За партой у самого окна сидел шустрый голубоглазый растрепанный мальчуган. Звали его Расмус, Расмус Перссон; было ему одиннадцать лет, и он приходился сыном полицейскому Патрику Перссону в Вестанвике. - Мой единственный сын Расмус - любимчик всех учителей, - имел обыкновение повторять его отец всем, кто хотел его слушать.
Магистру Фрёбергу, учителю математики, наверняка никогда не доводилось слышать этих слов, иначе, пожалуй, он не стал бы обращаться так к любимчику всех учителей в этот солнечный майский день на уроке арифметики в одном из классов старинного учебного заведения в Вестанвике:
- Маленький шалопай… да, да, именно ты, Расмус Перссон!
Расмус вскочил и виновато посмотрел на учителя.
- Почему ты швырнул чернильную резинку в голову Стига? По-твоему, так принято вести себя на уроке?
Расмус мог бы ответить, что раз Стиг треснул его самого линейкой на уроке, то и отомстить надо тоже на уроке, тут уж ничего не поделаешь! Но он промолчал. Стиг достаточно разумно улучил момент, когда магистр повернулся лицом к черной доске, а теперь сидел за своей партой, необыкновенно послушный и прилежный с виду…
- Ну, - продолжал магистр Фрёберг, - нельзя ли получить хотя бы краткое объяснение, почему ты бомбишь Стига чернильными резинками? Есть же, вероятно, какое-нибудь объяснение?
- У меня под рукой ничего другого не было, - пробормотал Расмус. - А швырнуть ручку я побоялся.
Магистр Фрёберг задумчиво кивнул головой.
- В самом деле? Надеюсь, не мое жалкое изложение математических правил помешало тебе это сделать? Тебе, пожалуй, нужно разрешить кидаться ручками, если у тебя возникает такое желание?
- Да, но ручка мне необходима на следующем уроке - у нас чистописание, - пробормотал Расмус.
Магистр Фрёберг был его любимым учителем, но когда магистр впадал в иронический тон, он бывал довольно обременительным; как знать, отвечать ли ему в том же духе или молча выслушивать его тирады?
Магистр снова кивнул:
- Ах, вот оно что! Тогда, в самом деле, тебе надо немного отдохнуть в коридоре, а не то, пожалуй, у тебя не хватит сил швыряться своими письменными принадлежностями на следующем уроке. Ну, а решать задачи ты с тем же успехом можешь и в другой раз.
Расмус послушно направился к дверям. Из класса его выставляли не впервые. Учителя с каким-то удивительным предпочтением относились к нему, выгоняя время от времени из класса именно своего любимчика.
Когда Расмус проходил мимо Понтуса, тот подбадривающе подмигнул ему, и Расмус тоже подмигнул ему в ответ. Понтус был его верным спутником и другом не на жизнь, а на смерть, и он явно более чем охотно последовал бы за ним в изгнание.
Но магистр Фрёберг утверждал, что время досуга в коридоре надо использовать, чтобы поразмыслить немного о самом себе, а для этого, разумеется, необходимо пребывать в одиночестве. Расмус не совсем понимал, почему магистру хочется, чтобы дети думали о себе, разве нет ничего более интересного? Да и в самом-то деле, о Расмусе Перссоне думать особенно нечего - так считал Расмус. Но раз магистр требует, что ж, можно капельку и поразмышлять.
В коридоре было тихо и пустынно. Только слабый-преслабый гул доносился туда из классов. Расмус расположился на подоконнике в той оконной нише, где всегда сидел, когда его выгоняли из класса, и где, вероятно, многие поколения мальчиков разных времен раскаивались в своих грехах. Расмус попытался честно поразмышлять о самом себе, но это было отчаянно неинтересно. После того как он подумал, что не силен в арифметике, и что не следует кидаться различными предметами, и что вообще-то запустить бы лучше в Стига по прозвищу Стикка-Спичка просто-напросто ручкой… когда он все это осознал, его мысли потекли по совсем другому руслу. Подумать только, а что, если этот гул из классных комнат уловить с помощью звукоусилителя, а потом поместить в какой-нибудь распределитель, где этот гул распался бы на мелкие частицы, елки-палки… Подумать только, какая куча немецких предлогов и обозначенных штрихами щечных зубов и притоков рек вываливалась бы оттуда! Собственно говоря, не так уж невозможно изобрести какой-нибудь современный аппарат для усвоения школьной премудрости. Аппарат должен представлять собой своего рода насос, который накачивал бы каждое утро умеренную дозу учености в твою черепушку. А уж остальное время дня ты был бы свободен и мог бы немного повеселиться.
Он долго смотрел в окно на ясный день и на вольную жизнь за школьными стенами. Над городом светило солнце, был май - пора цветения сирени, когда красиво даже в Вестанвике. Куда ни пойдешь, всюду пышные кисти густо цветущей сирени, но сейчас как раз цвели и каштаны, и над всеми садами города повисли гроздья бело-розового яблоневого цвета, скрывавшего уродство маленьких домиков, утопавших в этом цвету, словно кусочки печенья в пене взбитых сливок. Даже полицейский участок, который Расмус видел из окна, по-домашнему уютно целиком зарос душистой жимолостью и, казалось, не так уж сильно нагонял страх, как можно было ожидать от полицейского участка. Будь у Расмуса с собой бинокль, он, пожалуй, увидел бы в кабинете дежурного и своего отца. Но нет, такого мощного бинокля, наверное, и не существует. И это хорошо, потому что в таком случае у папы был бы такой же, а именно сейчас Расмус считал, что ему лучше находиться подальше от отцовских глаз.
Он посмотрел вниз на улицу. Вот бы туда сейчас! Сегодня весенняя ярмарка, и толпы людей высыпали на улицу… Какая жалость, что приходится сидеть тут зря, когда можно столько сделать, будь ты свободен! А в довершение всего послышалась музыка - возле ярмарочной площади гремел духовой оркестр. Празднично-торжественные звуки сделали солнечный свет еще более ярким, а небо - еще более радостно-голубым. Все ребята на улице тотчас кинулись бежать к площади, словно стадо телят с тормозом на хвосте.
Ну да, в Народной школе сегодня свободный день! Душа Расмуса преисполнилась досады. Слишком поздно он понял, что следовало бы пойти учиться в Народную школу, а не дать соблазнить себя гимназией. Он внезапно почувствовал, что от всей души ненавидит эти высокопоставленные учебные заведения и всех учителей. Они - просто надсмотрщики, всячески мешающие тебе веселиться.
Но тут он допустил явную несправедливость. И среди учительского сословия, оказывается, нашлись благородные люди. Старый кроткий ректор Вестанвикской гимназии, вероятно, тоже обратил внимание на майское солнце, светившее на редкость ярко, и на то, что в городе ярмарка. И поэтому ему вдруг пришла в голову наисчастливейшая мысль. В ту самую минуту, когда Расмус так несправедливо оценил всю учительскую корпорацию, он как раз послал во все классы вестницу с коротенькой запиской, в которой своеобразным почерком ректора были нацарапаны следующие удивительные слова: «По причине перемены погоды два последних урока отменяются».
А принес эту весть в младшие классы не кто иной, как старшая сестра Расмуса - Патриция, по прозвищу Крапинка. Ей было шестнадцать лет, она училась в одном из старших классов гимназии, но, несмотря на это, промчалась через коридор младших с такой быстротой, что лошадиный хвостик на ее белокурой головке разлетелся во все стороны. Расмус понадеялся было, что обознался. Старшие сестры - почти последние на свете, с кем хочешь встречаться, когда тебя выгоняют из класса. Но Крапинка была самая что ни на есть настоящая, и она уже обнаружила, что фигурка в синих брюках и клетчатой рубашке, фигурка, сидевшая в оконной нише и пытавшаяся принять такой непринужденный вид, - не кто иной, как ее ненаглядный младший брат, которого она так любила и с которым так часто ссорилась.
- Что ты здесь делаешь? - строго спросила Крапинка.
- Гуляю на свежем воздухе и бреюсь, - ответил Расмус. - А ты?
- Не прикидывайся дурачком! Что ты здесь делаешь? Отвечай!
- Размышляю! - сказал Расмус. - Сижу и размышляю. Приказ магистра!
На лице Крапинки появилось удивленное выражение.
- Вот как? О чем же ты размышляешь, позволь спросить?
- Не твое дело! - ответил Расмус. - По крайней мере не об Йоакиме, о котором некоторые думают утром, днем и вечером.
Крапинка фыркнула и исчезла в классной комнате первоклашек.
Вскоре оттуда послышался мощный грохот, крики величайшего ликования, и в тот же миг зазвонил звонок. Гул стал еще сильнее, и изо всех классов так и брызнули орды мальчишек. Они, толпясь, рвались к выходу с тем железобетонным упорством, с каким рвутся к спасательной шлюпке потерпевшие кораблекрушение. Ведь в таких случаях речь идет о секундах! Однако Расмус нерешительно топтался на месте. Он не осмеливался уйти, прежде чем магистр не скажет ему свое слово.
А магистр Фрёберг, уходя из класса, остановился при виде грешника, стоявшего в коридоре с такой покаянной рожицей! Взяв Расмуса за ухо, магистр сказал:
- Ну?!
Расмус ничего не ответил, но магистр Фрёберг понял, как безумно рвется отсюда мальчишеская душа Расмуса, и поскольку магистр был человеком мудрым, он, мягко улыбнувшись, сказал:
- Узников выпустить на свободу!… Пришла весна!
И вот они стоят уже перед школой - двое выпущенных на свободу узников, залитых благодатными лучами весеннего солнца.
- Орел или решка? - спросил Расмус, сунув пятиэровую монетку прямо под нос Понтуса. - Если орел, пойдем на Лускнеккармальмен - Вшивую горку, а если решка, то тоже пойдем на Вшивую горку. Но если пятиэровик станет ребром, отправимся домой учить уроки.
Понтус удовлетворенно хихикнул:
- Да, это будет только справедливо! Надеюсь, монетка станет ребром. В самом деле - надеюсь!
Расмус подбросил пятиэровик в воздух, и тот с легким звоном шлепнулся на тротуар. Наклонившись, Расмус широко улыбнулся.
- Не-а, он не стал ребром, значит, уроки учить не будем.
Понтус снова хихикнул.
- Судьба! - произнес он. - А против судьбы не попрешь! Вшивая горка одержала верх. Идем!
Вшивая горка с незапамятных времен была городской рыночной площадью, куда барышники и торговцы скотом столетиями стекались на весеннюю ярмарку.
Устремлялись туда и владельцы бродячих цирков, зверинцев и аттракционов - и называлось это все: Тиволи.
Все авантюрное, что только вмещал в себя мирный Вестанвик, скапливалось на ярмарке. И в самом воздухе носилось там нечто авантюрное. Там затаился как бы никогда не выветривавшийся запах застарелого конского навоза и звуки никогда по-настоящему не умолкавшей старой шарманки. Там жили бурные воспоминания о поножовщине в былые времена и о дикой кочевой жизни цыган. Теперь, пожалуй, все протекало спокойнее. Там, как всегда, собирались из окрестных селений радующиеся ярмарке крестьяне - купить поросят или выменять коров. Но барышников теперь водилось там не так уж много, поскольку оставалось не так много лошадей, с которыми можно было бы барышничать. Хотя, конечно, туда по-прежнему наезжали разные темные личности с тощими клячами, которым они устраивали пробный пробег, гоняя так, что пот лил ручьями. Жизнь на ярмарке, разумеется, цвела пышным цветом - крутились карусели, в тирах гремели выстрелы, а чудные иноземцы, говорившие на чудных иноземных языках, жили в домах-фургонах вокруг всей Вшивой горки. И по-прежнему для каждого ребенка в Вестанвике ярмарка была приключением, равных которому не было на свете.
Название «Вшивая горка» было пережитком былых времен и теперь уже совершенно несправедливым. В маленьких, ветхих деревянных домишках, обрамлявших рыночную площадь, не было никаких вредных насекомых; во всяком случае, это возмущенно оспаривали жившие там люди. И все-таки ни один человек не сподобился называть Вшивую горку ее настоящим именем: Вестермальмен - Западная горка.
Пятиэровик отказался вставать ребром, так что Расмус с Понтусом устремились на базарную площадь. Жизнь была прекрасной, день - длинным, спешить было особенно некуда. Дружески обхватив друг друга за плечи, они брели по улице, а ненавистные учебники, болтаясь на кожаных ремнях, били их по ногам. И тут навстречу им выскочила маленькая жесткошерстная черная такса, мчавшаяся с такой быстротой, на какую только способны были ее коротенькие ножки.
- Смотри-ка, Глупыш! - сказал Понтус.
В глазах Расмуса зажегся теплый огонек. Глупыш был его собственным, бесконечно любимым песиком. Расмус до боли обрадовался, увидев Глупыша, однако с упреком сказал:
- Глупыш, ты ведь знаешь, тебе нельзя убегать из дому!
Собака остановилась, сознавая свою вину. Приподняв в нерешительности переднюю лапку, она молча стояла, глядя на хозяина. И Расмус, посмотрев на Глупыша, преисполненным нежности голосом сказал:
- Понимаешь, Глупыш, вообще-то тебе нельзя убегать из дому, но все равно иди сюда!
И Глупыш подбежал к нему. Он прыгал от радости, безумно счастливый каждой клеточкой своего маленького собачьего тельца оттого, что прощен; его хвостик так и мелькал в воздухе, он лаял изо всех сил, он был самым веселым песиком в мире. И Расмус, наклонившись, взял его на руки.
- Ну и дурной же ты маленький песик, Глупыш, - сказал он, погладив темную голову таксы.
Понтус с завистью смотрел на них.
- Какой ты счастливый, что у тебя собственная собака!
Расмус еще сильнее прижал Глупыша к себе.
- Да, в самом деле, я счастливый. Он - только мой. Правда, Крапинка заигрывает с ним изо всех сил.
Едва он произнес эти слова, как увидел сестру, прогуливавшуюся на углу улицы. Она была не одна. С ней был тот самый Йоаким фон Ренкен, в которого она в данный момент была ужасно влюблена и, похоже, как раз теперь абсолютно поглощена тем, что заигрывала с ним. Расмус с понимающим видом толкнул Понтуса.
- Видал?! Когда люди влюбляются, они просто не в своем уме!
До чего горько видеть, как твоя собственная сестра так по-дурацки ведет себя! Крапинка расхаживала, держа Йоакима за руку; они смотрели друг другу в глаза и смеялись, и вообще не замечали, что кроме них на улице еще кто-то есть.
- Крапинка, ты самая милая из всех, кого я знаю, - произнес Йоаким настолько внятно, что кто угодно мог слышать его слова. - Я просто без ума от тебя!
Расмус с Понтусом захихикали, и это пробудило влюбленных: они осознали, что не одни на свете.
- Понтус, ты самый милый из всех, кого я знаю, - сказал Расмус, заискивающе глядя в глаза Понтусу.
- И знаешь, Расмус, я просто без ума от тебя, - заверил его Понтус.
Крапинка засмеялась.
- Ох уж эти мне братья! - сказала она, взывая к сочувствию Йоакима.
Вообще-то говоря, ей очень хотелось иметь братьев, во всяком случае такого вот резвого востроглазого маленького жеребенка, каким был Расмус, к которому она в глубине души питала такую большую слабость и которого любила и щипала с тех самых пор, как он лежал в колыбели. Кроме того, было так чудесно бродить здесь под лучами майского солнца с Йоакимом и быть самой милой изо всех, кого он знает! Какое ей дело до того, что их передразнивает пара мальчуганов?! Опьяненная весной, она обвила руками Расмуса и крепко, быстро прижала его к себе!
- Хотя вообще-то, - сказала она, - этот мальчонка - настоящий милашка!
Ее братик-милашка защищался изо всех сил; это было ужасно! Такую, как Крапинка, нельзя выпускать на улицу, ведь она позорит не только себя, но и других; ну чем он виноват, что его угораздило обзавестись такой сестрой!
- Отстань! - кричал Расмус пронзительным от негодования голосом. - Попытайся держать себя в руках хотя бы на улице!
Крапинка рассмеялась мягким дразнящим смехом, после чего, снова взяв Йоакима за руку, тут же позабыла, что у нее есть брат.
- Елки-палки! - сказал Понтус, поглядев вслед Крапинке и Йоакиму. - А ведь они не в своем уме! Только бы не стать такими же!
Расмус фыркнул при одной лишь безумной мысли.
- Такими? Ну уж нет, нам это не грозит!
Глупыш прыгал вокруг него и самозабвенно лаял. Он явно считал, что маленькому песику, удравшему из дому только для того, чтобы встретиться со своим хозяином, вовсе незачем смотреть, как люди обнимаются. Если кого и надо обнимать, то только его одного. Хозяин думал то же самое. Он снова притянул Глупыша к себе, он гладил его и наинежнейшим голосом повторял:
- Да-а, какой же ты милашка, Глупыш!
Тут Понтус захихикал:
- По-моему, ты сам сказал: «Попытайся держать себя в руках хотя бы на улице!»
- Ш-ш-ш! - шепнул Расмус. - С собачкой - совсем другое дело!
Но тут же неожиданно смолк. Он прислушался. Снова послышались манящие медные звуки духового оркестра. Они доносились со стороны площади, но уже приближались к ним. Они все приближались и приближались, и вот показался грузовик, медленно катившийся по улице. В открытом кузове грузовика сидели шестеро мальчиков из оркестра Народной школы и дули изо всех сил. Их медные инструменты сверкали на солнце и празднично-торжественно выдавали «Поход Наполеона через Альпы». Вестанвикские ребятишки всех возрастов как бы шествовали по следам Наполеона. Они маршировали за грузовиком в такт веселым звукам и, шальные от счастья, читали слова, написанные на большом плакате, прикрепленном вдоль бортов грузовика. Расмус и Понтус тоже прочитали их:
ПОСЕТИТЕ ТИВОЛИ НА ВЕСТЕРМАЛЬМЕНЕ!
СМОТРИТЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОГО ШПАГОГЛОТАТЕЛЯ АЛЬФРЕДО!
КАРУСЕЛЬ, СТРЕЛЬБА В МИШЕНЬ.
ВСЕМ, ВСЕМ! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
- О! - воскликнул Расмус. