Взгляд Адриана скользил по лицам собравшихся в церкви, искал отца, Наташу. Но он нашел только Фрэнси, сидевшую с Бэлль на руках и пытавшую выглядеть гордой матерью.

На самом деле, с того дня, когда были обнаружены измена Пера и предательство Наташи, Фрэнси чувствовала себя униженной, и теперь подозревала всех и вся. Она бы не удивилась, если бы кто-то из детишек в церкви был из банды Зака и собирался взорвать себя и всех присутствующих. Она уже приметила нескольких детей, которые вели себя довольно подозрительно. Единственный человек, которому Фрэнси могла полностью доверять, это она сама. Осознав это, она испугалась. Точнее, пришла в ужас.

«Даже тебе я не могу полностью доверять, — подумала она, взглянув на Бэлль. — Даже ты не будешь всегда на моей стороне. Ты, как и все, будешь занята собой. Все мы в одиночном плавании. Это цена, которую мы платим за нашу свободу».

Школьный хор, в котором был и Адриан, пел: «Весна зеленый свой наряд надела…» Найдя глазами сына, Фрэнси увидела черты Пера в его лице, мимике, движениях.

«Я знаю, что ты никогда меня не простишь» — это были слова Пера, когда он стоял в прихожей с наспех собранными вещами. Он добавил: «Но в этом есть и часть твоей вины».

Крошка Мари довезла его до умеренно паршивой гостиницы на другом конце города, где ему предстояло жить за свой счет, пока не найдет себе жилье, поисками которого ему тоже придется заниматься самому. Нет, убивать его Фрэнси не собиралась. Все-таки он отец ее детей. Но никаких денег и права общения с Адрианом и Бэлль он не получит. Она уже объявила судье Бергу о том, что хочет, чтобы у нее была единоличная опека над детьми. И он обещал все немедленно устроить.

«Ни в чем я не виновата, — зло подумала она. — Да, я слишком много работала, но так было всегда, и Пер прекрасно об этом знал, когда сошелся со мной. Он всегда знал, что если я провожу слишком много уютных вечеров в кругу семьи, то становлюсь беспокойной. К тому же в последнее время был сплошной стресс, и он мог бы это учесть, вместо того чтобы пойти налево с нянькой собственных детей. Боже, какое убожество! Он даже не мог изменять мне где-нибудь вне дома. Никакой инициативы. И за этим человеком я замужем уже десять лет!»

Нужно двигаться дальше. Определенно. Та любовь, что еще теплилась между ними, испарилась навсегда. Теперь она ощущала только презрение, пустоту, усталость.

И грусть, потому что Адриан и Бэлль вырастут без отца. Но она очень скоро найдет им парня-няньку, который станет для них образцом мужского поведения. Юсеф и Грейс, конечно, предложили помочь с детьми, но она не хотела, чтобы они носились по дому, как два дирижера, сгорающих от желания управлять ее жизнью. Из лучших побуждений, конечно, но это раздражало не меньше.

Когда до Юсефа и Грейс дошли новости о предстоящем разводе и его причинах, Юсеф, в отличие от Грейс, ничуть не расстроился. Мать дала Фрэнси понять, что умение прощать — это добродетель. Фрэнси же не могла отделаться от мыслей о том, изменял ли ее отец ее матери. Женщины его обожали, он охотно флиртовал, угощал коктейлями и был не прочь потанцевать.

Но Грейс он всегда боготворил, поэтому из всего этого совершенно не следует, что он ходил налево.

Кристина, узнав о поступке Пера от Грейс, даже не позвонила. Хороша сестричка. Но Фрэнси это совершенно не удивило. Честно говоря, она хорошо понимала, что вряд ли бы стала утешать Кристину в такой ситуации.

Так, теперь девчушка будет петь соло. Милое создание. Правда, пение скорее напоминает звуки расстроенного кларнета. Но можно и потерпеть, если ты в числе гордых родителей, и сделать вид, что тебе очень нравится.

