7

Сильвестр

Портсмут, сентябрь 1524 года

Медленно, подобно тому, как сменяют друг друга прилив и отлив, заканчивалось лето. Оно было влажным, и люди возмущались испорченным урожаем, растущими ценами и мрачными предзнаменованиями. Но для Сильвестра это было лето с Фенеллой.

Счастье не отворачивалось от семьи Сильвестра много лет. На данный момент верфь его отца кормила тридцать рабочих и была самой крупной в Портсмуте. Отец также купил землю Мортимера Флетчера, заброшенную со дня смерти Ральфа. Его собственные строения нужно было расширять, и, кроме того, таким образом он оказывал услугу бывшему другу, который едва сводил концы с концами. Если бы все сложилось не так, как захотел Сильвестр, то Мортимер Флетчер мог бы и почернеть от голода, а его жена, которая сидела на своей скамейке, словно живой мертвец, не меньше. Но Джеймс Саттон всегда был очень мягким человеком.

С весны Сильвестр все больше и больше брал на себя обязанности отца. Тот по-прежнему отличался блестящим здоровьем, но работа в городском совете требовала времени, нужно было поддерживать бесчисленное множество связей и знакомств.

— Мне нравится наблюдать, как мой сын становится мужчиной, — сказал он Сильвестру. — Тем более если мне не дано увидеть, как становится женщиной моя дочь.

Сильвестр с удивлением обнаружил, что ему это тоже нравится. Он не был рожден строить корабли, не обладал и десятой долей гениальности Энтони, но подчиненные любили его, как прежде любили его отца. После стольких лет опеки ему очень приятно было самому заботиться о семье. Об отце, который осыпал его похвалами, о тетушке, которая вела хозяйство, похожее на смесь из королевского двора и приюта для бедняков. О Джеральдине в Лондоне, которой постоянно нужны были платья, о старой миссис Клэпхем и о Фенелле.

Когда он приходил домой после работы, Фенелла была там. Он чувствовал это, лишь сделав первый шаг в холл, и сердце подпрыгивало. В аромате дома появилась новая нежная нотка, пронизывавшая все. Нотка Фенеллы. Подбегая к лестнице и замирая, он слышал ее. Прошлым вечером они, как часто бывало, сидели в гардеробной и выслушивали проповеди тетушки Микаэлы.

— Господь Бог дал тебе роскошные волосы, гребешок ты эдакий, — ругалась она, — только бедный Господь не рассчитывал на девушку, которая не ухаживает за волосами. Чего ты ждешь, а? Что он спустится во плоти и расчешет твои космы?

— Не будьте так строги со мной, тетушка Микаэла, — отвечала Фенелла.

— Вы все так говорите. Мастер Сильвестр, который в жизни не сделал ничего дурного, и госпожа Джеральдина, которая проделывает это играючи. Карлос, мой ленивый повар-мопс, служанки, которые садятся мне на шею, и хозяин дома, прекрасный Seňor Ingles, любимая игрушка моей сестры. И только моя черная морская звезда никогда и бровью не шевельнул, когда я ругала его.

— Ваша черная морская звезда — это Энтони Флетчер?

— А кто ж еще? Темная половина твоего светлого жениха. С тех пор как моя черная морская звезда уехала отсюда, бедная моя треска, Сильвестр, стала совсем сухой — никто ведь не поливает. Хорошо, что у него есть ты и ему достается хотя бы немного солнца.

— Вы слишком добры ко мне! — восклицала Фенелла своим красивым, с некоторой хрипотцой и смешинкой голосом.

— Тут ты, может быть, и права, — отвечала тетушка. — Этот войлок у тебя на голове не заслуживает и доброго слова. Сто расчесываний вечером и сто утром — вот что нужно девичьим волосам. Моя мать считала каждое расчесывание, мне не забыть этого до конца своих дней.

Фенелла все еще смеялась, весело, нежно, но настоящей радости в смехе не было. «Все верно, — думал Сильвестр. — Мы с Фенеллой подобны двум высохшим рыбам, которым не хватает воды. Наш Энтони, наша вода, наша черная морская звезда, держал нас вместе, сколько мы себя помним». Что ж, по крайней мере они были друг у друга. Но то, что они друг у друга были, не означало, что они должны обходиться без солнца. Они слипнутся еще больше и будут крепко держаться друг за друга, пока не вернется Энтони.

«А если он не вернется? — Сильвестр слышал, как Фенелла с тетей смеются, и впервые задумался об этом. — Что, если то, что держит его там, окажется сильнее того, что можем дать ему мы?» Позже, пытаясь уснуть, он понял, что Фенелла останется с ним, если Энтони не вернется. Пока они есть друг у друга, у них будут воспоминания об историях и мечтах. Возможно, все будет так же, как сейчас: словно они по-прежнему втроем, словно частичка Энтони осталась в каждом из них.

На следующее утро прибыл посыльный и принес письмо от Энтони.

В Саутгемптоне был базар, и Сильвестр отправился пораньше, чтобы купить азуэлу. После ему нужно было зайти к отцу Бенедикту — услуга, которую навязал ему Энтони, хотя Сильвестр ненавидел этого самопровозглашенного охотника за еретиками. Декан растерял свой приход и уже не проповедовал в церкви Святого Фомы, а проводил дни за написанием провокационных писем лондонскому епископу и донося на людей. Жил он на те скудные крохи, которые присылал ему с письмами Энтони.

Сильвестра возмущало, что друг так заботится о старике, но Энтони всякий раз снова ловил его на крючок:

«Передай Фенхель пару строчек Петрарки, а отцу Бенедикту пару монет. Ты мой друг, Сильвестр. Если ты не сделаешь этого для меня, мне больше некого попросить».

И как отказать в таком случае? Человек, едва не задыхающийся от гордости, просит о помощи; его друг, который не доверяет никому, полагается на него. Именно неуклюжего и пугливого Сильвестра он назначил своим заместителем для двух людей, которых любил: своей девушки и человека, в котором по непонятной причине по-прежнему видел отца.

Сильвестр ехал в Саутгемптон вдоль побережья, наслаждаясь туманным утром. Чем ближе он подъезжал к городу, тем оживленнее становилось движение. Крестьянские повозки смешивались с дорогими каретами купцов, а всадники, такие как он, делили дорогу с женщинами, тащившими свою ношу. В Саутгемптоне был довольно большой рынок, поскольку там встречались торговцы из дальних стран. Азуэлу, испанский инструмент, которым делают выемки в кривоствольном лесе, купить можно было только здесь.

Использовать испанский инструмент вместо обычного он научился у Энтони, как и всем остальным уловкам, которые облегчали ему работу. Пока Энтони работал у его отца, он неустанно путешествовал по стране и учился всяческим тонкостям. Он побывал в каждом уголке Гемпшира, чтобы поглядеть, как дровосеки рубят кривые ясени в Нью-Форесте, как конопатчики загоняют колотушками паклю в швы на своих барках, как парусные мастера скручивают гардели вдвое, а картографы размахивают посохами Якова и циркулями над своими атласами Птолемея. На своей искалеченной ноге Энтони мог пройти шагов двадцать, не начав хромать, но, когда речь заходила о кораблях, удержать его не могло ничто.

«Хотел бы я видеть, как ты будешь строить свой первый корабль, — думал Сильвестр. — Представляю, как весь Портсмут выпучит глаза». Но весь Портсмут оттолкнул Энтони. Теперь он будет строить корабль в Лондоне, для графа Рипонского, и Сильвестр участвовать в этом не будет.

Перед воротами Саутгемптона царила давка, какой ему никогда не доводилось видеть. Стояла целая очередь из повозок и всадников, которые в ожидании обменивались проклятиями и грязными ругательствами. На крестьянской повозке впереди него стояли дежи с желтым молоком.

— Эй, кучер! — крикнул Сильвестр сидевшему на козлах мужчине, одетому в койф из грубой шерсти. — Вы не скажете, что сегодня случилось?

Мужчина обернулся и оказался не мужчиной, а девушкоай, у которой волосы выбились из-под чепца.

— Почему же, благородный господин, — со сладкой улыбкой ответила та. — Сегодня будет казнен Хенли. Еретик.

Сильвестр удивился.

— Сожгут человека? На рыночной площади Саутгемптона?

— А как же иначе, благородный господин? — Ее улыбка стала еще более располагающей. — Хенли, свечник. Будут яблоки в меду, пряное вино из бузины, жонглеры и ходулочники. Вы, благородный господин, очень красивы, если мне будет позволено заметить, а у меня потом еще останется время.

— Что он сделал? — крикнул Сильвестр через чан с молоком.

— Кто сделал?

— Человек, которого сожгут, девушка.

— Рейф Хенли? У него была книга Лютера. И двое детей, которых он учил читать «Отче наш» по-английски. Бедняжки даже не знали, что по-английски — это неправильно.

— И что с ними будет? — спросил Сильвестр, пытаясь перекричать шум поднявшегося ветра.

— С кем будет?

— С детьми мастера Хенли!

Девушка рассмеялась.

— Он уже не мастер. И сука, которая жила с ним, не может оставить себе его потомство, потому что они грешили так же, как и он. Детей отдадут под опеку, где они надолго не останутся. Потом им придется пробиваться самим, красть, воровать, продавать свои тела. Они не будут помнить родителей, которые укладывали их в постель и молились вместе с ними: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое».

Молочница продолжала рассказывать, но Сильвестр не понимал ее, затем подошла ее очередь и она скрылась за воротами. Сильвестр ненавидел себя за то, что в глазах у него стояли слезы. Про такого, как он, в Портсмуте говорили: «У него глаза на мокром месте».

Он вдруг ужасно затосковал по Энтони, который никогда не плакал, но обнимал его всякий раз, когда плакал он сам. «Я такой слабый, — жаловался ему Сильвестр. — Я ничего не могу выдержать». Энтони гладил его по лицу и разглядывал с удивлением, какого Сильвестр никогда не видел у других. «Ты все можешь выдержать, — возражал он. — Крики, плач, смущение и то, что на тебя смотрят все зеваки. Если ты слаб, Сильвестр, то кто же тогда силен?»

«Твой священник бил нас по рукам за ругань, — с грустью подумал Сильвестр, — а мне хотелось бесконечно обнимать тебя. Никто и никогда не считал меня сильным, только ты. Ты решил бы, что я сильный, потому что плачу о свечных дел мастере. И пока ты был рядом, я иногда даже чувствовал свою силу».

Когда он прошел в ворота, в лицо ему ударил поток запахов. Запахов рынка. Растопленный мед и жаренная в масле рыба, гирлянды из последних роз и помет продаваемой скотины. Сильвестр знал, где находится прилавок испанского мастера-кузнеца, и мог бы быстро заплатить за свое тесло и вернуться обратно в Портсмут. Вместо этого он позволил толпе зевак увлечь себя и понести вверх по улице к зданию гильдии. Лужайка перед каменным зданием осенью служила лобным местом. Там, где в мае танцевали ночь напролет, сейчас громоздились вязанки хвороста и сложенная поленница. Людей вокруг толпилось видимо-невидимо. Тем, кому не удалось занять место в первом ряду, ничего не было видно. Но Сильвестр со спины своей кобылы мог видеть всю площадь.

Когда появился одетый в униформу мужчина, который шел с небольшим барабаном, море людей раздалось в стороны. По образовавшемуся проходу за ним следовали одетые в красное клирики, а за ними — солдаты городской стражи, ведущие пленника. Мужчина, которого вели на веревке, был сильным и здоровым, типичным англичанином с южного побережья, с отличной кожей на лице и широкими плечами. Его жена была одета в серые юбки, волосы у нее были рыжеватыми. Во всяком случае, Сильвестр подумал, что хрупкое существо, которое пыталось пробиться к нему, было его женой. Молодая, с безупречной белой кожей. Двое егерей в красной униформе схватили ее и оттащили обратно в толпу.

Мужчина лишь на миг повернул голову. Может быть, он вспомнил о ночах, когда обнимал ее? Или задумался о том, что будет с ней без его защиты, среди злых, как волки, людей? Стражники потащили его к куче сложенного хвороста, и мужчина покорно побрел за ними. Как он может выдержать это? Не кричать, не сопротивляться, не бороться за жизнь? Двое стражников подвели его к столбу. Приговоренный пошел с ними, словно мул в поводку.

Пока стражники обматывали цепями его грудь и живот, торговцы проталкивались сквозь толпу, предлагая сладости и медовуху. Шум нарастал, поглощая вой женщины. Дети ликовали, их родители шипели и плевались, барабаны отбивали дробь, отдавая дань смерти, а надо всем этим разносились веселые звуки труб. Сильвестру очень хотелось зажать уши. Еще больше — развернуться и галопом помчаться прочь из города, но что-то заставило его остаться.

Возможно, неспособность осознать происходящее. Рассудок Сильвестра отказывался верить, что люди способны привязать себе подобного к столбу и поджечь, словно дрова в печи, стоять на солнце, трескать медовые орешки и болтать с соседями, пока один из них кричит от боли, взывая к Небу. Отец Бенедикт учил, что тело еретика должно быть сожжено, чтобы Господь уберег его душу от ада, но как Господь может желать чего-то настолько ужасного?

Сильвестр стиснул в кулаках поводья. За костром появился палач, намереваясь поджечь искусное сооружение. Когда он вышел с факелом вперед, его лицо скрывала маска из черной кожи. Трубы перестали свистеть, лишь барабаны продолжали отбивать дробь, нанося удар за ударом по голове Сильвестра.

— Самое время установить прецедент, — услышал он голос стоявшего слева от него господина, который обращался к своему спутнику.

Оба купца были явно не отсюда, поскольку одеты были в облегающие жакеты, какие кроили в Венеции, и белые рубашки, выглядывавшие из разрезов рукавов.

— Вы сами сказали это, — ответил второй. — Становится страшно от мысли, что этот клочок земли забыт Богом. И если это не остановить, мне придется отказаться от рынка.

— Я с вами согласен. Вы слышали, что опять были восстания? Всевозможный сброд: подмастерья, поденщики и даже бабы — спорят со священниками о том, что положено Церкви: десятина, которую они должны платить, взносы за погребение, даже саван!

— Может быть, они образумятся, когда увидят, как поступают с противниками Святой Церкви! — предположил другой и указал на костер. — Лютеранскому безумию нет места в нашей Англии.

Только не с таким ревнителем веры, как Генрих Тюдор на троне, и нашим верным архиепископом Уорхэмом во главе клира!

У Сильвестра слезились глаза. Повелитель жизни и смерти опустил факел на нижний ряд поленницы. Здесь, на побережье, воздух был влажным и тяжелым от соли, Фенелла говорила, что из-за нее ей постоянно хочется есть. Палачу пришлось бегать с факелом вокруг сооружения, пока дрова в конце концов не загорелись. Когда первый язычок пламени поднялся вверх, толпа взорвалась взволнованным криком.

Сильвестру невольно вспомнился день, когда он один-единственный раз проявил мужество и потребовал, чтобы отец Бенедикт побил палкой его, а Энтони — пощадил. «Сделай это снова, — умолял он себя. — Будь мужчиной, а не червем». Все лучше, чем молча сидеть на лошади и смотреть, как горит человек. Взметнувшийся черный дым заставил закашляться людей в первых рядах. Мужчину у столба уже окружало пламя. Он поднял лицо наверх.

— Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя Твое.

«Сделай это сейчас, не допусти такого безобразия».

Пламя лизнуло дрова выше. По движениям губ Сильвестр видел, что мужчина продолжает молиться. Первый язычок пламени пополз к его ногам, вытянулся и лизнул ногу. Запах смолы и древесины тут же сменился запахом паленого жира. Вверх полетели хлопья пепла, и Сильвестру показалось, что он слышит знакомый ему звук, — с таким громким шипением жарилось жаркое на вертеле, в которое вгрызался огонь. Последнее слово, которое мужчина хотел произнести в молитве, превратилось в крик.

Было уже поздно, никакое мужество в мире не могло его спасти. Все, что мог пожелать ему Сильвестр, это быстрой смерти, но та не спешила.

Вместо того чтобы проявить мужество и спасти человека от смерти в огне, Сильвестр закричал на высохшего священника, сидевшего по другую сторону стола.

— Вот деньги, которые прислал вам мой друг Энтони! — Он швырнул монеты на стол и язвительно добавил: — Чтобы вы могли выследить еще больше людей и донести епископу Танстоллу, который отправит их на костер.

Монеты запрыгали по столешнице. Отец Бенедикт, похожий на седую обезьянку, сидел на своем стульчике и спокойно взирал на Сильвестра. Он собрал одну за другой монеты и крепко сжал их своими жадными пальцами.

— Свечных дел мастер сегодня в Саутгемптоне — это ведь ваша работа, верно? То, что его жена станет шлюхой, а дети — уличным ворьем, вам безразлично, ведь когда плоть, кости и сердце человеческое обращается в пепел, срабатывает благословение Господне, верно? Сказать вам кое-что, отче? Бог, который требует подобного от своих созданий, может проваливать! — Он задыхался.

Отец Бенедикт выстроил из монет башенку, затем поднял голову и посмотрел на него своими косыми глазами.

— Таким вы были и в юности, Сильвестр Саттон. Очень мужественны, когда могли быть уверены, что вам нечего бояться.

— А вы? — снова закричал Сильвестр. — Может быть, нужно особое мужество, чтобы строчить доносы в темной комнатке и посылать людей на смерть? Вам требуется мужество, чтобы побить одинокого, всеми презираемого мальчика, вместо того чтобы осмелиться поднять руку на тех, чьи отцы обладают властью в этом городе?

Отец Бенедикт неотрывно смотрел на него.

— Здание нашей Церкви горит, — произнес он. — Я молюсь денно и нощно, чтобы Господь дал мне силы затушить пожар босыми ногами.

— Босые ноги были у того несчастного, которого зажарили, как поросенка! — крикнул Сильвестр. — И поджигатель — вы со своей ненавистью! Если наша Церковь объята пламенем, то явно не потому, что несколько безобидных ребят читали слово Божье, а потому, что чертово дерево прогнило.

— Проклятья не превращают младенца в мужчину, — произнес отец Бенедикт. — Что же до побоев, то я поднял бы руку на всякого, но никто из вас не заслужил того, чтобы его спасали от ада.

Некоторое время оба молчали. Затем церковник произнес:

— Ваш крохотный огонек тоже, мне кажется, не стоит того, чтобы писать письмо епископу Танстоллу. А ваш друг наверняка был бы рад, если бы вы, прежде чем болтать, иногда думали.

— Это касается только моего друга и меня! — рявкнул Сильвестр. — Но не вас. Если бы было по-моему, вы никогда в жизни не увидели бы Энтони.

Священник самодовольно поджал губы.

— Как жаль, что будет не по-вашему, правда? У него есть своя воля, и никакая палка и никакой взгляд не навяжут ему чужую.

— Одному Небу известно, почему он считает, что должен быть вам благодарен! — вырвалось у Сильвестра.

Отец Бенедикт уставился на стол.

— Как он поживает?

— Прекрасно! — зло ответил Сильвестр. — С проклятым оружием, которое вы ему купили, он прошел пятьдесят миль до Парижа, чтобы поставить свою жизнь на кон. Я благодарю Господа за то, что Энтони избежал смерти, — но не вашего, который хочет видеть своих созданий в огне, потому что они носят при себе запрещенные книги.

— Ни один человек не обязан гореть из-за книги, — возразил клирик. — Если он раскается в совершенном святотатстве и отречется от дьявола, он получит прощение.

— Ха! — воскликнул Сильвестр. — Это вы называете прощением? То, что человек с вязанкой хвороста должен бегать по улицам и унижаться перед людьми вроде вас? Что его вызывают в собор Святого Павла, чтобы он на ступенях признался, что у него больше нет своего достоинства, что он жалкий грешник?

— Смирение еще никому не вредило, оно суть благодеяние для души.

— И вы в этом разбираетесь? В смирении? Поэтому вы унижаете мальчика, который вас уважает, и вбиваете ему в голову, что совершили благодеяние? Поэтому требуете, чтобы христиане объявили ересью свою тоску по слову Божьему, по своей любви к жизни, по своей гордости? Если спросите меня, я от — вечу: в каждом человеке больше Бога, чем в ваших бессердечные догмах.

— Одно скажу я вам, — заявил клирик. Голос его был тонких^ и острым, как клинок, которым брился Энтони. — Если бы мне пришлось опасаться, что вы можете толкнуть моего мальчику, в объятия дьявола, я немедленно написал бы епископу Танстоллу_

— Он не ваш! И давно не мальчик. Он мужчина и строит корабль на верфи лондонского Тауэра.

С этими словами Сильвестр развернулся и выбежал на улицу, опасаясь задохнуться в тесной комнате. «Новая эпоха столь чудесна, — думал он. — Но от страха перед самой собой она теряет рассудок».

Дома он обнаружил отца и тетушку, сидевших у огня и мило переругивавшихся, словно давно женатая пара. Перед ними на столе стоял кувшин и бокал с вином, которое его отец приправлял корицей и кардамоном и называл «подсластителем мира». «Как же нам хорошо, — подумалось Сильвестру, — сколько прелести в жизни! Разве можно упрекать нас в том, что, боясь смерти, мы цепляемся за нее». Две пары глаз, голубые и карие, уставились на него.

— Где Фенелла? — спросил он.

Тетушка вскочила.

— Наверное, скорее стоило бы спросить, где был ты, молодой человек?

— А вы что, беспокоились? — С плеч словно свалилась часть тяжести. Этот дом обладал странной магией и силой успокаивать разволновавшийся мир.

— Немного, — ответил отец. — Ты из Саутгемптона обычно возвращаешься быстрее, а в городе вроде как беспорядки.

— Я ничего такого не видел, — ответил Сильвестр. — Просто еще заходил к отцу Бенедикту.

— Энтони прислал письмо?

— Да.

По лицу тетушки промелькнула улыбка.

— Как он поживает? Снова в Англии?

Сильвестр кивнул.

— В Лондоне. Целый и невредимый.

— Слава Богу, — вздохнул отец. — Чем занимается? Ему что- нибудь нужно?

— Ты же знаешь Энтони, — ответил Сильвестр. — Он строит корабль, и ему ничего не нужно.

— Конечно. Как же иначе? — Отец улыбнулся. — Есть хочешь? Карлос держит еду в тепле, у нас еще остался паштет из вальдшнепа.

— Я поел по дороге, — солгал Сильвестр, который не мог выносить потрескивание огня, смотреть на пламя и слушать, как кипит жир.

— Значит, тогда пойди наверх и посмотри, как тамтвоя Фенелла, — посоветовал ему отец. — Она не захотела спуститься и поесть. Сказала, что ей нехорошо, но мы с Микой опасаемся, что ее что-то мучит.

— Что в этом удивительного! — Тетушка Микаэла запрокинула голову, отбросила волосы назад и открыла взглядам кустики в ушах.

— Теперь, когда сердечный друг в безопасности на острове, может быть, стоит заняться дамой сердца? Насколько я помню, эта семья собиралась праздновать свадьбу.

