Дважды упустив Ренмана у его спортивного клуба, Крошка Мари в итоге смогла приставить нож к его тощему боку и затащить в машину. Сначала он попробовал довольно успешно сопротивляться, но на заднем сиденье были Джим с Луизой, у каждого по куску стальной проволоки, и Ренман быстро утихомирился.

Через четверть часа после того, как Крошка Мари подвесила его под потолком на крюк для мясных туш, появилась Фрэнси, в плохом настроении и с пятнами молока, проступившими на впопыхах накинутой куртке из ярко-красного флиса. На всклокоченных темно-русых волосах и на ресницах искрился и таял снег. Не будь она в такой дикой ярости, можно было бы признать, что она сегодня чудо как хороша. Просто Бэлль не давала ей спать всю ночь, при этом у Пера болел живот, и до Наташи было не дозвониться, потому всю заботу о дочери пришлось взять на себя. Наташа получит реальную взбучку, как только появится в доме. Дело в том, что она решила не отвечать на звонки, потому что дулась на Фрэнси, отказавшейся повысить ей зарплату. Боже мой, девушка получала зарплату выше, чем у врача-специалиста (так сказать, надбавку за повышенный риск)! Но ей хотелось больше, ведь тот, кто сыт, может внезапно стать ненасытным, а тот, кто купается во всевозможном изобилии, может внезапно стать скупым как черт, начать платить работникам мизерные зарплаты и составлять жесткие брачные контракты.

— Снимите его, а то кровь из ушей польется, — велела Фрэнси и уселась на оранжевый, в клеточку вертящийся стул, который всегда предпочитала, находясь в этом помещении.

Она купила его на блошином рынке за сто пятьдесят крон и считала одной из самых удачных покупок в своей жизни.

Джим с Луизой быстро спустили его на пол.

— Сука! — прошипел он. — Чертова шлюха! Я тебя убью!

— Попридержи пока комплименты, милашка, — сказала Фрэнси. — Насколько мне известно, тебе еще есть что мне сказать.

— Что известно?

— Я спрошу тебя только три раза.

— Ты пожалеешь.

— На кого ты работаешь?

Обессиленный, Ренман попытался было освободиться от хватки близнецов, но, поскольку позади него стояла Крошка Мари и прижимала кроссовкой его голову к земле, у него получилось плохо.

— Может, нассать ему в рот? — спросила Крошка Мари.

— Сделай одолжение, — согласилась Фрэнси.

— Нет, вы что, охренели!.. — завыл Ренман.

Джим с Луизой захихикали и вывихнули ему по ступне каждый. Захрустели суставы, Ренман завопил. Похоже, болевой порог у него довольно низкий. Скоро попросит таблеточку от боли.

— Будешь пить мочу или говорить? — спросила Фрэнси.

— Я ни на кого не работаю, — скулил Ренман. — Только на себя… Я сам по себе! Клянусь!

— Клянешься?

Джим с Луизой опять хихикнули.

— Ну, то-то же, тогда все ясно, — сказала Фрэнси. — Было бы хорошо обойтись без садовых ножниц.

У Ренмана заходили скулы. Глаза налились кровью после подвешивания, было похоже, что его вот-вот вырвет.

— Джим, — позвала Фрэнси.

— Садовые ножницы? — спросил тот.

— Да.

— Нет, — заорал Ренман, у которого вдруг оказалось только четыре пальца на правой руке.

Кровь била фонтаном, он вопил довольно долго, но так и не ответил на вопрос Фрэнси.

— Ну? — опять спросила она.

— Сука! — прошипел Ренман.

Уже три пальца. Два. Скоро будет чистенько. Но проклятый упрямец стоял на своем — хлюпая и сопя, впав в транс от боли, этот убогий поражал своей настырностью, — он продолжал утверждать, что в одиночку продает наркоту желающим отвлечься от реальности посетителям ночных клубов в районе площади Стюре-план.

— Не лги мне, я могу разозлиться, — пригрозила Фрэнси и зажгла сигару.