Фрэнси окинула взглядом остальных родителей, собравшихся в церкви. Сплошь типичные свенссоны. Скоро они послушно уйдут в отпуск в заранее оговоренное время, залезут сами и засунут детей в умеренно дорогие тачки и поедут куда-нибудь на дачу, где сначала до смерти устанут, спеша отремонтировать все, что необходимо. Потом будут жариться на солнце, поскольку как раз к началу отпуска забудут все, что им рассказывали о раке кожи.

Будут есть слишком много мороженого и хот-догов, а потом примутся истерически бегать трусцой под какой-нибудь высоковольткой, натрут мозоли на ногах, доведут себя до боли в коленях и прочих суставах, что приведет к вынужденной малоподвижности и, следовательно, к увеличению веса. Будут ругаться с родней и пережевывать всякую ерунду, случившуюся много лет назад. Напьются и будут вести себя по-идиотски на Мидсоммар и в праздник первых раков в августе. Будут плескаться в каком-нибудь прохладном озерце, а потом валяться на покрывале и говорить, что сегодня жарко. Каждый вечер им будет скучно сидеть в домике без Интернета и телевизора, но они будут гордиться своим спартанским бытом. А потом поедут в город на неделю раньше запланированного срока. А когда снова начнутся работа и школа, со вздохом облегчения констатируют, что пережили еще один год.

Фрэнси не очень-то жаловала всех этих свенссонов, населяющих страну. Как, собственно, и мухаммедов и прочих, которые все чаще стали претендовать на то, что они, как минимум, такие же шведы, как и свенссоны. Она предпочитала таких отвязных и слегка сумасшедших типов, как Крошка Мари, Лиза, Бенни и даже Зак, несмотря на то что он — ее враг. Хоть они и делали этот мир менее безопасным, зато не делали его более скучным.

Наконец-то неумолимо фальшивившее, похожее на лесную фею существо закончило свое выступление. Фрэнси вежливо поаплодировала, но устало вздохнула, когда появилось следующее юное дарование — пианист, намеревавшийся сыграть что-то из сочинений Вильхельма Петерсона-Бергера. И тогда Фрэнси вспомнила собственные уроки фортепьяно, которые давала ей ведьма Гретхен, приехавшая когда-то из Польши и вселявшая ужас во всех своих учеников, за исключением Фрэнси, которая знала, что, если захочет, сможет ее выкинуть (в буквальном смысле) в окно, однако в остальном очень ее уважала за строгость и требовательность. Гретхен стала учительницей не потому, что хотела выпрямлять сутулые спины и учить самых немузыкальных детей тренькать по клавишам песенку про «Старика Ноя». Нет, она стала учить детей, потому что видела своей задачей найти в стоге посредственностей хотя бы одну золотую иглу, которую можно превратить в виртуоза. Долгое время Гретхен надеялась, что этим вундеркиндом была Фрэнси, но ее ждало разочарование, сильное разочарование, потому, что способности Фрэнси перестали развиваться после двенадцати лет, и еще потому, что Фрэнси так и не призналась в том, что мечта ее жизни — стать концертирующей пианисткой. Гретхен просила и умоляла множество раз, чтобы та наконец-то призналась в любви к музыке, но Фрэнси, уже нацелившаяся на другую карьеру, так и не смогла солгать. Это было бы так неуважительно и жестоко, поэтому она просто вышла из программы подготовки виртуозов и предоставила Гретхен полную свободу в поиске новых талантов. Это был печальный день для обеих, Фрэнси до сих пор помнила слезы Гретхен, ее неуклюжие объятия и слова, которые она прошептала ей на ухо: «Что бы ты ни делала, моя девочка, желаю тебе удачи во всем».

Фрэнси быстро прикинула, что Гретхен, наверное, уже к шестидесяти, и задумалась: преподает ли та по-прежнему в ее старой школе и сбивается ли с ног в поисках ребенка с волшебными пальцами?

