутствии. Что бы с ним ни произошло, он заслуживает в тысячу раз большего. Ты действительно думаешь, что хребет зла можно перешибить, отхлестав его плетью?

Рот Анны скривился в полуулыбке.

— Разве не ты когда-то говорила мне, что бьющий черта готовит кол для себя?

Джеральдина вскрикнула.

— Я не била его!

— Нет? А что ты делала?

Джеральдина хватала ртом воздух. В наполненной дымом комнате было тяжело дышать.

— Берегись, Анна. Тебе кажется, что ты неуязвима, потому что тебя оберегает король Англии. Но неназываемый не останавливается ни перед кем.

— Не беспокойся, — ответила Анна. — Твой неназываемый стесняется людей и в данный момент патрулирует шотландское побережье. Я почти не вижу его, о чем сожалею, поскольку нахожу его крайне привлекательным. Необычайно привлекательным.

— Анна! — воскликнула Джеральдина. — Ты ведь не посвятила себя неназываемому! Скажи, что ты не сделала этого!

— Очень интересно, — произнесла Анна. — Действительно, есть что-то, что способно вывести из равновесия холодную Джеральдину. И что, если посвятила? В любом случае тебе больше не придется тревожиться за брата, а то, что из-за меня выпотрошат, кастрируют и четвертуют мужчину, которого ты именуешь неназываемым, тебе ведь будет только на руку. У него такие красивые руки и удивительная нежность во взгляде. В честь своей девушки он собирает букеты дикого фенхеля, но я не думаю, что тебе будет этого жаль.

— Да ты не в своем уме! — вырвалось у Джеральдины. — А я-то решила, что ты влюблена в моего брата.

— Твой брат для меня — то, на что я перестала надеяться, когда Джеральдина Саттон дала мне от ворот поворот, — ответила Анна. — Друг.

— Я не давала тебе от ворот поворот.

— Что ж, может быть, и нет. Но ты продемонстрировала мне, что я могу оставаться твоей подругой только до тех пор, пока буду великой кокеткой, которая смотрит на мир свысока. А к жалкой глупышке из Кента, плакавшей за Гарри Перси, ты испытывала только презрение. Сильвестру это не мешает. У него не вызывают отвращения люди, у которых разбиваются сердца, и, если от горя я веду себя невозможно, он гладит меня по лицу.

Джеральдина уже не могла слушать, каждое слово пугало ее все больше и больше.

— Молчи! — закричала она. — На самом деле ты влюбилась в него, как всякая глупышка из Кента!

— Да, я влюбилась, — признала Анна, снова погладив себя по животу. — И, будучи глупышкой, потратила семь лет, чтобы окрутить мужчину, как когда-то Иаков — Рахиль. — Она вышла в коридор и, обернувшись, крикнула ей через плечо: — Я влюбилась, как все глупышки в истории человечества, которые целиком и полностью посвящали себя одному мужчине! Но не в твоего брата, а в своего супруга. Генриха Тюдора.

Сославшись на свою болезнь, Джеральдина не поехала на инаугурацию Кранмера, но церемонию коронации первого июня ей избежать не удалось. Во время помпезной процессии, которая должна была оставить в тени все, что было ранее, новую королеву должны были нести от Тауэра до Вестминстерского аббатства в паланкине, в сопровождении духовных и мирских сановников страны, а также двенадцати французских всадников, которых прислал в честь Анны король Франциск. В свите их ли ее придворные, в число которых входила и Джеральдина. Если бы она отказалась присоединиться к процессии, то потеряла бы место.

— Возможно, для твоего здоровья было бы полезнее, если бы я отвез тебя в Йоркшир, — сказал супруг. С тех пор как Роберт был отстранен от должности, он говорил ей об этом неоднократно. — Я никогда не хотел жить там, но временами задумываюсь о том, что, может быть, у нас даже был бы ребенок, если бы мы не принесли в жертву двору свои лучшие годы.

Над ней нависла угроза: жизнь в ледяной пустоте Йоркшира, по сравнению с которым даже Портсмут казался плавильным котлом, средоточием культуры и прогресса. Если она потеряет место при дворе Анны, Роберт воплотит в жизнь свой жестокий план. Чтобы не допустить этого, она решила смириться с унижением и пойти за паланкином Анны в роли ее служанки.

День был безоблачным, а на свежем гравии дорог плясали солнечные зайчики. Придворные были одеты в легкие наряды ярких цветов, но Джеральдина мерзла в своем платье цвета голубого льда.

За несколько недель до события бургомистр Лондона нанял народ, который должен был стоять вдоль улиц и, ликуя, приветствовать свою королеву, но собравшаяся толпа вела себя до ужаса тихо.

И только когда процессия вошла в бурлящий жизнью торговый квартал Чипсайда, стоявшие по краям дороги люди оживились.

— Свергнуть великую шлюху! — закричал мужчина в камзоле плотника, которого тут же схватила стража.

— Да защитит Господь нашу добрую королеву Екатерину! — будто эхо, послышался крик женщины, которой на вид было лет восемьдесят.

Из строя вырвались стражники, повергли наземь выкрикивавшую порочащие слова старуху, но крикунов было слишком много, и заткнуть полгорода было просто невозможно. Джеральдина должна была бы ликовать, но она видела только Анну, сидевшую в паланкине в белоснежном белом платье с гордо поднятой головой. Что бы ни делала толпа — то ли ликовала, то ли ругала ее, называя шлюхой, — все взгляды были устремлены на нее.

Анна достигла того, чего хотели они обе. Она была на вершине власти, и теперь ее жизнь никогда не будет банальной и пустой. Кроме того, она получила и то, что не могла представить себе Джеральдина: любовь, то самое чувство, вокруг которого, казалось, вертится весь мир. Джеральдина обхватила себя руками, но не могла совладать с собственной дрожью. Закрывая глаза, она видела перед собой руку, гладившую худую смуглую щеку, и вынуждена была снова открыть их, чтобы не закричать.

— Вам нехорошо? — поинтересовалась насмешливая Мэри Говард, вышедшая замуж за королевского бастарда и воображавшая, будто она воплощает в себе божественный ответ на все молитвы мужчин.

Джеральдина посмотрела на нее, но подходящие слова застряли в горле.

После коронации был прием в Вестминстерском дворце. Надежды Джеральдины на то, что можно будет придумать отговорку и удалиться, разбились. Муж, ждавший в коридоре, взял ее за руку.

— Ты, как всегда, прекраснее всех, ангел мой, — произнес он. Джеральдине показалось, что он не говорит, а повизгивает, словно щенок.

— Мне нехорошо, — начала она, но на этот раз Роберт не дал ей договорить.

— Я завтра же пошлю за другим врачом, — произнес он. — Но сегодня вечером мне нужна твоя помощь. В процессе коронации несколько человек будут возведены в дворянство. Один из них — твой брат. Ты знаешь, что он отказывается разговаривать со мной, но я считаю своим долгом поздравить его от имени нас обоих.

— Если он отказывается разговаривать с тобой, то не затаит обиду за отсутствие поздравлений от тебя, — возразила Джеральдина.

— Ангел мой. — Муж прижался к ней, словно ребенок, которого, к ее огромному облегчению, у нее никогда не будет. — Я хотел бы покончить с этой злополучной враждой и попросить у твоего брата прощения, если бы знал, что он не останется глух к моей просьбе.

— Ты — просить прощения? — возмутилась она. — Но ведь это Сильвестр ведет себя недопустимо!

— Джеральдина… — Роберт потупи лея. — Я не могу избавиться от видений, и с той ночи, когда был арестован Уолси, они преследуют меня все сильнее. Я очень хо'хел бы обрести мир. Друг твоего брата, который попал из-за меня в тюрьму, тоже в этом зале…

— Почему это?

— Да что случилось, ангел мой? Король возвел его в рыцарское сословие — и это неудивительно, это более чем заслуженно, поскольку он отвоевал у шотландцев «Мэри Уиллоуби» и совершил несколько вылазок на то неспокойное побережье.

— Прекрати! — набросилась она на него. — Скажи, чего ты хочешь, и отпусти меня. Я больная женщина, я не переношу волнений.

— Мне жаль, ангел мой, но я прошу тебя о мелочи, которую можно сделать очень быстро. Ты не могла бы пойти в зал, прежде чем позовут к столу, и пожелать им обоим счастья от моего имени? И, Джеральдина, ты не могла бы передать им, что твой супруг готов на многое ради того, чтобы получить прощение и восстановить мир?

— Да ты спятил! — раздраженно воскликнула она. — Ты, граф норманнского происхождения, поджимаешь хвост перед грязным портовым рабочим, который даже не знает, кто его отец! Ну ладно, он ничего не знал о запрещенном труде, из-за которого с ним несколько грубовато обошлись в Клинке. Но за сколько преступлений, о которых он прекрасно знает, ему не пришлось нести наказание? И вообще, что ему сделалось за годы в Клинке? Разве он не стоит сейчас среди людей, которые тысячекратно превосходят его, не воображает, будто он им ровня? Его защищает рука, которая сильнее всякого оружия, каким его могли бы ранить.

— Господи, Джеральдина, ведь речь идет о человеке!

— Нет, — заявила она. — Говорят, будто под самыми жестокими пытками он не произнес ни слова. Но разве ты присутствовал при этом? Видел ли, чтобы под пытками у него пролилась хоть капля крови? И если ты наказывал его за непослушание, то он в ответ только пожимал плечами, разве не так? В таком случае скажи, есть ли у тебя доказательства того, что он может испытывать боль, холод и страх, как обычный человек?

Она не успела договорить, как он схватил ее и зажал ей рот ладонью.

— Приди в себя! — произнес он. — Тебе не к лицу задумываться о таких вещах. Мы оба, и ты, и я, поступили несправедливо по отношению к человеку, и это нас не отпустит. Иногда мне кажется, что именно поэтому тебе и грезится злая сила, и кто знает, возможно, в этом кроется причина твоей болезни. Лично я болею — с тех самых пор, как это произошло. Давай же обретем мир. С тобой они оба не откажутся разговаривать, ты знакома с ними с детства…

— Отпусти меня! — Джеральдина вырвалась, пнула его, но невысокий мужчина держал ее поразительно крепко.

Двое или трое мужчин остановились, посмотрели на борющуюся пару, а затем пошли дальше. Никто не считал зазорным, что мужчина силой принуждает жену к покорности.

— Образумься же, — взмолился Роберт, но Джеральдина еще сильнее ударила его под колено, опустила голову и попыталась укусить за руку. Он отпустил ее руку и ударил по щеке.

Джеральдину не били ни разу в жизни. Удар был несильным, скорее похож на шлепок, которым приводят в чувство взбесившегося человека, но что-то в ней замерло.

— Господи, ангел мой! — взвизгнул Роберт. — Ты должна простить меня! — Он обнял ее.

Джеральдина звонко вскрикнула, попыталась оттолкнуть его, но он лишь сильнее вцепился в нее.

— Отпустите даму.

Роберт вздрогнул.

— Что, простите?

— Вы меня слышали, — произнес стоявший за спиной Джеральдины мужчина, и в голосе его послышался металл. — Кажется, дама недвусмысленно дала понять, что не хочет больше стоять здесь с вами. Отпустите ее.

— Эта дама — моя жена! — возмутился Роберт, голос которого охрип от волнения.

— Она сестра барона Саттона, и никто не имеет права бить ее. Вы немедленно отпустите ее. Что будет дальше, пусть решает ее брат, а не вы и не я.

Но руки Роберта колотили по ее телу, словно по спокойной воде.

— Прости же меня, — пробормотал он еще раз, не глядя на Джеральдину. Вместо всхлипа из горла его вырвалась икота.

Дрожа, Джеральдина обернулась. Увидев его, она поняла, что он часто являлся ей во снах ночью: черный, худой и прямой, как свеча, лицо — словно гравюра на дереве, изображающая князя преисподней, не уродливое, а скорее смертоносное. Он не носил модных жакетов с расклешенными рукавами, а лишь черный камзол поверх рубашки из белоснежного сукна.

Когда она видела его в прошлый раз, он лежал на голом полу, перепачканный кровью и нечистотами, мокрый от вонючей воды, избитый и растоптанный, словно червь. Звуки, вырывавшиеся из его горла, уже были почти нечеловеческими, в них не было ни единой капли собственного достоинства. В тот миг она полагала, что достигла вершины триумфа, но даже тогда он не был слаб и бессилен. «Не так слаб, как другие, которые позволяют победить себя. Не так, как те, кто боятся смерти и дьявола».

Кивком он указал на двери зала, повернулся и сделал шаг. Она протянула к нему руку, но он увернулся.

— Ты можешь идти сама, Джеральдина?

Она молча покачала головой.

Он больше не спрашивал. Взял ее под локоть и повел в зал, не глядя на нее.

Столы были застелены торжественными белыми скатертями, но люди все еще стояли группами, наслаждаясь тем, чего никогда не понимала Джеральдина: общностью, разделенной радостью, безобидными дурацкими шутками. В освещенном множеством свечей зале было тепло, звучали первые такты музыки. Слуги с кувшинами сновали меж празднующих, наполняя бокалы пенными напитками.

«Меня исключили. Никто не приглашал, никто не скучал». Чувствовала ли Джеральдина когда-нибудь прежде с такой отчетливостью, что она — ничья, и было ли ей от этого так больно?

Неназываемый провел ее вдоль всего зала к возвышению, на котором стоял стол для королевской четы и их почетных гостей. Длинный стол был украшен гирляндами из белых роз. Любимые цветы Анны. От собравшейся там группы доносился беззаботный смех. Джеральдина узнала Анну, отбросившую волосы назад, и теперь разглядела едва различимую округлость, видневшуюся среди складок. «Наследник трона. Ребенок от мужчины, которого она любит». Рядом с Анной стояли маленький, вечно ухмыляющийся Кромвель, новый архиепископ Кранмер, брат Анны, Джордж, и брат Джеральдины, Сильвестр.

Неназываемый шел неслышно. Одна нога у него была искалечена — признак того, что его пометил дьявол, но, несмотря на это, его походка от бедра казалась гармоничной и словно бы давалась ему без труда. Перед возвышением Джеральдина остановилась. Сильвестр обернулся еще прежде, чем Энтони обратился к нему.

— Ты нужен сестре, — произнес неназываемый, отпустил локоть Джеральдины и отвернулся.

— Не уходи! — вырвалось у Джеральдины. Она была уверена, что у нее вот-вот остановится сердце.

Он повернул голову, изогнутые брови сошлись на переносице. Был ли он когда-либо ребенком или же родился с таким лицом? Он стоял, не шевелясь, пока не подошел Сильвестр и не взял Джеральдину под руку. Затем он повернулся и пошел прочь, через весь зал.

— Останься! — снова крикнула Джеральдина, и голос у нее сорвался.

— Что случилось-то? — резко поинтересовался Сильвестр. — Оставь Энтони в покое. Радуйся, что он помог тебе.

— Куда это он собрался? Сейчас принесут первое блюдо. — К ним присоединилась Анна.

— Оставьте его, — попросил Сильвестр. — Он сделал свое дело максимально хорошо, но происходящее сейчас для него слишком тяжело.

Анна рассмеялась.

— Кто же может его в этом винить? Однако мне так жаль своих гусочек — среди них нет ни одной, которая не молила бы меня поведать, кто этот колоритный пират. — Внезапно она умолкла, пристально вгляделась в лицо Джеральдины. — А что случилось с тобой? Я думала, ты боишься Энтони больше, чем черт ладана.

«Чем ладан черта, — подумала Джеральдина. Неужели она теряет рассудок? — Я не ладан. И не ангел. Все они слабы, мягки и не стремятся к власти. Никто из ангелов, кроме, быть может, падшего Люцифера, не испытывает желания убивать».

— Джеральдина. — Голос Сильвестра доносился до нее, словно сквозь туман. — Ради всего святого, что с тобой стряслось?

— Мой муж… — пролепетала Джеральдина.

— Роберт Маллах? Он сделал тебе больно? — Группа с подиума окружила ее, к ним присоединялось все б ольше и больше гостей.

Джеральдина решилась и кивнула.

— Где он? — выкрикнул Сильвестр. Он был так мрачен, словно намеревался отдубасить Роберта голыми руками.

— В галерее, — пробормотала Джеральдина.

Ее брат сорвался с места, намереваясь растолкать собравшихся, но Джеральдина подняла дрожащую руку.

— Сильвестр…

— Что такое? Это не может подождать? Дай мне сначала расправиться с этим типом, которого ты называешь своим мужем.

— Куда он ушел? — спросила Джеральдина.

— Кто?

— Твой друг.

— Тебя это не касается, — ответил Сильвестр, но затем его тон изменился. — Чего ты от него хочешь?

— Поблагодарить, — ответила Джеральдина.

— Честно? Я рад, Джеральдина, но это подождет. Он плохо переносит толпу, ему нужно немного тишины.

Она покачала головой, и брат, пожав плечами, нехотя произнес:

— Он всегда уходит на улицу, куда-нибудь, где может побыть один.

Джеральдина бросилась бежать, на ходу отталкивая тянущиеся к ней руки. Она выбежала из зала со стороны подиума, промчалась через двустворчатую дверь, предназначенную только для короля, спустилась по лестнице, не обращая внимания на слуг, которые пытались ее задержать. На последней ступеньке она запуталась в подоле собственного платья и упала. Поднимаясь, она увидела, что по ее белоснежному чулку бежит струйка крови. Колено болело, но она побежала дальше, пронеслась мимо стражей у двери и выскочила на улицу.

Летний вечер был безоблачным и звездным. Джеральдина дрожала настолько сильно, что ей казалось, будто окружающий мир мерцает. Какое-то время она бегала взад-вперед по двору, по переходам и боковым строениям, пока не заболели легкие. Аромат трав, наполнявших ночной воздух, сообщил ей, что она добежала до огорода, а негромкий плеск выдал близость воды. По узкой, посыпанной гравием дорожке она побежала дальше до забора, который доставал ей до бедер. Она настолько устала, что при попытке перелезть через него едва не свалилась снова. Платье порвалось, но женщина не обращала на это внимания. За забором обнаружилась лужайка, а на другом конце ее — пруд, в котором разводили рыбу для потребностей королевского стола.

Она увидела его сидящим на прибрежном камне со скрещенными ногами. Его элегантную осанку нельзя было спутать ни с какой другой. На коленях у него что-то шевелилось. Джеральдина до смерти испугалась и остановилась. Черная кошка, которую он гладил своей красивой рукой, тоже испугалась, спрыгнула с его колен и скрылась в ночи. Он посмотрел ей вслед, а затем бесцельно уставился в черноту.

Дрожа, Джеральдина ждала, но он не обернулся к ней.

— Это я, — наконец произнесла она. — Джеральдина.

— Я знаю, — сказал он в ответ.

Дрожь усилилась настолько, что застучали зубы. Три попытки сказать что-то еще провалились. Затем она не выдержала и подошла к нему. Он сидел тихо, словно был совсем один. Она недоверчиво подняла руку и коснулась его щеки. Кожа у него была теплой и словно бы шелковой. Дрожащими пальцами она провела по ней, и ей тут же захотелось сделать это снова и снова. Ее пальцы скользнули по подбородку, спустились к его шее, прежде чем снова поднялись и нащупали его губы. На листьях кувшинок в пруду квакали лягушки, в ночи закричал сыч.

— Откуда ты узнал? — спросила она.

— Что?

— Что я стою там, в галерее, и мне нужна твоя помощь?

Он поднял голову, их взгляды встретились.

— Я дьявол, Джеральдина, — ответил он, и уголки его губ искривились. — Я знаю все. В том числе и то, что тебе совершенно не нужна была помощь.

 

Часть четвертая

Бездна

1536 ― 1541

 

20

Фенелла

Портсмут, Март 1536 года

Зима была безжалостной. За все время правления короля не было зимы суровей. Она началась в начале ноября, а в конце марта все еще не было надежды на потепление. Когда рано утром Фенелла вывела свою повозку по замерзшему и слежавшемуся снегу, ей не верилось, что блестящая белизна, под которой замерзла земля, когда-нибудь растает.

Она выезжала утром, как только над горизонтом показывалась полоска серого света, к «Domus Dei», чтобы забрать хлеб, который пекли набожные братья и сестры, а затем сразу же возвращалась обратно в город, где ее ждали изголодавшиеся люди. Замерзшие птицы и полевые мыши обрамляли дорогу, и каждое утро она боялась, что среди животных найдет замерзшего ребенка.

Рядом с ней сидела Элизабет, настоявшая на том, чтобы сопровождать ее во всех поездках. Девушке было пятнадцать лет, она была хрупкого телосложения и часто болела, но никогда не была изнеженной. По собственному желанию она начала помогать Фенелле в работе для «Domus Dei» и часто ездила одна собирать пожертвования или закупать продукты для выпечки.

Фенелла просила ее остаться у теплого огня в такой мороз, но Лиззи не позволила себя отговорить.

— Тебе ведь понадобится моя помощь, вдвоем нам легче управиться, да и вернемся мы скорее, чтобы снова начать печь. Разве не так?

— Конечно, все так. Но мне кажется неправильным взваливать это на тебя. Этот ужасный холод, страшная нищета и бедствия, которые мы едва можем облегчить своими крохами хлеба. Ты так юна, Лиз. Тебе следовало бы ходить на танцы, заводить друзей, красивых парней, которые бы прожужжали тебе все уши своими комплиментами…

— Мне нравится то, что мы делаем, — ответила Лиз. — Разве, бегая на танцы, можно пережить столько же счастья, сколько я испытываю, принося хлеб в дом, где царит голод?

Фенелла закрыла рот шерстяным платком, чтобы губы не потрескались от холода. Затем обняла девушку за плечи.

— Ты настоящее сокровище, Лиз, и я рада, что мы едем вместе. Сделай мне одолжение, относись к жизни проще, хотя бы иногда.

— Ты поступала так в моем возрасте?

Застигнутая врасплох Фенелла рассмеялась.

— Нет. Пожалуй, нет.

— А много у тебя было красивых парней, которые прожужжали тебе все уши комплиментами?

— У меня был Энтони, — ответила Фенелла и крепче прижала к себе Лиз. — Не сказать, чтоб он был красив.

— И готова спорить, что он не жужжал.

— О, отнюдь. — Фенелла повернулась к ней лицом. — В своей манере, на своем собственном языке он спел мне больше любовных песен, чем трубадур. В любом случае его жужжание казалось мне восхитительным и я была уверена, что являюсь настоящей соблазнительницей Цирцеей этого острова, потому что заставляю этого дикого, гордого бродягу ухаживать за мной.

— Ах, Фенелла! — Лиз обняла ее и поцеловала в закрытую шерстяным платком щеку. — Ты знаешь, как это чудесно звучит?

— Тебе не кажется, что это немного глупо для брошенной одинокой женщины с седыми волосами?

— У тебя нет седых волос, тебя не бросили, а твой Энтони не имел права перестать жужжать.

— Он, наверное, и не перестал бы, — ответила Фенелла. — Но в жизни бывает так, что мы лишаемся дара речи и вынуждены молчать. Для меня это нормально. Когда он долго смотрит на меня, когда он наматывает себе на палец мои волосы и произносит мое имя, я по-прежнему чувствую себя самой любимой женщиной на всем континенте.

— Но ведь он так редко бывает рядом! — воскликнула Лиз.

Фенелла заставила себя улыбнуться.

— Он командует флотом у побережья Шотландии. Если полюбишь мужчину, который боготворит море, как бывает с нами, портсмутскими женщинами, с этим придется мириться.

На самом деле по большей части ей было тяжело мириться с этим. Довольно было того, что она скучала по нему, но страх за него превращал ночи в ад. Сильвестр, часто ездивший в Лондон ко двору, рассказывал о том, что тамошний воздух потрескивает, что настроение короля переменчиво, он может ударить одного придворного по щеке за неловкое слово, а следующего приказать бросить в Тауэр.

— Кажется, хуже всего для народа не плохой король, а несчастный, — заявил он после одного из своих визитов в Лондон. — Если бы у него наконец появилось то, чего он так хочет, возможно, это спасло бы не только душу, но и жизнь некоторых из тех, кто его окружает.

Но король Генрих никак не мог получить то, чего больше всего жаждал. Иногда Фенелле казалось, что зима сковала страну, когда долгожданный сын, ради которого Генрих перевернул мир с ног на голову, оказался дочерью. Елизавета. Существо, которое отец, наверное, приветствовал так же, как когда-то приветствовал Фенеллу ее собственный отец: «Ты бесполезна. Как будто ничего и нет».

В гневе от того, что родился не сын, король посылал на эшафот людей, сторонников бывшей королевы. Одним из них был Томас Мор, ученый, которого он называл своим другом. Возможно, Сильвестр был прав: рождение ребенка мужского пола могло бы спасти не одну жизнь.

Следующий ребенок, которого произвела на свет ненавистная народу королева, был мальчиком, но мертвым.

— Ему кажется, что мечта всей его жизни обманывает его, — рассказывал Сильвестр, снова находившийся сейчас при дворе, поскольку Анна Болейн требовала его присутствия. — Я боюсь, что он возненавидит ее.

Отец Фенеллы чувствовал себя обманутым матерью Фенеллы, и Фенелла испытывала сочувствие к незнакомой королеве, которая спасла Энтони жизнь. Да, ее отец тоже возненавидел мать, и мать от этого так и не оправилась.

После Рождества прошел слух, что королева снова беременна, но в зимнюю стужу новости до Портсмута доходили плохо. Фенелла желала ей родить долгожданного сына и крепче прижимала к себе свою Элизабет.

— Я бесконечно рада, что вы оба есть у меня, и твой брат, и ты.

— Тебе самой стоило бы родить ребенка, — говорила Элизабет. — Чтобы он смеялся так же мило, как ты, чтобы у него были ямочки на щеках, твои светлые кудри и глаза, как у Энтони.

От таких мыслей делалось больно и в то же время смешно. Разве это не благословение — сидеть рядом с юной девушкой, которая говорит ей такие вещи? Вся жизнь ее благословенна, она не променяла бы ее на жизнь никакой другой женщины. Да, она боялась за Энтони, не только из-за короля, но, в первую очередь, из-за того, что его любовь к кораблям снова гнала его в сторону Роберта Маллаха, и потому, что однажды он мог решить отомстить Маллаху. Но что такое страх по сравнению с гордостью? С силой, в которой никто не мог с ним тягаться, Энтони встал на ноги и пошел дальше, не жалуясь, не пытаясь вызвать сочувствие и выместить живущую в нем боль на ком-то другом.

Нет, у нее не было ребенка, она не носила его имя, жила в разношерстной семье, и никто из посторонних не знал, кто здесь чей. Но разве эта разношерстная семья — не самая чудесная на всем белом свете? Разве она не в духе времени, которое прорывает все плотины и дамбы, а людей выносит на гребне волны к новым берегам?

— У меня есть вы, — сказала она Лиз, перекрикивая ветер. — Кто знает, насколько хорошим получился бы мой собственный ребенок, — вдруг дерзкий, как Энтони, и по-ослиному упрямый, как я?

Обе рассмеялись, хотя от ветра болела кожа на щеках.

— Фенелла, — обратилась к ней Лиз, — Сильвестр сказал, что соберет мне приданое. Но поскольку у меня нет никого, с кем я могла бы щебетать… можно мне остаться незамужней? Вы позволите мне уйти в «Domus Dei» и жить там, как набожные братья и сестры?

— Ухаживать за бедными и больными? — слегка испугавшись, переспросила Фенелла. — Если ты хочешь именно этого, конечно же, мы позволим тебе. Но мне не хотелось бы, чтобы ты думала, что обязана приносить кому-то жертву. Даже Богу. Времена, когда мы были уверены, что созданы для потустороннего мира, миновали. Пока еще царит зима, но даже у меня при взгляде на эту красоту замирает сердце. Я словно зачарованная смотрю на сосульки под крышей или на то, как ты держишь над огнем почти окоченевшие руки, а Карлос печет в нем каштаны. Господь не сделал бы этот мир настолько красивым, если бы мы не имели права радоваться ему, Лиз.

— Я радуюсь ему, — ответила девушка. — Мне приятно заботиться о людях, слабых и хрупких. Не только во время наших поездок в «Domus Dei», но и дома, когда я ухаживаю за тремя стариками.

Фенелла уже слышала от матери, с какой самоотдачей Лиз заботится о них, хотя отец Бенедикт был человеком склочным. О матери Энтони заботился по большей части сэр Джеймс, поскольку у всех остальных она вызывала ужас.

— За всеми тремя? — осторожно переспросила Фенелла. — И за Летисией Флетчер?

— Ну конечно, — ответила Лиз. — Она мне нравится.

— Она тебе нравится? — Шерстяной платок соскользнул с лица Фенеллы, и она забыла снова поднять его. — Но ведь она ни слова не произносит!

— Со мной она разговаривает, — ответила Лиз, словно в этом не было ничего особенного. — Часто у нее дерет горло, тогда я даю ей молоко с медом, пока она снова не сможет что-то сказать, а если ничего не получается, мы просто переносим разговор на потом.

Фенелла недоумевала, ей хотелось спросить, о чем может говорить с девушкой женщина, которая молчала на протяжении стольких лет, но что-то заставило ее поднять голову и посмотреть на «Domus Dei». В мглистых сумерках виднелись прислонившиеся друг к дружке строения, а над ними возвышалось главное здание из желтого песчаника, где находили приют больные, бездомные и паломники. К нему была пристроена часовня, где жители справляли мессу, а вокруг стояли жилые дома, хозяйственные постройки и сараи, частью каменные, но по большей части из дерева. Окружала весь комплекс низенькая стена.

У ворот, как обычно, их будет ждать брат Захария, молодой привратник, и брат Франциск. Старый каноник никогда не лишал себя удовольствия подготовить для них корзины с хлебом, хотя из-за холода ему было очень нелегко.

Но сегодня что-то было не так, как всегда. Туманы, наползавшие с моря через прибрежный вал, казались гуще, а зимнее солнце почти не пробивалось через плотную гряду облаков. Однако Фенелле казалось, что на желтом камне стен пляшут отблески света. Она еще только задумалась об этом, когда туманное утро разорвал цокот подков, источником которого явно был не их пони, неспешно трусивший по дороге.

— Всадники, — пролепетала Лиз, указывая вперед. Лицо ее побледнело, и Фенелла осознала, насколько эта девушка хрупка и ранима.

Всадники в темной униформе, направлявшиеся по двое к воротам приюта, резко выделялись на белом фоне утреннего тумана. Фенелла насчитала пятнадцать пар, по меньшей мере половина из них была одета в полудоспехи, каждый был вооружен мечом или копьем. Они одной рукой управляли лошадьми, а в другой держали смоляные факелы, отбрасывавшие на каменную кладку пляшущие отблески света. Лиз, которая еще несколько минут назад так зрело и воодушевленно рассуждала, снова превратилась в ребенка, каким и была на самом деле. Вцепившись в руку Фенеллы, она испуганно пробормотала:

— Чего они хотят? Сейчас же мир, укрепления не охраняются.

Тем же вопросом задавалась и Фенелла. В Портсмуте снова постоянно велось строительство, но башни, выраставшие вдоль побережья, оставались незаконченными. Говорили, что не хватало денег, а в мирные времена есть задачи поважнее, чем укрепительные сооружения. Может быть, король внезапно решил прислать людей, опасаясь нападения со стороны альянса католической Европы? Как бы там ни было, Папа отлучил Генриха VIII от Церкви и провозгласил, что всякий истинный христианин просто обязан объявить Англии войну. Но всадники направлялись не к наполовину готовым башням, а к приюту августинцев, куда приходили самые слабые жители города в поисках крова над головой и пары мисок супа. И у всадников были факелы, которые, благодаря пропитанным маслом тряпкам, горели ярко, несмотря на влажный воздух. Тридцать лошадей перешли в галоп. Лиз негромко вскрикнула.

— Оставайся здесь, рядом с повозкой, — велела Фенелла. — А я посмотрю, что там происходит.

— Нет! — закричала Лиз. — Это чиновники Кромвеля, я не могу отпустить тебя одну.

— Что за чиновники?

— Те, что берут штурмом дома Божьи по всей стране. Отец Бенедикт говорит, что они будут виноваты, если все христиане рухнут в зев ада.

— Надеюсь, ты не веришь всем глупостям, которые говорит отец Бенедикт! — ответила Фенелла, перекрикивая топот подков.

— Не знаю. — Лиз прижалась к ней. — Но разве люди Кромвеля правы, Фенелла? Они считают, что закостеневшее и старое нужно стереть с лица земли, иначе не возникнет ничего нового. Они говорят, что монастыри проповедуют бедность, а сами тем временем обогащаются за счет верующих и живут полной жизнью, — поэтому их нужно громить.

— Но ведь «Domus Dei» — не монастырь! Там никто не живет полной жизнью, старики лишают себя всего самого необходимого!

Лиз захныкала. Всадники с факелами ворвались в ворота.

— Пожалуйста, останься здесь, — попросила Фенелла, высвободилась из объятий Лиз и спрыгнула с повозки. — Одна из нас должна присмотреть, чтобы никто не украл нашу лошадь.

Под сапогами поскрипывал мерзлый снег. Пока она бежала навстречу открытым воротам, первые всадники уже бросали факелы. Один факел угодил в надвратную башню, отскочил от нее и упал на землю, однако другой упал на камышовую кровлю каморы, и вверх тут же взметнулся сноп пламени.

— Нет! — закричала Фенелла и побежала что было сил. Перед воротами она увидела обоих братьев, Франциска и Захарию, которые уже не первый год помогали ей раздавать хлеб нуждающимся. Один был стар и худощав, второй еще молод и полноват. Один из всадников приказал своим спутникам спешиться, и несколько человек тут же повиновались ему.

— Нет! — снова закричала Фенелла, когда стоявший впереди всех мужчина вонзил копье в живот брату Франциску, словно прибив к стене объявление. Часть ее хотела убежать прочь, как она убегала, когда Мортимер Флетчер порол Энтони ремнем. Но другая часть заставляла женщину бежать дальше, прямо навстречу кошмару.

Старик рухнул. Вот уже загорелось две, а затем и три другие постройки, едкий запах обугленного наполнил воздух. Брат Захария получил удар мечом по голове и рухнул на землю. Издав ликующий клич, мужчины — кто верхом, кто пешком — промчались за ворота.

С трудом переводя дух, Фенелла опустилась на колени перед братом Франциском. Из рваной раны в нижней части живота текла кровь и студенистая жидкость, при виде которой ей невольно вспомнился треснувший череп Ральфа Флетчера. Горло сдавила тошнота.

«Соберись», — приказала она себе. Сняв с плеч шерстяной платок, Фенелла сложила его и прижала к зияющей ране. Ничего не помогало. Кровь хоть и потекла медленнее и словно бы загустела в паху, но мгновенно промочила ткань. Старик застонал от боли. Под руками, прижимавшими платок, Фенелла чувствовала его кишки.

Женщина попыталась сосредоточить все свои силы на том, чтобы остановить кровотечение, не глядеть ни по сторонам, ни наверх, но все было тщетно. Кровь уже не текла, а била фонтаном. Женщину окутал дым, заставил закашляться, и она начала хватать ртом воздух. Когда она все же против воли подняла голову, то увидела, что ряд конюшен и некоторые жилые дома горят ярким пламенем. Всадники ворвались в часовню, выгнали оттуда двух визжащих братьев, одетых в простые сутаны. Один из них упал на колени в снег и стал молить о пощаде. Вооруженный солдат задрал ему сутану и пнул под зад, так что тот упал лицом вперед. Звонкий смех прозвучал неискренне.

Затем прибывшие начали выносить из часовни церковную утварь, хранившуюся там для отправления мессы: распятие, кадило, кропило и посуду для причастия, в которой священники готовили хлеб и кровь Господню.

Сильвестр учил Фенеллу, что мессу делают священной не предметы, а милость Божья и сила веры. Тем не менее она вздрогнула, когда мужчины бросили в грязный снег крест Христов и сосуд, принявший в себя его кровь, и с криками и улюлюканьем принялись топтаться по всему этому. А ведь они из года в год ходили в церковь, верили в силу этих предметов и черпали из них силу и надежду. Неужели эти священные вещи не вызывают у людей никакого почтения?

Нельзя думать об этом. Нельзя смотреть на брата Захарию, у которого текла кровь из раны на голове, но при этом он, как ей показалось, дышал достаточно ровно. Нельзя слушать звуки ударов и пронзительные крики, которые свидетельствовали о том, что за стенами разразилась бойня. Нужно следить за братом Франциском и его раной, изо всех сил прижимать к ней платок, хотя кровь уже пропитала рукава ее платья до локтей. Слыша протяжные стоны старика, женщина понимала, насколько ужасно он страдает.

— Брат Франциск, — позвала Фенелла. — Это я, Фенелла Клэпхем. Я постараюсь поскорее привести кого-нибудь на помощь.

Брат хотел ответить ей, но умолк — изо рта хлынул фонтан крови — и едва заметно покачал головой. Она и сама все понимала. Старик умирал, и существовал лишь один способ избавить его от мучений. При мысли об этом горло сжалось. Уже понимая, что это бессмысленно, она продолжала прижимать промокший платок к его животу и свободной рукой держать его за запястье.

— Господь — пастырь мой, — забормотала она по-английски, как научил ее Сильвестр. — Господь — пастырь мой. Я ни в чем не буду нуждаться.

Она утратила какое бы то ни было чувство времени. Возможно, она сидела в снегу рядом с братом Франциском уже целый час, не чувствуя холода. Затем вернулись мужчины. Первый из них, выйдя за ворота, покачивался из стороны в сторону и размахивал уже пустым, словно пробитый свиной пузырь, бурдюком из-под церковного вина. Его товарищи, последовавшие за ним, выкрикивали обалгорненный хорал. Один швырнул в стену надвратной башни статуэткой, изображавшей Марию с младенцем Иисусом, и она разлетелась на тысячу осколков. А потом они обнаружили Фенеллу.

— Ты только посмотри! — взвизгнул первый нарочитым фальцетом. — Одна из шлюшек, с которыми развлекаются попы хреновы.

— А что, они правда умеют управляться с членом? — пробасил другой. — Я думал, они все зад подставляют!

— Эй, девка, ты что, настолько ужасна, что с тобой не хочет ни один нормальный мужик?

— Сдирай с нее тряпки! Давай посмотрим, что подают братьям!

Фенелла хотела вскочить и бежать, но это значило бы оставить умирающего наедине с этими опьяневшими от крови типами. Она замешкалась лишь на миг, но мужчине с бурдюком этого оказалось достаточно, чтобы наброситься на нее. Она упала навзничь, в стороне от брата Франциска, и нападавший сорвал плащ с ее плеч. Рукой закрыл ей рот, чтобы не кричала, а второй принялся раздвигать ноги.

У нее не было сил даже на то, чтобы зажмуриться. Она отчетливо видела, как мужчина принялся развязывать ширинку, а за ним пристроились его приятели, становясь в очередь, как только первый закончит. Фенелла попыталась пнуть нападавшего, но тот даже без нагрудника был вдвое тяжелее, чем она. Он поставил колено ей на ногу с такой силой, что она взвыла от боли. Пошевелиться она не могла.

«Не смотри!» — кричала она про себя, заметив, как из-под ткани поднимается его член, но голову не повернула. Мужчина рассмеялся. Затем взял член в одну руку, другой задрал ей юбки.

Когда раздался голос Энтони, ей показалось, что она спит. Конечно, в промежутке между набегами на шотландцев он приезжал домой и, если не заставал ее в Саттон-холле, всегда искал ее здесь, но Фенелле не верилось, что он приехал именно сегодня.

— Убери от нее руки, иначе тебе конец.

Мучитель вздрогнул. Его пальцы грубо впились в ее руки, а затем он отпустил ее. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Фенелла осознала, что свободна, и с трудом повернула разболевшуюся голову.

Застонав, она подняла взгляд и уставилась прямо в дуло аркебузы Энтони. Его конь, черный жеребец без единого белого пятнышка, стоял и ждал хозяина неподалеку. Она несколько раз ругала его, что он вместо приличного меча постоянно таскает за собой тяжелое огнестрельное оружие, которым невозможно прицелиться, но воздействие оно оказывало просто поразительное. Мужчины, столпившиеся вокруг нее, разбежались, а тот, который стоял на коленях над ней, ползком двигался назад.

— Нет… не стреляйте, — пролепетал он. — Прошу, не стреляйте из этой штуки.

Из ворот вышел мужчина в зеленом шаубе, судя по манерам — их командир.

— Что за мятеж, мужик? Мы выполняем приказ первого министра. В этом монастыре проводились неслыханные махинации, пускались на ветер налоги, причитающиеся английской короне…

— Это не монастырь, идиот. — Энтони даже голоса не повысил. — Это приют, и если вы всех перерезали, то в старости подохнете в канаве.

— Спорить будете с министром, а теперь уберите эту штуку. Мы выполняем приказы, только и всего.

— Я ни с кем не спорю. А если у вас приказ нападать на мою жену, то я не уберу эту штуку, пока один из вас будет отравлять воздух своим вонючим дыханием.

— Госпожа — ваша супруга? — взвизгнул командир. — Прошу прощения, сэр. Мои люди слегка разгорячились, уже не первую неделю обходятся без женщин, колесят по стране…

— С мужчинами на моем корабле то же самое. Но если бы один из них тронул мою жену, мне не понадобилась бы пуля, чтобы вышибить ему мозги.

— Все к лучшему, сэр. Ошибка, только и всего.

— Убирайтесь отсюда. — Энтони сплюнул в снег, даже не пошевелив аркебузой. Ползший на четвереньках мужчина поднялся и бросился бежать вслед за своим командиром. Последний, в свою очередь, отдал приказ разбежавшимся мужчинам, и те принялись ловить лошадей и готовиться к отъезду.

Яркие вспышки света ослепили Фенеллу. Здания вокруг «Domus Dei» горели ярким пламенем, черный дым окутывал строение. Фенелле оставалось лишь молиться о том, чтобы жителям удалось бежать, в том числе и больным, которые были слишком слабы, чтобы ходить. А если нет — о том, чтобы смерть их была быстрой и они ничего не почувствовали и не поняли. Ее вдруг стошнило, из глаз брызнули жгучие слезы.

— Фенхель. Фенхель… — Она никогда прежде не слышала, чтобы он говорил таким тоном. Он бросил оружие в снег, опустился перед ней на колени, обнял. Быстро и ловко его пальцы убрали волосы с ее лица. — Моя Фенхель. Моя любимая. Моя жизнь.

Она плакала, не сдерживаясь. Он так крепко обнимал ее, что она почувствовала себя отгороженной и защищенной от целого мира. Постепенно ей удалось собраться с силами, слезы высохли, и она вспомнила об остальном.

— Лиз? — пробормотала она, подняв взгляд.

— Ждет на дороге в повозке. С ней ничего не случилось, сердце мое.

— Брат Франциск… — выдавила она. — Брат Захария.

— Да, — с трудом произнес он, затем поцеловал в глаза. — Как думаешь, сможешь посидеть здесь немного, любимая? Всего пару минут, потом я отнесу тебя в повозку и мы поедем домой.

Фенелла кивнула. Голова раскалывалась.

Он снял с плеч плащ, разложил его на снегу, а затем бесконечно нежно посадил ее на него. Затем завернул в то, что осталось, погладил по лицу.

— Не смотри, слышишь? — Его глаза умоляюще смотрели на нее. Но Фенелла смотрела. Увидела, как он отошел от нее, направился к брату Франциску, убрал с раны шерстяной платок, бросил лишь один взгляд на рану, затем снова накрыл вспоротый живот и опустился рядом на колени. Нарисовал крест на лбу августинца, на миг сложил ладони и пробормотал пару слов. Затем сомкнул свои красивые, изящные руки на шее умирающего и надавил, ожидая, пока в том погаснет жизнь.

Постоял на коленях еще два-три удара сердца, словно в молитве, и закрыл умершему глаза. После этого Энтони поднялся и взял на руки брата Захарию, лежавшего в трех шагах от старика. Молодой монах был тяжелым. Фенелла видела, как подогнулась изувеченная нога Энтони, как он споткнулся и чуть не потерял равновесие. Он так старался не упасть, что на шее от напряжения вспухли вены и сухожилия. В конце концов он вернул состояние равновесия и отнес мужчину к своему коню, тщетно пытавшемуся отыскать хоть травинку в разломанном льду.

Энтони снова пришлось собрать в кулак каждую унцию силы, чтобы поднять потерявшего сознание мужчину и усадить в седло. Тяжелое тело накренилось вперед, и Энтони пристегнул его к седлу с помощью ремня. Он на миг прислонился к боку коня, чтобы перевести дух, затем взял поводья и, поддерживая брата Захарию за бедра, повел жеребца к Фенелле.

— Я не смогу отнести вас обоих к повозке одновременно, — с грустью в голосе, от которой у нее внутри все перевернулось, произнес он. — Если я отпущу его, он может упасть, а этого он не переживет. Ты можешь подождать меня здесь, Фенхель?

— Я могу идти, — ответила Фенелла.

— Нет, — заявил Энтони и отвел взгляд. — Не можешь. Ты не хочешь, чтобы я к тебе прикасался? Тогда я приведу сюда повозку и попрошу Лиз помочь тебе забраться в нее.

— Иди ко мне, Энтони, — произнесла Фенелла. — Подойди как можно ближе. — Она схватила его за руку и, собравшись с силами, встала. Затем она приникла к нему и смогла устоять, хотя ноги подкашивались от слабости. — Я люблю тебя. — Она погладила его по щеке, поцеловала его покрасневшие, наверняка болевшие от сухости глаза. — Я всегда буду хотеть, чтобы ты прикасался ко мне, и мне жаль, что я не такая мужественная, как ты.

— Я рад, что это не так. — Он повесил голову. — В моем случае это уже неважно.

— Прекрати! — Ей было невыносимо, что он ругает себя за акт человечности посреди разрушенного и изувеченного приюта. — Мне хотелось бы взять в руки сердце, которое ты мне подарил, и защитить его. В том числе от тебя самого. Если для мужчины с таким сердцем это уже неважно, то можно считать, что человечество пропало.

Он не произнес ни слова, лишь крепко прижал ее к себе, так что по спине у него пробежала дрожь. Конь поднял голову, и брат Захария едва не выпал из седла, но мужчина отпустил Фенеллу и успел подхватить его.

— Спасибо, — прошептал он.

Женщина нашла в себе силы улыбнуться.

— Я думала, ты не говоришь таких слов.

— Почему ты принимаешь мою глупую болтовню так близко к сердцу?

— Потому что она мне нравится, ты, глупый болтун.

— Фенхель?

— Все в порядке, — произнесла она. Они оба были почти без сил.

Он покачал головой.

— Я тебя люблю.

Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Он взял ее лицо в ладони и посмотрел на нее взглядом, от которого могли растаять все льды.

— Тебе нужно домой, бедная Фенхель. Тебе нужен врач.

— Мне нужен ты, — ответила Фенелла. — Я не хочу отпускать тебя, поэтому я не хотела ждать тебя. Если ты поможешь, я смогу пройти немного рядом с тобой.

Им потребовалась целая вечность, чтобы добрести до повозки, где плачущая Лиз помогла им уложить Захарию в повозку. Девушка осталась сидеть сзади, за раненым, а Фенелла села рядом с Энтони впереди и прислонилась к нему. Свободной рукой он держал повод своей лошади, и Фенелла вздрагивала от каждого движения его тела.

В Саттон-холле Энтони предоставил Лиз рассказать остальным о случившемся, а сэру Джеймсу — вызвать врача для раненого и послать подмогу в приют. Сам же он заботился только о Фенелле: уложил ее в постель, стянул с нее промокшую насквозь одежду, разжег огонь, тепла которого она не чувствовала. Затем вымыл каждый дюйм ее испытывавшего бесконечную боль тела подогретой, пахнущей розами водой — осторожно, как не мыла ее даже мать.

Никогда в жизни Фенелла не чувствовала себя настолько обессилевшей.

— Тебе нужно было быть санитаркой, — похвалила она, улыбаясь перекошенными от боли губами. — Кто бы мог подумать?

Он смущенно уставился в таз с водой.

— Раньше мне нравилось это делать.

— Когда раньше?

— Когда я был еще мальчишкой. Когда Ральф болел, я ухаживал за ним, потому что его отец был одержим страхом чем-нибудь заразиться.

— А твоя мать? — удивилась Фенелла.

— Ты же ее знаешь. Сидит на стуле и ничего не делает.

— Но ведь вы с Ральфом, вы же…

— Нет, когда он болел, — оборвал ее Энтони на полуслове. — Когда Ральф болел, он был рад возможности не оставаться одному. Ему всегда хотелось, чтобы я рассказывал ему истории, но мне ничего не приходило в голову.

— И что же ты делал?

— Я рассказывал ему те, что придумывал Сильвестр.

Их взгляды ласкали друг друга.

— Расскажи еще, — попросила Фенелла.

— А больше нечего рассказывать. У него часто бывала лихорадка. Он боялся, что смерть придет за ним. Я всегда должен был ложиться рядом и шептать ему на ухо, что я прогоню смерть кочергой, если она придет. — Он вдруг поставил миску на пол, так что вода расплескалась.

Фенелле хотелось прикоснуться к нему, но она понимала, что сейчас ему это не понравится. С тех пор, как умер его брат, она впервые слышала, чтобы он назвал его по имени.

Вскоре они сменили тему, поскольку события этого дня не отпускали их. Он нежно намазал мазью синяки, при этом ругаясь и проклиная чиновников Кромвеля, словно хозяин портового кабака.

— Ты был прав, — произнесла Фенелла.

— В чем?

— В том, что рассказывал об отце Бенедикте, который говорил, что мы упадем в пропасть, если вокруг нас рухнут стены. Возможно, мы недостаточно сильны, чтобы быть свободными.

— Нет, Фенхель, — произнес он. — Не слушай мою болтовню. Поговори с Сильвестром. Я просто парень из доков, мне только в воде есть за что ухватиться. Если что-то меняется, я теряюсь, а то, что не плавает, вселяет в меня страх.

— В меня теперь тоже.

— Бедняжка Фенхель. Жаль, что я этих мерзавцев не…

— Ч-ш-ш, — произнесла она. — Ты этого не хочешь. И я тоже. Ты мог бы сделать для меня кое-что другое, любимый мой? Ты мог бы любить меня с той же нежностью, с которой обрабатывал мои синяки? Вылюбить прочь страх, отвращение и печаль, а я, как устрица, буду лежать на спине и не шевелиться?

Он улыбнулся ей своей дерзкой улыбкой, которая появилась у него с тех пор, как он три года назад вернулся домой после коронации Анны Болейн и любил ее телом, словно рана на сердце затянулась. Фенелла знала, что она по-прежнему гноилась, но это блаженство вернулось к ним.

— А если ты захлопнешься, Фенхель?

— Еще как захлопнусь! — ответила она. — Вцеплюсь в тебя, чтобы несущийся на меня шторм не отнял тебя у меня.

Он наигранно вздохнул, затем задул свечи, снял с себя мокрую одежду. Стараясь быть осторожным и не причинить боль ее исцарапанным бедрам, он был неловок, как никогда. Это привело ее в такое восхищение, что ей пришлось отказаться от роли устрицы и укусить его за плечо. Его красивое, чистое тело отогнало прочь отвращение, а его страсть, в которой соединились безумство, нежность и почтительность, вернула ей уважение к самой себе. Страх и печаль остались, но, смешавшись с любовью, они стали мягче. В миг, когда он хотел выйти из нее, она схватила его, вцепилась обеими руками в тугие мышцы, втолкнула его глубже в себя.

— Нет, Фенхель!

— О да. Я захлопнулась. Повинуйся судьбе, мой пленный повелитель морей.

— Ты с ума сошла. — И тут это случилось, его тело выгнулось дугой, словно волна, и изверглось в нее. Он хрипло застонал, а затем остался лежать между ног, положив голову ей на грудь. Она гладила его стриженые волосы и жалела, что он не отращивает их. Но это было невозможно, поскольку только в такой короткой щетине на море не заводились паразиты. — А если у тебя будет ребенок, глупая ты девчонка?

— Да, ну и что, ты, всезнайка? Ну, будет. У него будут длиннющие и чернющие ресницы над дерзко блестящими глазами, и я буду любить его так безумно, что из него вырастет самый избалованный человек в Портсмуте. Что в этом плохого? Мой избалованный человечек будет лазить в Карлосову миску с тестом, а тетушка будет кричать, что по нему палка плачет, но достанется ему одна лишь нежность. А потом он все равно не умрет и заколет всех мужчин и будет таким же милым и храбрым упрямцем, как его отец.

Она даже без света от огня увидела, что он покраснел в душе. Какое-то время он молчал. Потом сел.

— Я не хочу этого, Фенхель. Только не от меня.

— Что значит не от тебя?

— Если бы ты принесла мне ребенка, — произнес он, — такого, как Лукас или Элизабет, я воспитал бы его. О деньгах нам давно нечего беспокоиться, а сэр Джеймс предложил мне пристроить к этому дому еще один. Так что если бы у тебя был ребенок от другого мужчины, я принял бы его как своего, но я не хочу иметь ребенка, в жилах которого течет моя кровь.

Когда Фенелла шевельнула рукой, он инстинктивно закрыл лицо руками, но тут же опустил их и снова вызывающе посмотрел на нее своими сверкающими глазами. Она вздохнула и тоже села.

— Да, — с грустью произнесла она, — за то, что ты только что сказал, ты действительно заслуживаешь пощечину. Но от меня ты ее не получишь. — Нежно, одними губами она коснулась его щеки. — Тебе придется дать ее себе самому, если тебе еще недостаточно больно от этих глупых мыслей. Как в твоей умной голове может быть уголок, где бы возникла такая чушь? У ребенка, которого я хочу, будет или твоя кровь, или ничья. И почему нельзя? Любой другой мужчина, от короля и до последнего нищего, не хочет ничего больше.

Его глаза сузились.

— И каждый убийца? Каждый еретик? Каждый обманщик?

— Ради всего святого, Энтони! Неужели это никогда не кончится?

Его упрямство рухнуло.

— Не знаю, — пробормотал он и пожал плечами. — Когда-то я думал, что это может закончиться.

— Да, я тоже так думала. Тогда ты прислал мне кольцо и я была самым счастливым человеком на свете.

Он посмотрел мимо нее, в темноту.

— Но это не закончилось.

— Почему нет, любимый? Что случилось с тобой потом, что разрушило эту надежду?

— Ничего, — ответил он.

— Ты лжешь.

— Возможно.

— Я хочу, чтобы ты женился на мне, — услышала она вдруг свой голос. — Сегодня я испугалась до смерти, мой мир пошатнулся, и мне нужна твоя поддержка.

— Я знаю, жизнь моя. Но не получится.

— Опять будешь рассказывать мне, что я должна выйти за Сильвестра, потому что ты меня не достоин? — набросилась она на него. — Ты знаешь, что большинство людей в Англии уже считают иначе? Король даровал тебе пожизненный титул, ты командуешь его кораблем и пользуешься его расположением. Даже в Портсмуте никто больше не осмеливается клеветать на тебя, не говоря уже о том, что мне всегда было на клевету наплевать.

Они посмотрели друг другу в глаза, бесконечно растерянно и влюбленно.

— Ах, Фенхель Прекрасная, — наконец произнес он, — я всегда говорил тебе, что я — чума.

— Чума, которую я люблю, сэр. Иначе этой проблемы не было бы.

— Как думаешь, ты можешь дать мне еще время?

— Сколько?

— Не знаю. Король сказал, что когда-то он доверил нам с графом Рипонским «Мэри Роуз», но во второй раз он не сделает этого просто так. Но если я больше ни в чем не провинюсь, то самое позднее весной он позволит мне хотя бы снова сделать ее мореходной, что с учетом ее теперешнего состояния может занять добрых полтора года. Это нужно делать срочно, Фенхель, она рассыпается с каждым днем, который проводит в Темзе. И если «Мэри Роуз» официально снова станет мореходной, она по-прежнему останется перегруженной, уродливой и не сможет выдержать сражения в наветренной позиции, она перевернется на подветренный борт. Ее нужно доставить сюда, в наш док. А чтобы решить ту проблему с центром тяжести, ей нужна совершенно новая система укрепленных шпангоутов…

— Энтони Флетчер, — перебила она его. Он поднял голову. — Ты не мог бы немедленно заткнуться, пока у меня не зачесались руки? Ты понимаешь, что ни с кем из нас не разговаривал столько с тех пор, как мы вытащили тебя из Клинка? Мы окружили тебя пониманием, поскольку насилие лишило тебя дара речи, но как только речь заходит о твоей «Мэри Роуз», твой язык превращается в настоящего феникса и восстает из пепла. Так что, мне опять ждать ее, да? Как будто у меня времени — целая вечность. Он смотрел мимо нее и молчал.

— К дьяволу, поговори со мной! — закричала она на него.

— Я должен ей, — выдавил он из себя, не глядя на Фенеллу.

— Ей, ей, ей! А мне ты ничего не должен, черт тебя подери? Он молчал. Заметив, как сильно впились его ногти в ладони,

она почувствовала, что ярость испарилась.

— Объясни мне, — попросила она. — Помоги мне понять.

— «Мэри Роуз» — это не мой корабль, — произнес он, по-прежнему глядя мимо нее. — Это корабль Ральфа. Ральф в пустоте, он умер ради нее, и я больше ничего не могу для него сделать. Только не позволить разрушить его корабль.

 

21

Сильвестр

Портсмут, апрель 1536 года

Никогда еще Сильвестр не был так рад вернуться домой, как в это утро. Жизнь при дворе так сильно терзала его тело и душу, что временами он испытывал искушение напиться с самого утра, как поступала Анна. То, во что он верил, казалось, разбилось прямо у него на глазах, невозможно было отличить ложь от правды.

Верно ли было выступать за реформирование Церкви, за свободный путь к Господу, если теперь именно реформаторы посылали на костер тех, кто считал иначе? Верно ли было бороться за право наследования дочери Анны, если ради этого должны были умереть люди, следовавшие велению своей совести? Обязательно ли было движению Ренессанса, которое должно было нести свет и учение, погружать все существующее во тьму? Нужно ли разбивать, чтобы строить новое, убивать, чтобы дать место жизни? Может ли цель, благословившая убийства, когда-нибудь снова стать священной?