Иногда она тайком курила, когда Пера не было поблизости. Пара затяжек время от времени не могли причинить вред малышке Бэлль, к тому же надо успокоить нервы — Ренман своим упрямым нежеланием рассказывать правду вытащил ее из постели.

— Какие у тебя красивые побрякушки, — сказала Фрэнси и сдернула с Ренмана все его золото-бриллианты. — Интересно, они все поместятся?

И начала засовывать все это ему в ноздри и рот, пока не остался последний маленький бриллиантик. Бедняга. А вдруг он проглотит свою толстенную золотую цепь с мощной рубиновой подвеской? Она может застрять у него в горле. Он задохнется. Цирк прямо!

— Какой-то ты бледный, — с этими словами Фрэнси вновь села на свой крутящийся стул, — и неухоженный. Надо тебя отправить к моему косметологу, она бы осмотрела твою кожу и посоветовала хорошую косметику.

Повернувшись несколько раз на стуле, она стала наблюдать, как близнецы и Крошка Мари выбивают ему из суставов руки и ноги и отрезают уши. Кровь текла рекой, Ренмана рвало его же побрякушками. Фрэнси повернулась спиной, чтобы не смотреть. Но нет. Он молчал. Она никогда не сталкивалась с людьми, которые могли бы выдержать такие пытки.

— Что нам делать? — поинтересовалась Крошка Мари, встав напротив Фрэнси.

Она была вся в крови. Кровь капала с ее одежды.

— Отойди, знаешь же, что я не выношу…

В глазах потемнело, она была вынуждена нагнуться вперед и опустить голову между колен, чтобы не потерять сознание. Прошло несколько секунд. Затем она выпрямила спину и спросила в третий и последний раз Ренмана, на кого он работает.

— Во всяком случае, не на бабу, — ответил Ренман, в горле которого клокотала кровь.

— Сейчас я на него нассу, — сказала Крошка Мари.

Подобные сцены могли совершенно вывести ее из себя. Особенно если надо было разбираться с мужиком. Она устраивала расплату за все годы унижения. На нее мочились бесчисленное число раз. И испражнялись тоже. Мазали спермой с головы до ног. Ее трахала собака, пока какой-то конченый извращенец смотрел и фотографировал. В нее засовывали (а иногда и рвали ее ими) всевозможные предметы: от полицейских дубинок и пультов от телевизора до кулаков. А маленькой девочкой она ежедневно получала отцовским ремнем. Он бил ее им даже по лицу. Если она плакала, то порол еще сильнее. А что мать? Она просто стояла и смотрела на все это. Казалось, ей было все равно. И это было хуже самой порки.

Крошка Мари даже не могла назвать вид насилия, которому сама не подверглась. Поэтому считала, что у Ренмана нет особенных причин так рыдать. А он все равно рыдал. По щекам стекали крупные слезы. Какое глупое шоу! Ему так повезло, что в это трудно поверить. К тому же ему позволят сдохнуть, вместо того чтобы жить и мучиться воспоминаниями о пережитом. Были ли в ее жизни ночи, когда ей не снились кошмары?

В те минуты, когда она была самым униженным на свете существом, она предпочла бы, чтобы ее убили. Она пыталась убить себя сама, но, к сожалению, в последний момент ее «спасали» либо другие шлюхи, либо ее жадный сутенер и, наконец, Фрэнси.

— Делай с ним что хочешь! — сказала Фрэнси, встав со стула, и ушла оттуда.

Она пошла прогуляться по промзоне, естественно попыхивая сигарой, а в это время Крошка Мари с близнецами доделывали свою работу. Ее стала бить дрожь, но не от холода, а от подкравшегося страха. Ведь она не сомневалась: Ренман лгал. Не сомневалась, что над ним стоял кто-то еще. Кому же он был так неслыханно предан, что выдержал все пытки, а теперь шел за этого человека на смерть? Она была уверена, что даже Крошка Мари не сможет сдержать язык за зубами и не выдать ее, если с ней случится что-то подобное.

Так кто?