— Это не к спеху, — отмахнулся Сильвестр.

— Ах, не к спеху? — Тетушка уперла руки в по-прежнему стройные бедра. — А кто это решает, а? Ты или та несчастная девушка, которая отдала свое сердце легкомысленному человеку? Думаешь, девице приятно ждать под крышей жениха до дня святого Непойми-кого? Ты не тот человек, который не нравится дамам, милая моя треска. Как думаешь, что творится в голове у твоей невесты, когда она сидит здесь день-деньской?

— У нас с Фенеллой полное единодушие в этом вопросе, — резко осадил ее Сильвестр, чтобы покончить с неприятным разговором.

Но тетушка Микаэла никогда еще никому не позволяла запретить себе говорить на какую бы то ни было тему, которую она еще не закрыла.

— Значит, единодушие! — произнесла она. — А что бедняжке остается, кроме как соглашаться с тобой? У нее нет отца, нет приданого, никого, кто бы за нее вступился. Неужели ты действительно настолько жестокосерден, чтобы дать ей это почувствовать? Мне будет стыдно, Сильвестр, что я вовремя не отходила тебя палкой и не научила, как должен вести себя порядочный человек. Мне будет очень стыдно перед Ботом и моей сестрой, незабвенной Хуаной.

— Боже мой, в Саутгемптоне сегодня сожгли человека! — вырвалось у Сильвестра. — А вы требуете, чтобы я думал «женитьбе, может быть, побежал приглашать соседей, которые сегодня будут плясать на нашей свадьбе, а завтра ликовать, наблюдая за казнью? — Он резко развернулся и бросился вверх по лестнице.

Фенелла распахнула дверь прежде, чем он успел постучать. Стройная и прямая, с распущенными волосами, она стояла на пороге. Ее щеки были мокрыми от слез. Он обнял ее.

— Ах, Сильвестр.

— Ах, Фенелла.

— Ты тоже?

Он кивнул, уткнувшись подбородком ей в голову.

— Какой мерзкий день.

Они крепко обнялись. Фенелла гладила его по голове, а он гладил ее мокрое лицо. Его сердце совершило не один, как обычно, а несколько маленьких прыжков и успокоилось.

Они молча отстранились друг от друга и сели за столик, за которым иногда играли в шахматы, она — так же плохо, как он.

В ее серых глазах читался один вопрос: «Что с тобой стряслось?»

— В Саутгемптоне сегодня послали на костер человека. Лютеранина, отца двоих детей, — сказал он, не в силах сдержать слезы. — Я хотел что-то сделать, Фенни, но просто сидел верхом на лошади и смотрел, как тогда, на верфи, когда палачи повалили на пол Энтони.

Фенелла молча посмотрела на него.

— Что ты делала тогда? — прошептал Сильвестр.

— Смотрела, — ответила Фенелла. Когда он ничего не сказал, она взяла его рукой за подбородок и подняла голову. — Мы были маленькими детьми, — произнесла она. — Бессильными. И до смерти напуганными.

Сильвестр содрогнулся.

— Стоит мне подумать об Энтони, и эта сцена снова встает у меня перед глазами, — сказал он. — Я постоянно спрашиваю себя: как он может доверять мне после того, как я его бросил? Ты даже не представляешь, как сильно я жалею, что не вмешался тогда, дал этим чудовищам бить моего друга по голове, ставить на нем клеймо убийцы. Моего друга, который был так же бессилен и напуган до смерти, как и я.

— А если бы ты сделал это? Думаешь, если бы ты получил побои заодно с калекой, это избавило бы Энтони от боли?

Ответа Сильвестр не знал. Фенелла взяла его за руку.

— Ты был рядом, когда его выпустили из темницы в мир, который он перестал понимать. Ты был его якорем, державшим его в жизни. Для человека, которого сожгли сегодня, ты больше ничего не можешь сделать. Но, возможно, еще найдется способ помочь его вдове и детям.

Сильвестр с удивлением обнаружил, что улыбается.

— Ты просто золото, Фенни, ты знаешь об этом? Если бы у нас не было тебя, нам пришлось бы тебя выдумать — тогда, когда мы выдумывали все, что нам было необходимо.

Фенелла рассмеялась. Скользнув взглядом по ее лицу, он обнаружил, что щеки девушки все еще влажные от слез.

— Я попытаюсь, — ответил он. — Того мужчину звали Рейф Хенли, и он был свечных дел мастером, так что мне будет нетрудно выяснить, куда увели его детей. Спасибо, милая. А теперь расскажи мне, почему ты плакала и почему твой день был таким же омерзительным, как и мой.

— Лучше не стоит. По сравнению с тем, что пережил ты, это сущая безделица. Боюсь, так проходит большинство дней.

— Тетушка говорила о чем-то подобном, — понял он. — Она набросилась на меня, словно фурия, поскольку я оставляю тебя здесь одну, наедине со своими мыслями.

— Как несправедливо! — Фенелла обняла его. — Теперь ты еще должен подбадривать нас, бедный Сильвестр. Если бы тебя у нас не было, нам пришлось бы тебя выдумать, нам с Энтони.

— Что случилось, Фенелла? Расскажи мне.

— Правда, ничего, — выдавила она из себя, указывая на стоявшую у окна конторку. — Просто эта книга…

— «Смерть короля Артура»?

Фенелла кивнула.

— Не нужно было мне давать ее тебе.

— Конечно, нужно. Мне стыдно, потому что ты видел, как горит человек, а я плачу над бумажными фигурками из дурацкой книги.

— Я тоже плакал, когда читал ее, — признался Сильвестр. — О короле Артуре, который любил свою прекрасную жен: у Гвиневру и своего друга, этого великолепного Ланселота… И о Гвиневре с Ланселотом, которые любят друг друга и…

— …которые обманывают его, — сдавленным от слез голосом закончила за него Фенелла. — И о Камелоте, который рушится из-за этого. Поверь мне, я даже не представляю себе, почему так ужасно реву из-за этого.

Он прижал ее к себе и погладил по спине. «Я тоже, — подумал он. — И, черт возьми, даже думать об этом не хочу».

— Между этими тремя столько любви, — вырвалось у Фенеллы. — Ах, Сильвестр, как столько любви может принести не еще больше любви, а смерть?

Девушка горько плакала. Каждый раз, когда она пыталась поднять голову, ее снова захлестывала волна слез. Это было для нее слишком. Ожидание, тревога, неопределенность будущего.

— Фенелла, — произнес он, — для Англии война окончена. Энтони в Лондоне, и, судя по письму, у него все хорошо.

На один удар сердца она замерла в его руках.

Сильвестр вытянул из-за пояса сложенный лист бумаги.

— А теперь прекращай плакать, ладно? Он снова прислал тебе стихи Петрарки, и, если хочешь, я сейчас сбегаю к Мэтту, смотрителю порта, и заставлю его перевести для тебя.

Плакать она не перестала, но улыбнулась сквозь слезы.

— Прочти мне, пожалуйста. Думаю, что перевести я могу и сама.

— Ты, Фенни? С каких это пор ты понимаешь итальянский? Она пожала плечами.

— Мне ведь нечего особо делать. Все эти месяцы я снова и снова сравнивала строки с переводом и записывала каждое слово на листок. И в какой-то момент начала понимать.

— Pace non trovo, — недоверчиво прочел Сильвестр.

— Не обрести мне мира.

— Et non ò da far guerra.

— И у меня нет средств на то, чтобы вести войну.

— E temo, et spero; et ardo, et son un ghiaccio.

— Я боюсь и надеюсь; я горю и превращаюсь в кусок льда.

— Et volo sopra 'l cielo, et giaccio in terra.

— Я лечу по небу и лежу на земле.

— Et nulla stringo, et tutto 'l mondo abbraccio.

— Я ничего не понимаю и обнимаю весь мир.

— Ты гений, Фенелла.

— Ах, нет. Просто девушка, у которой много времени.

— Я не понимаю, почему за все это время он не прислал тебе ничего по-английски, — произнес Сильвестр.

— Потому что я очень хотела выучить это, — ответила Фенелла, вытирая глаза и щеки.

— Итальянский?

Она кивнула.

«Он любит ее, — подумал Сильвестр. — Он способен любить женщину — мой друг Энтони, у которого в голове одни только корабли».

— Если хочешь, я поеду с тобой в Лондон, — произнес он. — Не сразу, а как только нам поставят те две баржи.

Фенелла покачала головой.

— Нет, милый мой Сильвестр. Пока тетушка не оторвала тебе голову окончательно, я хотела бы сидеть здесь и ждать.

— Здесь твое место, — произнес Сильвестр. — Твое убежище — когда бы оно тебе ни понадобилось.

— Я испытываю настоящее облегчение, поскольку боюсь, что останусь тут надолго.

Оба рассмеялись.

— Ты голодна? — спросил он. — Давай посмотрим, можно ли еще есть тот паштет, который Карлос не остужает уже несколько часов?

Фенелла кивнула и взяла его за руку.

Через три дня приехал Энтони.

 

8

Фенелла

Портсмут, сентябрь 1524 года

Глушь, в которой они прежде бродили, словно звери, теперь, казалось, была полностью обнесена стеной:, а по пути то и дело появлялись новые ямы. После победоносного марша по Франции король вышел из войны и заключил помолвку своей единственной дочери Марии с габсбургским императором Карлом. Папа оценил твердость, с которой английский король отнесся к реформаторам Церкви, и Франциск, король Франции, осознал, что с Генрихом Английским не шутят. Так что Генрих уверенно сидел в седле, но при этом продолжал превращать свой портовый город Портсмут в крепость.

Возможно, уже не осталось ни одной лужайки, на которой они могли бы посидеть, что, впрочем, было даже к лучшему. Фенелла не была уверена, сможет ли выносить тишину, когда прошло столько времени.

Ива еще стояла. И черешня тоже. Наверное, моросящий дождь разогнал рабочих. У канала было тихо. За ивовыми ветвями сидел Энтони и ел малину.

Он прислал ей всего одно слово, и она сразу же примчалась.

А теперь остановилась и принялась рассматривать его. Возможно, он был единственным человеком в мире, который умел есть малину, не брызнув ни капельки на белоснежную рубашку. Он ел так же, как натягивал лук и как макал паклю в смолу, чтобы проконопатить судно: с подчеркнутым равнодушием, не сосредоточиваясь, но с абсолютной точностью. Он даже подбородок не испачкал, и пальцы его были чисты, хоть он их и не облизывал.

Фенелла глубоко вдохнула, так что заболели легкие. На нее накатила волна благодарности, поскольку мир вернул его ей — целого, невредимого, свежевыбритого и с безупречно постриженными волосами. Она ужасно боялась, что его душа пострадает, но, похоже, этого не случилось. Казалось, он спит и ест одновременно, но уши его никогда не спали. Он поднял голову, увидел ее, убрал волосы со лба и усмехнулся.

— Фенхель Клэпхем.

Фенелла побежала.

Она спрашивала себя, вспомнит ли ее тело спустя столько времени, что оно любит его. Ее тело сочло, что вопрос дурацкий. Энтони сидел, скрестив ноги, и на бегу она смотрела на внутреннюю сторону его бедер, вокруг которых натянулась ткань брюк.

Она рассмеялась, споткнулась и растянулась во весь рост. Блузка порвалась на плече, она оцарапалась о корень дерева.

Сама себе она казалась смешной. Два года она только и делала, что ждала, а теперь испортила всю торжественность момента. Но поскольку он вернулся, это уже не имело значения.

— Фенхель, — с непривычной нежностью произнес он, и с такой же нежностью его руки подняли ее. «Те, кто считает его некрасивым, не знают его рук», — подумала она. От его прикосновения задрожала спина, выгнулась ему навстречу. Хотелось вздохнуть.

Он осторожно поправил порванную ткань у нее на плече, осмотрел рану. Так же ловко и уверенно, как ел малину, вытащил сосновые иголки и комочки земли из ссадины. Фенелла наблюдала за его руками, ей хотелось наброситься на него: «Хватит возиться с раной! Примени свое чудесное волшебство ко всему моему телу».

— Очень больно?

Она тосковала по его глазам и иногда ночами опасалась, что, когда он вернется, они погаснут, как в тот день, когда городская стража вышвырнула его из темницы. Но глаза Энтони сверкали, и у нее по коже забегали мурашки.

— Нет, мне совсем не больно.

— Это нужно вычистить, Фенхель, — произнес он, склонил голову и принялся дюйм за дюймом целовать ее плечо. Его губы и язык оказались мягкими, словно перышки, и разогнали по телу еще больше мурашек. Она вдруг протянула руки, дотронулась до талии, жадно коснулась упругого живота и принялась щекотать.

Он тут же отпустил ее плечо, издал сдавленный звук и попытался вырваться. Фенелла разучилась, но многолетний опыт взял свое. Этот парень, будучи воплощением силы, становился в ее руках податливым, как воск, а потому позволил повалить себя в мокрую от дождя траву и теперь извивался, словно рыба, чтобы уйти от ее пальцев. Она не отставала, вытащила рубашку у него из-за пояса и стала щекотать гладкую обнаженную кожу.

— Прекрати, — простонал он.

— Только когда попросишь пощады.

— Ни за что.

Она снова защекотала.

Он хватал ртом воздух, сворачивался калачиком, но она все равно добиралась до талии и, щекоча, заставляла выгибаться снова и снова.

— Довольно!

— Нет! Тебе два года было слишком хорошо, так что теперь получишь тройную порцию.

— Давай договоримся, Фенхель.

— Ничего подобного. Либо моли, либо страдай.

Чтобы защититься, он мог бы перевернуться на живот, но не сделал этого, а в какой-то момент перестал сопротивляться, да так и лежал, издавая нечто среднее между жалобными и смеющимися звуками. Фенелла увидела, что на лбу у него выступил пот, и отпустила. Она легла рядом и устроилась в его объятиях.

Тяжело дыша, он повернулся к ней лицом.

— И тебя с добрым утром, Фенхель.

Она посмотрела на него, взглядом лаская каждую черточку его лица. Узкую морщинку на лбу, постоянно пытавшуюся о чем-то спросить, брови, ресницы, скулы. Нос у него был тонким, с постоянно трепещущими ноздрями, а губы красно-коричневыми. Он всегда нравился ей больше, чем она способна была выразить словами, но никогда так, как сейчас. Дождь наконец прекратился.

— Задумалась о том, злишься ли на меня? — спросил он. — Мне кажется, что не стоит, особенно после того, как ты жестоко наказала меня, а я этого совершенно не заслужил.

— Не заслужил? — Она с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться, не зашептать, не поцеловать.

— Я вернул ту штуку, которой у меня нет. Так, как ты и велела. — Он взял ее руку и положил себе на грудь. Сквозь ребра сердце гулко билось в подставленную ладонь. Ее собственное сердце колотилось с еще большей силой, будто пыталось заглушить его.

— Я ничего не чувствую, — нисколько не смутившись, солгала она. — Только то, что с недавних пор ты шьешь себе сорочки из непозволительно дорогого сукна.

— Фенхель! — Если бы это был Сильвестр, то его лицо залилось бы краской. А Энтони был загорелым, словно пират, и покраснел внутри.

Фенелла расхохоталась, ловко развязала ленту у себя на шее и положила его руку на теплую кожу. Сердце под ней билось с пугающей силой.

— Добро пожаловать домой, — произнесла Фене, зла.

Это была восхитительная игра, и никогда — настолько опасной. Она хотела выиграть любой ценой, но проиграла. Когда в следующий раз он смог дышать, она лежала у него на шее. Он мгновенно сложил оружие, прижал ее к себе и вложил в свой стон два с половиной года.

Наверное, можно научиться получать что-то и от других мужчин. Большинство девушек так и поступало, они втюривались в одного, выходили замуж за другого, и их все устраивало. Но тем, кто жил так, вряд ли нравилось в их первом возлюбленном все, как нравилось Фенелле в Энтони.

Той первой весной она сказала ему:

— Ты мне нравишься. Также сильно, как тебе нравится «Мэри Роуз».

— О, — ответил он и повернул голову в сторону, чтобы она не заметила, как он покраснел внутри. — Она мне нравится, да. Но если бы я мог делать что хочу, я бы в ней кое-что изменил.

Фенелла задумалась. Если бы она могла делать что хочет, что бы она изменила в Энтони? Его запах, его волосы, которые щекотали ее, когда они целовались, его губы, у которых был малиновый вкус, его язык, который мог идти против ветра? Нет, она точно не стала бы менять ни искорки в его глазах, ни ресницы, ни ямочки, появлявшиеся на щеках, когда он улыбался.

И в ловкой жилистой подвижности Энтони, которую другие считали некрасивой, она не хотела бы ничего изменить. Все было так, словно Господь создал его исключительно для нее: плечи, ключицы, бьющуюся жилку у горла, такую нежную, податливую для щекотки кожу, резкий голос и совершенно неожиданную нежность. Как-то раз она подумала: «Может быть, я сделала бы его более общительным, его гордость — не такой щепетильной, его бесстыдство — не таким безграничным, а его любовь к кораблям не такой всеобъемлющей, чтобы осталось место для меня и Сильвестра». Но стоило ей подумать об этом, как она сразу же взяла себя в руки. «Я ничего не хочу в тебе менять. Ты мне нравишься больше, чем нравится тебе «Мэри Роуз», поскольку каждый канат, который я могла бы в тебе укоротить, лишил бы паруса ветра. Ты должен быть таким, каким тебя создал Бог. Хоть это и больно».

Он снова вернулся, и настолько прежним, что ей хотелось смеяться. Она прижалась к нему. Как она могла привыкнуть к другому?

Они встали, девушка поправила его рубашку. От влажной травы кожа слегка поблескивала. На плече вздулась мышца от напряжения тетивы.

— Фенхель, — произнес он, такой же растерянный, как и она сама.

Фенелла сняла через голову блузу и отбросила ее в сторону.

— Иди ко мне, Энтони. Целиком.

Он погладил ее шею, коснулся верха ребер, начала груди. Его руки дрожали.

— Ты красива, Фенхель. Слишком красива, ты знаешь об этом?

Он обнял ее, как что-то хрупкое. Еще один удар сердца они молча стояли рядом, словно пытаясь защитить друг друга от бури. А затем голод разорвал канаты, сломалась грот-мачта, ветер сорвал все паруса.

У Фенеллы никогда не было близких подруг, только Сильвестр. Все, что она знала о любви между мужчиной и женщиной, рассказала ей мать. Для нее любовь означала не любовь, а «переспать с кем-то», и тот, кто был настолько глуп, чтобы сделать подобное, получал боль, позор и нежелательных детей. Кроме этого, Фенелла знала лишь то, что подслушала из разговоров саттоновских служанок. По обрывкам этой болтовни можно было понять, что мужчина расстегнет ширинку и задерет женщине юбку, что при виде этого становится страшно и что мужчины, занимаясь любовью, очень грубы. В конце концов, утверждала одна, все было не так плохо, как говорили другие.

«И что, никогда не бывает чудесно?» — хотелось спросить Фенелле. Почему этого так хотят, если это не чудесно? И почему все полагают, что это нужно получить любой ценой? Почему Гвиневра и Ланселот обманули своего любимого друга, если это не чудесно?

Энтони не стал расстегивать ширинку и задирать ей юбку. Он лежал с ней в траве и целовал везде, пока она не начала извиваться, как он, когда она щекотала его. Когда она принялась неловко теребить его штаны, он улыбнулся:

— Ты уверена, что хочешь этого, сердце мое?

— Можешь не сомневаться…

По-прежнему улыбаясь, он убрал ее руку и стянул штаны с бедер. А затем, обнаженный, сел напротив нее в траву и стал нежно касаться ее лица, чтобы она не испугалась.

Но она все равно испугалась. Все в нем было знакомо с детства, откуда же могло взяться что-то, настолько чуждое? Это напугало ее, возбудило, укротило, вскружило голову. Этого было слишком много, ее взгляд скользнул по его ноге, которую она тоже никогда не видела обнаженной.

И при виде того, что открылось ей, сердце судорожно сжалось. Его нога была прямой и стройной, с длинными и крепкими мышцами. Но колено в окружении глубоких шрамов казалось совершенно бесформенным, словно его размозжил, а затем собрал кто-то черствый и безразличный. Должно быть, несчастный случай был гораздо более серьезным, чем она себе представляла. Фенелла хотела коснуться того места, но рука замерла в воздухе.

Он заметил это, подхватил рубашку с травы, бросил себе на ногу.

— О, Энтони! — воскликнула она, откинула в сторону рубашку и впервые в жизни обняла совершенно голого мужчину. Прижала его к себе, поцеловала веки, коснулась губами висков. — О, любимый мой, ты мне нравишься. Мне все в тебе нравится, гораздо больше, чем тебе в твоей «Мэри Роуз».

Когда она сильнее прижала его к себе, то почувствовала его твердый, упругий член, которого только что так испугалась. Собственное желание напугало ее еще больше. Он снова посмотрел на нее, и оба рассмеялись, жадно и в то же время робко. Вместо того чтобы задрать ей юбку, он снял ее с бедер. При этом он целовал ее в губы и щеки, в шею и плечи, в начало груди. Сестра Сильвестра называла ее корабельной доской, поскольку она была плоской и в ней не было ничего особенного, но под губами Энтони она поняла, что сестра Сильвестра молола полнейшую чушь.

Полностью освободив ее от одежды, он наклонился и поцеловал ее лоно. Ей казалось, что он похож на змею, — гибкий, как лоза. Она видела, как на спине у него выступили позвонки, а затем ей показалось, что она тает в тех местах, где его губы касаются ее тела. Застонав, она выкрикнула его имя, откинулась на спину и уложила его сверху. Он был ни капельки не груб. Он был рожден для того, чтобы строить корабли, у него были руки художника, и он умел извлекать тайны из дерева.

Если это не чудесно, почему же никто не хочет отказываться от этого? Больно было только первый раз, словно он погрузил свой якорь в ее плоть. «Это Фенхель Клэпхем, принадлежащая Энтони Флетчеру. И никому больше…» — И только растратив все силы, она откинулась назад, скрестила руки за головой и улыбнулась серому дождливому небу. Поглупев от счастья, Энтони поднял ее юбку и укутал ее.

— Одевайся, красавец мой, — произнесла она, нежно покусывая кончик каждого пальца. — Если снова не пойдет дождь, сюда вернутся плотники.

— Они не вернутся, — равнодушно ответил он, сел, скользнул взглядом по ее телу. — Я послал их к черту.

— И как же ты это сделал?

— Разве ты забыла? Черт — мой побратим.

— Ты с ума сошел, любимый!

Он насторожился.

— Ты никогда мне ничего подобного не говорила.

— Ты никогда не был для меня настолько любимым, — ответила она. — Скажи мне, у тебя с женщинами столь же чудесный талант, как и с кораблями? Или ты тренировался целых два года?

Она снова рассмеялась, ей понравилось, что он так растерялся. Вместо того чтобы нахмурить брови, как обычно, он сдвинул их так, что они встретились на переносице.

— Расскажи мне, — чарующим голосом попросила она его. —

Не переживай. Я тебе все заранее прощаю.

— Ты уверена?

Фенелла задумалась. Она говорила, не думая, просто хотела знать, где ее сторонящийся людей одиночка научился такой чувственности. Но внезапно мысль о том, что он был с другой женщиной, показалась ей невыносимой.

— Чего ты боишься? — набросилась она на него. — Что я ударю тебя по лицу?

— Нет, — произнес он, беря в зубы травинку и не отводя от нее взгляда.

— Боюсь, я все же сделаю это… — Внезапно ее голос ужасно ослабел.

— А за что? — холодно поинтересовался он. — У тебя нет причин. Ни бить меня, ни плакать, Фенхель.

Она вытерла глаза тыльной стороной руки и хмыкнула.

— Я знаю, что это нужно мужчинам. Они ходят к продажным женщинам, потому что таков ход вещей. — Фенелла читала книги. Она знала, что мужчины не такие, что им нужно заниматься любовью так же, как женщинам — есть. Но как этот мужчина мог доверить тайну своего обнаженного тела другой женщине, в то время как Фенелла страдала от тоски по нему? Как он мог ее так унизить? — Все мужчины так поступают, — храбро заявила она, пытаясь сохранить лицо. — Даже Сильвестр, который слишком мягок, и сэр Джеймс, самый добрый человек в мире.

— Я — нет, — заявил Энтони, не выпуская изо рта травинку, не отводя от нее гордого и обиженного взгляда.

Она не могла произнести ни слова, не могла задать ни единого вопроса. Ей вдруг стало зябко, и она обхватила себя руками.

Он поднял рубашку и набросил ей на плечи. Когда он хотел набросить на нее еще и ее собственную блузку, ей удалось схватить его за руку.

— Пожалуйста, Энтони, поговори со мной.

— А что мне тебе сказать? — Его глаза сверкали. — Что я со своим искалеченным коленом бреду по женским телам, потому что таковы мужчины? Сильвестр так поступает, сэр Джеймс так поступает, все благородные господа — в каком же болоте валяется подлец, не имеющий сердца и пьющий с дьяволом на брудершафт?

Он хотел вырвать у нее руку, но Фенелла впилась ногтями ему в кожу.

— Пожалуйста, скажи мне.

— Что? Я уже как-то говорил тебе, и, поскольку тогда ты мне не поверила, все слова не имеют значения. Ударь меня по лицу, Фенхель, если после этого ты перестанешь плакать и дрожать. Мне будет не так больно, как от твоих ударов словами.

Казалось, налетевший с реки ветер унес прочь два с половиной года разлуки. Фенелла увидела, что Энтони стоит на коленях в траве, так же, как сегодня, только на нем была одежда.

— Я люблю тебя, — услышала она его слова и схватилась за сердце, ей показалось, что оно остановилось. — Я никого не прошу. Но мне хотелось бы вернуться.

— В Портсмут, Энтони?

— Нет. К тебе. Если ты захочешь, то найдешь себе сотни парней получше, Фенхель. Но ни одного, который без тебя утратит остатки рассудка.

Она выпустила его руку, перестала плакать и села.

— Прости, любимый. Пожалуйста, прости меня.

— Ч-ш-ш, — произнес он. — Я такого не говорю, и ты не говори мне. Просто забудь об этом.

— Я ничего не забуду! Я сделала тебе больно, а ты заслуживаешь совсем не этого. Я хочу сказать тебе «прости меня», хоть ты, упрямец, мне такого и не говоришь.

— Ч-ш-ш, — снова произнес он и понурился. Она обняла его. Его мышцы на шее и спине были жесткими, словно металл.

— Я люблю тебя. — В каждом ее слове были мир и обещание. Он был прав: им достаточно было сказать об этом один раз и, если с первого раза не понять, как это важно, вся болтовня ничего не стоит. — Одевайся, любимый. Хоть мне и ужасно приятно обнимать твое обнаженное тело, я не хочу, чтобы ты замерз.

— Мне не холодно.

— Конечно. Но ты лжешь. — Она поцеловала его в ямочку между шеей и подбородком, сбросила его рубашку с плеч и накинула на него. — Спасибо, что присылал мне стихи Петрарки.

— Ничего лучше я придумать не мог. Из меня плохой учитель.

— Мне ты подходишь.

— Ты шутишь.

— Ч-ш-ш, — произнесла она и снова поцеловала. — Все эти глупости получились просто потому, что мне хотелось узнать, почему ты так хорошо разбираешься в любви. Когда женщины говорят между собой, они прежде всего болтают о том, что «это больно, не так и плохо, можно терпеть». Я хотела узнать, как тебе удалось сделать так, что для меня это стало счастьем.

Он вывернулся, сел к ней спиной.

— Я просил кое-кого научить меня.

— Женщину?

— А кого же еще, Фенхель? Уж не лошадь.

— В Генуе?

— Нет.

— В Кале?

— В Портсмуте.

— Когда, сегодня? — обескураженно воскликнула Фенелла.

— Почти пять лет назад, — ответил он. — Когда я понял, что хочу любить прекрасную Фенхель Клэпхем, и решил, что не хочу быть зеленым неумехой. Ты закончила? Можно мне идти? Или тебе нужно устроить еще один неловкий допрос?

— Минутку. Когда тебе было шестнадцать, ты попросил кого- то научить тебя любви, а потом ты пять лет ждал, чтобы сделать это со мной?

Он пожал плечами.

— Я решил, что в этом нет ничего такого. Я ведь просил кого- то научить меня строить корабли и ждал много лет, чтобы получить возможность делать это.

— Ты…

— Невыносим. Я знаю. Чума. Сатаненок. Тот, по ком петля плачет…

Фенелла, поцеловав его в шею, перебила:

— Самый поразительный мужчина на этой земле. А на шее у тебя должны быть мои руки, и только. Боюсь, ты не скажешь, кто была та женщина…

— Я должен сохранить ее тайну, ведь так?

Фенелла не ответила. Мысленно она перебирала знакомых женщин, но никто не приходил ей на ум. Все женщины Портсмута боялись Энтони, даже Джеральдина Саттон. Она немного ревновала, потому что кроме нее был еще кто-то, кто не боялся.

— Тебе нужно домой, — произнес он. — Опять начинается дождь.

— Пойдем со мной? Сильвестр задушит тебя от радости.

Энтони покачал головой, по-прежнему сидя спиной к ней.

— Я встречусь с Сильвестром завтра утром.

— Но где же ты будешь ночевать?

— У отца Бенедикта.

— Энтони, но это же бред! — возмутилась Фенелла и мягко коснулась его плеча. — Я понимаю, что ты не хочешь останавливаться в родительском доме, но сэр Джеймс был бы счастлив видеть тебя в своем доме. У тебя нет причин спать в душной комнате с этим ужасным священником.

— Для меня он не ужасный священник, и ты это знаешь. Я не хочу говорить об этом.

— Он доносчик! — в сердцах воскликнула Фенелла. — Сильвестр говорит, что он отправил на костер отца двоих детей. Этот священник считает, что такова воля Божья — сжигать людей за чтение книг.

— В воле Божьей разбираетесь вы, а не я, — ответил Энтони и встал. — Я разбираюсь в кораблях. Но думаю, что если бы мир был кораблем и кто-то пришел и начал бессистемно вырезать в нем отверстия, как этот Лютер, то он утонул бы вместе со всей командой.

Все было, как всегда: ей нравилось то, что он говорил, хоть она и считала, что это неправильно. Она тоже поднялась, оба привели в порядок свою одежду, поправили складки и ленты, снова превратились в двух несколько пристыженных людей. Без мольбы он позволил уговорить себя остаться, кроме того, действительно снова пошел дождь. По крайней мере он предложил проводить ее до Саттон-холла, что для него было почти верхом галантности.

— Я так о многом хотела спросить тебя и ничего не спросила, — произнесла она.

— Вообще ничего? Ты забросала меня вопросами, как пыточных дел мастер свою жертву, висящую на дыбе.

— Бедный ты мой возлюбленный, — усмехнулась она. — Как я могла быть такой черствой? Вообще-то, я хотела спросить тебя лишь о том, как ты жил, что видел и чем сейчас занимаешься?

— Я строю корабль. — Он смотрел на нее, и в глазах его складывалась мозаика из сверкающих искр. Взрослый мужчина, готовый изо всех сил бороться за то, чего хочет, и в то же время маленький мальчик, который вот-вот лопнет от гордости.

— Хочешь посмотреть?

— Еще бы! А ты как думал?

Он достал рисунок из висевшего на поясе мешочка, развернул его, протянул ей, словно рыцарь — миниатюру своей невесты. Чертеж был выполнен так же, как прежде его рисунки: безупречно, без малейших помарок. Фенелла достаточно разбиралась в кораблестроении, чтобы узнать каракку водоизмещением примерно триста тонн. Высокая корма и плоский киль выдавали влияние зарубежных мастеров, а своей стройностью она напоминала каравеллу. Бросалось в глаза и кое-что еще.

— Орудийные порты, Энтони?

Он кивнул.

— Я хотел попробовать свои силы. В том числе и в укреплении корпуса, необходимого для того, чтобы выдержать дополнительный вес.

— Но кто же заказал это? Ведь только король может купить боевой корабль!

— Король вынужден брать взаймы недостающие ему корабли. А этот в мирные времена можно сдавать торговцам, он подходит для обороны от пиратов. Но в случае войны он практически сразу будет готов нести тяжелое оружие.

— Король хорошо платит, когда берет взаймы корабли для войны? — поинтересовалась Фенелла.

— Только если кому-то очень повезет. Обычно король вообще не платит.

— Тогда я не понимаю, почему твой заказчик так хочет дать ему взаймы свою каракку.

— Фенхель, — произнес Энтони и, остановившись, взял ее за руку. — Нет никакого заказчика. Я строю этот корабль для себя.

— Но откуда у тебя деньги? — воскликнула девушка. — Ведь корабль таких размеров стоит целое состояние! Как ты собираешься его строить?

— Платит граф Рипонский, — ответил тот. — Он смотритель королевского флота. Вместо оплаты за работу он переписывает на меня половину корабля.

— А потом?

— Потом мы с ним становимся собственниками и я сам смогу ходить на нем. Владея кораблем, мужчина с опытом участия в боевых действиях может стать офицером, даже если по рождению он никто, просто ничтожество.

Именно этого он всегда и хотел: выжечь недостаток, смыть грязь со своего тела, пока ему не разрешат охранять корабль, как другие хотят охранять женщину. Ради этого он оставил ее, ради этого он пошел на войну и ради этого он сделает все, что нужно.

— Твой граф может передумать, — осторожно заметила Фенелла.

— Может, — беспечно согласился Энтони. — Но я ему нравлюсь.

— Энтони, ты никому не нравишься! — рассмеялась Фенелла. — Только нам с Сильвестром, ну и, быть может, еще сэру Джеймсу, который всех людей любит.

— Верно. — Когда он улыбался, становились видны его красивые зубы. — Но граф любит корабли, которые я могу построить ему, если он будет заботиться о моем хорошем настроении. Кроме того, ему нравится то, что я рассказываю ему о кораблях. Он потом пересказывает это королю и производит впечатление.

Фенелле казалось, что все это очень рискованно, но она понимала, что он не станет слушать ее предостережений. Энтони был человеком, который не испытывал к людям слишком большого доверия. Если он связался с этим графом, значит, он сделал это ради корабля и теперь прекрасно осознает весь риск.

— Если он не платит тебе, — спросила она, — то на что же ты живешь?

Он скривился.

— Ни на что. Я привык.

Дождь усилился. Фенелла судорожно сглотнула.

— А я, Энтони? На что должны жить мы с матерью?

— Ты? — Он поднял брови. — Разве у Саттонов у тебя есть не все, что нужно, и у твоей матери тоже?

— Почему же. И даже больше, — ответила она, пригибаясь под выступающим этажом здания. — Но если мы поженимся, я не смогу оставаться у Саттонов. Довольно и того, что семья примет на себя скандал из-за расторгнутой помолвки. Ни от кого, кроме Сильвестра, мы не можем принять такую жертву, и одному Небу известно, как мне потом показываться на глаза сэру Джеймсу и Микаэле.

— Небу ничего не известно, — беспечно отмахнулся Энтони. — А что касается помолвки, то пусть все остается по-прежнему, я поговорю с Сильвестром. Не беспокойся, я уверен, он окажет мне эту услугу.

— Он все для тебя сделает! — воскликнула Фенелла. — Даже бросит сердце тебе на поживу, если ты будешь голоден. Но это неправильно, и я так не хочу! Я хочу жить с тобой, здесь или в Лондоне, мне все равно. Ты сказал, что вернешься, потому что хочешь жениться на мне. Я ждала этого два с половиной года, Энтони.

— Я знаю, — ответил он. — Но тебе придется подождать еще. Мне нужно все для корабля. Я едва могу содержать самого себя и отца Бенедикта, а когда корабль будет готов, я хочу увидеть, каков он в бою. И не только на безопасном расстоянии от побережья, как мы привыкли, с нашим узким проливом, а там, где от горизонта до горизонта не видно земли.

— Прекрати! — закричала она, глядя в его сверкающие глаза. — Ты не можешь так поступить! Даже тебе непозволительно заходить так далеко! Ты не имеешь права навязывать меня Сильвестру, пока тебе это удобно, и не думать о том, каковы планы у самого Сильвестра!

— Предоставь Сильвестра мне, — ответил Энтони. — Он мой друг.

— А что, если у меня будет ребенок? Тоже велишь Сильвестру заботиться о нем? Пусть в конце концов Сильвестр женится на мне, чтобы ребенок не родился на свет бастардом?

— У тебя не будет ребенка, — произнес Энтони. Судя по выражению его лица, он собирался насвистывать или жевать соломинку.

— Откуда ты знаешь?

— Я же сказал тебе, что учился. А я всегда учусь добросовестно, прорабатываю все части, изучаю все вопросы, все возможные проблемы. В том числе и то, как сделать, чтобы у женщины не было бастарда.

Она ударила его по щеке и сразу же устыдилась. Он не боится сделать ей больно, но он прав. Он должен был быть самим собой — и ради этого наказывал весь мир.

— Извини, — пробормотала она.

Он пожал плечами.

— Если тебе так легче…

— Избавь меня от своего чертова высокомерия, — прошипела она. — Тут плакать хочется, а ты хладнокровно заявляешь мне, что тебе абсолютно безразлично.

— Чего ты хочешь, Фенхель? Чтобы я ползал перед тобой на коленях или чтобы сказал графу Рипонскому, что я не буду строить корабль, а буду считать горошины в стручке, потому что люблю девушку больше самого себя?

— Может быть, я хочу, чтобы тебе было хотя бы больно, — ответила она, пытаясь подавить рвущийся наружу комок в горле. — Не только мне одной.

— А кто сказал, что мне не больно?

Фенелла сдалась, вышла из-под козырька под дождь и позволила обнять себя. И только теперь девушка заметила, что он не стоит прямо, а щадит покалеченную ногу. Он погладил ее по спине, зарылся губами в волосы.

— Пойми меня. Если ты не сможешь, то однажды я сам себя понимать перестану.

— Все в порядке, — прохрипела она. — Я понимаю тебя лучше, чем мне бы хотелось. И мне действительно жаль, что я ударила тебя по лицу.

Он поцеловал ее в лоб.

— Можешь бить меня по лицу, пока держишь себя в руках и не выбиваешь мне зубы. Я же не говорю, что я достойный любви парень и тебе как-то нужно со мной справляться. Но ты не должна думать, что я не забочусь о тебе. Это несправедливо.

И, несмотря ни на что, Фенелла рассмеялась.

— Ага. Значит, это несправедливо и ты недостойный любви парень. И как же, прости, пожалуйста, ты обо мне заботишься?

— Я даю тебе лучшее, что у меня есть. — Он поднял голову и махнул рукой, указывая на улицу, ведущую прочь от порта. — Моего Сильвестра. За это я заслуживаю не побоев, а поцелуев.

Фенелла рассмеялась еще громче, поцеловала его в щеку и в следующий миг услышала стук подков. По улице на своей рыжей кобыле скакал Сильвестр, и поначалу из-за дождя показалось, что по обе стороны седла у него тяжелый багаж. Бурдюки с вином или мешки с зерном.

— Энтони! — крикнул он, и лицо его прояснилось, словно в этот дождливый омерзительный день ему в Портсмуте явился архангел Гавриил.

Теперь он подъехал достаточно близко, чтобы Фенелла увидела, что эти пакеты — вовсе не бурдюки с вином. Он попытался было спешиться, но привески помешали ему.

— Считай, что я тебя обнял, — заявил он, обращаясь к Энтони. — Судя по всему, я не могу спешиться.

— Ух ты! — удивленно воскликнул Энтони. Сразу два? — Затем он подошел к лошади сбоку и одарил Сильвестра улыбкой, которой улыбался только ему.

Сильвестр глубоко вздохнул.

— Мне тебя не хватало, Энтони.

— Мне тебя тоже, Сильвестр.

На несколько ударов сердца Сильвестр положил руку на черную копну волос Энтони, и Энтони стоял, не двигаясь. Потом поднял голову.

— Ты не представишь мне свое потомство? Кстати, я зол, что никто из вас мне об этом не написал.

— А как насчет тебя? — слегка упрекнул его Сильвестр. — Этот тип пишет мне целые страницы о сосновых шпангоутах и латинских парусах, но ни слова о том, с кем проводит дни и нет ли у него насморка.

— У меня не бывает насморка, — заявил Энтони. — А дни я провожу с сосновыми шпангоутами и латинскими парусами. А вот мой друг Сильвестр…

— Это не мои дети! — перебил его Сильвестр и покраснел. — Или мои. Теперь, судя по всему, да. Я не знаю.

Старший из двух, едва вышедший из грудничкового возраста, заплакал. Фенелла бросилась на помощь Сильвестру, отпихнула в сторону испуганного Энтони и сняла ребенка с лошади. У нее не было абсолютно никакого опыта в обращении с детьми, но малыш у нее на руках успокоился. Фенелла смотрела на него, размышляя, откуда она знает, что это девочка.

— Это Элизабет, — тихо произнес Сильвестр. — А ее братца, который, к счастью, спит, зовут Люк. Добрые христианские имена.

— Это дети Рейфа Хенли, да?

Сильвестр кивнул.

— Никто не хочет связываться с семьей еретика. Они оба остались бы в «Domus Dei».

«Domus Dei», приют, который содержали августинцы, располагался за южной стеной Портсмута и представлял собой высокое здание из песчаника. Тут давали кров тем, кто не мог позаботиться о себе сам: старикам, больным, беднякам и паломникам, направлявшимся в Винчестер, и, в случае необходимости, осиротевшим детям еретиков. Дюжина братьев и сестер делала все возможное, но приют трещал по швам, а процент выживания маленьких детей был очень маленьким.

— Рейф Хенли — это тот человек, которого сожгли, — пояснила Энтони Фенелла.

— Только не начинай плеваться ядом, который источает твой отец Бенедикт, — пригрозил Сильвестр.

— Я ничего не начинаю, — ответил Энтони. — Просто хотел дать простой совет: спрячь этих детей от дождя.

Сильвестр поглядел на луку седла.

— Я просто взял их, — признался он. — Ни мой отец, ни тетушка понятия не имеют об этом.

— Это неважно! — воскликнула Фенелла. — Ты поступил совершенно верно, и твои отец с тетушкой будут считать точно так же.

— Ты, как обычно, золото, — улыбнулся ей Сильвестр. — Вы оба пойдете со мной, правда? Иначе, если я пойду один, сердце уйдет в пятки и я струшу.

— У меня вообще нет сердца, которое могло бы уйти в пятки, — ответил Энтони. — К тому же мне нужно к отцу Бенедикту.

— Ничего тебе не нужно! — отрубил Сильвестр. — Кроме того, чтобы быть с нами. — Когда Энтони попытался было скрыться, он схватил его за шиворот и притянул к себе. — Сейчас ты пойдешь с нами. Никаких отговорок. Поскольку тебя у нас не было, мы с Фенеллой попытались тебя придумать, но, если быть до конца честными, успехом затея не увенчалась.

Энтони был ниже и худее, чем Сильвестр, но не калека и не слабак. Он мог бы вырваться.

— Может быть, ты отпустишь меня? — мягко произнес он. —

Или собираешься задушить своего друга?

— Я еще не решил, — ответил Сильвестр. — В любом случае я не собираюсь позволить тебе сбежать к этой ищейке, священнику. Уж лучше задушу тебя.

— Ты шантажист, Сильвестр.

— А ты мой пленник. — Слегка подтолкнув его, Сильвестр выпустил Энтони, и молодые люди втроем, как в детстве, когда они играли на верфи, направились в Саттон-холл.

 

9

Джеральдина

Гринвичский дворец, декабрь 1524 года

Замок был просто загляденье, просто чудо после бесконечной скуки. С тех пор как двор переехал в Гринвич для подготовки к празднованию Рождества, Джеральдина каждое утро бегала к турнирной площадке, где работники сооружали из балок и парусины нечто похожее на крепость времен расцвета эпохи рыцарства. Роскошный муляж с красными и золотыми знаменами и правдоподобно воссозданным подъемным мостом нужен был для турнирной игры, которая должна была проходить начиная с пятого из двенадцати праздничных дней. Пятнадцать молодых придворных попросили короля позволить провести новомодный дивертисмент, и король охотно согласился.

Он сам потребовал от вившихся вокруг него людей вывести празднование в этом году на новый уровень. В укромных уголках двора поговаривали, что король, который когда-то был так свеж и бодр, устал: устал ждать сына, который все не рождался, устал от одних и тех же развлечений, от знакомых лиц и, в первую очередь, от своей невзрачной королевы, которая, судя по всему, опережала его в старении, словно лошадь, убегающая прочь вместе с повозкой.

Джеральдина почти сочувствовала королеве Екатерине. То, что Господу было угодно сотворить уродливых мужчин, в некоторой степени было понятно, но почему, ради всего святого, он создает уродливых женщин? Впрочем, Джеральдина никогда не испытывала сострадания по отношению к другим людям. Она никому не позволяла заметить, что временами страх сковывает ее дыхание от мысли, что однажды ее карета тоже уйдет, а она не успеет вскочить на подножку. С тех пор как она, оказавшись рядом с Анной, вошла в круг приближенных королевы, у нее было достаточно вина, благодаря которому скрашивались мрачные дни, а также теплые комнаты, смех и порок, заглушавшие тишину. Предстоящие двенадцать рождественских дней давали повод забыть о повседневности. Джеральдина твердо решила с головой окунуться в удовольствия, зажечь свою свечу с обоих концов, пока у нее еще есть воск.

Расцвеченный яркими красками замок на турнирной площадке казался ей очень многообещающим: что-то должно было произойти. Постройка росла, а между двумя знаменами возводились украшенные барьеры для поединков. Об актерах судачили все вокруг. Эти пятнадцать энтузиастов хотели бросить вызов всему остальному двору: тот, кто чувствовал себя достаточно смелым, мог попытаться взять штурмом мост и ворота или выйти к барьеру, чтобы сразиться в поединке.

Однако оставалось неясным, какими еще ингредиентами будет приправлено зрелище. Джеральдина не знала, на что надеется. На то, что что-то произойдет. Неважно, что именно. Любой маломальский скандал, какой-нибудь неожиданный сюрприз могли осветить мрачные дни и заполнить собой зияющую пустоту ее жизни. Хотя Анна время от времени ходила с ней к замку, чаще всего у нее находились другие занятия: Гарри Перси вернулся ко двору и, не теряя времени, возобновил свои шуры-муры.

За три дня до Рождества королева Екатерина созвала придворных дам в своей личной гостиной. Как обычно, она приказала всем сесть вокруг нее полукругом прямо на пол и заняться рукоделием. Напряжение в комнате было почти осязаемым.

— Милорд Перси и его люди передали свои требования, — наконец объявила королева. В ее голосе слышались плаксивые нотки. — Пятнадцать наших рыцарей будут защищать замок Девы, но они желают получить приз, который того стоит. Поэтому милорд Перси попросил у нас разрешения назначить дам, которых надлежит защищать на зубцах замка. Дев должно быть четыре.

— Как восхитительно! — хихикнула несколько вульгарная Кэти Стаффорд, отец которой погиб на эшафоте.

«По крайней мере ее жизнь проходит не так, как жизнь лотлиня, который никогда не дергается», — подумала как-то о ней Джеральдина. Хоть она и презирала сравнения с корабельным делом, но они всплывали сами собой, поскольку выросла девушка среди смолы и водорослей.

— Может, мы устроим конкурс, чтобы выбрать дев, которых будут защищать в замке? — поинтересовалась Мэри Толбот, считавшаяся официальной невестой Гарри Перси. Кто-то захихикал, кто-то пискнул.

— Мы хотим, чтобы все успокоились, — приказала королева. Ее матовая, как у ящерицы, кожа пошла красными пятнами. — Для начала господа получат возможность изложить имена желаемых дам. Лорд Перси сообщил, что для них будет честью сделать повелительницами своего замка прекраснейшие цветы нашего двора.

Но вместо того чтобы успокоиться, волнение усилилось. Казалось, слабо освещенные покои бурлят и гудят от голосов. Кто из них будет принадлежать к кругу счастливиц, кто может надеяться, а кто проиграл сразу? Джеральдина слегка зевнула и сделала вид, что занята вышиванием. Конечно, никто из этих смешных господ не осмелится назвать ее имя. Связь с ней не принесет выгоды, и никто из высокородных дворян не погладит за это сына по головке. Битва за замок уйдет, как вода в песок, как и все остальное, чего она с замиранием сердца уже не первый год ждала при дворе. Высокородные сыновья посадят некоторых высокородных дочерей на зубцы замка, а старики будут растроганно следить за играми молодежи.

— Ни капельки не волнуешься, Диночка? — Анна доверчиво прижалась к ней. — Я думала, тебе так интересен этот замок Девы.

— Ты преувеличиваешь, — осадила ее Джеральдина. — Идея показалась мне увлекательной, но, судя по всему, спектакль будет таким же скучным, как и все остальные праздники.

— Ты настроена настолько пессимистично? Неужели ты не представляешь себе, как красиво будут защищать тебя прекрасные рыцари?

— Ты считаешь кого-то из них действительно прекрасным?

Анна рассмеялась.

— Ты излишне привередлива, сладкая моя! Иногда мне кажется, что твои странные морские глаза еще не посмотрели с благосклонностью ни на одного мужчину.

— В этом ты, возможно, права, — признала Джеральдина.

Конечно, она замечала, если мужчина одевался со вкусом, носил дорогие украшения, но не понимала, что, кроме этого, приводило в восторг других девушек. Сильвестр, бесспорно, был красивым мужчиной, но он ее брат, а значит, представляет собой исключение, будучи единственным человеком, не оставлявшим ее полностью равнодушной. Иногда Джеральдина задавалась вопросом, не родилась ли она на свет с изъяном, как это бывает с отверженными Богом детьми, появившимися на свет без руки или ноги.

— К чему вообще вся эта болтовня? — спросила она Анну. — Все равно эти так называемые рыцари ни одну из нас не выберут.

— А почему бы нет? «Прекраснейшие цветы двора» — кого они могли иметь в виду, если не нас с тобой?

— Разве не ты сама говорила мне, что все это неважно, поскольку мы всего лишь дочери рыцарей?

— Я ошибалась, — ответила Анна. — Гарри Перси вернулся, он воспротивился отцу, и я уверена, что он выберет меня.

«Если бы я была способна сочувствовать, то пожалела бы тебя», — подумала Джеральдина. Она думала, что Анна такая же, как она, но теперь девушка выказала свою слабость. Она будет разочарована и унижена, но при этом достаточно слаба, чтобы проявить это.

— Ты что, от зависти дара речи лишилась? Ах, как здорово, когда тебе завидуют! Иногда мне хочется почувствовать зависть всего мира. Если хочешь, я попрошу Гарри внести в список и твое имя.

— Лучше оставь это, — попросила Джеральдина. — Пусть моя зависть достанется тебе.

На следующее утро разнеслась весть о том, что первая хозяйка замка уже названа. Это была Мэри Толбот, которую Гарри Перси назвал дамой своего сердца.

К вечеру все остальные места тоже были заняты. Были названы дочери Стаффорда и младшая сестра дяди Анны, недавно провозглашенного герцога Норфолка. В ту ночь говорить с Анной было невозможно. Она пила вино как воду, ругалась как сапожник и клялась выцарапать Перси его изумрудно-зеленые глаза на виду у всего двора.

«Как глупо, — думала Джеральдина. — Почему то, что делают люди, настолько предсказуемо?» В конце концов, Анна тоже оказалась открытой книгой, и даже ее эскапады в качестве шпионки, обещавшие мурашки и волнение, принесли не больше, чем просто покрасневшие лица и негодующе вздымавшиеся груди. Новая эпоха текла так же вяло, как и старая. Иногда Джеральдине хотелось, чтобы случилось землетрясение или пролетела комета, — дабы произошло хоть что-то неожиданное.

На другой день Анна успокоилась. Она вела себя тише воды, ниже травы и была очень бледна.

— Бесполезно злиться, — сказала она Джеральдине.

— А чего ты так злилась? Что тебе за дело до этого Перси? На прошлое Рождество ты рассказывала мне, как он жалок.

Анна пожала плечами.

— Знаю, я была идиоткой. Вообразила, что за всем этим фасадом есть что-то настоящее.

Утро, когда предстояла защита замка, звенело прохладой. До восхода солнца над турнирной площадкой трубили фанфары, звуки их проникали даже в дворцовые спальни, а когда после завтрака придворные сползлись туда, макет замка был украшен вечнозелеными гирляндами. На столбах красовались гербы защитников, цвета на них были яркими, как ясный день. Четырех дам, которые должны были исполнять роль героинь дня, торжественно провели через мост на белых жеребцах.

Едва королева заняла место на трибуне, как на балюстраду вышла странно одетая группа рыцарей. Лошади и доспехи у них были яркими, но больше всего бросались в глаза густые спутанные волосы и бороды: все они были белы, как лунь.

Маски были хороши. Из-за поросли на лицах было не разобрать, кто скрывается за ними. Но одного Джеральдина узнала сразу, потому что его рост нельзя было спрятать ни за каким костюмом. Это был Роберт Маллах. Маленький граф был более чем на голову ниже своих спутников, и то, что он великолепно держался в седле, не делало его импозантнее. Судя по всему, его положение при дворе улучшилось, раз король принял его в свою свиту. Как оказалось, его даже назначили вести беседу, поскольку он направил своего каурого жеребца к креслу королевы.

— Мое почтение, Ваше Величество. Как нам стало известно, ваша милость передали торжественное мероприятие, запланированное на этот день, молодежи, чтобы она могла доказать, что ловка и сильна, — сказал граф. По крайней мере в доспехе он чувствовал себя уверенно и не начал икать.

Королева ободряюще улыбнулась ему, и он продолжил:

— Мы выступим перед вами в качестве почтенных седых рыцарей, юность которых осталась лишь в воспоминаниях. С юношами нам не тягаться, но, несмотря на это, мы хотели бы просить вас дать нам возможность доказать копьем и мечом, чего мы стоим.

Кристально чистый воздух огласили звуки аплодисментов и смех.

С благожелательной улыбкой королева исполнила просьбу.

— Давайте послушаем, что вы можете предложить, милорд.

— Молодежь полагает, что мы давно уже ни на что не годимся. Но в нас тоже горит желание носить цвета красавицы и в ее честь провести бой, — провозгласил маленький граф — Мы просим ваших милостей не отказать нам в этом желании, которое не гаснет даже под гнетом лет.

Когда все поняли, что задумали «представители старости», смех превратился в хохот. Они хотели попросить двух дам оказать им честь и позволить носить их цвета и сопроводить к остальным в замок. Затем они будут рисковать своими жизнями и здоровьем, пытаясь прогнать защитников замка и украсть их красавиц.

Большинство дам, сидевшие вместе с Джеральдиной и Анной в самом дальнем ряду трибуны, вскочили, как только маленький граф начал свою речь. Но Джеральдина и Анна остались сидеть и поэтому не видели заговорившего рыцаря.

— Миледи Болейн, вы позволите мне носить ваши цвета в сегодняшнем бою? Для меня это было бы честью и доставило бы радость.

Если Анна и была обескуражена, то виду не подала. С потрясающим достоинством она поднялась, сняла с рукава светло-зеленый платок и пошла по рядам, чтобы повязать его на копье своего поклонника. Смех и ликование стихли. Все узнали переодетого рыцаря по голосу.

Это был Генрих Английский.

Неужели он действительно готов преклониться перед никому не известной Анной Болейн, оскорбив тем самым свою королеву? Что ж, это явно не входило в число предполагаемых событий, и причина осталась для Джеральдины загадкой. Может быть, он хотел оказать честь роду Болейн, поскольку сестра Анны, Мэри, уже давно была его фавориткой и за это терпела сплетни двора, давшего ей прозвище «королевская шлюха»? Дочь, которую родила Мэри в этом году, по слухам, была ребенком короля.

— А вы, мисс Саттон? — поинтересовался маленький граф. — Вы не хотите сделать скромного рыцаря самым счастливым человеком под солнцем, оказав ему честь в этот знаменательный день?

Анна хотела, чтобы ей завидовал весь мир. «Моя зависть тебе обеспечена», — мрачно думала Джеральдина, тоже спускаясь вниз, чтобы снять с запястья платок и повязать его на копье, которое казалось слишком тяжелым для карлика. Джеральдина должна была бы быть ему благодарна, но вместо этого чувствовала себя обманутой. Хотя белый жеребец, которого он вел в поводу, чтобы доставить ее в замок, был ничего. Грациозный, с красиво изогнутой шеей, он гордо нес свою благородную голову и выглядел более достойным, чем любой из мужчин.

Битва за замок затянулась на несколько часов. Одна пара за другой выходила к барьеру с мечами и копьями, чтобы вступить в поединок. На подъемном мосту проходили пешие бои с копьями, а для штурма крепости притащили требушет, который представлял собой маленькое произведение искусства и был очень похож на настоящий. Дамы тем временем толпились на стене, демонстрируя свою привлекательность, чтобы подбодрить витязей. Мэри Толбот и сестры Стаффорд бурно комментировали происходящее сражение. Анна и Джеральдина с достоинством восседали на своих местах, наслаждаясь поданными сладостями.

Неожиданное внимание со стороны короля, казалось, оставило Анну совершенно равнодушной. Когда Джеральдина, улучив момент, спросила ее об этом, та лишь отмахнулась:

— Моя сестра сейчас отходит после родов и поэтому бесполезна для него. Что тут удивительного, если он решил воспользоваться еще одной кобылой из того же самого стойла?

Исход битвы был предрешен с самого начала. Король Генрих любил демонстрировать свою силу во время турниров и требовал от своих придворных выступать в качестве противников. Он не боялся ран, готов был к опасным падениям и однажды возвел в дворянство мужчину, который едва не выколол ему глаз. Тем не менее никто не имел права победить короля.

Когда небо стало окрашиваться в желтый цвет, словно старая бумага, штурмующие замок рыцари в последний раз атаковали ворота, а когда желтый цвет сменился красным, защитники замка объявили о капитуляции. Король Генрих въехал в завоеванную крепость, чтобы собрать трофеи.

— Миледи Болейн. — Он спешился и поклонился Анне. Резким движением сорвал с лица накладную бороду. Анна продолжала сидеть, пока он не схватил ее за талию, не поднял вверх и не посадил в седло приведенного с собой жеребца.

«Неплохо», — подумала Джеральдина и с сожалением поглядела на маленького графа, который ехал вслед за своим королем.

— Мисс Саттон. — Запыхавшийся мужчина соскользнул с седла и опустился на колени перед ней. «Пожалуйста, молчи», — взмолилась она про себя, но он уже открыл рот: — Я от всего сердца благодарю вас за вашу благосклонность. Для меня было огромной честью… ик… сражаться за ваше освобождение.

Джеральдина услышала, как за ее спиной захихикала Мэри Толбот. И хотя ей следовало быть благодарной этому дураку, больше всего Джеральдине хотелось ударить его по губам, чтобы он замолчал. Рукой. Не снимая перчатки.

— Моя почтенная… ик. Позвольте? — Смущенно, не поворачивая головы, он указал на белого жеребца. — Я с удовольствием помог бы вам, однако…

Джеральдина с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться. Она считалась девушкой хрупкой, но скорее сама смогла бы помочь этому человечку сесть в седло, нежели наоборот. Не отвечая, она ухватилась за луку седла и подтянулась. Несмотря на то, что это было тяжело, она хотела сесть на спину лошади прежде, чем он попытается ей помочь.

Их встретил шквал аплодисментов, когда они бок о бок выехали из ворот замка. Тем временем небо стало иссиня-черным, но по-прежнему почти прозрачным. Дорогу к дворцу освещали факелоносцы. Король ехал впереди с Анной, за ними следовали Джеральдина и ее миниатюрный рыцарь.

— Джеральдина, — пролепетал Роберт и своей икотой ухитрился исказить ее имя, хотя она не разрешала ему так себя называть. — Джеральдина, можно ли мне после этой битвы за вас… ик… просить об одолжении?

«Ради… ик… Бога», — хотелось ответить Джеральдине.

— Один танец, — выдавил из себя человечек. — После банкета. Я обещаю, вы не пожалеете.

Джеральдине захотелось, чтобы произошло землетрясение. Или прилетела комета. Джеральдине хотелось, чтобы произошло что-то непредсказуемое.

На банкет Джеральдина надела бледно-голубое платье, которое подарил ей маленький граф, поскольку он считал, что к ее голубым глазам идет бледно-голубой шелк. Даже в одежде все было в рамках нормы. Она ела вареную ягнятину в эле и масле, говяжий паштет с коринкой и гвоздикой, фаршированного солнечника, каплуна в розовой воде, засахаренный лук, желированное молоко и груши в коричном сиропе, брала каждого блюда не больше, чем поместилось бы в желудок воробья, а затем танцевала с Робертом Маллахом.

Он танцевал неплохо. Напротив, он знал в гальярде больше фигур, чем большинство других гостей праздника, и даже умел делать головокружительное сальтарелло. Но тем не менее каждый крут, который он обегал вокруг нее, каждый его прыжок привлекали к себе внимание и были сущим унижением. Он был на пядь ниже Джеральдины.

Своей подруги Анны она нигде не видела, равно как и Гарри Перси, и короля. Ноги выполняли привычн ые шаги, но в голове разливалась свинцовая усталость. Когда-то музыка что-то значила для нее, ногам хотелось пуститься в пляс, едва звучал, приглашая танцевать, первый такт. Но теперь она испытывала лишь скуку и желание выпить крепкого вина.

— Джеральдина, вы знаете, мне так бы хотелось видеть вас хоть раз… ик… счастливой, когда вы проводите время в моем обществе.

— Я не несчастна, мой граф, — без особого труда солгала она.

— Не несчастна — это не то же самое, что счастлива, — заметил он. — До встречи с вами я… ик… был убежден, что счастье может подарить мне идеальный корабль. И поскольку в этой стране ни один человек не способен построить идеальный корабль, который я придумал, мне не видать этого счастья никогда. Затем я встретил вас и с тех пор понял, что даже такому человеку, как я, который посвятил свою жизнь кораблестроению, может улыбнуться счастье, не связанное с форкастлем и бушпритом.

— Я ненавижу корабли, — бросила она ему в лицо. К чему все это? Если бы она осталась в Портсмуте, среди кружевных воротничков и воняющих смолой канатов, ее жизнь вряд ли проходила бы более уныло.

— То, что я считал невозможным, сейчас удалось мне, — прошептал он, словно она ничего не говорила. — Я все же нанял работника, который способен претворить в жизнь мои планы. Идеальный корабль, который я продумал на бумаге до малейших деталей, этой зимой воплотится в дереве.

Когда он перевел дух, Джеральдина заметила, что все эти витиеватые фразы он произнес, ни разу не икнув. И, как будто для того, чтобы компенсировать это, он продолжал:

— Будет ли даровано мне и иное счастье, мой ангел… ик… Джеральдина? Улыбка на ваших устах? Негромкое «спасибо», потому что что-то из того, что я смог бы дать вам, осчастливило бы вас?

«Если вы серьезно, дайте мне свое имя. Но ведь это лишь пустая болтовня».

— У меня для вас… ик… подарок. Он ждет внизу. У реки. Вы не порадуете меня, не хотите на него взглянуть?

— В такой холод! — в ужасе воскликнула Джеральдина.

— Прошу вас, это займет всего… ик… пару мгновений.

Вздохнув, она позволила ему набросить ей на плечи подбитый мехом плащ и под руку с ним вышла из зала. Снегопад прекратился, однако ночь была словно вырезана изо льда.

— Я… ик… сожалею, — произнес Роберт Маллах, когда они вышли на холод из боковых дверей правого крыла. И, будто мало было икоты, у него застучали зубы. — Надеюсь, мой подарок… ик… будет стоить ваших мучений.

Джеральдина тоже на это надеялась. Дрожа, как осиновый лист, она чувствовала себя слабой, и эта слабость была ей отвратительна. Роберт Маллах должен был снять с плеч бархатный шаубе и укутать ее, но несчастный дрожал еще больше, чем она. На негнущихся ногах они протопали к реке, блестевшей в эту ясную ночь, как черное масло.

Подойдя ближе, Джеральдина разглядела пришвартованную барку, покачивавшуюся на волнах. Над обрывом сидел мужчина в черном плаще. Рядом с ним, кусая замерзшие травинки, стояла привязанная к колышку белая лошадь.

Что-то дрогнуло в сердце Джеральдины, потому что эта чернобелая картинка была невообразимо прекрасна и тиха, — настолько, что ее не хотелось разрушать. Джеральдина невольно приостановилась, чтобы насладиться мгновением, но Роберт Маллах повел ее дальше.

— Там, впереди, он и ждет. Мой подарок.

Мужчина, сидевший на берегу со скрещенными ногами, прижал руки к вискам. «У него в голове демон, — подумалось Джеральдине. — Он трет виски, чтобы разбудить демона». Часть ее содрогнулась и хотела бежать, другая шла вперед, словно на привязи.

— Эй! — крикнул маленький граф.

Мужчина не отреагировал. Он прижимал руки к голове, пытаясь вызвать своего демона.

— Наверное, мой человек, который должен был присматривать за подарком, уснул, — произнес маленький граф, не икнув ни разу. — Но я не терплю подобных вещей. — Он вынул из-за пояса хлыст, размахнулся и со свистом ударил мужчину по лопатке. Мужчина, казалось, не почувствовал ничего. Он неспешно повернул голову.

Джеральдина сдавленно вскрикнула. Если прежде она дрожала от холода, то теперь внутри у нее все обратилось в лед.

— Ты здесь для того, чтобы беречь кобылу для дамы! — рявкнул маленький граф. — Не для того, чтобы прохлаждаться.

— Я не прохлаждаюсь, — произнес мужчина, и голос у него был словно из металла. — Мне слишком холодно для этого, и ваши удары не согреют меня. — Он встал и принялся отвязывать кобылу от колышка.

— Тут ты прав, — произнес граф и примирительно потрепал его по плечу, по которому только что ударил.

Мужчина молниеносно пригнулся, уходя от руки и бросив на своего хозяина взгляд, с дьявольской точностью передавший его мысль: «Noli me tangere. Не прикасайся ко мне». Маленький граф попятился.

Мужчина спокойно застегнул пряжку на поводьях и протянул Роберту Маллаху. Тот взял дрожащую руку Джеральдины и вложил в нее поводья.

— Животное отличного завода с португальской кровью, — произнес он. — Оно принадлежит вам. Кобылу зовут Бьюти, «Красота», поскольку, находясь рядом с вами, я забываю все остальные слова.

Еще несколько часов тому назад Джеральдине хотелось, чтобы та белая лошадь, на которой она ехала в замок, принадлежала ей, но сейчас она не удостоила своего благодетеля ни единым взглядом. Кое-что произошло. Землетрясение. Комета, ударившаяся о землю у ее ног.

Перед ней стоял мужчина с демоном в голове, братоубийца, тот, кого нельзя называть.

— Джеральдина Саттон, — произнес он и насмешливо скривился.

 

10

Фенелла

Портсмут, Март 1525 года

— А почему именно Петрарка? Почему не какой-нибудь другой итальянский поэт?

Они лежали в траве. Энтони помогал Фенелле делать перевод, который попросил у нее Сильвестр. Воздух был прохладным, а небо такое красивое, словно уже наступила весна.

— Ты слишком многого хочешь от простого мужчины, Фенхель. Я ведь ничего не понимаю в поэтическом искусстве. Только в кораблях. Может быть, этот Петрарка понравился мне, потому что напоминает мне кораблестроение. Он знает, где должен находиться тот или иной шпангоут, он строго придерживается законов формы, и только когда все стоит правильно и находится в равновесии, он позволяет себе выпустить пар.

Фенелла наклонилась к нему, покрыла его лицо нежными поцелуями.

— Если ты ничего не понимаешь в поэтическом искусстве, то я ничего не понимаю в умных людях, сокровище мое.

Он улыбнулся.

— Я по-прежнему не уверен, стоит ли тебе называть меня своим «гвоздем в гроб».

— Не стоит, дурачок. Ты мое сокровище, которое я хочу хранить, и я не люблю, когда ты ешь эти штуки. — Она указала на узелок, в который он собирал на болоте побеги солероса и морского хрена. — Ты знаешь, как мне больно поглощать за столом сэра Джеймса сочные вкусности, в то время как ты вынужден довольствоваться мокрой травой?

Положив голову на руку, он выудил из узелка побег и положил его в рот.

— Мне нравится есть это, Фенхель. Мы ели это в море, потому что оно было свежее, неиспорченное, не такое, как та жратва из бочек, и потому что это можно было собрать везде, где мы бросали якорь. Мне действительно нравится. И как ты могла подумать, что мне будет плохо от того, что называется морским хреном?

Она расхохоталась и поцеловала его в губы, соленые и немного отдающие хреном. Он прав. Ему это отлично подходит. Каждые две недели приезжая в Портсмут на коне, которым разрешал ему воспользоваться граф, он играл с ней в нежные игры и вел себя с непривычным озорством. Лишь изредка она заставала его, оглушенного от боли, с прижатыми к вискам ладонный, а один раз он разрешил ей обнять его и молча укачивать.

Теперь же он улыбался почти дерзко и гладил ее округлые бедра.

— Вкусности сэра Джеймса идут тебе на пользу.

— Что ты себе позволяешь? — Она ударила его по пальцам и сверкнула глазами. — Хочешь сказать, что я становлюсь слишком толстой?

— Как ты могла подумать обо мне такое? — Энтони убрал руку, словно смертельно обиделся. — Я хотел сделать тебе комплимент! И что получил взамен?

— Ты лжец, Энтони Флетчер. Ты никому и никогда не делал комплиментов — в крайнем случае, Сильвестру, потому что в его руках ты точно воск.

Он сел, прижал ее к себе.

— С тобой я не таю. Тебе я нравлюсь таким колючим, какой я есть на самом деле, ведь правда?

«Ты мне ужасно нравишься, — подумала Фенелла, — и я не знаю, как смотреть сэру Джеймсу в глаза. Признаться, я сошла бы с ума от гордости, если бы стала твоей женой. Но если ты так расцветаешь от той жизни, которую ведешь сейчас, то получишь от меня поцелуй и благословение».

Он рассказал ей, что граф велел ему делать чертежи, а затем представил их королю. Чертежи, которые весь остальной мир считал безумием, равно как и идею положить корабль набок, чтобы после многих лет плавания заново обсмолить и обшить его. Через уста своего графа он мог представить королю то, о чем мечтал с самого детства: о гордом флоте, который постоянно будет поддерживаться в порядке, вместо того чтобы возводить его на скорую руку в случае войны. О флоте, способном на гораздо большее, нежели покачиваться на волнах узкого пролива в мирные времена.

То, что король загорелся, чувствовалось до самого Портсмута. Генрих VIII не только сделал графа Рипонского одним из своих приближенных, но и послал строителей, чтобы те увеличили верфь, — как только сошел снег. Энтони приезжал постоянно, наблюдал за работой. Он строго следил за тем, чтобы каждый бассейн был сделан достаточно широким и мог вместить в себя большой корабль. Водоизмещением пятьсот тонн. Его «Мэри Роуз». Ибо целью Энтони было превзойти ее. Впрочем, к тому все и шло.

Фенелла молилась, чтобы он не заметил косых взглядов и шипения. Для жителей Портсмута ничего не изменилось. В их глазах у него на лбу по-прежнему была печать Каина, и, когда они смотрели на него, Фенелле, как и раньше, казалось, что она слышит их рев: «Повесить чудовище!»

— Что случилось, Фенхель? — Он коснулся губами ее лба и висков. — Кошка дорогу перебежала?

— Нет, нет.

— Да, да. Если не хочешь рассказывать, скажи: «Занимайся своими делами», но не пытайся обмануть меня.

Она взяла его лицо в ладони, одарила его сладчайшей из своих улыбок.

— Занимайся своими делами, любимый. Как думаешь, мы сможем перевести еще немного из Петрарки?

— А нужно?

— Сильвестру хочется. Он говорит, что не сможет толком разобраться с новыми мыслителями, которыми восхищается, пока не прочтет Петрарку.

Энтони согласно кивнул.

— Да, охотно верю, что Сильвестра восхищает подобный способ пробивать головой стены. Меня он пугает, словно черта ладан, но знаешь ли ты, как его называют в Италии?

— Скажи мне.

— Rinascimento. Возрождение. Тебе нравится?

Фенелла кивнула и провела пальцем по губам Энтони, произнесшим слово.

— Если я когда-нибудь снова вернусь в Италию, то пришлю тебе еще поэтов Rinascemento, — произнес он. — Рассказать тебе, что сделал этот Петрарка? Он поднялся на гору, хотя ему там совершенно нечего было делать. Без причины, просто чтобы доказать самому себе: я могу одолеть гору. Чтобы крикнуть: «Привет, гора, я Франческо Петрарка! Я пишу стихи, на которых можно ходить под парусом, люблю девушку по имени Лаура и могу все, что захочу».

Энтони казался таким увлеченным, что она рассмеялась, — и тут же испугалась.

— Не пытайся повторить его поступок, слышишь? Ты не Франческо Петрарка, ты не можешь одолеть гору.

— Что ты такое говоришь? — Он упрямо тряхнул головой, нахмурился, поднял брови. Фенелла ни капельки не удивилась такой реакции. — Я любимый сын дьявола. Я могу не только то, что хочу.

— Когда ты так говоришь, мне перебегают дорогу стаи черных кошек.

— Скажи Джеральдине, чтобы она свернула им шеи.

— Что?

— Джеральдине Саттон. — Он прищурился, и глаза его стали узкими, как щелочки. — Ангелу Портсмута. Когда она была шестилетним ангелочком, я видел на болотах, как она свернула шею черной кошке. Кошка исцарапала ей все руки, но Джеральдина не сдавалась, скручивала дальше, как прачка выкручивает простыни.

В какой-то момент бедное животное испустило дух. Заметив это, девчонка взвизгнула и отшвырнула труп в сторону, как можно дальше.

По телу Фенеллы побежали мурашки. Энтони мгновенно оказался рядом, сжал руками ее щеки.

— Нельзя было тебе это рассказывать, — произнес он. — Никому не говори, особенно Сильвестру.

— Ты видел это, когда тебе было шесть, и никому не рассказал?

Он зло рассмеялся.

— Дьявола не пугают ангелы, которые убивают кошек, Фенхель.

— Энтони, пожалуйста, ты когда-нибудь перестанешь? Ты не дьявол, ты не убийца и уж подавно не тот человек, который бессмысленно мучит животных. Если бы не твоя нога, ты мог бы подняться на гору и сказать ей: «Привет, гора, я — Энтони Флетчер. Я строю корабли, меня любит девушка по имени Фенхель Клэпхем, и я люблю мир больше, чем готов в этом признаться».

— Если бы я захотел, моя дурацкая нога не помешала бы мне, — возмутился он.

Фенелла была рада, что убитые кошки и дьявол были позабыты.

— Ну ладно. Если твоей гордости от этого легче, я признаю: ты можешь одолеть гору, но не хочешь.

— Нет, не хочу. — Довольный собой, он вздохнул.

— А что ты хочешь одолеть?

Его глаза сверкнули.

— Море.

Смирением тут и не пахло. Но Фенелла не хотела ничего в нем менять, даже то, что пугало ее.

Петрарку они в тот день больше не переводили. Энтони нужно было идти в доки, а Фенелла настояла на том, что будет сопровождать его. Обычно они не показывались вместе в городе, чтобы не выдавать Сильвестра, который по-прежнему считался женихом Фенеллы. Впрочем, ни один разумный человек не мог подумать ничего дурного, если мужчина шел по улице с невестой своего друга.

Но всякий раз, особенно пролежав в его объятиях целый час, Фенелла забывала, что в этом городе нет разумных людей, когда речь заходила об Энтони. Из «Морского епископа», расположенного за портом трактира, вышло четверо мужчин. Один из них был Мэтт Книверс, живший в Венеции и переводивший для Сильвестра стихи из писем Энтони. Этот приятный человек никогда не бывал пьян.

Увидев Фенеллу и Энтони, мужчины остановились и умолкли. Они тут же загородили проулок, скрестили руки на груди и перекрыли им путь.

Энтони замер на ходу, словно зверь. А Фенелла, у которой не было причин бояться этих мужчин, пошла дальше. Заметив, что он не идет за ней, она потянулась к нему.

— Вечер добрый, мастера. Нам нужно пройти.

Мэтт Книверс плюнул под ноги Фенелле. Та испуганно отскочила. Один из оставшихся, Пит Бэррелмейкер, тоже сплюнул и прошипел:

— Дочь Льюиса Клэпхема, твой отец предпочел бы удушить тебя, нежели стерпеть от тебя такое свинство. Помолвлена с лучшим парнем в городе, а ложится, словно шлюха, с братоубийцей!

Энтони вылетел вперед, будто спущенная с тетивы стрела, схватил Пита Бэррелмейкера за камзол и встряхнул со страшной силой.

— Мисс Клэпхем не шлюха, понял? Ты, шваль, проси прощения, иначе я размозжу твою маленькую черепушку, как размозжил ее своему брату.

— Энтони! — Пронзительный голос Фенеллы казался чужим. — Вернись, отпусти этого человека! Какое нам дело до их разговоров! — Никогда прежде ей не доводилось видеть, чтобы он бросался на других людей. Никогда. Только тогда, один-единственный раз, на верфи.

Энтони не перестал трясти Пита Бэррелмейкера, а когда к ним подскочил кто-то еще, он оттолкнул его локтем. Казалось, он превратился в сплошной комок злой сконцентрированной силы, состоящей из одних только мускулов и сухожилий. Но у него была лишь одна здоровая нога. Мэтт Книверс молниеносно подскочил к ним и пнул его под изувеченное колено. Энтони упал, увлекая за собой Пита Бэррелмейкера.

Из дверей и улочек повалили люди, размахивая оружием над головой. Кочерги, удила, половинки заборной планки. Они хотели забить его, как бьют опасное животное, не заботясь о том, переживет ли оно эти побои.

Фенелла подбежала к Энтони, обхватила его голову, прижалась к нему всем телом.

— Он ничего не сделал! — закричала она. — Просто защитил меня, как поступил бы любой порядочный мужчина, если бы кто-то оскорбил идущую с ним девушку! Он сказал Бэррелмейкеру, что он должен извиниться, и за это вы собираетесь забить его до смерти?

Она кричала, словно обезумевшая, пока Энтони не поднялся и не обнял ее.

— Все в порядке, Фенхель. С нами ничего не случится. — Он спрятал ее голову у себя на груди, сжал лицо девушки ладонями.

Люди, вставшие кольцом вокруг них, расступились.

— Оставьте его, — произнес Бэррелмейкер. — Девушка права, это чертово отродье мне ничего не сделало.

— Нас послал за тобой сэр Джеймс, — произнес Мэтт Книверс, обращаясь к Энтони. — Ты наконец-то загнал в могилу своего отца, а чернобровая Летисия, которая имела несчастье произвести тебя на свет, тоже недолго протянет.

Энтони уставился на него, словно вдруг перестал понимать тягучий акцент, на котором говорили в Гемпшире.

— Ты должен позаботиться о похоронах, даже если тебе наплевать на отца, — заявил один из мужчин. — Сэр Джеймс сказал, чтобы мы известили тебя. Он ждет у бедной больной, которая имеет несчастье называться твоей матерью.

Фенелла взяла себя в руки.

— Пойдем, — сказала она, вытирая пот со лба Энтони. — Твой отец умер. Нам обоим нужно пойти в твой дом.

Толпа расступилась, их пропустили. Энтони безвольно шел за Фенеллой. Украдкой поглядывая на него, она видела, что он прихрамывает после каждого шага.

Дом Флетчеров стоял над северным флангом порта в направлении Саутгемптона. Не такое роскошное имение, как Саттон-холл, но хороший жилой дом. Построенный на солидном каменном фундаменте, он был просторнее, чем более старые дома на улице. Дом, который мог свидетельствовать о процветающем ремесле и благополучии, если бы не был так запущен.

Энтони вывернулся из объятий Фенеллы, оттолкнул ее.

— Иди домой.

— Не глупи. Я пойду с тобой.

— Иди домой, — резким тоном повторил он. — Тебе нечего делать в таком доме.

Он оставил ее на улице, а сам пошел к родительскому дому. Фенелла побрела за ним. Перед дверью он остановился, обернулся и закричал на нее:

— Оставь меня и мой проклятый дом в покое, Фенхель! Иди в Саттон-холл, где тебе самое место, лучше уйди и выходи замуж за Сильвестра! Я не понимаю, почему ты этого до сих пор не сделала.

Фенелла увидела, как дрожат у него плечи.

— Потому что ты идиот, — заявила она. — Сильвестр побьет тебя за это, ты знаешь?

Он смотрел на нее, его трясло от боли и страха, с которыми не мог справиться его гнев.

— Да, — наконец ответил он и потупился.

— Иди в дом, — сказала Фенелла. — И разреши мне пойти с тобой. Если я не выдержу, то развернусь и уйду, согласен?

— Если ты не сможешь выдержать меня, — ответил Энтони, и было видно, что каждое слово стоило ему усилий, — ты обещаешь оставить меня в покое и выйти замуж за Сильвестра?

— Да, обещаю. — В горле Фенеллы пересохло. — Если я не смогу выдержать тебя и если Сильвестр будет готов, я выйду за него замуж. Теперь тебе лучше?

Вместо ответа он удивленно переспросил:

— А почему это Сильвестр может быть не готов? Я не отрицаю, что Сильвестр, возможно, самый благородный мужчина в этом мире, но он остается мужчиной. А не святым.

«Я люблю тебя, — с грустью подумала Фенелла. — Ты считаешь себя грубияном без малейшей толики шарма, но то, что ты сказал, слаще любовной лирики Петрарки».

Медленно, словно под грузом тяжелой ноши, Энтони развернулся. Толкнул плечом дверь, едва державшуюся на петлях, и вошел в дом. Фенелла подождала, затем последовала за ним.

Никогда прежде она не входила в дом Флетчеров. Сейчас там было темно и воняло, как в повозке могильщика, но когда-то это был дом, в котором жила одна из лучших семей в городе, ни в чем не знавшая недостатка. В мебели не чувствовалось особой изысканности, как в Саттон-холле, но вся она была сделана на совесть. Свечи не горели, огонь в камине не разгонял сырость и промозглость, ставни дома были закрыты. Единственным источником света казался светлый жакет мужчины, стоявшего в углу и повернувшегося к ним. Джеймс Саттон. Фенелла затаила дыхание.

Когда он подошел к ним, девушка увидела в углу еще одну фигуру. Женщина, согнувшись, сидела на табурете, и ее почти невозможно было рассмотреть из-за лохмотьев, прикрывающих тело, и окутывающих ее теней. Седые, словно потускневшее серебро, волосы паклей свисали с головы.

— Мои соболезнования, Энтони, — произнес сэр Джеймс. — Твоему отцу не пришлось долго мучиться. Господь призвал его, как только священник отпустил ему грехи.

— Он уже ушел или еще здесь? — поинтересовался Энтони.

— Священник? Да, мой милый. Он уже ушел.

Энтони выпрямил спину и посмотрел на сэра Джеймса так, будто бросал ему вызов.

— Значит, это я свел его в могилу? Мне, конечно, потребовалось для этого четырнадцать лет, но в конце концов у меня все получилось.

— Так говорят на улице? Ах, Энтони, почему ты по-прежнему обращаешь внимание на эту пустую болтовню?

— Я не обращаю на нее внимания, — возразил Энтони. — Просто хочу знать.

Сэр Джеймс вздохнул.

— Нет, — произнес он, — ты не сводил отца в могилу. Просто он был больным человеком и под конец едва мог есть, поэтому смерть стала для него избавлением.

— Он не был мне отцом, — сказал Энтони. — И милости этой ждал много лет.

Сэр Джеймс подошел к нему, обнял — и то, что Энтони отвернулся и напрягся, не остановило его.

— Мне искренне жаль, милый мой. Все, что произошло, все, что мы сделали неправильно, все, от чего не смогли тебя уберечь, вызывает во мне сожаление. Хочешь увидеть его? Он лежит на носилках, наверху. Если хочешь, я пойду с тобой.

— Нет, я не хочу его видеть, — произнес Энтони. — Что, если у меня нет денег на похороны? Он не получит благословения?

— О похоронах я позабочусь. Об этом не беспокойся.

— Я не беспокоюсь. Если я больше никому не нужен, то я пойду.

Сэр Джеймс с явной неохотой отпустил напряженного юношу.

— Ты нужен матери, — сказал он и повернулся к сидевшей на табурете фигуре. Но женщина не шевельнулась и продолжала слепо смотреть прямо перед собой.

— Нет, — заявил Энтони.

Фенелла взяла себя в руки и направилась через всю комнату к женщине. Приблизившись, она едва не отшатнулась. От матери Энтони исходил трупный запах, ядовитый запах разложения и мокрых шкур.

— Мои соболезнования, миссис Флетчер, — произнесла Фенелла. — Ваш сын здесь. Наверняка вы хотели бы подать ему руку.

Из горла женщины, похожей на столетнюю старуху (на самом деле она не могла быть намного старше цветущей тетушки Микаэлы), вырвался писклявый хрип. Рука ее была похожа на когтистую лапу. Пальцы испуганно вцепились в рукав платья Фенеллы, она заслонила лицо тонкой рукой.

— Скажи, что я ничего ей не сделаю, — прорезал затхлый воздух голос Энтони. — А потом отойди от нее. Сэр Джеймс, вы можете забрать мисс Фенеллу?

— Я останусь с тобой, — произнесла Фенелла, не слушая, что ответил сэр Джеймс. — Почему она так боится тебя?

— Откуда я знаю! Потому что я в сговоре с дьяволом. Потому что я могу размозжить ей череп, как ее сыну Ральфу.

— Ты этого не делал! — воскликнула Фенелла.

— Почему же, — возразил он, даже глазом не моргнув. — Я бил ее, чтобы она что-нибудь сказала мне, поскольку полагал, что мне так положено. Но она не сказала мне ничего, и я не стану бить ее снова. Не потому, что мне жаль, а потому, что в этом нет смысла. А теперь уходи, как обещала, Фенхель. Уходи из этого свинарника! Тебе нужно выйти замуж за Сильвестра. Ни о чем лучшем девушка не может и мечтать.

— Да приди же в себя! — Сэр Джеймс снова попытался обнять его, но Энтони увернулся. — От несправедливости того, что с тобой произошло, у нас захватывает дух, но до сих пор ты не поддавался и достойно держался вопреки всему. Продолжай идти путем, которым шел, и обрети мир, чтобы этот груз больше не давил на тебя.

— Мне нет дела до своей души, — ответил Энтони. — Есть дело лишь до головы и рук, которые нужны мне, чтобы построить корабль.

— Энтони, — произнесла Фенелла, — что ты хотел, чтобы мать сказала тебе?

— Если я отвечу, ты оставишь меня и уйдешь?

— Я же обещала. Если я не смогу выносить тебя, то уйду.

Он посмотрел мимо нее, словно за ее спиной в комнате стоял кто-то еще.

— Она должна была сказать мне, кто мой отец.

Фенелла поняла. Вот почему Мортимер Флетчер превозносил своего бездарного старшего сына до небес и превратил в ад жизнь младшего, такого талантливого: потому что тот не был его сыном.

Его жена, вонючая старуха, сидевшая в углу, словно мертвец, наставила ему рога, и он наказал за это сына своего соперника. Настраивал собственного сына против Энтони, поощрял его издевательства над сводным братом, пока тот не ударил в ответ. После этого сына у него не осталось.

— Почему ты не уходишь? Думаешь о том, кто мог меня зачать?

«Я думаю о том, что люблю тебя».

— К сожалению, я не могу сказать тебе, чей я ублюдок — дьявола или Фуллера, который скупает ночные горшки. — Энтони на миг скривился. — Она не скажет. Может быть, она сама не знает.

«Мне тоже не нужно этого знать, — подумала Фенелла. — Я знаю, что в душе ты плачешь горькими слезами, и сердце мое разрывается, оттого что я не могу удержать тебя».

— Можешь идти, Фенхель Клэпхем, — произнес он почти с нежностью. — И вы тоже, сэр Джеймс.

— Я тебе не сэр, — произнес сэр Джеймс. — Ты брат моему сыну, значит, ты мне сын. Я хочу, чтобы ты пошел с нами.

— Но я не пойду.

Фенелла лихорадочно размышляла. Что же сказать ему, чтобы помочь вынести эту боль и не сломаться? «Мой отец не хотел меня, и твой не хотел тебя, зачем же они нужны нам? То, что ты хотел меня, сделало меня сильной, и я хочу тебя больше всего на свете».

— Бросать тебя одного кажется мне бесчеловечным, — произнес сэр Джеймс. — Ведь придется решать, что будет с твоей матерью и домом, который принадлежит теперь тебе.

— Почему мне? — спросил Энтони. — Я не был его сыном, я не имею права на его имущество.

— Дом — твое наследство, — ответил сэр Джеймс. — Что бы ты ни думал на этот счет, я уверен, что он полагается тебе.

Энтони переводил взгляд с одной стены на другую, словно надеясь, что сумеет отыскать выход. А затем устало опустил голову, сдавил руками виски.

— Мне больше не хочется иметь с этим ничего общего, — сказал он. — Но я должен заниматься этим. Вы — нет. Вам нужно уйти.

Фенелла пересекла комнату и остановилась напротив него.

— Это твоя гора, Энтони, — произнесла она. — Сделай так, как рассказывал мне о Петрарке, скажи: «Привет, гора. Я — Энтони Флетчер, я стою здесь и не позволю изгнать меня из этого мира. Я строю корабли, люблю свою девушку Фенхель и своего друга Сильвестра, я могу все, что хочу, и даже больше». — Ей было все равно, что подумает об этом сэр Джеймс.

Увидев, что Энтони насторожился, она поднял а руку и провела пальцем по морщинке на его лбу. Он недоверчиво слушал ее.

— Что это? — спросил сэр Джеймс. — «Восхождение на гору Ванту» Петрарки?

— Думаю, да, — ответила Фенелла, а Энтони кивнул.

— Да ты философ! — восхитился сэр Джеймс. — «Я стою здесь и не позволю изгнать себя из этого мира». Думаю, что таким образом можно подытожить все то, что так смущает в наше время, вам не кажется?

— Rinascimento, — в один голос ответили Фенелла и Энтони. Затем она наклонилась к его уху и прошептала: — Возрождение.

Он взглянул на нее робко, искоса.

— Ты действительно не хочешь уходить, Фенхель? Ты по-прежнему можешь выносить меня?

— Можешь не сомневаться. — Она рассмеялась, хотя к горлу подкатил комок. — Сказать тебе, чего я хочу? Схватить тебя за шиворот, притащить в светлый дом сэра Джеймса и влить в тебя что-то теплое и питательное из того, что готовит для детей Карлос. А затем «подсластитель мира» — сэра Джеймса.

— Очень мудрый план, словно его придумал сам Петрарка, — произнес сэр Джеймс и снова посмотрел в тот угол, где сидела мать Энтони. — Доброй ночи, Летисия. Завтра утром я зайду посмотреть, как вы тут, и приведу с собой организатора похорон.

Затем они повернулись спиной к молчавшей женщине и вышли на улицу, в спасительную прохладу ночи.

 

11

Роберт

Лондонский бассейн, территория верфи, конец лета 1525 года

Дневной свет уходил. Они отослали рабочих по домам, Роберт приказал своему привратнику никого не пускать. Затем они переглянулись, словно заговорщики, и вошли в нутро корабля, чтобы носиться по всем трем палубам, словно маленькие мальчики. Обезумев от счастья, задыхаясь от гордости. Может быть, именно так чувствовал себя Господь, когда на шестой день смотрел на землю? «Увидел, что это хорошо». Думать так было кощунством, но это не пугало Роберта. Весь этот длинный удар сердца он чувствовал себя непобедимым. Возможно, давным-давно миновало то время, когда человек должен был слушаться оторванных от мира священников и думать так, как скажут они. Тут же вспомнился легко взрывающийся груз, который он надеялся перевезти этим кораблем, бесценную стопку документов, которые будут спрятаны здесь, внизу, на орлопдеке. Они были похожи, корабль и груз. Оба были способны прорвать границы и понести своих владельцев к берегам, о которых они даже не подозревают. Оба изменят мир, два чуда, свидетельствовавших о том, на что способен человек, венец творения.

«Мы — гиганты».

И эта мечта из дерева — его творение!

Калека спустился по лестнице с главной палубы и остановился.

— Хотите еще раз подняться наверх? Или осмотр окончен?

«Калека, — подумал Роберт, решив, что больше никогда его так не назовет. — Я люблю этого человека, — понял он, ничуть не стыдясь. — Не грешным, противоестественным образом, а за его планы, которые мы делим, и за то, что он может сделать с помощью своих чар».

— К черту осмотр. — Роберт пересек палубу, хлопнул его по плечу. — Как будто нашей красавице нужен какой-то осмотр. Что скажешь насчет того, чтобы дать ей имя и выпить за ее счастье моего лучшего вина, — только мы с тобой, ведь это была наша тайна?

— Тогда лучше пригласите кого-нибудь, кто может это оценить, — ответил ему Энтони. — На меня не стоит тратить свое лучшее вино.

Роберт снова хлопнул его по плечу.

— Тебе необязательно быть таким непонятливым, слышишь? Разве я плохо обращался с тобой все это время? Разве я заставил тебя расплатиться за то, что ты сбежал от меня тогда, во Франции? Разве я наказываю тебя, когда ты не подчиняешься?

И вдруг вспомнил, что ударил молодого человека, чтобы похвастаться перед Джеральдиной, словно с этим чувствительным гением можно обходиться, как со слугой, чистящим выгребные ямы. Словно тот — подобострастный слуга, которого он когда-то хотел сделать из него, а не товарищ, который ему так нужен. Потом он опасался, что драгоценная птица, с помощью которой он создал свое счастье, улетит от него. Пытался посадить его на цепь, но парень сбегал из любых оков. Его дух был подобен парусу, который можно было держать только свободным брасом. Он посмотрел на Роберта своими непроницаемыми глазами и произнес:

— Нет.

— Что нет?

— Вы меня не наказываете.

— Рад, что ты это понимаешь, — произнес Роберт. — Значит, у меня тебе хорошо?

— Да.

— Никто другой не позволил бы тебе вести себя так, как тебе удобно. И любой другой не позволил бы тебе мотаться в твой чертов Портсмут, хотя из-за этого останавливается работа.

Собеседник пожал плечами.

— Если не хотите, чтобы я ездил, я буду ходить пешком.

— Боже мой, парень, да что же ты словно устрица какая! Да ради Бога, катайся в Портсмут хоть до посинения, но сегодня я хочу выпить с тобой. Или, скажешь, что у нас нет повода? Мы построили корабль! Ты только посмотри, какой корабль!

Парень мучительно медленно улыбнулся, обнажив свои роскошные зубы.

— Ну ладно. Если вы настаиваете на том, чтобы вылить свое вино в бездонную яму, выпьем. А где? Боюсь, что для заведений, к которым привыкли вы, я недостаточно элегантен. — И он насмешливо одернул свой кожаный камзол, такой же, какие носили корабелы, и сидевший на нем так, словно его шил специально для него довольно приличный портной.

Роберт раздумывал недолго.

— Здесь, — заявил он и топнул по недавно уложенной доске. Та даже не скрипнула. Все на корабле казалось легким и воздушным, но все сходилось идеально, словно литое, словно конопатчики, которые приступят к работе завтра, могли бы и не утруждаться. — Мы будем пить здесь, где нам и самое место. Не рассказывай мне, что никогда не пробирался на борт без разрешения.

— Вы накажете меня, если это так?

— Что, если я скажу «да»?

— Тогда я отвечу «нет».

Оба рассмеялись.

— На складе у меня есть бочонок вина, — произнес Роберт. — Принесу нам кувшин.

Собеседник поднял руки.

— Давайте лучше я. Вы ведь не хотите, чтобы в конце концов я еще решил, что вы мой мальчик на побегушках, а я — господин, правда?

Роберт погрозил ему пальцем и дал ключ от кладовой на верфи. Молодой гений служил ему ловчее слуги. Вскоре он взобрался по веревочной лестнице с низеньким столиком на спине, поставил перед Робертом стол и табурет, налил вино в бокал. Сегодня Роберту было все равно, что Энтони, судя по его виду, по-прежнему считает его слугой, а себя — господином. Это его развлекало.

— Присаживайся. Бери вино.

Собеседник подтащил к себе ящик с инструментами и уселся.

Все эти братания между мужчинами и пьянство были противны Роберту. Он старался держаться подальше от политики, которую постоянно делали с наполнявшимися вновь и вновь бокалами. Он знал, что из-за этого путь к власти остается для него закрытым, но что же делать? Пить больше и быстрее, чем другие, чтобы его не одолела болезнь? Один раз он попробовал и допился до той самой бездонной неловкости, от которой на следующее утро хочется умереть от стыда. Недуг все равно одолел его, а шепоток, который следовал за ним по пятам на протяжении нескольких недель, слышался ему до сих пор.

Теперь же он сидел на орлопдеке и наслаждался тем, что пил с другим мужчиной. Он чувствовал себя здесь увереннее, чем под высокими сводами украшенных залов. Наверху, в кастелях, напоминавших плавучие квартиры, почти не было ощущения, что находишься на борту парусника, но здесь, внизу, в той части, которая будет скользить под водой, ощущалась каждая деталь моря. Приглушенный свет корабельного фонаря смягчал контуры, и создавалось впечатление, будто предметы покачиваются на волнах, а запах просмоленных канатов казался Роберту просто сладким.

Но в первую очередь он отмечал, что чувствует себя хорошо с человеком, сидевшим напротив него. Они были похожи — карлик и калека, оба подвергающиеся насмешкам со стороны себе подобных, и никто не догадывался, какая безбрежность скрывается за их лбами. Он пил за его здоровье, снова наполнял свой бокал и подливал товарищу, хотя тот едва пригубил вино.

— Ну что? — спросил он. — Тебе нравится? Ты доволен нашей работой?

— Да, — ответил тот, — мне нравится. Но я никогда не доволен.

— И что будем строить теперь?

— Придумаем. Прежде я хочу отправиться в первое плавание, чтобы посмотреть, что получилось, а что нужно улучшить.

«О нет, друг мой! — подумал Роберт. — Даже если ты тысячу раз заслужил награду, эту ты не получишь. Первое плавание — это игра с огнем, а ты для меня слишком дорог, чтобы рисковать твоей жизнью». Его подопечный заметит, что корабль уже далеко, только когда будет поздно. Но Роберту не хотелось портить этот счастливый день, поэтому он спросил:

— А потом?

Собеседник играл своими красивыми пальцами, сцеплял и сгибал их так, что невольно возникал вопрос, из какого материала сделаны его кости.

— Зачем мне знать это прямо сегодня? — произнес он. — Я выйду в море, испробую кое-что, потом будет достаточно времени, чтобы принять решение.

— Я не люблю, когда ты говоришь так, словно меня в твоих планах и вовсе нет, — одернул его Роберт. — Прежде ты сам признался, что тебе у меня хорошо.

— Я у вас как сыр в масле катаюсь, — заявил собеседник. — Но мне нет дела до масла, я никогда не пойду туда, где мне лучше всего. Я пойду туда, где то, что происходит у меня в голове, можно перевести в корабль.

— У меня ты можешь построить любой корабль, какой захочешь, — пообещал Роберт. — Ты скажешь мне, что тебе нужно, а я позабочусь о том, чтобы ты это получил. Разве не отличное предложение?

— Мне должно быть стыдно, — произнес другой, поглядев на свои гибкие пальцы.

— Да, возможно, должно. Или тебе хотя бы стоит научиться благодарить. Хорошие манеры были бы к лицу ремесленнику.

— Не трудитесь, милорд. — Игра пальцев стала слишком быстрой, чтобы за ней можно было уследить взглядом. — Со мной все это бесполезно.

— Неужели у тебя не было отца, который бил бы тебя по заднице за дерзость?

Собеседник разомкнул руки и сложил пальцы так, что хрустнули суставы.

— Мой отец перестал бить меня по заду и другим частям тела, когда мне исполнилось восемь.

— Это еще почему? Вряд ли ты внезапно превратился в ангелочка!

— Напротив. Он боялся, что я утащу его в ад и отомщу за свой зад.

Роберт расхохотался. Он смотрел в излишне четко очерченное лицо с дьявольскими бровями и вполне понимал страх простодушного отца ремесленника. Самому ему, конечно же, хотелось получить благодарность от своего подопечного, но, в принципе, недостаток воспитания у него был ему безразличен. Пока весь мир считает его неотесанным чурбаном, этот гений будет принадлежать только Роберту.

— Ну что ж, пусть будет так, князь преисподней, — произнес он. — Значит, не благодари. Но мое предложение ты примешь, понял?

— Может быть.

— Боже мой, и что я должен об этом думать? Ничего лучше тебе не светит!

— Может быть, я вообще не хочу строить корабль, хочу переделать какой-нибудь старый, — заявил Энтони, не теряя ни грамма своего возмутительного спокойствия. — Я хотел бы провести некоторое время в Портсмуте и посмотреть, что можно сделать в новом сухом доке.

— Портсмут, Портсмут, когда-нибудь я приеду туда и подожгу твой чертов Портсмут. Если бы это был не ты, я бы подумал, что у тебя там девушка.

— Это касается только меня. Я это или не я.

— А от кого, черт бы тебя побрал, ты получишь заказ, который даст тебе возможность использовать сухой док в Портсмуте? Может быть, король? Для него ты никто, он на тебя даже задом не посмотрит.

— Найду способ. В случае чего — и мимо королевского зада.

Откуда у него такая уверенность? Роберт охотно раздал бы свое состояние, лишь бы получить хотя бы толику ее.

— Путь я тебе предложу, — произнес он. — Скажу королю, что хочу работать в Портсмуте с прогнившими баржами, и возьму с собой тебя, ты меня слышишь?

Парень расцепил пальцы.

— Зачем вы это делаете, милорд? Вы же знаете, что я не поблагодарю.

— Я не хочу благодарности, мне нужна верность. — Роберт наполнил оба бокала до краев. — Так что не смей сбегать от меня, если тебя кто-то поманит. Что бы он тебе ни предложил, я предложу больше.

— Меня манят корабли, не люди. Но я ничего не могу вам обещать. Меня не держат якоря, только брасы.

— Боже мой! — воскликнул Роберт. — Разве можно так обращаться с другом?

И впервые на лице второго, словно вытесанном изо льда, проявилось удивление.

— Вы мой хозяин, не друг.

Роберт отпил вина из переполненного бокала и пролил на воротничок.

— А если бы я предложил тебе стать моим другом?

«У меня получилось, — ликовал Роберт, — я сбил этот комок льда с толку».

— Ну же, поднимем бокалы. За нас, кому открыты все пути!

Парень кончиками пальцев поднял переполненный бокал, коснулся им Робертова и выпил ровно столько, что показался край.

Ни на рубашке, ни на камзоле, ни даже на подбородке не осталось ни малейшей капельки.

— Я не могу принять ваше предложение, — произнес он, и его обычно такой резкий голос, казалось, был мягче шелка.

— Почему это ты не можешь его принять?

— Я не могу быть вашим другом, милорд.

— А почему?

— Потому что у меня уже есть друг. Может быть, я и негодяй, которого мало пороли, но я верный человек.

— Боже мой! Да у мужчины может быть дюжина друзей!

— У меня — нет.

«У меня тоже, — подумал Роберт и почувствовал себя более одиноким, чем когда-либо. — Что такого в двух этих существах из проклятого Портсмута, белоснежном ангелочке и этом мужчине с дьявольскими чертами лица? Почему я одержим ими обоими, в то время как все лизоблюды мне противны?»

Он вздрогнул, услышав звуки трубы.

— Что это такое?

— Вам лучше знать.

Он был прав. Фанфары возвещали о приближении короля. Роберт вскочил. В следующее мгновение он услышал, как кто-то забарабанил кулаками о борт.

— Ваши милости! — крикнул сторож. — Я не мог не открыть ворота, прибыл король.

Роберт спрятал эту часть верфи от всего мира, как с удовольствием спрятал бы и Джеральдину. Рота придворных измучила его вопросами, не проводит ли он время у своей загадочной красавицы.

— Напротив, наверное, она настолько уродлива, что граф Ик не осмеливается представить ее, — шутил Норфолк.

Король же, наоборот, умолял, словно ребенок, увидевший сладость:

— Но ведь своему королю вы покажете даму своего сердца? Красавица или уродина — когда речь идет о приливе страсти, вы не найдете души более родной, нежели наша.

Роберт извивался. Он хотел представить королю свое произведение искусства, когда оно будет готово. Но в первую очередь он не хотел вызвать подозрение, что это не он умеет читать корабли, как Уильям Тиндейл — Евангелие. Гений из Портсмута был его открытием, и все, что он создавал, создавал словно бы сам Роберт.

Что здесь нужно королю? Удастся ли уладить дело парой слов? От вина мысли Роберта заплясали, по пути к сходням он пошатнулся.

— Ты останешься здесь, наверху, понял? — Он обернулся, но тот уже стоял рядом с ним.

— Судя по всему, мы оба останемся здесь, наверху, — произнес он.

И действительно! Роберт выглянул наружу и увидел, что день уже закатился. На краю бассейна ждали два всадника с факелами, а король намеревался подняться по веревочной лестнице на борт корабля.

— Ваше Величество! — слабея от ужаса, воскликнул Роберт.

— Я вас все-таки поймал, мой граф! — Король рассмеялся блеющим смехом. — Значит, вот ваша таинственная красавица.

И что за сирена! — Он похлопал по деревянной стене.

— Дайте мне минутку, Ваше Величество! — овладев собой, попросил Роберт. — Я спущусь к вам.

— Не утруждайтесь из-за меня, — снова рассмеялся король. — Я поднимаюсь к вам!

Роберт почувствовал ненавистное давление в горле, ему ужасно захотелось сбежать по реке. У локтя он почувствовал легкое, как перышко, прикосновение товарища.

— Энтони, — он схватил его за запястье, — ни слова перед королем, я тебя заклинаю.

Энтони пожал плечами.

— Ни слова о чем?

Голова короля уже показалась у края сходного люка, и оба мужчины опустились на колени.

— Не нужно, не нужно, — произнес король, поднявшийся на палубу с завидной элегантностью для человека столь внушительных размеров. — Вставайте, прошу вас. Насладимся обществом друг друга, вдали от всех этих ломак, — только мы, мужчины, которые скорее устоят перед красивой шлюхой, нежели перед стройным трехмачтовым судном.

Он похлопал Роберта по плечу. Тот по-прежнему был на коленях, слишком напряженный, чтобы пошевелиться.

— А это у нас кто? — Генрих Тюдор подошел к Энтони. — Немедленно посмотрите на нас, юноша.

Энтони поднял голову и без тени робости взглянул на Генриха.

— Ого! — произнес король. — Такое лицо не забудешь, да? Ваш слуга, граф?

— Мой корабел, — ответил Роберт. — Человек, воплощающий с помощью рук то, что возникает у меня в голове.

— Смотри-ка, смотри-ка… — Король взял руку Энтони, внимательно изучил ладонь. — У вас в голове возникают поразительнейшие вещи, добрый мой Роберт. Позволено ли мне будет узнать, что это? Каракка? Каравелла? Торговый корабль с орудийными портами, англичанин, португалец, генуэзец?

Роберт лихорадочно пытался подыскать ответ. Когда он открыл рот, то сумел лишь икнуть.

— Это бастард, — произнес Энтони. — Королевские дома Европы смешивают свои знания и кровь, чтобы произвести на свет лучших экземпляров, а корабелы Европы мудро следуют их примеру.

Казалось, на какое-то мгновение король растерялся, затем одобрительно расхохотался.

— Смело, парень, — заявил он и потрепал Энтони по щеке. — А позволено ли мне будет узнать, какая часть хрупкой девы-каравеллы составляет столь пышную и цветущую красавицу?

— Еще принц Энрике Португальский велел увеличить и усилить мавританскую каравеллу, — ответил Энтони. — Граф Рипонский немного добавил прочности старому нао и с помощью дополнительных поперечных перекладин придал ей устойчивости каракки. Остальное останется его тайной. Иначе корабль не будет уникальным.

Роберт сжал губы, но это не помогло. Икота уже вырвалась из его горла.

Король одобрительно кивнул.

— И эти смелые идеи, которые рождаются в голове нашего доброго графа, нужно как следует воплощать в жизнь? И тебе, строя корабль, иногда приходится выламывать себе пальцы?

— Когда что-то хорошо продумано, оно легко воплощается, — равнодушно ответил Энтони. — Легче построить корабль, в котором уже на бумаге правильно выстроен центр тяжести и хорошо рассчитан остов, чтобы нести необходимый груз, нежели тот, с которым блуждаешь впотьмах и рассчитываешь на удачу при выборе кокоры.

— На бумаге? Граф Роберт сначала рисует эти прекраснейшие создания на бумаге?

— Иначе я не смог бы работать, — ответил Энтони.

«За это я всегда буду признателен тебе, — подумал Роберт, чувствуя, как потихоньку отступает комок в горле. — Вечно. Когда бы ни понадобилась тебе помощь, забудь о том, другом парне. Приходи ко мне».

В два шага король снова оказался перед ним.

— Вставайте уже, таинственные вы мои, довольно прятать свет под сукном! Если вы можете полностью нарисовать корабль от закладки киля, то наверняка сумеете таким образом научить будущих корабелов. Что вы думаете на этот счет? Пора наконец-то обучить людей, которые не будут прятаться за спинами тех, что с континента!

— Если хотите знать мое мнение, это блестящая идея, — произнес Роберт, ни разу не икнув, и поднялся. — Вашим предшественникам давным-давно надо было подумать о том, чтобы записывать свои познания в кораблестроении. Тогда сегодня мы не отставали бы от португальцев.

Роберт знал, что Энтони буквально одержим этой идеей. Среди его далеко идущих планов был и справочник для корабелов, и Роберт с удовольствием готов был предложить воплощение этой идеи королю.

— Кого же еще мне спрашивать, если не повелителя материи? — Король, смеясь, прошел к столу и потащил за собой Роберта. — Как я погляжу, мой визит помешал пиршеству. Почему бы нам не присесть и не продолжить?

— Всего лишь капля вина за крещение корабля, — попытался оправдаться Роберт.

— Тем лучше. — Король опустился на табурет. — И ваш человек тоже пусть присядет. Что стало бы с золотом в наших головах, если бы не было рук, которые его чеканят?

— Действительно, Ваше Величество.

Энтони остался стоять на коленях.

— Эй, ты! — крикнул король. Затем обернулся к Роберту: — Как зовут вашего человека?

— Флетчер, — ответил Роберт. — Из Портсмута.

— Эй, Флетчер из Портсмута, садись с нами! Сегодня на душе у меня было тяжело, словно ее налили свинцом, но здесь я снова почувствовал, что не умер и не погребен.

Энтони поднялся, отодвинув в сторону искалеченную ногу.

— Что с твоей ногой, Флетчер?

— Я калека, — ответил Энтони.

— Мне от души жаль, — огорчился король. — Благодарю Бога, что он вложил твой талант не в ноги, а в руки.

— Я тоже, Ваше Величество.

Поскольку король сидел на табурете, а Роберт — на ящике, Энтони сел на пол. Роберт предложил ему свой бокал, но тот покачал головой.

— Значит, за крещение корабля, — произнес король и выпил. — И как же должна называться эта сердцеедка?

Роберт собирался назвать ее «Элис Маллах», в честь матери, которую почти не знал. Но вдруг произнес:

— «Леди Джеральдина».

Энтони поднял голову.

— Ого, ого! — удивился король, пристально вглядываясь в лицо Роберта. — Вы такой маленький, а полны сюрпризов.

— Нет, просто…

Король, вздохнув, прервал его бормотание:

— Я понимаю. Вас мучит любовный недуг. Только не думайте, что он пощадил вашего короля, — только потому, что лоб его помазан. Ах, друзья мои, почему мир — не море, чтобы не нужно было ничего, кроме роскошных кораблей?

Улыбнувшись, Энтони обнажил зубы.

— Проклятье, — заметил король. — С такими зубами ты мог бы прокусить кому-нибудь горло, да?

— Если желаете, при случае я попробую.

Король рассмеялся.

— А ты мне нравишься, ты знаешь об этом? И ты меня понял. Тебе тоже иногда хочется, чтобы мир состоял только из волн и кораблей, верно?

— Не только иногда, — ответил Энтони.

— Скажи, Флетчер, у тебя есть дети? Сыновья?

— Нет.

— Ты еще молод, — произнес король. — Но не думай, что у тебя впереди целая вечность. Если есть девушка, которая не боится твоего жутковатого лица, подари ей сыновей.

Энтони ждал. Поскольку Роберт не сделал ничего, он взял кувшин и снова наполнил королевский бокал.

Король похлопал его по руке.

— Да, сыновья, — произнес он, и голос его стал мягче и грустнее, — у нас вот с Робертом их нет. Разве может вообще человек считаться мужчиной, если у него нет сына? А король — королем?

— В этом я не разбираюсь, — ответил Энтони.

— Но думаете же?

— Да.

— Тогда говори. Не будь трусом.

— Для меня король — это король, если у него есть корабли, — ответил Энтони. — Король, который даст острову флот, даст калеке ноги.

Король сделал глоток вина, посмотрел на пламя фонаря, затем снова перевел взгляд на Энтони.

— Ты поразительный малый, — произнес он. — Если бы я был девушкой твоего сословия, я не стал бы пугаться твоего лица.

Энтони и бровью не повел.

— Спасибо, что сказал мне это, — продолжал король. — Меня держит в когтях черная желчь, и в такую ночь не быть одному — благословение. Знаешь, сколько лет я надеялся на сына? Шестнадцать! Знаешь, сколько я молился, жертвовал Церкви и каялся за каждый мельчайший грех, лишь бы Небо позволило мне то, что легко дается любому свинопасу? Некоторое время я пытался удовольствоваться перспективой рождения внука, который мог бы править половиной Европы, но эта перспектива оказалась обманчива. Император пренебрег моей хилой дочкой и выбрал себе португальскую принцессу.

Король выпятил грудь колесом, поглядел в блестящие глаза Энтони.

— За что, спрашиваю я тебя, за что меня карает Бог? Почему я, ревнитель веры, не могу иметь сына, когда самые черные еретики рожают их десятками?

— В Боге я не разбираюсь, — ответил Энтони. — Но священник, который пытался меня воспитывать, сказал бы, пожалуй, что вам следует либо принять божественный приговор, либо самому начать действовать, словно еретик.

— А ты никогда не говоришь то, что хотят услышать другие, верно? Тебя не учили, что иногда это полезно?

— Я не очень-то ученый, — ответил Энтони. — Я не умею заглядывать другим в рот, но мой тем не менее постоянно исторгает что-то свое.

Смех, вырвавшийся из горла короля, был похож на женский. Он обернулся к Роберту:

— Ваш человек — настоящее сокровище, вы знаете об этом? Я хочу исполнить для него одно желание. Я уже превращал людей из низшего сословия в рыцарей, а сына мясника сделал одним из своих министров. Так чего ты хочешь, Флетчер из Портсмута? Воспользуйся своим шансом, от короля ты лишь однажды можешь получить все, что хочешь.

— Вы серьезно? — спросил Энтони.

— Да-да. — Король снова рассмеялся. — Как мне кажется, речь пойдет о праве жениться. Ты его получишь, а к нему — деньги, чтобы дать своей возлюбленной дом. — Он поднял бокал и выпил за Энтони. — Многих тебе сыновей, друг мой. Я буду приглядывать за тобой, и у тебя не будет недостатка в работе, чтобы прокормить свою семью.

Энтони дождался, пока король поставит свой бокал.

— Мне не нужно разрешение жениться, — произнес он после небольшой паузы. — Я понятия не имею, почему вы хотите выполнить мое желание, но если вы действительно сделаете это, то позвольте мне заново обшить один из ваших кораблей.

— Один из моих кораблей?

— Каракку водоизмещением в пятьсот тонн, которая слишком давно находится в воде, — ответил Энтони. — Я готов переделать ее в семисоттонник. Я превратил бы вооруженный транспортник для войск в боевую платформу.

— Смотри-ка, смотри-ка, — явно заинтересовавшись, произнес король. — Звучит так, как будто у тебя давно уже были такие планы.

— Я могу… — начал Энтони, но оборвал себя на полуслове. — Я попрошу графа Рипонского представить вам чертежи.

«Ты заслужил то, чего хочешь, — подумал Роберт. — Но это я должен был дать тебе то, что ты просишь, а не он. Сколько времени пройдет, пока кто-то другой даст Джеральдине то, чего она хочет, а я так и не догадаюсь, что это?»

— И какой же из моих кораблей будет достоин попасть на лечение? — спросил король.

Лицо Энтони изменилось. Резкие черты приобрели некое поэтическое выражение, а в глазах словно засверкали осколки бриллиантов.

— «Мэри Роуз», — произнес он.

— Да, да, — просиял король. — Этот корабль — нечто особенное, повелительная брюнетка, верно? Это как с женщинами. Спишь с сотнями, а только одна не идет из головы.

— Да, — согласился ничего не понимавший в женщинах Энтони.

— А ты знаешь, что, когда она сошла со стапелей, в моих доках разбился ребенок? — спросил король. — Когда мы выезжали из Портсмута, дамы падали в обморок от ужаса, а кто-то из служанок говорил, что это дурное знамение. Корабль, жертвой которого пал ребенок, потонет и увлечет за собой сотни жизней. Что ты на это скажешь? Бабские сказки или в этом что-то есть?

— В этом я тоже не разбираюсь, — глухо произнес Энтони.

— А если бы это был твой корабль?

— Если бы это был мой корабль, я бы подумал, что должен оберегать его больше других, поскольку за него умер ребенок.

— А он за словом в карман не лезет, наш человек из Портсмута. — Король улыбнулся и похлопал Энтони по спине. — Я выполню твое желание, Флетчер. Роберт, а вы проследите, когда моя «Мэри Роуз» сможет отправиться на лечение. А затем я с нетерпением буду ждать ваших чертежей.

— С удовольствием, мой король.

— Ваше Величество, — произнес Энтони. — Это граф Рипонский придумал «Джеральдину», не я.

— Да, да, «Джеральдина»! — вспомнил король. — И что же вы думаете делать с этой жемчужиной, мой добрый Роберт? Может быть, я могу предложить вам что-нибудь для нее?

— На первый рейс она уже сдана, — поспешно выпалил Роберт.

— Сдана? Вот как, вот как… А позволено ли мне будет узнать

кому?

— Торговцу сукном. Всего на две-три… ик… поездки.

— Торговцу сукном, — пробормотал король. У Роберта стиснуло горло, но тут Генрих Тюдор молниеносно обернулся к Энтони: — А почему ты только что сказал мне, что это Маллах придумал «Джеральдину»? И кто вообще эта Джеральдина? Почему этот восхитительный корабль должен носить ее имя?

— Последнее спрашивайте у графа, не у меня, — ответил Энтони. — Но если вы сделаете подарок мне, то сделайте и ему тоже. Кроме того, это не мне, а ему нужно позволение жениться.

— Это правда, Роберт? — Король снова обернулся. — У вас болит сердце о Джеральдине? Об одной из моих придворных дам? И вы ничего не сказали об этом своему королю?

Роберт никогда не осмеливался думать об этом. И прежде всего потому, что его усилия узнать у Джеральдины, чего она хочет, терпели неудачу. Он обсыпал ее подарками и превратил себя в посмешище, пытаясь соблазнить ее. Он доверил ей опасную тайну, рассказал ей о Библии Тиндейла и тем самым вручил ей свою жизнь. Но она в его присутствии едва сдерживала зевоту. Если бы только существовал способ сделать ее своей женой, которую никто у него не отнимет! Станет ли она любить его, если он сделает ее графиней Рипонской?

— Говорите же, человек. Кто она, ваша Джеральдина?

— Дочь рыцаря, — произнес Энтони. — Джеральдина Саттон. Из Портсмута.

— Охо-хо. Так ты ее знаешь?

— Она сестра моего друга, мы выросли вместе.

— Хорошенькая? — Король облизнулся.

В ответ Энтони лишь усмехнулся, обнажщв зубы.

— У нас в городе ее называли «ангелом Портсмута».

Роберт удивленно поднял голову. Они оба были родом из одного города, примерно одного возраста, но ему никогда не приходило в голову, что они могут знать друг друга.

— И вы молчали! — набросился на Роберта король. — Правда ли то, что говорит Флетчер? Вы хотите сделать дочь рыцаря графиней? И думаете, что король откажет вам, поскольку дама не из вашего сословия?

Роберт не ответил.

— А если ваш король знает, как это мучительно для мужчины — любить женщину которая не подходит ему по сословию? Если король, словно простой подданный, лежит с открытыми глазами и страдает о той, которую не может получить? — Он обернулся: — Эй, Флетчер, ты никогда не был влюблен?

Взгляд странных глаз остановился на короле, длинные ресницы не шелохнулись. Мужчина, не позволявший никому завладеть собой, молчал.

На протяжении последующих недель Роберт трижды пытался встретиться с Джеральдиной и трижды она отказывала ему через посыльного. Посыльный был из слуг Болейн, которые с недавних пор стали позволять себе больше остальных. Томас Болейн неплохо нажился на том, что подложил королю в постель свою дочь, и стал виконтом. Однако сейчас страстная Мэри вместе со своим мужем находилась в фамильном имении в Хевере, намереваясь родить второго ребенка. При дворе полагали, что это будет еще один королевский бастард.

Роберт впервые сочувствовал Генриху Тюдору, так сильно желавшему наследника, но лишь зачинавшему детей, которых потом воспитывали другие. Мысль о том, что он сам может в ближайшем будущем иметь наследника, казалась настолько радостной, что затуманивала рассудок. Он клялся себе, что его сын никогда не увидит йоркширской грязи. Он воспитает сына в духе новой эпохи, где не будет места парализующему свинцу.

Джеральдина пользовалась посыльным Болейнов, поскольку дружила с Анной, младшей сестрой Мэри. Темноволосая дочь Болейна была не менее кокетлива, чем светловолосая, но, кроме того, считалась язвительной, умной женщиной, да еще и сторонницей реформ. Тем не менее было в ней что-то такое, что пугало Роберта.

— Скажите мисс Саттон, что я должен поговорить с ней во что бы то ни стало, — велел он посыльному. — Пусть назначит время и место.

Прошло несколько дней томительного ожидания, и она согласилась на встречу на вишневой аллее Гринвича. День был мрачный, отдавал осенней прохладой. На Джеральдине было белоснежное платье, закрывавшее ее от подола до шеи. Другие придворные дамы с помощью жестких корсетов поднимали грудь так, что она вываливалась из декольте, но ей столь дешевые уловки были ни к чему. Ее красота ослепила Роберта с первого дня, а сегодня она была прекраснее обычного. Она была такой, каким он хотел видеть корабль: безупречной.

— Леди Джеральдина, я так давно пытаюсь поговорить с вами.

— У меня не было времени, — коротко бросила она.

Он заранее тщательно подобрал слова, но вдруг испугался, что недуг все испортит. Он поспешно выпалил то, что говорил всегда.

— Я хотел бы кое-что дать вам, Джеральдина. Все, что вы пожелаете.

— Я желаю больше не видеть вас, — произнесла она.

Он схватил ее за запястья.

— Джеральдина, никогда больше не говорите так! Я могу вынести все, кроме того, что никогда больше не увижу вас.

— Вы меня компрометируете, — произнесла она. — У такой девушки, как я, только и есть, что доброе имя. Что же будет, если его опозорят? Кто возместит мне ущерб?

— Я, — произнес Роберт. Он попытался встретиться взглядом с ее бледно-голубыми глазами, но она отвернулась. Тогда он обхватил ее за талию и опустился на колено. — Я просил у короля разрешения жениться на вас. Станьте моей женой, Джеральдина.

Он смотрел на влажную землю, которая непременно испортит его золотисто-желтые брюки. Почему она ничего не говорит? Разве он не дал ей все, что может дать женщине мужчина? Он возведет ее в свое сословие, сделает графиней! И какая разница, что он не вышел ростом? Разве так ужасен его недуг по сравнению с жизнью, которая откроется для нее рядом с ним?

— Отошлите того человека, — сказала она.

— Что, простите?

— Если хотите жениться на мне, отошлите того человека. Вашего слугу, который в сговоре с тем, кого нельзя называть. Я не хочу его больше видеть.

— Энтони Флетчера? — Смешно было спорить с ней, стоя на коленях, но Роберт не мог найти в себе мужества, чтобы подняться. — Он повел себя грубо по отношению к вам? Если он позволил себе излишние, неподобающие вольности, я позабочусь о том, чтобы он понес соответствующее наказание.

— Боже мой, не трогайте его! — Ее голос сорвался на визг. — Тот, кто бьет дьявола, точит свой кол. Отошлите его или никогда больше не увидите меня.

— Джеральдина, — мягко начал он, — такая образованная девушка, как вы, не станет слушать бабские сплетни. Этот человек — мой корабел. Ему недостает воспитания, и он не самый общительный человек в мире, но при всем этом он неплохой парень. Он даже говорил мне, что дружит с вашим братом.

— Вы не слышали меня? — Джеральдина, которую Роберт считал воплощением самообладания, визжала, словно какая-то служанка. — Он заключил сделку с неназываемым, об этом весь Портсмут знает. Отошлите его, и я стану вашей женой! Отошлите его!

— Но он не давал мне повода! — удивленно воскликнул Роберт. Как он мог предать этого человека после всего того, что он для него сделал? Как он воплотит без него свою мечту, как сохранит лицо перед королем? — Он прилежен и надежен, отлично знает свое дело. Если он вам неприятен, я позабочусь о том, чтобы вам не пришлось с ним встречаться.

— Он не давал вам повода? — У нее сорвался голос, она умолкла, а затем холодно произнесла: — Что ж, тогда причину назову я: ваш прилежный человек проломил череп своему собственному брату. Десятилетнему ребенку! Он принес его в жертву дьяволу, потому что одержим кораблем.

— Каким кораблем? — пролепетал Роберт.

— «Мэри Роуз», — ответила Джеральдина. — Ради этого корабля он пойдет по трупам. Он подчинил себе моего брата Сильвестра, которого однажды тоже утащит в могилу. Если я действительно что-то значу для вас, то смойте этого человека, который несет лишь смерть, со своих рук. Отошлите его!

Она была поглощена вопиющим бредом, который несла, и убеждена в своей правоте, как и ослепленные жители Йоркшира, которые готовы были избить ребенка до полусмерти, чтобы изгнать демона. Ничто из того, что он мог сказать, не могло излечить ее от безумия. Но если он не хочет потерять ее, ему придется предать единственного человека, которого считал своим другом.

— Но куда же мне его отослать? — Роберт решил предпринять последнюю попытку. — На улицу? Вы действительно требуете, чтобы я отправил пинком под зад верного человека из-за каких-то слухов?

Она на миг задумалась, и Роберт почувствовал, что некоторая надежда все же есть.

— Если ваша совесть слишком нежна, я скажу вам, что вы можете сделать с ним, — заявила она. — Вы ведь рассказывали мне, что дадите свой корабль торговцам тканями, которые привезут из Германии запрещенную Библию.

— Боже мой! — Роберт вскочил, закрыл ей рот ладонью. — Ни слова об этом, Джеральдина, я вас умоляю! В этом дворце и даже в саду полно шпионов.

— Пошлите его с ними, — произнесла Джеральдина, убирая его руку. — С торговцами, которые поплывут в Германию. Если его поймают, то хотя бы сожгут того, кого нужно.

От ее слов он содрогнулся, но, преодолев первый испуг, успокоился. Это решение — меньшее из зол. Ему даже не придется прогонять Энтони, ведь он сам хотел пойти в первое плавание на «Джеральдине». О Библии Тиндейла парень понятия не имеет, а перевозка печатного издания подготовлена настолько тщательно, что ни с кем ничего не случится. Пока первые издания запрещенного перевода окажутся на английской земле, Джеральдина забудет об этом, а они с Энтони смогут снова заняться своей работой.

И только переведя дух, он осознал, что на протяжении всего разговора его недуг не давал о себе знать.

— Я сделаю то, что вы хотите, — произнес он. — А вы, миледи? Вы сделаете то, чего хочу я?

Изящно потянувшись, она повернула к нему свое восхитительное личико.

— Да, Роберт, — произнесла она. — Я стану вашей женой.

 

12

Фенелла

Портсмут, вскоре после Пасхи 1526 года

Зима была суровой, а сорок дней поста — еще более тяжелыми. Но теперь все деревья и кусты со страшной скоростью и неистовством покрывались зеленью.

В начале главной улицы поставили деревянную ладонь в человеческий рост, приветствовавшую посетителей ярмарки. Традиционно ярмарка в Портсмуте проходила в сентябре, но с тех пор как порт расширили, город получил право проводить вторую ярмарку, весной. Сюда стали приезжать торговцы со всех уголков Европы, и ранее гораздо более успешный город-побратим Саутгемптон отошел на второй план.

Фенелла и Сильвестр брели между прилавками, словно образцовая семейная пара. Он нес на руках маленького Люка, который не осмеливался идти, и вел за руку Элизабет, храбро шагавшую рядом. Оба ребенка замечательно выглядели. В Саттон-холл они попали запущенными и напуганными, но в этом веселом доме на них, как из рога изобилия, изливалась любовь.

— Не будем ждать, пока кто-нибудь из моих детей подарит нам внуков, возьмем их себе в дом сами, — говорил сэр Джеймс Микаэле, и оба расцвели, заботясь о сиротах.

Сильвестр был прирожденным отцом. Всякий раз, когда Фенелла видела, как он погружается в игру с Люком и Лиззи, она испытывала угрызения совести. Он рассказывал им старые истории, придуманные когда-то на верфи, пел им свои чарующие песни, а когда Лиззи в порыве озорства разбила лютню и расплакалась, он обнял ее и успокоил.

— Я все равно давно уже хотел купить другую, — утешал он девочку. — Весной, когда будет ярмарка, мы купим итальянскую, из страны, откуда родом поэт Петрарка.

Сильвестру нужно было жениться и завести своих собственных детей. Но он всякий раз уверял Фенеллу. что счастлив жить той жизнью, которую они ведут.

— У меня еще будет достаточно времени, чтобы жениться, а до тех пор с кем мне будет лучше, чем с тобой?

Фенелла чувствовала то же самое. Она ужасно скучала по Энтони, но, не считая этого, ей нигде не могло быть лучше, нежели в Саттон-холле. Идя вместе с детьми по рынку в поисках итальянского мастера, она с трудом верила своему счастью. Однако ей было неловко, оттого что из-за нее Сильвестр не строит свое будущее.

По ее лицу он угадал, о чем она думает.

— Фенелла, милая, зачем ты ломаешь себе голову? Я обещал другу сберечь его невесту. Ты знаешь, какая это честь? Кроме того, Энтони действительно не виноват, что граф всю зиму гоняет его с торговцами тканями туда-сюда. Что ж, ему еще и о возлюбленной заботиться?

— Ах, Сильвестр, конечно нет. Но все же Энтони в этом виноват. Он мог бы бросить графа, найти что-то другое и заботиться обо мне, как поступают тысячи других мужчин.

— Ты упрекаешь его в этом? — Глаза Сильвестра сверкнули, как у тетки, когда она заговаривала о Боге, мире и том, что Фенелла не следит за своими волосами. — Энтони не такой, как тысячи других мужчин. Я думал, именно за это ты его и любишь.

— Я люблю Энтони Флетчера вообще за все, что можно, — ответила Фенелла, — и, конечно, ни в чем его не упрекаю. Просто иногда меня удивляет, что этого не делаешь ты, — ты ведь не напрашивался на то, чтобы быть щитом для нашей своеобразной любви.

— Напрашивался, — не колеблясь, ответил Сильвестр. — Ты забыла, что я тоже люблю его? Ты забыла, что мы всегда, с первого дня, были втроем — ты, Энтони и я?

Фенелла покачала головой, но неловкость осталась.

— Смотри, — сказал Сильвестр, — я сейчас ссажу Люка и Лиззи у Себа, лоточника, куплю им засахаренных ломбардских орехов, а затем расскажу тебе кое-что, что прогонит тучи с твоего чела. Вообще-то, я хотел приберечь это на вечер, когда у меня будет новая лютня и я смогу сыграть тебе давнюю песню, но я не в силах смотреть, как ты убиваешься.

— Сильвестр! Не мучь меня!

Смеясь, он попросил лоточника присмотреть вместо него за малышами, а затем вернулся с бокалом медового вина. Протянул ей бокал, поцеловал в обе щеки.

— За твое счастье, милая! Никому больше я так не желаю этого, как тебе.

— Да что случилось-то?

Он взмахнул рукой, выудил из-за пазухи своего жакета бумагу. При этом он сиял так же, как отец, когда раздавал подарки на Новый год. Фенелла узнала угловатый и ровный почерк Энтони.

— Откуда оно? Из Германии?

— Из Гамбурга, — кивнул Сильвестр. — На этот раз им пришлось долго ждать груза, но, когда мы поедем в Лондон, Энтони тоже приедет туда. И останется.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что он останется? — Фенелле очень хотелось запретить своему сердцу прыгать от радости, пока она не будет уверена. В Лондон они собирались ехать ровно через две недели вместе с сэром Джеймсом и тетушкой Микаэлой, поскольку сестра Сильвестра выходит замуж. Джеральдина Саттон выходит замуж за мужчину из высшего дворянского сословия, того самого графа Рипонского, вместе с которым Энтони строил корабль и по поручению которого выходил в море.

Свадьбу дважды назначали и снова отменяли, но теперь она действительно должна была состояться.

— Мы наконец увидимся с ним! — Сильвестр улыбался почти с мальчишеским задором. — В Лондоне он, правда, не останется, но на английской земле — да. Путешествия с торговцами тканями подошли к завершению.

— А куда же он отправится? — Сердце Фенеллы было уже не остановить.

Сильвестр забрал у нее бокал и обнял свободной рукой.

— Он отправится в какой-то порт на южном побережье. В небольшой городок с просторным сухим доком.

— Не может быть!

— Может! То-то и оно, милая моя, что ни одна девушка не заслужила этого больше, чем ты. Но есть и плохая новость. Он приедет не один, он привезет с собой единственную женщину, с которой тебе придется мириться всю жизнь.

— Какую еще женщину?

Сильвестр поцеловал ее в лоб.

— Ее величество «Мэри Роуз». Его граф пообещал ему, что он сможет переделать ее в нашем доке для нашего короля, если осуществит все эти поездки вместо него.

Фенелла закрыла глаза, почувствовала, как ее окружают звуки рынка, зазывания лоточников, голоса торгующихся с продавцами покупателей, — казалось, все это слилось в убаюкивающий напев. Сильвестр поднес к ее губам бокал, капнул ей на губы сладкого медового вина. Такой может быть жизнь: очень сладкой, насыщенной и льстивой — для людей широкой души. Ее возлюбленный возвращается домой. На протяжении всей бесконечной зимы она видела его всего лишь несколько дней, в перерывах между поездками, когда он, до смерти уставший, засыпал у нее на руках после жадных объятий. Теперь у нее будет время. «Мы с тобой и наша черешня. Мы с тобой и твоя исполняющаяся мечта. И корабль, который мы не можем забыть».

— Фенелла?

Она снова открыла глаза.

— Есть у меня для тебя и еще кое-что. — Сильвестр посмотрел на нее поверх письма. — Нет, сегодня это не стихи Петрарки. Если ты скажешь ему, что я тебе это прочел, я с тобой больше разговаривать не буду.

— Может быть, тогда не стоит…

— Нет, Фенелла. Я должен. — Он разгладил листок и прочел:

«Попросишь своего отца продать для меня дом на Портовой улице? Мне ведь понадобится свой, чтобы посадить там Фенхель, а такого мерзкого дома она не заслуживает. Равно как не заслуживает и того, чтобы быть оторванной от своего воздушного замка и перенесенной в какую-то избу, которую придется делить с невыносимым супругом, его идиотской матерью и ужасным деканом».

Фенелла взвизгнула и улыбнулась Сильвестру, а тот продолжил читать:

«Она явно не заслуживает жизни с отверженным и не должна подвергаться плевкам из-за него, но эта девушка такая же неисправимая, как и я. Поэтому я надеюсь, что ты попросишь отца. Я разбираюсь в продажах и покупках домов примерно также, как и во всем, что не плавает, а на моем корабле со мной не захочет жить даже Фенхель, девушка с героическим сердцем».

— Нет! — воскликнула Фенелла, сердце которой переполнилось радостью. — Если он иначе не может, мне все равно, я буду жить с ним хоть под водой.

Глаза Сильвестра сверкнули.

— Под водой, с отцом Бенедиктом и Летисией Флетчер? У тебя поистине героическое сердце.

— А почему с нами должен жить еще и отец Бенедикт? Епархия уже не предоставляет ему комнату?

— Боюсь, что Энтони много лет назад пообещал ему, что возьмет его в свою семью, если она у него когда-нибудь будет. Судя по всему он, как обычно, с тобой на этот счет не говорил. Только голову ему не оторви, ладно? Я достаточно часто ссорился с ним из-за этого священника, но он совершенно не понимает, почему меня злит этот конченый охотник за еретиками. Для него он просто святой.

— Он верен, — сказала Фенелла. — Тебе, мне и точно так же своему священнику. Я не буду ссориться с ним из-за этого. Просто мне кажется, что ему будет сложно вдруг начать заботиться обо мне и стариках.

— Фенелла, если вам когда-нибудь потребуется помощь… Ты ведь знаешь, что у нас дела идут отлично, к тому же в переделке «Мэри Роуз» будет участвовать и наша верфь.

— О, Сильвестр, я так рада! — Она обняла его. — Ты так хотел работать вместе с ним над кораблем, а теперь это не просто какой-то корабль, это «Мэри Роуз»! Ты помнишь, как говорил, что она — наша судьба? Я считала это глупостью, но в конце концов так и случилось.

— Ты отлично справляешься: что бы ни втемяшил себе в голову твой Энтони, в конце концов все так и получается.

«Мой Энтони, — прозвенело где-то в голове. — Он возвращается в Портсмут и женится на мне. Он купит дом, чтобы посадить там свою Фенхель». Казалось, Сильвестр тоже услышал эту музыку, и они немного покружились под нее среди посетителей рынка. А потом раздался крик. Фенелла и Сильвестр очнулись от охватившего их экстаза, а маленький Люк, сидевший на табурете у лоточника, расплакался.

Ликование людей почти заглушило трубы городских глашатаев. Между рядами прилавков вилась змея из тел, волочившая за собой телегу с подъемным механизмом. За шумной толпой следовали городские советники в своих отделанных мехом кафтанах и цепочках, и среди них сэр Джеймс, мировой судья, с опущенной от стыда головой.

Фенелла узнала повозку. Это была судебная телега. К подъемному механизму было приделано кресло для купания, и ревущая толпа тащила его в бухту Кеттклеф. Там, где Солент впадал в залив, наказывали женщин, которые плохо говорили о других, прелюбодеек, воровок и приезжих, продававших любовь без разрешения. Под улюлюканье толпы привязанных к креслу женщин опускали в ледяную воду и снова вытаскивали, мокрых и дрожащих от холода, — под еще большее улюлюканье. Слабая женщина могла от такого обращения даже умереть.

В детстве Фенелла и Энтони однажды видели, как подручные палача таким образом наказывали худую, как спичка, воровку, укравшую зерно.

— Мне хотелось бы, чтобы они не пользовались для этого морем, а хотя бы делали это своими руками, — сказал тогда Энтони.

Поток людей прижал Фенеллу к лотку, где они покупали сладости. Опрокинулся чан с жиром. Сильвестр встал на колени, пытаясь успокоить расплакавшихся детей. Фенелла взяла у него Люка, прижала к груди маленькое потное тельце. Мальчик то и дело запрокидывал голову и, хрипя, пытался сделать вдох, поскольку от плача не мог дышать.

«Возможно, ты пережил то же самое, когда они забрали у тебя отца, когда ты был слишком маленьким, чтобы понять, но достаточно большим, чтобы видеть? Возможно, тот кошмар навсегда отпечатался в твоей памяти?» — думала Фенелла, стараясь успокоить малыша, и при этом напряженно смотрела поверх голов, чтобы увидеть происходящее. К решетке кресла для купания действительно была прикована женщина, хрупкое существо с рыжими волосами, спадавшими до бедер. Сильвестр держал на руках маленькую Элизабет, тоже вытягивая шею, чтобы увидеть приговоренную. Когда сэр Джеймс проходил мимо него вместе с городскими советниками, Сильвестр закричал:

— Отец, не позволяй им сделать это! Они должны отвязать ее! Это их мать, проклятье, это мать Люка и Лиззи!

Его отец на миг поднял голову.

«У меня связаны руки, — говорил его взгляд. — Я сделал все, что мог, и этого оказалось недостаточно». И он снова опустил голову и медленным шагом пошел дальше.

— Отец! — взревел Сильвестр. Он хотел побежать за ним, но вспомнил о плачущем ребенке, которого держал на руках. — Фен- ни, подержи Лиззи, пожалуйста! Я должен догнать его!

— Что ты собираешься делать? — крикнула Фенелла, пытаясь перекричать шум. — Ты же не думаешь, что твой отец не помог бы этой женщине, если бы у него была такая возможность?

— Но ведь мы не можем допустить этого! Разве над этой бедолагой недостаточно поиздевались?

— Это жена еретика из Саутгемптона, — с презрением произнес Себ, лоточник. — Пусть радуется, что ее только окунут, как будто она только и делала, что продавала свой зад.

— А что она сделала-то? — поинтересовалась Фенелла.

— Ш-ш-ш, — предупредительно зашипел лоточник и наклонился к ней через голову хнычущего малыша. — Произносила еретические речи, здесь, у нас, в «Морском епископе». Она сказала, что если мы принимаем таинство Господне, то должны думать, будто Господь приходил к нам, — а в хлебе, который дают нам священники, Его нет.

Фенелла уже слышала об этом. Подобные вопросы возникали повсюду, словно язычки пламени во время лесного пожара: действительно ли кусок хлеба и капля вина под слова священника превращаются в плоть и кровь Господа? Или же это лишь воспоминания о жертве Господней и его любви, оживающих во время праздника Евхаристии?

— Но это еще не все! — продолжал лоточник. — У нее были с собой бумаги — Грег Бишофсвирт был там и видел все собственными глазами!

— Что за бумаги? — накинулся на него Сильвестр.

— Ш-ш-ш, — снова зашипел Себ, теперь уже на него, и прошептал: — Страницы из Библии, напечатанные… Одному Богу известно, откуда они взялись. Но не из настоящей, которую священники кладут на алтарь, а из той, которую подделал еретик. На английском языке!

— Проклятье, о чем ты думаешь! — Лицо Сильвестра побелело от гнева. — Неужели Господь ходил на уроки к отцу Бенедикту и ничего не учил, кроме латыни? Неужели язык, на котором говорят его творения, недостаточно хорош для него?

— Умолкни, ради всего святого! — Фенелла одной рукой вцепилась в ребенка, другой рукой закрыла рот Сильвестру. — Хочешь быть следующим? Чтоб тебя потащили на костер или бросили в городскую тюрьму, где будут пытать раскаленным железом? — Она поняла, что произошло. Сэр Джеймс приказал схватить женщину за проституцию и приговорил к такому наказанию, чтобы избавить ее от необходимости предстать перед церковным судом и получить смертный приговор за ересь.

И, сладко улыбнувшись, она повернулась к Себу.

— Твое медовое вино просто чудо, — произнесла она. — Ударило в голову бедняге Сильвестру.

На миг Себ растерялся, а затем пожал плечами.

— Да я ничего не слышал, — произнес он. — Я никого не вожу в телеге, тем более сына сэра Джеймса.

— Спасибо тебе. И за то, что присмотрел за детьми, тоже.

— А откуда они вообще у вас взялись, два таких озорника?

— От моей кузины из Фрегтона, — солгала Фенелла. — Она умерла от сыпного тифа, как и ее муж. Господь дал, Господь взял, слава Господу.

Лоточник перекрестился.

— Хорошего дня, Себ. А ты, Сильвестр, иди дальше, а то лютнист убежит.

И вместе с негромко похныкивающими детьми они пошли между рядами прилавков. Там, где толпа людей протащила повозку с креслом для купания, на мостовой виднелись следы колес. Там, где еще только что бурлила жизнь, теперь царила тишина. Судя по всему, никто из посетителей рынка не собирался пропустить спектакль в Кеттклефе.

— Я не могу сейчас покупать лютню, — сдавленным голосом произнес Сильвестр.

— Я и не думала об этом, — ответила Фенелла, подхватила Люка одной рукой, другой стиснула ладонь Сильвестра. — Я просто хотела вытащить твою шею из петли. Или мне рассказать Энтони, насколько легкомысленно ты обращаешься со своей жизнью?

— Пожалуйста, не будем об этом, — тихо ответил Сильвестр. — Реформа Церкви — запретная тема для нас. Отец Бенедикт настолько крепко вбил в него свои бестолковые идеи, что он отказывается даже думать об этом.

— Почему ты так говоришь? Ты так же прекрасно знаешь, как и я, что он ничего не вбивал в Энтони. Он считает, что твои реформаторы вслепую дырявят стены Церкви, как корабелы, которые не разбираются в орудийных портах.

Сильвестр остановился.

— Если бы вся эта чушь не была настолько грустной, я бы рассмеялся.

— А я — нет, — заявила Фенелла. — А теперь пойдем.

Дойдя до набережной Кеттклефа, переходившей в бухту, они

увидели, что небо покраснело, а края облаков словно окрасило позолотой. Повозку с подъемным механизмом выкатили на мелководье, где в воде по пояс стояли двое подручных палача. Подъемный рычаг снова опустился и окунул кресло с женщиной, связанной, словно посылка, в волны, возвещавшие о том, что скоро будет прилив. Несколько мгновений она провела полностью под водой. Фенелла никогда не опускала голову под воду, но была уверена, что темнота и страх смерти хуже холода. Сильвестр закусил губу и застонал от боли. Оба ребенка уснули от усталости. Прошла мучительная вечность, прежде чем рычаг снова поднял кресло. Со скрюченного тела женщины стекали потоки воды.

Было непонятно, жива ли она еще. Подручные палача взялись за лямку и вытащили повозку из воды. Послышались отдельные насмешливые крики, а затем толпа начала расходиться.

Сильвестр и Фенелла молча направились в бухту. Костлявое, одетое в пестрые лохмотья существо, больше похожее на птицу, нежели на человека, преградило им путь.

— Не желаете заглянуть в будущее, благородный господин? — Старческий женский голос звучал прерывисто.

Не успел Сильвестр увернуться, как женщина схватила его за руку, да так крепко, что он едва не выронил малышку.

— С ума сошла? — набросился он на прорицательницу. — Шатаешься там, где собирается городской совет? Хочешь, чтобы тебя тоже искупали, или предпочтешь сорок розог?

Старуха невесело захихикала.

— Они меня прогнали, ваши советники, — сказала она. В ее лице было что-то куриное, обвисшая, помятая кожа была покрыта коричневыми пятнами. — А на рынке уже ни души, все прибежали сюда, чтобы поглазеть. И как нашему брату на хлеб зарабатывать?

— Дай ей пенни, прошу тебя, — произнес Сильвестр, обращаясь к Фенелле, но Фенелла стояла неподвижно. Она узнала женщину. Это была Томазина, предвестница смерти, которая предсказала, что «Мэри Роуз» будет оплачена человеческими жизнями.

— Фенелла! — крикнул Сильвестр.

Фенелла и Томазина глядели друг на друга. Старуха по-прежнему сжимала руку Сильвестра, гладила тыльную сторону ладони костлявыми пальцами.

— Я тебя знаю, — сказала она.

— Да, — подтвердила Фенелла.

— Ты дочка Клэпхема, инспектора.

— Да.

— Это твой жених? Какой статный молодой человек, какая отрада для глаз! Должно быть, Господь очень любил тот день, когда решил создать вас.

В этом не было ничего угрожающего. Это был приятный комплимент, и у Фенеллы не было причины так дрожать. Она заставила себя нащупать в кошеле монету, изо всех сил желая, чтобы Томазина наконец-то отпустила Сильвестра.

— Это тебе, — сказала она, протягивая ей пенни. — Поспеши, чтобы успеть что-нибудь купить в городе.

Томазина взяла монету, но гладить руку Сильвестра не перестала.

— Да благословит тебя Господь, — сказала она, обращаясь к Фенелле. — Держись подальше от порта с большими кораблями. И за своим красивым повелителем присматривай. Иногда другу приходится трижды спасать жизнь, прежде чем он поймет, кто он ему на самом деле. А для некоторых друзей после третьего раза уже бывает поздно.

Фенелла отпрянула, прижимая к себе маленького Люка. Сильвестр отнял у Томазины свою руку, обнял Фенеллу.

— Нам пора, — произнес он. — Доброй ночи, да хранит вас Господь.

К огромному облегчению Фенеллы, старуха спокойно отпустила их.

— Однажды она уже говорила это, наверняка она говорит гак всякому, — пролепетала Фенелла, у которой стучали зубы.

День был по-весеннему теплым, но вечерняя прохлада подкралась слишком быстро. Как же, должно быть, холодно бедной женщине, которую палачи отрывают от кресла и оставляют лежать в прибрежной грязи! Сэр Джеймс подошел к ней, снял с плеч накидку, набросил на нее. Остальные члены совета уже покинули бухту.

— А что она уже говорила однажды? — спросил Сильвестр.

— Про друга, которому трижды приходится спасать жизнь, прежде чем он поймет, кто он этому человеку на самом деле, — дрожа, ответила Фенелла.

Повернувшись к Сильвестру, она увидела, что у того тоже дрожат губы.

— Забудь об этом, — тихо произнес он. — У несчастной женщины от голода помутился рассудок. То, что она говорит, не имеет к нам отношения. Мы знаем, что есть друг у друга, а кто из нас кому спасает жизнь, мы не считаем.

Фенелла невольно улыбнулась.

— Знаешь что, Сильвестр Саттон? — спросила она у него на ходу. — Я тебя люблю. Когда я больше не буду жить у тебя, ты обязательно должен приходить к нам каждый день.

— Может быть, я поселюсь у вас, — ответил Сильвестр. — И я тоже люблю тебя, Фенни.

Они дошли до того места на берегу, где по-прежнему лежала получившая наказание женщина. Сэр Джеймс поднял голову. Сильвестр молча передал ему Лиззи и опустился на колени рядом с женщиной, прямо в грязь.

— Миссис Хенли? Я Сильвестр Саттон, я забрал ваших детей, они живут в моем доме. Люк и Элизабет. У них все хорошо, вы будете рады, увидев, как они выросли.

Женщина попыталась приподнять голову. Лицо ее выглядело пугающе. Огромные глаза, впалые щеки.

— Элизабет, — прохрипела она. — Лукас.

— Мы зовем их Лиззи и Люк, — улыбнулся Сильвестр. — Вы не назовете мне свое имя?

— Ханна, — чуть слышно ответила женщина.

— Мы должны отвести вас в теплое место, Ханна, — произнес Сильвестр. — В наш дом, туда, где живут ваши дети. Как думаете, сможете пройти немного, если обопретесь на нас? Нужно спешить, иначе холод убьет вас.

И они попытались. Фенелла взяла Люка на руки, а Элизабет за руку, а сэр Джеймс и Сильвестр повели Ханну Хенли. Но сонный ребенок смог пройти лишь пару шагов, а тело женщины повисло между мужчинами, словно пустой мешок. Нельзя было терять ни минуты. Тучи сгущались, надвигалась гроза, вскоре должно было совсем стемнеть. В конце концов сэр Джеймс взял Лиззи на руки, а Сильвестр пронес Ханну Хенли всю обратную дорогу до Саттонхолла.

Должно быть, тетушка Микаэла ждала у окна в зале. Она распахнула двери, когда они добрались до густой аллеи посаженных сэром Джеймсом розовых кустов, которые сейчас были еще голыми.

— Ay Dios mio, откуда вы в таком виде? — воскликнула она, а затем, словно девчонка, побежала по дор ожке, схватила сэра Джеймса под руки, поцеловала его прямо в губы. — Слава Богу, вы все дома до начала бури.

Никогда прежде Фенелла не задумывалась, какое это благословение — светлый, теплый дом. «Сэру Джеймсу стоило бы назвать его Камелотом», — думала она в этот вечер. Позже, когда они набили желудки густым перченым супом, приготовленным Карлосом, когда дети уснули, а Ханну Хенли завернули в одеяла и уложили в постель, она сидела со свечой у окна своей комнаты. Слушала завывания бури и мечтала о том, как она обустроит дом для своего возлюбленного. И в любую бурную ночь будет знать, что он в безопасности, что она, проснувшись, может обнять его и прошептать на ухо: «Все хорошо, сердце мое. Спи спокойно, день был долгим и богатым событиями, но причин бояться нет». Жизнь казалась полной и сладкой.

Через три дня прибыл посыльный из Лондона. Ханна Хенли еще лежала в постели, но остальные домочадцы стали готовиться к путешествию, в доме царила суета. Фенелла чувствовала себя так, словно сама стала невестой. Приехавший с верфи Сильвестр тут же снова убежал с детьми, ему не терпелось узнать, что принес посыльный.

— Наверняка еще одно письмо с приказами от ее высочества Джеральдины, — предположила тетушка. — Госпожа опасается, что ее недостойные родственники могут опозорить ее перед новым семейством, если она не напомнит им дюжину раз, что за едой нельзя чесаться и ерзать на стуле.

Фенелла расхохоталась.

— Может быть, мне лучше остаться здесь? — Ей не очень-то хотелось ждать еще целый день, чтобы обнять Энтони, но, строго говоря, она не входила в семью Джеральдины.

— Глупости, — заявила тетушка. — Ты — невеста Сильвестра, мой гребешок, и для нас ты Саттон, хоть эта сушеная треска и через сотню лет не решится сделать тебя честной женщиной.

Сэр Джеймс знал правду по поводу помолвки Фенеллы с того дня, когда умер Мортимер Флетчер. Микаэла же упорствовала в своей уверенности, что однажды Фенелла выйдет замуж за Сильвестра.

Сама Фенелла в глубине души надеялась, что ужасная тетушка простит ей ее обман и уход с черной морской звездой.

Сияя, как медный грош, в комнату вместе с детьми ворвался Сильвестр. В одной руке у него была подставка для лютни, в другой — маленький мешочек из черной замши. Посыльный, который шел за ним на расстоянии нескольких шагов, остановился и устало прислонился к дверному косяку.

— Человек моего будущего зятя, — представил его Сильвестр. А затем гордо и торжественно поднял лютню. — Вы только посмотрите! Кто-то из вас видел когда-нибудь столь божественный инструмент? — Он ласково скользнул пальцами по всем шести парам струн, заставив деку лютни издать переливчатую череду звуков, — инструмент словно поздоровался.

Лютня была изготовлена из вишневой древесины, сверкала красным, а на деке ее красовалась инкрустация, четко нарисованный узор в мягких красных тонах, какие встречаются в сердцевине тиса. Сильвестр был прав. Инструмент был настолько прекрасен, что, казалось, на нем должны играть руки Бога, а не человека.

— И это прислал твой будущий зять? — спросила Фенелла.

Зятем был граф Рипонский. Энтони мало говорил о своем хозяине, но, похоже, уважал его и даже по-своему любил. «Судя по всему, не зря», — подумала Фенелла. Человек, который с такой тщательностью выбирает подарок для брата своей невесты, должен действительно быть особенным человеком. Оставался открытым лишь один вопрос: почему этот человек женится именно на Джеральдине Саттон?

— Ах, что ты, какой зять! — Сильвестр погладил деку лютни. — Чужой человек такого не подарит, только тот, кто видит меня насквозь. Я писал Энтони о неловкости Диззи, и он купил эту лютню у торговца из Тироля. Нигде в Европе не делают лютни так, как на краю Альп, нигде нет древесины, которая звучала бы именно так.

«Ты удивляешь меня, любимый», — подумала Фенелла. Должно быть, у него все хорошо, если он отважился на столь очевидное доказательство своей любви.

— А это тебе. — Сильвестр протянул ей черный замшевый мешочек. Но затем его захлестнуло любопытство, и мужчина перевернул его, прежде чем Фенелла успела взять мешочек в руки. Узкое серебряное колечко едва не упало, и, возможно, камень разбился бы об пол. Он сверкал и переливался, ловя свет, словно голубое стекло.

— Прости, — пробормотал Сильвестр, положил лютню на стол и взял руку Фенеллы, чтобы надеть кольцо ей на палец. — Так поступает высшее дворянство Европы: если сам жених не может присутствовать, он присылает вместо себя друга.

У Фенеллы никогда не было украшений, и Энтони был последним человеком на свете, от которого она могла ожидать подарка. Она всегда напоминала себе, что ей достаточно их глубокой связи, что они могут отказаться от банальных радостей любви. От осознания, что вопреки ожиданиям он все же испытывает желание дарить ей подобные радости, по спине побежали мурашки.

Сильвестр по-прежнему держал ее за руку, рассматривая кольцо. Оно было сделано из двух переплетенных серебряных струн, на концах которых лежал камень. От каждого движения пальца синева камня изменялась.

— Это аквамарин, — рассмеялся Сильвестр. — Нет, этот безумец не совсем превзошел себя. Ты знаешь, что означает это название?

— Нет.

— Морская вода.

Фенелла тоже рассмеялась.

— О, Сильвестр, как он мог купить нам такие дорогие подарки? Неужели твой зять столько ему платит?

— Это я ему посоветовал, — ответил Сильвестр. — Или он должен был получить лучший талант Гемпшира за гнилое яблоко и яйцо?

Смеясь, они переглянулись. Вздохнув, Фенелла спросила:

— Ты сказал, что посыльный прибыл из Лондона. От графа Рипонского? Но это значит, что Энтони уже в Англии!

— Значит, так и есть, — подтвердил Сильвестр и обнял ее.

Дети толкались у их ног. Тетушка Микаэла протиснулась между ними, чтобы посмотреть на кольцо, а сэр Джеймс вышел из кабинета, привлеченный всеобщим волнением. Повисло недолгое молчание, которое нарушил голос посыльного:

— Мастер Саттон.

Все обернулись. Мужчина, по-прежнему стоявший в дверном проеме, откашлялся, словно то, что он должен был сказать, застряло у него в горле.

— Вы не дали мне договорить на улице, — наконец произнес он. — Иначе я сразу сказал бы вам, что я прибыл не с хорошими новостями. Мой господин, граф Рипонский, велел мне передать подарки от вашего знакомого. Но просил не трубить об этом повсюду и с учетом обстоятельств проявить понимание, что он больше ничего не может сделать для вашего знакомого.

— Позволено ли нам узнать, о каких обстоятельствах ты говоришь? — рявкнул Сильвестр.

Посыльный снова откашлялся.

— Ваш знакомый был арестован по прибытии в Лондон, — произнес он. — На борту у него были обнаружены еретические книги. Экземпляры того самого скандального перевода Нового Завета, из-за которых уже не первый месяц бурлит Лондон. Они были завернуты в тюки немецкого сукна.

Лицо Сильвестра посерело.

— И что теперь? — пронзительно вскрикнул он. — Что теперь с ним будет?

Посыльный потупился.

— Мне очень жаль, мой господин. Если не случится чуда, он будет сожжен.