Все чаще и чаще ему становилось больно думать об этом, он тосковал по своему мирному дому и теплу друзей. Люди при дворе оставались ему чужими, хоть они и пытались подлизываться и искали его общества. Казалось, воздух звенел от напряжения, а когда среди зимнего холода Анна снова родила мертвого сына, на дворец Уайтхолл опустилась давящая и затаившаяся тьма. Когда вновь забеременевшая Анна ожила, окрыленная надеждой, Сильвестр хотел попросить короля отпустить его, но потом не смог заставить себя сделать это. Анна рухнула в пучину отчаяния, и Сильвестр тревожился за нее.

— Он никогда не любил меня, Сильвестр. Никогда, никогда, никогда.

— Конечно, он любил вас. Он все еще любит вас. Просто он готов разбить себе голову от желания иметь сына.

— Вот в этом качестве он меня и любил, — пробормотала Анна. — Как образ женщины, держащей на руках его сына. Так же, как отец любил во мне образ дочери, которая поможет ему пробиться наверх. Вы знаете, что все они от меня отвернулись? Мой отец, мой дядя Норфолк, даже мой брат, который обязан мне всем. «Пойми нас, Анна, — говорят они, — мы должны нести ответственность и в данный момент вынуждены держаться подальше». Крыса Кромвель, взобравшийся наверх в моей тени, отворачивается и не здоровается, когда я иду ему навстречу. Скажите мне, Сильвестр, ваш друг Энтони бросил бы когда-нибудь тонущий корабль?

— Вы не тонущий корабль, Анна.

— А вы самый кошмарный лжец и самый милый мужчина в Англии. Ну же, катитесь прочь, как и другие. Я знаю, вы прирожденный рыцарь, но я не позволю, чтобы вас пороли из-за меня.

Однако он все равно остался, пока не наступила весна и Анна немного не оправилась. Она снова начала флиртовать с сонмом придворных и щебетать о принце, которым скоро забеременеет и произведет на свет живым. Она очень много пила, но так ей было лучше. Сильвестр же, напротив, чувствовал себя совершенно изможденным. Без особой надежды он попросил у короля разрешения поехать домой.

— А мы-то думали, что вы прочувствовали вкус жизни при дворе, молодой человек из Портсмута, — заметил Генрих VIII. Как это часто бывало, разговор шел за едой. По правую руку от него сидела парочка братьев из Уилтшира, ходивших за ним, словно тень, — Эдвард и Томас Сеймуры, считавшиеся реформаторами, но Сильвестр никак не мог их раскусить. По левую руку от Генриха сидела бледная дама, похожая на старшего из Сеймуров.

— О да, жизнь при дворе очень приятна, — заставил себя сказать Сильвестр. — Однако я прошу разрешения вернуться в Портсмут, чтобы присмотреть за родительской верфью.

— Разве мы когда-то не говорили иначе? — поинтересовался Генрих VIII. — Как мужчины, а не как трясущиеся монахи? Ваш друг, адская гончая с морской водой в жилах, тоже просил разрешения присмотреть за этой верфью, и постепенно нам становится интересно, что ж это за золотая жила, что ради нее рискуют своим положением при дворе.

— Прошу вас не винить моего друга в том, что он помогает моей семье на верфи.

— За него не беспокойтесь, — проворчал король. — Он сам за себя может постоять и при этом не дрожит как осиновый лист.

Младший из братьев, Томас, обладавший огненно-рыжей шевелюрой, хлопнул себя по бедрам и расхохотался. Король одобрительно подмигнул ему.

«Нас заменили, — осознал Сильвестр. — Анна Болейн и ее свита, не сумевшие дать необходимое, могут уходить». Ему оставалось лишь молиться, чтобы Энтони не захлестнуло этой волной. Его надежда на то, что друг смирился с утратой «Мэри Роуз», разбилась. Что бы ни двигало Энтони, ему не обрести мира, пока король не разрешит ему исправить испорченный Робертом Маллахом корабль.

— Отпустите милорда, Ваше Величество, — подала голос дама. — Может быть, он тоскует по дому. Когда я приехала сюда, я постоянно тосковала по Уилтширу и думала, что заболею от тоски.

С улыбкой умиления король обернулся к ней и взял за руку.

— А теперь, дорогая моя?

— Теперь нет, — пропела дама, слегка покраснев.

Тем временем король перевел взгляд на по-прежнему стоявшего на коленях Сильвестра.

— Мисс Сеймур права, вы тоскуете по дому, милорд?

— Да, — облегченно вздохнул Сильвестр.

Рыжеволосый Томас Сеймур снова расхохотался.

— Если я не ошибаюсь, лорд Саттон входит в число закадычных друзей архиепископа Кентерберийского, — заметил он. — А именно он считает, что слишком хорош для нашего грязного воздуха.

— Катитесь, провинциал. — Король махнул рукой, словно гоня его. — Но пришлите нам взамен вашего черного как ночь приятеля, ясно вам? Довольно он уже напугал шотландцев, теперь мы пошлем его в пролив — гонять пиратов. Кто же лучше подходит для этой цели, чем пират?

— Это тот козлоногий, который рисует каракки в молитвенниках? — насторожился Томас Сеймур.

Генрих Тюдор усмехнулся и отослал Сильвестра прочь из зала.

По пути домой Сильвестр запел. Он несколько недель не прикасался к лютне, но сейчас, глядя на мартовские ручьи, на зацветающие гиацинты, он достал из заплечного мешка свой инструмент. Он ехал, отпустив поводья, и сочинял одну песню за другой, которые сыпались на него, словно с неба. Медлительные, неспешные фигуры уступали место внезапному крещендо, мощной и бурной череде звуков, двухголосой мелодии, гармоничной, словно пара влюбленных. Откуда к нему вдруг пришла такая музыка?

Когда он въезжал в Портсмут через канал, весеннее солнце как раз опускалось за горизонт, и Сильвестр счел, что его город трогательно прекрасен. Запах водорослей, ряды низких, побледневших от морского ветра домов, череда солончаков, на которых пестрели яркие весенние цветы, и Солент, разлившийся, словно озеро. Сердце вдруг забилось удивительно глухо, радость сменилась необъяснимой тоской.

Скорее домой! Увидев, что там все по-старому, давление в груди отступит.

Белый дом находился в конце переулка. Перед воротами рядом с верфью стояла повозка, которую они купили Фенелле, чтобы она развозила хлеб. На пустыре рядом с садовым забором пасся вороной жеребец Энтони, при виде которого Сильвестр улыбнулся, поскольку тот становился все больше и больше похожим на своего владельца. Значит, Фенелла и Энтони дома. Наконец-то они снова втроем. Дети верфи. Трое в своем собственном мире, в котором они могут выздороветь и откуда могут черпать силы.

Поставив лошадь, он ворвался в кухню, где тетушка ссорилась с Карлосом из-за распределения топленого масла по фазаньей грудке. Увидев его, она выронила кисточку и раскрыла объятия.

— Моя треска! Неужели ты вырвался из львиного логова и вспомнил, что у тебя есть дом?

Волосы у нее в ушах поседели и топорщились больше обычного. Он поцеловал ее в один из кустиков.

— Если ты будешь продолжать звать меня треской, я буду называть тебя дикой кабанихой.

— А если ты будешь по-прежнему пытаться окрутить свою старую тетушку, получишь по заднице, хоть и вымахал уже.

Кожа у нее под глазами влажно поблескивала. Вернулось ощущение неловкости.

— Где остальные, Мика? Отец, дети, Энтони и Фенелла?

— На самом деле тебя интересуют только двое последних, да? А про бедную Ханну и вовсе позабыл.

— Только ей не говори, ладно? Я хочу знать, где каждый из них!

— У маленькой Лиз опять кашель. Крабик слишком много работает, ему бы поберечься, но разве молодежь слушает старую тетушку? Ханна и мальчик с ней. А твой отец лег прилечь после заседания совета.

— Отец? В это время? Он ведь не заболел?

— Он устал, Сильвестр. — В ее голосе прозвучала нотка упрека. — Мы оба временами посмеиваемся над тем, что вы зовете этих троих, что наверху, миссис Клэпхем, склочного дьявола и молчунью — «стариками». А мы с Джеймсом ни на день не моложе их.

— А вот и нет, тетушка! Вы вечно молоды. — Он хотел подхватить ее за талию и закружить, но она удержала его руки.

— Твой гребешок и морская звезда в саду. Занимаются итальянским. Если хочешь знать мое мнение, они могли бы заняться чем-нибудь другим, но кто же меня спрашивает? Иди уже. Тебе ведь не терпится с того самого момента, как ты ворвался сюда, а мне нужно научить этого Cocinero, которому мы явно платим слишком много, как запекают птицу, не засушив ее окончательно.

Сильвестр снова поцеловал ее в ухо и ушел. «Все в порядке», — успокаивал он себя. У Лиззи кашель, но он у нее часто бывает, а новая грудная мазь, которую он купил у королевского лейб-медика, наверняка поможет. То, что его неутомимый отец лег полежать до ужина, было необычно, но тетушка Микаэла права: они уже не молоды, они заслужили отдых.

«Я останусь здесь, — решил он. — Не стану больше возвращаться в Лондон. Пусть Энтони сражается, пока не очистится рана на сердце, а я пока буду беречь семью, верфь и дом. Отец занимался этим достаточно долго».

Выйдя через переднюю дверь в весенний вечер, он увидел их. Отцовские розы еще не распустились, потому что зима была бесконечной, но они образовали над аркой зеленую крышу. Они оба сидели на каменной скамье, которой не было здесь, когда Сильвестр уезжал. У их ног стоял фонарь, заменяя собой свет угасающего дня. Они склонили головы над книгой, про которую на Рождество Фенелла сказала Энтони: «Она у меня вот уже три года, а мы прочли всего несколько страниц. Я забываю итальянский. Не дари мне новой книги, подари мне время».

Очевидно, Энтони принял ее пожелание близко к сердцу. Может быть, сэкономил время на стрижке, поскольку его черная шевелюра отросла достаточно, чтобы спадать вперед и касаться пепельно-русых волос Фенеллы. Есть ли в мире что-то, что может ярче выражать любовь и исключительность, чем это смешение волос? Сердце Сильвестра вдруг подпрыгнуло. Только прыжок получился немаленький и сердце никак не хотело успокаиваться. Ему пришлось прижать обе руки к груди, поскольку он ужасно испугался, что сердце вот-вот разорвет ему ребра.

Энтони склонился еще ниже над страницей и прочел своим звонким, отточенным голосом, который словно был создан для итальянского:

Noi leggvamo un giorno per diletto Di Lancilloto, come amour lo strinse: Soli eravamo e senza alcun sospetto.

Сильвестровы знания итальянского давным-давно погибли, но это место из «Божественной комедии» он помнил прекрасно: среди адских грешников Данте встречает молодую дворянку Франческу да Римини, и судьба прелюбодейки — единственное, что трогает его до глубины души. Та Франческа была замужем за Гвидо Малатестой, но пока супруг занимался делами, ей составлял компанию его брат Паоло. И Паоло же сидел с Франческой в саду и читал.

Фенелла тоже склонилась над страницей, коснулась мягкими волосами волос своего возлюбленного и принялась старательно переводить:

В досужий час читали мы однажды О Ланчелоте сладостный рассказ; Одни мы были, был беспечен каждый [5] .

Энтони поднял голову и несколько раз поцеловал ее в темечко, а затем принялся читать дальше:

Per più fiate gli occhi ci sospinse Quella lettura, e scolorocci il viso: Ma solo un punto fu quel che ci vinse.

Фенелла поцеловала его в уголок губ, и сердце Сильвестра сжалось.

Над книгой взоры встретились не раз, И мы бледнели с тайным содроганьем; Но дальше повесть победила нас.

Энтони взял Фенеллу за руки и поцеловал ее ладони. Сильвестру столько раз хотелось увидеть их в таком единении. Столько раз мысль о том, что он увидит их такими и сможет обнять одновременно, утешала его. Но теперь он застыл. Энтони, обычно обладавший таким острым слухом, не заметил его, а Фенелла, казалось, тонула в глазах своего возлюбленного, который прочел еще несколько терций. Фенелла не справлялась с переводом и рвала на себе волосы, а Энтони смеялся, крепко держал ее за руку, отбрасывал назад непослушные пряди. Продолжая гладить ее, он объяснял ей, что читали в том саду Франческа и Паоло и что было потом: Ланселот поцеловал Гвиневру и, вместо того чтобы читать дальше, Паоло поцеловал дрожащие губы Франчески.

 Galeotto fu il libro e chi lo scrisse; Quel giorno più non vi leggemmo avante.

— Я когда-то так плакала о них обоих, — негромко сказала Фенелла. — О Ланселоте и Гвиневре, о бедном короле Артуре и о Камелоте, который пал.

— Сильвестр тоже, — ответил Энтони, и сердце Сильвестра снова совершило болезненный скачок.

— Я знаю. Он говорит, что мы, люди эпохи Ренессанса, имеем право плакать друг о друге, а еще о тех, которых не было.

— Но должны же быть еще и такие люди эпохи Ренессанса, которые слишком трусливы, чтобы плакать.

Она погладила его плечо.

— Ты не слишком труслив, чтобы тебе нравилась Франческа.

— Она даже черту понравилась бы, правда? Данте плачет о ней. Что скажешь, хочешь перевести еще эти две строчки?

— Что значит «Galeotto»? — спросила Фенелла.

— Спроси у Сильвестра, — я знаю только, что слово «Galeotto» означает сводник, это один из рыцарей из любимого романа Сильвестра, друг Ланселота, который помогает ему остаться наедине с Гвиневрой.

— Галеот, — догадалась Фенелла.

Энтони склонил голову.

— Как у такого простого парня, как я, появились два таких ученых друга?

Ее улыбка была нежной. Ни у одной придворной дамы не было такой чудесной улыбки.

— Ты нам нужен, потому что лучше говоришь по-итальянски.

Он нахмурил брови.

— Довольно ли этого, Фенхель?

Она легонько хлопнула его по губам, словно юная влюбленная девушка.

— Хватит напрашиваться на комплименты! Ты и так получаешь их слишком много. — И она склонилась над книгой.

Сильвестр так предвкушал встречу с Энтони, но видел только Фенеллу. Серые глаза, словно туман над Солентом. Маленькие складочки и ямочки на щеках.

И книга стала нашим Галеотом! Никто из нас не дочитал листа.

Сердце Сильвестра пропустило удар. Воздух весеннего вечера заполнился испугом, который, должно быть, чувствовали Паоло и Франческа. Никто из нас не дочитал листа. Паоло и Франческа не читали больше никогда, их застал вместе и убил супруг Франчески, и теперь за мгновение любовного счастья они расплачивались вечными муками ада.

Фенелла сомкнула руки на затылке Энтони, Энтони притянул ее к себе и поцеловал. Как супруг, заставший в таком виде тех двоих, мог причинить им страдания? Чего он этим добился? Они были настолько поглощены друг другом, что никто не мог встать между ними — ни слова, ни кинжал. Никто из нас не дочитал листа.

«Я тоже не дочитаю, — подумал Сильвестр. — Я никогда больше не буду читать. Я люблю Фенеллу Клэпхем, но не знал об этом больше двадцати лет. И я жалею, что понял это».

Угасли последние лучи дневного света, а Сильвестр все еще стоял у двери, не в силах шелохнуться. В ночи витал аромат раскрывающихся соцветий бирючины. Фенелла и Энтони целовались. Делая передышку между поцелуями, они шептали друг другу на ухо слова, которых Сильвестр не слышал. Книгу они уронили на землю, потому что руки им нужны были для ласки.

«И не только для ласки».

То, что делала рука Фенеллы на бедрах Энтони, имело мало общего с ласками, а то, что делал Сильвестр за изгородью из бирючины, не имело ничего общего с тем, что мог позволить себе друг.

«Но ведь я должен быть с ними!»

Никто из нас не дочитал листа. Он любил эту женщину. Он любил этого мужчину. И был достаточно глуп, чтобы думать, что между этими двумя вещами нет никакой разницы.

Дверь дома распахнулась, на темную дорожку упал отблеск света. На пороге остановилась светлая фигура. Ханна. «У нее седые волосы», — обнаружил Сильвестр.

— Энтони! — задыхаясь, крикнула она, с трудом сдерживая слезы. — Пожалуйста, поезжайте скорее, привезите врача. Моя Лиз не может дышать.

Все рухнуло в мгновение ока. Влюбленные вскочили со скамьи, Энтони побежал за конем. Фенелла бросилась к Ханне, обняла ее. Из дома выбежала тетушка, а Сильвестр прорвался сквозь изгородь и вырвал Ханну из объятий Фенеллы. Услышал, как та пробормотала:

— Сильвестр!

Но он не ответил ей, даже не взглянул.

Он наклонился к Ханне, поцеловал ее седые волосы и сказал:

— Лиззи поправится, Ханна, я тебе обещаю. Она обязательно поправится! Я привез из Лондона мазь, и врач сейчас приедет, а когда наша Лиззи поправится, мы поженимся. На дворе уже почти май. Это самое лучшее время для женитьбы, хоть молодожены уже седы, а их дети почти взрослые.

Три дня Лиззи металась, находясь на пороге между жизнью и смертью. Утром четвертого дня Энтони принес ему из комнаты отца Бенедикта прибор для соборования, хранимый отцом Сильвестра.

— Он мне здесь не нужен! — заорал на него Сильвестр. — Лиззи поправится, он нам не нужен! — Он заключил сделку с Богом. «Пусть малышка поправится, и я женюсь на Ханне. Не наказывай ребенка из-за меня, и я клянусь, что приведу нашу жизнь в порядок».

Ханна, стоявшая на коленях у постели Лиззи, подняла заплаканное лицо.

— Я тоже не хочу, чтобы он был здесь, — сказала она. — Я пыталась научить своих детей тому, что им не нужно все это, что один лишь Господь ведет нас в царство свое. Но Лиз хочет, чтобы он был здесь. Моя Лиз в душе католичка. Спасибо, что вы привели его.

Энтони поднял руки, словно бы защищаясь, и удалился. Отец Бенедикт совершил над ней таинство Святого причастия, намазал маслом лоб и руки, и ужасное свистящее дыхание девушки успокоилось. К вечеру температура стала падать. Ночью Сильвестр и Ханна, не отходившие от Лиззи ни на шаг, уснули у ее постели, а когда утром пришли в себя, то оказалось, что больная спит спокойным сном. Дыхание было еще хриплым, но уже не таким свистящим и более ровным.

Ближе к вечеру вернулся врач, осмотрел Лиззи и объявил, что кризис миновал. Пришла тетушка с бульоном из перепелов и стала кормить Лиззи, приговаривая:

— Теперь ты будешь беречь себя, крабик, не то…

— …получу мешалкой по заднице за все свои злодеяния, — продолжила Лиззи и слабо улыбнулась. — Но я не могу беречься, тетушка. Вскоре никто не будет заботиться о нуждающихся. По всей стране разрушают монастыри и приюты. А еще говорят, что скоро выйдет закон, который полностью распустит их. Ходят слухи, что священники злоупотребляли деньгами верующих, вместо того чтобы выполнять свой долг перед Богом и людьми.

— А разве это неправильно? — осторожно поинтересовался Сильвестр. — Разве монастыри не забирают деньги у отчаявшихся, которые хотят помолиться о телесном и душевном здоровье любимых людей перед святыми реликвиями? А что это за реликвии? Кровь Иисуса взята на самом деле у козла, а глаза святого Роха, которые вращаются, если пожертвование слишком мало, на самом деле — два шарика на проволоке. Это обман, Лиззи. Подлое злоупотребление верой людей, которые тревожатся о здоровье близких, — как мы о твоем.

— Да, конечно, все это бывает, — ответила Лиззи. — Но если не останется больших церквей, страждущим будет не к кому обратиться, некуда пойти в случае беды… — Девушка хотела сказать что-то еще, но вдруг умолкла, захлебнувшись приступом кашля.

— Ay Dios mio! — воскликнула тетушка. — Этот крабик только восстал из мертвых — и вот уже снова мечется, словно на песчаной отмели, и собирается помереть во второй раз!

Все рассмеялись.

— Но Лиз права, — заметила Фенелла.

Оставив больную отдыхать, они пошли вниз, где отец Сильвестра готовил свой подсластитель мира, а Карлос подавал праздничную еду. Сильвестр отметил про себя, что отец бледен и напряжен, но, возможно, ему просто показалось, поскольку сейчас черти мерещились ему буквально повсюду.

Когда после ужина они сидели рядом у камина, отец снова вернулся к той теме.

— Маленькая Лиз действительно права, — произнес он. — Если не останется людей, которые из христианского долга будут заботиться о нуждающихся, то должны быть те, кто сделает это из человеколюбия, — чтобы таким образом покаяться и примириться с судьбой.

Сильвестр насторожился.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего особенного. Просто мне кажется, что разумнее расплатиться за свои грехи, построив приют, нежели носить власяницы и бичевать себя, — ответил отец.

Сильвестр кивнул.

— Признаться, я удивился, что именно тебе есть что сказать о грехе и покаянии.

— Разве есть люди, которым нечего сказать по этому поводу? — удивился отец. — Как бы там ни было, мы принадлежали к числу тех, кто хотел, чтобы наступила новая эпоха. Будем ли мы теперь в числе тех, кто помешает новой эпохе бросить своих на произвол судьбы?

— Люди уже брошены, — сказала Фенелла. — После разрушения приюта мы с Лиз продолжали развозить хлеб, но мы не можем сделать и доли того, что делали люди из «Domus Dei». Нам нужно больше помощников, больше денег, место, где можно ухаживать за больными…

Отец Сильвестра обернулся к Энтони:

— Тебе снова скоро уезжать, верно?

— Я давно должен был уехать, — ответил Энтони. — К тому же я все равно ничего не понимаю в человеколюбии. Но я сделаю Фенхель повозку побольше и буду присылать ей деньги.

— А ты? — Отец встретился взглядом с Сильвестром. — Тебе тоже нужно возвращаться?

— Я останусь здесь, — сказал Сильвестр. — Я не вернусь ко двору, поэтому готов взяться за любое дело, где нужна моя помощь. Доход, который мне приносит баронство, не велик, но тем не менее я могу помочь.

— Тогда давайте пристроим к этому дому еще один, — предложил отец. — Пристанище для стариков и больных, даже если мы никогда не сможем заменить то, чем был для этого города «Domus Dei».

— Dios mio, когда же этот человек поймет, что он сам стар и слаб, а? Поймет ли он наконец, что сам смертен и не может растрачивать силы бесконечно?

Энтони мимоходом коснулся руки тетушки.

— Но здесь еще остаются Сильвестр и Лукас. И я буду приезжать, так часто, как только смогу.

— Поклянись, что действительно так и поступишь, — попросила она и закатила глаза. — Сильвестр и тюлень Люк — сущие дети.

Энтони очаровательно улыбнулся.

— Вам я могу поклясться в чем угодно. Дома строить у меня получается больше, чем любить людей, а Сильвестр — самый взрослый человек из всех, кого я знаю.

И, обратившись к Фенелле, мягко произнес:

— Я поеду завтра, да?

— Нет, ты не сделаешь этого! — вмешался Сильвестр. — Я ведь имею право надеяться, что мой друг будет присутствовать на моей свадьбе!

Энтони замер всего на миг.

— Разумеется, — галантно, словно придворный, ответил он. И лишь взгляд его бронзовых глаз вцепился в Сильвестра и не отпускал, будто задавая вопрос. Впервые в жизни Сильвестр отвернулся от него.

Ночью Ханна спросила его о том же:

— Ты уверен, что хочешь этого?

— В чем дело, Ханна? Разве я просил бы тебя стать моей женой, если бы не хотел этого?

— Ты никогда и ничего не был мне должен, — произнесла она. — И сейчас не должен. Ты подумал о том, что Энтони отправляется на войну? Он может пасть в бою, Сильвестр. Он может умереть.

Сердце Сильвестра гулко стучало в тишине.

— Никогда больше не говори так, — выдавил он из себя. — Ты обязана всегда помнить: что бы ни случилось с Энтони, это же случится со мной. Мы с Энтони одно целое.

— Ни в коем случае, — спокойно возразила Ханна. — Даже если вы в некотором роде похожи — один широкий, другой худощавый, один светлый, другой темный, один красивый, как картинка, а другой — совсем не такой. Две стороны одной медали. Однако вы не одно целое, иначе вы могли бы иметь одну женщину. Что же до меня, то я желаю Энтони долгой жизни, и для меня нет счастья большего, нежели выйти за тебя. Просто я боюсь, что женщина, которую ты любишь, однажды будет свободна и ты пожалеешь о том, что связан.

Поскольку Энтони торопился вернуться на корабль, Сильвестра и Ханну обвенчали сразу в начале мая. Робко высказанное пожелание отца пригласить Джеральдину из-за спешки удовлетворить не смогли, и Сильвестр был этому рад. Все равно не было ни подарков, ни большого праздника — деньги нужны были для другого. Днем раньше отец купил участок земли, граничивший с его, чтобы как можно скорее начать строительство нового дома.

Молодоженов от церкви Святого Фомы провожала только семья, бросая в них ботинки, что должно было принести счастье. Карлос вынес свое жаркое, приготовленное на вертеле, а позже скрипач и флейтист заиграли танцевальную музыку. То, что женщина в платье цвета охры должна быть его, казалось Сильвестру невероятным, как бывало в их детских историях, которые какое- то время считались достоверными, но потом иллюзия разрушалась, поскольку начиналось что-то новое.

А затем к ним вторглась реальность. Как и в прошлый раз, она явилась в облике посла, ворвавшегося в дом, словно за ним гнался сам дьявол. Судя по его ливрее, он был слугой архиепископского дворца в Ламбете. С трудом переводя дух, он вложил в руки Сильвестра запечатанное послание. Тот взломал печать и прочел то, что написал ему Кранмер, почти на одном дыхании.

— Мне нужно в Лондон, — пролепетал он, опуская руку с письмом. — Сегодня же ночью.

Одним прыжком Энтони оказался рядом с ним.

— Что случилось?

— Анну арестовали в Гринвиче и отвезли в Тауэр.

— За прелюбодеяние?

— Откуда ты знаешь?

— Король хочет иметь сына, — произнес Энтони. — Королева Анна так и не родила ему наследника. Поскольку он не может объявить незаконным еще один брак, он вынужден избавляться от нее иным способом.

— Но ведь она знает это! — вырвалось у Сильвестра. — Как в таком положении она могла быть настолько легкомысленна, что совершила прелюбодеяние?

Брови Энтони поползли наверх.

— А она совершила?

Сильвестр все понял.

— Он может обвинить ее в чем угодно, верно?

— Не только ее, — произнес Энтони и железной хваткой вцепился в его руку.

Сильвестр озадаченно смотрел на конверт.

— Кранмер пишет, что уже пятеро мужчин были объявлены ее любовниками и арестованы.

Рука Энтони еще крепче сомкнулась на запястье Сильвестра.

— Блестящая возможность заставить замолчать неугодных.

— Какая кара полагается за прелюбодеяние? — спросил Сильвестр.

— Если суд того захочет, то смерть, — ответил Энтони, по-прежнему сжимая его руку. — А когда речь идет о жене короля, прелюбодеяние приравнивается к измене.

— Ты хочешь сказать… она умрет?

— Да, — ответил Энтони. — И вместе с ней — мужчины.

— Мне нужно к ней.

Энтони кивнул.

— Мы выезжаем немедленно.

— Ты останешься в Лондоне, пока…

— Сколько тебе понадобится, — ответил Энтони. — Пообещай мне, что будешь осторожен, Сильвестр. — С этими словами он отпустил его руку и отправился к Фенелле, чтобы нежно поцеловать ее.

Сильвестр посмотрел на него, и только тогда ему пришло в голову, что нужно попрощаться с Ханной.

Когда они уезжали, семья стояла в дверях и махала им вслед. Было приятно ехать сквозь ночь вместе с Энтони, бок о бок с человеком, не задававшим неприятных вопросов, удовлетворявшимся неполными ответами и именно поэтому глядевшему ему прямо в душу.

«Только одного не увидь!» — заклинал его про себя Сильвестр. Когда-то у Энтони и Фенеллы была тайна от него, что до глубины души возмутило его. Теперь у него появилась тайна от них, и он был твердо намерен сохранить ее.

Казалось, вся столица бурлила. От стен домов отражались шепотки, на некоторых улицах открыто праздновали падение ненавистной королевы. Энтони запретил Сильвестру немедленно явиться ко двору, поскольку счел, что это слишком опасно. Вместо этого они снова поселились в Суон-хаус, переданном в собственность Кранмера. Они стояли вдвоем в саду, у зеленой изгороди, где Фенелла собирала крапиву.

— Подожди здесь, — произнес Энтони. — Я пойду и попрошу твоего друга архиепископа позаботиться о том, чтобы тебя пропустили к королеве.

— Неужели действительно так опасно идти мне самому?

— Да, — ответил Энтони. — Мне нечасто доводится испытывать страх, Сильвестр. Но сейчас как раз такой случай.

— Значит, ты тоже в опасности.

Энтони растянул губы в ухмылке.

— Пожалуй, я единственный мужчина при дворе, который может считать себя в безопасности. Хромого и невоспитанного подонка они не припишут даже королеве.

Сильвестр вгляделся в его лицо.

— Честно говоря, будь я женщиной, ради твоей ухмылки я рискнул бы жизнью.

— Но ты не женщина. К моему счастью.

— Почему?

— Потому что тогда я окрутил бы тебя своей ухмылкой и вынужден был бы обмануть свою Фенхель. А теперь иди в дом и сиди там, пока я не вернусь.

— Энтони!

Друг вопросительно поднял брови.

— Если Кранмер не сможет выхлопотать для меня разрешение, я все равно должен буду пойти к ней. Я рассказывал ей о том времени, когда приходил к тебе в тюрьму, и она сказала: «Если однажды я буду лежать в темнице, как животное, мне хотелось бы, чтобы вы пришли и заверили меня, что я по-прежнему человек». И я ей обещал.

— Да, — спокойно ответил Энтони, — тогда ты пойдешь, и я не стану удерживать тебя. Но сначала давай попробуем по-другому.

Разрешение Сильвестр получил. Два дня спустя констебль Тауэра прислал барку, которая отвезла его по реке к воротам, через которые в крепость проводили пленников. На дне барки лежала алебарда с коротким древком.

Один из гребцов заметил, что Сильвестр глядит на оружие.

— Мы ставим ее впереди на носу, когда везем на процесс обвиняемых, — усмехнувшись, пояснил он. — Лезвием вперед от шеи бездельника. Если его оправдают, он может идти на все четыре стороны. Если же выносят приговор, мы отвозим его обратно и поворачиваем алебарду так, чтобы лезвие указывало на его шею. Так народ на берегу понимает, что человека в лодке привлекли к ответу.

Ответить Сильвестр не успел, поскольку в этот самый миг они подплыли к Тауэру. Решетку подняли, и ему пришлось пригнуться, когда лодка прошла под каменным сводом. Затем решетка опустилась и Сильвестр оказался отрезанным от всего мира и чьей бы то ни было помощи. Сквозь толстые стены не проникнет крик, зов о помощи, прощальное слово.

Уильям Кингстон, констебль, отвечавший за пленников Тауэра, не имел ничего общего с коварным мастером де Вером, начальником тюрьмы Клинк. Он был примерно одного возраста с отцом Сильвестра, и волосы у него были такие же седые. С Сильвестром он обошелся осторожно и сочувственно, словно с близким родственником.

— Королеве будет оказано подобающее уважение, — заверил он его. — Ее не бросили в темницу, она живет в тех же покоях, где три года назад ждала коронации.

— Я могу попасть к ней немедленно?

Констебль с сожалением покачал головой.

— Вы можете пройти в ее комнаты и подождать ее там, но увидеть сможете лишь тогда, когда стражники приведут ее обратно. Они с братом сейчас предстают перед судом.

Сильвестру показалось, что он видит перед собой алебарду с поворачивающимся лезвием.

— И ее брат тоже? — переспросил он. Неужели прилизанный Джордж Болейн не успел вовремя отойти в сторону и попал в ловушку вместе с сестрой?

Констебль с грустью кивнул и больше головы не поднял.

А Сильвестр решил его больше ни о чем не спрашивать.

Комната в Уайт Тауэр, куда провел его Кингстон, находилась в конце королевской галереи. Там было темно и не чувствовалось того волнующего шика, который придавало любому помещению присутствие Анны, однако комната была достаточно удобной. Одна из камеристок Анны спросила его, не принести ли ему прохладительного. Сильвестр отказался, хотя в горле пересохло.

Когда привели Анну, за окнами уже настал вечер, один из ясных звездных майских вечеров. Она остановилась в дверях, показавшись гораздо ниже, чем помнилось ему, некоторое время недоверчиво глядела на него, а затем ее усталое лицо посветлело.

— Сильвестр Саттон! Как чудесно, я даже молиться об этом не смела.

— Я ведь обещал вам.

— Вы непостижимы, милорд. Вы провели при дворе почти три года, но так и не поняли, что обещания даются для того, чтобы их нарушать?

Это становилось невыносимо. Он поднялся и обнял ее.

— Не нужно шутить ради меня. Вы по-прежнему человек, Анна. Вы моя королева и самая мужественная женщина из всех, кого я знаю.

Она прижалась к нему.

— Вам стоило бы видеть эту самую мужественную женщину из всех, кого вы знаете, когда ее привели сюда. Ей хотелось бы взять пример с вашего друга Энтони, гордо и храбро молчать, однако вместо этого она упала на колени в своем нарядном платье, рыдала и скрежетала зубами.

— Я бы тоже так поступил, — произнес Сильвестр. — Даже сейчас, и мне все равно, если вы повторите то же самое.

Она подняла взгляд.

— Вы можете остаться, Сильвестр? Еще немного?

— Я останусь, сколько вы пожелаете. Даже на всю ночь.

Анна покачала головой.

— Слишком опасно, сокровище мое. Из-за меня пятеро мужчин в самом цвету, и среди них мой брат, были приговорены к тому, что их протащат по улицам, оскопят, повесят живыми, а затем четвертуют. Как-то ваша сестра предупреждала меня, что я не должна играть в игры, из-за которых вам может грозить нечто подобное.

— Мне безразлична сестра.

— Я вам не верю, — ответила королева. — Но даже если бы это было так, моей совести и без того достаточно тяжело. Я не позволю, чтобы самый очаровательный мужчина, рожденный этой страной, лишился жизни из-за меня.

Она отодвинулась от него, обернулась к одному из слуг:

— Лорд Саттон побудет здесь некоторое время, чтобы утешить меня в этот тяжелый час. Принесите нам вина, а затем оставьте наедине. Вы голодны, Сильвестр?

Тот покачал головой.

— Это хорошо. Так что будем пить.

Когда принесли вино и слуги удалились, она села вместе с ним за стол и налила вина, как четыре года назад на «Милости Божьей».

— Тогда мы пили за любовь, помните?

Сильвестр кивнул.

Анна подняла бокал.

— За дружбу. Спасибо, что вы научили меня тому, что значит это слово.

— Я горжусь тем, что вы считаете меня своим другом, — ответил Сильвестр и перестал сдерживать слезы. — Алебарда, Анна… на носу барки…

Она криво улыбнулась.

— Что ж, хотя бы от барки с алебардой мой супруг меня избавил, — заявила она. — Мой процесс проходил в зале Тауэра. Но да, мои судьи сочли меня виновной, и среди них была милая любовь всей моей юности, Гарри Перси, который в конце концов рухнул в обморок.

— Анна…

Она взяла его за руку.

— Вы знаете, что я была уверена, что не выдержу? Мне тридцать пять лет, я любила мужчину и родила ребенка, я люблю засахаренные сливы, пью неразбавленное вино и танцую сальтарелло грязнее всех в Англии. Как мне сохранить выдержку, когда равнодушный палач на рассвете вытащит меня из камеры и лишит жизни? В середине мая, когда весь мир токует? Я думала, что буду биться головой о стены, пока не разобью. Но теперь я думаю, что даже умирать не так плохо, если обо мне плачет такой милый мужчина.

— Плохо, Анна! И этого не должно быть.

— Но будет. — Она погладила его по руке. — Я дьяволица, которая заколдовала короля Англии и испортила его молодежь. Такую, как я, нужно отправить на костер, чтобы моя грешная плоть обуглилась.

Он вскочил, опрокинул бокал с вином.

— Никогда! Я этого не допущу!

— Сядьте. — Она не стала вытирать кроваво-красную лужу, просто подняла бокал и снова наполнила его. — Меня уверяли, что за щедрую плату я могу найти палача, который задушит меня, чтобы я не почувствовала боли.

— Анна, я не верю, что ничего нельзя было сделать. Неужели вы действительно…

Она рассмеялась совсем как прежде, вызывающе и слишком громко.

— А даже если так, милорд? Я все равно заслуживаю костра?

— Конечно нет.

— Тогда оставим это. Вопрос, была ли виновна великая шлюха, оставим потомкам. Ответ услышит только один человек. Мой исповедник. Кранмер. А он обязан молчать.

Сильвестр лихорадочно искал выход, но его не было. Если король решил, что эта прекрасная, чувственная женщина со всем ее умом и жизненной силой должна умереть, она умрет, и он не имеет права надеяться, что она при этом не будет страдать.

— Если это не сделает палач, это сделаю я, — выдавил он из себя.

— Что?

— Убью вас, прежде чем вам причинят боль. Я сделал бы это для Энтони. И сделаю для вас.

— Вы поистине прирожденный рыцарь. А сердце у вас при этом, как у пастушка, на рассвете играющего на флейте. Вы не способны убить даже вредителя.

— Если я действительно не способен на это, то попрошу Энтони… — вырвалось у Сильвестра, прежде чем он успел обдумать свои слова.

Она нежно коснулась пальцем его губ.

— Оставьте это! Как только крышка захлопнется за Анной Болейн, вы оба возьмете ноги в руки и уберетесь отсюда, пока все не забудется. Я хочу, чтобы все части вашего благородного тела остались на месте, вам ясно?

Сильвестр колебался. И лишь увидев ее взгляд, кивнул.

Анна вздохнула.

— Все равно вам не выйти сухим из воды. Расправа ждет всякого, кто не успел вовремя повернуться спиной к великой шлюхе, и мне от всей души жаль. Но вы оба достаточно мужественны, чтобы выдержать это. Утешьте своего друга, который неустанно, как ни один мужчина и ни одна женщина, боролся за свою «Мэри Роуз» и которого король снова обманет, как только он коснется ее. При этом он Генриху искренне нравится. Это правда, но еще больше удовольствия ему доставляет играть с ним.

— Как человек может быть таким? — возмутился Сильвестр.

— Если хотите знать мое мнение, люди в большинстве своем именно таковы, — ответила Анна. — Вот только большинству людей не дана власть потакать своим капризам в такой мере. Генрих Тюдор уверен, что Бог точно так же играет с ним: он вертит у него перед носом тем, чего ему хочется больше всего на свете, а как только он протягивает руку, оказывается жестоко обманут. И то, что у него есть ваш друг, который с такой же силой хочет получить свой корабль, как он — сына, для него настоящая находка. Но кто знает, возможно, чресла добродетельной Джейн Сеймур окажутся благословеннее моих, и, если мой Генрих наконец-то получит наследника, ваш друг получит свою «Мэри Роуз».

— Кто такая Джейн Сеймур? — с грустью поинтересовался Сильвестр.

— Вы с ней еще не знакомы? — удивилась Анна. — Со сладкой голубкой, заменившей в королевской постели ведьму? О, еще познакомитесь.

Сильвестру вспомнилась леди, сидевшая за королевским столом вместе с братьями Сеймур.

— О, Анна.

Та рассмеялась.

— Можете говорить об этом вслух.

Он наклонился над столом, и она сделала то же самое, пока их лбы не соприкоснулись. Так они и сидели некоторое время, держась за руки.

— Расскажите мне о Портсмуте, — попросила вдруг Анна. — О провинциальной идиллии.

— Что же вам рассказать?

— Не собирается ли ваш Энтони наконец жениться на своем цветке фенхеля?

— Мне бы этого хотелось. Но у него по-прежнему остался неоплаченный счет.

— У него неоплаченные счета с опасными людьми, — сказала Анна.

— Я знаю. С Робертом Маллахом…

— Роберт Маллах не опасен, — осадила она его. — И вообще, я считаю, что гораздо чаще опасность представляют женщины.

— Но не для Энтони. Я вам говорил, женщины считают его уродливым.

— Это только на первый взгляд, — возразила Анна. — Они считают его холодным, опасным и непонятным — а это та самая смесь, от которой закипает двор, которому постоянно нужны новые развлечения. Возьмите его под уздцы, хорошо? Я не хочу, чтобы этот своеобразный драгоценный камень, ради которого вы готовы пожертвовать всем, кончил свои дни так же, как я.

— Да, жаль, что я не обуздал вас, — произнес Сильвестр. — Но боюсь, что вы воспротивились бы, так же, как он.

— Наверное. И поэтому в конце концов нам обоим придется проглотить то, что нам дадут. Мы немного похожи, правда? Мы оба заслужили самое жестокое наказание, потому что слишком верим в себя и слишком мало — в Бога.

— Глупости! — Сильвестр схватил ее за руки и встряхнул. — Вы чудесны, как один, так и другая, и вы заслуживаете не наказания, а похлопывания по плечу и восхищенного свиста. Во времена античности люди верили в себя. Они заново выдумывали мир, поскольку гордились собой и тем, что могли делать, на что решались, что выдумывали их светлые головы. Во времена Средневековья вместо гордости люди учились покорности и вере в Бога. Они находили свое место в мире, открывали для себя нежность просьб и вступали во владение наследством вечности. Мы новые люди, Анна. Люди эпохи Ренессанса, мы покоряем горы, мы лопаемся от гордости и плачем на коленях от смирения. Мы верим в Бога. Но не меньше мы верим в себя.

Несколько мгновений царило молчание. Затем Анна высвободила руки, встала и поцеловала его волосы.

— Доброй ночи, Сильвестр Саттон, — произнесла она. — Да хранят вас небеса. Раньше я думала, что жила напрасно и умираю напрасно. Но теперь я думаю, что, если у Бога хватает духу садиться играть со мной, значит, у меня неплохие карты на руках.

С тяжелым сердцем Сильвестр поднялся.

— Вы уверены, что мне пора уходить?

— Совершенно, очаровательный мой философ. И не возвращайтесь больше, а своего презирающего смерть господина Флетчера в случае нужды посадите на цепь. Если же волнения теперь, после вынесения приговора, улягутся и это будет возможно, вы придете на мою казнь? Было бы чудесно знать, что среди ликующей толпы есть кто-то, кто хоть немного грустит.

— Я буду там. И Энтони тоже.

Она улыбнулась и провела его к двери. Когда она велела послать за мастером Кингстоном, ему пришло в голову, что он забыл рассказать ей о своей женитьбе, но решил не делать этого.

Анна снова обернулась в дверях, обвила руками его шею.

— Сильвестр, — произнесла она, — можно мне задать последний вопрос? Преступление, в котором меня обвиняют… Был ли хоть миг, когда вы были не против совершить его со мной?

Он притянул ее к себе и поцеловал в губы.

— Да, — ответил он, не думая о том, правда ли это. — И я не сожалел бы об этом, а лопался бы от гордости.

Через два дня было объявлено, что король смилостивился и вместо мучительной кончины дарует преступникам быструю смерть на эшафоте. Приговор Анне Болейн будет приведен в исполнение в стенах Тауэра французским палачом, который работает не топором, а мечом и который отправит бывшую королеву в мир иной одним безболезненным ударом.

Сильвестр и Энтони жили в Суон-хаус. Днем Энтони ходил на всевозможные заседания при дворе, в дом гросс-адмирала, в гильдию кораблестроителей в недавно основанном Тринити-хаус, отвечавшую за навигацию на море. Ночами он сидел с Сильвестром без сна, слушал его, подливал ему воду в вино, пока Сильвестр не засыпал от усталости. Через несколько дней к ним присоединился Кранмер. Трое мужчин в основном молчали и двигались по дому осторожно, словно в одной из комнат лежал больной, которого нельзя было тревожить.

В ночь перед казнью Кранмера отвезли на собственной роскошной барке в Тауэр, чтобы принять исповедь Анны Болейн. Сильвестр и Энтони, не сговариваясь, решили не спать, пока лодка не привезет его обратно. И оказались правы, поскольку архиепископ в подавленном состоянии сидел на скамье и, похоже, был не в состоянии даже пошевелиться. Они перенесли его в теплый дом из-под мелкого дождя, укутали в одеяла. Сильвестр, который частенько наблюдал, как это делает его отец, нагрел ему кувшин вина с пряностями.

— Благодарю, — едва слышно произнес Кранмер.

Энтони и Сильвестр одновременно подняли руки.

Кранмер повернулся к ним лицом, на котором не было и следа его обычной теплой улыбки. Он не имел права делиться с ними тем, что жгло ему душу, что доверила ему Анна Болейн и с чем ему придется жить до конца своих дней.

— Не хотел бы я быть на вашем месте, ваше высокопреосвященство, — произнес Энтони. — Будь я богом, я бы положил рай к вашим ногам.

Назавтра было 19 мая. Безоблачное, по-летнему теплое утро было наполнено сладостью цветущего жасмина. Кранмера ждали при дворе, где он должен был присутствовать при подписании брачного договора между Генрихом, королем Англии, и леди Джейн Сеймур. Мисс Сеймур тем временем находилась в доме на Темзе под охраной братьев в ожидании пушечных выстрелов, которые возвестят о том, что ее жених — снова свободный мужчина.

— Мы немедленно едем в Уилтшир, в родительский дом леди Джейн, где состоится венчание, — сообщил Кранмер, снова садясь в лодку. Глаза его так опухли, что он с трудом видел дорогу под ногами.

Вторая предоставленная архиепископским дворцом лодка отвезла Энтони и Сильвестра к стенам Тауэра, не привлекая излишнего внимания. Пятеро мужчин, которых вместе с женой короля обвиняли в прелюбодеянии — среди них был и обвиненный в инцесте Джордж Болейн, — были обезглавлены еще два дня назад на Тауэрском холме. Поросший травой квадрат, на котором плотники возвели эшафот для Анны, находился в более укромном и защищенном уголке. Только люди, жившие за стенами, да парочка приглашенных имели право присутствовать на казни. Не было ни яблок в меду, ни бузинного вина, ни жонглеров, ни ходулочников, а потом — ни музыки, ни танцев. Только перешептывания, шиканье и два ряда барабанщиков.

Перед Энтони, облаченном в униформу капитана флота, расступались зеваки. Он обнял Сильвестра и повел его к деревянному эшафоту. Сильвестр должен был стоять здесь ради Анны, не прятаться в толпе. «Приветливое и немного грустное лицо».

Забили барабаны. Энтони еще крепче сжал руку на талии Сильвестра, словно хотел уверить его, что он не упадет, что бы ни случилось. Они не переглядывались, не разговаривали.

Прежде Сильвестр всегда видел Анну в ярких красках, в гладких шелках, расшитой золотом парче, кружевах и бархате. У нее был исключительный вкус, смелый и изысканный. И когда увидел ее в простом белом балахоне, ему показалось, что она обнажена.

Ее сопровождали лишь две камеристки. Темные волосы, без сомнения, подобранные, были спрятаны под чепцом.

Когда она вошла в переулок, Энтони опустился на колено. Сильвестр с облегчением последовал его примеру. Таким образом они в последний раз выказали уважение королеве — единственные люди, стоявшие на коленях в толпе зевак, жадно вытягивавших шеи. Анна шла не останавливаясь. И только на ступеньках лестницы она на мгновение повернулась и бросила на него взгляд.

Какой-то миг Сильвестр колебался, смотреть ли, — как колебался в доках Портсмута и в темнице Клинк. Но смотрел. Потом он не мог вспомнить, что говорила Анна, но голос ее казался ему очаровательным. Все произошло невероятно быстро. Она опустилась на колени, но ей не пришлось наклоняться и класть голову на плаху. Один из слуг завязал ей платком глаза, французский палач замахнулся. Лишь негромко свистнул меч, и все было кончено. Голова Анны упала на солому, развязался чепец, и пушки вдоль Темзы возвестили о том, что нет больше великой шлюхи.

Сильвестр пришел в себя только тогда, когда уже сидел в барке вместе с обнимавшим его Энтони, а они подплывали к причалу у Суон-хаус. Он хныкал, как маленький ребенок, не мог дышать от всхлипов и соплей.

Энтони вытер ему нос рукавом своего красивого жакета, затем помог подняться по сходням и повел к дому, в огород за выкрашенным зеленой краской забором. Сильвестр взвыл, словно раненый зверь.

Энтони сомкнул руки у него за спиной и обнимал его, пока Сильвестр плакал навзрыд. Наконец всхлипывания прекратились — хотя бы ради того, чтобы перевести дух. Энтони вытер ему нос другим рукавом.

— Я никогда не пойму, как ты можешь быть таким храбрым, — хриплым голосом произнес Сильвестр. — А я такой размазней.

— А я никогда не пойму, почему можно называть храбрым человека, который не обращает на жизнь особого внимания, — ответил Энтони. — А человека, который упорствует и умом, и сердцем, — обвинять в отсутствии мужества.

А потом он сделал то, чего никогда прежде не делал, хотя так поступают многие мужчины: он поцеловал Сильвестра в обе щеки.

— Мне нужно уехать сегодня.

— Куда?

— В пролив. Но я не могу бросить тебя здесь одного.

— Придется! — воскликнул Сильвестр, хотя при мысли о том, что нужно расстаться с Энтони, ему сделалось дурно. — Анна сказала, что мы ни в коем случае не должны злить короля. Так что ты больше не можешь оттягивать с отъездом, я не хочу, чтобы он выместил свой гнев на тебе.

— Он это уже сделал, — равнодушно ответил Энтони.

— Он запретил тебе сделать «Мэри Роуз» мореходной?

— Забудь об этом, Сильвестр. — Энтони поднял меч, подпоясался и вдруг показался Сильвестру еще более взрослым, чем обычно. — Я возьму тебя с собой. Побудешь несколько дней на борту моего корабля, а потом, при ближайшей возможности, я отвезу тебя в Портсмут.

— Но король…

— Не выдумывай, — заявил Энтони и пожал плечами. — Неужели король может значить для меня больше, чем ты? Я тебя здесь не брошу.

«Я люблю этого человека, — подумал Энтони, чувствуя, как его накрывает волна облегчения. — Что бы я ни испытывал по отношению к его пепельноволосой девушке, я никогда не причиню ему боли».

 

22

Роберт

Октябрь 1537 год

 Te Deum laudàmus: Te Dominum confitémur. Te cetérnum partem Omnis terra veneràtur.

Голоса уносились ввысь вместе с пламенем и струйками дыма. С тех пор как Роберт перестал получать доходы от своей должности смотрителя флота, расходы на содержание городского дома стали ему не по карману. Он понимал, что рано или поздно будет вынужден продать имение, и, к собственному огромному удивлению, мысль об этом не вызвала в душе никакого волнения, оставив его совершенно равнодушным. Когда-то он приехал сюда, чтобы тянуться к звездам, но к чему бы он ни прикасался, все обращалось в прах.

Для начала он сильно сократил количество слуг, оставив лишь самых необходимых. И теперь горстка грустных людей стояла у большого костра в его дворе и вслед за капелланом пела «Te Deum»:

Тебя, Боже, славим, Тебя, Господи, исповедуем, Тебя, Отца превечного, Вся земля величает.

Свыше был спущен приказ, что по всей стране во всяком дворянском доме нужно зажечь такой костер и запеть «Te Deum», чтобы отметить счастье, снизошедшее на Англию. Милость Божья, на которую никто уже не смел надеяться. Слабые голоса Робертовой челяди соединились в ликующих строках прославления:

Tu Rex glórice, Christe. Tu Patris sempitérnus es FÍlius. Ты Царь славы, Христе, Ты — Отца присносущный Сын.

Сын. Спустя вот уже почти тридцать лет, полных надежд и отчаяния, после разрыва с Римом, после развода с одной королевой и обезглавливания второй, король Англии наконец получил столь желанного сына. Его третья жена Джейн, бесцветная сестра братьев Сеймур, входивших в число влиятельных прихвостней Кромвеля, исполнила величайшее желание Генриха Тюдора.

«Мне следовало бы радоваться», — думал Роберт. Вся страна отзывалась радостью. С рождением принца должно было воцариться спокойствие, чтобы могли укрепиться реформы, которые удалось отстоять кровью и слезами. Шпионы вытащили Тиндейла из укрытия в Антверпене и сожгли, но его перевод Нового Завета был включен в издание английской Библии, одобренное королем. Кроме того, при архиепископе Кранмере вышли канонические тексты, упрощавшие путь к свободе вероисповедания и мышления.

Может быть, Джейн Сеймур и была набожной католичкой, но она подчинялась воле своих братьев, а те были реформаторами. Дело двигалось. Поводов для радости было множество.

Однако голос, которым Роберт пытался убедить в этом себя, был слаб, как и затянутый слугами «Te Deum». Если он и обладал когда-то способностью радоваться за другого человека, то он утратил ее. Да и с чего ему радоваться счастью другого мужчины? Хоть один мужчина дал ему возможность испытать собственное? Хоть кто-то, кроме хрупкого, острого на язык парня из Портсмута, который утверждал, что не может быть другом Роберту и в следующий же миг помог ему обрести величайшее в жизни счастье? «Благодаря ему я смог жениться на своем ангеле. Благодаря ему мной хотя бы мгновение восхищался король, а мечта о владычестве Англии над морями была близка как никогда».

Он дурно отплатил молодому человеку за дружбу, и в наказание за это его собственное счастье тоже рухнуло. Джеральдина не скрывала своего презрения. После той пощечины Роберт сделал все, чтобы она простила его. Обсыпал ее подарками, наделал долгов, чтобы одеть ее, как королеву, но она недвусмысленно дала понять, что осталась с ним только ради того, чтобы не вовлекать в скандал собственную семью. С тех пор она никогда больше не делила с ним постель, избегала, как только могла, прикрываясь своими обязанностями при дворе, в то время как самому ему доступ туда был практически заказан. Если же ей приходилось провести ночь с ним под одной крышей, она удалялась в собственные покои.

Смешным утешением ему оставалась ее верность. При дворе, где все — от кухарки и до герцогини — расставляли ноги, она была выше подозрений. Джеральдина была слишком холодна для греха. Роберт хмыкнул. Что ж, по крайней мере женщина, которую он желал со всей страстью, пренебрегала не только им, а всем мужским полом.

Любовью жены он не пользовался никогда, своего положения и цели всей своей жизни он лишился, а остатки уважения к себе давно растерял. Так как же ему радоваться и славить Господа, если у другого мужчины, Генриха Тюдора, исполнилось даже самое последнее, самое заветное желание? Если бы Господь даровал эту милость ему, возможно, он смог бы отказаться и от всего остального.

«Если бы у меня был ребенок от Джеральдины, моя жизнь была бы не напрасной. Если бы у меня был сын или хотя бы дочь, я был бы не один в этом мире».

Отзвучал «Te Deum». Роберт перевел взгляд на небо, в пустой черноте которого еще только что сверкали звезды. Но теперь клубились тучи, ему на щеку упали первые капли дождя.

— Залейте костер водой, — приказал он слугам, надеявшимся, вероятно, на кружку крепкого пива. — А затем ложитесь спать. Праздник окончен. — Роберт бросил последний взгляд на угасающие голубоватые огоньки пламени. Затем обернулся и побрел к своему тихому дому.

В зале было темно, огонь в камине почти догорел, комната выстыла и была пуста, как его сердце. Если придет слуга, чтобы помочь ему раздеться, он прогонит его. Одиночество легче переносится, когда на тебя никто не смотрит.

Шаги на лестнице заставили его вздрогнуть. На полу показался круг света от одинокой свечи. Роберт поднял голову. На нижней ступеньке стояла жена. На ней было не одно из ее нежно-голубых платьев, которые он заказывал для Джеральдины и в которых представлял ее на пьедестале, чтобы молиться своему ангелу. Она была одета в платье насыщенного темно-красного цвета и выглядела не как Мария, непорочная Дева, а как Магдалена, соблазнительница. Ее серебристо-русые волосы были растрепаны и спадали на плечи.

— Мой ан… — он не договорил: жена достаточно часто давала ему понять, как ненавидит это ласковое прозвище. — Джеральдина, — поправился он. — Я думал, что ты будешь при дворе.

— Я не нужна королеве. Ты прекрасно знаешь, что я не вхожу в число приближенных, которых она любит. Я была подругой Анны. Она этого не забудет.

«Вряд ли ты была подругой Анны, поскольку в день ее казни ты танцевала во дворце в Гринвиче, — подумал Роберт и осознал ее красоту так, словно видел ее впервые в жизни. — Ты ничья подруга. Ничья сестра, ничья дочь и ничья жена. Может быть, поэтому ты не можешь быть матерью. Ты принадлежишь только себе».

— Роберт, — голос ее звучал измученно.

Она почти никогда не называла его по имени. Он невольно сделал шаг ей навстречу и только теперь в свете свечи заметил, что лицо ее изменилось. Оно казалось опухшим, красивые глаза покраснели, словно она проплакала не одну ночь напролет.

— Ты заболела? — слабым голосом поинтересовался он.

Джеральдина покачала головой, сжала губы.

— Если ты приехала из Хемптон-корта, то наверняка устала.

Она снова покачала головой.

— Роберт…

— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — спросил он. — Хочешь поужинать? Или хотя бы выпить вина?

— Я велела отнести вино в мои покои, — сдавленным голосом произнесла она. — Роберт, я подумала… вся страна празднует, может быть, нам стоит сделать то же самое? Забыть о том, что встало между нами, как забыла о былых страданиях Англия?

Слова, которые произносили ее губы, казались чужими, немного напоминали дразнилки, которые умел говорить голубой попугай Кромвеля.

— Что ты хочешь этим сказать? — переспросил Роберт, чувствуя в горле давно знакомое давление, которое, как ему казалось, давно ушло. — Как же мы должны отпраздновать?

— Как муж и жена, — ответила Джеральдина, поставила подсвечник и сделала шаг ему навстречу. — У короля родился сын, когда все уже перестали надеяться. Почему же мы надеяться не можем?