Примерно ко второй половине концерта школьного хора Бэлль заволновалась и начала громко кричать. Фрэнси побежала по центральному проходу к тяжелой двери и вышла на улицу. Убедившись, что Бэлль не описалась и не обкакалась, она сначала попыталась дать ей соску, но безуспешно, затем стала убаюкивать, и это помогло. Она стала ходить кругами с Бэлль на руках, тихонько ее укачивая. Дочери уже исполнилось семь месяцев. Всего семь месяцев! Подумать только, как много еще времени впереди, а большинство, преодолев тридцатилетнюю отметку, ноют, что у них ни на что не хватает времени. Фрэнси за эти семь месяцев успела установить такую тесную связь с другим человеческим существом, какой у нее ни с кем прежде не было. Семь месяцев хаоса.

Она присела на красивую кованую скамью. Перед ней высились шпили церкви Святого Иоанна. Драма с погоней, совсем недавно разыгравшаяся здесь, казалась далеким прошлым.

Было полное безветрие. Голубое небо, яркое солнце, довольно тепло. Идеальная погода для праздника в честь окончания школы. Волосы Фрэнси уже успели немного выгореть, а лицо слегка подзагореть, она была одета в светлые брюки и блузку, на ногах — аккуратные босоножки. Лето. Она чувствовала себя свободной. Ее грызла досада из-за того, что это Пер изменил ей, а не она ему, но, вопреки ощущению покинутости и потери, она испытывала облегчение. Да, она когда-то его любила. Да, она когда-то была с ним счастлива. Да, она выходила замуж в полной уверенности, что он — тот, кто ей нужен.

Но теперь, когда все кончено и нет пути назад, стало ясно, что такой конец был неизбежен.

Они слишком долго испытывали друг друга на прочность. Он много раз был вынужден ей уступать против воли, и она прекрасно об этом знала, но предпочитала не задумываться. «Наступит время, — думала она, — и я буду тратить больше времени на семью, чем на работу. Только подождите, имейте терпение». Но она требовала от других слишком много этого терпения, слишком долго заставляла ждать.

Пер совершенно прав. В том, что случилось, была и ее вина. А она все ждала, что увидит в нем какие-то признаки мужественности, но каждый раз обманывалась в своих ожиданиях. В какой-то момент, как раз после погони, случился всплеск, но он иссяк так же быстро, как и возник. А еще эта его неуклюжесть, выводившая ее из себя, безынициативность, отсутствие желания что-то изменить, сделать лучше, нежелание ставить цели и их добиваться. Ему вообще чего-нибудь хотелось в этой жизни? Неужели ему не хотелось, как модно сейчас говорить, самореализоваться?

С другой стороны, а что она сделала для собственной самореализации?

По зрелом размышлении Фрэнси пришла к выводу, что в ее случае цель — добыть себе как можно больше денег и власти по одной простой причине: ее к этому всегда тянуло, ей становилось от этого хорошо. Вот, собственно, и вся жизненная философия, которую она последовательно воплощала.

Умеренности не было места в ее мире.

Умеренность не ее кредо, и она никогда не будет пользоваться ею в своей системе координат.

Умеренность — понятие, бессмысленность которого она хотела доказать своим живым примером, будучи той, кем была, и живя так, как хотела.

Умеренность — качество, не свойственное человеческой натуре, вопреки болтовне о том, что именно она и есть ключ к счастью. Фрэнси ненавидела вечный треп о том, что нужно быть спокойной, подавлять проявления чувств, ни в чем не демонстрировать чрезмерности. Следовало усмирять свои желания и не сметь купаться в роскоши. Нельзя слишком радоваться и чрезмерно печалиться. Быть слишком разговорчивым или молчуном. Хвастаться и прибедняться. Быть слишком успешным или неудачником, с которым нормальные люди не могут и общаться по-человечески.

А также нельзя умирать каким-то необыным образом. Смерть спрятана в некий дальний угол бытия, где обитают «ну, ты знаешь, эти, которые дали дуба».