Мысленно пролистав список потенциальных врагов, она так и не нашла того, кого Ренман смог бы назвать своим шефом. Он был свободным художником. До кончиков ногтей предан только собственным интересам. Работал на тех, кто больше платил. Специализировался на всякой контрабанде, ввозил сигареты, шлюх, наркотики. Все, за что он брался, благополучно преодолевало границу. Избиениями и убийствами не занимался по определению — слишком уж впечатлительный. Так, по крайней мере, Фрэнси казалось раньше.

Побродив по окрестностям не менее получаса и еще больше расстроившись, она присела за куст, чтобы справить малую нужду. Внизу у нее все щипало, струя была косая. После родов появилась проблема недержания, кроме того, то и дело начинался цистит. Надо что-то с этим делать. Сходить к пластическому хирургу. Заодно сделать липосакцию на бедрах и заднице. Хотя после нее все так болит, кроме того, иногда люди впадают в кому после наркоза. При мысли об этом Фрэнси вздрогнула. Лежать как овощ остаток жизни… нет, уж лучше умереть.

Вот черт! С собой ни одной салфетки! Ну, что поделаешь. Натянула трусы. И пошла обратно на скотобойню, где мертвый Ренман уже лежал, раскинувшись, на загаженном полу.

— Теперь он будет почивать у ангелов, — сказала Луиза, впадавшая в религиозность всегда, когда кто-то умирал.

— Где нам его скинуть? — спросил Джим.

— Там, где его будет хорошо видно, — распорядилась Фрэнси. — Кто бы ни был его боссом, он должен получить эту весточку.

— Аминь, — произнесла Луиза.

А Джим дико загоготал. Потом зашлась смехом и Луиза. И вскоре они уже в шутку боролись и играли в салочки, как будто им лет по десять, а не по тридцать два.

Оба, конечно, были совершенно больные на голову, полные отморозки, а сейчас еще и под кайфом.

У Крошки Мари на лице не появилось и тени улыбки. А Фрэнси пощупала свою налившуюся молоком грудь и поспешила удалиться.

Перед тем как высадить Крошку Мари за несколько кварталов от ее дома (мера предосторожности: соседи у Крошки Мари — сборище сплетников, болтающих обо всем, что они видят и не видят), Джим и Луиза начали спорить о том, кому рассказывать ей радостную новость.

— Ну, давай ты, — говорил Джим.

— Нет, ты, — спорила Луиза.

— Нет, ну, давай…

— Да отстань.

— Ну-у-у? — заревела Крошка Мари, уставшая, голодная и мечтавшая как следует вымыться.

— В общем, у нас есть один… — начала Луиза.

— Один хороший друг, — продолжил Джим.

— Нет, ну, не такой хороший, просто…

— Не очень плохой, в общем?

— Ну да.

— Короче, не очень плохой друг, неженатый и…

— Симпатичный.

— Обеспеченный.

— Три года в тюряге.

— За избиение госслужащего.

— Но он очень добрый… и очень хочет пойти с тобой на свидание вслепую. К сожалению, у него очень напряженный график, но он заказал столик в ресторане «Людмар» на двадцать шестое декабря, на восемь. Тебе подходит?

Крошка Мари уставилась на них открыв рот. Потом закрыла его. В голове — ураган. Сказать «да» или «нет»? Она склонялась ко второму, поскольку ее жизнь хоть и одинока, зато устроена.

— Чаще всего мы жалеем больше о том, что сделали, чем о том, что не сделали, — изрек Джим, ранее вычитавший что-то в этом роде в сборнике цитат.

— Потому что, чтобы выиграть, нужно… хм… решиться прыгнуть, — продолжила Луиза, которой искренне хотелось, чтобы у Крошки Мари секс случался хотя бы раз в год.

— Ну, хорошо, — наконец согласилась та.

Ей запали в душу слова «за избиение госслужащего» (госслужащий равняется враг), а также «симпатичный».

— Господи, вот здорово, старушка! — воскликнула Луиза и внезапно обняла Крошку Мари.

— Он на самом деле клевый парень. Думаю, вы ужасно друг другу понравитесь, — уверял Джим, которому Крошка Мари была очень дорога.

И близнецы улетели прочь на бархатисто-серой «хонде» — наверное, в свою восьмикомнатную квартиру на Эстермальме, доставшуюся в наследство от бабушки и тут же превращенную ими в звукоизолированный бункер с залом для боулинга, залом для игры в пейнтбол, боксерским рингом, коллекцией оружия и светотерапевтической зоной, где звучала тренькающая музыка для релаксации. Сами они, так и оставшись детьми, выросли в этой самой квартире, потому что мать была в сумасшедшем доме, а отец женился во второй раз на женщине, которая не любила детей. Бабушка, мать отца, научила их всему, что имело отношение к физическому изобилию и психическому нездоровью. Если они смеялись не к месту, им попадало. Если они не смеялись к месту, им тоже попадало. И так далее, все как в рассказах о тяжелом детстве. Но они не жаловались, а время от времени, приезжая куда-нибудь за границу и пользуясь случаем исповедаться священнику, не понимающему по-шведски, признавались во всех преступлениях и просили за них прощения.

Крошка Мари так и осталась стоять, глядя вслед автомобилю, скрывшемуся в облаке снежной пыли. Все ее тело словно растянулось в улыбке.

Город накрыла ночь. Мягким, но отяжелевшим шагом Грейс шла по тротуару. Время от времени, останавливаясь, чтобы поговорить с кем-то из тех заблудших душ, которых она отказывалась считать погибшими. Да, они были на дне. На дне общества.

Их туда столкнули, иногда предварительно попинав ногами и как следует унизив. А Грейс наклонялась к ним и тянула вверх. Или хотя бы слушала. Впитывала в себя рассказы или просто их усталость, озноб, печаль, а иногда радость и смех. Как правило, желанная гостья, она приходила с печеньем, термосом с кофе и талонами на еду. Кроме того, она была очень вежлива, а они к этому совершенно не привыкли, во всяком случае, к вежливости тех, кто стоял за пределами их собственного круга.

Но были и те, кто посылал Грейс и ее ангельскую манеру общаться подальше, уверенные в том, что она просто хочет заработать лишнее очко на небесах, сюсюкая с оборванцами.

Возвращаясь в свои апартаменты на площади Карла-план, она всегда испытывала стыд за собственное благополучие, хотя прекрасно понимала, что ничего не изменится к лучшему, если она тоже станет бездомной бродяжкой и будет выносить все связанные с этим невзгоды.

Тем вечером она познакомилась с Антоном, долговязым юношей двадцати двух лет от роду, со светлыми вихрами, щербинкой между передними зубами, пухом на щеках и потерянным видом, что как раз и привлекло внимание Грейс. Появившись ниоткуда, он сам подошел к ней. Жил он как бы нигде и везде, ибо старался убедить себя, что это и есть свобода. Кормился Антон тем, что предлагал свое тело незнакомым людям. Сейчас он макал печенье в кофе, попросив добавку сахара и молока. Но Грейс не смела его жалеть, потому что тогда он больше не захочет ее видеть. Поэтому она не жалела его, а просто обняла как друга перед тем, как вернуться домой. А Антон впервые за долгое время почувствовал себя человеком. Не совсем цельным и не очень счастливым, но все же человеком.

Уже дома Грейс захлестнуло желание разбудить Юсефа и высказать ему все, ведь все те годы, что занимался бизнесом, он зарабатывал на таких, как Антон. Хотела позвонить и Фрэнси и послать ей по телефонным проводам пощечину, потребовав немедленно свернуть ее бордельный бизнес и посвятить вторую половину жизни тому, чтобы возмещать ущерб всем, кому она его нанесла. Но Грейс была уверена, что дочь этим не пронять. Фрэнси смотрит на все это с совершенно другой точки зрения. Говорит о свободе выбора каждого индивида, о том, что она только насыщает существующий спрос, который, не будь ее, все равно удовлетворял бы кто-то другой. Конечно, можно на это смотреть и так, но все же Грейс никак не могла смириться с аргументами дочери. А если у кого-то возникает потребность есть людей, ее тоже должен кто-то удовлетворять? Где проходит эта граница и кто такая Фрэнси, чтобы проводить ее?

Грейс просидела без сна до самого рассвета, с болью вспоминая Антона и с нежностью думая о Фрэнси. Уже ближе к шести она включила радио, чтобы послушать утренние новости, из которых узнала, что в парке Витаберг нашли расчлененный труп. Нашла его женщина, которая вышла погулять с собакой. У полиции еще не было подозреваемых, однако просочились сведения о том, что это, вероятно, результат разборок между криминальными группировками.

Грейс со злостью размешала свой сладкий чай. Надо было в свое время категорически запретить Юсефу растить из Фрэнси гангстершу. Надо было заставить его отослать дочь (или даже дочерей) в какой-нибудь интернат, где основными предметами были бы мораль, добродетель и честность. И лучше бы это была религиозная школа, с утренними и вечерними молитвами, исповедью и регулярным изучением Библии.

Размешав сахар в следующей чашке чая, она услышала новость номер два.

Молодая женщина совершила самоубийство, выпрыгнув из окна Гранд-отеля. Всемирно известный музыкант арестован по подозрению в покупке сексуальных услуг у покончившей с собой девушки, а также еще у двух молодых женщин, обнаруженных в его номере. Нет сомнений в том, что это именно самоубийство: несколько человек видели, как покойная сама вылезла в окно, а затем прыгнула вниз. Грейс выключила радио — больше не было сил слушать весь этот ужас. Сделала еще два бутерброда и решила сходить днем и на маникюр, и на педикюр. Может быть, купить новую блузку. И еще талонов на питание на случай новой встречи с Антоном.

После долгого разговора со страшно расстроенной Элизабет Фрэнси понуро сидела у своего письменного стола и мечтала, чтобы у нее была обычная работа, как у среднестатистического шведа. Слишком уж все сложно. Слишком много трупов и всяких трудноконтролируемых персонажей. Эта маленькая шлюха, например. Теперь появился риск, что Джимми Пафф и две другие проститутки сольют информацию легавым о том, что в двух шагах от здания полицейского управления на Кунгсхольмене процветает бордель.

«Спа-клуб» (неофициально — «Женский рай», поскольку им управляли женщины) в старинном доме рубежа девятнадцатого — двадцатого веков, в двух соединенных лестницей просторных квартирах, расположенных одна над другой. Желающий стать его членом ежемесячно выкладывал круглую сумму и находился под внимательным присмотром людей Фрэнси. Юханссон был обязан следить за тем, чтобы там не появился никто из его коллег-полицейских. Клиентов проводили через паркинг, и они сразу попадали на нужный этаж на маленьком лифте, построенном ничего не заподозрившими польскими рабочими. Оба этажа были хорошо звукоизолированы, оконные стекла были и пуленепробиваемыми и не пропускали свет снаружи, поэтому ни у кого из соседей не возникало подозрений. Элизабет, владелица квартиры номер два, и две девушки для эскорта, «сестры», которые на бумаге владели квартирой номер один, сидели в домовом управлении и заведовали всем хозяйством, и остальные жильцы были только рады, что им ничего не надо делать. И теперь все эта идеальная конструкция была на грани провала из-за одной единственной девки.

У Элизабет никогда ничего подобного не случалось. Девочки были очень преданные. Им хорошо платили, она к ним относилась чуть ли не как к дочерям. Сама она их досье не изучала, полагаясь на Ронни Д., которого знала лет двадцать и который поставлял ей только лучших шлюх. Тех, кому нравилась работа. Таких, с кем было легко иметь дело. Таких, кто не болтал лишнего, даже будучи пьяной или под кайфом. И уж точно таких, кто не прыгал из окон, тем более голой.

— Сделай так, чтоб они не трепались! — всхлипнула Элизабет, которой было до жути обидно думать, что может рухнуть дело ее жизни.

— Я это как-нибудь устрою, — пообещала Фрэнси и положила трубку.

Поразмыслив минуту, она позвонила Юханссону.