Она никогда не говорила ему, что надеется родить ребенка, что возможность иметь ребенка от него что-то для нее значит. Джеральдина подошла к нему, положила на плечи красивые холодные руки. Ее аромат пьянил, а красное платье словно ослепляло. Не успел Роберт осознать, что происходит, как уже почувствовал ее губы на своих губах.

На другой день Роберта вызвали к королю, находившемуся вместе с женой и сыном в резиденции Хемптон-корт. Обычно он не любил долго спать, однако в это утро ему очень хотелось еще полежать на шелковых простынях, чтобы насладиться волнительным происшествием. «Господи, не отнимай у меня и на этот раз левой рукой то, что дал правой, — молился он по дороге. — Оставь мне это еще немного, позволь мне хотя бы еще пару дней побыть мужчиной». Неужели эта божественная ночь действительно была? Неужели Джеральдина, его неприступная жена, своими руками уложила его на ложе? Закрывая глаза, он видел ее перед собой: на спине, с разметавшимися серебристыми волосами, в задравшемся красном бархате.

Сделал ли он ее счастливой?

Роберт хотел обратить на это внимание, но собственное счастье с такой силой обрушилось на него, что ее реакция ускользнула от него. Как обычно, когда они любили друг друга, она отвернулась сразу же, как только он вышел из нее, и натянула по самые уши свое набитое шерстью одеяло. Но если раньше она не произносила больше ни слова и не терпела, чтобы он еще к ней прикасался, на этот раз она сказала почти с нежностью:

— Доброй ночи, Роберт.

Пьянея от счастья, он вслушивался в ночные звуки и вскоре расслышал тихие всхлипывания. Возможно ли это? Его Джеральдина, его Снежная королева плачет? Со всей возможной нежностью он положил руку ей на плечо.

— Тебе нехорошо, любимая?

Та всхлипнула, словно маленькая девочка.

— Нет, — возразила она тихим от слез голосом. — Просто я очень устала.

— Но ведь ты плачешь! Позволь мне помочь тебе, ангел мой, я тебя умоляю.

— Все в порядке.

— Правда? Джеральдина, ты плачешь… от счастья?

Она кивнула в подушку.

— А теперь дай мне поспать, хорошо?

— Конечно, любимая. Сладких снов, моя королева, спи сколько хочешь. — Он поцеловал ее в почти прозрачный висок, укрыл еще несколькими одеялами, потому что плечи у нее дрожали.

Проснувшись, он не увидел ее, но ее запах еще оставался на простынях, а служанка передала ему, что жена отправилась за покупками и передавала ему привет. «Не отнимай это у меня», — снова взмолился Роберт, прежде чем просить, чтобы его пропустили в ворота Хемптон-корта. Именно в этом дворце, таком светлом, таком манящем, он впервые встретил любовь всей своей жизни. «Молю тебя, Господи. Пусть хотя бы не в этом месте моя искорка счастья рассыплется в звездную пыль».

Спешившись во дворе и передав животное слуге, он увидел впереди другого мужчину, соскользнувшего с седла длинноногого черного жеребца. Даже со спины он узнал бы этого человека из сотни других. Он не изменился, но выглядел как будто крупнее, чем когда бы то ни было. После стольких лет, когда они избегали друг друга, теперь у них, очевидно, путь был один. Бок о бок они вошли в ту часть дворца, где по лестнице можно было попасть в жилое крыло для придворных, а по другой — в личные покои короля. Не нарушив законов придворного этикета, они не могли игнорировать друг друга.

Впрочем, Энтони, казалось, это было безразлично. Так же, как и тогда, ему удалось отвесить идеальный поклон и при этом выглядеть не униженно, а даже несколько высокомерно. Роберт опустил взгляд. Затем устыдился, поднял голову и заставил себя улыбнуться. Тот и бровью не повел. Выглядел он хорошо. Черты лица были словно вырезаны на темном стекле, а от виска к скуле тянулся шрам, который был ему очень к лицу. Часть Роберта хотела, чтобы Энтони воспользовался второй лестницей, другая же — чтобы удалось придумать что-то и задержать его.

Этот человек был его подчиненным, он просто выполнял свой долг и, судя по всему, никакого вреда не получил. Роберт сотни раз клялся себе, что этому человеку не нужно прощать его, и тысячи раз жалел, что не сказал ему: «Прости меня». Мужчина стоял. Может быть, он пытается преградить Роберту дорогу? Может быть, он будет вынужден поставить его на место?

Стражники снова открыли створки дверей, на этот раз пропустив в холл третьего человека. Роберт едва сдержал стон. Пористое лицо, обрамленное несколько неопрятной бородкой, принадлежало Джорджу Кэрью, морскому офицеру высокого ранга. Этот человек был его врагом. Когда-то, когда звезда Роберта еще блистала при дворе, Кэрью увивался за ним, как преданный пес, и буквально напросился на должность заместителя управляющего флотом. Он даже Джеральдину осыпал дешевыми любезностями, чтобы она помогла ему договориться с мужем. Но у Роберта тогда был Энтони Флетчер, надежно сидевший в Клинке, и ни в ком другом он не нуждался, особенно же в бестолковом Кэрью.

И этот человек с его мелочной душонкой обиделся на него. Так же сильно, как он когда-то преследовал Роберта со своим обожанием, он теперь преследовал его со своей ненавистью, и когда звезда Роберта закатилась, взошла звезда подхалима. Конечно же, Роберту было известно, что вскоре Кэрью потянется к посту смотрителя флота — и, без сомнения, получит его. «Пусть он будет твоим, — Роберту очень хотелось бросить ему в лицо эти слова. — Ты потерпишь столь же жалкое поражение, как и я, поскольку мечты короля так же высоки, как и мои, а его требованиям не могу соответствовать ни я, ни ты. Для этого мы слишком заурядны, а наши таланты слишком слабы для нашего времени».

Человек же, который мог сделать это, стоял между ними и задумчиво тер виски, словно на него обрушились все бури мира.

«Мой корабельный чародей. Мой гений, которого я открыл. Если бы я не потерял тебя, мы оба перевернули бы этот мир, а такой простофиля, как Кэрью, никогда не отнял бы у меня должность». Роберт открыл было рот, почувствовав на языке имя корабела. Но тут Кэрью снял шляпу.

— Надеюсь, я не заставил вас ждать слишком долго, капитан. Я в буквальном смысле слова застрял. Движение в Лондоне просто ужасно и ухудшается с каждым годом.

— Мы привыкли. Пролив скоро лопнет по швам.

Флетчер и бровью не повел, но Кэрью разразился громогласным хохотом.

— Я рад, что вы не злитесь, а по-прежнему склонны к шуткам. — Тягучая улыбка Кэрью повисла в воздухе.

Флетчер по-прежнему сохранял спокойствие.

— Пойдемте? Если вы хотите говорить с королем в обед, у нас остается не так много времени.

— Конечно же! Мне не терпится узнать, что вы думаете насчет моего проекта.

Роберт стоял как громом пораженный. Кэрью украл не только его пост! Он украл гения, голову, в которой прятались его мысли! Проходя мимо, он бросил на Роберта насмешливый взгляд. Флетчер последовал за ним на расстоянии двух шагов. Взгляд его красивых блестящих глаз насмешлив не был. Роберт протянул руку и едва не остановил его. «Не ходи с этим неудачником. Ты мой!» Флетчер остановился и спокойно ждал, но Роберт опустил руку.

— Вы идете, капитан?

— Думаю, да, — ответил Флетчер. — Просто застрял. — Их взгляды снова встретились.

Затем Роберт отошел в сторону, и Флетчер пошел по лестнице вслед за Кэрью. С некоторым сожалением Роберт отметил, что теперь он хромает сильнее, чем прежде. И только когда оба скрылись на галерее, он взял себя в руки и стал подниматься по другой лестнице, ведущей к королевским приемным покоям.

Генрих VIII сидел в своем удобном кресле, положив одну ногу на мягкий табурет.

— Роберт! — воскликнул он, как только тот переступил порог и опустился на колени. — Что скажете, милый мой? Что скажете по поводу нашего счастья? Наконец-то, наконец-то Господь на нашей стороне!

— Мне очень хочется выразить добрые пожелания Вашему Величеству, — выдавил из себя Роберт. — Мы с супругой желаем вашему принцу долгой и славной жизни…

— Эдуард, — поспешно подсказал король. — Прошу вас, называйте его Эдуардом. Для мужчины нет музыки слаще, нежели имя его сына. А теперь присаживайтесь, выпейте с нами бокал этого аквитанского вина. Вы знаете, что, когда у мужчины рождается сын, он словно снова молодеет? Мы научим его всему. Охоте, умению обращаться с мечом и луком, искусству приручения сокола и, конечно же, величайшему из искусств — покорению морей. Вы понимаете, что мы ждем не дождемся, когда юный Эдуард впервые выйдет в море на каракке, идущей на всех парусах?

— Да, Ваше Величество, — ответил Роберт. Тяжело поднявшись, он последовал приглашению и уселся в кресло.

— Роберт, нам очень жаль, — произнес король.

— Чего, Ваше Величество?

— Что вам не улыбнулось величайшее счастье, которое даровала мне Джейн. Счастье смягчило нас. Сегодня утром, проснувшись, мы задумались: разве старый добрый Роберт Маллах не заплатил сполна за свои прегрешения?

— Ваше Величество. — Роберт вдруг испугался, что вернется былой недуг, и осушил бокал, чтобы остановить его. — Ваше Величество слишком добры.

— Поговорите со мной, как мужчина с мужчиной, Роберт! — возмутился король, забыв о множественном числе. — Да, я ваш король, но сегодня я такой же, как тысячи других отцов, которые не скрывают радости по поводу рождения сына. Я счастлив, и вы тоже должны быть счастливы. Вы возвращаетесь в управление флотом и получаете возможность сделать свое дело на этот раз лучше.

— Вы возвращаете мне контроль над своими кораблями? — пролепетал Роберт, соскользнул со стула и снова опустился на колени перед королем. Когда-то он презирал себя за такое подобострастие, теперь же просто радовался. — Я вас не разочарую, Ваше Величество. На этот раз вы не пожалеете о своем доверии и великодушии.

Он перехватит Флетчера и скажет ему, что Кэрью ему не нужен, что он получит от него все, что только пожелает. Они начнут все сначала, и на этот раз он не будет строить из себя господина, а будет относиться к младшему, как к равному. Ему пришлось закусить губы, чтобы не закричать от радости. За один день он вернул обоих: своего ангела, Джеральдину, и дьяволенка Флетчера. Только на этот раз нужно быть осторожнее и держать их друг от друга подальше, ведь именно со странной ненависти Джеральдины по отношению к этому мужчине и начались все неприятности. Возможно, за этим нет ничего — черноволосый калека просто человек, которого женщины находят отталкивающим. Они не способны оценить его значимость.

Король Генрих улыбнулся.

— Ну, ну, Роберт! Мы ведь не станем сразу преувеличивать, правда?

— Прошу прощения, мой король?

— Если я вот так сразу верну вам надзор над моим флотом, это будет немного слишком, вам не кажется? Я подумал, что запрягу вас вместе со вторым претендентом и посмотрю, кто из вас лучше проявит то, что в нем сокрыто.

Кэрью. Король хочет заставить его выступить против Кэрью. Конечно, он надеется, что Роберт снова проиграет и сделает из себя посмешище, но этого не произойдет. Чего бы ему это ни стоило, он сделает так, чтобы чаша весов склонилась в его сторону. Чем заманить Флетчера, он знал. Все продаются, даже гордый черноволосый. Что для одного деньги, а для другого — красивая женщина, то для него корабль, покачивающийся на волнах Темзы, готовый лишь наполовину.

— Ветер в Европе крепчает, — продолжал Генрих VIII. — Наш договор с Францией распадается, а император только и ждет возможности собрать союзников для войны против нас. Самое время серьезно заняться флотом. Что я когда-то унаследовал от своего отца? Жалкую кучку кораблей, пять устаревших лоханок. Эскадра, которую унаследует от своего отца мой Эдуард, будет в состоянии проучить испанскую армаду и сможет завоевать империю по ту сторону пролива, сделав наш остров королевой морей.

«Моя давняя мечта». Сердце Роберта гулко забилось.

— Чудесно, мой король. Как я уже говорил вам, на этот раз я не разочарую ни вас, ни принца Англии. — Горло было свободно, недуг отступил. Генрих Тюдор уверен, что Господь наконец-то на его стороне, и Роберт Маллах — не меньше.

По просьбе Роберта король позволил ему занять на пару дней комнату, в которой он жил прежде в резиденции Хемптон-корт.

— Мы все равно хотим видеть вас и вашу супругу на банкете, который устраиваем в честь крещения принца, — произнес на прощание король и тем самым окончательно доказал, что Роберт опять в милости. Теперь оставалось лишь снова завоевать еще одну-единственную крепость.

Роберт написал Джеральдине записку, которую передал ей вместе с двенадцатью кроваво-красными осенними розами редкого сорта.

Любовь всей моей жизни,
Твой боготворящий тебя супруг Роберт

через два дня будет крещен принц Эдуард, и король просит, чтобы мы присутствовали. К сожалению, мне необходимо остаться здесь, но ты отдыхай, береги себя и приезжай лишь послезавтра. Если для праздника тебе что-то нужно, не стесняйся и купи, поскольку время, когда деньги представляли для твоего супруга некоторую проблему, миновали. Знай же, что прошлой ночью ты так осчастливила меня, как никогда не был счастлив мужчина на этом острове.

Когда с этим было покончено, он направился к конюшням, попросил, чтобы ему показали черного жеребца Флетчера, и стал ждать перед его стойлом, когда вернется хозяин лошади. Ему пришлось стоять, прислонившись к деревянной дверце, пока не стемнело, но затем его терпение было вознаграждено.

Он ходил по-прежнему бесшумно и элегантно, хотя нога и беспокоила его.

— О! — вырвалось у него, когда в свете фонаря он увидел Роберта. — Вынужден просить вас сменить опору для своей спины на какую-нибудь другую.

«Усмехнись, обнажи зубы, как прежде», — заклинал его Роберт, но Флетчер не усмехнулся. Он потянулся к двери стойла, лицо его было спокойно.

— Ты ничего не должен делать, — произнес Роберт и тут же поправил себя: — Вы ничего не должны делать. Мне нужно поговорить с вами, и мне хотелось бы пригласить вас на бокал вина в свои покои, сэр.

К многочисленным выскочкам, возведенным в рыцарский ранг мясникам, торговцам и трактирщикам, заполонившим английский двор безвкусными павлиньими красками и ужасным английским языком, Роберт испытывал только презрение. Ему было противно обращаться к таким субъектам с уважением, но в случае с этим человеком он был твердо на это настроен. Даже если этот тип был бы хоть сто раз бастардом неаполитанского матроса, его благородство воспринималось, как естественное. Он умел носить одежду, как герцог, а те немногие слова, которые он произносил, звучали изысканно даже тогда, когда он был нагл и грязен.

— Раньше вы не называли меня сэром, и сейчас в том тоже нет нужды, — заметил он.

— С тех времен многое изменилось, — ответил Роберт.

На долю секунды Роберту показалось, что он увидел, как тот усмехнулся, блеснув зубами.

— Как вам будет угодно, — сказал он и потянул дверцу стойла на себя, чтобы лично взнуздать своего жеребца, словно конюх.

— Я сказал, что должен поговорить с вами! — воскликнул Роберт резче, чем ему того хотелось.

Флетчер обернулся.

— Неужели это действительно так необходимо, ваша милость?

— С Кэрью ты разговариваешь! — вырвалось у Роберта. — А со мной нет? Что я тебе сделал? Да, по моему приказу ты понес наказание, которое не должен был нести, но разве я не сделал все, чтобы облегчить его? Кроме того, я готов возместить все, что с тобой сделали. Я думал, у нас была общая мечта. А ты продаешь эту мечту такому идиоту, как Кэрью, только из-за того, что тебя пару раз незаслуженно наказали?

— Я никому не продаю мечту, — ответил тот. — Могу продать вам речные баржи, если вам нужны таковые. На верфи Саттонов вас отлично обслужат. Если нет, мне хотелось бы уйти.

И прежде чем Роберт успел взять себя в руки, желание прикоснуться к собеседнику взяло над ним верх. Он сомкнул руку на его плече.

— Дайте мне полчаса. Разве вы не должны сделать для меня хотя бы это?

Флетчер вывернулся.

— В долгах я разбираюсь мало. Но если вам так хочется поговорить со мной, что ж, я уеду на полчаса позже.

Мысль о том, чтобы говорить на конюшне, была противна Роберту. Вместо этого он буквально втащил упрямого парня в свои покои, где были готовы вино и закуски. В свете свечей стало видно, насколько тот худощав. Таким исхудавшим не должен выглядеть возведенный в ранг дворянина капитан флота. «Некоторых людей нужно подталкивать к собственному счастью», — подумал он почти с любовью и пододвинул к нему тарелку, где среди фиг лежали аккуратно разложенные кусочки ветчины.

— Ешьте. — Он улыбнулся. — Это приказ, и да поможет вам Бог, если вы его ослушаетесь.

Его гость и глазом не моргнул и к ветчине не притронулся.

— Я не у вас в подчинении.

— Боже мой, парень, чего ты от меня вообще хочешь?

— Ничего, — ответил он и повернулся, чтобы уйти.

Роберт набросился на него, схватил его за плечи и попытался развернуть к себе лицом. Железная твердость, на которую наткнулись пальцы, ошарашила его.

— Отпустите, — резко произнес мужчина, повернул голову и бросил на него взгляд, от которого тот попятился.

— Ты с ума сошел?

— Вполне возможно, — холодно ответил Флетчер. — У меня всего одна здоровая нога. Если я попытаюсь сбежать от вас, то безнадежно проиграю. Это делает меня опасным, не так ли?

— Боже мой, я же ничего не хотел тебе сделать!

Он пожал плечами.

— Это всегда не так-то просто решить. С волком то же самое. Лучше всего его не трогать, тогда опасности никакой.

— Хорошо. — Усилием воли Роберт заставил себя собраться и сел на свое место. — Я верну себе пост смотрителя королевского флота, — произнес он, налив в бокал вина. — Я хочу, чтобы мы снова работали вместе. И поскольку я знаю, что значит для тебя развитие кораблестроения, я уверен, что ты этого тоже захочешь. Ты не глупец. Ты и сам понимаешь, что с Кэрью ты не добьешься того, чего хочешь.

Флетчер стоял у двери прямо, со скрещенными за спиной руками и молчал.

Роберт говорил, как одержимый бродячий проповедник, рассказывал ему, как он может воспользоваться своим положением и завоевать расположение короля, как их мечты об английском флоте будут обретать очертания. Он распылялся, бегал взад-вперед по комнате, пел, как соловей. Флетчер не отвечал. Что бы он ни бросал ему, чем бы ни манил, Флетчер стоял со скрещенными на груди руками и молчал.

В какой-то момент Роберт остановился напротив него.

— Поговорите со мной!

— Мне нечего сказать, — ответил Флетчер.

Роберт ударил его по губам. Тот не шелохнулся, испугался только он сам. Он не хотел этого, но вдруг ему показалось, что он понял, почему сделал это.

— Проклятье, почему ты никого к себе не подпускаешь? Если ты не понимаешь, почему всю жизнь тебя порют, я скажу тебе. Потому что ты отвергаешь тех, кто хочет прикоснуться к тебе, пока им не приходит в голову ничего лучше. Я не желал тебе зла. Напротив. Я предлагаю тебе стать моим партнером, разделить со мной работу, в том числе если она будет касаться «Мэри Роуз». Сегодня вечером мне хотелось сидеть и пить с тобой, как поступают люди одного круга.

— Мы не одного круга, милорд.

— Ты рыцарь, я граф. Пока ты не хочешь жениться на моей дочери, сейчас это не имеет значения. У меня нет дочери, а ты не собираешься жениться, так в чем же проблема?

— Не знаю, в чем ваша, милорд. У меня их нет, и я хотел бы уйти.

— Ты останешься здесь! — Роберт снова подскочил к нему, снова замахнулся, но удержался, схватил его обеими руками за плечи. — Отлично, — произнес он, — ты на меня зол, и, с твоей точки зрения, ты, вероятно, считаешь, что имеешь на это право.

— Не трогать, — прошипел Энтони.

У Роберта опустились руки. Обессиленный, как после огромного физического напряжения, он отступил, опять наполнил свой бокал.

— Не то чтобы я не понимал твоего гнева, — произнес он. — Клинк, конечно, не дворец, а надсмотрщики не в замшевых перчатках ходят. То, что я не мог помочь тебе во время допросов, хотя и боялся потерять наши планы, ты должен понимать. После я не жалел средств, чтобы избавить тебя от неприятностей. Если тебе все же что-то досталось, я готов возместить ущерб. А теперь давай забудем о былом и приступим к работе.

Энтони медленно, очень медленно обернулся.

— Я не уверен, что понял вас правильно, милорд.

— Боже мой, прекрати называть меня «милорд»!

— Как будет угодно, мой граф.

— Не перегибай палку! Что, черт тебя подери, ты не понял?

— Вы хотите, чтобы я не работал на Джорджа Кэрью, а снова работал на вас?

— Вот именно, этого я и хочу. Я хочу, чтобы у нас все было, как прежде, когда мы строили «Леди Джеральдину», — двое мужчин, один корабль, одна мечта. Что же может этому помешать? То, что есть у нас общего, не сможет дать тебе такой слабак, как Кэрью.

— Отлично, — ответил Флетчер. — А мои маленькие неприятности вы готовы мне возместить, не так ли?

— Я же пообещал. Скажешь мне, где тебя прижали, а я позабочусь о том, чтобы не оказалось, что ты зря терпел.

Он подошел, чтобы похлопать его по плечу, но тот увернулся. Роберту снова показалось, что он увидел, как сверкнули его зубы, но затем лицо его вновь застыло.

— Благодарю за щедрость, — произнес он и слегка поклонился.

— Оставь это.

Энтони спокойно принялся развязывать ленты и расстегивать пряжки на жакете. Он снял с себя жакет, расправил на руке, осторожно положил на табурет. У Роберта перехватило дыхание, когда тот принялся расстегивать рубашку на груди и воротничок. Не успел он воспротивиться, как его гость уже стянул ее с себя через голову и положил поверх жакета. Снова выпрямился и, не шевелясь, встал в свете свечи с обнаженным торсом.

Роберт закрыл рот руками. Мужчина стоял, повернувшись к нему левым боком, и он видел половину груди и живота, а также половину спины. Пояс и штаны соскользнули с излишне стройных бедер, частично обнажив их. Блестящая кожа, гладкая и шелковистая, словно Господь подошел к ее созданию с особой любовью, имела оттенок, который почти не встретишь в Англии, — золотисто-бронзовый. На боку, там, где бедро переходило в талию, красовался кроваво-красный шрам размером с ладонь, похожий на клеймо. Вокруг него теснились шрамы помельче, а начало ягодиц было испещрено белыми полосками уже заживших ран.

Роберт хотел приказать ему снова одеться, но из горла не вырвалось ни звука, не было даже икоты. Его взгляд скользил по жилистой спине, изборожденной паутиной шрамов. Он достаточно часто видел, во что превращается спина человека после наказания плетью, но такого ужаса ему не доводилось видеть никогда. Истязания, которым подвергся Энтони, были невообразимы. На груди, ребрах и плоском животе кожа была изрыта ссадинами и клеймами, а под шеей виднелись глубокие рубцы, как от шипов вилки еретика.

Смотреть на тело мужчины было настолько больно, что Роберта скрутило. Как один человек мог причинить другому нечто подобное? И почему именно этому, несмотря на все деньги, которые он платил? Потому что он другой, не такой, как остальные? Потому что его инаковость пугает людей?

Роберт тут же осознал, что вся эта жестокость досталась бы ему, если бы Энтони не встал между ним и палачами. Ему стало дурно. Затошнило, горло словно выворачивалось наизнанку.

Флетчер подошел к нему, на ходу подхватил рубашку, набросил ее на себя. Поднял голову Роберта, подставил ему тарелку с ветчиной. Роберта стошнило прямо на поблескивавшее розовым мясо. Когда тошнота прошла, Флетчер помог ему сесть, дал ему еще один бокал вина, а затем отошел, чтобы набросить жакет.

— Я не знал этого, — прошептал Роберт. — И я никогда этого не хотел. Вы поэтому перестали посылать мне материал и отвечать на мои записки? Потому что эти варвары замучили вас до полусмерти… из-за меня?

Флетчер ничего не сказал.

— Я посылал этим людям деньги, — говорил Роберт скорее себе, чем ему. — Полмира уверяли меня, что, когда закончатся допросы, нужны лишь деньги, чтобы они оставили пленника в покое. Я не должен был верить, я должен был убедиться своими глазами. Простите меня, сэр. Прошу вас, простите меня.

— Это бесполезно, верно? — спокойно спросил Энтони.

— Просить прощения? Почему?

— Я думаю, что есть лишь два варианта. Либо человек простил и так, и тогда просить незачем. Либо не простил. И тогда тем более не стоит.

— Скажите мне, какой из этих вариантов мой? — взмолился Роберт.

И Флетчер наконец-то усмехнулся, обнажив в улыбке зубы.

— Нет, милорд.

— Вы не станете работать на меня, я правильно понял? Вы останетесь с Кэрью, чтобы отомстить мне, а я не могу вас в этом даже упрекать.

— Я не работаю на мастера Кэрью, — равнодушно ответил он.

— Нет? Но ведь вы встречались с ним…

— Мы оба командуем кораблями во флоте лорда Дадли, — произнес Флетчер. — Мастер Кэрью попросил меня помочь ему составить план, который потребовал от него король.

— Но мне вы не станете помогать снова, верно?

Энтони молчал. И лишь через некоторое время, нахмурив брови, пристально посмотрел на Роберта.

— Для вас это так важно?

«Да! Да! Да!» — хотелось крикнуть Роберту, но он запнулся.

— От этого зависит мое будущее, — признался он. — Но мне стыдно просить вас об этом после случившегося. Хотя больше всего для меня важно исправить для вас то, что с вами сделали.

— Это кажется вам омерзительным, нет? При виде моего тела вас выворачивает наизнанку.

Роберт кивнул.

— Вы знаете, что кажется омерзительным мне? От чего меня выворачивает наизнанку?

Роберт покачал головой.

— Вид моей «Мэри Роуз», — сказал Флетчер. — То, что вы с ней сделали. Мне просто немного припалили зад, и я от этого не умер. Но к моему кораблю вы пристроили палубу там, где ее быть не должно, и тем самым сломали ей хребет.

— Ведь вы говорили, что она может быть двупалубной, — пробормотал Роберт, пытаясь превозмочь шум в голове.

— Верно. Но ей нужен был хирург, а не мясник. Вы обещали мне, милорд. Вы сказали, что я должен молчать, чтобы вы могли присмотреть за моим кораблем.

— Мастер Флетчер! — воскликнул Роберт и вскочил на ноги. — Энтони. Я обещаю, что верну ее вам. Я не смогу сделать это без вашей помощи, и пройдет много времени, прежде чем я снова завоюю доверие короля. Но с вами я смогу вернуть ее и, клянусь вам жизнью своей жены, если король во второй раз позволит мне модернизировать «Мэри Роуз», я всю ответственность передам вам. Я не стану вам мешать, оставлю вас с ней наедине. Вы этого хотите больше всего на свете?

— Да.

— Значит, вы это получите. Я буду бороться за это всеми средствами, а до тех пор позвольте мне сделать для вас то, что я могу.

Если вы больше не хотите выходить в море, я скажу королю, что вы нужны мне на верфи в качестве корабела.

— Мне нравится ходить в море, — ответил Флетчер. — Большую часть я провожу в мастерской плотника, а затем, возвращаясь домой, работаю на верфи у своего друга. Никому не нужно для меня ничего делать. Но корабль нужно вытащить из воды, иначе он развалится.

Роберт кивнул.

— Я завтра же займусь этим вопросом. А вас прошу считать мою верфь в бассейне реки своей. Позади у меня тяжелые времена, но как только появятся деньги, я предоставлю в ваше распоряжение все, что вам потребуется, чтобы вы могли полностью посвятить себя своим планам.

— Вы приятный человек, милорд, — произнес Флетчер, помолчав. — Вы уверены, что хотите этого? Возможно, вы берете в дом черта.

— Я буду рад ему, — ответил Роберт. — Я попрошу вас только об одном: избегайте моей жены. Не знаю почему, но вы ей не нравитесь.

— Это не составит труда. Мне она тоже не нравится. Доброй ночи, милорд.

— Доброй ночи, — произнес Роберт. Когда Энтони уже открыл дверь, он крикнул ему вдогонку: — Я хочу, чтобы вы знали: я хотел бы обнять вас, но не делаю это лишь потому, что вам неприятно.

На мгновение ему показалось, что тот ошарашен, лицо его стало открытым и юным.

— Думаю, что могу позволить себе воспользоваться фразой моего друга, — произнес он затем. — Считайте, что я вас обнял, милорд.

И с этими словами он ушел.

На следующий день приехала Джеральдина. Она не стала спать с ним еще раз, показалась Роберту какой-то больной, плакала во сне. Лежа рядом с ней и робко гладя ее плечо, он услышал, как она отчаянно шепчет чье-то имя:

— Франческа, Франческа.

Он не знал никого с таким именем, но она выкрикивала его, словно умоляя кого-то. Если ей вскоре не станет лучше, нужно будет позвать врача. Может быть, снова нарушилось равновесие соков в организме, поскольку Джеральдина опять мерзла — как и во время болезни.

Но ощущение счастья не покинуло Роберта. Напротив. Один-единственный раз Джеральдина в отчаянии пришла к нему, позволила ему быть рядом. Вопреки обыкновению, она не ходила на банкеты и танцы, проводила большую часть времени в его покоях. Единственные люди, с которыми она говорила, были он сам и Давид, нидерландец, которого он уступил ей в услужение. Его она гоняла с поручениями по дворцу, но в остальном практически ничего не делала.

Джейн Сеймур, новая королева, которую Генрих VIII всячески восхвалял и называл любовью всей своей жизни, на крещении сына не появилась, что было в соответствии с обычаями. Но не показалась и позже, нездоровье, связанное с родами, продлилось дольше обычного.

— Это просто слабость, пройдет, — заверяли друг друга дамы в коридорах. — Говорят, она рожала пять дней, неудивительно, что бедняжке нужен покой.

Роберт снова ждал в коридоре, чтобы донести просьбу до своего короля. Но сегодня король остановился охотно, попросил свиту подождать, чтобы выслушать, что скажет ему подданный. А тот попросил перевести «Мэри Роуз» в сухой док Портсмута и поручить просмолить ее заново, чтобы она не портилась в воде.

Король рассмеялся.

— Сухой док в Портсмуте — за этим стоит ваша горячая черная голова, верно? Мы сами симпатизируем этому парню, но поговаривали, будто он был среди мальчиков великой шлюхи.

— Его интересует лишь кораблестроение, — произнес Роберт. — Я за этого человека готов поручиться двумя руками, Ваше Величество.

— А «Мэри Роуз» вы должны были получить только тогда, когда проявите себя.

— Само собой разумеется, Ваше Величество. Мы не будем говорить о модернизации, пока Ваше Величество не будут довольны нами. Сначала же речь идет лишь о том, чтобы сделать корабль мореходным и предотвратить его дальнейшее разрушение.

— Хорошо, хорошо, — проворчал король, улыбнувшись, и потрепал Роберта по плечу. — Я слышал, что послы императора болтают, будто мы держим наши корабли в неподобающем состоянии. Ради нашего Эдуарда сделайте то, что считаете нужным. Но ведите себя хорошо, слышите? И сегодня вечером непременно как следует потанцуйте!

Роберт передал известие, словно подарок, позаботился о том, чтобы Флетчеру выправили все необходимые для перевода документы. После он заставил его поехать с ним в бассейн и посмотреть корабль. Гордый четырехмачтовик выглядел будто больная старуха, но он обязательно поправится и расцветет невиданным цветом.

— Что вам видится насчет нее? — спросил Роберт.

— Я оставлю свои мысли при себе. Как мужчина на брачном ложе.

Роберт осторожно толкнул его локтем в бок.

— Да ладно вам. Не будьте таким зазнайкой. Я ведь не спрашиваю подробностей, мне просто хочется разделить с вами мечту о ней.

Флетчер не смотрел на него, его взгляд был устремлен на «Мэри Роуз».

— Я хочу, чтобы в Англии не было мужчины, который не знал бы ее имени, — произнес он. — Ни сегодня, ни через пять сотен лет.

Когда Роберт вернулся во дворец, обычно такие оживленные коридоры были погружены в глубокое молчание. Ему показалось, что за одной из дверей он слышал приглушенные всхлипы, а его слуга, который должен был помочь ему переодеться к ужину, огорченно покачал головой.

— Банкет отменили, милорд. Наша добрая королева Джейн скончалась час назад.

Джеральдина ждала его в своей спальне. Она лежала в постели под горой одеял, но не спала.

— Роберт, — сказала она, едва он вошел. — Я должна тебе кое- что сказать.

Он присел на край кровати, наклонился, чтобы поцеловать ее.

— Я уже знаю, мой ангел. Это ужасно грустно, не правда ли?

— Я не о королеве, — произнесла она и отвернулась. — То, что я должна сказать тебе, не покажется тебе ужасно грустным, потому что ты хотел этого, как одержимый. Думаю, сейчас ты закричишь от радости и бросишься мне на шею, а потом купишь мне сладкого вина и засахаренных слив.

 

23

Фенелла

Конец лета 1539 года

«Casa Francesca» — так они назвали построенный на соседнем участке дом, где ухаживали за стариками и больными. В честь Франчески да Римини и Франческо Петрарки. Однако жители Портсмута отказывались использовать заморское название и величали его «Домом бессмертных».

— Кто бы ни отправился умирать в этот дом, — шутили они, — его не выносят оттуда ногами вперед, нет, он остается вечно живым.

В этой дружеской насмешке была доля истины. В «Casa Francesca» было место для десятерых страждущих, о которых заботились до самой смерти, но дом постоянно был переполнен, потому что никто не умирал.

— Должно быть, все дело в том, что ухаживаешь за ними ты, — говорила Фенелла Лиз, которая с помощью семьи и нескольких добровольцев неустанно ухаживала за больными.

— Да брось, — отмахивалась Лиз. — Это все Саттон-холл. Говорить так — богохульство, но действительно, всякий, кто входит туда, как будто получает вечную жизнь на земле.

— Это не богохульство, — возражала Фенелла. — Как бы Господь справлялся с нами, не будь у него чувства юмора?

Кроме того, Лиз была совершенно права: все ждали, что отец Бенедикт и Летисия Флетчер умрут в течение нескольких месяцев, но они жили и жили, ели, пили, ругались или молчали. Мать Фенеллы, которая всю жизнь была женщиной болезненной, уже не первый год совершенно не жаловалась на здоровье. Из-за сэра Джеймса они тревожились весь последний год, поскольку обычно такой бодрый мужчина, казалось, превращался в развалину прямо на глазах, но неделю назад он уехал в Лондон вместе с тетушкой Микаэлой навестить Джеральдину и ее семью. Перспектива увидеть внука, на которого он не смел и надеяться, взбодрила его.

Тетушка ехать не хотела, но сэр Джеймс не давал ей покоя.

— Ты ведь хочешь хоть раз обнять свою внучку, которой теперь уже год исполнился, — заявил он.

— Она не моя внучка! — почти в ужасе воскликнула Микаэла.

Сэр Джеймс рассмеялся.

— Я бы не судил так строго, Мика. Разве в этом доме знают, кто тут чей.

— Я знаю! — сверкая глазами, заявила та, но в конце концов согласилась сопровождать его.

Впервые сэр Джеймс не скрывал того, что едет к дочери. Сильвестр был зол, но Фенелла отчитала его:

— Почему твой отец должен отказаться от дочери и внучки? Малышка едва не умерла при рождении, он ужасно рад, что она жива, неужели ты этого не понимаешь?

— А кто сказал, что она едва не умерла при рождении? — насторожился Сильвестр.

— Твой отец говорил, что она родилась на два месяца раньше срока и была очень крохотной.

— Негодяй, зачавший ее, тоже крохотный! — рявкнул Сильвестр. — И Джеральдина тоже была крохотной, когда родилась, но никто не говорил, что она едва не умерла. Это я едва не умер.

Фенелла невольно рассмеялась, хотя любая мысль о Джеральдине Саттон тревожила ее до глубины души.

— Хватит ругаться, отец Бенедикт делает это гораздо лучше, чем ты. От меня-то не стоит скрывать, что ты тоскуешь по сестре и не прочь познакомиться с племянницей. Знаешь что, Сильвестр? Ты должен поехать за ними вдогонку.

Черты лица его ожесточились.

— Ни в коем случае.

— Твой отец будет рад.

— Мой отец знает, что это невозможно, — отрезал он. — Да, ты права, я не перестаю тосковать по Джеральдине. После того как Маллах избил ее, я надеялся, что она вернется сюда. Я был готов примириться с Маллахом и остальным миром. Но она решила остаться с животным, которое унизило ее, а маленькое существо, которое они почему-то назвали Франческой, — ребенок Маллаха. Да, я не прочь познакомиться с племянницей, но я не хочу обидеть Энтони, переступив порог дома Маллаха. Если бы не Роберт Маллах, возможно, у моего друга была бы своя собственная дочь.

— У твоего друга Энтони есть дочь, — ответила Фенелла. — Ее зовут «Мэри Роуз», и, насколько тебе известно, он сейчас как раз перевозит ее в сухой док Портсмута. Я сомневаюсь, что он мечтает еще о какой-то там дочери.

Фенелла уже не верила в то, что этот день настанет. После смерти королевы Джейн взбесившийся король слепо крушил все вокруг и отозвал уже данное разрешение на то, чтобы перевезти «Мэри Роуз» из Темзы в Портсмут. Но Энтони и Роберт Маллах не сдавались, продолжая бороться за это.

В конце концов на помощь им пришло перемирие между Францией и кайзером. Англия готовилась к войне, и король не смог устоять перед планами развития флота, которые они представили. Три дня назад он неожиданно разрешил Энтони доставить «Мэри Роуз» в Портсмут. Для начала только с той целью, чтобы устранить нанесенный водой вред, но Энтони был рад и этому. Он знал, что в течение ближайших нескольких месяцев корабль будет в безопасности, и это давало ему время для дальнейшей борьбы.

— Твой друг Энтони — счастливый человек, — сказала Сильвестру Фенелла. — Ты бы видел его сегодня утром, когда он уезжал. Ты хоть раз слышал, чтобы он насвистывал песенку?

— Нет.

— А я — да.

— У него нет слуха.

Фенелла рассмеялась.

— Ты готов заявить об этом?

— А ты, Фенни? — Он с сомнением посмотрел на нее. — Ты можешь назвать себя счастливой женщиной, если венец счастья, который моя сестра получила от живодера, остается для тебя недосягаемым?

— Я не хотела бы поменяться местами ни с твоей сестрой, ни с кем другим, — ответила Фенелла. Она закрыла глаза, представила Энтони и почувствовала на языке и нёбе жар, с которым он поцеловал ее перед отъездом, — словно ему было всего семнадцать. Волосы у него отрастали. Голова болела реже, живот по большей части не тревожил, и иногда ночью он спал без стонов, почти не просыпаясь. Когда он вернется домой со своей «Мэри Роуз», пюпитр в кабинете будет завален его рисунками и заметками. Он будет проводить в Портсмуте все время, которое выделит король, и она сможет всякий раз, когда зашевелится голод, побежать в кабинет или в доки, чтобы украдкой сорвать поцелуй с его губ. Да, она счастливая женщина. Жизнь — непростая штука. Но богатая.

— Фенелла, — произнес Сильвестр. — Мой друг Энтони не счастливый мужчина, даже если он фальшиво насвистывает и уезжает флиртовать со своим кораблем. Мой друг Энтони — храбрый мужчина, который научился долго терпеть. Но я боюсь того дня, когда он не вытерпит.

Перед ее внутренним взором невольно промелькнули картинки дня смерти Ральфа.

— Как же отвратительно ты выражаешься! — набросилась она на Сильвестра. — Что ты хочешь этим сказать? Что в душе у Энтони таится непредсказуемый зверь?

— Ты знаешь, что я никогда ничего подобного не сказал бы, — ответил он. — Я хотел объяснить тебе, почему я не общаюсь с Робертом Маллахом, и неважно, сколько воды унесла Темза.

— Энтони с ним общается.

— Если бы я мог помешать ему, я бы это сделал. Ты знаешь, как часто в моей душе возникает желание запереть этого человека и защитить его от самого себя?

Фенелла рассмеялась и прижалась к нему.

— Он вырос, Силь. Не ему, а тебе обязательно был нужен ребенок, и мне от всей души жаль, что твоя племянница лишается такого чудесного дяди.

Сильвестр, который на вид казался спокойным и мягким, словно Солент июньским утром, мог быть упрямее барана. Фенелла знала, что в таком случае с ним больше не о чем говорить, и пошла в свой «Дом бессмертных», чтобы помочь Лиз кормить больных.

Но время бессмертия миновало. Во второй половине дня в ворота постучали. Лиз и Фенелла повесили табличку, сообщавшую, что больше больных не принимают, но большинство тех, кто нуждался в помощи, читать не умели и не знали, куда им еще идти. Роспуск монастырей и приютов закончился, и больные, старые и нищие болтались по стране, сбиваясь в отчаянные стада.

Лиз пошла к двери, чтобы посмотреть, кто там. Фенелла, услышав взволнованный голос, тоже пошла к двери. Запыхавшаяся женщина, которая стояла на пороге, была вне себя от страха. На руках она держала маленькую девочку, без сомнения дочь, висевшую на ней, словно мокрый мешок. Единственным признаком жизни в ней были тяжелое дыхание и пот, градом катившийся по лицу. Воняло от нее ужасно.

— Пожалуйста, возьмите мою Энни, — взмолилась она. — Пока она поправится, это же ненадолго. Грег Бишофсвирт говорит, что в таком состоянии он не хочет держать ее под своей крышей, но у нас здесь совсем нет родственников. Ей просто нужна постель на пару дней, она крепкая, а ухаживать за ней я могу и сама.

Теперь Фенелла узнала женщину. Она работала в «Морском епископе» разливальщицей и сама растила дочь. Она увидела, как Лиззи улыбнулась своей милой улыбкой, приоткрыла дверь сильнее, чтобы впустить мать и дочь. Одним прыжком она оказалась между ними, захлопнула дверь, оставив лишь щель.

— Вы не можете остаться, — сурово, так что у самой сжалось сердце, произнесла она. — Вы сами это знаете.

— Но куда же нам идти?

— Возвращайся к Грегу и скажи ему, чтобы он принял вас обратно. Поскольку твоя дочь болела в его доме, все равно уже поздно. У твоей девочки потливая горячка. Если мы ее примем, люди здесь у нас перемрут, как мухи. — С этими словами она схватила Лиз за руку, грубо потянула ее прочь от женщины и ее дочери. Впрочем, возможно, все равно уже было поздно.

Эпидемии потливой горячки проходили каждые пару лет, оставляя на городах и деревнях борозды, словно на свежем поле. Если болезнь пришла в Портсмут, к вечеру в каждом третьем доме будут оплакивать умерших. Тот, кто переживет первую ночь, может надеяться, что удастся выздороветь, но большинство умирало сразу после начала болезни.

«Великий Боже, — молилась про себя Фенелла, повторяя только эти два слова. — Великий Боже». Она вспомнила, что мать Сильвестра умерла от этой болезни. Единственное, в чем им повезло сейчас, так это в том, что сэра Джеймса, тетушки Микаэлы и Энтони не было дома. Люк был на верфи. Они пошлют ему записку, чтобы оставался там и не пускал рабочих на ночь в город.

Ей казалось бесчеловечным прогонять женщину, но у нее не было выбора. Увидев растерянное лицо Лиз, она встряхнула девушку.

— Мы отвечаем за тех людей, которые в доме, Лиз. Если мы притащим сюда горячку, в такой тесноте не выживет никто.

О страхе за собственную семью она ничего не сказала и отослала девушку под каким-то предлогом в Саттон-холл.

Едва Лиз ушла, как явился Сильвестр. Увидев его расстроенное лицо, Фенелла вскрикнула:

— Что случилось?

— Ханна, — только и ответил он.

Дни бессмертия миновали. В доме была смертоносная болезнь, и Фенелла могла думать лишь об одном: «Только не Сильвестр. Господи, смилостивься над нами, не забирай у нас Сильвестра».

Тому, кто был заражен потливой горячкой, сначала приходилось терзаться необъяснимыми страхами, затем он начинал мерзнуть, заползал под одеяло и чувствовал слишком сильную слабость, чтобы подняться. В таком состоянии больной проводил примерно час, а затем по всему телу выступал обильный пот. От боли голова едва не раскалывалась на части, сердце стучало как бешеное, нападала невообразимая жажда, но больной не мог удержать в себе ни капли воды. И спустя несколько мучительных часов наступала смерть — как избавление, непостижимая для родственников, для которых утром мир был еще целым.

Как и всегда, вечером Лиз начала обход трех стариков и выбежала из комнаты Летисии Флетчер с залитым слезами лицом.

— Она заболела! Несчастная Летисия заболела.

Попытки защитить Лиз были уже бессмысленны.

— Попробуй влить в нее слабого пива, даже если будет плеваться, — посоветовала Фенелла. — От каждой капли ей будет легче. Растирай ей лицо и руки-ноги холодной водой, помогай во всем. Больше ты ничего сделать не сможешь.

Фенелла открыла дверь в комнату своей матери и увидела, что та сидит у окна, пользуясь последним светом угасающего дня, чтобы заняться шитьем.

— Ты себя хорошо чувствуешь? — поинтересовалась дочь.

— Как я могу чувствовать себя хорошо? — тут же принялась причитать мать, как обычно. — Мое единственное дитя живет с мужчиной, который самым постыдным образом женился на другой, а дьяволенок-ублюдок чернобровой Летисии хочет утащить ее за собой в пекло. Погода становится отвратительнее день ото дня, сырость пробирает до костей, а ты спрашиваешь, хорошо ли я себя чувствую?

— Я люблю тебя, — произнесла Фенелла, от облегчения заливаясь слезами. — Сегодня вечером мы не будем накрывать стол внизу, я тебе принесу ужин попозже. Что же касается остального, то погода бывала и хуже, Сильвестр в жизни ничего постыдного не сделал, а мой Энтони — ублюдок не дьявола, а священника, и виноват в этом священник, а не он. Но ты не переживай, я знаю, что ты этого в жизни не запомнишь.

«Я говорю, словно воду лью», — осознала Фенелла. От звука собственного голоса становилось не так страшно. Она осторожно прикрыла дверь и возблагодарила Господа за то, что тот пощадил ее мать. Но что с матерью Энтони? Она умрет, а Энтони нет здесь, чтобы получить ее благословение. Ну да она все равно не благословила бы его. Когда он бывал дома, то заботился о ней, поскольку считал это своим долгом, но она никогда ни малейшим жестом не дала ему понять, что испытывает к нему хоть какую-то толику тепла.

Ей вспомнилось то, что он когда-то рассказал ей о Ральфе: мать не ухаживала даже за своим любимым первенцем, бросив его на попечение нелюбимого ублюдка. Фенелле стало тошно от мысли о двух мальчишках, которые утешали друг друга, чтобы не так бояться смерти, а их потом стравливали снова и снова.

«Почему Летисия Флетчер обманула своего мужа со склочным священником, если не любила его? А если любила, то почему ненавидит ребенка, плод этой любви?»

И тут до Фенеллы дошло. Что, если священник изнасиловал Летисию, как пытались изнасиловать ее приспешники Кромвеля у ворот «Domus Dei»? Быть может, Энтони чувствовал ненависть обоих родителей, потому что был ребенком, родившимся от изнасилования?

«Почему мы должны расплачиваться за то, что родились на свет иначе, чем хотелось нашим родителям? — стучало в голове. Разве хоть у кого-то из нас была возможность выбрать, у каких супругов родиться, какого пола, при каких обстоятельствах?» Она сердито вздохнула и выпрямилась. «Но мы здесь, — сказала она себе. — Привет, гора. Мы — Фенелла Клэпхем и Энтони Флетчер. И пусть мы сто раз были нежеланны в этом мире, мы не позволим прогнать нас отсюда. Ни родителям, ни королевским капризам, не говоря уже о проклятой потливой горячке».

Фенелла открыла следующую дверь и увидела, что священник, обычно сидевший за пюпитром, лежит на полу, свернувшись калачиком. От пота кожа на его лысой голове блестела, из носа шла кровь, а руки сжались в кулаки. Во рту у женщины пересохло. Ей придется ухаживать за этим мужчиной, несмотря на все то, что она о нем знала. Энтони не хотел бы, чтобы его отец, который, как ему казалось, любил его, умирал в одиночестве и без ухода. Эта мысль придала ей сил.

— Я пришла помочь вам, почтенный отче, — произнесла она. — Вы заболели, но есть возможность облегчить ваши страдания.

«Я не брошу твоего отца в беде, любимый. У него будет все необходимое, как если бы ты сам был рядом с ним, и я приму благословение, которое он захочет тебе дать».

Священник умирал тяжелой, мучительной смертью. Не из-за телесных страданий, которые он принимал безропотно, а потому, что мучилась его душа. Фенелла послала за духовником из церкви Святого Фомы, который совершил над ним церковный обряд, но, похоже, легче ему от этого не стало.

— Мальчик мой, — плакал он в залитую потом подушку. — Боже милостивый, мальчик мой.

— У него все в порядке, — говорила Фенелла. — Он едет домой. К вам. Хотя, наверное, уже не успеет.

Отец Бенедикт скрючился и заплакал.

— Наступило время дьявола. Оно его сломает.

— Он крепкий и гибкий. Это очень хорошая смесь. Он справится, почтенный отче.

Лицо священника скривилось в гримасе.

— Если кто-то рожден во грехе, это еще не значит, что он достанется дьяволу, — бормотал он. — Раньше я так и думал, но мой мальчик научил меня, что это не так.

Фенелла сомневалась, что кто-то мог чему-то научить этого упрямого фанатика. Взяла его худые, словно птичьи лапки, руки, погладила их.

— Я хочу увидеть его еще раз. — Священник снова заплакал. — Я хочу сказать ему: будь силен, выдержи время дьявола. На твоих плечах отцовские грехи, но свой путь выбираешь только ты сам. Не сворачивай с прямого пути. Будь так же крепок, как тогда в моем кабинете, — как бы ни искушал тебя дьявол.

Он жалко всхлипывал. Фенелла положила его голову себе на колени.

— Я все передам ему, — пообещала она. — Каждое слово.

— Твои родители грешники, — всхлипывая, бормотал отец Бенедикт. — Но ты настоящий, честный англичанин, которым мог бы гордиться любой отец.

Его похожая на когтистую лапу рука пыталась дотянуться до ночного столика, но он был уже слишком слаб. Фенелла взяла лежавший там предмет, истертые четки из деревянных бусин, вложила их в пальцы умирающего. Подобные символы папства были сейчас под запретом, но отец Бенедикт боялся вечного проклятия гораздо больше, чем земного правосудия. Взгляд его водянистых глаз умолял ее, когда она вкладывала ему в руку четки.

— Хорошо, — пообещала она. — Я передам ему. Отдыхайте.

Фенелла держала его, а всхлипы становились все суше, его тощее тело тряслось в лихорадке. Ей казалось, что его душе пришлось пройти через жестокие испытания: он бил своего сына, чтобы защитить его от искушений мира, посылал человеку, который не мог верить в Бога, четки, но никогда не обнимал его и никогда не говорил, что любит. А теперь было уже поздно.

— Я все ему передам, — снова пообещала она. — Он не лучше вас умеет говорить важные слова, но он вас очень любит.

Черты лица умирающего разгладились. И тут же сквозь стену донесся хриплый крик. Летисия Флетчер. Может быть, она борется со смертью, может быть, Фенелле нужно дать священнику возможность попросить прощения у женщины? Поглядев на него, она отказалась от этой идеи. Времени больше не было. Короткие судороги, в которых корчился старик, были предсмертными. Она еще раз смочила ему лоб, а затем обняла и сидела с ним, пока он не умер.

Фенелла не знала, сколько прошло времени, но свечи полностью догорели. Она выглянула в окно и утвердилась в своей догадке: занималась заря. Она тщательно омыла тело отца Бенедикта, надела на него свежую ночную сорочку, положила на чистые простыни. Любой врач посоветовал бы ей сжечь простыни и окурить комнату, но это было бессмысленно. Болезнь давно уже пустила корни в этом доме. Она заберет все, что ей понравится, и только потом пойдет своей дорогой.

«Только не Сильвестр, милостивый Боже, не отнимай у нас Сильвестра».

Она хотела посмотреть, как там они с Ханной. Когда она открыла дверь, то увидела Лиз, выходившую из соседней комнаты. Фенелла зажгла новую свечу, и в ее свете увидела мокрое лицо Лиззи.

— Это так грустно, Фенелла. Так грустно.

— Старая Летисия умерла? — Ей еще нужно будет сказать Лиз, что ее мать тоже заболела.

Девушка покачала головой.

— Еще нет. Но уже скоро. Я шла за тобой, Фенелла.

— За мной? Но ведь она разговаривает только с тобой.

— Я подумала, что ты можешь сказать ей, что Энтони прощает ее, — выдавила из себя Лиз и жалобно всхлипнула.

Фенелла поняла. Для умирающей, которая жила ужасной жизнью на протяжении вот уже тридцати лет, это была бы ложь из жалости. Но могла ли она сделать это? Энтони имел право не прощать мать. Она не вступилась, когда ее муж стравливал ее сыновей. Не возмутилась, когда один мучил и унижал другого, пока не лопнуло терпение. Она не возмутилась, когда ее семилетнего сына упекли в темницу как убийцу, когда стражники били его по голове, когда люди на улицах кричали: «Повесить его!» Когда ее сын плакал от страха перед смертью, с ним был Сильвестр, а не она.

«Милостивый Боже, не отнимай у нас Сильвестра. Пока Сильвестр окутывает нас своей любовью, словно зимним плащом, мы выдержим все».

— Мне очень жаль, Лиз, — сказала она. — Я могу пойти с тобой и помочь тебе, но я не могу лгать.

Лиз устало кивнула.

— Я так и думала. — Она взяла Фенеллу за руку. — Мне ее так жаль, у нее была такая ужасная жизнь.

— А ее сыновей, Лиз?

Девушка кивнула сквозь слезы.

— Она рассказывала мне, как это было. Как ее муж сбросил его с лестницы, чтобы она перестала любить его.

— Кого?

— Энтони. Которого она… родила во грехе. Ее муж мог прогнать ее или потащить в суд, но он оставил ее у себя, чтобы защитить от скандала собственного сына. А когда он однажды увидел, как она гладила своего мальчика по голове, то не выдержал. Отнял его у нее, закричал: «Я стерпел, что ты позволила сделать себе ублюдка! Я стерпел, что ты его родила! Но я не потерплю, чтобы ты любила его». И с этими словами сбросил его с лестницы. Он должен был сломать себе шею, но сломал только ногу, а на голове была маленькая ранка, которая быстро зажила. После этого Летисия не осмеливалась больше прикасаться к нему. Она сидела на стуле и не шевелилась, чтобы не любить его и чтобы муж оставил его в живых. Мне так жаль ее, Фенелла! Мне ее ужасно жаль!

— Пойдем, — сказала Фенелла, обняла ее за плечи и вошла в комнату вместе с ней.

Больная лежала в постели и корчилась от боли. С губ срывались непонятные звуки. Фенелла подошла к ней, опустилась на колени перед постелью.

— Это Фенелла, невеста вашего сына, — произнесла она. — Он не может быть здесь, поскольку уехал в Лондон, чтобы привести в Портсмут корабль. «Мэри Роуз». Корабль, ради которого погиб Ральф и который он сбережет ради Ральфа. Вы можете сказать мне все, что хотите сказать ему, а я передам.

Когда женщина с невероятным усилием повернулась к ней, Фенелла увидела ее лицо. Впервые она заметила, что у нее не совсем черные брови и ресницы. То, что ей так нравилось в Энтони, он унаследовал не от отца Бенедикта и не от матери. Но в ее помятом лице Фенелла все же узнала его черты.

Женщина взяла ее руки, сжала их из последних сил. Она то открывала, то закрывала рот, словно выброшенная на берег рыба, но не могла издать ни звука.

— Ничего, — сказала Фенелла. — Я передам Энтони. Каждое слово, матушка Летисия. Каждое слово.

Пока они с Лиз мыли Летисию, чернота за окном сменилась серыми красками, сначала с голубоватыми, а затем с красноватыми оттенками. В окно забарабанил слабый дождь. Фенелла прижала Лиззи к себе.

— А теперь ты пойдешь спать, слышишь? — В голосе ее смешались смех и слезы. — Иначе я сделаю вид, что превратилась в тетушку Микаэлу, и задам тебе трепки. Ты сокровище, Лиззи. Такое же, как Сильвестр. Ты нужна нам, и ты не имеешь права разбрасываться своей силой.

Улыбка Лиззи вышла кривоватой.

— Честно говоря, трепки я боюсь примерно так же, как и тетушку Микаэлу, — хриплым голосом произнесла она. — Но признаю, что смертельно устала.

— Ложись, поспи. Попытайся не бояться.

Они поцеловались. И только услышав, как Лиз закрыла за собой дверь своей комнаты, она на цыпочках прошла по галерее в другое крыло дома, где над Ханной сидел Сильвестр. Она должна была бы привести с верфи Люка, а изможденной Лиз объявить, что, возможно, ее мать умирает. Но Ханна хотела бы пожалеть детей.

Дверь в ее комнату была приоткрыта. Фенелла остановилась и услышала, что Сильвестр поет. Может ли быть что-либо более утешительное на свете?

Когда-то он рассказывал им с Энтони:

— Я начал петь, потому что однажды ночью проснулся и испугался от мысли, что умру. Я подумал, что если буду петь достаточно громко, то сумею обратить смерть в бегство.

Фенелла рассмеялась и сказала:

— Не так уж страшно ты и поешь, Силь.

А Энтони произнес:

— Если бы я был смертью, то поклонился бы твоему пению и спросил, можно ли мне послушать еще немного, если я буду вести себя тихо.

— А если бы ты был жизнью, Энтони?

— В жизни я ничего не понимаю. Только в кораблях. Если бы я был жизнью или кем-нибудь еще, то сказал бы: «Пой еще, Сильвестр. Мне начинает казаться, что в мире совершенно нечего бояться».

И он был прав. Именно так и казалось. Голос Сильвестра был по-прежнему чистым и высоким, как у юноши, а все его песни с нежными каденциями были о любви. «Милостивый Боже, не отнимай у меня Сильвестра». Фенелле стало стыдно, что она так ужасно тревожится за Сильвестра и так мало — за больную Ханну, но ничего не могла с собой поделать.

Песня Сильвестра завершилась тихой нисходящей чередой звуков. Он ничего не сказал, но Фенелле показалось, что она слышит, как он поправляет простыни Ханны.

— Сильвестр, — произнесла больная. Голос ее был слабым, после каждого слога она переводила дух.

— Нет, Ханна, хватит благодарить меня! — воскликнул Сильвестр. — Жаль, что вы все не такие, как мой друг Энтони, который знает, что тех, кто нас любит, благодарить не нужно.

Хриплый звук, вырвавшийся у Ханны, был слабо похож на смех.

— Твой друг Энтони может делать все, что ему заблагорассудится. А я твоя жена. Спасибо тебе за это, Сильвестр. Спасибо, что позаботился о моих детях.

— Прекрати молоть чепуху, любимая. Не трать силы. Твои дети — мои, и это самые чудесные дары, которые может получить мужчина.

— Зачем мне беречь силы? Мне уже почти нечего сказать. Просто хочу сказать тебе спасибо за то, что ты такой, какой есть. Да сохранит тебя Господь. А когда я умру, спустись вниз и женись на Фенелле Клэпхем.

— Ханна! — возмутился Сильвестр. — Наверное, все эти глупости ты говоришь, потому что у тебя жар, но все же довольно. Ты не умрешь. Завтра утром тебе будет лучше. А Фенелла — невеста Энтони.

— Но он на ней не женится. В его жизни нет места для женщины. А в твоей есть. В твоей жизни всегда было место для Фенеллы.

— Если тебе есть, в чем упрекнуть меня, давай поговорим об этом, когда ты поправишься, — произнес Сильвестр.

— Я тебя ни в чем не упрекаю, — ответила Ханна. — Я люблю тебя. А ты любишь Фенеллу. Я всегда знала это, но рада была возможности жить с тобой. Теперь ты снова свободен. Не упусти свое счастье.

— Ханна, Ханна, Ханна! Я хочу, чтобы ты осталась со мной, я хочу, чтобы ты поправилась, чтобы мы вместе увидели, как устроятся дети. Да, я люблю Фенеллу и… да, ты знала это еще раньше, чем понял я сам. Но я всю жизнь знал, что не могу получить Фенеллу. Она принадлежит другому, а он — кровь от крови моей. Я никогда не предам его, чтобы жить со своей любимой.

— А если это разобьет ей сердце?

Сильвестр беспомощно рассмеялся.

— Не разобьет. Вы не понимаете. Мы с Фенеллой знаем друг друга, как никто другой.

Ханна хрипло рассмеялась.

— Вы с Фенеллой.

А затем у нее случился приступ кашля, задушивший то, что она хотела сказать.

Фенелла услышала, как Сильвестр отчаянно зовет жену по имени, как он рухнул на колени у ее постели и стал говорить с ней, пока слова не потеряли смысл. Некоторое время еще были слышны хрипы, кашель, болезненно прерывистое дыхание Ханны, а затем она умолкла. Сильвестр вскрикнул, снова умоляюще позвал ее по имени, упал на нее и расплакался так безудержно, как умел лишь он.

Фенелла стояла у двери как вкопанная. В комнате навзрыд рыдал ее друг, у которого умерла жена. Нужно было пойти к нему, утешить, так почему же она все еще стоит здесь и ничего не делает? Ей казалось, что всхлипывания Сильвестра унесли ее далеко-далеко, а его голос ясно звучал у нее в ушах: «Да, я люблю Фенеллу». И тут же ей показалось, что она слышит другой голос, читающий стихотворение из книги Данте Алигьери: Quel giorno più non vi leggemmo avante. Никто из нас не дочитал листа.

«Все это сейчас неважно, — пыталась она убедить себя. — У нас в доме болезнь, у нас умерли три человека, и мы должны защитить тех, кто еще жив». Всем им нужно хорошо питаться, чтобы защитить свои тела, она скажет Карлосу, чтобы сварил мясной бульон и нарезал толстыми ломтями кровяную колбасу. Лиз легла спать, нужно проверить, хорошо ли она укрылась. Но в первую очередь кому-то нужно позаботиться о Сильвестре и повесить на дверь знак, чтобы предупредить посетителей о болезни.

Дел было много, но Фенелла чувствовала ужасную слабость. «Разве мы все еще не дети? — размышляла она. — И не утечет ли у нас жизнь сквозь пальцы, как только не станет сэра Джеймса, который защитил бы нас?»

Внизу в холле хлопнула дверь. Фенелла испуганно вздрогнула. Гость подвергался опасности подхватить в этом доме заразную болезнь, потому что она еще не повесила предупреждающий знак! Она бросилась бежать по коридору до самой лестницы и остановилась. Внизу у дверей стояло самое любимое, что было у нее в этом мире, — ее Энтони. Отряхивая воду с волос, словно собака, он вопросительно смотрел на нее своими большими глазами.

Фенелла побежала вниз по лестнице, бросилась ему на шею.

— О, Энтони, любимый, слава небесам, что ты есть!

— Я не уверен в том, кому нужно быть за это благодарным, Фенхель. Но небесам — точно нет.

Она приникла к его плечу, увидела нежную насмешку в его глазах и поняла, что никогда в жизни не чувствовала себя более защищенной. Она склонила голову и поцеловала его так крепко, что получился громкий звук.

— Как так вышло, что ты здесь? Не мог же ты за один-единственный день подготовить судно к транспортировке, дать указания буксировщикам и проделать весь путь своей «Мэри Роуз»?

— Нет, пожалуй, не мог. По крайней мере с этими сонями-буксирщиками. Я приехал без «Мэри Роуз». Ты все равно примешь меня?

— Без «Мэри Роуз»? Но почему, любимый, король опять вставляет палки в колеса?

Энтони покачал головой, затем отпустил Фенеллу и потер виски, прежде чем снова обнять ее.

— Боюсь, я старею. Мне вдруг показалось, что у меня в животе грязевик, как у старухи в Чипсайде, которая пророчит, будто небо падает нам на голову. Во всяком случае я решил, что должен немедленно проверить, цел ли этот дом и все, кто в нем бесчинствуют.

— А твой корабль?

— В приступе безумия я доверил его буксировщикам. Жаль, что я не могу помолиться, чтобы они доставили его мне хотя бы целым.

— Минуточку. Ты передал свою «Мэри Роуз» кучке буксировщиков, чтобы они привели ее в Портсмут без твоего надзора, потому что тебе показалось, что у нас не все в порядке?

Он понурился.

— Говорю же тебе, я старею.

— Я люблю тебя, — произнесла Фенелла. — И клянусь тебе, как только мир снова встанет с головы на ноги, я перецелую каждый дюйм твоего тела, пока ты не станешь скулить и молить о пощаде.

— Я никогда не скулю и не молю о пощаде.

— Вот именно поэтому, — заявила Фенелла, целуя его. — А не узнает ли об этом король, красавец ты мой? Не накажет ли тебя за это?

— Да брось. Он как раз принял решение снова жениться, так что настроение у него игривое. В худшем случае мне достанется пара подзатыльников.

— Пусть только попробует!

Энтони улыбнулся, убрал волосы с лица и поцеловал ее с открытыми глазами. И ей неожиданно захотелось убежать вместе с ним, под их иву у канала, забраться в повозку для хлеба, спрятаться в ближайших кустах, все равно где, и развести ноги, чтобы принять его в себя. Однако он вдруг посерьезнел и отстранился.

— А теперь скажи мне, почему мир встал с ног на голову, Фенхель.

— Боже мой! Энтони, в доме потливая горячка. Твои родители мертвы. Они умерли один за другим, и мне ужасно жаль, что ты не мог быть здесь.

Он нахмурился.

— Мои родители?

Она прижала его к себе, смахнула со щеки последние капельки дождя.

— Милый, я давно знаю, что отец Бенедикт — твой отец. Мне все равно. Ничего страшного. Мне просто жаль, что тебя с ним не было.

— Это он тебе сказал? — удивился Энтони, но, прежде чем она успела рассказать ему, что говорил отец Бенедикт, до него дошла вторая часть того, что сказала Фенелла. Он замер, побледнел, как мел.

— Отец Бенедикт и моя мать умерли от потливой горячки? К дьяволу, что с моим Сильвестром?

— Ханна тоже умерла, — тихо сказала она.

Ночные события обрушились на нее снова, и она не могла больше произнести ни слова, только кивнуть в сторону лестницы. Энтони поцеловал ее волосы и бросился бежать. Никогда прежде ей не доводилось видеть, как он перепрыгивает через две ступеньки со своей-то почти негнущейся ногой. Он зашипел, когда ступня его хромой ноги подвернулась. Колено не привыкло к таким нагрузкам, оно подкосилось, и Энтони упал.

«Как унизительно», — промелькнула мысль в голове у Фенеллы. Он жил с тяжелой травмой всю жизнь, а они восхищались им, потому что он вел себя так, словно в этом нет ничего особенного. Но в этот миг она осознала, что это означает: он не мог бежать. Он не мог поспешить другу на помощь. Фенелла никогда не позволяла, чтобы кто-то называл его калекой, но он должен был чувствовать себя именно так — обессилевшим и беспомощным. Беззащитным, как ребенок в руках отчима. Неполноценным мужчиной.

«Ты мой герой, Энтони. Ты всегда им был. Что может сделать тебе дурацкая лестница, если ты каждый день покоряешь вершины?»

Он выставил вперед руки, снова поднялся. Затем, не обращая внимания на ноющую ногу, заставил себя идти дальше, преодолевая одну ступеньку за другой. Наверху он толкнул приоткрытую дверь в комнату Ханны и произнес:

— Сильвестр.

Фенелла услышала, как всхлипнул от облегчения Сильвестр. И пошла к двери, чтобы прикрепить предупреждающий знак и посмотреть, как там Лиз.

Болезнь не отступала. Лиз лежала в постели, твердая, словно уже умерла, а с простыней буквально капал пот. Когда Фенелла пошла за водой, она увидела Энтони, выходящего из комнаты Ханны, и поняла, что Сильвестр тоже заболел. Они встречались еще дважды, когда выходили за свежими полотенцами, слабым пивом и водой, на миг обнимались, глядели друг на друга, она — с мокрыми от слез щеками, он — с расширенными от ужаса глазами. Затем снова возвращались на свои места, он — к ложу друга, а она — к ложу девушки. Он ехал всю ночь напролет, а она сидела с умирающими, но они знали, что продержатся еще одну ночь.

Утром они вывалились из комнат, остановились и посмотрели друг на друга. Одновременно прочли то, что было написано на лице у каждого из них, и побежали, похромали, заспотыкались навстречу друг другу. Дрожа всем телом, обнялись.

— Они ведь поправятся, правда? Они оба поправятся.

— Конечно же. Конечно.

Сильвестр и Лиз пережили болезнь.

Фенелла и Энтони несколько дней ухаживали за больными, хоронили умерших и наводили порядок в большом доме. Когда же они наконец поднялись на ночь в свою комнату под крышей и заперлись в ней, оба чувствовали смертельную усталость и от изнеможения любили друг друга медленно, как два старика. Фенелле казалось, что это было восхитительно. Ничуть не менее волнующе, чем бурное слияние.

— Разве это все еще моя Фенхель? — усмехнулся он. — Женщина, которая занимается со мной любовью и при этом не оставляет мне ни единого укуса, ни единого шрама, ни единого синяка?

Она поцеловала тень, отбрасываемую на его лоб прядью волос.

— Я знаю, что жестока. Но мне так хочется, чтобы ты чувствовал меня. Раньше я могла пощекотать тебя, но теперь, когда я пытаюсь сделать это, ты уже не обращаешь внимания.

Он перевернулся на спину, притянул ее к себе, поцеловал руки.

— Я чувствую тебя, Фенхель. Даже когда тебя нет рядом. Если бы я не чувствовал тебя, то стал бы бродяжничать и убивать людей, поджигать дома и богохульствовать, глядя на небеса.

— Не стал бы, — возразила она. — Но я люблю, когда ты говоришь со мной так, словно я — весь мир.

— Кому же хочется быть миром? Ты — страстная, прекрасная Фенхель Клэпхем.

— Ах, Энтони, душа моя. Стоит мне представить тебя при дворе, как мне тут же видится стайка элегантно одетых дам, которым ты кажешься опасным и неотразимым, но никто из них даже не догадывается, насколько милым ты можешь быть.

— Рад за тебя, — проворчал он. — Стоит мне представить себя при дворе, как я вижу спотыкающегося парня, которому хочется спрятаться под столом и уснуть при первой же возможности.

Фенелла звонко расхохоталась.

— Ну и отлично! Если эти бабы не знают, как не дать уснуть парню из Портсмута, то они сами виноваты.

— Фенхель, — произнес он. — Не дай мне уснуть. — Энтони поднял ее, чтобы она могла сидеть у него на бедрах, вошел в нее и сильными движениями стал возвращать ее к жизни. После этого обнимал ее и укачивал, а потом вдруг спросил:

— Что ты говорила об отце Бенедикте — перед тем, как заболели Лиз и Сильвестр?

— Святые небеса! — воскликнула Фенелла. — Я же давно должна была рассказать тебе об этом. Я пообещала твоему отцу передать тебе его слова. То, что он сделал с твоей матерью, непростительно, и отцовской любви тебе не досталось, но его распирало от гордости за тебя. Он сказал, что ты настоящий, честный англичанин, которым мог бы гордиться любой отец.

Энтони смотрел на нее широко открытыми глазами, в которых не было ни капли сонливости. Намотав себе на палец прядь ее волос, он сказал, глядя ей прямо в глаза:

— Спасибо, что ты не бросила его одного.

— Не балуй меня, — ответила она резче, чем хотелось. — Я давно привыкла, что ты не благодаришь никого, и совсем не обязательно проявлять сейчас хорошие манеры, даже если они тебе поразительно к лицу. Это было для меня честью, сэр. Не стоит благодарности, и я действительно говорю то, что думаю.

Он взглядом погладил ее лицо.

— Мне нужно как следует сглотнуть, — произнес он. — Не то я снова поблагодарю тебя.

Она поцеловала его кадык.

— Фенхель?

— Что?

— Отец Бенедикт сказал тебе, что он — мой отец?

Сначала она хотела утвердительно кивнуть, но потом осознала, что священник этого ни разу не сказал.

— Прямо — нет, — ответила она. — Но я поняла это еще много лет назад.

— Он не мой отец, — заявил Энтони. — Он церковник.

— Святые небеса, Энтони! У церковников бывают дети. Говорят, у Уолси их было пятеро, а папы своих даже признают. Это ведь один из пунктов, из-за которых Кромвель ратовал за роспуск монастырей: все эти разговоры о целомудрии — просто ханжество. Как бы я ни ненавидела слепое разрушение, я считаю, что в этом он прав.

— Отец Бенедикт был другим, — заявил он. — Он говорил, что скорее отобьет мне все, что между ног шевелится, чем позволит мне осквернить женщину.

— Но ведь в этом и заключается ханжество! — возмутилась Фенелла. — Бить детей, а потом уползать в ближайшие кусты.

— Я был уже не ребенок, сокровище мое, — прошептал он ей на ухо самым похабным тоном. — И, как видишь, его угрозы напугали меня примерно так же, как палка донны Микаэлы.

— Тебе тетушка Микаэла никогда не грозила палкой, — с удивлением осознала Фенелла.

— Она считает, что я взрослый. — Усмешка его была такой же похабной, как и его тон. — Я ведь и не называю ее тетушкой.

— Энтони! — Фенелла почувствовала, как кровь прилила к щекам. — Ты ведь не хочешь сказать, что это тетушка научила тебя…

Он опустил веки с длинными ресницами и посмотрел на нее из-под них с сонным и невинным видом.

Фенелла застонала.

— Бедный отец Бенедикт…

— А он ничего об этом не знал, — прошептал Энтони и поцеловал ее в ухо. — Тот, кто не верит в ад, может портить милых девушек и лгать напропалую. А он сам искренне верил в дурацкие сказки про рогатых чертей и вечное пламя. Все те письма, которые он писал епископу Лондонскому, так ни разу и не отправив ни одного, должны были уберечь от этого ужаса души еретиков.

— Ты никогда не пытался переубедить его?

— А что я должен был ему сказать? Что он сам себе придумал весь этот спектакль про ад, так же как и каждый реформатор — своего собственного Бога? Не знаю, Фенхель. Мне показалось, что его красочный ад — лучше, чем ничего.

На это ей было нечего возразить. Она грустно кивнула.

— Ад хотя бы можно себе представить.

— Кроме того, он был убежден, что сможет его избежать, — продолжал Энтони. — Он никогда не рискнул бы оказаться там, и он не был моим отцом. Ребенка женщине сделал бы скорее Сильвестров клавесин, чем этот умудренный годами рыцарь Господень.

— Но ведь он говорил о грехах отцов! Он сказал, что научился у тебя тому, что человек, несмотря на грехи отцов, может идти прямым путем.

— Он был исповедником моей матери, — ответил Энтони, и лицо его помрачнело. — Он знал о ней все, и ее ублюдок наверняка был последним человеком, которого он хотел видеть среди прилежных сыновей своих прихожан. Он принял меня только потому, что того потребовал отец Сильвестра и потому что никто в этом городе не станет спорить с Джеймсом Саттоном.

— А почему тогда ты всегда заботился о нем, как об отце?

— Не нужно меня ни в чем таком упрекать, — заявил Энтони. — Он мне нравился.

Она схватила подушку и бросила в него.

— Мне так хочется понять. И Сильвестру — не меньше.

Он поправил свою подушку, положил на нее руки и спрятал в ней голову.

— Думаю, что не смогу объяснить этого, — произнес он, не поднимая головы и не выглядывая из укрытия.

— Пожалуйста, попытайся.

— Он прикоснулся ко мне, — сказал Энтони, обращаясь слов но бы к самому себе. — Этот привратник небес, которому повсюду мерещились дьявол и преисподняя, совершенно меня не боялся. Колотил меня не слабо, но прежде обмотал мне нижнюю часть спины кожей, чтобы досталось только заду, чтобы ничего не сломать. Между ударами он кричал на меня: «Хоть тебе и несладко, я сделаю из тебя настоящего человека!» Из сатаненка-брато убийцы никто не пытается сделать настоящего человека, Фенхель. Особенно палкой, которой выбивают дурь из штанов мальчишек из хороших семей.

Фенелла легла рядом с ним, прижалась к его спине и обвила его руками.

— Я рада, что была рядом с ним, когда он умер, — сказала она. — Я рада, что он так долго был частью нашей семьи. Он старался скрывать это, но был склонен к человеколюбию.

Энтони рассмеялся гортанным смехом и повернулся к ней.

— Если бы я был твоим отцом, то рассказал бы тебе сейчас, как я адски испорчен, и попросил бы тебя выйти замуж за этот испорченный кусок плоти, который ты обнимаешь, Фенхель.

— Ах ты, испорченный, трусливый, достойный обожания кусок человека! А ты не можешь сделать этого, несмотря ни на что? Не случайно ведь такой милый чудак, как отец Бенедикт, любил тебя без памяти. И при чем тут вообще твой отец?

— Не могу же я предложить тебе свою фамилию, не зная даже, есть ли она у меня, правда?

— Все у тебя есть. Та, которую ты носишь, очень тебе идет, так же как Люку и Лиз идет фамилия Саттон, хотя они и не дети Сильвестра. Это очень хорошая фамилия. Ее носили целые поколения корабелов в Портсмуте, и она тебе подходит.

— А если бы ты узнала, что по праву я должен был бы носить фамилию того, кто убил человека, как я? — спросил он.

Вопрос оказался более трудным, чем ей показалось вначале.

— Да, возможно, есть что-то хорошее в том, что мы не знаем имени твоего отца, — признала она. — Но даже эти ужасы длятся всего лишь миг. Если бы я сказала тебе, что мой отец был казненным убийцей, ты прогнал бы меня, несмотря на то, что никто не подходит тебе лучше меня?

— Какая неслыханная глупость! — Он обнял ее еще крепче, покрыл лицо поцелуями.

— Вы озвучиваете мои мысли, сэр.

Он провел пальцем по ее волосам, вгляделся в лицо, словно запоминая.

— Я, Энтони, беру тебя, Фенхель, в свои законные жены, — примирительно пробормотал он. — Чтобы обнимать тебя с этого самого дня, в горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и в здравии, — бормотал он.

— Ты что, репетировал? — удивилась она.

— Вот уже двадцать лет, — ответил он. — Или ты думаешь, что я хоть один день желал этого меньше, чем ты?

Он не женился на ней. Теперь, когда Летисия Флетчер умерла, лишь его отец мог признаться, что Энтони — его сын, но эта перспектива была весьма сомнительной. Фенелла была почти уверена в том, что он никогда не решится заключить брак, даже если король когда-нибудь позволит ему установить на «Мэри Роуз» вторую систему шпангоутов, которую он разработал, чтобы уравновесить вред, нанесенный предыдущей перестройкой корабля.

Он смирился с этим. Он делил с ней жизнь и по-прежнему дарил ей ощущение, что она — королева его моря, по которому однажды они смогут уплыть на край света. Он проводил дни напролет со своим кораблем и возвращался домой вечером, грязный и довольный, с горящими щеками, беспокойный и жаждущий ее близости. Он любил ее неистово, как юноша, изобретательно, как мужчина, и с нежной улыбкой без возраста.

Она боялась, что теперь ей будет тяжело видеться с Сильвестром, но этот страх ушел. Никому не могло быть тяжело видеться с Сильвестром. Его тоска по Ханне оказалась более глубокой, чем думала Фенелла, а его слова тем утром — «Да, я люблю Фенеллу» — вскоре развеялись, словно дым.

Вместо Фенеллы и Энтони женился король Генрих. Его четвертая жена была нидерландской принцессой одного из княжеств, входящих в Шмалькальденский союз. Томас Кромвель выбрал для него Анну Клевскуто, чтобы завоевать для Англии протестантских союзников и продолжить реформирование Церкви. Весь мир считал Кромвеля выскочкой, руководствовавшимся в первую очередь собственным честолюбием, но он, казалось, был предан новой Церкви всем сердцем. Король Генрих страстно стремился соединиться с новой женщиной и заключил брачный договор, хотя знал невесту лишь по восторженным описаниям и портретам своего придворного художника Гольбейна.

Результат оказался катастрофическим. Энтони был в числе офицеров, которых послали сопровождать невесту на корабле до Дувра, а оттуда в Рочестер, где ее должен был встретить король.

— Я никогда не слышал, чтобы мужчина так отзывался о седалище и груди женщины, — рассказывал он Фенелле по возвращении. — Ни среди португальских пороховых обезьян, ни в темнице, ни в портовых кабаках Неаполя. Он вообще не говорил. Он плевался грязью и желчью, и меня успокаивало лишь одно: несчастное создание ни слова не понимало по-английски.

Как обычно, король выплеснул свой гнев на всех, кто был связан с женщиной, которая пришлась ему не по нраву. Мужчинам, сопровождавшим Анну Клевскую в Англию, устроили хорошую головомойку перед членами совета — за то, что они не предупредили его, художник Гольбейн вынужден был опасаться за свое место, а перспектива начать модернизацию «Мэри Роуз», пока она еще находится в доке Портсмута, снова разбилась.

— Мне так жаль, — говорила Фенелла. — Как ты выдержишь это новое ожидание?

— Так же, как и ты, — произнес он и поцеловал ее в нос. — Честно говоря, у меня сжимается грудь, когда временами я вдруг осознаю, что смертен. Но пока ты держишь меня на плаву вместе с моим балластом, мне приходится держаться и делать то же самое. А вот того дня, когда это станет выше твоих сил, сердце мое, я боюсь.

— Не бойся, морская звезда. Выдерживать тебя сейчас — самое легкое в мире занятие.

Он обнял ее, прижал к себе.

— Значит, могло быть и хуже, верно?

Хуже пришлось Томасу Кромвелю. Некогда всевластный министр, железным кулаком крушивший монастыри, был обезглавлен в июле 1540 года на Тауэрском холме. За несколько дней до этого конвокация аннулировала брак между Анной Клевской и Генрихом VIII.

После этого недовольство Генриха быстро растаяло, поскольку он влюбился, судя по всему, еще более слепо и страстно, чем когда-либо прежде. В свои почти пятьдесят лет король намеревался в пятый раз взойти на брачное ложе, и в радости своей он снова прижал к груди людей, которых недавно оттолкнул. В Европе были волнения, от любви ему хотелось воевать, поэтому он с новым задором принялся за расширение флота. В Портсмуте тоже снова велось строительство. За воротами, неподалеку от руин «Domus Dei», задумали возвести крепость, фасад которой должен был выходить на берег Солента. Энтони поручили спланировать портовые сооружения.

Король пообещал, что если все пожелания будут удовлетворены, то корабел получит в награду то, чего ему хотелось больше всего на свете.

Невесту, с которой были связаны весенние настроения короля, звали Екатерина, она была родом из могущественной семьи Говардов и так же, как ее дядя, герцог Норфолк, считалась суровой католичкой. На момент заключения брака с Генрихом Английским, который называл ее розой без шипов, девушке было семнадцать лет.

 

24

Джеральдина

Ноябрь 1541 года

Поездка казалась бесконечной. В карете было холодно, и Джеральдине чудилось, что град проникает сквозь щели. Свинцовая усталость сковывала тело, но о сне нечего было и думать.

Уснул лишь сидевший рядом с ней ребенок. Ребенок этот был странным, и это бросалось в глаза даже Джеральдине, которая в детях совершенно не разбиралась. Другие дети в столь нежном возрасте прижимались к матерям, но ее дочь к ней не прикасалась и спала с ровной спиной. В ней не было доверчивости, причина чего, возможно, заключалась в том, что Джеральдине никогда не хотелось стать ближе к ребенку. В отличие от Роберта. Он с самого первого дня был одержим любовью к малышке, и с каждым комплиментом, когда кто-то замечал исключительную красоту девочки, принимался сиять, словно люстра. Поскольку изнеженных сынков называли «маменькиными», то он говорил о Франческе: «Она папина дочка. Ее отец для нее превыше всего».

Это было смешно, и не только с одной точки зрения. Джеральдина застонала. Она хотела взять с собой няню, но та отказалась. «Я работаю на лорда Роберта, а не на вас», — презрительно бросила она ей в лицо, а когда Джеральдина хотела ответить как полагается, женщина отвернулась и, тяжело топая, вернулась в дом. Поэтому сейчас Джеральдине, не привыкшей заботиться о ребенке, оставалось радоваться, что дочь более-менее занята собой. Даже от одного взгляда на лицо девчушки боль становилась просто невыносимой.

Боль была хуже всего. Все остальное, в том числе холод, она выдержать могла, но боль была просто невыносимой. Каждая мысль, каждый обрывок воспоминаний делал ее резче и неистовей. «Мерцание свечей. Игра света, отражавшаяся на лице любимого». Джеральдина согнулась. Желание поднять руки и коснуться его лица было постоянным, что бы она ни делала и как бы далеко ни находилась от него. «В недосягаемой дали».

Она ничего не забудет. Ни единого мгновения. Каждое из них было драгоценным, даже те, от которых тело и душа выворачивались наизнанку и унижали ее — ее, Джеральдину Саттон, которая была уверена в том, что никогда не будет унижаться.

За окном один серый пейзаж сменялся другим. «Так и моя жизнь без тебя. Сделай мне больно, сделай меня слабой, унижай меня. Только не оставляй меня одну». Она поднесла руку к щеке, вытерла слезы, приложила палец к губам и почувствовала вкус соли. «Неужели только это и останется после меня? Одни лишь слезы. О, мой возлюбленный, мой единственный, я не выдержу этой кошмарной пустоты».

Закрывая глаза и прижимая руки к ушам, она на миг представляла, что чувствует тепло, исходившее от его тела, грубую шерсть одеяла, под которым они лежали вместе. Он оперся на локти, одеяло соскользнуло с его плеча. Ей никогда не хотелось прикоснуться к другому человеку, разве что к брату, который иногда, когда они мерзли, обнимал ее. А на этого человека она никак не могла насмотреться, не протянув к нему руку.

Тысячи раз она выводила рукой линию его плеча, гладила испещренную шрамами кожу.

— Тебе не было больно, правда? — вырвалось у нее. — Ты ничего этого не чувствовал?

— Конечно нет. — Его голос был холоден и прекрасен, словно отшлифованный металл.

— Они думали, что могут причинить тебе боль, а ты смеялся над ними. Если бы ты хотел, ты мог бы убить их одним мановением руки. Так, как Ральфа на верфи.

— Да. Так, как Ральфа.

— Расскажи мне, каково это — убивать.

Он смотрел куда-то вдаль своими черными как ночь глазами и видел что-то, видимое лишь ему, но теперь он повернулся к ней. Его улыбка была злой. Дьявольской.

— Разве ты сама не знаешь этого, Джеральдина?

Она вдруг почувствовала себя маленькой, сжалась.

— Мне всегда это хотелось узнать, — призналась Джеральди- на-девочка.

— Да, ты этого хотела. — Его злая улыбка не исчезала.

Он видел ее тогда. Он видел все. Она никому не могла рассказать, что сделала в тот день на солончаке и что на мгновение, всего лишь на один удар сердца, испугалась сама себя. Сразу же после этого пришел страх смерти, смотревший на нее стеклянными глазами кошки. Она отшвырнула в сторону безжизненное тельце и бросилась бежать прочь, но смерть следовала за ней по пятам. Даже когда девочка бежала изо всех сил, затылком она постоянно чувствовала ее ледяное дыхание. Оно было все еще там. Она так и не смогла от него избавиться.

Любимому ничего не нужно было рассказывать. Ее любимый знал все подробности, и смерть его не пугала.

Она хотела спать с ним снова, снова и снова. Кроме брата, она никогда не считала красивым никого из мужчин, а этот был страшен, как ночь и гнев, но достаточно было взглянуть на него, чтобы в душе взыграла тоска по нему.

Разговоры о смерти сводили ее с ума. Она вцепилась в его плечи.

— Пожалуйста, расскажи мне, каково это — убить человека, — прошептала она. — А потом возьми меня. Возьми меня сотню раз.

Когда она поняла, что всю жизнь была одержима вовсе не ненавистью к нему, не страхом, а странным желанием? В тот вечер они сидели на улице у рыбного пруда под черным небом и она гладила его лицо.

— Оставь это, — произнес он.

Она испугалась и остановилась.

— Но мне хочется этого!

— Тогда делай это с собой, а не со мной. — Он стряхнул с себя ее руку, словно пыль.

Расстроившись, она снова подняла руку и потянулась к нему. Разве она не Джеральдина, не ангел Портсмута? Разве все мужчины в зале не жаждали ее прикосновения? От его взгляда она застыла.

— Пожалуйста, разреши мне прикоснуться к тебе, — услышала она собственный плаксивый голос.

— Если ты хочешь переспать со мной, то так и скажи, — холодно заявил он. — А все эти игры можем опустить.

Ни один мужчина не должен был так разговаривать с дамой. Джеральдина отпрянула, но ее рука тут же снова легла на его щеку, стала гладить его кожу. Он молниеносно запрокинул голову. На миг ей показалось, что он вот-вот укусит ее, но он отстранился и поднялся.

— Что ты делаешь? — закричала она.

Он обернулся.

— А что мне делать? Иду ужинать с Сильвестром.

— Останься здесь, пожалуйста, останься здесь! — Она не помнила, чтобы когда-либо кого-либо о чем-то просила, не говоря уже о том, чтобы умолять.

— Зачем мне делать это?

— Я хочу спать с тобой, — ответила она тихим голосом, совсем ей незнакомым.

Он ничего не сказал, просто кивком дал ей понять, что она должна идти за ним. Вниз, к реке. Дьявол мог повелевать геенной огненной, но ее черный возлюбленный повелевал водой и черпал из нее силу. Вместо того чтобы взять карету, кучер которой стал бы сообщником, он сел с ней в лодку и поплыл под защиту корабля по черной стеклянной поверхности, в которой отражался звездный свет. Под белой тканью рубашки играли сильные мускулы. От сильного желания у Джеральдины закружилась голова.

Он провел ее на кормовое возвышение корабля, в каюту, где не горел огонь, и овладел ею на постели, застеленной одним только одеялом из грубой шерсти. Она никогда прежде не желала мужчину, а сейчас ей хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось, но все прошло очень быстро. Он стянул с нее одежду, словно чистя орех, положил на спину и развязал ширинку. Затем сделал с ней это, не поцеловав, не погладив, не сказав ни слова. Казалось, ее охватило безумие и подняло вверх, над самой собой, над этим банальным миром. Это было безрассудство, сила, обыкновенное ощущение того, что она жива. Может быть, от убийства ощущения такие же? Один миг, когда ты перестаешь чувствовать себя человеком и начинаешь ощущать богом?

«Убийство — это не проявление нежности», — поняла она. Джеральдина была одержима желанием спать с ним, но этого было недостаточно. Она хотела ласкать его. Хотела, чтобы он рассказал ей, каково это — убить человека, а затем снять поцелуями каждое слово с его темных губ. Хотела прикоснуться к его шрамам. Она считала, что шрамы принадлежат ей, они были ее знаками, которые он носил на своем теле. И не могла себе представить, что шрамы у него от того, что они пытались причинить ему боль.

— Тебе не было больно, правда?

— Что?

— Клеймо. Ты не чувствовал, когда они тебе его ставили, не чувствовал, когда тебя стегали плетьми…

— Ты постоянно спрашиваешь об одном и том же. Нет, я не чувствую, а теперь довольно об этом. Мне скучно с тобой.

— Ты ведь не ненавидишь меня за это, правда? Это было не из-за меня, а из-за Роберта. Ты должен знать это.

— Нет, — сказал он и зевнул. — Я не ненавижу тебя за это, и это было не из-за твоего мужа. А теперь дай мне поспать.

— Я не могу!

— Что?

— Лежать рядом с тобой и давать тебе спать.

Он поднялся с постели, ловко и равнодушно, словно зверь.

— Тогда я отвезу тебя обратно во дворец.

Возмущаться было бесполезно. Молить и плакать тоже. Он был не из тех мужчинок, которых она могла водить в поводу, а мужчиной, сильным, властным и жестоким. Она не хотела отпускать его. Под аркой, между дворами резиденции Хемптон-корт, она изо всех сил вцепилась в его камзол.

— Когда я увижу тебя снова?

Он пожал плечами.

— Когда-нибудь.

— Я не смогу так жить. Если ты не назовешь мне день, я буду держать тебя и не отпущу.

— Я бы не советовал, — произнес он. — Я не побоюсь ударить тебя, Джеральдина, толкнуть тебя на землю или сделать что-то такое, чего не делают порядочные мужчины.

— Делай со мной все, что захочешь! — Она не отпускала. Несколькими скупыми движениями он расстегнул камзол, снял его и ушел, прежде чем Джеральдина осознала, что с ней произошло. Она озадаченно глядела на черный предмет одежды в руках.

В течение последующих дней и ночей она поняла, что значит тосковать по мужчине. Джеральдина была больна, она изнывала, она хотела его каждой клеточкой своего тела. Он был именно тем, чего так не хватало в ее жизни: ключом к стене загадок, которые громоздились вокруг нее, словно клубы тумана. Ей всегда хотелось больше света, чтобы разогнать туман, наполняла комнаты свечами и никогда даже не догадывалась, что на самом деле ей отчаянно хотелось именно тьмы.

Она не могла больше думать ни о чем, кроме того, что она должна его вернуть. Дважды видела его при дворе. Он обращался с ней так, словно ее не существовало, был бесстыдно холоден с придворными, мил с Анной и ее ночным колпаком Кранмером, а с Сильвестром — так просто очарователен. Джеральдина поймала себя на том, что ревнует к собственному брату, к которому он относится с такой теплотой, словно тот был способен любить.

Его нежность должна была принадлежать не Сильвестру, а ей.

Она писала ему письма, говорила, что не вернется к мужу, а поедет в Портсмут вместе с братом. Он отсылал письма обратно, нераспечатанные, с тем же посыльным — так же, как она отсылала обратно письма Роберта. Увидев мужчину при дворе в третий раз, Джеральдина решила подстеречь его. Она знала, что рано или поздно Флетчера потянет к воде, и стала ждать у причала, где в тростнике стояла его лодка.

Он не заговорил с ней, спустился по сходням, словно был совсем один. Джеральдина смотрела ему вслед. Прежде она видела его только в моряцких брюках прямого покроя, которые он носил даже на официальные торжества. В модных шароварах, которые топорщились на ягодицах и тесно облегали икры и бедра, она видела его впервые. Немногие мужчины могли носить нечто подобное и при этом не выглядеть надутыми индюками, хилыми петухами или напыщенными павлинами. «Он — мой черный лебедь», — думала Джеральдина. Его естественная грация, которая никогда не выглядела смешно, затрагивала в ней что-то, клочок от воспоминаний, который никак не удавалось ухватить.

Дойдя до конца сходней, он сел. Не заботясь о приличиях, снял туфли и брюки, затем опустил ноги в ледяную воду. Джеральдина зажала рот руками. Его правая нога была красивой, длинной, стройной и прямой, но левая была изуродована просто ужасно. Колено испещрено шрамами, на лодыжке зиял уродливый кроваво- красный кратер. Телесное уродство всегда вызывало у нее отвращение, но при виде его изувеченной ноги ее захлестнуло неведомое доселе чувство: сострадание. Она знала, что он не чувствует боли, но желание броситься к нему и утешить было непреодолимым.

Конечно же, он не нуждался в ее утешении. Ему вообще ничего не было нужно. Джеральдина спускалась по сходням, отчаянно желая стать ему нужной.

— Твое поведение просто неслыханно! — крикнула она. — Разве тебя не учили здороваться со знакомыми дамами?

— Ты сама знаешь, чему меня учили, — лениво ответил он. — Чего ты хочешь, Джеральдина?

Она остановилась. Голос снова стал тихим:

— Любить тебя.

— Вряд ли это правильное слово. — Он зевнул и вытащил ноги из воды.

— Спать с тобой.

— Не сегодня.

— А когда же?

— Кто знает? — Он пожал плечами. — Неужели это необходимо сделать любой ценой?

На ней было новое платье из светло-голубой парчи, расшитой серебряными нитями, и она знала, что выглядит сногсшибательно.

— Ты меня не хочешь? — беспомощно поинтересовалась Джеральдина.

Он медленно повернул голову.

— Ты всегда носишь этот голубой цвет? Наверное, кто-то сказал, что он очень тебе к лицу.

— Тебе не нравится?

— Нравится мне или нет — к делу отношения не имеет. Сомнений нет, ты выглядишь потрясающе.

— Скажи мне, в каком цвете ты хотел бы видеть меня! — воскликнула она и тут же поняла, как сильно осточертел ей голубой.

— Я вообще ничего не хочу. — Он спокойно поднялся, натянул черные брюки, не вытирая ног. — Если ты хочешь поиграть в грешницу, которая строит из себя провинциальную невинность, что мне за дело до этого?

«Ну, подожди, — думала Джеральдина. — В следующий раз ты увидишь меня в облике грешницы, равной тебе». Она смотрела на него сверху вниз. Даже в сутане он выглядел бы грешником. Самой сутью греха.

Когда он хотел пройти мимо нее, она вцепилась в его запястье.

— На днях брат отвезет меня в Портсмут.

— Да что ты говоришь. — Он высвободился.

— Я возвращаюсь в родительский дом, — объявила она. — Мы будем часто видеться, когда будем жить в одном доме.

— Мы вообще больше не будем видеться, — одернул он ее. — Если ты вернешься в Саттон-холл, мы с Фенеллой Клэпхем уйдем оттуда.

«Фенелла Клэпхем».

Джеральдина пронзительно расхохоталась.

— Да ты шутишь! Не может быть, чтобы тебе по-прежнему нужна была эта доска.

Взгляд его помрачнел. Черные брови сдвинулись.

— Тебя не касается, кто мне нужен. Мы с тобой — грязь. Но Фенелла — нет. Я не позволю тебе говорить о ней в таком тоне.

Сердце Джеральдины забилось сильно и часто. На миг ей показалось, что в его железной броне появилась брешь, обнажив уязвимый фланг. «Фенелла Клэпхем». От боли перехватило дух.

И он пошел дальше широким шагом, зажав между зубами травинку, перебросив накидку через плечо.

— Я должна увидеть тебя снова! — крикнула она и негромко добавила: — Пожалуйста.

— Нет, если ты вернешься в Портсмут.

— А если я останусь здесь?

— Тогда вряд ли получится не пересекаться.

Вечером Джеральдина объявила Сильвестру, что решила вернуться к мужу. От того, что своими словами она сделала ему больно и он, побагровев от гнева, накричал на нее, ей в некотором роде было даже приятно. Равно как и то, что Роберт бухнулся перед ней на колени и плакал в подол, словно маленький ребенок, а Давид, белокурый нидерландец, клялся, что сделает для нее все, чего бы она ни попросила. «Другие мужчины умоляют, чтобы я пнула их. А тебе я отдала бы все, но ты и пальцем бы не пошевелил».

Джеральдине пришлось ждать еще почти год, прежде чем ей снова довелось пережить вместе с ним то самое опьянение. Потом еще год. И еще.

— Я умираю от голода, ты даешь мне так мало, — говорила она.

— Да ладно, ты отвыкнешь, — ответил он.

Но на это она не надеялась ни дня. Как можно отвыкнуть от жизни, особенно теперь, когда она знает, что это такое? Застыв от холода, чувствуя затылком смерть, она бесцельно бродила по свету и искала чего-то, чему не знала названия. Теперь, узнав, она была преисполнена решимости никому и ничему не отдавать единственно возможное в этой жизни счастье.

Когда умерла Анна, он спросил ее:

— Тебя это не пугает? Королева рассталась с жизнью за измену, которой даже не совершала.

— Откуда ты знаешь? — Джеральдине и самой хотелось бы это знать. Она думала, что видит Анну насквозь, но в итоге поняла, что не видит насквозь даже себя.

Он пожал плечами.

— Если твой муж нас застанет, то может устроить так, что нас казнят. Или сделает это сам. Как муж Франчески да Римини.

— Кто это?

— Никто.

Ей вдруг стало холодно. Она вцепилась пальцами в его плечи.

— Но ведь тебя никто не может казнить! — Она, которой никогда не было дела до других, сходила с ума от страха, что кто-то может причинить ему вред. — Если кто-то посмеет тронуть тебя, ему не поздоровится, а тебе ничего не будет, правда?

Он сел, потер виски, как делал часто. Когда-то она боялась этого жеста, потому что таким образом Энтони будил в себе демонов, но со временем он стал казаться ей возбуждающим и красивым. Он обнажил свои безупречно белые зубы в поистине дьявольской ухмылке.

— Скажи-ка, ты хоть сама веришь в ту несусветную чушь, которую несешь?

Не одевшись до конца, он встал с постели и пошел к двери.

— Не ходи за мной. Мне нужен воздух.

Она осталась лежать на скомканных простынях, словно побитая. Что он имел в виду? Почему он не ответил на ее вопрос утвердительно, как всегда? Значит ли это, что он уязвим, что Роберт может его арестовать и послать на смерть? Но ведь он могущественнее всех их. Она любила его, потому что он был неразрушим, словно железо, и превосходил всех этих смешных мужчинок! Сердце Джеральдины стучало так сильно, что ей стало дурно. Она любила его. Она не знала, что это значит, понимала лишь, что с этим ничего не поделаешь.

По возвращении он показался ей бледным и чужим. Может быть, там, снаружи, над волнами реки, он повстречался с демоном?

— Одевайся. Веселье закончилось, — сказал он и швырнул ей платье.

— Не заставляй меня ждать еще год, — взмолилась женщина. — Моя жизнь без тебя — сущий ад.

Он снова обнажил зубы в усмешке.

— Там нам обоим и место, верно?

Перспектива оказаться в аду давно уже перестала пугать ее. Там, где место ему, место и ей.

На этот раз Джеральдине пришлось ждать не один год, а на несколько месяцев больше. Лето почти миновало, и бесцветная королева Джейн носила свой огромный живот, словно охотничий трофей, когда Джеральдина наконец снова оказалась в лодке, на которой он вез ее по реке к своему кораблю. Она любила все. Запах, поднимавшийся от ночной Темзы, узкую покачивающуюся деревянную скамью, плеск, с которым входили в воду весла. Она заказала себе платье из бархата — красное, как грех, ад и кровь. Она взяла его с собой, чтобы показаться ему.

Ждать было тяжело. За это время она выяснила, кто такая Франческа да Римини. Один из этих итальянцев, по которым сходил с ума Сильвестр, написал о ней книгу — о сногсшибательно прекрасной прелюбодейке, из-за которой братья стали несчастны, а сама она в конце концов оказалась в аду — как соблазнительница. Если он желает такую Франческу, такой воплощенный грех, он это получит. Она хотела хоть раз услышать, как он вздыхает по ней, даровать ему сладкую муку, заставить трепыхаться и тут же смилостивиться.

От воспоминания о той глупой надежде стало так больно, что Джеральдина скрючилась. По карете снова барабанил град. Ребенок вздыхал во сне. Она хотела наказать Энтони, только слегка, сыграть с ним в игру влюбленных, но вместо этого наказал ее он. Это наказание длилось уже четыре года, и у нее больше не осталось сил терпеть.

Он никогда не обещал много. В тот вечер он вообще не говорил. В его каюте она не легла, как обычно, на постель, а ушла за ширму, чтобы надеть красное платье. Закончив переодеваться и вернувшись в каюту, она увидела, что он стоит у люка и вглядывается в ночь.

— Обернись, — позвала она его, как маленького мальчика, которому должны были подарить подарок.

Он не обернулся. Он снова обеими руками тер виски, был занят своим демоном, а не ею. Чувствуя огромное разочарование, она бросилась к нему, опустила руки. Он развернулся, и она испуганно отскочила. Лицо его было перекошено, губы сжаты, глаза сузились. Она инстинктивно пригнулась, пытаясь заслониться от демона, еще даже не успев увидеть, что он замахнулся, собираясь ударить. Она вскрикнула. Мужчина опустил руку и отвернулся.

— Давай покончим с этим фарсом, Джеральдина.

— Что это значит?

— Мне надоело. И тебе тоже. Какое-то время я думал, что станет легче, если я постараюсь и нанесу ответный удар, и кто знает, может быть, это даже помогло. Но, в принципе, мы ведем себя по-прежнему, как подравшиеся во дворе дети. Ты пыталась выцарапать мне глаза, а я пытался тебя толкнуть, и в конце концов мы оба упали в грязь. Тебе не кажется, что взрослые люди, которых мы из себя строим, заслуживают лучшего?

Она не поняла ни слова, чувствуя лишь боль. Почему он не ударил ее? Легче было бы почувствовать его кулак, чем слова.

— Ты не посмотришь мое платье? — пролепетала она.

— Твое платье? Ах да… — У него дернулось веко.

Должно быть, его устами говорил демон. Она изгонит демона и отвоюет свое место.

— Еще раз, — взмолилась она. — Возьми меня еще раз.

— На прощание? Тебе не кажется, что это слишком глупо даже для нас?

— Сделай это ради меня. — Она повисла у него на шее. — Последний раз.

— Это так важно для тебя? — Лицо его было умиротворенным. — Ну что ж, поспеши. Немного разгоним дурную кровь, да?

Ей было все равно, что она не понимает его слов. Она обняла его, и он ее не оттолкнул. Так, как он брал ее в ту ночь, он не брал ее никогда. Он не просто овладевал ею, он занимался с ней любовью. В момент кульминации она на миг поймала его улыбку, без оскала и поднятых бровей, без сарказма и надменности. Она была уверена, что никогда не видела ничего прекраснее, ничего более трогательного. Чувства взяли верх, и она поцеловала его.

Он отвернулся.

— Довольно, Джеральдина, — произнес он, но рассмеялся — без малейшей толики холода.

— О чем ты думал?

— Когда? Только что? О твоем брате Сильвестре. И о донне Микаэле.

— О моей тете? — огорченно воскликнула Джеральдина. — С волосами в ушах?

— С искорками смеха в уголках глаз и роскошными губами, — произнес он и сел на постели. — Я думал, что у тебя с ними нет ничего общего, но это не совсем так.

Он повернулся к ней спиной. Все это время она не замечала, насколько узка у него талия и как грациозны покрытые шрамами лопатки.

— Что ты делаешь?

— А что я должен делать? Одеваюсь. — Встав, он натянул брюки и застегнул ремень. — Поспеши. Я буду ждать снаружи.

Едва он ушел, Джеральдина выскочила из постели, голышом, как была. Сколько раз бывала она в этой комнате и ничего не замечала, кроме него? Теперь она решила осмотреться. Пюпитр у люка был завален морскими картами, рисунками и лежавшими в беспорядке чертежными инструментами. Поверх всего этого лежала переплетенная кожей книга.

Джеральдина раскрыла ее. На том месте между страницами лежала веточка с крохотными голубоватыми цветами. Строчки были написаны на чужом, незнакомом ей языке, наверное, на итальянском, решила она. Но прочесть смогла лишь одно-единственное слово. Имя. Франческа.

На полях кто-то косыми буквами написал несколько строчек:

Без тебя я не читаю, так что возьми ее с собой, пусть она будет с тобой ночами, но не клади на нее голову, чтобы не помять. Когда ты спал, я целовала твои виски и тут же начинала скучать по тебе.
Твоя Фенхель. Твоя Франческа.

Под ними в несколько штрихов был изображен корабль, а на нем, еще более скупо, — мужчина.

Пусть наша книга будет у тебя, жизнь моя, — было написано рядом узкими и резкими буквами,  — и та штука, которой у меня нет, тоже, если она тебе не мешает. Моя голова чувствует себя превосходно, она принимает твои поцелуи, словно вывеска, на которой написано: «Эта болванка принадлежит Франческе да Финоккио, которая хочет вернуть ее себе непонятно зачем».

В последнем оставшемся уголке женщина вывела косыми буквами:

На этот раз возьми ее с собой ты. И не спорь. Я вложу между страниц тимьян и бесчисленное множество поцелуев и хочу получить все обратно: нашу книгу, твою болванку и тебя. Когда вернешься, почитай мне о рае.
Ф. да Ф.

Каждое слово было подобно удару, лишавшему Джеральдину толики сознания. Ей хотелось вырвать страницу из книги и изорвать на мелкие клочки. Хотелось швырнуть книгу на пол и топтаться по ней, пока не треснет кожа. Почему она не сделала этого, женщина и сама не понимала. Она повернулась, ослепнув от гнева и ярости, набросила на себя платье. Босиком, в наполовину зашнурованном корсаже она выбежала из каюты.

Под ужасающе ясным ночным небом она увидела его сидящим на досках. Подвернув под себя ноги, он сжимал руками голову. При виде этого она замерла. Обычно он стоял, поправлял брасы на поручнях или поворачивал что-то на бушпритах корабля. Сегодня он не делал ничего подобного, лишь ожесточенно тер виски. «Почитай мне о рае, — застучало в голове у Джеральдины. — Франческа, Франческа».

— Неужели тебе обязательно призывать своих демонов? — закричала она. — Неужели ты без них не можешь даже стоять ровно?

— Я никогда не мог стоять ровно, — ответил он. — У меня искалечена нога.

— Это знак того, что ты отмечен дьяволом. И зачем ты зовешь его сейчас? Может быть, тебе нужна его сила, чтобы не поддаться мне, а продолжать сюсюкаться со своей доской?

Она подскочила к нему, оторвала руку от виска.

— Она хоть знает, что ты трешь виски, которые она так любит целовать, чтобы вызывать демонов?

Он оттолкнул ее, поднял взгляд.

— Неужели ты не можешь прекратить нести эту жалкую чушь, Джеральдина? Если бы был такой демон — неужели ты всерьез веришь, что ему было бы дело до того, что я что-то тру? У меня болит голова. Вот и все.

Всего одно мгновение Джеральдина недоверчиво таращилась на него, а потом увидела сама: пульсирующие жилки на висках, подрагивающее веко, затуманенный от боли взгляд. Ей вдруг показалось, что она слышит голос своего брата: «Энтони не дьявол! Он человек, истекающий кровью и корчащийся от боли, когда его пытают, человек, который никак не поймет, в чем его обвиняют, и который проходит через все круги ада из-за предательства твоего мужа».

Казалось, в ней что-то треснуло пополам — корсет с железными ребрами, сжимавший грудь. Она любила его потому, что он был неуязвим, потому что он повелевал демонами и был в союзе с дьяволом, и внезапно все очарование исчезло. Он человек. Среднего роста, хрупкого телосложения, темноволосый и кареглазый, в нем нет вообще ничего демонического. Мужчина, который не может нормально ходить и трет виски, когда у него болит голова.

Вся жизнь промелькнула у нее перед глазами. В детстве она ненавидела его за то, что ей казалось, будто он обладает большей властью над слабым и мечтательным Сильвестром, чем она. При этом они всегда должны были быть вместе, две черные души среди белоснежных, два порождения зла в толпе добрых людей. Ее отец, Сильвестр, волосатая тетка и «доска» — никто из них не мог понять ни ее, ни его, потому что они ничего не знали о грехе и никогда не ведали, как силен и непреодолим зов бездны.

Он видел ее на солончаке, он был единственным, кто знал ее всю, и это его не пугало. Вскоре после этого он убил своего брата, совершил противоестественный грех, и люди отшатнулись от него. Сама она с трудом прикончила блохастую кошку, а он ленивым движением руки стер с лица земли родную кровь.

Люди болтали, будто неуклюжий Мортимер Флетчер вовсе не его отец, кто-то оплодотворил чернобровую Летисию, от кого он и унаследовал свою козлиную ногу. Его бросили в темницу, городские присяжные судили его, но его отец, повелитель тьмы, хранил его, и мальчишку вынуждены были отпустить. Когда его били дубинками пятеро взрослых мужчин, когда его порол священник, он не чувствовал ничего, лишь пожимал плечами и уходил, не моргнув глазом.

Лишь одно касалось его. Руки этой «доски», гладившей его лицо.

Он был неназываемым. Единственным человеком, внушавшим Джеральдине страх, который она испытывала только перед смертью, падением в пустоту. Сильвестр постоянно говорил, что убийство брата было несчастным случаем, из-за которого сердце его очерствело. В конце концов она должна была проверить это. Роберт, этот шут, сыграл ей на руку, еще и послал на помощь нидерландца. Она хотела снова заставить его пережить смерть брата, и если Сильвестр был прав, если неназываемый мог чувствовать, как все люди, то он должен был сломаться. Но он стерпел душевную пытку, как и телесную. «Он от дьявола, — подумала она тогда, — иначе и быть не может!»

Теперь же он сидел напротив нее, мучаясь от боли, лишенный всей власти.

— Детские глупости, — сказал он и был прав. Он человек, а вовсе не демон. С трудом поднялся, подошел к поручням, его стошнило в реку. Джеральдина испытывала болезненное отвращение перед всеми вязкими жидкостями, которые выделяли люди: слюной, соплями, рвотой, но сейчас отвращения не было и следа. Было лишь желание покончить с его мучениями. Его тошнило ужасно, сначала он плевал кровью, затем желчью. Цепляясь за поручни, он тяжело дышал, лицо его покрылось испариной. Потом он наконец остановился, но живот его все еще судорожно сжимался.

Джеральдина подошла к нему, коснулась спины. Казалось, он не заметил ее.

— Энтони! — позвала она его. — Позволь мне помочь тебе. Тебе нужно прилечь.

Он повернул к ней изможденное лицо. Глаза блестели, волосы спадали на лоб. Он ослаб и был совершенно беспомощен, а еще до смерти устал. Она любила его.

— Все в порядке, — произнес он, отступил на шаг, пытаясь выпрямить спину.

— Часто у тебя такое бывает?

— Временами.

— Тебе нужно вызвать врача. Хорошего. Я позабочусь о том, чтобы тебя осмотрел придворный врач.

— Не трать деньги, — заявил он.

— Но ведь нужно что-то делать!

— Нет, — произнес он. — Врачи сделали все, чтобы подлатать эту развалину, но, если дерево сгнило, ничего не поделаешь. Если я имею дело с кораблем, то просто вставляю в обшивку новую доску, но что делать с таким хрупким материалом, для которого даже нет запчастей?

Ей не хотелось понимать его, как бывало обычно, но сейчас каждое слово было понятно. Его рвало кровью. Его желудок разрушен, он уже не вылечится, и она виновата в этом. Он смертен и не доживет до старости. Не обращая внимания ни на что, она обняла его и прижала к себе. На глазах выступили слезы.

— Так не должно быть. Мы найдем других врачей. Я не позволю тебе погибнуть из-за этого.

— Эй! — Он взял ее за подбородок и, несмотря на морщины вокруг глаз, вдруг показался совсем юным. — Мы просто хотели разогнать дурную кровь, но ты не можешь отнять у меня нашу вражду.

— Я никогда больше не буду твоим врагом. Я люблю тебя.

Он высвободился и рассмеялся.

— Довольно. Это еще хуже, чем болтовня про демонов. Иди в каюту, превращайся снова в порядочную женщину, и я отвезу тебя обратно во дворец.

— Я не хочу во дворец. Я хочу остаться с тобой.

— Давай не будем, ладно? Мы оба хороши, но пока об этом знаем только мы, два трусливых существа, можно еще выйти сухими из воды и просто забыть об этом.

— Забыть?

Неужели он действительно думал, что она может забыть хоть слово, хоть жест, хоть один вздох?

— Мы должны быть вместе, Энтони, — сказала она ему, увидев его снова. — Ты и я. Две черные овцы в белом стаде Портсмута.

Он редко показывался при дворе, и она была вынуждена найти его в гавани. Это было опасно, поскольку Роберт тоже бывал там, но она отбросила опасения. У нее, Джеральдины, было что-то, чего не могла дать ему его Франческа. Наверное, «доска» слишком суха, чтобы плодоносить, но в животе у Джеральдины рос ребенок.