Тех, кто осмеливался наряжаться в блеск и гламур, краситься помадой и тушью, несмотря на то что они джентльмены, и те, у кого были выпирающие мускулы и резкая манера общаться, несмотря на то что они леди, повсеместно становились объектом осуждения так называемого общественного мнения, ни одного представителя которого Фрэнси в глаза никогда не видела. Она подозревала, что на самом деле просто какая-то группка статистиков, сидя на хорошей зарплате, выдумывает те взгляды, которые якобы исповедует население.

Взрослого, который качается на качелях на детской площадке не потому, что присматривает за ребенком, а сам по себе, и обнимает плюшевого мишку, тут же объявят извращенцем или даже педофилом, хотя у него просто возникла потребность поиграть.

«Почему нельзя продолжать играть во взрослой жизни? — размышляла Фрэнси, подставив лицо ласковому солнцу. — Кто решил, что должно быть именно так?»

Серьезность — следствие вступления во взрослую жизнь.

Все игры должны быть прекращены, нередко в течение одного дня.

И повседневной задачей становится не удовольствие, а исполнение долга. Как если бы внутри людей кто-то нажимал на кнопку, и они немедленно поворачивались спиной к стране детства, вместо того чтобы остаться там хотя бы одной ногой и испытывать наслаждение, растопыривая пальцы ног в колючей траве и пачкая пальцы рук в россыпях цветочков из сахарной пудры.

Фрэнси устало вздохнула и открыла глаза. Повернула голову и увидела, что Янне и Петер несут свою вахту, сидя в «пежо» рядом с церковью. Теперь Адриана охраняли круглосуточно. И ее, и Юсефа, и Грейс. А Кристину? Пока нет. Для этого сестрица должна позвонить и выразить Фрэнси сочувствие.

Бэлль уснула. Фрэнси зашла обратно в церковь и услышала конец гимна «Пора цветения близко». Затем заиграл орган и зажурчало море детей, радующихся предстоящим долгим каникулам, и родителей, разделяющих их радость, каждый из которых жутко гордился своим необычайно гениальным и пригожим чадом.

Что касается восхищения родителей своими отпрысками и преувеличения их достоинств, то тут с точки зрения общественной морали не было места умеренности.

— Привет, милый! — Фрэнси обняла пробравшегося к ней сквозь толпу Адриана.

— А где папа и Наташа? — спросил сын и умоляюще посмотрел на Фрэнси.

Он понял, что что-то произошло, но не знал, что именно и насколько все серьезно. Фрэнси сказала, как бы походя, что папе и Наташе придется на время уехать, а почему — она объяснит потом. И Адриан решил, что это «потом» как раз наступило.

«Папочка твой спекся, — подумала Фрэнси, — наш дом больше ему не дом. А Наташа отправилась к себе на родину, ее вещи будут выброшены на помойку, и ты никогда ее больше не увидишь».

— Расскажу, когда приедем домой, — пообещала Фрэнси и взъерошила ему волосы.

Надо сказать, что сделала она это довольно грубо, по ощущениям — как если бы дала подзатыльник. Поэтому он не стал продолжать расспросы и поплелся за ней на улицу, где предполагалось, что он попрощается с одноклассниками, разъезжавшимися на лето. Но у него не было ни малейшего желания с кем-то прощаться, потому что он всех их довольно плохо знал. Да и не особенно хотел узнавать. Ведь у него была Тея, и этого достаточно. Они встречались так часто, как могли. Он даже показал ей подземный ход и позволил по нему пролезть к ним в сад, походить потихоньку по двору, посидеть и покачаться в гамаке и послушать, как он приятно скрипит. Они полазали по деревьям, поболтали ногами, посидели в сарае садовника и пошептались. Еще он показал ей окно своей комнаты и описал, как она выглядит, пообещал, что скоро она тоже сможет туда подняться. Надо только спросить у мамы разрешения, а она очень строгая.