Она не хотела говорить ему сразу, ей хотелось, чтобы он ушел с ней ради нее самой.

— Я ухожу от мужа. Мне все равно, что со мной будет.

Он рассмеялся.

— Ты превратишься в горстку пепла, а я — в четыре кусочка мяса без члена, которые насадят на сваи Лондонского моста. Прелюбодеяние — преступление, Джеральдина.

— Тебя это пугает?

— Да, — сказал он. — Но это не значит, что мы этого не заслуживаем. Если ты хочешь именно такого конца, мы признаемся и выпьем эту чашу до дна. Прошу тебя лишь об одном: дай мне три дня сроку, чтобы я мог съездить в Портсмут и лично сказать об этом Фенелле и Сильвестру.

— Я ничего этого не хочу! — закричала она. — Я хочу бежать отсюда с тобой! Куда-нибудь, где нас никто не знает. У меня есть украшения и платья, которые можно продать. Мы выживем. Мне ничего не нужно. Только ты.

Некоторое время он пристально смотрел на нее, а затем спросил:

— Ты живешь хоть иногда, Джеральдина? Или постоянно играешь в придуманной тобою пьесе?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Я никуда не хочу с тобой уходить, — произнес он. — Если ты считаешь, что мы должны быть наказаны за свое предательство, я поговорю с твоим мужем. Но если ты считаешь, что мы можем прятаться, то я хотел бы собраться с духом, чтобы признаться своей возлюбленной и спросить у нее, выйдет ли она за меня замуж, несмотря ни на что.

«Фенелла Клэпхем. Франческа да Финоккио».

Она ударила его по губам с такой силой, что они лопнули.

— Как ты смеешь! Ты говоришь о том, что женишься на другой, а у меня в животе твой ребенок!

Она впервые увидела, что он испугался. Даже не стал вытирать кровь, и капли упали на рубашку.

— Мне очень жаль, — пробормотал он. Затем взял себя в руки. — Все это звучит неубедительно и ничего не даст. Ты уверена, что он от меня, Джеральдина?

— Вот за этот вопрос тебя следовало бы ударить не рукой, а плетью.

Не колеблясь, он расстегнул ремень и протянул его Джеральдине.

— Плети у меня нет. Но решить вопрос все равно придется.

— Ты совсем спятил? — Она швырнула ремень в сторону и обняла его. — Я люблю тебя. У меня будет от тебя ребенок. Уедем отсюда вместе.

— Я могу позволить тебе ударить меня, — сказал он, и она почувствовала, как напряглись его плечи. — Но выносить твои руки на своей шее не могу. Я могу пойти с тобой к твоему мужу. Поскольку ты беременна, возможно, он пощадит тебя, а возможно, твой муж согласится просто отослать тебя к отцу. Если ты хочешь, чтобы я остался в живых и заботился о ребенке, ты можешь бросить мужа прежде, чем беременность станет заметна, и попытаться родить тайно. Если ты хочешь избавиться от ребенка, я могу забрать его себе. Но жить с тобой, Джеральдина, я не буду.

И он рывком высвободился, понимая, что она не отпустит его. Она кричала, умоляла, ругалась и плакала.

— Назови мне хоть одну причину! — орала она. — Я — Джеральдина Саттон, ангел Портсмута, женщина, по которой сохнет весь двор! Назови мне хоть одну причину, по которой единственный мужчина, которого я могу любить, не хочет меня!

— Ты же не любишь меня, — произнес он. — Ты хочешь получить меня, потому что тебе это кажется более опасным и безумным, чем твоя обычная жизнь. Но ты не знаешь, что получишь.

— Мне все равно, что я получу! — кричала она. — Твоя «доска», твоя Богом проклятая Франческа — почему она может выдержать то, что не смогу я?

— При всем уважении, — ответил он, — тебя это не касается.

— Скажи мне! — Она схватила его за камзол, тряхнула.

— У меня нет сердца, — произнес он, не обращая внимания на тряску. — Я могу любить только головой, а там совсем тесно. Там есть место для Фенеллы и Сильвестра, больше ни для кого. Я хотел бы рассказать Фенелле о том, что мы сделали, Джеральдина.

— Ты не можешь! — Это было уж слишком: чтобы он признался серой мышке, которую называет Франческой, в их любви и назвал ее обыкновенным грехом.

— Нет, — произнес он. — Если ты не хочешь этого, я так не поступлю.

Джеральдине хотелось причинить ему боль, дать попробовать своего собственного лекарства и отнять что-то незаменимое. Мужчины хотят иметь детей — что бы он ни говорил. Король Генрих и ее собственный муж готовы были перевернуть мир с ног на голову, лишь бы заполучить наследника.

— Ребенок от моего мужа, — бросила она ему в лицо. — Он делает это со мной столько раз за ночь, что ты, калека-импотент, и за год не сможешь. — Вскинув подбородок, она смотрела на него прищуренными глазами.

Он ждал.

— Мне безразлично, лжешь ты или нет, — наконец произнес он. — Спасибо, что отпускаешь меня.

Джеральдине осталось лишь навязать ребенка Роберту. После того как королева Англии родила сына и распрощалась с жизнью, Джеральдина родила дочь и осталась в живых. «Если бы это был сын, ты вернул бы мне его?» — Джеральдина бросила взгляд на дочь, которая уже не спала, а смотрела на улицу, на бурю за окном. В ней было мало детского, но в строго очерченном лице была своя прелесть, а голубые глаза, опушенные бесконечно длинными ресницами, поражали своей чистотой. Всякий раз, когда Джеральдине приходилось показываться на людях с малышкой, все превозносили ее красоту.

И больше всех не уставал нахваливать свою дочь Роберт. Он с самого начала сходил с ума по этому ребенку, словно лишившийся рассудка петух, и если Джеральдина чувствовала, что увядает, то ее супруг просто расцвел. Жизнь в ней поддерживали лишь желание хоть одним глазком поглядеть на любимого и надежда на то, что удастся его вернуть. А дни Роберта были наполнены счастьем. Работа его спорилась, один успех следовал за другим, и он по-прежнему был в милости у короля. Когда на сцену вышла малышка Кейт Говард, безрассудная любовь, которую питал к ней король, укрепила католиков и свергла реформаторов, хотя пустоголовая Кейт совершенно не видела разницы между ними. Роберт продолжал идти на всех парусах. Каракку, которую он построил для короля, назвали «Франческа», и вскоре после этого Роберт вновь получил должность смотрителя флота.

Словно зная, кому на самом деле обязан счастьем своей жизни, он почти не отпускал Энтони от себя. «Как ты вообще можешь жаловаться? — кричала про себя Джеральдина. — Разве ты сам не прожужжал мне все уши, что это были лучшие годы в твоей жизни? Что бы ты сделал сам, если бы я не подбросила тебе своего чудесного возлюбленного? Меня он избегал, а с тобой был исключительно любезен, но я всегда знала, что он оставался у тебя на службе исключительно ради меня. Стесняясь моего отца и брата, он оттолкнул меня, но на самом деле он не может забыть обо мне, так же как и я о нем, и теперь мы оба должны погибнуть за это.

Ты отнимаешь его у меня и убиваешь его, чтобы наказать меня, Роберт Маллах, королевская марионетка. А меня ты хочешь пощадить, потому что часть тебя никогда не переставала любить меня. Неужели же ты не знаешь, что я не переживу его смерти?»

Возможно, легче было бы умереть вместе, чем выносить дольше эту иссушающую тоску. Наверняка было бы лучше лечь с ним в землю, чем позволить «доске» жить с ним. Несмотря на это, мысль о том, что его казнят, мучила Джеральдину, словно внутри у нее зияла кровавая рана.

Казнить за прелюбодеяние. За то, что на протяжении нескольких давно минувших ночей он делал женщину счастливой. Хоть кто-то когда-то делал счастливой ее? Давид, нидерландец, или кто-то из тех, кому она позволяла что-то в обмен на услуги? Хоть кто-то из мужчин улыбался ей так, что спадали оковы с сердца?

«Тебе придется умереть за свою улыбку, любимый. Не за сладость измятых простыней, которые, в конце концов, есть у всех — у всего двора. Маленькая Кейт Говард обманывает старого жирного короля с парнем, который моет ему зад, как некогда Уильям Комптон, который носил проволоку в прикрытии для срамного места. Тебе придется умереть за свою улыбку, за то, что под броней снежной королевы увидел девочку Джеральдину и прикоснулся к ней. За то, что я не смогла променять тебя на другого, как Кейт Говард на своих любовных качелях. За то, что мое сердце смертельно заболело, когда ты бросил меня».

Она не выдержала. Все лето ей пришлось кочевать с двором по северным графствам, пока король с гордостью старого павлина представлял всем свою шлюшку Кейт. С Робертом и Франческой, которую ее муж таскал за собой повсюду, Джеральдина была вынуждена играть роль примерной матери. Она почти не спала, усталость оставила отпечаток на ее лице, в серебристо-русых волосах появились первые седые пряди.

На плаву ее поддерживало одно — мысль об осени, когда она снова увидит его. Она уже все придумала. Ее отсутствие проучит его. Когда она вернется, он раскроет объятия, обнимет ее и признается, что не может без нее жить. Они все еще могут уехать.

Мужу в утешение они оставят дочь, которая для него все.

Вечером в день приезда она с нетерпением поехала на верфь. Она нашла его парящим вдоль корпуса огромного четырехмачтовика, на канате, обмотанном вокруг плеч и талии. Он стучал молоточком то по одной доске, то по другой, спускаясь на лебедке вниз. Она позвала его по имени, и он обернулся.

Джеральдина не общалась с мужчинами, работавшими руками. Его лицо покрывал густой загар, и было в нем что-то светлое и здоровое. Рукава рубашки были закатаны до локтей, а на предплечьях выступали толстые, словно гардели, жилы.

— Спускайся сюда! — позвала она.

Он усмехнулся, словно не было между ними ссоры и многолетних невстреч, спустился на землю.

— Как тебе?

— Кто?

Он качнул плечом в сторону корабля.

— Его зовут «Питер Помигрэнит». Он был построен у нас.

— У нас?

— В Портсмуте.

— Ненавижу корабли. — Она хотела, чтобы он обнял ее, хотела прижаться к его поднимающейся и опускающейся груди. Хотела почувствовать кровь, пульсирующую в жилке на шее.

— Ах да, — задумчиво произнес он. — Я и забыл. У тебя и твоей семьи все в порядке?

— Вежливость тебе не к лицу! — рявкнула она и уставилась на загорелый участок кожи, видневшийся в расстегнутом на шее воротничке. — Что ты делаешь с этим кораблем?

— Летом я кое-что в нем подправил, — ответил он. Глаза его сверкали. — Теперь я поеду в Портсмут и займусь его сестрой, «Мэри Роуз».

Джеральдина услышала «Портсмут» и поняла, что подразумевалась Фенелла Клэпхем. Франческа да Финоккио.

— Ты собираешься на ней жениться? — прошипела она.

Он рассмеялся:

— На «Мэри Роуз»? Боюсь, я женат на ней всю жизнь. Но когда я модернизирую ее, возможно, я наконец-то смогу аннулировать наш брак.

— Ты несешь чушь и не осознаешь этого?

— Почему же. — Он все еще смеялся. — Дай мне закончить, хорошо? Король хочет видеть этот корабль, прежде чем подпустит меня к другому.

— Да прекрати же ты наконец! — закричала она на него. — Я теряю рассудок, потому что не могу думать ни о чем, кроме тебя, а ты разглагольствуешь о проклятых кораблях! — Джеральдина была вне себя. Он поедет в Портсмут, будет ворковать у осеннего костра со своей серой мышью, в то время как сама она будет медленно, но верно загибаться.

Последующие мгновения выпали из памяти. Наверное, она вцепилась в него, стала отчаянно кричать и колотить кулаками в его грудь. Она не осознавала, что на верфи полно людей, что над кораблем такого размера мужчина не может работать один. И только когда за спиной у нее кто-то взвыл, она пришла в себя и обернулась. Позади стоял Роберт. Лицо его посерело, он вдруг стал выглядеть ровно на свой возраст.

Он не слышал, что пытался сказать ему Энтони, махнул рукой своим стражникам, которые схватили его за руки и потащили прочь.

Джеральдина безвольно позволила увести себя в карету. Когда она пришла в себя и осознала, что происходит, было уже поздно.

— Отпусти его, — молила она Роберта. — Прошу тебя, не причиняй ему вреда.

— Прелюбодею? — переспросил Роберт, отдавая кучеру приказ ехать. — Я любил этого человека, ты знаешь об этом? Я так сильно любил его, что, не раздумывая, отдал бы за него свою дочь. Но у меня вообще нет дочери, не так ли? Скорее он отдал бы за меня свою дочь, как только мой брак будет объявлен недействительным.

Как ни умоляла его Джеральдина, Роберт оставался равнодушным. Он отвез ее не в резиденцию Хемптон-корт, а в свой дом у реки, где в постели лежала и спала Франческа.

— Сегодня последняя ночь, которую ты проведешь под моей крышей, — заявил он. — Я любил тебя и любил кукушонка, которого ты подбросила мне в гнездо. И из-за этой любви я понимаю, что слишком слаб, чтобы выгнать тебя прямо в ночь или волочь в суд. Возвращайся со своей шалуньей к отцу, делай что хочешь, только не попадайся мне на глаза.

— А что будет с Энтони? — пролепетала она.

— Он заплатит по счету за вас обоих, — холодно ответил Роберт, — дай только срок. Едва станет известно о том, что все давно знают, а именно то, что шлюха Говард обманывает короля с половиной двора, вряд ли он отнесется мягко к прелюбодею.

— Ты не позволишь, чтобы его обезглавили! — закричала Джеральдина.

— Я его четвертую, — поправил ее Роберт. — Сделаю так, что ему отрежут его чертово хозяйство и вырвут внутренности, чтобы вой его был слышен по всему Лондону.

«Я стерплю это с тобой, любимый. Любую боль, которую они причинят, я буду чувствовать втрое сильнее, а когда все закончится, я умру вслед за тобой. Очутимся ли мы в пекле, мне безразлично, пока я буду там же, где и ты. А может быть, никакого ада и нет. Может быть, ад — это то, что мы переживаем на земле».

За окном светало, буря успокоилась. Джеральдина узнала очертания леса и заметила, что колеса проваливаются глубже, поскольку земля становится более болотистой. «Здесь я родилась. Здесь я и погибну». Перед воротами укрепленного города карета остановилась. Роберт дал ей своего кучера и парную упряжку со своим гербом, так что трудностей не должно было быть. По крайней мере в этом он не смог ей отказать, ради ребенка. Однако заявил, что в остальном ему безразлично, что будет с Франческой.

— Спроси у того, кто ее тебе сделал. Неужели я, слепой, влюбленный дурак, был единственным, кто не заметил, что шалунья похожа на него, как две капли воды? Мужчина страшен, как сам черт, а ребенок мил, словно ангел, и, несмотря на это, вряд ли кто усомнится, что это отец и дочь.

Когда карета свернула в переулок, дождь прекратился вовсе. В сумерках белые стены дома светились, в нос Джеральдине ударил соленый рыбный запах, который она ненавидела с самого детства. «Саттон-холл. Здесь я родилась. Здесь я и погибну».

— Останови! — крикнула она кучеру. — Остаток пути я пройду пешком.

Малышка обернулась. Посмотрела на нее, приподняв изогнутые недетские брови.

— Там ты будешь жить дальше, — произнесла Джеральдина, открывая дверь и указывая на белый дом. — Никто из твоих родителей больше не может заботиться о тебе, но дедушка и дядя Сильвестр тебя не оставят.

 

Часть пятая

Люди эпохи Ренессанса

1542 ― 1545

 

25

Фенелла

Портсмут, октябрь 1542 года

Дом стоял на возвышенности, настолько близко к плотине, что день и ночь слышалось пение моря. Он был построен на болотистой почве, стены невозможно было высушить, а сад дичал, потому что всем было некогда ухаживать за ним. Стены были выстроены из темного камня, комнаты были узкие, а окна маленькие, но ей это подходило. Это был дом ее семьи.

— Побежишь вперед? — Она выпустила руку ребенка, и четырехлетняя малышка помчалась прочь.

Калитка в сад была открыта. Девочка побежала по болотистому склону, визжа от радости, позвала по имени мужчину, который вышел из дома, и упала в его объятия… Он подбросил ее легкое, словно перышко, тельце вверх и снова поймал его.

Фенелла дошла по дорожке до конца, устало проделала последние шаги и попыталась улыбнуться.

— Как прошел день?

— Очень хорошо. Галера будет роскошная, хоть люди и смеются, что королю нужно будет нанять капитана-испанца и штурмана-венецианца, потому что ни один англичанин не сможет ею маневрировать. — Его щеки покраснели, а в глазах появился блеск. — Как здорово присутствовать при том, когда растет такое чудо! Такая смелая и новая конструкция.

Фенелла рассмеялась.

— Новая? Ты слегка преувеличиваешь. В бассейне Средиземного моря на галерах воюют, пожалуй, уже тысячи две лет.

— Но не в Англии! — с жаром возразил он. — И так, как строим галеру мы, в новинку даже для Европы. Мы дадим ей больше парусов, чтобы она была быстрее при ветровале, и сделаем ее настолько высокой, чтобы ни один человек не осмелился пойти на абордаж. К тому же она будет очень устойчивой и сможет нести больше тяжелых орудий, чем другие корабли. Если поставить такой плавучий бастион меж юрких парусников, можно совершенно по-иному вести битву. Это все равно как если бы мы играли в шахматы и вдруг получили новую фигуру, позволяющую делать незнакомые до сих пор ходы.

Фенелла хотела сказать что-то еще, но он продолжал говорить, лучась восхищением.

— Мы задумали уже нечто большее, ты знаешь об этом? Если король даст нам заказ, мы можем построить ему целый эскадрон новых кораблей: длинные, изящные суда, как у турок, с шестнадцатью веслами с каждой стороны и полным такелажем. Ни гребное судно, ни парусное, ни галера, ни каракка — это галеас, наилучшим образом приспособленный для отражения атак извечных французских галер!

— Судя по всему, ты провел полдня над чертежами, — притворно вздохнув, подмигнула ему Фенелла.

— Я тоже хочу! Сейчас же! — Девчушка высвободилась из объятий и запрыгала, размахивая руками.

Он хотел открыть рот, чтобы, как обычно, уступить малышке во всем, но Фенелла опередила его:

— Сейчас у тебя будет ванна, а затем ужин, миледи.

— Но я хочу посмотреть морские карты! Я хочу быть кругосветным мореплавателем!

Малышка топнула ножкой, Фенелла подхватила ее и зажала под мышкой вырывающееся тельце.

— Я действительно мог бы еще раз сходить с ней… — начал Люк. — Мне нетрудно, Фенелла.

— Я знаю. — Фенелла протащила малышку мимо него в дом, поставила на ноги. — Но нашей леди Грозе нужно спать, а за топанье ногами и упрямство она скорее заслуживает наказания, чем поощрения.

— Нет, нет, — ужаснулся Люк. — Она такая милая.

Фенелла отвлеклась на миг, и ребенок тут же воспользовался этим, чтобы выскользнуть из ее рук и броситься бежать прочь. Ловко перебирая ножками, малышка помчалась по дороге, ведущей в сторону города. Женщина вздохнула. В том-то и беда: Франческа была слишком милой, чтобы к ней можно было относиться строго, слишком очаровательной, слишком любимой. Какой бы усталой ни чувствовала себя Фенелла после трудного дня в «Доме бессмертных», ей придется бежать за ней, чтобы стражники, окружавшие вооружившегося для войны города, не накинулись на нее и не напугали.

Временами Фенелла начинала опасаться, что они могут вырастить человека вроде ее матери, потому что слишком много позволяли ей. А потом, взглянув в милое личико, излучающее радость жизни, она думала: «Ты отличный человек. Ты такая, каким мог быть твой отец, если бы ему позволили расправить крылья, а не били по голове и хребту за малейшее движение расправленных крыльев. Ты должна иметь возможность дышать, чтобы превзойти саму себя. Все остальное приложится. А мать твоя — это я».

Она поставила узелок и собралась уже было бежать за ребенком, но Люк, занявший в сердце Франчески место старшего брата, преградил ей путь.

— Позволь мне пойти, Фенелла. Для меня это действительно будет удовольствием. А ты отдохни.

— Если тебе этого непременно хочется.

— Еще как! — Люк звонко рассмеялся и побежал вдогонку за Франческой.

Облегченно вздохнув, Фенелла опустилась на табурет. Пока эти двое не вернутся и Франческа не начнет буянить из-за ужина, у нее есть время задрать повыше усталые ноги. Недолго думая, она открыла один из узких шкафчиков, взяла кувшин с можжевеловой настойкой и налила себе полбокала. Она сама сделала ее и добавила приправу. Это не было ни «подсластителем жизни», ни вкусным вином, которое наливал им сэр Джеймс вечерами у камина, но про себя она называла его «усыпителем». Отломила себе кусок овсяной лепешки, намазала на корочку масло и, держа все это в руках, села у окна. Края клубившихся над морем серых облаков окрасились красным.

В тот день, когда Фенелла переехала в этот дом, она опасалась, что сбежит отсюда на следующий же день. Однако с тех пор прошло больше года, и жизнь здесь стала для нее обыкновенной. Часто бывало больно, он никогда не казался ей богатым и светлым, как Саттон-холл. Но здесь была ее жизнь, она справлялась с ней и часто думала о том, что не променяла бы ее ни на какую другую.

Тогда, в тот ноябрьский вечер, когда она открыла дверь Саттон-холла, надеясь увидеть за ней своего возлюбленного, она была уверена, что упадет и никогда больше не встанет. На пороге стояла Джеральдина Саттон, держа на руках переутомившегося чернокудрого человечка, имя отца которого было написано у него на личике.

— Позови моих родственников.

— Я не служанка, — прошипела Фенелла с достоинством, которое удивляло ее по сей день. Однако все же пошла, чтобы позвать сэра Джеймса, потому что женщина и полумертвый от усталости ребенок не могли оставаться на пороге. Потом пришел Сильвестр и, увидев их обоих, вскрикнул.

— Да, — заявила Джеральдина, разрушительница их мира детских мечтаний. — Мой супруг выгнал меня, потому что я родила ребенка от другого мужчины. Франческа — дочь Энтони. Больше у нас нет крыши над головой, и нам некуда идти.

Если бы в ту ночь Сильвестр мог привлечь Энтони к ответу за предательство, он забил бы его до смерти, и, возможно, в этом было бы какое-то архаичное избавление. Но Энтони не было, колотить было некого. Ему придется расплачиваться дороже.

Его ждали на следующий день. «Мэри Роуз» прибыла в Портсмут за два дня до того и ждала в сухом доке. Энтони заказал горную сосну со всей южной Англии, каждый кусок отбирал лично, чтобы обеспечить корабль второй системой шпангоутов, которая должна была вернуть ему остойчивость. «Это все равно как если бы человеку со сломанным хребтом дали новый скелет», — с горящими глазами объяснял он ей. Он был счастлив. А когда Энтони был счастлив, он мог быть самым очаровательным человеком в мире.

Фенелла тоже была счастлива, и Сильвестр впервые со дня смерти Ханны снова казался ей счастливым, как в детстве, на верфи. Он взял лютню и начал сочинять новую песню в честь возвращения Энтони, когда слуга доложил, что у дверей посетитель. «Он преодолел свои чувства ко мне», — облегченно думала Фенелла. Но когда вскоре после этого она увидела, как кровь отлила у него от лица при виде ребенка своей сестры, Фенелла поняла, что Сильвестр любил Энтони так, как только один человек может любить другого. Его любовь к нему была превыше всего, она была его хребтом, который нельзя заменить человеку, и в тот миг эта любовь разбилась.

Кто, когда и что сказал, кто пришел, а кто ушел и как они в конце концов узнали о случившемся, Фенелла не помнила. Она оказалась плохим свидетелем, хотя на этот раз была далеко не так юна, как тогда, во время происшествия в доках. Картинки в ее воспоминаниях накладывались одна поверх другой, сливаясь в волну тумана и крика. В первую ночь после случившегося она ничего не чувствовала. Ни беды, ни холода. Это было слишком. Даже сейчас, по прошествии двух лет, это иногда бывало слишком.

Она доверяла Энтони. Без оглядки. Потому что он любил ее, потому что с ним она перестала быть нежеланным ребенком, а стала Фенхель Прекрасной, которой море было по колено. Все, на что он считал ее способной, она могла вынести, потому что была уверена, что он никогда ее не предаст. Он никогда не заставит ее смотреть на блестящие волосы и пышную грудь другой женщины и чувствовать себя грязной и недостойной. Она видела его перед собой таким, каким он сидел у канала, — обнаженный и оскорбленный ее словами о том, будто всем мужчинам нужны другие женщины.

— Мне — нет, — гордо, с обидой в голосе заявил он, и она поверила ему.

— Тебе — нет, потому что ты не все мужчины. Ты — мой мужчина, а наша любовь — наш хребет. И потому, что мы не предадим друг друга, ведь есть гора, которой мы можем сказать: «Привет, гора. Мы — Фенхель и Энтони, которые рука об руку покоряют моря».

Прошло несколько дней, прежде чем она поняла, что именно это и произошло, что мужчина, которому она доверила свою жизнь, предал ее. Не так, как другие мужчины, которые украдкой навещали продажных женщин и сразу же забывали, а так, что в один день рухнуло все. Он обнял женщину, которая с самого детства представляла угрозу для мира Фенеллы, и этой женщине он подарил то, что больше всего на свете хотелось иметь Фенелле и от чего она отказалась ради него: ребенка.

Затем прошло еще несколько дней, и она поняла, что тот же самый мужчина сидит в тюремной камере и ждет оглашения смертного приговора. С этого момента ее воспоминания были более точными и яркими. Она лежала в своей комнате, словно смертельно больная, а на другом конце галереи, в своей комнате, лежал Сильвестр. У них не было сил даже на то, чтобы вместе преодолеть силу своей боли. К ней пришла тетушка Микаэла, которая вырвала ее из транса, но при этом перестала быть тетушкой. Лицо ее перестало быть нежным и милым, оно было старым, испещренным морщинами, а волосы строго зачесаны, как у служанки.

— Тебе нужно ехать в Лондон, — сказала она. — Вам с Сильвестром. Вы должны просить у короля помилования.

Фенелла не знала, что сказать. Только головой покачала.

— Ay dios mio! — закричала на нее Микаэла. — Ты знаешь этого мужчину всю свою жизнь. Ты знаешь, чего он стоит, и ты знаешь, что с ним сделали. И потому, что он пошел и попытался выжечь гной из своего сердца таким совершенно идиотским способом, который приходит в голову только мужчинам, ты хочешь, чтобы его растянули на дыбе и кастрировали на глазах улюлюкающей толпы? Потому, что он думал, что сможет освободиться, отплатив этой бабе за ее жестокость, ты хочешь, чтобы палачи вытащили ему кишки наружу и смотрели, как он, сходя с ума от боли, умирает мучительной смертью? Почему тогда ты не пойдешь и не сделаешь это сама, а? Если ты действительно думаешь, что он обманщик, который рискнул твоей любовью ради минутного развлечения со стеклянной куколкой, так затешись среди зевак и подзадоривай палачей.

Фенелла села.

— Нет, — произнесла она. Никто не имеет права наказывать Энтони, только они с Сильвестром. Энтони потеряет их любовь, защитный остров детей верфи. Если это не самое жестокое наказание, которое может его постичь, то пусть наказан не будет вообще. Ненависти она не испытывала. Одну лишь пустоту.

— Одним «нет» делу не поможешь, — заявила Микаэла. — Глупая гусыня, которой королю приспичило надеть корону на голову любой ценой, сделала его рогоносцем с половиной двора, и говорят, что из-за этого он лишился остатков рассудка. Сейчас ни за одно преступление не полагается смерть вернее, чем за прелюбодеяние. Есть лишь две возможности спасти ему жизнь: либо Роберт Маллах должен отозвать свой иск, либо король должен его помиловать.

— Что до Роберта Маллаха, то никаких шансов нет, — ответила Фенелла.

— В этом ты, пожалуй, права, — огорченно признала Микаэла. — Хотя мне не показалось, что икающий карлик плохой человек. Но если Джеральдина Саттон влила яд тебе в кровь, ты уже не знаешь, ни кем ты являешься, ни кем не являешься.

— Вы так говорите, как будто виновата одна Джеральдина, — удивилась Фенелла. — Вы так в этом уверены?

Микаэла пожала плечами.

— Она дочь моей сестры, — ответила женщина и поджала губы, словно желая дать понять, что больше на эту тему говорить не хочет.

Фенелла посмотрела на нее. В глазах Микаэлы сверкали слезы. Тетушка была самой красивой и доброй женщиной из всех, кого она знала; она научила любви шестнадцатилетнего мальчика, потому что любила его всей душой и, возможно, понимала его лучше других. Фенелла взяла ее за руку.

— Я пойду к королю, — пообещала она.

— Но ты должна взять с собой Сильвестра! — Голос Микаэлы надломился. — Только у него есть необходимые связи, и, если немного повезет, перед ним откроются двери. Но он сидит там, как гвоздями приколоченный, и бубнит, что пусть его бывший друг получит все, что ему причитается. Как будто мы говорим о десятке палочных ударов.

— Я поговорю с Сильвестром. — Фенелла встала и обняла Микаэлу. — Я не позволю замучить Энтони до смерти, это я вам обещаю.

Микаэла сжала ее в объятиях.

— Сделай даже больше, — прошептала она. — Надери ему уши и отбей пальцы до синяков, за то, что он такой невероятный дурак и ввязался в игру мести с самой ядовитой змеей во всей Англии, но ради Неба прости его. То, что он сделал, не имеет никакого отношения к любви к тебе. Наоборот. Возможно, этот идиот считал, что таким образом он сможет выздороветь и наконец дать тебе то, чего ты так сильно хочешь.

— Я не знаю, смогу ли, — услышала свой голос Фенелла, — но знаю, что вы правы.

— Он хотел, чтобы ты вышла замуж за Сильвестра, — пробормотала себе под нос Микаэла. — «Фенелла заслуживает самого лучшего, что есть на свете, — моего Сильвестра, — говорил он. — Она не должна получить меньше». Этот молчаливый и гордый парень настолько сильно любит вас обоих, что у меня душа наизнанку выворачивается. Как ты можешь думать, что он не верен? Если у него не будет вас, он останется один в целом свете и будет таким до конца.

— Возможно, так и надо, — выдавила из себя Фенелла. — Возможно, он действительно иначе не может. Для Энтони быть одному означало быть одному без Бога. Одинокому, как последнему существу на земле под пустым небом.

Фенеллу едва не стошнило, но в желудке было пусто. Она, которая всегда была голодна, ничего не ела вот уже несколько дней.

С Сильвестром говорить не пришлось. Выйдя на галерею, она увидела, как из его комнаты выходит сэр Джеймс.

— Все в порядке, — слабым голосом произнес он. — Сильвестр поедет в Лондон и попытается попросить архиепископа посодействовать в этом деле.

Обнимая его, Фенелла испугалась. Сэр Джеймс, ее надежная скала во время самой жестокой бури, казалось, сморщился, словно под кожей не осталось ни одной кости.

— Он не обманщик, Фенелла. Мы потребовали от него большего, чем может выдержать человек. Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сложить.

— Я знаю. — Фенелла погладила его по спине, ужасно костлявой на ощупь.

— Не позволь убить его!

— Нет, — пообещала она. — Как дела у Сильвестра?

Сэр Джеймс пожал плечами. Взгляд у него был потерянный.

— Жаль, что ты не можешь помочь им обоим, — ответил он. — И жаль, что нет никого, кто помог бы тебе.

Они выехали из дому холодным тихим утром. Сильвестр поехал вперед, потому что нельзя было терять время, а Фенелла, много лет управлявшая повозкой с хлебом, собиралась последовать за ним одна в карете. Остальные домочадцы протестовали, заявляя, что она должна взять для защиты хотя бы кого-то из мужчин, но Фенелла не могла выносить незнакомцев. И тогда Люк предложил сопровождать ее. Ему было девятнадцать, и он вот уже почти десять лет как ходил за Энтони по пятам, словно собачонка.

— Я был бы рад сделать что-то, что могло бы ему помочь, — сказал он.

Они встретили Сильвестра у ворот Криппл-гейт под проливным дождем. Казалось, он даже не заметил, что по нему ручьями стекает вода.

— Кранмер приютит нас в Суон-хаусе, — бесцветным голосом поведал он. — Он позаботится о том, чтобы король принял нас, и пойдет с нами, чтобы тоже замолвить слово.

Ночь в Суон-хаусе оказалась сущей пыткой. Фенелла видела Энтони везде, куда бы ни пошла, — израненного, лишенного дара речи человека, отчаянно боровшегося за свое достоинство. Несмотря ни на что, она испытывала к нему бесконечную любовь. Она переглядывалась с Сильвестром, иногда они мимоходом прикасались друг к другу, но слов не находили.

Утром прибыла барка архиепископа. Фенелле показалось, что вышедший на мостки Кранмер постарел не на десять лет, а на все сто. Высокая должность, для которой он не был рожден, сгорбила его плечи, но тем не менее он нашел в себе силы улыбнуться.

— Да сохранит вас Господь, — произнес он. — Всех троих.

День был сумрачным. Они молча сидели в барке, которая плыла по бурной реке в сторону Уайт-холла.

— Что с королевой? — вырвалось у Фенеллы, пока она наблюдала за людьми, занимавшимися на берегах реки делами, как в самый обычный день.

— Она под арестом, — ответил Кранмер. — В Суон-хаусе, где есть хотя бы какие-то удобства. Ее судьба решится только после Рождества, но надежды мало. Несчастное дитя обезумело от страха.

— А мужчины, с которыми она прелюбодействовала? — поинтересовался Сильвестр. Выглядел он пугающе. Элегантный наследник Сатгон-холла не причесывался и не мылся вот уже несколько дней и, судя по всему, спал в одежде.

Кранмер опустил голову.

— Их казнят.

— Когда? — спросил Сильвестр.

— Сегодня, — пробормотал Кранмер. — В Тайберне.

— Им отрубят головы?

— Томасу Калпеперу — да. — Архиепископ уронил голову на руки. — Ходатайство Фрэнсиса Дерема было отклонено.

— Его четвертуют?

Кранмер кивнул.

На некоторое время снова замолчали, затем архиепископ откашлялся.

— Мы должны проявить мужество, — объявил он. — Если мы начнем умно, король проявит милосердие. В принципе, он не хочет лишать жизни сэра Энтони, который всегда искренне нравился ему.

— Разве он любит хоть кого-то, кроме самого себя? — поинтересовался Сильвестр. — И действительно ли проявляет к ним милосердие? Разве мы не считали так же в отношении кардинала Уолси, пока тому не довелось прочувствовать на себе всю строгость королевской власти?

Услышав глухой, лишенный эмоциональной окраски голос Сильвестра, Фенелла почувствовала, как ее пробрал мороз. Но Кранмер на мгновение усмехнулся.

— Я нравлюсь королю Генриху, — произнес он. — Не спрашивайте меня почему, но если бы это было не так, меня бы уже не было в живых. Я женат. Моя жена — немецкая лютеранка, а у нас брак для священнослужителей по-прежнему под запретом. За это полагается смерть через повешение — и священнику, и его жене. Король знает о моем браке. Он ругает меня, но, поскольку хочет, чтобы я жил, решил притвориться слепым. Он очень одинокий человек, милорд Саттон, ему хочется дружбы не меньше, чем всем нам.

— Мне уже не хочется дружбы, — произнес Сильвестр. — Вы знаете, как он?

— Сэр Энтони?

Сильвестр кивнул.

— Я видел его вчера, — ответил Кранмер и взял Сильвестра за руку. — Он очень сдержан, как обычно, не жалуется, и я боюсь, что совесть мучит его больше всего остального.

— Он ведь не в Клинке, верно? — хриплым голосом произнесла Фенелла.

— Нет, — успокоил ее Кранмер. — В Тауэре.

— И его не мучают?

— В этом я вам ручаюсь, — заявил архиепископ. — Хотя сам он с удовольствием обрек бы себя на это. Я предлагал ему принять у него исповедь, но он не захотел. Возможно, ему стало бы легче, поговори он с вами. Я уверен, что смогу получить разрешение.

— Нет, — одновременно ответили Сильвестр и Фенелла.

— Понимаю, — произнес Кранмер. Все замолчали, и в барке было тихо до самого Уайт-холла.

Дворец представлял собой путаницу из галерей и переходов. Кранмер провел их в тесную приемную, где было лишь два деревянных табурета. Все трое остались стоять, пока не вернулся слуга Кранмера со стражником в красной униформе и не сообщил, что король готов принять их. Фенелла и Сильвестр прижались друг к другу, как дети.

— Попытайтесь не бояться, — прошептал им Кранмер. — Постарайтесь видеть в Генрихе Тюдоре не только короля, но и мужчину, которому только что разбили сердце. Он может буйствовать и бесноваться, но, как и всякому, ему необходимо сочувствие.

Войдя в приемную и опустившись на колени перед Генрихом VIII, Фенелла невольно вспомнила молодого статного короля, на которого смотрела в детстве, когда он стоял на украшенной трибуне при спуске на воду «Мэри Роуз». От высоких надежд того дня осталось так же мало, как и от великолепного правителя. Мужчина, сидевший перед ними в роскошном кресле, положив одну ногу на низенький стульчик, был похож на огромную, завернутую в бархат губку. Призыв Кранмера проявить сочувствие по отношению к нему был излишним; Фенелле показалось, что не испытывать сочувствия к этой развалине, смотревшей на нее слезящимися глазами, просто невозможно.

— Ну-ка, ну-ка, — голос жирного короля звучал по-девичьи нежно. — «День и ночь» — так называли мы при дворе вас и вашего приятеля, это придумала великая шлюха, перед которой вы встали на колени. Вы нас развлекали, вы казались неразлучными, как пара английских тисов. И, признаться, в вашей дружбе было что-то, что согревало сердце, что-то давно забытое, что живо только в преданиях. Братство. Один за другого. Мы никогда не думали, что ваш темный брат может оказаться бесстыдным обманщиком, который потянется к сестре своего друга и наставит рога своему благодетелю.

— Я тоже не считал это возможным, — произнес Сильвестр. — Но я прошу Ваше Величество смилостивиться над ним.

— Почему? — поинтересовался король. — Разве вы не так же обмануты, как и несчастный граф Рипонский и мы?

— Обманут, Ваше Величество. Однако же он был моим другом более тридцати лет. Я не могу зачеркнуть это. Я не хочу, чтобы он умер.

— И мы должны отпустить прелюбодея, потому что вы не хотите этого? — рявкнул король. — Только потому, что этот озабоченный подзаборный пес был вашим другом, мы должны лишить обманутого супруга удовлетворения при виде того, как будет покаран негодяй? Мы сами в своей боли не знаем иного утешения, нежели то, что эту сволочь Дерема выпотрошат живьем и будут мучить до тех пор, пока он не сможет даже взвизгнуть. Мы не хотим лишать этого утешения товарища по несчастью. Ваш черный брат знал, с чем он играет. Теперь он получит то, что заслуживает.

— Нет, — еле слышно произнес Сильвестр. — Чего бы он ни заслуживал, я этого не вынесу.

Только теперь, услышав покашливание, Фенелла заметила, что в комнате есть еще один человек. Роскошно одетый, с огненнорыжими волосами, он стоял, прислонившись к эркеру. На его губах играла усмешка.

— Как вы можете отказывать в столь трогательной просьбе, Ваше Величество? — поинтересовался он, взглянув сначала на них, а затем на короля. — Прошу простить меня, но та голова, о которой здесь идет речь, одна из немногих в этой стране, способных отличить каракку от плавучей кастрюли. Неужели оно того стоит? Из-за какой-то бабы?

— Разве мы позволили вам вмешаться, Том? — Король повернул голову. — Удалитесь, пока мы не забылись. Нас не удивляет, что для вас верность не священна.

Вновь усмехнувшись, мужчина поклонился и широким шагом вышел из комнаты. Король обернулся к Сильвестру и сказал:

— Наш деверь Сеймур, быть может, и разбирается в плотских утехах, но в любви не понимает ничего. А граф Рипонский любил вашу сестру. Так сильно, что до сих пор хочет, чтобы ее пощадили, — разве это не достаточная милость?

— Моя сестра не умеет любить, — пробормотал Сильвестр. — Не знаю почему. Может быть, это какой-то врожденный порок, как бывает с людьми, родившимися без ног. Но у Энтони его нет. Энтони мог любить с большим теплом и уважением, чем кто бы то ни было, прежде чем Роберт Маллах… — Хрипло вскрикнув, он оборвал свою речь — голос отказался служить ему.

Король не разрешал никому из них подняться, однако, судя по всему, архиепископ имел на это право.

— Без сомнения, сэр Энтони совершил тяжкий проступок, — заговорил он. — Но вы знаете его не первый год, Ваше Величество. У вас были причины доверить ему свои корабли, а от его необычайного дара вы ждали многого. И не в последнюю очередь вы считали его искренность благом.

— Искренность! — взревел король. — Человек, который катается в постели с женой своего благодетеля, искренен?

— Ваше Величество, — произнес Кранмер. — Если мне когда-либо и доводилось видеть человека, который бы раскаивался в содеянном, то это он. Он ни мгновения не пытался отрицать или просить милости. Вчера я провел не один час, прощупывая его, и не услышал от него ни единого дурного слова в адрес дамы или сэра Роберта. Он винит во всем только себя и в свою защиту не произносит ни слова.

— Неужели? Дерем и Калпепер пели себе такие дифирамбы, что можно подумать, будто они мальчики из хора, — прошипел король. — Что может быть отвратительнее, Томас? Человек, который не может держать ширинку завязанной, или тот, кто хнычет, как младенец, когда приходится платить по счетам?

— Поскольку я духовник, я не могу испытывать отвращение ни к кому из тех, кто сожалеет о том, что совершил грех, — увильнул Кранмер.

— А как мужчина? — вырвалось у короля. — Клянусь своей душой, я приказываю вам говорить как мужчина!

— Как мужчина, я не вижу в Энтони Флетчере ничего отвратительного, — ответил архиепископ, и Фенелла, услышав его голос, поняла, что от страха у него пересохло в горле. — Он совершил ошибку, которая совсем не в его духе, и причины он не раскрывает. Равно как и обстоятельства. Тем не менее я пришел к выводу, что спорный поступок был совершен четыре года тому назад и наверняка не потому, что этот человек не мог не развязывать ширинку.

— А почему же тогда?

— Как я уже говорил, сэр Энтони в совершенстве владеет искусством хранить молчание и не защищается, — ответил Кранмер. — Но я прошу позволения напомнить о том, что этот человек пять лет просидел в темнице без доказательств его вины и при этом был подвергнут мучительнейшим допросам.

— Без доказательств вины? — Король вцепился в подлокотники и приподнялся в кресле. — Нет дыма без огня! Или вы будете утверждать обратное?

— Если Вашему Величеству угодно будет довериться моему суждению как примаса вашей Церкви, я скажу, что у этого человека при себе четки и он не знает ни единой молитвы по-английски. Зато может прочесть наизусть настолько длинные фрагменты Святого Писания на латыни, что я чувствую себя посрамленным. Боюсь, что скорее в ереси можно обвинить меня, нежели его.

Того, что произошло позже, Фенелла совершенно не ожидала. Король расхохотался.

— Это не спасет вашего питомца, а наоборот, сломает ему шею! — воскликнул он. — Вы же еретик, милорд Кентерберийский, и об этом полгорода знает.

А затем вдруг снова посерьезнел.

— Значит, вы считаете, что этот парень безвинно провел в темнице пару лет. И что, это дает ему право так издеваться над другим мужчиной?

— Конечно же нет, Ваше Величество. Но другой мужчина — граф Рипонский.

— И что вы, простите, хотите этим сказать?

— Граф Рипонский был владельцем корабля, на котором были обнаружены запрещенные рукописи. Я считаю возможным, что сэр Энтони ошибочно счел сэра Роберта виновным и поддался желанию отомстить. Это не оправдывает его, и перед высочайшим судьей он ответит за свою мстительность. Но разве мы, будучи людьми, не можем судить мягче? С этим человеком обошлись дурно. То, что он сделал, недопустимо, но с учетом обстоятельств, мне кажется, смертный приговор — это слишком жестоко.

— Да что вы говорите! — воскликнул король. — Нам просто не терпится узнать, что же предлагает вместо этого милорд Кентерберийский.

Фенелла услышала, как застонал Сильвестр.

— Прошу, не сажайте его в темницу, — пробормотал он. — Убить будет милосерднее.

— А что же тогда? — король склонил голову набок. — Может быть, я должен оскопить его, как Пьера Абеляра, чтобы он не трогал благородных английских дам?

Внезапно Фенелла вскочила на ноги.

— Он не тронет благородных дам Англии! — воскликнула она. — Он был именно таким, как говорил его преосвященство: что-то, что сделали с ним в темнице, не зажило. Он думал, что сможет исцелиться, нанеся ответный удар. Прошу вас, не наказывайте его за это. Отпустите его.

— Ага, ага… — Король со стоном опустил ногу с табурета, поднялся и обернулся к Фенелле. — А мы уже начали задаваться вопросом, когда же наконец заговорит дитя человеческое, которое, как предполагалось, пожелало бы строжайшего наказания для неверного жениха. И то, что именно ты просишь нас о милости, удивляет нас — обычно женщины не настолько милосердны.

— Я не прошу о снисхождении, — ответила Фенелла. — Как и сказали Ваше Величество, я желаю для своего жениха строжайшего наказания и прошу лишь о праве осуществить его самостоятельно. Если Ваше Величество отпустит его, он вернется к жизни, в которой лишился всего, что было для него дорого: вашего расположения, расположения графа Рипонского, своей работы и крыши над головой. Любви друга. И моей.

Сильвестр застонал.

— Это хуже смерти, — сказала Фенелла и замолчала.

Король коротко посовещался с Кранмером, а затем отослал их прочь, объявив, что ему нужно время, чтобы все обдумать.

— Этот дьяволенок утверждал, что может построить нам галеру, при виде которой старый Франциск побледнеет от ярости, — рассуждал он себе под нос под конец аудиенции. — Если вы хотите нанести ему удар сами, то почему бы нам, собственно говоря, не дать и графу Роберту в руки дубинку, а самим отстраниться от этой свары? Нам бы хотелось иметь чудо-оружие, которое даст отпор французским галерам, а какая же баба стоит корабля, а, Томас, скажи мне?

На причале Кранмер слегка обнял Фенеллу.

— Я восхищен вами, мисс Клэпхем. Я думал, что после Анны Болейн уже не увижу героиню, но сегодня мне довелось пережить подобное.

— Будет ли этого довольно?

Он улыбнулся ей.

— Да, я уверен, что будет. И я желаю вам мира. Господь очень бережет вас троих.

— Нас троих больше нет, — заявил Сильвестр.

— Думаю, вы ошибаетесь, мой храбрый друг, — произнес Кранмер и в качестве благословения положил руку ему на затылок.

Солнце уже зашло, когда Сильвестр и Фенелла вернулись в Суон-хаус. Для них был приготовлен ужин, но есть не хотелось.

— Пойдем, — сказал Сильвестр, взял кувшин вина и пошел вперед.

Фенелла хотела остановить его, зная, что не может сделать ничего более неправильного, нежели пойти с ним, но все же вышла за Сильвестром в огород, в беззвездную и холодную ночь.

Он остановился у зеленого забора, в зарослях крапивы, и обернулся к ней. В слабом свете, падавшем из окна кухни, его волосы блестели.

— Я люблю тебя, — произнес он. Затем бросился к ней, притянул ее к себе и поцеловал.

Было на удивление приятно. Словно они приводили в исполнение приговор, который поклялись исполнить королю: самостоятельно нанести Энтони удары, наказать его страшнее смерти. Но потом Фенелла пришла в себя и высвободилась из его объятий.

— Мы останемся здесь, пока его не отпустят, — пообещал Сильвестр. — А потом я хотел бы, чтобы ты поехала со мной домой и стала моей женой.

— Когда-то я обещала это Энтони, — вспомнила она.

— Что?

— Что я выйду замуж за тебя, если не смогу больше его выносить. Прости меня, Сильвестр. Ты заслуживаешь гораздо большего.

— Мне все равно, — ответил он. — Мне нужна ты, а не что-то большее.

— Прости меня, — снова сказала она, — я не могу сейчас принять такое решение. Сначала я должна сделать кое-что другое.

— Конечно, — ответил он. — Поверь мне, я чувствую то же самое. Я должен был бы ненавидеть Энтони и желать ему самого худшего, но не могу. Я не хочу больше видеть его, но хочу, чтобы он жил. Если король не помилует его, не знаю, что мне и делать.

— Завтра утром я поеду в Клинк, — произнесла Фенелла, вглядываясь в туман за зеленым забором. — Я должна была давно это сделать, но мужества никогда не хватало. Ты дашь мне денег? Ты говорил, что без денег мне там никто и слова не скажет.

— Не ходи туда, не причиняй себе лишних страданий.

Она обернулась.

— Я должна осудить его, не зная всех обстоятельств? Должна считать его сатаной за то, что он сделал, не зная, что его на это толкнуло?

Сильвестр понурился. Через некоторое время он произнес, глядя на мокрую траву:

— Я поеду с тобой.

Мастер де Вер, так рассказывал ей Сильвестр, был крысой, способной переплыть любую сточную канаву, если на другом конце его будет ждать кусочек сала.

— Я спустил ему целое состояние, чтобы он защитил Энтони, — говорил он по дороге. — Тогда он утверждал, что делает все возможное, но не в его власти помешать тому, чтобы некоторые вещи происходили. Сегодня же я думаю, что Роберт Маллах просто давал ему вдвое больше, чтобы он продолжал мучить Энтони.

— И тебе этого недостаточно, чтобы простить его? — удивилась Фенелла. Она перевела дух и затараторила: — Его тошнит кровью, Сильвестр. Спина похожа на изрытую во время войны землю, а ночами он в основном стонет от боли. Тебе этого недостаточно? Кто мы вообще такие, чтобы считать себя судьями, ведь за всю жизнь с наших голов не упало ни единого волоска? Неужели мы имеем право бросать камни, потому что сами без греха?

Сильвестр молчал, пока карета не остановилась в Бэнксайде.

— Хотелось бы мне, чтобы этого было достаточно, — произнес он.

— Мне тоже, — согласилась она.

В Клинке была стена с камерами вровень с землей, за решетками которых стояли пленники и просили подаяние. Перед ними сидел обтянутый кожей скелет, тоже протягивавший руку за милостыней. При каждом движении его цепь звенела. Не только этот мужчина, но и вся улица ужасно воняла.

Человек, который вышел к ним после того, как они попросили позвать начальника, был молодым обладателем круглого розовощекого лица.

— А где мастер де Вер?

— Сожалею, — произнес молодой человек в форме епископа Винчестерского. — Теперь начальник здесь я. Вы, наверное, не помните? Я Рич Форстер. Тогда, когда смотрителем был мастер де Вер, вы просили меня постричь вашему другу волосы, потому что он ненавидел паразитов. Вы хотели дать мне денег, но я не мог их принять.

— Почему же? — поинтересовалась Фенелла.

Роберт Форстер повернулся к ней.

— Человек, совершивший преступление, должен понести наказание, — ответил он. — Но что бы он ни сделал, с ним нужно обращаться по-человечески, иначе ты сам перестаешь быть человеком. С другом господина обращались не как с человеком. Мне недоставало мужества восстать против этого, и я не хотел брать деньги за свою трусость.

— То, что вы говорите об этом, — уже не трусость, — возразила Фенелла.

— Но это уже не поможет другу господина, — ответил молодой человек. — Тогда я поклялся себе, что, если эта тюрьма однажды окажется под моим руководством, я не позволю, чтобы кто-то платил за страдания человека. Ребята, которые сидят здесь у нас, плохие люди, но они не должны получать больше, чем им присудил английский суд.

— Это и случилось тогда? — спросила Фенелла. — Кто-то пришел и дал денег, чтобы мастер де Вер причинил больше страданий другу этого господина?

Рич Форстер помедлил, затем заставил себя кивнуть.

— Но если вы вызовете меня в суд как свидетеля, я не смогу об этом сказать, — пояснил он. — Я женат. Моя жена ждет ребенка.

— Единственный суд — это я, — заявила Фенелла. — Я была помолвлена с ним, и я должна знать, что с ним произошло. Худшее, мастер Форстер. То, чего не знает даже мастер Саттон. Вы не останетесь внакладе.

Она потянулась к кошельку, но Рич Форстер поднял руку.

— Я по-прежнему не хочу брать денег за то, что не смог предотвратить бесправие. Если господин, который, судя по всему, ваш родственник, ничего не имеет против, я покажу вам. Мы до сих пор используем это в тех случаях, когда иначе никак.

— Дыру? — слабым голосом переспросил Сильвестр. — Ублиет?

Мастер Форестер кивнул.

— Что это такое? — поинтересовалась Фенелла.

— Яма на самом дне, — ответил Сильвестр. — «Ублиет» означает «место забытых». Пленников переводили туда в наказание. Когда во время прилива Темза становится более полноводной, вода в яме доходит до шеи.

— Некоторых забывали там, внизу, — добавил мастер Форстер, — и у них сгнила плоть.

— Только не у моего мужа! — вскричала Фенелла.

Сильвестр взял ее за руку.

— Нет, милая, нет.

Губы его дрожали.

— Мне действительно не стоит вести вас туда, — произнес Форстер.

— Стоит, — настаивала Фенелла. — Я не уйду, пока не буду знать наверняка.

Мастер Форстер вопросительно поглядел на Сильвестра. Тот кивнул, и маленькая процессия тронулась в путь. Каменные своды, под которыми приходилось пригибаться, стоны из камер и вонь, от которой перехватывало дыхание, пробуждали желание бежать. И тем не менее Фенелла ступенька за ступенькой спускалась вниз за Сильвестром и мастером. В самом низу в мокром полу была решетка. Грудь Фенеллы сдавило так, что она не могла ничего сказать.

— Здесь, — произнес Форстер, открыл засов и подозвал одного из смотрителей, потому что не смог поднять решетку один. Посветил свечой вниз.

Место забытых наполовину было заполнено вонючей водой. Там, прижавшись друг к другу, могли бы поместиться двое мужчин, больше места не было. Чуть выше поверхности воды в стене торчала кованая скоба. Фенелла указала на нее и вопросительно посмотрела на Сильвестра.

— За шею, — прошептал он. — Они приковывают их к ней за шею.

Внезапно она нашла в себе силы закричать. Схватила Сильвестра, встряхнула его, словно безжизненный предмет.

— И ты об этом знал? Ты знал, что они запирают здесь моего любимого, и слова мне не сказал?

— И что бы ты сделала? — закричал он в ответ. — Я сам ничего не мог с этим поделать! Я умолял чертова де Вера пощадить его, я обещал ему золотые горы, но все было тщетно.

— За что? — Фенелла отпустила Сильвестра и обернулась к Форстеру: — Что он сделал, что ваш начальник решил так его наказать?

— Ничего, — устало произнес молодой человек. — Он был самым тихим из заключенных. Кто-то заплатил за это, мисс. Никто из вас не виноват.

— Кто заплатил?

Молодой человек молча покачал головой.

— Говорите! — закричала Фенелла и ударила его по щеке. — Вы человек или мокрая тряпка?

— Они заперли с ним там человека, который умирал, — начал Форстер. — Не взрослого мужчину. Мальчика десяти лет, ублюдка одной из шлюх, которых мы постоянно ловим. Он почти умер от голода, не мог уже стоять на ногах. Вашего жениха они пристегнули цепью, а руки оставили свободными. «Сможешь держать его, когда пойдет вода, — сказали они ему. — Или столкнуть, чтобы он подох, как ты поступил со своим братом».

— И сколько времени он должен был там находиться? — глухим голосом спросила Фенелла.

— Всю ночь. Наверху сидели стражники и заключали пари, сколько он продержится. Вода поднялась ему до самого горла, он поднял мальчика вверх, а те кричали: «Может быть, столкнешь его наконец? Ну же, давай, как своего брата, Каин!» В какой-то момент силы оставили его и он вынужден был отпустить мальчика.

— Он утонул?

Рич Форстер кивнул.

— Труп оставили вместе с ним, когда спала вода. И только на следующий вечер мастер приказал отнести труп на кладбище Скрещенных костей. И вытащить Черного, пока не приехал Золотовласый из Портсмута. Он всегда был тихим, но с того дня он не произнес ни слова. Я думал, что уж лучше бы они оставили его умирать, как мальчика.

Некоторое время они стояли в темноте. Не проронив больше ни слова, погрузившись в размышления, Фенелла стала подниматься по лестнице, а двое мужчин шли за ней.

На другой день приехал Кранмер с известием, что король отклонил жалобу Роберта Маллаха и отпустил Энтони. Наутро Фенелла, Люк и Сильвестр уехали.

Прошли недели, они занимались работой в «Casa Francesca», собирались за едой, не произнося лишних слов. Фенелла боялась встретиться с Джеральдиной, но та уехала в ночь перед их возвращением. Один из ее знакомых поступил на службу к Джону Дадли, гросс-адмиралу, и нашел место и ей. Она написала, что на ребенка не претендует. Как будто от материнства можно было отказаться, как отказался уставший сэр Джеймс от должности мирового судьи.

От сэра Джеймса Фенелла узнала, что Энтони вернулся в Портсмут и купил дом за воротами, между руинами «Domus Dei» и новой крепостью Саутси.

— Я понимаю, что вы не потерпите его в своем доме и на своей верфи, — сказала она.

— Неужели ты считаешь меня настолько жестоким человеком? — удивился сэр Джеймс. — Человеком, который осуждает другого за то, что тот раз согрешил?

— Простите, пожалуйста! — воскликнула Фенелла. — Вас бы я посчитала жестоким в последнюю очередь, но последствия для вашей семьи будут такими тяжелыми… Кроме того…

— Кроме того, что?

— Кроме того, я считаю вас человеком, который ничего не знает о грехе.

Сэр Джеймс печально улыбнулся.

— И ты думаешь, Фенелла, что на свете есть такие люди? За минувший век мы научились держаться в рамках. Но если мы никогда не переступаем их, то как же мы узнаем, что они немного шире, чем мы считали поначалу? Как бы мы могли покорять вершины и совершать кругосветные путешествия? Как тот, кто не терялся, может найтись?

Их взгляды встретились. Сэр Джеймс коснулся ее щеки.

— Ты имеешь полное право злиться на него, — произнес он. — Он злоупотребил твоим доверием, и ты можешь сердиться на него, хоть сто раз сумеешь проникнуться пониманием того, что он сделал. Но ты имеешь право продолжать любить его. Последствия наших грехов редко зависят от тяжести совершенного, по большей части дело просто в невезении. Этот дом всегда будет открыт для вас обоих. Ты хочешь сказать мне, что покинешь его, не так ли?

— Да, — произнесла она и прижала к себе старика. — Я не могу остаться и боюсь, что должна поступить так же, как Энтони: не благодарить, потому что слишком много поводов для благодарности. И просить прощения у вас я тоже не могу.

— У тебя нет причин делать ни то, ни другое, — произнес он. — Я люблю тебя.

— Я тоже люблю вас, сэр Джеймс, — сказала Фенелла. — И Энтони тоже очень любит вас, хотя вы, наверное, в это и не поверите.

Сэр Джеймс снова улыбнулся ей своей печальной улыбкой.

— О, почему же. Охотно верю. И чтобы он однажды тоже поверил мне, я прошу тебя взять для него отсюда то, что принадлежит ему.

— Что?

— Его ребенка, Фенелла!

— Так не пойдет! — испугалась она. — Он никогда не хотел быть отцом, не хотел иметь ребенка своей крови, и постепенно я начинаю понимать почему.

— Значит, ему придется учиться, — мягко, но твердо произнес сэр Джеймс. — Возможно, это его единственный шанс, и другого не будет. Неужели мы лишим его этого?

— А если он не научится?

— Ты можешь довериться мне? — вопросом на вопрос ответил он. — Неужели ты думаешь, что я отдал бы на его попечение свою приемную дочь и внучку, если бы хоть каплю сомневался в том, что он будет добр по отношению к ним?

Так она ушла из Саттон-холла, который был ее домом на протяжении двадцати лет, с дочерью Джеральдины Саттон на руках и с Люком на прицепе, который настоял на том, чтобы пойти с ними. Фенелла попыталась уговорить его остаться. По закону он был сыном Сильвестра, и ей казалось ужасно жестоким отнимать его у Сильвестра. Но Люк был неумолим.

— Энтони говорит, что из него плохой учитель, — заявил он. — Но мне он подходит. Я хочу остаться с ним и строить корабли.

— А если он отошлет тебя?

— Он часто пытался, — беспечно рассмеялся Люк. — Ноя научился у него быть упрямым и делать вид, что ничего не слышу.

Взамен в Саттон-холле осталась мать Фенеллы. Она бы скорее умерла, чем переехала в дом Сатаны. «Наша семья разрывается пополам», — думала Фенелла, и сердце ее обливалось кровью.

Сильвестр побежал за ней босиком.

— Как ты можешь так со мной поступить? — кричал он ей вдогонку. — Сначала я потерял его, а теперь должен потерять еще и тебя? Как мне жить без тебя, Фенни?

— Я тоже не знаю, как буду жить без тебя, — ответила Фенелла. — Если ты позволишь мне, я буду по-прежнему приходить в «Casa Francesca» и помогать Лиз.

— Если я тебе позволю? Как ты можешь так со мной говорить? Этот дом больше твой, чем мой. Это и не дом вовсе без тебя, и я уже не человек. Кем бы я ни был, я был им, пока вы были со мной. Если же я потеряю теперь вас обоих, откуда же я узнаю, кто я и что я?

— Мы все не знаем этого, — покачала головой Фенелла. — Нам стоит попытаться выяснить это.

Глаза Сильвестра сузились.

— Вот теперь я его ненавижу, — произнес он. — Теперь я желаю ему всего самого худшего. Если он обидит тебя, я убью его, Фенелла.

— Нет, — заявила она, поцеловала его и побежала прочь, так быстро, насколько позволял сидевший на руках ребенок. В конце улицы их ждал Люк с повозкой.

— Поезжай! — крикнула она ему. — Хлестни лошадь и поезжай!

В сумерках они остановились у подножия холма. Стоял жгучий холод, но снега не было.

— Подожди здесь с вещами, — сказала она Люку. — Сначала я отнесу в дом бедную малышку. Она замерзла.

— Я не бедная малышка, — заявила Франческа, скрестив на груди руки. — И я не замерзла.

Фенелла боялась даже смотреть ребенку в лицо. Но теперь увидела вертикальную морщинку между сведенными на переносице бровями и чуть не расхохоталась.

— Конечно же нет, — произнесла она и взяла ребенка на руки. — Но ты врешь.

Дверь дома была открыта, впуская последние лучики света. В холле не горел камин, почти не было мебели, только стол у окна, за которым над чертежами сидел Энтони. Он провел углем по листу бумаги, размазал линию, затем вторую и в ярости отшвырнул уголек в сторону.

— Так не годится, — заявила Фенелла. — У тебя получалось и получше.

Он поднял голову и замер. Губы его дрожали, и он не мог произнести ни слова.

Фенелла поставила Франческу на пол, и малышка с любопытством принялась оглядываться по сторонам.

— Я тут принесла тебе то, что ты забыл, — сказала Фенелла. — Твою семью. Внизу ждет Люк с вещами, и ему понадобится твоя помощь, потому что повозка на эту твою крепость на болоте не заберется.

Он встал, опрокинув стол, снова несколько раз попытался что- то сказать.

— Оставь это, — осадила его Фенелла. — Ты никого не благодаришь, ты ни у кого не просишь прощения и никому не говоришь, что любишь его. Так что молчи и иди, нужно помочь Люку.

Нерешительно, не отводя взгляда, он сделал несколько шагов по направлению к ней. Затем остановился перед Франческой, присел на корточки, выставив ногу в сторону.

— И не страшно, что я тебе не нужна, — заявила Франческа. — Ты мне тоже не нужен.

Энтони снял камзол, набросил его малышке на плечи.

— Садись туда, — хриплым голосом произнес он. — Я принесу ваши вещи, а потом разожгу огонь.

— Я тоже хорошо умею разводить огонь, — похвасталась малышка.

— Это как раз кстати, — сказал Энтони. — Потому что я — нет.

Франческа присела перед камином, поворошила кочергой совершенно холодные угли. Энтони пошел за Люком и вещами. Приблизившись к стоявшей в дверях Фенелле, он остановился. Губы его по-прежнему дрожали, а взгляд выдавал с головой.

— Фенхель…

Она ударила его по щеке.

— Вот так. А теперь иди.

— Выходи за меня, — произнес он.

Они уставились друг на друга. Барьер, который она выстроила для собственной защиты, рухнул. Он застонал, обнял ее и так крепко сжал, словно хотел удостовериться в том, что она принадлежит ему и никому другому не достанется, даже если этот другой заслуживает ее и является лучшим из всего, что есть. Их губы встретились. Она тоже обняла его, схватила за волосы, потянула, целуя.

— Я сама разведу огонь, — заявила Франческа, продолжая ворошить холодные угли. — Вы оба мне для этого не нужны.

Тяжело дыша, они отстранились друг от друга.

— Я скажу все, что не могу, — произнес он. — Я встану на колени или брошусь на пол перед тобой, мне все равно. Стань моей женой.

— Дай мне время, — ответила она.

На щеке у него дрогнул мускул. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы взять себя в руки. Ей хотелось отвести взгляд, потому что она задела его гордость, а это не доставляло ни малейшего удовольствия.

— Это испытание? — спросил он после паузы. — Или наказание?

— Не знаю, — честно ответила она. — Скажи, ты сможешь выдержать и то, и другое вместе? Можешь хоть раз побороться за меня, словно я — корабль?

Он задумался, и за это ей захотелось поцеловать его.

— Да, — ответил он через некоторое время и повернулся, чтобы уйти. — Сейчас я пойду за Лукасом и вещами, а потом нарублю дров.

— У тебя в доме нет дров? Ты жил здесь несколько недель, не разводя огня?

— Я не нуждался в этом, — ответил он, понурился и ушел.

Жизнь у них была непростой. Возможно, желание наказать его было гораздо сильнее, чем она хотела себе в этом признаться. Боль от утраты Сильвестра едва не сводила ее с ума, а когда она бушевала сильнее всего, ей хотелось призвать за это к ответу Энтони. Она поступала так, что сама себя не узнавала. Для сна она потребовала себе отдельную комнату, как бы сильно ни хотелось ей быть с ним. Она отталкивала его. Однажды, когда он встал на пороге ее комнаты, растрепанный, и слабым голосом пожаловался, что не может уснуть без нее, она сказала:

— Почему бы тебе не поехать в Лондон и не попросить Джеральдину Саттон спеть тебе колыбельную?

— Потому что она не умеет петь, — заявил он и ушел.

Было непросто. Но с каждым днем становилось лучше. Он делал то, что пообещал ей: держался, терпел ее удары, не возмущаясь, доказывал ей, что может быть тем, кем она никогда его не видела, — разумным мужчиной, заботящимся о своей семье. Он покупал мебель, обставляя дом, нанял горничную и давал Фенелле деньги на хозяйство. В Сьюдведе, у одного из притоков канала, он взял в аренду кусок земли, чтобы строить речные баржи, но вскоре король позвал его к себе: сначала в крепость Саутси, затем в королевские доки. Генрих VIII не был женат, растолстел и рано постарел, но желал наконец получить флот, о котором мечтал, и снова хотел отправиться на большую войну. У Энтони было полно работы, он с утра до ночи находился в доках, но при этом он позаботился о том, чтобы закончить образование Люка. Когда же он доставался Франческе и девчушка принималась очаровывать его, он брал ее на руки и уносил с собой. Фенелла, поначалу опасавшаяся, что он не сможет принять дочь, с удивлением обнаружила, что Энтони — идеальный отец для Франчески. Возможно, все дело было в том, что он не пытался быть отцом и не прилагал ни малейших усилий к ее воспитанию. Малышка дарила ему то, что он, наверное, никогда не ждал и очень редко получал от людей: она его абсолютно не боялась.

Некоторое время Фенелле хотелось наказать его и за это: за то, что ребенок, к которому он испытывал столь явную любовь, был ребенком Джеральдины, но она не успела, потому что Франческа стала ее ребенком. Именно в этом и заключалась проблема с Франческой: она была неотразима. Не потому, что девочка, как выразился Люк, была «слишком милой», а потому, что она была Франческой, с головы до ног. Милым, гордым, умным человеком, которому нужно было пространство, чтобы дышать и расправлять крылья. И Фенелла осознала, что если она сможет оставить все как есть, то это будет хорошо. Поэтому она не променяла бы свою жизнь ни на какую другую.

Даже горстка соседей, бросавших на семью Сатаны недовольные взгляды и перешептывавшихся за спиной, постепенно начала оттаивать. Судя по всему, Сатана с ребенком на руках, громко и немузыкально распевающим песни, был совсем не страшен. В какой-то момент одна из вдов, живших по соседству, постучалась в дверь и спросила, не мог бы супруг Фенеллы нарубить дров и им, потому что он очень ловко управляется с топором. «А вы не боитесь, что у вас в доме будет гореть адский огонь?» — чуть не спросила Фенелла, но вовремя прикусила язык и послала Энтони вечером помочь соседке.

По утрам она отправлялась в «Дом бессмертных», где каждая пара рук была на счету. Если Франческа не уходила с отцом на верфь, она брала ее с собой. Со временем страх встретиться с Сильвестром отступил. Они научились избегать друг друга, а сталкиваясь, здоровались, как едва знакомые люди. Один раз она спросила Люка, нет ли опасности, что Энтони и Сильвестр встретятся в гавани, но юноша лишь покачал головой.

— Ты же его знаешь. Он окопался там, где килюют корабль, за козлами, и если Сильвестр не подойдет к нему, то скорее встретятся Папа и король, чем эти двое.

Фенелла снова вздохнула и бросила последний взгляд на улицу. Из бокала пахло можжевеловой водкой, но в нем не осталось ни капли. В свете угасающего дня она увидела, что по холму поднимаются рука об руку две фигуры — высокий юноша, которого она воспитала, и маленькая девочка, которая воспитывала сама себя. Она поспешно вскочила, чтобы нагреть для них молоко и похлебку. Все хорошо так, как есть.

Энтони пришел как обычно, когда Франческа уже спала. Люк вышел на улицу, а Фенелла отослала служанку в постель.

— Не трудись, — произнес он и сел за свой стол у окна, где при свечах сидел над своими чертежами. — Я поел на верфи.

Она посмотрела на его спину.

— Ты врешь, правда?

Он пожал плечами.

— Правда, Фенхель, ложись спать. Как день прошел, сносно?

— Хороший был день.

Он уронил голову на руки.

— Хорошо.

— У тебя болит голова?

Он удивленно обернулся. Фенелла и сама удивилась — уже целую вечность она ни о чем его не спрашивала.

— Кажется, нет, — произнес он.

— Что значит «кажется, нет»?

— У меня болит та штука, которой нет, — ответил он.

И тут все закончилось, все мучившие ее призраки исчезли. Она подошла к нему, прижала к себе его голову, погладила по волосам.

— Ты точно не хочешь есть?

— Нет.

— Тогда пойдем наверх. По крайней мере я надеюсь, что той штуке, которой у тебя нет, станет лучше, если мы будем долго обниматься — и делать все, что за этим последует.

Он поднял на нее глаза, оставаясь в ее объятиях. «Довольно, — подумала она, испытывая облегчение. — Сэр Джеймс прав. Как бы ни были тяжелы последствия наших грехов, они редко имеют какое-то отношение к тяжести греха, иногда это просто значит, что не повезло. Ты заплатил сполна, и я не хочу больше видеть в твоих глазах такой стыд и потерянность». Она наклонилась к нему, чтобы поцеловать.

— Не делай этого, — произнес он и отвернулся.

— Почему?

— Мне нужно в Лондон, Фенхель.

— С галерой? — удивилась она, прекрасно зная, что вопрос глупый. Галеру не закончить до весны, а потом за ней придут другие люди. Королю нужен Энтони, потому что ему нужны корабли, но это не значит, что ее возлюбленный снова у него в почете.

— На корабль, — произнес он. — На войну.

Она отпустила его, отскочила.

— Нет!

— Да, — произнес он. — Я взял деньги, и если я не поеду, то мне останется только позволить повесить меня как дезертира. Возможно, мне следовало бы так и поступить. Убийцей, еретиком и прелюбодеем я уже был. А вот дезертир — это что-то новенькое.

— Прекрати! — закричала она.

Он сжал руками виски, а затем встал. Лицо его было бледным от усталости.

— Чего ты хочешь, Фенхель? Может быть, мне уйти сегодня же ночью, чтобы ты избавилась от меня? Отвезти вас всех сейчас в Саттон-холл или попросить приехать за вами Сильвестра?

— Ты должен объяснить мне, почему так поступил!

— Потому что мне нужны были деньги, — ответил он. — Когда вы пришли, у меня их вообще не было, а король щедро платит за то, чтобы люди шли за него на войну.

— Но ведь ты…

— Калека, — закончил он вместо нее. — Что уж там скрывать. К счастью для меня, я калека с опытом хождения под парусом и толикой военной славы, а у короля слишком мало людей, чтобы он мог перебирать.

— Почему ты не сказал мне об этом?

— Ты же знаешь, я не только калека, убийца, еретик и прелюбодей, но еще и трус. А что я мог тебе сказать? У тебя мог быть самый лучший парень из всех на этом острове, мужчина, мизинец которого стоит больше, чем все мое тело, и который не умеет дарить ничего, кроме любви. Но ты выбрала искалеченного негодяя, который обманывает тебя и не имеет за душой ни гроша, только заболоченный дом без огня в камине.

— Ради всего святого, — прошептала Фенелла, обнимая его и чувствуя, что вот-вот расплачется. — Иди ко мне, мой негодяй, возвращайся ко мне наконец. Ту штуку, которой у тебя нет, ты должен подарить мне снова, а потом присматривать за ней, как двадцать лет назад. С тобой ничего не должно случиться, слышишь? Проклятье, Энтони, я так ужасно злилась на тебя, у меня болело все, и я хотела, чтобы тебе тоже было больно. Ты это заслужил. — Она поцеловала его в ложбинку между челюстью и ухом, вытерла слезы о его щеку. — Но мне следовало быть осторожной, чтобы не сломать ничего, что может сломаться! И между ударами я должна была говорить тебе, что ты храбрый мужчина и что я была счастлива с тобой целых тридцать лет. Этого ты тоже заслуживаешь не меньше.

Он обнимал ее, пока она не перестала дрожать. Потом Фенелла покрыла его лицо поцелуями, потому что оно было таким же мокрым, как и ее.

— Ты прав, — сказала она. — Сильвестр лучший парень, который только есть, он никогда не дарил мне ничего, кроме любви, и я ужасно по нему скучаю. Но если бы пришлось скучать по тебе, я бы умерла. Я не хотела бы променять свою жизнь ни на какую другую, я не хотела бы променять своих приемных детей ни на каких других, а тебя, мой любимый негодяй, я никому и ни за что не отдам. Пообещай мне, что вернешься с этой войны. А потом женись на мне.

Он мог плакать только внутри, но тело его дрожало не меньше, чем у нее. Это было слишком. Они оба не выдержали, одновременно рухнули на колени. Не отпуская друг друга, они стянули с себя все тряпки, которые мешали, и любили друг друга прямо на полу.

Потом она расстегнула его рубашку, потому что хотела полежать на его обнаженной груди и насладиться сладостной истомой, а после этого снова села, слегка хлопнула его по губам.

— Просто чтобы ты знал, любимый. У негодяя не должно быть ни твоих глаз, ни других частей тела, о которых порядочные люди не говорят. Я не могу винить Джеральдину Саттон за то, что она сходила по тебе с ума, но если ты хоть раз подаришь ей то, что принадлежит мне, я сверну твою красивую шею. В этом можешь быть совершенно уверен.

— Я не дарил ей ничего из того, что принадлежит тебе, — произнес он. — Я просто хотел ударить ее, потому что она ударила меня. Франческа для таких вещей уже слишком взрослая, а я заметил, что веду себя ужасно постыдно, только когда было уже поздно.

Фенелла поняла лишь половину из сказанного, но ей было достаточно. Она грубо притянула его к себе.

— Чего бы ты ни хотел или хотел, дурачок, держись от нее подальше, ясно?

— Ты мне никогда больше не будешь доверять, да?

— Дело не в том. С ревностью своей я справлюсь. Я вымещу ее на тебе, а чего это тебе будет стоить, ты за этот год, думаю, осознал. А вот со своим страхом за тебя я не справлюсь. Сэр Джеймс говорил, что Джеральдина живет в доме гросс-адмирала, а значит, она слишком близко находится от вещей, из-за которых ты полностью теряешь рассудок.

— Каких-таких вещей, Фенхель?

— Не будь хоть сейчас трусом. Скажи мне: что пообещал тебе король, если ты проявишь себя на войне?

Он обнял ее, сел рядом.

— Ты хочешь, чтобы я отказался от нее? Сказать ему, пусть ищет себе другого человека, который решит проблему остойчивости?

— А другой человек сможет привести ее в порядок?

— Пусть это будет не твоя забота, — он поцеловал ее в ухо.

— Это было довольно храбро, любимый. Значит, я должна заставить тебя выбирать между мной и твоей «Мэри Роуз»? Если бы я так и поступила, то перестала бы быть твоей Фенхель. Ты забыл, что я была там тогда? «Мэри Роуз» — корабль Ральфа, так же как и твой, и мой.

— И Сильвестров, — грустно добавил он.

За это она поцеловала его еще раз.

— Верни наш корабль домой и почини его, — сказала она. — Но держись подальше от Джеральдины, пообещай мне это. Она не отдаст мне без боя то, чего хочет больше всего на свете. Скорее разорвет это на части, а мне хотелось бы видеть красивого мужчину, за которого я собираюсь замуж, целым.

Уткнувшись головой в ее плечо, не глядя на нее, он произнес:

— Фенхель…

— Я слушаю.

— Ты меня еще любишь?

Она расхохоталась.

— Ну конечно же, дурачок. Конечно же.

Может быть, улыбаться он и разучился, но в глазах его по- прежнему сверкали вспышки молний.

— Так чего мне бояться? Не несчастной же убийцы кошек.

Он отправился в Солуэй-Мосс на переоборудованной торговой каракке под названием «Миссис», где их должны были поддержать сухопутные войска Эдварда Сеймура в битве против короля Шотландии. Генрих VIII надеялся в следующем году выступить в союзе с императором против Франции, поскольку по-прежнему считал, что французская корона по праву принадлежит ему. Но прежде нужно было обеспечить порядок в Шотландии, чтобы северный сосед не напал на него с тыла.

Битва завершилась победой англичан. Яков Шотландский при этом расстался с жизнью и в качестве единственной наследницы престола оставил дочь, которой было шесть дней от роду. Однако Энтони домой не отпустили, он остался под командованием гросс-адмирала Дадли у шотландских границ. В феврале следующего года Генрих VIII заключил соглашение с императором. Восемь недель спустя он отправил Энтони обратно в родную гавань и назначил его королевским корабельным мастером.

То было время подготовки к войне с Францией. Время для английского флота. Время для «Мэри Роуз».

 

26

Сильвестр

Портсмут, июнь 1544 года

Во время зимы буря с градом отломила ветку от розового куста, посаженного отцом Сильвестра у арки. С тех пор как Сильвестр и Джеральдина были детьми, те розы июнь за июнем расцветали белым, красным и бесчисленными оттенками розового.

— Наверное, теперь с этим покончено, — сказала тетушка Микаэла после бури. — Розы старые, трухлявые, они этого не переживут.

Но когда наступил июнь, по обе стороны арки появились бутоны, хотя и редкие, неяркие. Только в центре, где буря отломила ветку, осталось голое место. Оно напоминало Сильвестру собственное сердце: жизнь продолжалась, каким бы странным это ни казалось, она не заканчивалась в один момент, но в центре зияла дыра, где ничего не цвело.

На верфь он ходил только в крайнем случае. Там в сухом доке стояла «Мэри Роуз». Видеть ее было больнее, чем знать, что Фенелла постоянно бывает в «Casa Francesca». Может быть, с розовым кустом то же самое? Может быть, что-то в нем помнит цветущую ветку, которая у него когда-то была, и истекает резкой, свежей болью?

Весь Портсмут говорил о работе над «Мэри Роуз». Энтони Флетчер по-прежнему был человеком, который когда-то, как Каин, убил своего брата, но вместе с этим он был и тем самым человеком, который вернул домой «Мэри Роуз» и с благословения короля помогал ей обрести новый блеск. Кроме того, он строил целую эскадру из четырнадцати невиданных кораблей, которые могли ходить на веслах и под парусом, обеспечивая множество людей куском хлеба и платой. Он был повелителем верфи, как и полагалось такому таланту с самого начала.

Если бы он захотел, то смог бы стереть из памяти города пятно, но его это уже не волновало. Он перестал набиваться к городу в друзья и каждый вечер, повернувшись к нему спиной, отправлялся на старой кляче в свою лачугу за воротами.

Сильвестру хотелось зажать руками уши. Толпа, которая когда-то кричала: «Повесить его!» — теперь бормотала имя потерянного друга почти с благоговением, и это терзало еще больше, чем вид «Мэри Роуз».

Корабль спокойно лежал в доке, пока его хранитель занимался своими галеасами или сражался за короля. После всего, что повидало это судно, Энтони не позволял даже прикоснуться к нему без его ведома, поэтому работы то и дело останавливались. Сильвестр просидел с ним над чертежами достаточно ночей, чтобы знать, что собирался сделать с «Мэри Роуз» Энтони: сначала он натянет еще одну, защитную систему шпангоутов, чтобы потом перенести пристроенное Робертом Маллахом дно орудийной палубы наверх и обновить орудийные порты, потому что они находились слишком низко над водой. Под конец нужно было произвести конструктивные изменения на носовом и кормовом возвышении, перенести центр тяжести и вернуть кораблю остойчивость.

Это будет длиться долго. Из-за постоянных перерывов его никак не закончить раньше весны. Всякий раз, когда Сильвестр смотрел на нее, он вздыхал: все работы над крупным четырехмачтовиком были остановлены, потому что его повелитель был на войне. И всякий раз Сильвестра пронзала одна и та же мысль: а будет ли корабль когда-либо закончен? Хватит ли Энтони времени? Обычно после таких размышлений он отправлялся в забегаловку «Морской епископ», напивался и переставал думать о чем бы то ни было.

Король воевал в Шотландии и Франции. В мае его войска сожгли Эдинбург, и сразу же после этого вместе со своим союзни- ком-императором Генрих VIII вошел во Францию с востока. Генрих Английский был старым и больным человеком, который, как поговаривали, уже почти не может ходить и в своей последней войне не обращает внимания ни на что. В минувшем году он женился в шестой раз — на вдове по имени Екатерина Парр, о которой Кранмер написал Сильвестру, что она для него скорее сиделка, нежели жена.

Отец Сильвестра постарел за одну ночь, как и король. Он сложил с себя все полномочия, передал Сильвестру управление верфью. Днем он сидел у окна и смотрел на свои розы. Тетушка бегала взад-вперед, поправляя ему одеяло на ногах, варила для него настои от кашля и вливала в него питательный суп.

— Не смей относиться к нему как к старику, — заявил Сильвестр. — Если ты позволишь ему так запустить себя, он больше не встанет на ноги.

— Ay dios mio, твой отец и есть старик! — фыркнула она. — И кто виноват в том, что он себя так запустил? Из-за кого он так терзается? Ты приведешь к нему черную морскую звезду и гребешок, чтобы он мог с ними попрощаться? Ты не сделаешь этого в жизни, так что не жалуйся, что у твоего отца больше нет сил даже пошевелиться.

— Что ты говоришь о прощании? — рявкнул Сильвестр. — Мой отец переживет всех нас. И если ты считаешь, что ему нужна поддержка, я могу написать Джеральдине. Как бы там ни было, она его родная дочь.

— Джеральдине! — передразнила его тетушка. — Конечно, напиши ангелочку, который тоже приложил свою ручку к этой трагедии. Кстати, разве тем самым это существо не доказало, что оно продало бы тебя на ближайшем рыбном рынке, если бы ему предложили сходную цену?

— Я не треска, — попытался отшутиться он.

— Нет, ты мужчина, — простонала тетушка Микаэла. — Из тех, кто предпочитает подвергнуть опале лучшего друга, чем выйти за пределы своего защитного рва.

— Я никогда не подвергал Энтони опале! — вскрикнул Сильвестр, как бывало всякий раз, когда боль захлестывала его. — Я поддерживал Энтони, несмотря на то, что его осудил весь город, и я поддерживал бы его всю жизнь, если бы он не…

— Если бы он не был человеком из плоти и крови, а был из стали. Если бы он позволил тебе всю жизнь полировать его славу, вместо того чтобы жить по-человечески и совершать ошибки. Скажи, не ты ли говорил мне, что вы, люди эпохи Ренессанса, придумали любовь? Разве не ваш Тиндейл, из-за которого было столько беды, перевел слово caritas как «любовь», вместо «милосердия», и за это сгорел на костре? Кто знает, возможно, с милосердием нам было бы легче. Ваша любовь, быть может, и горяча, и пылает жарко, до самого неба, но, по-моему, она как-то слишком безжалостна.

— Разве он когда-либо просил меня сжалиться? — вскричал Сильвестр. — Стучал ли когда-либо в мою дверь, просил ли у меня прощения? Он хоть раз пытался со мной объясниться?

— Оставим эту болтовню, Сильвестр, — устало произнесла тетушка. — Толку от этого, как от козла молока. Только вот позволь мне обращаться с твоим отцом так, как мне удобно. Я поступала так дольше, чем ты живешь на свете, я делала это еще тогда, когда прекрасный Seňor Ingles оступился на ровном месте. И, в отличие от тебя, я действительно буду с ним до конца.

С этими словами она хотела упорхнуть прочь, словно юная девушка, но в этот миг боковая дверь, ведущая в сад между Саттон-холлом и «Casa Francesca», распахнулась.

— Сильвестр! — послышался взволнованный голос Лиз. — Тетушка Мика, Сильвестр здесь?

«Энтони! — промелькнуло у него в голове. — Энтони умер, и я ему уже ничего не смогу сказать. Ни единого слова». Он бросился бежать и едва не столкнулся с Лиз.

— Сильвестр, слава небесам! — воскликнула она. — Прошу, пойдем скорее, речь идет о Фенелле. У нее жар. Я так испугалась!

Он в мгновение ока очутился в просторном холле, где пахло смертью и болезнью.

— Сегодня утром мы приняли умирающую старуху, — на бегу рассказывала ему Лиз. — Она говорит какую-то чушь и вряд ли переживет ночь. Фенелла хотела заботиться о ней, но внезапно у нее подкосились ноги и она упала без чувств.

Двое помощников из числа горожан уложили Фенеллу в эркере. Она уже успела прийти в себя и попыталась сесть. Сильвестр, увидев ее, почувствовал, как сердце слегка подпрыгнуло.

— Сильвестр, — хрипло произнесла она и криво улыбнулась.

Он упал рядом с ней на колени, прижал ее к себе, словно мог удержать среди живых, если бы прижимал достаточно крепко.

— Ты меня задушишь.

— Фенни, Фенни, Фенни… — Он неохотно отпустил ее. — С тобой все в порядке? У тебя не потливая горячка?

Она казалась бледной и испуганной, но не больной. На шее висела тонкая золотая цепочка с флорином, много лет назад подаренным ей Энтони.

— Со мной все в порядке, — произнесла она. — Просто у меня закружилась голова, потому что…

— Почему?

Она вдруг схватила его за руку и крепко сжала.

— Эта женщина, которую мы сегодня нашли на пороге, о, Сильвестр, это Томазина!

— Кто такая, черт ее забери, Томазина?

— Ты не помнишь? Гадалка, которую мы встретили в тот день в Кэттклефе, когда Ханну привязали к креслу для купания. Та, которая сказала нам, что некоторым приходится трижды спасать жизнь друга, прежде чем они поймут, что они имеют в его лице. Я встречала ее и прежде, когда спускали со стапелей «Мэри Роуз». Тогда она сказала, что «Мэри Роуз» будет оплачена человеческими жизнями. И вот теперь она снова здесь. Она меня так пугает, Сильвестр! Мы потеряли тебя, у нас больше нет никого, кто спас бы нам жизнь, а Энтони воюет во Франции!

— Ах, Фенелла. — Сильвестр погладил ее по спине, пытаясь успокоить, а у самого по телу тем временем бегали мурашки. — Эта Томазина просто старуха, которая болтает всякие глупости, чтобы получить пенни. Если она тебя так пугает, пусть ее приютят в другом месте, а меня ты никогда не потеряешь.

— Сильвестр?

— Что, любимая моя?

Она посмотрела на него своими похожими на туман глазами.

— Я никогда не пойму, почему ты разлюбил Энтони.

— Он первый разлюбил меня, не забывай. А теперь хватит об этом.

— Это неправда! — воскликнула она. — Раньше он называл тебя «мой Сильвестр», и в двух этих словах была вся его гордость. А теперь он произносит лишь твое имя и от всей гордости осталась лишь грусть.

— Я не хочу ничего слышать, Фенелла.

— А если после третьего раза будет поздно, Сильвестр? Мое сердце так сильно бьется, мне так страшно.

Слегка отстранив женщину от себя, он вгляделся в ее лицо.

— С каких пор у тебя это началось? — спросил он ее. — Этот страх, эти головокружения и сердцебиение? Сейчас, когда тебя напугала старуха, или раньше?

— Ах, Боже мой, уже пару недель. — Она хотела рассмеяться, но не вышло. — Думаю, с тех пор, как Энтони снова отправился во Францию. С того времени я и не ем толком, и чувствую постоянную усталость, словно я — камень.

— Ты меня пугаешь, — произнес Сильвестр. — Лучше я позову врача.

— Не нужно, — прозвучал голос у него за спиной. У входа в эркер стояла тетушка Микаэла. — Но домой ты ее обязательно отведи, — сказала она, обращаясь к Сильвестру. — Некоторым женщинам приходится очень тяжко, моя сестра так страдала из-за вас двоих, а я могу лишь надеяться за бедный гребешок, что у нее не двойня.

Фенелла растерянно уставилась на нее.

— Но… — пролепетала она, — но ведь мы же слишком стары!

— Это кто сказал? — сухо поинтересовалась тетушка. — Твоя черная морская звезда? Тогда передай ему, что пусть занимается своими кораблями, потому что во всем остальном он не понимает ровным счетом ничего. Он на тебе хоть женился уже?

Фенелла покачала головой. По лицу у нее текли слезы, и одновременно она улыбалась невероятно мягкой улыбкой.

— У него вечно нет времени, он в постоянных разъездах. Мы хотели сделать это весной, когда будет готова «Мэри Роуз».

— «Мэри Роуз», «Мэри Роуз», — проворчала тетушка, по щекам которой тоже бежали слезы. — Щелкни этого человека по носу и передай, что, если он назовет свою дочь Мэри Роуз, я отхожу его метлой.

— Нет! — мило улыбаясь, воскликнула Фенелла. — Он ни при чем. Он принес мне обручальное кольцо, но я сказала: «Мы так долго ждали, чего теперь торопиться».

— Да что ты говоришь. — Тетушка с сомнением склонила голову набок. Затем потянулась к Фенелле и нарисовала крест у нее на лбу. — Vaya con Dios, гребешок. Треска отвезет тебя домой. Береги себя и маленькую морскую звезду и сиди дома, пока тебе не станет лучше.

Сильвестру вдруг показалось, что ему на грудь положили каменную плиту, а тетушка и Фенелла встали на нее, пытаясь сломать ему ребра. Ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не закричать. Фенелла, знавшая его как никто другой, заметила это.

— Не нужно везти меня, — сказала она. — Мне будет полезно пройтись пешком, и я предпочла бы, чтобы ты остался здесь и помог Лиз.

— Ты уверена?

Женщина кивнула.

— Можешь посмотреть, как там Томазина?

— Конечно.

Она встала, и он, не в силах выносить ее присутствие, почувствовал, что и отпустить ее тоже не может.

— Я проведу тебя до ворот.

На улице, когда они остались вдвоем, он не выдержал:

— Мне все равно, живет ли в твоем животе его ребенок, все равно, замужем ли ты за ним. Я люблю тебя. Если он плохо обойдется с тобой, если когда-нибудь причинит тебе боль, приходи ко мне.

— Он не обращается со мной плохо, — с грустью произнесла Фенелла. — И он спал с Джеральдиной не потому, что хотел причинить боль мне или тебе, а потому, что сходил с ума от боли и думал, что она станет терпимее, если он отомстит Роберту Маллаху. Из-за этого он потерял друга. Я не вижу, чтобы он улыбался, Сильвестр, он ходит по свету, втянув голову в плечи. Но он добр ко мне, он дарит мне всю любовь, которая у него осталась. И ребенка, который у нас будет, ты когда-то хотел так же сильно, как я.

Когда она коснулась его щеки, он почувствовал холодок и заметил, что она снова носит кольцо Энтони, узкую полосочку с аквамарином. Она заметила его взгляд, вдруг сняла с себя цепочку с монетой и надела на него.

— Наш дом тесен, как и наши сердца, — произнесла Фенелла. — Но место для тебя всегда найдется.

Вернувшись в «Casa», он застал Лиз стоящей на коленях рядом с замотанной в пестрые лохмотья Томазиной. Мокрой тряпкой девушка смачивала губы старухи.

Сильвестр присел рядом с ней. Наверное, женщина была старше века — он был уверен, что никогда не видел такого старого лица.

Глаза ее казались тусклыми и слепыми, но его она узнала сразу.

— Я знаю, кто ты, — прохрипела Томазина. — Ты жених.

— Нет, — заявил Сильвестр, и Лиз взглянула на него с укоризной, хотя старуха даже не услышала его.

— Жених! — Она едва дышала, но голос у нее был очень визгливый и высокий. — Красивый… Бог создал тебя в свой самый любимый день. Твою невесту я здесь прежде видела. Сказала ей, чтобы держалась подальше от гавани с большими кораблями. Опять оно там, наваждение с четырьмя мачтами, плавучая Вавилонская башня, за которую приходится платить человеческими жизнями. Ребенок умер, умрет и мужчина. И как ты думаешь, кто умрет, когда придется платить в третий раз?

— Довольно болтовни! — прикрикнул на нее Сильвестр. — Все это полнейшая чушь, суеверие, которым не место в нашей эпохе.

— Она больна, — строго напомнила ему Лиз. — У нее почти не осталось времени. Пусть говорит.

— Ее болтовня едва не свела с ума Фенеллу, — возмутился Сильвестр, хотя именно он не мог выносить карканья старухи.

Похожая на птичью лапу рука сжалась вокруг его запястья.

— Не ходи туда, мой красивый господин. Иногда друг должен трижды спасти жизнь, и в третий раз будет уже поздно.

— Это я спас ему жизнь, а не он мне! — вырвалось у Сильвестра, но в следующий миг растерялся и задумался, так ли это. Учитывая, как они жили, разве можно было разобрать, кто кому обязан жизнью на самом деле? В голове гулко стучали тяжкие слова: «Как думаешь, кто умрет, когда придется платить в третий раз?» — и тут же: «И в третий раз будет уже поздно». Он хотел спросить у Томазины что-то еще, но, когда перевел взгляд на нее, оказалось, что старуха уже умерла и рука ее безвольно упала, словно сухой плод.

На протяжении последующих месяцев Сильвестр чувствовал себя ужасно, как тяжело больной человек. Но он не был болен, просто одинок. Большинство дней переносить удавалось, проводя их в «Морском епископе». Он мог бы пить в своем надежном доме, выбирая самые лучшие вина, но вместо этого он шел в мрачный кабак, травился разбавленным пойлом и слушал болтовню Грега, трактирщика, словно не заслуживал ничего лучшего.

В июле английские войска осадили Булонь, которая сдалась в сентябре. Генрих еще раз сам повел свои войска в бой. Радость от победы подпортил ему сепаратный мир, заключенный императором с королем Франциском. Таким образом, Англия оказалась одна против Франции, у которой было намного больше двух сотен боевых кораблей. Ходили слухи, что будет вторжение, какого островная империя еще не видывала. Принялись поспешно укреплять оборонительные сооружения вдоль побережья Портсмута. Все остальные силы были брошены на увеличение флота.

— Ваш брат, корабел, сейчас жирует, — заявил трактирщик Грег. — Кувшин моего вина, которым вы полощете горло, вам ничего не стоит, вы можете позволить себе хоть сто раз заказать его.

Сильвестр не ответил, да Грег ответа и не ждал.

— Весь город жирует, — продолжал разглагольствовать он. — Когда-нибудь скажут: если у флота может быть родной город, то у английского это Портсмут на Соленте, а год рождения у него — 1544. Родоначальница — ее величество «Мэри Роуз», и если мужик может быть повитухой, то эта роль отведена вашему любимому черному черту. — Трактирщик хлопнул себя по дряблым коленям, словно придумал бог весть какую шутку. — Все-таки хорошо, что его тогда не повесили.

Сильвестр невольно обернулся.

— Разве он вернулся? — Со дня смерти Томазины он не был в доках, передав руководство верфью своему управляющему, а Фенелла, которую он мог бы спросить, перестала приходить в «Casa».

— Ну конечно, — удивился Грег. — Если в сухом доке жужжат лебедки и визжат пилы, значит, Сатана вернулся. Уж приструнил он французов, наш одноногий со своей пукалкой. Кто знает, может, однажды он станет адмиралом — тому, кто заключил сделку с адом, две ноги ни к чему.

Незадолго до Рождества тетушка ворвалась в трактир «Морской епископ» и схватила его за руку. Сильвестр сидел за вторым кувшином вина и пошатнулся, когда невысокая женщина потянула его за собой.

— За ухо нужно было вытащить тебя из этого кабака! — ругалась она. — Что, нет другого места, где ты мог бы предаваться печали, а?

— Кажется, нет.

— Как угодно. Если тебе так нравится, спивайся от сочувствия к самому себе. В любом случае моей ноги здесь больше не будет — я пришла только потому, что мне показалось, что тебе есть некое дело до того, что наш гребешок родила утром ребенка. Были времена, когда от такой новости ты пустился бы в пляс.

«Были времена, — подумал Сильвестр. — Были».

— Фенелла здорова? — спросил он и понял, что мгновенно протрезвел. Только язык с трудом ворочался.

— И Фенелла, и малыш в порядке, — ответила Микаэла.

— Ты видела ее?

Она покачала головой.

— Человек, которого ты даже по имени называть перестал, прислал к нам посыльного.

— Правда? — Сильвестр ненавидел сам себя за дрожь, сотрясавшую его тело.

— Судя по твоему виду, лучше бы ты поплакал, чем пил, — заявила Микаэла. — И, кстати, никто не запрещал тебе переступить через себя, даже такого высоченного, и прийти к нему в дом, чтобы поздравить их обоих.

— А что, он приходил в мой дом? Или отделался посыльным?

— Просто он сомневается, что ему будут рады в твоем доме. А что бы ты сделал, если бы он пришел? Ударил бы дверью по лицу или не ограничился бы этим?

— А тебе не кажется, что ему следует проявить мужество и стерпеть это?

— Ах, Сильвестр, — проворчала тетушка, — бедная моя треска. Ты когда-нибудь видел, чтобы этот человек чего-то не делал, потому что боялся побоев? Он боится за свое сердце, и ты тоже, а несчастная Фенелла посередине. Кстати, ты даже не спросил меня, кого послал ему Господь, сына или доченьку.

— Сына?

Микаэла кивнула.

— Судя по всему, им нечего и надеяться на то, что ты будешь крестить его. Но это не помешало им назвать мальчика твоим именем, словно бы ты, его крестный, берег его.

Миновало Рождество, и под мрачным небом начался новый год, когда его вновь вытащили из кабака. На сей раз это сделала не тетушка, а Тимоти, их конюший.

— Возвращайтесь домой, господин. Ваш отец болен и желает поговорить с вами.

Отец постоянно болел с начала зимы, но обычно он тщательно скрывал свое состояние и старался никому не мешать. Что значит желание поговорить с ним, дошло до Сильвестра даже сквозь пелену алкоголя. Он пронесся под аркой и, ворвавшись в дом, вбежал в комнату отца.

— Ты не имеешь права уходить украдкой! — крикнул он отцу. — Ты нужен мне! Не оставляй меня одного!

У постели отца сидела тетушка.

— Это я оставлю вас одних, — произнесла она, поцеловала отца в лоб и поднялась. — Мужайся, мой Хайми. Да пребудет с тобой Господь. — Сильвестр впервые услышал, чтобы она назвала его испанской формой имени.

Когда Микаэла ушла, отец протянул ему руку. Сильвестр испугался. Где же он был? Как мог не заметить, что этот статный, пышущий жизнью мужчина разваливался на глазах?

— Ты поправишься, — произнес он. — Кажется, в последние месяцы я был слишком занят собой, но это уже в прошлом. Теперь я позабочусь о том, чтобы ты снова встал на ноги.

Отец негромко рассмеялся.

— У тебя будет достаточно забот, придется думать о Мике, Лиз и старой миссис Клэпхем. Но первым делом приведи Энтони. Это важно, Сильвестр, это нельзя откладывать. Солнце только заходит, он наверняка еще в доках. Пожалуйста, пойди и приведи его, ради меня.

— Энтони, — пролепетал Сильвестр. А потом понял. — Ты посылаешь за мной, пугаешь меня, но не потому, что хотел, чтобы я был рядом, а потому, что я должен привести Энтони? Почему ты не пошлешь слугу? Для меня этого оказалось довольно!

— Я хочу, чтобы ты был рядом, — объяснил отец, предприняв еще одну попытку достучаться до него. — Вы нужны мне оба, я хочу, чтобы ты его простил.

— Значит, вот оно как! — усмехнулся Сильвестр. — Не получилось уболтать меня у Мики, ты решил выкатить тяжелую артиллерию. Больной отец взывает к бездушному сыну. Но вынужден разочаровать тебя. Твое выступление провалилось, так же как и уговоры Мики.

— Ты не бездушный, — произнес отец. — Ты просто сильно обиделся. Я хочу, чтобы ты позволил этой ране зажить, Сильвестр. Боже мой, тебе ведь его не хватает!

— Откуда вы все вообще знаете, чего мне не хватает?

— Фенеллы и Энтони, — пробормотал отец. — Твоих друзей. Я всегда опасался, что тот факт, что вы разного пола, однажды обернется против вас, но ваша дружба была так крепка… Я думал, что вы найдете способ сохранить ее. В эту новую эпоху, думалось мне, Камелот не падет.

— Замолчи! — закричал Сильвестр. — Если ты не прекратишь и снова начнешь говорить, что я должен простить Энтони, я уйду. Кажется, это прощение нужно половине мира, только не ему.

— Это неправда, Сильвестр. Я уверен, что он попросит у тебя прощения, но ты должен позволить ему сделать это. Не потому, что он боится тебя, а потому, что он думает, что то, что он сделал, непростительно. Он думает, что ему не следует просить прощения, ибо это обидит тебя еще сильнее.

Сильвестр хватал ртом воздух. Лихорадочно искал ответ, но в голову ничего не приходило. На него навалилась усталость, он рухнул на стоявший у кровати табурет.

— У меня мало времени, — произнес отец. — Это не мои обычные недомогания. Перед тобой приходил священник, чтобы Мика не тревожилась за мою душу.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что для меня эти восхитительные гастроли подходят к концу, — ответил отец с той же грустной улыбкой, с какой в Новый год прощался с годом старым. — Поэтому я прошу тебя: если ты не хочешь звать Энтони ради себя, то сделай это ради меня. Я должен еще раз поговорить с ним. Любой ценой.

Сильвестр резко поднялся. Сердце бешено колотилось.

— То ты заявляешь, что собрался умирать, то опять начинаешь песню про Энтони! — закричал он на отца. — Ты серьезно? В последний час тебе нужно говорить с ним, а не со мной? Я твой сын, черт тебя побери! Твой родной сын!

Его отец закрыл глаза под почти полностью белыми длинными ресницами, тяжело вздохнул.

— Да, Сильвестр, ты мой сын, — произнес он. — Но Энтони тоже.

 

27

Роберт

Портсмут, январь 1545 года

У него родился сын. У человека, который разрушил его жизнь, не моргнув и глазом, родился сын, и теперь он наслаждался жизнью с женой и ребенком. С женой и детьми. С ним была Франческа.

Когда Роберт приезжал осенью, он видел его с ней — две черные головы, склоненные над верстаком, на котором с помощью деревянного молоточка и стамески тот обрабатывал доску. Он терпеливо показывал девочке, с чего начинать, а потом вложил инструменты в ее маленькие ручонки. Взвизгнув, она ударила стамеской по гладкому дереву и гордо расхохоталась, глядя в глаза Робертову врагу.

Даже не одну тысячу раз он говорил себе, что этот ублюдок — не его дочь. Все было бесполезно. Он скучал по маленькой девочке, которая на протяжении трех лет была его счастьем, которая видела в нем не икающего карлика, а могущественного героя. Он скучал так, как никогда ни по кому не скучал.

На самом деле существовало две Франчески: ублюдок предателя, в котором соединилась испорченность обоих родителей и из которого мог вырасти только подонок, и его дочь, милое существо, боготворившее его еще с пеленок, словно ее дали ему для того, чтобы либо осветить, либо погасить мир. Его дочь с голубыми глазами, которую все осыпали комплиментами.

— У вашей девочки в высшей степени своеобразное очарование, милорд Рипонский.

— Обычно мне не нравится, когда на приемы приводят детей, но у маленькой леди Франчески нет ничего общего с обыкновенными нытиками.

— Она умна не по годам, кем же она станет, мой граф? Морячкой?

«Вам всем хочется, чтобы она была вашей, — думал он. — Но она моя, я ее отец». Даже жениха Франческа не будет почитать так, как его. Ночью, накануне ее свадьбы, они будут сидеть, соприкоснувшись головами, и смеяться над тайнами ее детства, и он до самой смерти больше не будет один. Роберт заметил, как одинок он был, только когда в его жизни появилась Франческа. Его несло по течению, и наконец-то он обрел цель в жизни, к которой так стремился. Свою дочь. Которую этот человек забрал у него.

На миг ему захотелось подскочить к нему и точно так же убить дочь мужчины, довольно размахивавшую стамеской рядом с отцом. Когда от мерзкого Кэрью, которого все это развлекало, Роберт узнал, что у этого человека родился ко всему прочему еще и сын, он представил себе, как снова едет в проклятый Портсмут и голыми руками душит новорожденного сына этого мужчины. Око за око, чтобы дать ему прочувствовать боль, по сравнению с которой парочка ударов по спине просто смешны. Но Роберт не был убийцей. Им был только тот, другой, и какой бы глупостью это ни казалось, именно на этот счет предупреждала его Джеральдина.

— Он даже не знает, кто его отец, — говорила она. — Он заключил сделку с неназываемым, весь Портсмут знает об этом. Он размозжил голову своему собственному брату, десятилетнему ребенку!

Тогда Роберт ей не поверил. Пока не лишился собственного ребенка.

Но хуже всего было то, что он любил его. Между ними было всего пятнадцать лет разницы, и происхождения он был более чем сомнительного, но Роберт любил его, как сына. Просил у него прощения — он, граф, у портовой безотцовщины! — и был совершенно искренен. Хотел исправить каждую оброненную им капельку крови, каждое унижение. И даже больше.

Они работали вместе. Еще раз разделили великолепную мечту, шли вперед шаг за шагом. Флот, готовившийся защитить дождливый остров от любого вражеского нашествия, первый гордый английский флот, был плодом труда их обоих. В этом упрямом человеке было что-то недосягаемое, как у диких зверей, но в процессе общения граф сдружился с ним, как никогда и ни с кем не дружил. Он доверял ему, как другу, и тот, другой, воспользовался этим доверием, чтобы отомстить ему со всей возможной жестокостью.

Если быть до конца честным, следовало признать, что этот человек предупреждал его.

— Либо человек все равно простил, и тогда просить излишне, — сказал он. — Либо не простил. И тогда уж точно не стоит. — Что из этого справедливо для Роберта, он умолчал.

И только когда Кэрью рассказал о том, что у него родился сын, Роберт осознал крывшуюся в тех словах истину: некоторые вещи простить невозможно, и он не обретет даже подобия мира, пока не отомстит этому человеку. Око за око — так заманчиво. Но Роберт не был убийцей. Кроме того, его враг не такой, как он. Люди для него ничего не значат, ни Роберт, ни его убитый брат, ни Джеральдина, ни Франческа, ни та женщина, которая живет с ним, ни его маленький сын. У него нет сердца. Единственное, что вызывает у него чувства, это корабль, о котором он говорил, как здоровые люди говорят о любимых.

«Мэри Роуз».

Каракка находилась здесь, в сухом доке. Он добился ее, как здоровые люди добиваются права делить постель с женщиной. Разве не ради этого корабля он пошел на извращенную месть и разрушил жизнь Роберта? Он ведь даже говорил ему об этом.

Ему плевать на свой избитый зад. И только то, что с этим проклятым кораблем Роберт допустил вполне простительную ошибку, в его глазах давало ему право лишить своего благодетеля смысла всей его жизни.

«Пусть так, друг мой. Но в эту игру должны играть двое. Ты всегда был непобедим в шахматах, но на доске играют, делая шаг за шагом, и следующий ход за мной. Ты лишил меня самого дорогого, а я лишу самого дорогого тебя. Шах и мат, друг мой».

Роберт вернулся в Лондон и настоял на аудиенции у короля. На этот раз не мимоходом, не в коридоре, а на настоящей, о которой просил еще перед Рождеством. Небольшая перебранка с личным секретарем короля в конце концов привела к тому, что Генрих согласился принять его.

Он обстоятельно изложил свое дело. Недуг остался в прошлом. Ему больше нечего было бояться, нечего больше терять.

— Ваше Величество как-то сказали мне, что дадите мне в руки дубинку, чтобы я мог покарать этого человека, который сделал меня посмешищем в глазах всего двора. Ваше Величество, я прошу вас: дайте мне дубинку сейчас.

— Господь Всевышний, Роберт! — прыснул король. — Вы смотритель нашего флота, вы знаете, что в будущем году грядет величайшая война в нашей жизни, и, как бы там ни было, достаточно разбираетесь в кораблях, чтобы понимать, что ваш закадычный враг — настоящий гений.

— Да, Ваше Величество.

— Все наше флотское начальство — Дадли, Кэрью, деверь Сеймур — все в восторге от того, что он делает. Кроме того, в Булони он сражался под нашим командованием. Нельзя так просто бросить боевого товарища на поживу волкам, Роберт. А уж храброго мужчину — тем более.

— Я не собираюсь бросать его на поживу волкам. Я просто хочу наказать его, как вы сами мне советовали.

— Да, да, прекрасно, но ведь это было целую вечность, целых три года тому назад. Неужели вы все еще не оправились от той пощечины? Тогда наймите во имя Всевышнего парочку ребят, которые поколотят его под покровом ночи. Пара ударов по дерзким губам ему не повредит, но если вы требуете, чтобы мы спилили сук, на котором сидит королевский корабельный мастер, то я вас разочарую. Этот человек уникален. Не воспитан, но он и не болтается под ногами, не пытается вылизать всякому зад. Нам нужна его работа, и мы не скрываем своей к нему слабости. Он останется на том месте, которое занимает.

— Я и не собирался отнимать его у вас, — произнес Роберт, которому стало дурно от такой похвалы в адрес врага. — Я просто хочу — ради своей чести — нанести ему удар, который он почувствует.

— Так-так. Позвольте же нам угадать, как называется палка.

— Конечно, Ваше Величество.

— Мы предупреждаем вас, Роберт. Много лет назад, когда вы сделали из нее бесполезную кучу дерева, мы уже говорили вам: «Мэри Роуз» — наша любимица. Мужчина не забудет корабль своей славной юности, так же как и свою первую девушку. Флетчер исправляет для нас то, что испортили вы. Наши люди в Портсмуте говорят, что он превращает ее в настоящую жемчужину нашего флота. Вы действительно считаете, что мы должны позволить вам все испортить?

— Конечно же нет, Ваше Величество. «Мэри Роуз» — жемчужина вашего флота, но ей уже сделали новую обшивку, она готова. То, что он продолжает с ней возиться, объясняется тем, что он одержим этим кораблем. Спросите жителей Портсмута. В детстве он убил своего брата, потому что был одержим «Мэри Роуз». Отнять ее у него сейчас и вернуть к обычной работе — в интересах Вашего Величества. Я просто прошу у вас возможности воспользоваться дубинкой и права нанести этот удар. Позвольте мне отправить в Портсмут буксиры, которые приведут ваш любимый корабль в гавань на Темзе, и подготовить его к использованию в войне.

Король ради проформы еще поломался, а потом сделал именно то, на что рассчитывал Роберт: выполнил его желание. Роберт прекрасно знал, что Генрих Тюдор не любит его и одновременно восхищается невоспитанностью его врага, но знал и то, что нанесенный Кейт Говард удар до сих пор не дает ему покоя и что французы раздражают его. Перспектива немедленно получить «Мэри Роуз» понравилась Генриху, а упустить возможность схлестнуть двух подданных, словно петухов, он не мог.

Зная, что близится сладостный час мести, Роберт пережил Рождество, не слишком много думая о Франческе, щелкавшей орешки острыми зубками и, радостно фальшивя, распевавшей хоралы. Как только позволили обстоятельства, он выправил необходимые документы, собрал группу буксировщиков и сопровождающих офицеров и под легким снегопадом направился в Портсмут.

Портсмут. Судьбоносный город. Сонное захолустье графства Гемпшир, рождавшее похожие на морских богинь корабли и похожих на морских змеев людей. Джеральдина и Энтони. Словно брат и сестра, рожденные для того, чтобы нести в мир злой рок. Вспомнился светлый, весьма приятный деверь, который называл врага своим другом. Сильвестр Саттон. Нужно было выбрать время, съездить к нему и поговорить. Возможно, деверь так же сломлен, как и он, товарищ по несчастью. Но Роберт не собирался больше искать товарищей.

Он приехал в город еще до наступления вечера, устроился в трактире и встал еще до рассвета. По-прежнему падал небольшой снег, на крышах города сверкали сосульки. Дорогу к дому врага он нашел без труда, поскольку тот находился у самого моря. Роберт ждал, спрятавшись между вязами, кроны которых колыхались под дувшим с моря ветром. Когда чернота на небе сменилась серостью, терпение его было вознаграждено.

Его враг вышел на порог. За ним по пятам шла женщина, несущая в платке младенца и державшая за руку дочь. Волосы девочки были растрепаны ото сна, она терла глазки маленькими кулачками. Мужчина присел, крепко сжал ее кулачки, убрал пальцем сон из глаз. Затем поднялся и остановился, словно не в силах заставить себя уйти. Женщина сжала ладонями его лицо, поцеловала в губы. Потом он поцеловал ее и обоих детей в макушки.

Мимо них протиснулся тощий юноша, обошел дом и вскоре вернулся с двумя оседланными лошаденками. Мужчина вел неравный бой. Малышка цеплялась за его ногу, пока ему на помощь не пришла женщина. Отвела ребенка в сторону, сказала мужчине несколько слов, видимо о чем-то напоминая. После этого он снова прижал ее к себе и зарылся лицом в волосы.

Это было уже слишком. Роберт отвернулся. И тут же на припорошенной снегом дороге раздался приглушенный топот копыт.

Роберт приказал своим людям быть готовыми и ждать в трактире. Сам же он с документами направился на верфь, но не спешил, наблюдая издалека, как работает враг. Утреннее видение поблекло, вернулась уверенность: этот человек любит корабль больше, чем людей. Сам выполняет работы, которые мог бы сделать любой поденщик, стараясь не упустить ни единой возможности прикоснуться к деревянной красавице. Если с женщиной и детьми он казался робким, «Мэри Роуз» он овладевал с наскоку. Когда стало смеркаться и рабочие засобирались домой, он остался у козлов. В свете двух фонарей он натирал круглую деревяшку, которую обработал плотницким топором, маслом, словно кожу женщины. Несмотря на зимний холод, он был настолько разгорячен от жажды общения с кораблем, что был одет в одну рубашку и брюки.

Настал час Роберта.

— Добрый вечер, мастер Флетчер.

Не переставая беззаветно работать с маслом, тот коротко ответил:

— Добрый вечер, милорд.

Роберт хотел оттянуть этот миг, но вдруг понял, что не сможет сдержаться.

— Я должен просить вас немедленно освободить помещение и передать мне королевский корабль. Ваша работа окончена. Королевская каракка «Мэри Роуз» с этого момента считается мореходной и будет отправлена в Лондон для получения военного оснащения.

Триумф оказался больше, чем он предполагал. На лице врага, которое так любила Джеральдина, отразились ужас, недоверие и чистейшей воды страх.

— Нет, — после довольно продолжительной паузы произнес он. — Корабль не мореходен. Даже при небольшой перегрузке или неправильном обращении с парусами порыв ветра может опрокинуть его. Кроме того, необходимо запечатать орудийные порты и сделать новые. В таком положении при малейшем крене через них пойдет вода. Вы знаете это так же прекрасно, как и я. Прошу вас, милорд, не впутывайте в это корабль.

Разве он не хвастался когда-то, что ничего и никогда не просит?

— Как занятно, — заявил Роберт. — И насколько же далеко ты готов зайти ради своей просьбы?

— Как вам будет угодно.

— Начнем с того, что ты встанешь на колени?

— Милорд, конечно же, вы вправе вести себя безжалостно по отношению ко мне, — сказал он. Ветер надул его рубашку, словно парус, растрепал черные волосы. Внезапно Роберту показалось, что он понимает, почему Джеральдина захотела его. — Давайте решим этот вопрос между нами и пощадим корабль.

— Интересно. И что же ты мне предложишь, если мы оставим это между нами?

— Все.

— И своих детей?

— Разумеется, нет. — Он мотнул головой.

— Нет? А я-то был уверен, что для тебя корабль важнее людей.

— Проклятье, на этом корабле будут ходить люди! — Он закусил губу от боли. — Делайте со мной что хотите, но оставьте корабль в покое.

— А если я не могу его оставить? Если я просто выполняю королевский приказ?

— Это чушь. Королю нравится моя работа. Если вы уничтожите этот приказ, который отдали себе сами, ему будет наплевать.

— Как бы там ни было, — усмехнулся Роберт, — тебе придется сделать что-нибудь для того, чтобы я уничтожил его. Иди сюда. На колени. Я могу делать с тобой все, что хочу, говоришь?

Флетчер застонал.

— Вам не кажется это глупым?

— Тебе судить. Мне не показалось глупым, что ты попользовался моей женой, совал в нее свой грязный член. Я думаю, тебе не покажется глупым, если я попользуюсь кораблем чистыми руками. Остальное я предоставлю тебе.

Флетчер подошел к нему. Опустил голову, проглотил свою гордость, словно хрящик, и опустился на колени, едва заметно отставив в сторону изувеченную ногу. Волна гнева захлестнула Роберта, он пнул по ней, и мужчина завалился набок, словно корабль с неправильно выставленным центром тяжести.

Роберт громко расхохотался.

— Что, не можешь даже на коленях стоять, калека? Ну же, стой, бурдюк с водой! Можно я повторю? Я ведь могу делать с тобой что захочу, верно?

Флетчер выпрямился на коленях. Роберт повторил это раз, другой, потом пнул его в пах, снова в бедро, повыше колена, чтобы он упал. Это должно было помочь. Но ему было противно. Он поднял с земли камень и швырнул ему в плечо, как кидали на ярмарке в карикатуры. Его враг испугался, обернулся и с трудом удержался, чтобы не упасть.

Когда он снова ровно стоял перед ним на коленях, Роберту вдруг захотелось прикоснуться к его строго очерченным скулам. Он отвесил ему две затрещины, затем поднял подбородок.

— Молодец, — похвалил он. — Но это ничего не изменит. Можешь вставать. Собирай вещи, поджимай хвост и катись отсюда. Завтра утром корабль покинет этот чертов сухой док, а до тех пор ты к нему даже не притронешься, иначе я немедленно прикажу схватить тебя и запереть в городской тюрьме.

От взгляда Флетчера он даже отпрянул.

— Значит, пытаться переубедить вас в этом бесполезно?

«А тебя? Разве я не просил у тебя прощения, разве не перепробовал все?»

— Ты меня слышал. А теперь хватит скулить! Убирайся отсюда! И чтобы мы друг друга поняли: твоя посудина древняя. Король думает о том, чтобы использовать ее в качестве брандера, и я буду советовать ему именно так и поступить.

Лицо врага перекосилось от боли.

— Ты что, не рад? — удивился Роберт. — Кто знает, где высадятся французы, может быть, прямо здесь, под твоим Портсмутом. И тогда ты сможешь посмотреть, как сгорит твоя обожаемая лоханка.

Его враг поднялся. Не проронив больше ни слова, он собрал в платок какие-то инструменты и ушел, ни разу не обернувшись, Роберт почувствовал, как железное кольцо сдавило его шею. Он набросил на плечи плащ. До утра он стоять не будет, подождет час-другой, а затем велит ожидающим в трактире офицерам подготовить корабль к отплытию.

Он мог бы зажечь огонь, позвать вооруженных людей, которые защитили бы его и корабль. Непонятно, почему он не сделал этого. Но он никому и ничего не смог уже объяснить. Он просто стоял на краю камеры дока, смотрел вниз, в черноту, где едва виднелся светлый силуэт корабля, и ждал. Услышав шаги, он почти не испугался. Даже тогда, когда почувствовал толчок в спину. Боли он боялся, но это было не больно.

«Мы оба потерпели поражение, — подумал Роберт, — и мне так жаль нашей мечты». Затем он рухнул вперед, но еще в падении перестал чувствовать что бы то ни было.

 

28

Фенелла

Портсмут, февраль 1545 года

Умер сэр Джеймс. Фенелла узнала об этом только несколько дней спустя, потому что ее мир рухнул. В отчаянии она не могла даже выразить соболезнования Сильвестру и Микаэле. Ей казалось, что ее парализовало, но тем не менее она ухаживала за детьми, делала покупки, давала деньги служанке, готовила еду Люку, уходившему на верфь.

— Мы должны что-то сделать, — умолял Люк. — Поехать к королю в Лондон, как тогда, просить о снисхождении.

— Нет, Люк, — заявила Фенелла. — Мы останемся здесь и будем выполнять свою работу. На этот раз нам ничего другого не остается.

Ее слез никто не видел, а как плакать внутри, она не знала. Может быть, такого вообще и не бывает — плакать внутри. Может быть, это они придумали вместе с Сильвестром, а на самом деле тот, кто не умеет плакать, внутри чувствует такую же пустоту и холод, как она.

Она по-прежнему не хотела, чтобы Энтони умер. Наверное, невозможно хотеть такого для человека, с которым занималась любовью, смеясь от нежности, держа на руках двух его детей. Но она ничего не собиралась делать, чтобы спасти его. Ради своего корабля он совершил убийство, осознанно столкнул человека вниз, в док. Он превратил себя в то, что с самого детства видел в нем город.

Она попала с ним впросак, как и Сильвестр. Сейчас, когда она была уверена, что он любит корабль, даже не думая о том, чтобы поставить его выше любви к своей семье, он доказал ей обратное: он не мог иначе. Он не мог избавиться от этого. Она была готова позволить ему умереть за это, потому что не знала, как человек может жить с этим. Ей хотелось, чтобы ему не было больно, чтобы ему удалось сохранить остатки собственного достоинства и чтобы кому-то достало сил убедить его в том, что за гранью его ждет не пустота, а прощение и мир. Но это желание исполнить было нельзя.

Когда дети спали, она смотрела на них, и на нее волной накатывала печаль. «Может быть, я должна была помочь тебе, Энтони? Может быть, я слишком сильно любила тебя, чтобы увидеть, насколько больно твое сердце?» — думала она, вспоминая о том дне, когда родился их сын. Ей никогда не забыть, как он встал на колени у постели, положил голову ей на плечо и обнял ее и ребенка настолько легко, что она совершенно не почувствовала давления. Только защиту.

Она чувствовала лишь его тяжелое дыхание, с которым поднималась и опускалась его спина, вслушивалась в его немое благоговение и была уверена: «С нами ничего не случится. Тот, кто держит нас, очень силен, он поднимался с нами на самую высокую из существующих гор».

Тебе, как обычно, не нужно ничего говорить, — усмехнулась она. — Я же знаю, что ты не умеешь.

Он поднял на нее свои похожие на звезды глаза.

— Я знаю итальянский, Фенхель. Ты говорила, что тебе этого достаточно.

Она кивнула, и он стал шепотом читать лежавшему у нее на груди ребенку последнюю строфу из «Божественной комедии», из описания рая, прямо в крохотное ушко — ту самую, где говорится о любви, что движет солнце и светила.

В последние недели беременности она временами спрашивала себя, может ли мужчина, с которым отец никогда не бывал нежен, научиться быть нежным по отношению к своему сыну. Франческа была Франческой, она просто брала принадлежащее ей по праву, но ее новорожденному ребенку придется брать то, что дадут.

Можно было не переживать. Он показал ей свои ладони, которые вдруг показались ей не узкими, а огромными, и робко поглядел на нее. Она взяла их и положила на голову их сына.

Энтони осторожно держал крохотную головку. Мизинец поигрывал пепельно-русой прядью на детском лобике.

— Я думаю, что ее следовало бы назвать Фенхель, — произнес он, — но она же мальчик.

— И как же ты хочешь назвать его? — Она хотела предложить ему имя Бенедикт, надеясь, что его это обрадует.

— Что за вопрос, — удивился он. — Я знаю лишь два достаточно красивых имени, а Фенхель его назвать нельзя.

Зачем память подбросила ей это? Зачем подкидывает воспоминания о тех светлых днях? Сможет ли она однажды рассказать об этом детям? Может быть, это немного утешит их? А пока нужно подумать, что с ними будет. Дом принадлежит им, если не отберут, но сможет ли она здесь оставаться? Если верить Люку, денег достаточно, и он собирался продолжать работать над галеасами Энтони.

— Он нарисовал так много чертежей и столько лет позволял мне работать вместе с ним. Я сделаю все возможное, — заявил юноша.

В этом она не сомневалась. Только в собственных силах, иссякавших, словно песок в часах. Она стала собирать вещи. Возможно, она была обязана попытаться справиться самостоятельно, возможно, должна была доказать гордость, а возможно, было дурно бежать к мужчине, которого она обидела и оттолкнула. Но между ней и Сильвестром подобные размышления были ни к чему.

— Мне все равно, — говорил он, да и ей тоже было безразлично. Она должна была дать детям жизнь, и если она намерена справиться с этим долгом, то есть только одно место, куда она могла пойти.

Фенелла хотела взять лишь самое необходимое, хотела уйти как можно скорее. Каждое прикосновение, каждый шаг в этом доме причиняли боль. Неужели она не замечала, насколько этот дом стал ее домом на протяжении трех последних лет, где из каждого угла на нее смотрели тревога и забота? Рядом с камином лежали щепки с яблони, которые принес Энтони, чтобы в комнате приятно пахло. Под окном стоял стульчик, который он сделал, чтобы Франческа могла стоять на нем и смотреть в окно, если в плохую погоду ее не выпускали на улицу. На стенке колыбельки он вырезал изображение корабля и имя их сына. Она недоверчиво провела по ним ладонью — настолько красивой казалась ей резьба.

— Я и не знала, что ты так умеешь.

— Да брось, у меня прямо руки чешутся, когда есть возможность поработать с деревом. — Лицо его приобрело выражение, которое Сильвестр называл «краснением внутри». — Я боялся, что получу за то, что порчу мебель своими рисунками. А ничего другого я рисовать не умею.

— А ты пробовал?

Он спрятал голову под руками.

— Отвечать обязательно, Фенхель?

Чтобы в доме было светлее, он сделал еще два окна и рассказал, что в каюте плотника на «Мэри Роуз» тоже делает окно, потому что плотникам нужен свет для работы.

— Разве это не опасно? — удивилась она. — Вырезать окно в корпусе корабля?

— Если я буду еще и болтать об этом, то у меня появятся неприятности из-за такого высокомерия.

— Не трусить перед лицом врага. Про твое высокомерие я знаю вот уже тридцать лет.

— Просто нужно сделать его правильно, — прошептал он ей на ухо и поцеловал. — Как с вашей церковью. Не просто делать дырки в старой, а строить окна для нового.

«Почему, почему, почему?» — ревело все у нее внутри, и женщина была вынуждена сесть на пол прямо посреди комнаты, не в силах совладать со жгучей болью в душе. Она считала его таким умным, таким зрелым и рассудительным, она думала, что он сделал то, что объяснял ей сэр Джеймс: переступил границу, потерял себя и снова обрел, заплатил за ошибку и сделал из нее выводы. «Мы потеряли Сильвестра, и цена была непомерно высока — почему эта высокая цена в итоге оказалась ненужной?»

Франческа, сидевшая за столом и поедавшая овсянку, вскочила со стула и подошла к ней. Вместо того чтобы обнять ее, она села рядом.

— Мой отец — дьявол? — спросила она.

— Нет, Франческа, конечно нет. Кто тебе такое сказал?

— Миссис Кэт из булочной.

Фенелла застонала. Все начиналось заново, и на этот раз зацепило детей.

— Миссис Кэт — просто глупая гусыня, — заявила она. — А твой отец не дьявол, а болен.

— Он скоро поправится? — спросила Франческа.

Фенелла обняла ее.

— Нет, милая, не думаю. Я думаю, он не поправится никогда.

— Тогда лучше бы он был дьяволом, — заявила Франческа. — Пусть будет дьяволом и вернется ко мне.

«Нужно уходить отсюда, — подумала Фенелла. — Пока я не сломалась, нужно перебираться в Саттон-холл».

Сильвестр потерял отца. Они будут держаться друг за друга, чтобы никто из них не рухнул в бездну.

В тот вечер, когда она загрузила повозку, чтобы утром уехать, Люк взбежал по дорожке к дому, разбрасывая во все стороны талый снег.

— Он возвращается домой! — ликовал он. — Они не смогли доказать его вину и отпустили!

— Минуточку, — перебила его Фенелла. — Подожди здесь. — Она отнесла в дом Франческу и маленького Сильвестра, велела служанке держать их у себя, как бы ни бесилась Франческа. Затем вернулась к Люку.

— Как это возможно? Он был в доке один с Робертом Маллахом. Маллах хотел отнять его корабль, и он столкнул его в док, как Ральфа Флетчера. Они схватили Энтони на дороге, когда он среди ночи пытался бежать в Лондон, что им еще нужно, чтобы доказать его вину?

Люк пожал плечами.

— Сейчас война, — произнес он. — Король хочет иметь свои галеасы. Да какая разница? Важно только, что он жив и возвращается домой.

— Люк, он убил человека! — прикрикнула она на него. — А тебя не для того воспитывали в Саттон-холле, чтобы ты считал, что это неважно.

— Маллах забрал «Мэри Роуз», несмотря на то, что еще не была произведена перетяжка палубы и не уменьшены надстройки.

— Это не повод убивать человека! — одернула она его. «Нужно уходить отсюда со всеми тремя, пока не вернулся Энтони, — сказала она себе. — Он уже заразил Люка и Франческу своими больными мыслями, он их отравляет!»

— Фенелла…

— Ничего не хочу об этом слышать! Завтра утром мы уезжаем в Саттон-холл, и я хочу, чтобы ты пошел с нами.

— Но ты не можешь заклеймить Энтони как убийцу! — в отчаянии воскликнул он.

— Он и есть убийца, — ответила она, стараясь совладать с дрожью в голосе. — Я не хочу, чтобы его казнили, в этом я готова признаться, но еще меньше я хочу, чтобы мои дети оставались в доме убийцы.

— Фенелла, — снова начал Люк, — если человек убивает на войне полководца, потому что он поджигает деревню, он разве убийца?

— Не знаю, чего ты добиваешься такими вопросами. Мне ясно, что Энтони чувствует себя обязанным защищаться, и какая-то часть меня даже его понимает. Но он не может ходить здесь и своей защитой убивать половину мира.

— Я не это имел в виду, — возразил Люк.

— А что же тогда?

— «Мэри Роуз» не остойчива, — вырвалось у него. — А через несколько недель на ней в море выйдут несколько сотен людей.

Фенелла задумалась. Если верить Люку, смысл в этом был, но теперь это не имело никакого значения. Энтони столкнул в док Роберта Маллаха, своего мучителя, мужа своей любовницы. «Так же, как Ральфа, — гулко стучало у нее в голове. — Так же, как своего брата Ральфа». А потом она увидела мужчину, стоявшего у подножия холма и державшего в поводу коня. Фенелла поняла, что нельзя надеяться на то, что он не услышал хоть что-то из их разговора, ну и прекрасно. Значит, не придется говорить все это снова.

На лице его она прочла слова, которые он сказал ей много лет назад по пути от канала: «Если ты перестанешь меня понимать, я перестану понимать сам себя». Нужно уходить отсюда. Как можно скорее, пока не стало слишком поздно.

Люк тоже увидел его.

— Я оставлю вас, — сказал он. — И прослежу, чтобы Франческа оставалась в доме.

— Нет нужды, — хриплым голосом произнес Энтони. — Если Фенелла того хочет, я уйду.

— Это твой дом, — пробормотала Фенелла, хотя мысль о том, чтобы провести ночь с ним под одной крышей, была невыносима.

— Нет, — заявил он. — Мой он ровно до тех пор, пока ты открываешь мне дверь.

Буря чувств едва не захлестнула ее.

— Энтони, — произнесла она, из последних сил собирая себя в кулак. — Я ухожу с детьми в Саттон-холл. Мы хотели уехать завтра утром. Ты можешь где-нибудь переночевать, пока мы не освободим дом?

— Конечно, — ответил он. — Сожалею, что пришлось доставить тебе неудобство. Вини в этом Кэрью, Дадли и Томаса Сеймура, которые вступились за меня перед королем.

— Все не так! — закричала она. — Я…

— Говори.

— Я рада, что ты жив.

— Я убийца, и ты рада, что я жив?

— Это тебе придется разбираться с этим, — пролепетала она. Голос ее едва был слышен. — Если ты сможешь жить со своими причинами, то я рада, что тебе позволили это сделать. А теперь я больше не хочу говорить об этом, мне нужно пойти посмотреть, как там дети, мне нужно…

Он поднял руки.

— Не переживай. Не нужно меня бояться. Делай то, что обещала: если ты не сможешь выносить меня, иди к Сильвестру, и я оставлю вас в покое.

Когда он садился в седло, она увидела, как он обессилел. Что- то в ней восстало против того, чтобы прогонять его в зимнюю ночь. Это было просто бесчеловечно. Он послал коня шагом, и женщина не сомневалась, что он, как и всегда, не обернется, но он обернулся. Она отчетливо, недвусмысленно прочла на его лице мольбу.

«Нужно было спросить его, может ли он что-то сказать в свое оправдание». На это имел право любой, но Фенелла понимала, что не вынесет этого. Она знала и еще кое-что: Роберт Маллах был чудовищем, совершившим жесточайшее преступление по отношению к нему, и Роберт Маллах не постеснялся подвергнуть опасности сотни людей ради сладостной мести. Но в итоге оставалось все то же самое: «Мэри Роуз», которая вновь оказалась для него выше человеческой жизни и которую вновь пришлось оплачивать человеческой кровью. Возможно, у него были достаточно веские причины, но жить с этим Фенелле не хватило бы сил. Ей нужно было, чтобы ради нее он покорял свою гору, а он потерпел поражение.

— Возьми меня с собой! — крикнул Люк, с трудом сдерживая слезы, и побежал за ним по склону холма.

— Нет, — отказался Энтони. — Ты отвезешь Фенеллу и детей в Саттон-холл. — Он отвернулся и послал коня в галоп. Вскоре туман и сумерки поглотили его.

Фенелла не знала, как пережила эту ночь. Сна не было и в помине. «Скорее бы в Саттон-холл», — говорила она себе. Там она будет в безопасности и сможет рухнуть без сил.

На рассвете они погрузили спящих детей в повозку. Стоял густой туман, и когда в нем показался белый дом, женщина решила, что перед ней мираж. Невообразимо было представить себе, что сэра Джеймса, державшего его на своих плечах, больше нет.

Но зато был Сильвестр. Она была не одна. Он стоял в конце арки, за кустами роз, словно ждал ее. Он ждал ее. Они бросились навстречу друг другу, вцепились друг в друга.

Все вышло именно так, как она надеялась. Вместе они могли жить, хотя каждое утро Фенелла снова и снова сомневалась в этом. У них было столько дел, что времени на размышления почти не оставалось, нужно было не только успокаивать расстроенных детей, но еще и заботиться о матери Фенеллы и тетушке, погрузившейся в состояние немой печали. Лиз требовалась помощь в «Casa», а Сильвестру нужно было заботиться о верфи, улаживать дела о наследстве, оставшемся от отца. Он неустанно советовался с учеными-правоведами и велел подготовить документы, чтобы сделать своими наследниками детей Фенеллы, наравне с Люком и Лиз, не желая слушать о том, что не стоит торопиться с подобными решениями.

— Я хочу, чтобы все было правильно. В конце концов, никто не знает, сколько времени нам отпущено.

Франческа, во второй раз за свою короткую жизнь потерявшая отца, замкнулась в себе. Ее поразительное сходство с Энтони пугало Фенеллу. Однажды ей придется сказать любимой девочке, что один из ее отцов убил другого.

Маленький Силь заболел вскоре после прибытия, у него был такой сильный жар, что врач сдался. Но не сдались Сильвестр и Фенелла, зная, что без него у них не останется сил бороться. Они сидели с ним днем и ночью, сторожа его, ухаживая за ним, молясь и пытаясь вернуть малыша к жизни.

— У него твои волосы и ямочки, — говорил Сильвестр, когда кризис миновал и они склонились над ним, до смерти уставшие. — И глаза Энтони.

За эти дни Фенелла сама заметила это. Глаза ребенка поменяли цвет.

— Мне кажется, что нос и рот у него похожи на твои, — произнесла она, пытаясь улыбнуться. — Как будто он ребенок нас троих.

— Не нужно этого делать, Фен.

— Чего?

— Притворяться, что у тебя есть повод смеяться.

— Мы с Энтони когда-то выяснили, что не можем иначе: не видеть в жизни поводов для смеха. Мы постоянно смеялись друг над другом. Над самими собой. Легче выносить серьезность, когда можешь смеяться. — Фенелла умолкла. — Прости меня, Сильвестр. — Она взяла его за руку. — Я знаю, тебе больно, когда я говорю об Энтони…

— Нет, — возразил он. — Или да. Мне больно, но я не хочу, чтобы ты перестала делать это.

Они молчали, пока малыш не уснул.

— Я не хочу, чтобы тебе казалось, будто я использую тебя, — сказала чуть позже Фенелла. — Чтобы ты думал, что я пришла в этот дом вместе с детьми в надежде выздороветь в твоем доме, а потом снова уйти тайком. Я хочу, чтобы мы поженились, Силь. Если ты тоже этого хочешь.

Он сухими губами поцеловал ее в лоб.

— Давай не будем торопиться.

 

29

Джеральдина

Лондон, июнь 1545 года

Она была женщиной, потерявшей все. Не только мужа, ребенка, состояние, любовь всей своей жизни, но и юность, красоту, которые всегда были ее ставкой на рынке. Ей остался только Давид, нидерландец, словно судьба решила позлорадствовать.

Давид все еще был влюблен в нее. Глядя на нее во все глаза, он видел не стареющую, побитую жизнью женщину, а белокурую сирену, в которую он влюбился, поступив на службу к Роберту. Сначала она использовала его только для переговоров с де Вером, перехвата поручений Роберта и замены их своими. То, что Давид оказался прирожденным шпионом, было чистой случайностью, и она почти не принимала участия в том, что под ее руководством он стал мастером среди шпионов.

Его неожиданный талант помог им получить место у Дадли. К тому моменту у Давида был целый штаб людей, работавших на него, и ему было легче легкого заявить, что Джеральдина входит в их число. Гросс-адмирал использовал свободно говорившего по-французски нидерландца во Франции, и результаты, надо сказать, впечатляли. Возможно, английское военное командование знало о планах вторжения так же подробно, как и французское. И Давид делился ими не только со своим заказчиком, но и со своей любимой Джеральдиной.

Она много лет оставалась непреклонной. Теперь же она спала с ним. Не потому, что думала, будто обязана ему, а потому, что устала отвергать его, а еще потому, что ей уже было почти все равно. Сначала ею овладевал Роберт, теперь ею овладевал Давид — какая разница? От Давида она хотя бы получает что-то взамен, ради чего стоит немного побарахтаться ночью. Всякий раз по возвращении из Франции она отправляла его на верфь Портсмута, желая знать о каждом движении, которое совершает ее возлюбленный. То, что знание об этом окажется ее последним капиталом, стало ясно позже.

Лишь один-единственный раз в жизни она испытала счастье, один-единственный раз ей хотелось обнять мир, казавшийся золотым и увлекательным, а теперь он нагонял на нее тоску. Но все было позади. Она врезалась в него на полном ходу, еще когда он переехал с «доской» в хижину на берегу, а затем сделал ей ребенка. Сына, у которого могли быть его золотисто-карие глаза. Слабая надежда все же была, потому что он оставил у себя ее дочь, но она постепенно иссякала, как и ее силы.

Однако потом искорка надежды запылала ясным пламенем. Что бы он ни думал, что должен своей «доске», в ту зимнюю ночь он доказал, кого любит на самом деле: он убил Роберта, наказал его за то, что тот оттолкнул и презирал Джеральдину.

«Любовь и смерть, возлюбленный мой, для нас обоих всегда было одним и тем же. Ты смог дать мне то, чего не смогли дать другие: осознание, что ты готов пойти до конца. В любви. В убийстве. В жизни с тобой нет равнодушия, нет полутонов, есть лишь вся сила и все мужество. Именно я, а не твоя Франческа, эта мышка-доска, ради тебя не побоюсь ни смерти, ни ада».

Тоска была ошеломляющей, но в первые месяцы она старалась быть предельно осторожной. Некоторые офицеры из адмиралтейства вступились за него, а пока Англия находилась в состоянии войны на море, слово адмиралов имело вес. Тем не менее свобода его была шаткой, и если его снова слишком быстро свяжут с ней, Джеральдиной, король может изменить свое решение. Поэтому она осталась в городском особняке Дадли, а он — в Портсмуте, в своих доках, — и оба терзались. «Доску» он бросил. Джеральдина провела весну, на протяжении которой в Шотландии продолжалась война, а Франция собирала флот, в лихорадочном ожидании, словно силы и юность еще не оставили ее.

Она хотела поехать к нему, в Портсмут, как только это будет безопасно, но необходимости не возникло. Он приехал в Лондон.

— Этот корабль, с которым было связано убийство твоего мужа, вооружается и экипируется, — сообщил Давид. — «Мэри Роуз».

Давиду не нужно было знать, что убийство ее мужа было связано не с кораблем. Джеральдина узнала то, что хотела: вторжение было на носу. Часть флота под командованием Дадли будет стянута в Дувре, чтобы пересечь там пролив и перехватить французскую эскадру. В число тридцати шести кораблей, бывшими под командованием Дадли, входили пять брандеров, которые будут принесены в жертву во время битвы. В этой мысли Джеральдина находила что-то возвышенное и волнующее. Десять человек команды, необходимые для того, чтобы направить такой брандер на противника, сцепить его с одним из его кораблей и поджечь, за храбрость получали тройную оплату. Для этого использовали только тех моряков, которые умели плавать и могли попытаться спастись, прыгнув в воду, но в большинстве случаев они расставались с жизнью.

В юности Джеральдина ненавидела корабли. Они были для нее воплощением ее сонного, провонявшегося рыбой и водорослями родного города. Благодаря своему возлюбленному она узнала, чем корабли могут быть на самом деле: чудесным оружием, несущим смерть издалека, без соприкосновения с безжизненными телами, глазами навыкате и выделениями.

Однако она не хотела, чтобы он отправился на корабль, а значит, и на войну. Особенно ей не хотелось, чтобы он оказался на старом, испорченном Робертом, приведенном обратно на Темзу и стоявшем за Тауэром, — прежде чем его успели полностью модернизировать. Она не понимала, зачем ему это, пока не увидела его снова. От Давида она узнала время, когда на борту «Мэри Роуз» должны быть офицеры и команда, и подготовилась. В былые времена Джеральдина положилась бы на свой шарм, чтобы получить доступ на закрытый пирс, теперь же ей понадобились связи Давида.

Она увидит его. В мечтах она представляла себе подробности их головокружительной встречи, и мужчина, по которому она тосковала, казался ей все более величественным и прекрасным. Когда же они встретились, все было иначе. Он был старше всех остальных, регистрировавшихся за столом казначея; худой и не очень высокий, он тащил за собой огромный ящик на колесиках.

Сердце сжалось, потому что она слишком сильно любила его и для этого не нужны были очевидные причины. У ее ног были графы и герцоги, славные полководцы и поэты, а она любила простого мужчину в кожаном камзоле, на лицо которого спадали черные волосы и который прихрамывал, волоча за собой ящик. Сердце сжалось еще раз, когда она осознала, почему он хочет попасть на этот корабль. Она сделает все возможное, чтобы помешать ему в этом, но, вероятно, она сдалась в тот же миг.

— Энтони!

Вместе с ящиком он стоял в толпе мужчин, одетых в полулаты и о чем-то громко споривших. В принципе, он не мог услышать ее, но обернулся. Она едва могла говорить.

— Подойди ко мне, — сказала она ему взглядом.

Он боком выбрался из толпы и побрел к ней.

Они стояли друг напротив друга и некоторое время не могли говорить, поскольку по каменной мостовой катили огромные бочки с маслом и пивом, загружая корабль провиантом, и в таком грохоте нельзя было бы разобрать ни слова. Лицо его было бледным, усталым и гораздо более худым, чем помнилось ей. Она хотела прижать его к себе, позволить ему вечно отдыхать в ее объятиях. Если тоска по нему истощала ее, то его она полностью изнурила.

Когда она протянула к нему руки, он отшатнулся. Очевидно, он все еще боялся чужих взглядов.

У него были красивые руки. На правом указательном пальце она заметила кожаный наперсток.

— Зачем это тебе? — спросила Джеральдина, когда бочки наконец отгрохотали.

— Как зачем? Чтобы чинить такелаж, зачем же еще?

— Почему ты выполняешь такую работу? Разве для этого нет юнги?

— Джеральдина, — произнес он, — прежде чем я начну объяснять тонкости ранжирования корабельной команды, не будешь ли ты так добра сказать мне, что тебе здесь нужно?

— Я пришла, чтобы увидеть тебя.

— Маловато для причины.

— Это все!

— Ну ладно, — заявил он тоном, за который она готова была боготворить его. — Значит, ты закончила и я могу идти? Или еще нет?

— Как ты можешь так говорить! Ты знаешь, сколько я тебя не видела?

— Не совсем. А должен?

— Я люблю тебя, — произнесла она, потому что не могла придумать, что ответить, а любовь захлестнула ее, словно волна. — Я не хотела подвергать тебя опасности, иначе я непременно написала бы тебе, как для меня важно то, что ты сделал ради меня.

— Что я сделал ради тебя, Джеральдина?

— Ты сам прекрасно знаешь.

— Я никогда не задаю вопросов, на которые прекрасно знаю ответ, — заявил он. — А еще я спешу. Если я не покажусь казначею, то не получу свечу, фонарь и деньги.

— Все это тебе не нужно! — закричала она. — Энтони, я не хочу, чтобы ты шел на этот корабль. Это все равно как если бы ты пошел на брандер.

— Ага, — произнес он.

— К дьяволу, не притворяйся таким безразличным! — вырвалось у нее. — Тебе нечего меня стесняться. Я все знаю. Ты бросил Фенеллу Клэпхем. И ты убил моего мужа ради меня!

Все это время лицо его оставалось безразличным, но тут он поднял брови.

— Я убил его ради тебя?

— Боже мой, зачем так громко!

— И я бросил Фенеллу Клэпхем? — переспросил он, невзирая на предупреждение. — Рад за тебя, Джеральдина, что ты все знаешь. Боюсь, что я не знаю ничего.

— Прошу, прекрати эту игру, — взмолилась она. — Ты мучаешь меня.

— Значит, мне лучше уйти.

Она схватила его за руку.

— Останься со мной, Энтони. У меня больше нет претензий, нет желаний, только одно: быть с тобой. Мой отец умер. У меня есть немного денег, он мне оставил. Этого будет довольно, чтобы жить с тобой где-нибудь в уединении.

Он высвободил руку, понурился.

— Я соболезную, Джеральдина.

— Мой отец был стар. Но ты не должен уходить! Ты не очень здоровый мужчина и сам прекрасно знаешь, как обстоят дела с этим кораблем.

— Да, — ответил он. — Боюсь, что знаю. Поэтому и иду.

«Поэтому».

Если раньше она не понимала, то сейчас, услышав это слово, поняла. Не желая осознавать случившееся, она вцепилась в его камзол и взмолилась:

— Пожалуйста, Энтони, не надо, зачем тебе идти на этот корабль?

— Зачем мне идти? — переспросил он. — Отпусти меня, Джеральдина. Постепенно мы начинаем привлекать к себе внимание.

В этот миг она осознала, что смысла настаивать на своем нет. Он шел на этот корабль, чтобы умереть, и она могла надеяться лишь на то, что «Мэри Роуз» переживет готовящуюся заварушку и он вернется снова. Тогда она пойдет к нему и позаботится о том, чтобы они умерли вместе.

«Любовь и смерть». Эта мысль была утешительной. Как одеяло из непряденой шерсти в ночи, когда она мерзла до самого нутра. Они были детьми моря — и умрут вместе в море.

— Поцелуй меня, — попросила она. — На прощание.

— Лучше не надо.

— Пожалуйста! — закричала она. — Это безопасно, здесь целуется весь мир.

— Ну ладно. — Он наклонил голову и поцеловал ее в щеку. — Это твоему брату, — произнес он. — Если он не захочет забрать его, можешь оставить себе. До свидания, Джеральдина.

И вместе со своим огромным ящиком он развернулся и пошел прочь. За ним двадцать мальчиков-носильщиков волокли свиные полутуши. Джеральдина стояла и смотрела ему вслед ослепшими от слез глазами, пока лодка, уносившая Энтони, не скрылась за корпусом корабля.

Это был массивный корабль. По нему нельзя было сказать, что он стар и недоделан, что его можно легко перегрузить и в нужный момент перенести вес на одну сторону, открыть слишком низко расположенные орудийные порты и слишком поздно схватиться за брасы, чтобы выправить и предотвратить гибель.

Когда Давид рассказывал ей об этом, она думала, что выпытывает это просто потому, что хочет знать все, что касается его. Теперь же это знание поможет ей добиться последнего, величайшего счастья. «Только пусть этот корабль вернется, — молилась она, не зная, Богу ли, дьяволу ли. — И пусть он выйдет в последний раз в море в Портсмуте».

В завершение Давиду придется сделать для нее кое-что еще, кроме допросов людей и проникновения на встречи. Ему нужно будет пустить на борт пару человек, подготовить пару инструментов и повлиять на Дадли, Сеймуров и слабака Кэрью, командовавшего кораблем, чтобы добиться нужного. Он сделает это с радостью, поскольку ценит ее плату. После всего, что она потеряла, ей оставался только Давид, нидерландец, и с его помощью она восторжествует над судьбой.

 

30

Сильвестр

Портсмут, июль 1545 года

«Пусть этот корабль вернется снова».

«Мэри Роуз» тронулась в путь с эскадрой маленьких каракк и брандеров, чтобы перехватить в устье Сены флот французских плоскодонных судов и галер, готовившихся к нападению на Англию. Когда Люк сказал Сильвестру, что Энтони ушел с верфи, чтобы наняться на борт плотником, было уже поздно.

— Ради всего святого, почему ты не сказал мне об этом раньше? — набросился он на юношу.

— Мне не казалось, что кто-то в этом доме хочет об этом знать, — осадил его Люк.

Сильвестр понял, что не может винить его, и извинился.

Фенелла проявила сдержанность, когда он сообщил ей об этом, словно она все знала.

— Да, — произнесла она, — этого я и ожидала.

— Проклятье, ему ведь больше не надо идти на войну, королю от него нужны корабли, и ничего больше! Он пошел на этот корабль, чтобы погибнуть, Фенни!

— Да, — ответила она.

— Мы не имеем права просто отпустить его снова!

— А что мы можем сделать? — удивилась Фенелла. — Разве мы можем предложить ему что-то, что удержит его? Мы должны отпустить его, Сильвестр.

— Ты хочешь сказать, мы должны позволить ему умереть!

— Да, — в третий раз сказала она. — Позволить умереть. Он не испорченный, рожденный для убийства человек. Он мой бриллиант, и был им всегда. Он не может жить с этим.

Сильвестр вышел из дома и пошел в портовую часовню Святого Николая, посвященную морякам. «Отче небесный, пусть этот корабль вернется», — молился он.

Раньше он часто смеялся, когда Энтони рассказывал им, что сделал бы, если бы был королем Англии, смертью, жизнью или Богом. «На месте Бога я плевал бы на молитвы этого ничтожества Сильвестра Саттона», — подумал он. И тут же: «Будь я Богом, я не позволил бы погибнуть своему Энтони. Будь я Богом, смертью или жизнью, королем Англии или Сильвестром Саттоном».

Господь услышал молитвы Сильвестра Саттона.

Английский флот под командованием гросс-адмирала Дадли поджег пять брандеров, но французские плоскодонные суда и галеры ускользнули от него. В то же время французский флот под командованием адмирала Анбо собрался под Гавром и в бассейне Сены. Согласно докладам английских шпионов, он состоял из более чем двухсот кораблей, на которых в общей сложности было более тридцати тысяч солдат. Дадли, который, без сомнения, знал, какая затевается игра, немедленно отвел свою флотилию.

Ни один из кораблей, принимавших участие в этом рейде, не вернулся в порт, из которого вышел. Они остались в море, соединились с остальной частью военного флота в месте, которое шпионы называли наиболее вероятной целью нападения: в узком проливе между Портсмутом и островом Уайт. «Мэри Роуз» возвращалась домой.

Дети, следившие за этим представлением и не бывшие детьми верфи, могли подумать, что будет народное гуляние, вроде спуска со стапелей более тридцати лет тому назад. За несколько дней в штиль, который должен был стать проблемой для парусников, собралось более восьмидесяти кораблей с двенадцатью тысячами солдат. Крепость Саутси, где ждали короля вместе с советниками, была украшена гирляндами из белых и красных роз Тюдоров, как в свое время — трибуна в доках. По улицам ходили предприимчивые торговцы, чтобы сколотить капитал на великом для города событии. Продавали яблоки в меду, терпкое вино из бузины, были жонглеры и ходулочники, играла музыка, устраивались танцы.

— Я тоже хочу, — заявила Франческа.

Если Франческа чего-то хотела, никто не говорил «нет». Дело было не в том, что ей никто не мог отказать, как когда-то ее родной матери, а в том, что она явно давала понять: то, чего она хочет, будет для нее правильным.

«Как ее отец».

Сильвестр вздохнул. Фенелла возилась с больными в «Casa», никто не мог требовать от нее пойти с Франческой на Солент, чтобы посмотреть на корабли. «На тот самый корабль».

— Тогда пойдем. — Он взял Франческу за руку и пошел вместе с ней по переулку.

— Почему ты так на меня смотришь? — спросила Франческа.

— Потому что люблю тебя, — ответил Сильвестр. — Потому что мне кажется, что ты самая чудесная девчушка в мире. «До того дня, когда тебе доведется узнать, что твои родители были братом и сестрой, мы будем говорить тебе это постоянно, чтобы все остальное не имело значения. Может быть, ты никогда и не узнаешь. Ты наш общий ребенок. Дитя верфи».

— Я не маленькая девочка, — заявила Франческа. — И я не чудесная.

— А кто же ты тогда?

— Обжора, как моя мама-Фенхель. И еще я неплохо управляюсь со стамеской.

Сильвестр расхохотался.

— Это кто так сказал?

— Мой отец, — ответила Франческа, и в следующий миг они увидели «Мэри Роуз». Она была величественной, красивой и многообещающей, как тогда, когда стала первопроходцем новой эпохи кораблестроения. У нее было два возвышения, слишком тяжелых для перегруженного двухпалубного судна, слишком слабые штевни, чтобы придать ей остойчивости с таким весом, и расположенные слишком низко орудийные порты.

«Мой друг Энтони читал корабли, как другие люди читают стихи. Но стихи он тоже иногда читал, даже если ему это было неприятно, — именно поэтому он не переставал удивлять меня. Мой друг Энтони сделал бы из этого корабля “Канцоньере”, “Божественную комедию”, песню о любви».

Сильвестр смотрел на четыре высокие мачты и понимал, что должен сделать.

— Франческа, — произнес он, — я уверен, что ты чудесно управляешься со стамеской и что ты самая восхитительная обжора в мире после твоей матери. Я так ужасно люблю тебя, что хочу написать для тебя песню о прекрасной Франческе, которая сидит у изгороди из бирючины, тихо-тихо, словно спит, но на самом деле выглядывает своего возлюбленного.

— Сильвестр, — сказала Франческа. — Ты несешь полнейшую чушь, и так бывает чаще всего, но я все равно люблю тебя.

— А ты можешь для меня кое-что сделать или это так же трудно, как орудовать стамеской?

— Хм-м-м, — протянула Франческа, которую подкупить было невозможно. — Сначала скажи что.

— Ты постоишь здесь, посмотришь на «Мэри Роуз», не сходя с этого места, пока я не вернусь. Ты мне обещаешь?

— Не выкручивайся. Куда ты идешь?

— В крепость, — ответил Сильвестр, потому что лгать ей он не мог так же, как и ее отцу. — Вербоваться.

Сильвестр предполагал, что на «Мэри Роуз», полный экипаж которой составлял пятьсот человек, уже не будут нанимать людей, но знал, что деньги открывают все двери. Тем не менее, вместо того чтобы протянуть руку, услышав его просьбу, стражник просто подтолкнул его вперед, к столам, за которыми сидели чиновники адмиралтейства, производившие набор. Сильвестр сказал свое имя, название корабля и был отправлен за следующий стол.

— Барон Саттон, — проворчал себе под нос чиновник, делая пометку в бумагах. — Мореходного опыта нет?

— Я корабел, — ответил Сильвестр.

— Почему же тогда вы не строите корабли, а непременно желаете рискнуть собственной шеей? Кто поручится, что вы не французский шпион?

— Я отсюда! — возмутился Сильвестр. — Из Портсмута. За меня может поручиться весь город.

Чиновник нерешительно провел пером по бумаге.

— Не то чтобы вы нам были не нужны, — пробормотал он, закусывая нижнюю губу. — Благородные дворяне, которые готовы сражаться, у нас наперечет, а на «Мэри Роуз» у нас никогда и ни за что не будут заняты все офицерские должности.

— Я не офицер, — вырвалось у Сильвестра.

— Черт побери, а кем вы еще хотите быть? Пороховой обезьяной? Мне кажется, что вы понимаете в военном мореплавании не больше, чем моя бабушка в бое на саблях. Любой более-менее вызывающий доверие человек из благородного сословия, который достается нам, становится офицером, причем мгновенно, потому что у нас война, мы не играем в «Моррис с девятью шашками».

— Хе-хе, не перебарщивай! Пусть бедняга поживет еще! — К столу чиновника подошел мужчина с цепочкой и в шаубе капитана. В нарочито насмешливом приветствии он приподнял берет с пером, обнажив огненно-рыжие волосы, по которым Сильвестр его и узнал. Это был Том Сеймур, королевский деверь.

— Давненько мы не виделись, милорд, вы подопечный Кран- мера, верно? Который героически сражался за своего никчемного друга.

Сильвестр пробормотал что-то, начисто лишенное смысла. Все равно Том Сеймур не слушал его, потому что обернулся к чиновнику.

— Я поручусь за этого человека, — произнес он. — Он друг этого адского пса, которого мы отпустили после совершения им убийства, потому что он строит корабли, восхитительные, как юные девы. Дайте его мне, на «Питер Помигрэнит». Сэр, если вы с вещами, я немедленно велю проводить вас на борт.

— Но мне нужно на «Мэри Роуз»! — Сильвестр аж подскочил.

Сеймур нахмурил рыжие брови.

— Вам нужно?

— Прошу вас! Речь идет о жизни и смерти.

— Ну, раз так, — ухмыльнулся Сеймур и бросил взгляд на заполненные чиновником бумаги. Затем он снова посмотрел на Сильвестра: — Ладно. Поскольку на «Мэри Роуз» еще нужны пятьдесят человек, мы можем оказать вам услугу.

— Тысяча благодарностей, милорд, — выдавил из себя Сильвестр. — А разве «Мэри Роуз» еще не полностью укомплектована? Я думал, у вас на борту пятьсот человек.

Даже с таким количеством, по подсчетам Энтони, она была перегружена, если не ослабить вес надстроек и не укрепить штевни. «Кроме того, полководец должен полностью контролировать свою ораву, — объяснял он Сильвестру много лет назад. — Если они будут бесконтрольно разгуливать по кораблю, вес будет меняться и это опрокинет нестабильный корабль набок».

— Она идет с семью сотнями людей, — ответил Сеймур. — Если вы собираетесь возмутиться по этому поводу, то лучше поберегите дыхание. Ваш друг уже пытался это сделать, и я не могу не признать его правоту, но у француза людей вдвое больше, чем у нас. Если мы не потеснимся, то нас всех уложат в гробы. — Он грубо хлопнул чиновника по плечу. — Смотрите мне, выправьте барону Саттону его документы, а потом пусть его проводят на борт, чтобы у Кэрью было время провести с ним инструктаж.

Сильвестр объяснил, что у него нет с собой вещей и что ему еще нужно уладить некоторые дела. И пообещал непременно появиться завтра утром. Потом сходил за Франческой, которая стояла на месте, как солдатик по стойке «смирно», и они отправились домой. По возвращении Сильвестр удалился в свою комнату. К ужину он в тот вечер не спустился, чтобы не встречаться с Фенеллой.

Всю ночь он не спал, играл на лютне из вишневой древесины, записывая новую песню, которую он назвал «Франческа в бирючине». Рано утром он пошел к Фенелле. Обычно он вставал после нее, но сегодня позволил себе посмотреть на ее спящее лицо, на ее волосы, разбросанные по подушке, словно венок. Сердце слегка подпрыгнуло. Некоторое время он наблюдал за тем, как она дышит, а затем наклонился и поцеловал ее.

Женщина открыла глаза.

— Сильвестр, — пробормотала она. В ее сонном голосе он услышал нотку разочарования, оттого что ее разбудили.

— Мне нужно уйти, любимая, — произнес он. — Я хотел попрощаться с тобой.

— Куда тебе нужно уйти?

Он коснулся пальцем ее губ и придвинул к ней запечатанный конверт.

— Я люблю тебя, — произнес он.

Фенелла рывком села.

— Что это с тобой? Ты ведь не напился прямо с утра, правда?

— Нет, — ответил Сильвестр. — Я и так некоторое время пил слишком много. Тетушка сказала, что слезы пошли бы мне на пользу больше, чем вино, и теперь я ухожу, потому что не хочу плакать и не хочу больше пить.

— Сильвестр, болтун ты эдакий, немедленно, ради Бога, скажи мне, куда ты идешь!

— На войну, — ответил он.

— Нет!

— На «Мэри Роуз», — уточнил он и погладил женщину по голове.

— Если ты совершишь такую глупость, я тебе никогда не прощу! — закричала она. — Ты нужен нам, ты не имеешь права просто взять и сбежать.

— Что дозволено господину Флетчеру, то дозволено и мне, — произнес Сильвестр. — Если я не вернусь, прочти мое письмо. Обещаешь?

— Ничего я тебе не обещаю! Я вообще с тобой больше не буду разговаривать, если ты уйдешь!

— В конверте все документы для детей. В том числе и те, что были составлены моим отцом. И записка от меня, которая поможет тебе решить, чья ты.

— К дьяволу, Сильвестр, я сказала тебе, чья я, я сказала тебе, что хочу за тебя замуж. Я…

Он взял ее красивое лицо в ладони.

— Да, так и было, любимая. Спасибо тебе.

«“Мэри Роуз” — наша судьба», — говорил когда-то Сильвестр, в то время, когда истории и их жизни еще были едины. С тех пор прошло тридцать четыре года, и только теперь корабль, называвшийся «Мэри Роуз», стал реальностью. Переполненной, шумной, вонючей реальностью, где над печами на нижней палубе висели медные котлы по девяносто галлонов каждый и где варили еду на семьсот человек. Действительностью, где Сильвестр мог радоваться, что у него была постель в крохотной каюте на кормовом возвышении, в то время как команда спала среди орудий, прямо на голом полу.

Под палубой стояла удушающая жара, воняло черным порохом, смолой для конопачения и немытыми телами. Наверху, где он предполагал почувствовать свободу и соленый морской воздух, была натянута сеть из проволоки, под которой мужчины справляли малую нужду и выпускали стрелы лучники. Это сооружение служило для защиты от врагов, которые пытались взять корабль на абордаж. Сквозь ячейки сети взрослый мужчина протиснуться не мог.

В реальности на «Мэри Роуз» были трубы, скрипки и свирели, игравшие во время еды, чтобы у солдат от страха кусок не встал поперек горла. Были в ее реальности игры в карты и кости, скабрезные шутки и хвастовство, когда моряки справляли малую нужду, была собака по имени Хэтч, которую подкармливали все, молитвы на английском и на латыни, с помощью четок и с пустыми руками. Большинству мужчин на борту было не более двадцати лет, и лишь у немногих имелся за плечами боевой опыт.

Реальностью «Мэри Роуз» за те семь дней, что они стояли на якоре у крепости Саутси, были четыре литра пива в день и морские галеты на завтрак, обед и ужин, свечи в клетках, защищавших от опрокидывания, и мужчины, за болтовней латавшие проеденные молью дыры в штанинах. В мечтах о кораблях, на которых вырос Сильвестр, вздувались паруса, а бушприт разрезал пену, летевшую от вздымавшихся волн. Теперь же он видел людей, державших паруса и шпрюйты. Люди кишели кишмя в каждом уголке, под каждой мачтой. Корабль был безнадежно переполнен, как бочка с селедкой, в которой трепыхались и сталкивались немытые тела. Невозможно было даже предположить, чтобы полководец мог удержать в подчинении эту колышущуюся массу.

Каюта бортового столяра находилась рядом с каютой хирурга на верхней из двух орудийных палуб. На верхней палубе Энтони не показывался. Во время ужина с офицерами Сильвестр спросил о нем Джорджа Кэрью, недавно назначенного вице-адмиралом.

— Он проводит дни над своим верстаком, — ответил Кэрью. — я всегда буду относиться к нему, как к равному, но там, внизу, где бурлят кишки корабля, он чувствует себя как дома. Так что давайте оставим его там, и это не значит, что мы меньше уважаем его.

«Здесь твой мир, — думал Сильвестр. — Здесь тебе могли позволить быть тем, кем ты являешься на самом деле. Морской звездой. На сушу ты возвращался только ради нас». Нужно было пойти вниз и поговорить с ним, но Сильвестр отложил этот момент, зная, что в тот самый миг закончится все: жизнь, которую они делили. Жизнь детей верфи. Он решил дать себе еще несколько дней, чтобы попрощаться.

Дел у него было мало. Штаб постоянно проводил заседания, во время которых им разъясняли стратегию, разработанную адмиралом Дадли. Предполагалось, что большие каракки под предводительством «Мэри Роуз» и «Милости Божьей» создадут клин, как только покажутся французские корабли, и вгонят его в их ряды. За ними последуют суда поменьше, а галера «Проницательный» и галеасы, которые могли двигаться даже в штиль, будут прикрывать их огнем с флангов. Изящные, хорошо вооруженные галеасы можно было использовать по-разному, а значит, они были козырем в рукаве, но из предполагаемых четырнадцати подготовить к сражению смогли лишь восемь.

Пугала Сильвестра и неопытность штаба. Несмотря на присутствие там горстки людей вроде Кэрью, имевших многолетний опыт морских сражений, большую часть составляли поспешно набранные рыцари удачи, которые никогда прежде не стояли на корабельных досках. Уже сейчас, когда корабль стоял на якоре, было отлично видно, что плохо сыгранный офицерский корпус не справляется с таким количеством человек в команде. Кроме того, несмотря на предупреждения об исходящей от французских шпионов опасности, о которой говорил вербовавший Сильвестра чиновник, на корабле, похоже, никто не берегся. Мужчины, поднимавшиеся на палубу, чтобы сменить стражу, должны были обмениваться паролями, так же как и лоцманы барок, доставлявших на борт провиант.

— Боже, храни короля Генриха! — орали они в утренней тишине, и так же громко звучало им в ответ: — Да будут долгими годы его правления! — Гребец, осмелившийся подплыть достаточно близко, мог без проблем подхватить легко угадываемый пароль.

Великое событие взбудоражило команду, изменив настроение на борту намного сильнее, чем необходимая осторожность: Сильвестр находился на борту вот уже три дня, когда 15 июля в Портсмут прибыл король Генрих вместе с королевой и королевским советом и разместился в крепости Саутси. Салют залпов из бронзовых пушек каракк приветствовал правителя в новой твердыне его флота. Но даже здесь этот спектакль скорее напоминал ярмарку, нежели преддверие битвы, в процессе которой Портсмут мог быть взят и сожжен, как это случалось много веков тому назад.

Три дня спустя, вечером 18 июля, король пригласил Кэрью и других офицеров высокого ранга отужинать вместе с ним на флагманском корабле «Милость Божья». Для тех же, кто вынужден был остаться на своих кораблях, он велел прислать изысканные деликатесы и золотое рейнское вино, которые должны были подать за торжественным ужином.

На палубу, под сеть из проволоки, вынесли свечи и фонари, и под ясным ночным небом накрыли стол, разложили оловянные приборы. Под столом носилась Хэтч, коричневая сука, музыканты вынесли на борт инструменты, чтобы играть под звездным небом. После ужина Сильвестр попросил одного из них передать ему лютню, взял ее на колени и запел одну из своих старых песен — о Камелоте, Артуре, Ланселоте и Гвиневре, которые не хотели расставаться.

— И зачем вы только пошли на войну, милорд? — спросил у него командир лучников, совсем юный, с молочного цвета лицом и круглыми глазами цвета морской волны.

Рядом с ним сидел светловолосый мужчина постарше, показавшийся Сильвестру смутно знакомым.

— О да, вы могли бы прекрасно зарабатывать в качестве певца! — воскликнул он с едва заметным акцентом. — Ваше пение способно укрощать диких животных, хотя, к сожалению, с дикими французами ему не совладать.

— Действительно, — раздался чей-то голос, и Сильвестр, как и все остальные, обернулся. На верхней ступеньке лестницы, ведущей на палубу, стоял Энтони. — Ты не скажешь мне, что за черт тебя дернул, Сильвестр? Или хотя бы объясни, что ты здесь делаешь?

Сильвестр поднялся, сделал несколько шагов ему навстречу. Впивавшиеся в его спину любопытные взгляды были ему безразличны.

— Я хотел поговорить с тобой, Энтони.

— Ты что, совсем спятил? — вскричал Энтони, и Сильвестр тут же осознал, что очень редко слышал, чтобы его друг так орал. — Ты мог поговорить со мной где и когда угодно, но не на этой смертельной ловушке под названием «корабль»!

— Это недолго, — попытался перебить его Сильвестр, однако Энтони отодвинул его в сторону и подошел к столу.

— Мастер Персер, — обратился он к казначею. — Мой друг не моряк, кроме того, он срочно нужен семье в Портсмуте. Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы с него были сняты обязательства и ближайший транспорт отвез его на землю. Издержки мы возместим, и за ваши труды тоже, а с адмиралом Кэрью я поговорю сам.

В голове у Сильвестра звучали только два слова: «мой друг», «мой друг», «мой друг».

— На море встречается куча забавных типов, — весело заметил казначей. — Но ты самый забавный. Тебе это уже кто- нибудь говорил?

— Не исключено. Обычно я не слушаю, а для начала мне нужна лодка.

— Как думаешь, кто ты здесь такой? И почему ты думаешь, что мы срочно не нужны своим семьям?

— Этого я не знаю, — ответил Энтони. — Может, поговорим об этом позже, когда мой друг будет на земле?

Казначей тяжело поднялся.

— Ты предлагаешь дезертирство, — заявил он.

— Нет, если договор исчезнет.

— И ты говоришь мне это при всем штабе?

— Мне ужасно жаль, — вставил Сильвестр и посмотрел на сидевших за столом мужчин, которых происходящее, казалось, скорее забавляло, нежели злило.

Толстый казначей похлопал Сильвестра по плечу.

— Смотрите, не намочите штанишки. Наш друг плотник пользуется у нас большой свободой, потому что у него руки, как у кракена, и он не дает нашей посудине развалиться на части. Посмотрим, что можно сделать. Завтра к нам еще прибывает провиант?

Вопрос был адресован квартирмейстеру и его помощнику, светловолосому мужчине с легким акцентом. Последний усердно закивал.

— Двенадцать бочонков говяжьей солонины, завтра утром.

— Фууу, — простонал казначей. — Я-то думал, что этого добра у нас на борту уже достаточно, похоже, собраны запасы со всей Англии. Если адмирал благословит это дело, парень с адской жратвой может отвезти вас обратно на сушу. Но когда в следующий раз решите встретиться со своим приятелем, чтобы поболтать, договаривайтесь в трактире, ладно?

— Энтони! — закричал Сильвестр, сердце у которого едва не выпрыгивало из груди. — Я должен поговорить с тобой, иначе никуда не уйду.

Энтони кивнул ему, приглашая следовать за собой, и начал спускаться по лестнице. Сильвестр встал на первую ступеньку, а потом крикнул:

— Я без тебя не уйду!

— Если тебя не смущает, что нас слышит половина этого муравейника, то меня тоже смущать не будет. Это еще почему ты без меня не уйдешь? В отличие от тебя, мое место на этом корабле.

— Твое место с нами, — выдавил из себя Сильвестр. — С живыми. На «Мэри Роуз» ты пошел, чтобы погибнуть.

Брови Энтони взметнулись вверх.

— С чего ты это взял?

— Но ведь этот корабль ненадежен, — пробормотал Сильвестр. — И после всего, что произошло, ты, должно быть, думаешь, что тебе только и осталось, что пойти ко дну вместе с ним. Я осудил тебя, Фенелла осудила тебя, мы оттолкнули тебя и отняли у тебя детей…

— Не мели ерунду. — Энтони поднялся по лестнице, положил руку на сердце Сильвестру. — Успокойся, иначе эта штука разломает тебе ребра. Я пошел на борт этого корабля, потому что знаю его лучше, чем собственный ночной горшок, я могу помочь ему удержаться на плаву. Он в плохом состоянии, но пока мы обращаемся с ним разумно и не набиваем людьми до предела, мы справимся — и все будет хорошо.

— Ради всего святого, ты просто невозможный человек, — простонал Сильвестр. — Ты идиот, ты гвоздь в крышке моего гроба, почему же ты мне этого не сказал?

— А с кем ты, кстати, разговариваешь? Со мной или с самим собой?

Сильвестр не выдержал и рассмеялся.

— Ты прав. В принципе, ты ни при чем, но я ужасно за тебя испугался.

Их взгляды встретились.

— Я за тебя тоже, — произнес Энтони. — И, в отличие от тебя, у меня на то есть причины.

На один безумный удар сердца Сильвестру показалось, что мир может снова стать целым. А затем с верхней палубы донесся пронзительный свист, разнесшийся многократным эхом. В мгновение ока сонный корабль превратился в хаос, люди забегали туда-сюда. Лучники, натягивая на бегу кожаные гамаши, неслись на верхнюю палубу, канониры и пороховые обезьяны бросились к своим орудиям.

— Что это было?

— Тревога, — бесцветным голосом ответил Энтони.

— Французы?

— Возможно. — Он вынул из-под камзола свой ключ и протянул его Сильвестру. — Иди в мою каюту и оставайся там, пока не станет известно больше. В ту, что с окном. И не сходи с места.

— А ты?

— А мне нужно наверх. — Он мягко оттолкнул Сильвестра в сторону и протиснулся мимо него.

— Но я должен тебе кое-что сказать. Это важно, я и так ждал слишком долго!

Свист продолжался, и у подножия лестницы столпились мужчины. Однако Энтони остановился и на миг коснулся его щеки.

— Не нужно мне ничего говорить, Сильвестр.

— Почему?

— Потому что я знаю.

Сильвестр провел ночь в каюте, заполненной инструментами Энтони, каждая деталь в ней несла в себе частичку его характера. Вместо кровати прямо над рабочим столом висел гамак, в котором лежало столько рисунков, что было непонятно, как там может поместиться еще и человек. Под подушкой лежали четки, которые оставил ему проклятый священник, и потрепанный томик «Божественной комедии», который был у них один на двоих с Фенеллой. Вот и все его личные вещи.

Знакомый запах дерева, смолы и льняного масла действовал успокаивающе, но о сне нечего было и думать. Несколько часов стоял невообразимый шум: резкие свистки, отдаваемые приказы, грохот и стук, с которым катились по доскам колеса тяжелых пушек, топот поспешных шагов. Наконец вдали прогрохотала канонада, за ней последовали два произведенных с борта выстрела, от которых содрогнулся корабль.

От страха у Сильвестра язык прилип к гортани, при этом он даже не знал, чего боится больше. Мысленно послал нежное проклятие своему оставшемуся там, снаружи, другу — возможно, Энтони был единственным человеком на судне, не прятавшим в своей каюте алкоголь.

Воцарилась тишина, и Сильвестр задремал сидя, пока его не разбудил звон корабельного колокола и снова донесся топот множества ног. Сразу после этого в дверь постучали и вошел светловолосый помощник квартирмейстера. Его лицо, казавшееся вчера таким веселым, было очень мрачным.

— Вообще-то, я не посыльный, — заявил он, ставя на стол поднос с кувшином пива и миской каши. — Но ваш знаменитый друг настоял на том, что вам необходим завтрак. Оставайтесь здесь, сойти вы не сможете, к нам теперь не пропустят никого из поставщиков, ни единой лодки.

Эту последнюю фразу он произнес таким тоном, словно Сильвестр был в этом виноват.

— Мне искренне жаль, что я доставил вам неудобство, — ответил он. — Но где мой друг? Мне нужно поговорить с ним.

— Вас больше ничего не волнует? — фыркнул тот. — Мы на войне, мужик! Нам уже не сойти с этого корабля мертвецов, но для вас и для вашей сестры в мире важен лишь один вопрос: где этот проклятый хромой ублюдок!

— Моей сестры? — удивился Сильвестр. — Что вы знаете о моей сестре?

— Все, — ответил мужчина, акцент которого был сегодня гораздо заметнее, чем вчера вечером. — И в то же время ничего. Я люблю ее.

— Джеральдину?

Светловолосый кивнул.

— Уже нет смысла пытаться что-либо скрывать. Мы подохнем здесь вместе и поэтому можем прекрасно довериться друг другу, помериться членами. У меня вот его нет. Мой член, равно как и лучшие годы жизни, я бросил на поживу вашей сестре. А теперь я умру за нее. Теперь я скончаюсь и, как хотела миледи Джеральдина, позволю потонуть ей с ее проклятым хромым. Что у него, кстати, в штанах? Рея его «Мэри Роуз»?

Сильвестр расхохотался.

— Боюсь, что-то в этом роде. Но мы не потонем. Пока люди под контролем, мы вернемся на берег, целые и невредимые.

— Вы ошибаетесь, дружочек, — глухо ответил собеседник. — Причем очень сильно. Нити, за которые я потянул, мне уже не развязать, если только я не признаюсь перед всей командой, что я саботажник и что меня нужно приколоть к грот-мачте. После первого выстрела орудийные порты больше не закроются, да и с такелажем не все в порядке. Вряд ли можно надеяться, что люди будут оставаться под контролем, но, чтобы уж наверняка, я помог им парой бочонков самогона.

Сильвестр вскочил.

— Что вы хотите этим сказать?

Внезапно корпус корабля содрогнулся, и Сильвестр рухнул на пол, ударившись головой об угол столярного верстака. В следующий миг корабль начал мягко раскачиваться из стороны в сторону.

Подняли якорь. Они набирали скорость. Битва началась, но перед глазами у Сильвестра стояла спасительная темнота.

Он проснулся в море от боли и грохота. Если ночью он еще различал отдельные разговоры, то теперь шум, стук, удары и топот смешались в один непрерывный звук, из которого временами прорывались отдельные человеческие возгласы и собачий визг. Вдобавок стучало в висках и казалось, что голова вот-вот расколется. Все еще оглушенный, он попытался определить источник боли и нащупал шишку и несколько слипшихся, покрытых засохшей корочкой прядей. Словно сквозь пелену тумана вернулись образы и слова, заставив его прийти в себя.

Он был на борту «Мэри Роуз».

Вчера вечером на горизонте показались французы, а с самого утра шла битва.

Светловолосый помощник квартирмейстера оказался любовником Джеральдины, который должен был тайком протащить ее на борт, чтобы она могла утонуть вместе с кораблем. Не сумев удержать Энтони в жизни, она хотела умереть вместе с ним, а они с Фенеллой думали, что это их друг отправился умирать.

Неужели он так плохо знал Энтони?

Энтони мог рухнуть в пучину отчаяния, но у него было слишком много сил, чтобы сдаться.

«Но он все равно должен будет умереть», — стучало в ноющей голове у Сильвестра, когда на него накатила следующая волна осознания. Любовник Джеральдины хотел быть уверен, что корабль утонет. Он раздал части команды самогон, а о том, что еще он сделал, Сильвестр предпочитал не думать. Нужно подняться на палубу, нужно предупредить людей! Что бы ни произошло, он должен сказать Энтони правду и позаботиться о том, чтобы он целым и невредимым вернулся на берег.

«Правду».

«Потому что я знаю», — ответил Энтони. Но разве это возможно? Впрочем, как бы там ни было, нужно срочно найти его!

Первая попытка подняться вызвала такую сильную боль в голове, что Сильвестр упал навзничь и едва не лишился чувств. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы прийти в себя, прежде чем предпринять еще одну попытку. Он с трудом перевернулся на живот и попытался подняться. И в тот же миг заметил, что пол под ним накренился, а в следующий со стола на него полетели кувшин с пивом, полная миска каши и куча инструментов Энтони. Он едва успел закрыть ушибленную голову руками.

Корабль накренился.

Люди взревели, словно раненые звери.

Однако страх за своего друга, Фенеллу и детей придал ему сил. «Любовь, что движет солнце и светила». Пошатываясь, он встал и побрел по доскам, то поднимавшимся, то резко опускавшимся. С полок летели тяжелые предметы. Сильвестр облокотился на стол, который, судя по всему, был прикручен к полу, и сумел дойти до двери. Открыв дверь, он увидел такое, что чуть снова не захлопнул ее.

Палуба стояла косо, словно платформа. Мужчины гроздьями висели на орудийных портах, пытаясь бежать с тонущего корабля, но в надежде найти выход они оказались в смертельной ловушке. Некоторые порты были закрыты дулами орудий, слишком тяжелыми, чтобы вкатить их наверх по наклонной палубе. В других застряли тела людей, отчаянно дрыгавших ногами. Те, кто осознал, что попытка бежать через отверстия в борту тщетна, принимался снова взбираться по накренившейся палубе, пытаясь добраться до лестниц и выбраться на спасительную верхнюю палубу. От крика у Сильвестра едва не заложило уши, ему показалось, что барабанные перепонки вот-вот лопнут.

Смысла не было. У него настолько сильно болела голова, что он не мог проталкиваться сквозь толпы пытающихся бежать. Его охватил ужас. А затем сквозь крики он услышал свое имя:

— Сильвестр! Ни шагу дальше!

На верхней ступеньке лестницы, по которой они вчера спускались под палубу, он увидел Энтони. Будто тоже лишившись рассудка от испуга, он пытался попасть вниз против течения человеческого потока. Конечно же, шансов у него не было. Люди, отчаянно боровшиеся за жизнь, могли затоптать его или столкнуть с лестницы. Он спустился со спасительной верхней палубы, чтобы спасти Сильвестра, но теперь погибнет, пытаясь сделать это.

Стоило Сильвестру осознать, что происходит, как страх отступил. Он умрет, и это правильно. Но он не позволит умереть Энтони. Он больше не мог поговорить с ним, не мог попросить у него прощения, но у Фенеллы его письмо, а друг давным-давно простил его. Доказательством было то, что он стоит там, наверху, и как одержимый пытается прорваться сквозь толпу обезумевших людей.

— Стой на месте! — изо всех сил заорал Сильвестр. — Спасайся, понял? Я хочу, чтобы ты жил!

Энтони на долю удара сердца посмотрел на него, затем окинул взглядом происходящее, оценивая ситуацию.

— Возвращайся на палубу! — орал Сильвестр. — Не беспокойся за меня, прошу!

Еще мгновение Энтони стоял неподвижно, натянутый, как тетива. А затем молниеносно свернулся клубком, бросился в сторону и покатился по лестнице. Ударился о доски с ужасным, глухим звуком. Матросы отскочили, кинулись к лестнице, пытаясь выбраться через освободившийся проем.

— Энтони! — заорал Сильвестр и побежал. Пошатнулся от боли в голове, поскользнулся из-за накренившейся палубы. Словно зачарованный, он смотрел на лежащего на полу друга. «Я изрублю тебя в щепки, если ты умер!» — Делая последние шаги, он видел, как Энтони подтягивается, держась за доски, чтобы добраться до него ползком.

— Да возвращайся же ты! — взмолился Сильвестр, понимая, что просьбы бессмысленны. В центре палубы людей почти не осталось. Все, кто могли, бежали на верхнюю палубу, а те, кто опоздал, утонули на нижней палубе, которую должно было затопить уже давным-давно. Вода как раз начала поступать через орудийные порты на их палубу.

Под ним взорвался мир. Раздался глухой треск, и корабль накренился еще сильнее, Сильвестр рухнул на доски. В тот же самый миг Энтони добрался до него, и они покатились вместе.

— Что это было?

— Большой медный котел, — ответил Энтони. — Судя по всему, он упал на орлопдек и, кажется, пробил течь.

— Я не хочу, чтобы ты умер, Энтони. Я люблю тебя больше жизни.

Энтони слегка приподнял его, подтянулся к нему и ударил по щеке. Слегка. Не причинив ни капли боли.

— А я тебя — нет, — проворчал он. — В лучшем случае так же, как жизнь. А там, наверху, чертова сеть.

Проволочная сеть для защиты от абордажа! Толпы людей, надеявшихся на то, что через верхнюю палубу удастся выбраться, загнали себя в смертоносную ловушку.

— Кричать им об этом было бесполезно, — заявил Энтони. — Они все такие же идиоты, как и мой друг Сильвестр Саттон. — Он ударил его еще раз, с не меньшей любовью. — Разве я не говорил тебе вчера, что в моей каюте есть окно? Я же не просил, чтобы ты воспользовался этими своими светочами в голове, чтобы увидеть его…

— Энтони, — перебил его Сильвестр, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. — Я не умею плавать.

Тот дернулся, схватил себя за волосы.

— Точно, — вздохнул он. — Можешь ударить меня в ответ. А потом пойдем.

Сильвестр коснулся ладонью его щеки.

— Я должен наконец тебе кое-что сказать.

— Молчи и следуй за мной! Ползком. Это надежнее, чем идти. — И он решительно принялся взбираться по наклону, к своей каюте.

Сильвестру не оставалось ничего иного, кроме как последовать за ним. Энтони ухватился за дверь, подтянулся, затем попытался помочь Сильвестру. Если бы не подогнулась нога, возможно, у него получилось бы. Сильвестр подхватил его прежде, чем он упал.

Крепко держась друг за друга, они поднялись. По приколоченному к полу столу Энтони добрался до борта и открыл окно. За ним была свобода. Море.

— Почему ты его так любишь? — спросил он как-то у Энтони.

— Море? — Энтони улыбнулся, словно плавал столько же, сколько совершивший кругосветное путешествие Магеллан. — Потому что в море мы не проваливаемся в никуда, а всегда снова возвращаемся в Портсмут.

Держась за край стола, Сильвестр подошел к нему.

— Это только тебе могло прийти такое в голову: прикрутить к полу стол и сделать окно в борту корабля.

— Я талантливый.

— И ни капли не зазнайка.

Энтони растянул губы, обнажая зубы в божественной ухмылке.

— Давай. Вылезай!

— Я же тебе сказал, что не умею плавать.

— Я умею.

Сильвестр прижал его к себе.

— Ты же тростинка, — с нежностью произнес он. — Сколько ты собираешься протянуть с таким тяжеленным мешком, как я?

— Сколько получится, — ответил тот. — Мы немного обогнали остальных, но наш флот догоняет, и на многих кораблях есть ялики. Кроме того, нас видно с берега. Помощь придет. Кто-нибудь нас подберет.

— А если нет?

— Сильвестр, прекрати меня злить! Я хочу сейчас выбраться с тобой через это окно прежде, чем корабль накренится слишком сильно или опустится слишком низко, что нас утянет водоворотом на дно.

Сильвестр вцепился в него, не обращая внимания на возражения.

— Сейчас ты уделишь мне одно мгновение времени, о котором я просил тебя еще вчера вечером, понял, Флетчер? Иначе я покажу тебе, что хотя ты, возможно, и самый сильный мужчина в мире, но руки сильнее у меня.

Энтони вздохнул.

— Поспеши. Я тебе сказал, что знаю, а поскольку это касается меня, то и говорить об этом нечего.

— И давно ты знаешь?

Он пожал плечами.

— Думаю, с тех пор, как пятеро мужчин стащили меня с коня по дороге в Лондон и стали кричать на меня, будто я столкнул графа Рипонского в камеру сухого дока.

— Что тебе нужно было в Лондоне-то?

— Как что? Попросить короля слушать меня, а не Рипонского и не посылать «Мэри Роуз» в море.

— И что ты подумал, когда понял, что это я?

Глаза его друга сверкнули.

— Что ты хочешь услышать? Что я подумал о несчастном графе Рипонском или о своем брате Ральфе, или о том, каково теперь тебе будет? Мне жаль, Сильвестр. Я не из вас, не из благородных, и думал только о себе.

— Скажи мне.

Он понурился.

— Я подумал, что если ты зашел ради меня настолько далеко, если ты все еще мой рыцарь, то ты не можешь слишком сильно ненавидеть меня.

Сильвестр снова обнял его.

— Я не выдержал, Энтони. Я пил, я хотел найти тебя, потому что мой отец умирал, я как раз осознал, что с меня, самовлюбленного барана, довольно брести по этой жизни без тебя. А потом я увидел, как этот Роберт с тобой обходится — как Ральф. Как Мортимер Флетчер. Я не хотел, чтобы он умер. Я уже не знаю, что я хотел, но хуже всего то, что я не сказал об этом Фенелле.

Энтони прижал его к себе.

— Не мели ерунду, — прошептал он. — Я ей тоже не сказал, и это наше дело, что мы, два чурбана, говорим женщинам. А теперь пойдем. Нужно выбираться отсюда.

— Ты пойдешь, — заявил Сильвестр. — А я убил человека.

— Я тоже.

— Нет, — возразил Сильвестр. — Ты не убивал. Не воображай, будто я не вижу тебя насквозь, Флетчер. Ты много лет учился целиться, чтобы защищаться, не попадая в сердце, и ешь траву, как бык. Ты можешь делать кучу вещей — например, вырезать окна в борту корабля и производить на свет чудесных детей, которые умеют здорово обращаться со стамеской, но убивать ты не умеешь.

— Проклятье, Сильвестр, если тебе непременно нужно, чтобы я начал умолять тебя, подожди с этим. Ты должен прыгнуть.

— Ты прыгай, — заявил Сильвестр. — Ты ужасно устал, ты не потащишь меня. И ты нужен своей семье.

— Ты нужен мне, черт тебя подери! И я не прыгну без тебя.

— Делай, что должен. Мы утонем оба, прежде чем ты меня вытолкаешь.

Энтони скрестил на груди руки, совсем как Франческа, и Сильвестр понял, что друг говорит серьезно. Он без него не прыгнет.

— Ну ладно, — согласился он. — Я сдаюсь. Но сначала я скажу тебе кое-что еще.

— Ты заткнешься и послушаешь меня: мы протолкнем тебя в окно, а затем ты прыгнешь. Держи голову над водой. Предупреждаю, что при ударе о воду будет больно, поэтому подтяни ноги и пусть достанется заду. Только не животом, Сильвестр! Я прыгну сразу же за тобой и как-нибудь вытащу наверх нас обоих. — Говоря это, он толкал Сильвестра к окну, а потом обхватил его за бедра и начал поднимать.

— Слушай, мешок, ты собираешься помогать мне?

Сильвестр ухватился за край окна, подтянулся, хотя боль в голове пульсировала ужасно. Словно сквозь шерсть, которой тетушка затыкала ему уши зимой, он услышал грохот орудий, увидел силуэты кораблей, продолжавших сражаться чуть дальше к югу, пока их корабль шел ко дну. «Мэри Роуз». Его друг, не колеблясь, покинул корабль всей своей жизни, чтобы спасти их обоих.

Он вылез в отверстие, поранил руку и крикнул, обернувшись:

— Ты мой брат, Энтони!

— Я знаю, — ответил тот.

— Нет, всезнайка ты мой. Этого ты не знаешь. Ты мой брат по крови. В бумагах, оставленных моим отцом, все записано. Он боготворил мою мать, но моя мать была… Она была такой, как Джеральдина. Безупречна. Безжалостна. Ей нужен был мужчина из стали, а с твоей матерью он мог быть мужчиной из плоти и крови, каким он и был. Он совершил ошибку и не смог ее потом исправить, потому что Мортимер Флетчер оставил тебя у себя, намереваясь выместить на тебе весь свой гнев. Он никогда так и не осмелился жениться на своей возлюбленной Мике, потому что ему было ужасно стыдно. Но любил он тебя не меньше, чем меня. А я люблю тебя еще больше.

Удивленное лицо Энтони дорогого стоило. Сильвестр рассмеялся, и это придало ему сил повернуться, подтянуть ноги к телу, как советовал друг. А затем оттолкнуться. Он уже не слышал грохота, не видел кораблей — было одно лишь море.

 

31

Фенелла

Портсмут, 19 июля 1545 года

Фенелла не считалась свидетелем. Тот, кто в последующие годы искал кого-то, кто мог бы рассказать о случившейся в тот день трагедии, отказывался от ее свидетельства, хотя она была уже далеко не юна.

— Ты была не в себе, — говорили люди. — Ты не можешь помнить.

Но Фенелла помнила. Каждая подробность запечатлелась в ее памяти и останется там до конца ее дней.

Начинающийся день был ясным и безоблачным, но ветер налетел рано, легкий, при котором плыть было тяжело, но можно. Фенелла сделала то, что делала всегда: накормила детей, отнесла больным завтрак и стала заниматься всем подряд, лишь бы не думать. День мог пройти незаметно, как все остальные в бесконечной череде, чтобы быть тут же забытыми. Но родной город Фенеллы, Портсмут, не сможет забыть его, как и сама Фенелла. Для них обоих этот день был единственным в своем роде.

В полдень Тимоти доложил, что у дверей посетитель.

— Пошли его наверх, — устало произнесла Фенелла. — А если ему нужно в «Саза», помоги ему, хотя у нас, как обычно, нет мест.

— Это молодая леди, — робко ответил Тимоти. — Она сказала, что не будет подниматься и что хочет переговорить с вами у ворот. Еще она сказала, что это срочно. И жизненно важно.

Фенелла при всем желании не могла сообразить, кем может быть молодая леди, но, вместо того чтобы мучить бедного Тимоти, пошла посмотреть сама. Зачем она взяла с собой письмо Сильвестра, Фенелла задумалась уже позже. На протяжении предыдущих нескольких дней она была настолько зла на Сильвестра, что хотела выбросить письмо.

Молодая леди, стоявшая у ворот, оказалась не моложе ее самой. На ней было грязное, порванное платье из красного бархата, волосы были растрепаны. Фенелле потребовалось несколько мгновений, чтобы узнать ее.

Это была Джеральдина.

— Ты должна пойти со мной, — сказала она. Глаза у нее были налиты кровью. — Ты должна пойти со мной, иначе он умрет.

— Кто умрет?

— К дьяволу, ты должна пойти со мной! — закричала она, и Фенелла поняла, что придется послушаться.

— По дороге расскажешь, — сказала она и бросилась назад в дом. — Тимоти, позови Микаэлу, скажи ей, чтобы присмотрела за детьми, — велела она, а затем вернулась к Джеральдине.

— У тебя есть повозка? Я уже не могу идти, а нам нельзя терять время.

Фенелла запрягла свою повозку, помогла Джеральдине забраться в нее. Выглядела та плохо. Руки и ноги исцарапаны, ноги босы.

— Куда?

— К крепости Саутси! У меня там лодка, но меня туда не пускают.

Фенелла поехала. Возможно, она была единственной жительницей Портсмута, которая не осаждала крепость в эти дни, когда король Генрих оказал городу честь, а флот Англии стоял у берегов. Ее дочь будет злиться на нее до конца ее дней.

— Что случилось, Джеральдина?

— Французы пришли. К кораблям больше не пускают лодки. Я должна была поехать с поставщиком, мы с Давидом все подготовили. Я хотела быть с ним, когда он умрет, но меня не пропустили и прогнали гребца.

— Когда умрет… кто?

Джеральдина обернулась. Ее красивое лицо было перекошено.

— Энтони Флетчер. Мужчина, которого любим мы обе. Я помогла одному человеку попасть на «Мэри Роуз». Он подкупил нескольких человек, чтобы они раздали канонирам самогон, сломали запоры на орудийных портах, подрезали брасы и заставили всю эту орду людей бегать с одного борта на другой. Большего мне не нужно было. Роберт и так шикарно испортил этот корабль, а до идеи набить старую лоханку семьюстами человек тщеславные петухи из адмиралтейства додумались сами.

— Подожди. — Фенелла была настолько огорошена, что остановила повозку. — Ты заплатила кому-то за то, чтобы он потопил «Мэри Роуз»? С семьюстами человек на борту? — Ей стало дурно. Сквозь летнюю тишь до нее словно бы донесся голос Люка: «“Мэри Роуз” ненадежна. А на ней через несколько недель будут ходить сотни людей».

— Она действительно тонет. — По перекошенному лицу Джеральдины бежали слезы. — Я хотела, чтобы мы умерли вместе, я хотела обнимать его, но я ведь не хотела, чтобы он самым жалким образом утонул один!

— Ты спятила? Ты хоть раз задумывалась о том, чего хочет он, или он был для тебя просто большой кошкой, на которой можно было потренироваться в игру со смертью? — Вне себя от ярости, она ударила Джеральдину по лицу, а затем, осознав, что делает, спросила себя: «Разве я лучше?» Сердце колотилось, словно безумное. Она имела право бросить Энтони, потому что он убил человека, она даже имела право отнять у него детей, но она не могла сидеть сложа руки, зная, что он умирает! Щелкнув поводьями, она погнала лошадь, а вместе с ней понеслись вскачь и ее мысли.

— Ради всего святого, что мы вообще можем сделать?

— У меня там лодка, — выдавила из себя Джеральдина. — Сейчас, когда битва идет полным ходом и все смотрят на тонущий корабль, никто больше не будет обращать внимания на лодку. Но я не могу сдвинуть ее с места! Я не знаю, как это делается!

Фенелла, дитя верфи, знала, как это делается. Управлять лодкой она училась вместе с друзьями еще до того, как научилась читать и писать. Но что может сделать лодка? Вряд ли кто-то смог спастись с тонущего боевого корабля, защищенного от абордажа.

Когда тридцать лет назад у побережья Бретани затонул «Регент», с ним утонула вся команда.

Энтони умеет плавать. Но у него всего одна здоровая нога, ему не справиться с водоворотом. Кроме того, он не покинет корабль. Это корабль Ральфа, на который он отправился ради того, чтобы понести наказание за двух убитых.

«Умер ребенок, — говорила Томазина. — Умрет мужчина, а кто умрет в третий раз, когда доведется платить снова?»

Фенелла с трудом дышала. Почему она не остановила его? Почему думала, что сможет допустить, чтобы он сгнил где-то на дне морском, ее возлюбленный, который не верит ни в спасение после смерти, ни в милосердие, а в одну только пустоту? Он умирал и был один-одинешенек.

Но он не один-одинешенек! Ее захлестнула новая волна ужаса. Сильвестр! Он не смог бросить друга одного, который любил его больше, чем она. Сильвестр не умеет даже плавать, и он не бросил Энтони, так же как Энтони не бросит «Мэри Роуз».

Ей нужно было выплеснуть на кого-нибудь свое отчаяние, и она накинулась на Джеральдину, находившуюся рядом.

— Ты знаешь, что натворила? Ты хотела убить Энтони, потому что не могла заполучить его, а убиваешь своего собственного брата!

— Своего брата? — пролепетала Джеральдина. — Сильвестра?

— Он на борту, — ответила Фенелла и замолчала, не проронив больше ни слова.

Они пронеслись мимо их дома, мимо руин «Оошиз ОеЬ>. Там, где открывалась бухта, она увидела крепость и массы людей, стоявших на берегу и недоуменно таращившихся на серую поверхность Солента. Битва бушевала к югу от крепости, у побережья острова Уайт. Зоркие глаза Фенеллы разглядели галеасы Энтони. Они делали именно то, ради чего он их строил, они давали отпор французским галеасам, были быстры и маневренны, отбросили назад первую линию, и парусники, очень медленно продвигавшиеся вперед из-за слабого ветра, могли укрыться под их защитой.

Энтони все продумал и построил на своей верфи, словно это было самое обычное дело. Он обладал потрясающим талантом, предназначенным для того, чтобы двигать мир вперед. Так же, как Тиндейл со своей Библией подтолкнул вперед Церковь Англии. И так же, как Тиндейла на его пути поддерживал верный Кранмер, Сильвестр поддерживал Энтони. Возможно, жить в мире с таким талантом слишком тяжело, потому что люди не способны спокойно воспринимать то, что так не похоже на все остальное.

«Мэри Роуз» находилась перед сражающимися флотилиями, и на виду осталась лишь треть ее правого борта да мачты. Она не могла отойти от того места, где стояла на якоре, дальше чем на три мили, когда на нее обрушился порыв ветра, которого оказалось достаточно, чтобы покончить с ней.

— Вон моя лодка.

Фенелла остановила повозку. Смысла не было абсолютно, да и лодка была слишком велика, чтобы управлять ею в одиночку, но она не могла остановиться. Что ж, она хотя бы будет там, вместе с двумя мужчинами. Женщина прыгнула в лодку.

— Я с тобой!

— Ты останешься здесь, — заявила Фенелла. Она не испытывала уже даже гнева. — Мне не нужен лишний вес, и кто-то должен присмотреть за повозкой.

Даже без веса Джеральдины она с трудом столкнула лодку в воду с усыпанного галькой берега.

Джеральдина расплакалась, но возражать не стала.

— Я люблю его, — выдавила она из себя. — Я думала, что не способна любить. Я постоянно мерзла, а он меня так хорошо согрел. Я не хочу, чтобы он умер. Я не хочу, чтобы умер мой брат.

— Мне пора отчаливать, — сказала Фенелла. — Ты умеешь управлять повозкой? Тогда сделай одолжение, поезжай в Саттон-холл. — Осознавая, что произошло с Энтони и Сильвестром, она терзалась мыслью о том, что придется вернуться ни с чем, а потом еще возиться с Джеральдиной. Это было невыносимо.

Соперница кивнула.

— Он не любил меня, правда? Он хотел причинить мне боль, потому что я причинила боль ему. Он даже сказал мне об этом, но я ведь никогда не слушала никого, кроме себя.

— Он хотел причинить боль твоему мужу, — возразила Фенелла, садясь в лодку, и тут же вспомнила, что говорил ей Энтони: «Я хотел ударить ее, потому что она ударила меня. Насколько постыдно мое поведение, я заметил только тогда, когда было уже слишком поздно».

— Роберту? — удивилась Джеральдина. — Но при чем здесь Роберт? Роберт, бедолага, так любил Энтони. Я ревновала к вам обоим. И о том, чтобы раскрылась тайна корабля с Библиями, позаботилась я.

— А с местом забытых? — Услышав собственный голос, Фенелла испугалась. — Идея с умирающим мальчиком такого же возраста, как Ральф, — это тоже ты?

— Только не говори, что Энтони думал, будто это Роберт! — закричала Джеральдина. — Он поэтому его и убил? Но ведь Роберт даже не поверил в историю с Ральфом!

— Энтони, Сильвестр и я, — бесцветным голосом ответила Фенелла, отталкивая лодку от берега, — мы верили в нее, и да, наверное, поэтому и умер твой муж.

Может быть, Энтони не верил в это. Может быть, он убил Роберта Маллаха в действительности только ради того, чтобы спасти «Мэри Роуз», но, если это было и так, Фенелла не хотела знать об этом. Она сосредоточилась на работе весел, радуясь тому, что для этого требуются все ее силы. Если Джеральдина что-то кричала ей вдогонку, она не слышала этого. И без того на берегу кричали, звали и плакали слишком многие люди, которые вынуждены были наблюдать, как у них на глазах умирают семьсот человек. И словно эхом над спокойной гладью воды парили слова: «Гордецы вы и богохульники, жители Портсмута! Вы потеряете свой гордый корабль, а с ним и лучшую свою молодежь».

Фенелла не испытывала ни страха, ни надежды, когда гребла к тонущему кораблю, прикладывая максимум усилий. Она испытывала лишь одно-единственное желание: быть рядом с ними. «Дети верфи. Люди эпохи Ренессанса. Привет, проклятая гора, я Фенхель Клэпхем, и там, где я, — там всегда будут Энтони Флетчер и Сильвестр Саттон. И всякий раз, замерзая, я буду спрашивать себя: было ли холодно вам, когда вы умирали?»

На миг ей стало грустно, оттого что никто не послал корабль, чтобы попытаться спасти выживших, что все сосредоточились на боевых действиях, — но ведь шанса спастись почти не было. Она скользила взглядом по поверхности. Ни малейшего признака жизни, которую она могла бы спасти, чтобы сберечь и себя. А потом увидела два шара, плясавших на воде. Они то появлялись над водой, то снова исчезали; один раз ей показалось, что они приближаются к ее лодке, потом течение снова утащило их.

Фенелла не могла отвести взгляд. Чем бы ни были два этих шара, их отчаянная попытка спастись с тонущего корабля притягивала ее и поразительным образом придавала мужества. Она знала, что ей нельзя подплывать слишком близко к кораблю, что ей не хватит сил вырваться из водоворота, но шары манили ее. Если от «Мэри Роуз» больше ничего не останется, ей придется спасать их.

Нет, это не шары. Это головы. Судя по всему, так же, как в месте позабытых, одна из них изо всех сил пыталась удержать над водой другую, а силы неумолимо оставляли ее, тело тяжелело, и все сильнее становилось искушение сдаться и за себя, и за второго. Но волю к жизни было не так-то просто сломить. Она преодолевала себя, взбиралась на горы и кричала, разрывая легкие: «Вот они мы, и мы останемся здесь! Мы не позволим прогнать себя из этого мира!»

Нет, это не шары. Две головы. Одна светловолосая, другая черноволосая, и чем ближе подбиралась Фенелла, тем отчетливее видела каждую черточку. Видела отчаянную силу, с которой боролся Энтони, пытаясь вытащить из смертоносного водоворота гораздо более тяжелого Сильвестра, и знала, что надежды на успех нет. Он плыл на боку, обхватив рукой грудь Сильвестра. Таким образом, у него оставалась только одна рука, чтобы плыть, и страх позволить Сильвестру опустить голову под воду, делу не помогал. Ему бы плыть прямо вперед, использовать всю силу двух имевшихся у него конечностей, чтобы преодолеть это расстояние, но вместо этого он то и дело свободной рукой поднимал голову Сильвестра, сам оказывался под водой, и его утаскивало назад.

Энтони не был блестящим героем. Он был мужчиной, до смерти уставшим, обезумевшим от страха за жизнь друга. Фенелла изо всех сил налегла на весла и устремилась ему на помощь.

— Энтони! — заорала она. — Плыви ко мне, тащи его сюда, мы сможем!

Они сражались оба. Между ними была полоска воды, сужавшаяся сначала незаметно, затем все стремительнее. Вскоре она подплыла так близко, что услышала хриплое дыхание Энтони.

— Хватайся за лодку! Держись за что-нибудь! — кричала она, видя, что он совершенно обессилел.

Он произнес что-то невнятное, но она поняла, что эго означает «Сильвестр». Невзирая на опасность, что ее лодку отнесет течением назад, она отпустила весла, перегнулась через край, схватила Сильвестра за плечи. Он оказался невообразимо тяжелым. Фенелла тащила, Энтони толкал, он несколько раз выскальзывал у них из рук, и, когда им наконец удалось перевалить его через борт, чтобы он не опрокинулся назад, из горла у нее вырвался хриплый ликующий звук.

— Положи… в… лодку, — произнес Энтони между стонами из перемешанной с кровью воды, лившейся у него изо рта и носа, и нырнул. У Фенеллы едва не остановилось сердце, но она послушалась и еще раз из последних сил потянула Сильвестра за плечи. Снизу Энтони подтолкнул его ноги, и тяжелое тело плюхнулось на дно, лодка закачалась.

Фенелла прислонилась к борту и закричала:

— Выплыви, выплыви, пожалуйста, пожалуйста!

Над водой показалась отплевывавшаяся и фыркающая голова Энтони. Фенелла схватила за что получилось — за волосы — и потащила.

— Забирайся в лодку, помоги мне, у нас получится.

Его руки сомкнулись на борту лодки, подняли тело вверх. Обессилев от отчаяния, он рухнул в лодку. Собравшись с силами, Фенелла сделала несколько движений веслами. Все в ней хотело заботиться о двух мужчинах, но сначала нужно было убедиться, что они отплыли достаточно далеко от опасного водоворота.

Когда наконец, тяжело дыша, женщина опустила весла, она увидела, что Энтони стоит на коленях и, положив на них голову Сильвестра, бьет его по спине, заставляя выплюнуть проглоченную воду. При этом он говорил с ним так, как ей не доводилось слышать никогда:

— Все хорошо, слышишь? Ты просто потрясающий человек, самый великий, у тебя все получилось. Мы в безопасности, мы с Фенхель, тебе нужно лишь как следует дышать, больше ничего, остальное сделаем мы с Фенхель.

Сильвестр лежал на боку, он открыл глаза. Он не плевался водой, но Фенелла была уверена, что она услышала его хриплый вдох. А следующего уже не было.

Энтони закричал:

— Я люблю тебя, Сильвестр! Дыши, слышишь, дыши же, черт тебя подери! Дыши же, я так люблю тебя! — Он наклонился, прижал свое лицо к лицу Сильвестра, стал вдыхать в него свое сильное дыхание, и плечи у него дрожали.

Фенелла не трогала его, пока не увидела, что он обессилел. Грести, тащить, поднимать — все это было далеко не так тяжело, как произнести одну эту фразу:

— Оставь его, Энтони. Он мертв.

Его тело вздыбилось, увлекая за собой тело Сильвестра, и он заплакал. Он всхлипывал, как ребенок, прижимал к себе Сильвестра, сотрясаясь от бурного плача. Из его горла вырывались искаженные от слез звуки, по лицу бежали потоки слез. Он не двигался, не кривился, просто держал Сильвестра и безудержно плакал. Он потерял друга. Свой просмоленный канат, свой якорь, свою поддержку.

Фенелла, сидевшая у него за спиной, тоже плакала, и в то же время у нее чесались руки — так ей хотелось прикоснуться к Энтони. То, что он уничтожил жизнь, исправить было нельзя, но он не перестал быть человеком. Она уступила желанию, сомкнула руки вокруг него.

— Прислонись ко мне, — плача, попросила она. — Позволь мне поддержать тебя. Ты так устал.

Энтони плакал.

— Ничего не поделаешь, — говорила она. — Ты сделал все, но это оказалось сильнее. Хорошо, что он умер не там, в темноте, а с нами. Ты дал ему с собой свою любовь.

Она крепче прижала его к себе, зарылась лицом в его мокрые и соленые волосы. Они оба плакали, и она держала его, пока силы не оставили их и он не поднял голову, не отпуская Сильвестра.

— Нам повезло, — деревянным голосом произнес Энтони. — Вместо того чтобы грести в сторону Портсмута, мы могли поплыть навстречу французам. Спасибо, Фенелла. Я уже пришел в себя. Если ты возьмешь себе моего Сильвестра, я отвезу тебя домой.

Фенелла снова расплакалась. Энтони не отпустил Сильвестра и не тронулся с места, пока она не встала со скамьи и не села рядом с ним. Потом он уложил его ей на колени, как укладывал вечерами детей, поправил рубашку у него на шее и нащупал цепочку с золотой монетой.

— Это дал мне человек в Генуе, — пробормотал он. — За мой первый проданный чертеж корабля.

— Я хотела, чтобы у Сильвестра было что-то от тебя и от меня. Если это звучит не слишком безумно, то что-то вроде обручального кольца.

Он поднял голову.

— Звучит совершенно безумно. Похоже на нас. — Он пригладил волосы Сильвестра и пошел на скамью. Он греб спокойными, ровными движениями, ведя лодчонку обратно в Портсмут.

То, что он убил человека, изменить невозможно. Но и другое тоже.

— Я люблю тебя, — сказала Фенелла. — Я не знаю, что будет. Я не знаю, как я справлюсь, но мне не хватает тебя. Я хочу открыть тебе дверь. Пожалуйста, пойдем домой вместе со мной.

Он ничего не сказал. Она услышала, как он плачет у нее за спиной.

— У меня письмо от Сильвестра, — произнесла она. — Он просил открыть его, если он не вернется. Ты прочтешь его вместе со мной?

Хотя он не прикасался к ней, она почувствовала, что тело его содрогнулось.

— Нет.

— Почему нет?

— Потому что я знаю, что там написано, — произнес он. — Фенелла, ты можешь…

— Не называй меня «Фенелла!» — закричала она. — Пожалуйста, не надо.

Он перестал грести.

— Я люблю тебя, — произнес он настолько тихо, что она обернулась. — Пожалуйста, прости меня. Пожалуйста, открой мне дверь. Пожалуйста, позволь мне снова быть рядом с тобой.

— Ч-ш-ш, — произнесла она, обняла его за шею, не отпуская Сильвестра, и запечатала ему губы поцелуем.

— Фенхель, — произнес он, когда она отпустила его, — пожалуйста, брось это письмо в воду. Сделай это ради меня, не спрашивай, просто сделай.

— Но так нельзя! — воскликнула она. — Сильвестр сказал, что в нем документы для детей.

— Тогда дай его мне, — произнес он. — Я позабочусь обо всем. Только не читай.

Она взглянула в его глаза и вдруг поняла, что было написано в письме. Энтони не убивал Роберта Маллаха. Он вообще ничего не имел против этого человека и не думал, что в том, что с ним случилось, был виноват кто-то, кроме Джеральдины. Он бы скорее попытался переубедить короля и спасти корабль. Но он никогда и никого не убил бы. Разве он не доверил ей свою тайну? Тридцать четыре года назад смерть нагнала на него ужасный страх. Всего на одно мгновение он перестал быть осторожен, а когда оно миновало, его брат лежал мертвым в доке. Он поднял голову и не увидел ничего, одно пустое небо, которое не разверзлось, не помогло, ничего не исправило. С тех пор он всегда был осторожен. Он никогда не поднял бы руку ни на кого.

Охвативший ее ужас был настолько велик, что ей показалось, что она вот-вот потеряет сознание, но его взгляд держал ее, и, когда Фенелла задрожала от ужаса, он обнял ее.

— Теперь я тоже не могу, — в отчаянии воскликнула она, — просить у тебя прощения, потому что это уж слишком! Я была настроена, как весь город, я прокляла и оттолкнула тебя, не задав ни одного вопроса. Как же ты сможешь когда-нибудь простить меня?

Он поцеловал ее в лоб, покрыл поцелуями всю голову, от лба до затылка.

— Не сердись на меня, — произнес он. — Но если ты меня больше не любишь, мне все равно.

— Я люблю тебя, Энтони. В этом можешь быть уверен. Тебя и ту штуку, которой у тебя нет.

Он осторожно посадил ее на дно лодки, уложил Сильвестра обратно ей на колени, обнял ее ногами. Садилось солнце. Вдалеке грохотали пушки. Сражение продолжалось. «Мэри Роуз» уже не было видно, но в Англии с того дня не будет ни единого человека, который не знал бы ее имени. Энтони поднял весла и снова принялся грести к берегу.

— Знаешь, чего я не могу представить себе? — спросил он.

— Чего?

— Что когда Сильвестр попадет на небо, оно окажется пустым. Она потянулась назад, нащупала его руку, положила кончики

пальцев ему на запястье, под которым ожесточенно бился пульс.

— Разве это обязательно представлять себе? — осторожно поинтересовалась она и повернула к нему лицо. — Разве не может быть все совсем иначе, чем ты себе придумал?

Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, сквозь нее, куда-то поверх головы.

— Будь я Богом, я бы ждал Сильвестра у двери, — произнес он. — Даже если бы меня не существовало.

 

В завершение

Многое в этой истории выдумано, хотя мной — лишь малая часть.

Следующее — правда:

Ее звали «Мэри Роуз». То, что корабль назвали в честь любимой сестры Генриха, с моей точки зрения, — весьма упорно держащийся слух. Гораздо вероятнее, что она и корабль-брат «Питер Помигрэнит» были названы в честь Девы Марии и святого Петра, а также символов королевской четы: английской розы и арагонского граната.

Она сошла со стапелей в июле 1511 года в Портсмуте на Соленте. Во время торжеств присутствовал король Генрих, который заказал ее постройку в одном из своих первых актов и для этого вызвал в Англию мастеров корабельного дела со всего континента.

Тридцать четыре года спустя, 19 июля 1545 года, она затонула во время так называемой битвы в заливе Солент по непонятной причине. В городе и в этот раз присутствовал король Генрих, вынужденный наблюдать из окон своей новой крепости Саутси, как всего в трех милях от стоянки тонет его любимый корабль.

За время своего существования она была несколько раз модернизирована, и по меньшей мере одна из этих попыток может считаться неудачной. Скорее всего, именно в ходе ее и было увеличено водоизмещение и натянута вторая орудийная палуба, чтобы сделать возможным оснащение тяжелыми орудиями и полноценное участие корабля в современных сражениях. Корабль, на котором к тому же было два тяжелых возвышения на носу и на корме, стал совершенно неустойчивым, что вполне могло послужить причиной гибели каракки. Можно предположить, что находившиеся слишком низко орудийные порты нижней орудийной палубы наполнились водой и это подписало судну окончательный приговор.

У нее была загадочная, натянутая позднее вторая система шпангоутов, которая отчасти вернула ей остойчивость, хотя, к сожалению, этого оказалось недостаточно.

На ней было окно в каюте корабельного столяра, которое он, судя по всему, проделал в ней сам, чтобы использовать его для работы при дневном свете.

Ее команда была слишком большой и насчитывала, предположительно, семьсот моряков, судя по всему рекрутированных впопыхах. По свидетельствам современников, вице-адмирал Джордж Кэрью не смог удержать всех под контролем, и, когда поднялась паника, возникли ошибки в управлении парусами. Огромное число людей и собака по имени Хэтч нашли свою гибель в водах Солента, многие из них — отчасти по причине того, что не смогли спастись из-за сети, натянутой для защиты от пытавшихся взять корабль на абордаж врагов, отчасти потому, что в то время моряки не учились плавать. Тридцать пять выживших спаслись в шлюпках.

Она была частью флота, по праву считавшегося первым настоящим флотом Англии. Даже те, кто пафосно заявляет, будто битва в проливе Солент была часом его рождения, не так уж неправ. Знаменитый флот, спустя одно поколение победивший Армаду и закрепивший господство Англии на море, здесь прошел по меньшей мере свое боевое крещение.

Она вместе с флагманским кораблем «Генри Грейс э’Дью» вела флот в битву. При этом на стороне французов было численное превосходство, их флот намного превосходил по численности превозносимый всеми флот испанской Армады. Французов удалось отбросить, вторжение было предотвращено. Данным фактом английский флот был обязан по большей части использованию галеас, созданных для защиты от французских галер, хотя предполагавшееся Генрихом количество этих кораблей вовремя сделать не успели.

Она была восхитительна. Адмирал Эдвард Говард говорил Генриху, что это «цвет вашего флота», иностранцы приходили в восторг. С нее началась новая эпоха английского кораблестроения, и Генрих любил и оплакивал ее.

Она по-прежнему восхитительна. Our one and only.

После многолетних подготовительных работ, при беспрецедентном участии задействованных в этом археологов, она была поднята из ила со дна Солента 11 октября 1982 года и возвращена городу Портсмуту. Когда ее сохранившаяся половина корпуса показалась из воды, ее приветствовали салюты. Присутствовал при событии кронпринц Чарльз, многие люди наблюдали ее возвращение на экранах телевизоров.

Сразу же после подъема для ее восстановления была задействована необычайно умная и прогрессивная программа консервации, рассчитанная на тридцать пять лет. Эта программа, ставшая возможной исключительно благодаря самоотверженности, знаниям и изобретательности проводивших работы археологов и других ученых, уже подходит к концу, и уже можно видеть, что смелый эксперимент удался: останки «Мэри Роуз» удалось высушить и обработать химическим составом, благодаря чему ее удастся хранить для потомков на протяжении многих лет. Нет ни одной другой археологической находки, ни одного другого документа, ни одного другого сохранившегося здания, благодаря которым мы узнали бы столько о жизни во времена Тюдоров, об английском Ренессансе, как эта уникальная капсула времени.

Она — любимый корабль англичан. Мы любим ее настолько сильно, что до сих пор отказываемся вычеркнуть ее имя из реестра британских боевых кораблей. Нет сомнений, у нас нет ни одного мужчины, не говоря уже о женщинах, которые не знали бы ее имени.

С мая 2013 года у нее появился новый музей, созданный при поддержке фонда «Мэри Роуз Траст», и ее дом теперь находится в исторической гавани Портсмута — рукой подать до того места, где она была построена и спущена со стапелей. Welcom home. Музей просто грандиозен и великолепно представлен по адресу . Туристам, приезжающим в Портсмут, обязательно стоит посетить его. Если кому-то при этом понадобится сопровождение абсолютно безнадежного влюбленного, который будет болтать без умолку, я буду рада, если вы свяжетесь со мной по адресу  или .

Как обычно, поблагодарить следует многих. Список тех же, кто войдет в книгу, хотелось бы сократить до необходимого минимума, чтобы в этом было нечто особенное:

Я благодарю фонд «Мэри Роуз Траст» за проведение и организацию самого потрясающего археологического проекта. Союз героев, пионеров, мечтателей, гениев, экспертов и мультиталантов, неустанных, несгибаемых, неописуемых, ногами выбирающихся из вязкого грунта, а головами пробивающих стены. Просто любящих. Chapeau!

Я благодарю своего мужа Алана, своего сына Рауля и свою подругу Коринну, разделивших со мной в некотором роде одержимую любовь к растрепанному, неистощимому городу у моря и проявивших терпение, несмотря на то, что мне хотелось еще непременно заняться написанием книги, которая рассказала бы о Портсмуте на Соленте. И «тот, что с шестью женщинами» должен непременно снова принять участие. Can't help lovin' that king of mine.

Я благодарна Марен за то, что было прекраснее всего — не считая моей семьи.

Шарлотта Лин, Лондон, сентябрь 2013 г.

 

Глоссарий

Азуэла — испанское тесло.

Аист — металлические оковы, пыточное приспособление, в котором тело жертвы сжималось, противоположность дыбе.

Ангел — монета достоинством в полфунта.

Английский пэр — представитель высшего дворянства.

Аннаты — половина первого годового взноса от каждого бенефиция, передававшаяся Папе Римскому.

Аркебуза — огнестрельное оружие дульного заряжения, распространенное в XV и XVI веках.

Атлас Птолемея — географический инструмент Клавдия Птолемея (II век), всеобъемлющее описание известного на тот момент мира. Атлас оказывал огромное влияние на картографию с XIV века, однако в XVI веке постепенно использоваться перестал.

Брандер — старый военный корабль, груженный горючими материалами и поджигавшийся в ходе сражения, чтобы повредить суда противника, с которыми был сцеплен.

Брас — канаты, закрепляемые по левому и правому борту, чтобы поворачивать рею и подставлять ветру ее парус.

Бушприт — сильная передняя мачта, торчащая над форштевнем корабля и несущая фока-штаг фок-мачты.

Вилка еретика — пыточный инструмент, узкий металлический стержень, с каждой стороны имевший по два острых шипа. Закреплялась между подбородком и грудью жертвы, чтобы не дать ему уснуть, — стоило жертве уснуть, как голова опускалась и шипы вонзались в грудь и подбородок.

Галеас — военный корабль смешанного типа, весельно-греб ной, похожий на турецкий махон, в конце правления Генриха VIII сменил современную галеру, поскольку был более проворен и имел большую сферу применения.

Гальярда — быстрый оживленный танец, часто игравшийся в паре с медлительной паваной.

Гардель — тонкий канат, зачастую из него плели канаты потолще.

«Генри Грейс э’Дью» — первый английский двухпалубный корабль, флагман Генриха, позднее был известен как «Большой Гарри». В романе я отказалась от его использования, чтобы не путать читателя двумя названиями для одного корабля.

Грот-мачта — мачта, на которую натягивается грот.

Двенадцатая ночь — последняя ночь из двенадцати рождественских дней, Богоявление, во время которого проводились веселые празднества, зачастую с переодеванием в различные костюмы.

Двухпалубник — военный корабль, оборудованный двумя орудийными палубами. Первым английским двухпалубным судном был корабль «Генри Грейс э’Дью», построенный в 1514 году.

Жакет — облегающая короткая курточка с рукавами без юбки, которую носили в XVI веке.

Интердикт — суровое церковное наказание, отлучавшее от таинств тех, на кого падало — часто целые города или регионы, — и тем самым отказывало им в спасении души.

Кале — прибрежный французский город Кале во времена правления Генриха VIII в результате Столетней войны находился во владении английской короны. Только при Марии I город был потерян и снова перешел во владение Франции.

Камера дока — бассейн дока.

Каравелла — тип корабля эпохи перемен, распространенный в первую очередь в Испании и Португалии, пользовавшийся особой популярностью благодаря своей скорости.

Каракка — тип трехмачтового корабля, обшитый досками по типу каравеллы, знаменующий собой начало эпохи перемен в кораблестроении.

Клинк — пользующаяся дурной славой лондонская тюрьма неподалеку от Лондонского моста. Несмотря на то что во времена Тюдоров в тюрьму сажали в основном должников, воров и бродяг, иногда туда на многие годы попадали мужчины по подозрению в исповедовании ереси — пока не принималось окончательное решение относительно их дальнейшей судьбы.

Кокотка — девушка легкого поведения.

Конвокация — синодическое собрание обеих английских метрополий (северная и южная конвокация).

Конопатить — заделывание швов между деревянными досками корабля, чтобы сделать его водонепроницаемым. Для этого используются пакля и древесный деготь или же смола. Необходимыми для этого инструментами считаются лебеза и конопатный молоток.

Констебль — чиновник высшего ранга в Тауэре, отвечавший за надзор и питание заключенных.

Корнет — духовой музыкальный инструмент, использовавшийся по большей части в XVI и XVII столетиях.

Косой парус — паруса, которые в состоянии покоя ставятся так, чтобы в отличие от прямого паруса указывать на продольную ось судна.

Кривой лес — криво выросшие стволы деревьев, подходящие для изготовления шпангоутов.

Латинский парус — треугольный косой парус.

Лолларды — реформаторское движение, развившееся в XIV веке. Их сторонники выступали за обновление английской Церкви, особенно за перевод Библии на английский язык, подвергались преследованиям как еретики.

«Моррис с девятью шашками» — парная настольная игра, похожая на мельницу.

Моццетта — короткая пелерина с капюшоном (носили кардиналы и другие представители высшего духовенства).

Нао — тип корабля родом из Испании, крепкий, немного похожий на когг, обычно двух- или трехмачтовый.

Орлопдек — нижняя палуба корабля.

Орудийная палуба — палуба для расстановки пушек, снабженная орудийными портами.

Орудийный порт — закрывавшееся отверстие в борту корабля, через которое можно было производить выстрелы из пушек.

Павана — медленный танец, часто предшествующий гальярде.

Плоскодонное судно — парусный корабль с плоским дном и килем, в XVI веке уже считался устаревшим.

Пороховые обезьяны — юнги низкого ранга, задачей которых было приносить черный порох из порохового погреба к пушкам на орудийную палубу.

Посох Якова — астрономический прибор для измерения углов.

Постройка шлюпок с обшивкой вгладь — тип обшивки судна, родившийся на Средиземном море и бывший там в ходу на протяжении длительного времени, а на исходе Средневековья добравшийся на север Европы и сменивший собой обшивку внакрой. При этом судно обшивается стык в стык, благодаря чему поверхность получается ровной, ее легче законопатить и обрабатывать, и благодаря этому корабль становится более грузоподъемным и быстрым при наличии ветра.

Потливая горячка — очень заразная инфекционная болезнь, зачастую со смертельным исходом, причины которой не известны и по сей день. Жертвы умирали в течение нескольких часов, но те, кому удавалось пережить первую ночь, обычно выживали. В Англии насчитывалось пять волн болезни после 1485 года, а затем она исчезла навеки. На самом деле в 1539 году в Портсмуте не было вспышки эпидемии потливой горячки, а была эпидемия чумы. Здесь я немного изменила историю из соображений драматичности.

Похлебка — густой суп, пользовавшийся большой популярностью во времена правления династии Тюдор.

Praemunire — закон, согласно которому в Англии никакое указание чужой власти не может быть поставлено выше власти королевской.

Прикрытие для срамного места — выпуклый, отчетливо видимый гульфик, бывший в моде среди мужчин XVI столетия, в доспехах использовался в том числе для защиты.

Рангоут — кругляк для крепления парусов.

Рея — рангоутное дерево, подвешенное к мачте, на которое крепятся паруса. Предназначена для постановки прямых или трапециевидных парусов.

Сальтарелло — неаполитанский оживленный танец с прыжками, пользовавшийся большой популярностью при дворах XVI века.

Сухой док — бассейн, построенный на величину корабля и позволяющий отгородить его от остальной поверхности воды с помощью водонепроницаемого затвора. Корабль осушается постепенным опусканием уровня воды. Первый сухой док в Европе был создан в Портсмуте в эпоху правления династии Тюдор.

Тесло — инструмент кораблестроителей с перпендикулярным топорищу лезвием, в основном используется для выдалбливания и придания гладкости древесине.

Требушет — осадное орудие, очень большое метательное орудие с высокой точностью попадания.

Тринити-хаус — административная организация для маяков и лоцманов британских территориальных вод, основанная Генрихом VIII в 1514 году после того, как возникла насущная необходимость систематической готовности вспомогательных средств при навигации.

Турнирная игра — поединок верхом, проводившийся с использованием тупых копий.

Финоккио — итальянское название фенхеля.

Форштевень — часть корпуса корабля, переднее продолжение киля.

Шаубе — просторная верхняя одежда в форме колокола.

Шмалькальденская лига — оборонительный союз нескольких протестантских княжеств, направленный против религиозной политики императора Карла V.

Шпангоут — элемент для укрепления корпуса корабля.

Ссылки

[1] Король Генрих (пат.) (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

[2] Сеньор Англичанин (исп.)

[3] Ах, боже мой! (исп.)

[4] Повар (исп.)

[5] Здесь и далее перевод «Божественной комедии» М. Лозинского.

[6] Ах, боже мой! (исп.)

[7] Иди с богом (исп.)

[8] Старинная парная игра; каждый игрок имеет девять шашек-мерилов.

[9] Наша одна-единственная (англ.)

[10] Добро пожаловать домой (англ.)

[11] Снимаю шляпу! (фр.)

[12] Ничего не могу поделать со своей любовью к своему королю (англ.)

Содержание