— Сейчас поедем к бабушке с дедушкой, — объявила Фрэнси, когда они уже подходили к ее «мерседесу», стоявшему в двадцати метрах от «пежо» качков, — они тоже хотят отпраздновать твой переход в следующий класс.

— А что тут такого праздновать? — спросил Адриан, которому хотелось поиграть дома, забраться под одеяло и потосковать по отцу и Наташе.

— Как что? И будь повеселее, чтобы не расстраивать их. Ну, давай лезь на заднее сиденье.

Адриан сделал, как велела мать, которая затем посадила Бэлль в детское кресло спереди. И они поехали, «пежо» — в нескольких метрах за ними. Адриан то и дело оборачивался и показывал качкам язык. Они отвечали ему тем же. Настроение у него улучшилось. Это было в любом случае веселее, чем общаться с матерью, всегда такой напряженной и серьезной. Ей нужно больше играть, чаще устраивать выходные дни. Могла бы походить босиком по траве, покачаться подольше в гамаке, а не вскакивать каждые три минуты, чтобы пострелять, повзрывать, поугрожать, кого-нибудь подкупить или провезти контрабанду.

Когда он вырастет, он не будет таким, как мама. Но и таким, как папа, тоже. Он будет совсем другим, будет улыбаться и не станет так сильно напрягаться, чтобы жить.

Адриан смотрел в окно и считал красные машины. Очень хотелось мороженого. Интересно, будут ли у него опять веснушки в этом году? Хоть бы Тея пришла в их школу на будущий год и попала в его класс, ведь они почти ровесники, всего месяц разницы. Кстати, почти через месяц ему исполнится девять.

Как хорошо было бы полететь на Луну. В Интернете он прочел о том, что скоро туда смогут летать обычные люди как туристы. Единственная загвоздка в том, что это стоит уйму денег. Даже у мамы столько нет. Даже если сложить все ее деньги, деньги дедушки Юсефа и тети Кристины. Но мечтать-то можно бесплатно, поэтому Адриан продолжал мечтать о том, как будет гулять по Луне, паря над ней из-за слабого притяжения.

Дома у бабушки с дедушкой угощали всевозможными лакомствами из кондитерской «Ласточка», что за углом у площади Карлаплан. Кофе наливали из серебряного кофейника. Адриана закидали расспросами о школе, он отвечал вежливо и в меру честно. А сам скучал по Тее, посматривал то и дело на мать и думал, осмелится ли рассказать ей о подруге, и думал о том, когда же она наконец расскажет, что случилось, куда делись папа и Наташа. Он не понимал, почему бабушка с дедушкой тоже ничего не спрашивают о том, где же папа. Его имя вообще не упоминалось во всяком случае, когда взрослые думали, что Адриан может услышать их разговор.

Он вышел на террасу и перегнулся через парапет. Далеко внизу он увидел, что оба качка стоят и курят, играют мускулами и рассматривают проходящих женщин. Конечно, они выглядят неплохо, но не настолько круто, как сами думают. Адриан плюхнулся в один из шезлонгов и стал смотреть в небо, его занимали мысли о том, каково это работать богом.

— Что-то ты похудела, — заметила Грейс, сидя в кресле и разглядывая дочь.

Худая, изможденная, усталая — все это правда. Морщины вокруг рта и под глазами стали глубже, как и тени от скул. Лопатки выпирали как обрезанные крылья ангела, а бедра, прежде касавшиеся друг друга при ходьбе, теперь этого не делали. Браслет часов болтался на запястье. Вся одежда велика. Она выглядела ужасно.

— Стресс, — промолвила Фрэнси, ковыряя кусок торта со взбитыми сливками, которого ей совершенно не хотелось. — Папа же тебе все рассказал.

Грейс кивнула.

— Еще мучаюсь от гастрита, — добавила она. — И еще Пер тут…

— Тем более важно себя беречь, — беспокоилась Грейс.

Фрэнси стала ломать торт на маленькие кусочки. Слезы подступили и уже вовсю текли по щекам.

— Мама, что мне делать? — всхлипывала она. — Почему он так со мной поступил? Как он мог?

Она подтянула колени к груди, и тут ее начало вязать узлом. Хлопчатобумажная ткань на руках и ногах натянулась, подступила кислая отрыжка, приближалась паническая атака, о которой организм таким образом пытался ее предупредить. В горле стал гигантский ком. Мерзавец! Какой все-таки Пер мерзавец! Мама, пожалей меня, погладь, подержи за руку и скажи, что все будет хорошо, дай положить тебе голову на колени, спой мне песенку!

И хотя Фрэнси не произнесла ни слова, Грейс все услышала, а поскольку мать — всегда мать, а дитя — всегда дитя, Фрэнси тут же превратилась в маленькую девочку.

Она опустилась перед Грейс на колени и уткнулась головой матери в колени. Из горла Грейс полилось пение, не очень красивое и не очень ладное, но самое подходящее для этого момента.

Фрэнси вцепилась в мать, она рыдала, текли сопли, ей было себя очень жалко, как будто она была пятилетней девочкой, беззащитной и растерявшейся.

— Куда идти дальше, мама? Кому верить?

— Ну, полно, — приговаривала Грейс и гладила дочь по голове и по щекам. — Все наладится, обещаю. Все будет хорошо.

И Фрэнси успокоилась. Она лежала тихо без сил, уткнувшись головой в материнские колени. С террасы слышался смех. Юсеф вынес туда Бэлль, чтобы побыть с обоими внуками. Он был хорошим дедом и, в целом, очень хорошим отцом. Однако была между ними эта напряженность: неродившийся сын, как если бы он все-таки родился, был важнее Фрэнси и являлся истинным наследником Юсефа.

Фрэнси страшно завидовала ему, нерожденному. А еще все время думала, каким бы он стал, как бы выглядел, ладили бы они друг с другом, любили бы друг друга, были бы близки или нет.

— Мама, ты не сможешь приходить к нам иногда и сидеть с детьми по вечерам, когда мне надо будет работать? — спросила Фрэнси.

— Конечно, — ответила Грейс. — Я думаю, папа тоже с удовольствием поможет. Слышишь, они там играют.

И она погладила дочь по щеке.

— Бабушкой и дедушкой быть намного проще, чем отцом и матерью, — грустно сказала Грейс.

Фрэнси удивленно на нее посмотрела, но мать отвела глаза, заскользив взглядом по блестящему паркету и роскошной изразцовой печи, которую топили всего пару раз в год.

Ее похороненные мечты о том, чтобы стать художницей… Вновь подступила горечь, которая постоянно царапала ей душу.

Грейс отказалась от всего, чтобы быть рядом с Юсефом… или, точнее, у него за спиной. При приближении старости она уже не могла продолжать убеждать себя в том, что это того стоило. Юсеф все чаще отгораживался от нее, закрываясь в кабинете, где мог часами читать, писать или размышлять. С каждым годом он становился все требовательнее и эгоистичнее, и хотя Грейс знала, как он ее любит, ей казалось, что он недостаточно ее ценит. Он почти никогда не спрашивал, как у нее дела, о чем она думает и каково ее мнение по тому или иному вопросу. Как будто совершенно потерял к ней интерес.

А еще дочери, которые не звонили и не приходили так часто, как ей того хотелось. Кроме того, между сестрами возникла ледяная пропасть, и каждая ожидала, что мать примет ее сторону. Она для них не цель, а средство.

Поэтому гораздо проще общаться с внуками, которым и надо-то всего лишь, чтобы бабушка была доброй, а именно такой она и была, поэтому они ее обожали.

У Фрэнси зазвонил телефон. Номер не определился.

Она решительно встала и ответила на звонок, в одну секунду превратившись в другого человека — из хнычущей развалины в такую жесткую, холодную профессионалку, что становилось жутковато. Это была другая сторона ее натуры, которая так не нравилась Грейс. Она напоминала ей о том, каким был Юсеф, когда принимал свое жестокое обличье. Когда он приходил домой после очередной работы, она даже не решалась приближаться к нему, отводила взгляд, делала вид, что он просто вышел погулять. Она никогда не спрашивала, что он делал, даже когда он возвращался в чужой крови.

— Это я.

Фрэнси мгновенно узнала его голос и ушла в спальню, закрыв за собой дверь.

— Откуда у тебя мой номер? — спросила она.

— Друг дал, — ответил Зак.

— Могу предположить, что это кто-то, кого я знаю.

— Возможно. Или это друг друга другого друга. Ну, сама знаешь.

— Кто бы он ни был, я задушу его или ее голыми руками.

— Не сомневаюсь. Ну, так как?

— Что как?

— Как насчет моего предложения?

Фрэнси села на кровать. Ей хотелось и послать Зака к черту, и согласиться на его предложение. Второе — потому, что ей просто-напросто хотелось избежать хлопот и перестать беспокоиться. Она безумно устала. Эта война была ей сейчас совершенно ни к чему, учитывая бардак в личной жизни.

— У меня такое чувство, что ты мне чего-то недоговариваешь, — сказала она.

Ответа не последовало.

— Ты выбрал соперником меня по какой-то особой причине, — продолжила она.

— Ты слишком много о себе возомнила, — ответил на это Зак.

— Разве?

— Да.

— Это потому что я женщина? А ты не хочешь нас видеть в этом бизнесе.

— Я не пещерный человек, я феминист.

Фрэнси только рассмеялась.

— Только если мы будем управлять объединенной Фирмой вдвоем, — ответила она, — если я тоже буду главным боссом. Тогда я могла бы согласиться на это, в противном случае вынуждена отказаться.

— Это окончательный ответ?

Фрэнси опять рассмеялась. Его вопрос прозвучал как у ведущего «Кто хочет стать миллионером?».

— Да! — взревела она.

— Жаль, — сказал Зак, и разговор был окончен.

Фрэнси так и осталась сидеть с телефоном в руке. Он еще попляшет.

Черт, еще как попляшет. Никогда в жизни он не заставит ее сдаться. Никогда в жизни она не станет работать на него.

Она вернулась к Грейс, которая вся как-то раскисла, глаза — на мокром месте.

— Дай ему то, что он хочет, — сказала мать.

— Что?! — воскликнула Фрэнси.

— Пусть возьмет то, что хочет.

— Ты подслушивала?

— Продай ему свой бизнес! Начни нормальную жизнь! Ты что думаешь, деньги и власть сделают тебя счастливой? Ты подвергаешь смертельной опасности детей. Какая мать будет делать это добровольно?

— Какого ч… А папа? Он ведь делал то же самое, когда я была маленькая! Ты забыла?

— Он — мужчина! Я сидела дома и заботилась о вас. У вас было все, что нужно.

Фрэнси чуть не задохнулась от возмущения. Что за пораженчество!

— То есть ты считаешь, что мужчине можно… — начала она.

— Да, я так считаю, — ответила Грейс. — Ты не должна заниматься тем, чем ты занимаешься. Это не твое. Никогда не было твоим. Это все из-за… Так получилось, потому что… В общем, все это ошибка!

Грейс взорвалась по-настоящему. Она слишком долго копила в себе это возмущение и теперь уже не могла остановиться.

— Моя жизнь не ошибка! — возмутилась Фрэнси. — Как и выбор профессии.

— Ты не выбирала! — прошипела Грейс. — Тебе приказали.

— Значит, я выбрала этот приказ.

— Сделай новый выбор. Выбери праведную жизнь. Не иди по стопам отца только потому, что он этого ожидает.

— Я делаю это не ради него, а ради себя. К тому же, какое ты имеешь право говорить мне о праведной жизни? Ты живешь в роскоши, потому что папа заработал кучу денег на наркотиках, оружии и проститутках…

— Изначально были вложены мои деньги.

— Которые ты решила отдать ему!

— Я трачу деньги и на множество добрых дел.

— Деньги и власть, мама. Ты живешь так, как живешь, благодаря деньгам и власти. Иди на улицу и поживи, как твои бомжи, а потом уже говори о морали.

— Как ты смеешь так со мной разговаривать? Со мной, которая стольким ради тебя пожертвовала!

— Тебе никто об этом не просил.

— Я все ваше детство просидела с тобой и Кристиной дома и всегда думала прежде всего о вас, а потому уж о себе.

— Ты сама предпочла сидеть дома. Сама решила настолько изжить в себе любой эгоизм, что почти изжила саму себя. В этом некого винить.

Пощечина была такой сильной, что голову Фрэнси качнуло в сторону. Нельзя бить маму. Нельзя бить маму. Нельзя бить маму.

Не взглянув на мать, Фрэнси повернулась и пошла на террасу, чтобы забрать детей.

Грейс засеменила за ней, поняв, что перешла грань и выплеснула на дочь слишком много всякой грязи. Наружу вылилась вся накопленная горечь, тоска по жизни, которая так и не сбылась. А теперь уже было поздно что-то менять. Она — старуха, богатая старуха, участвующая в деятельности благотворительных фондов, все ее покупки оплачены преступлениями! Так и есть. Она страдала от двойной морали. Так что же ей делать: податься к грешникам или к праведникам?

Выйдя на террасу, Фрэнси увидела, что Юсеф с Адрианом сидят как воды в рот набрали и смотрят в пол. Бэлль ползала по деду, пускала слюни и веселилась.

Они слышали все до единого слова. Юсеф не стал закрывать ребенку уши. Пусть мальчик начнет отличать черное от белого. Поэтому он успел рассказать внуку и о том, что Пер с Наташей сделали маме большую гадость и именно поэтому мама не хотела, чтобы папа продолжал жить с ними, а Наташу уволила.

— Нам надо ехать, — сказала Фрэнси и взяла Бэлль из рук Юсефа. — До свидания, папа. Адриан, пошли.

— Я с ней поговорю, — сказал Юсеф, встретившись с возмущенным взглядом Фрэнси.

Она не ответила, выбежала из квартиры, таща за собой Адриана и схватив в охапку Бэлль.

«Материнство, — подумала она, ведя машину так быстро, что качки едва за ней успевали, — уж не ей рассказывать мне про материнство. Ее послушать, так материнство — это что-то вроде самоуничтожения плюс последующая горечь от того, что рожденные дети не оправдали былых ожиданий. К тому же она просто мне завидует, потому что я могу воплощать свои мечты».

Показался Лидингё, зеленый остров состоятельных людей. Они подъехали к дому, ворота открылись, Фрэнси въехала в гараж, окутавший и автомобиль, и ее саму.

«Воин, — подумала она, крепко сжимая руками руль, — я — воин, что бы она ни говорила, чего бы от меня не хотела. Амазонка. Быстрая, сильная, ловкая, умная».

— Хочешь, беги на улицу поиграть, — разрешила Фрэнси Адриану, когда они вошли в дом.

Этого-то он и хотел — и, переодевшись в более удобную одежду, выскользнул на улицу.

Фрэнси переоделась сама и переодела Бэлль в уютный комбинезончик.

Побродив по дому, походив с одного этажа на другой и заглянув почти во все комнаты, кроме «опечатанных» комнат Пера и Наташи, она почувствовала одиночество и пустоту.

Чтобы разрядить эту тишину, она включила в гостиной музыку и закружилась под нее. Это был фортепьянный концерт Моцарта, очень радостная вещь. Но радости не наступило.

Тогда Фрэнси улеглась на пол рядом с Бэлль.

Сквозь музыку прорезался телефонный звонок. Она не стала снимать трубку. Ей нечего было сказать, и неважно, кто звонил. В этот момент она не хотела ощущать ничего, кроме Моцарта и Бэлль рядом с собой.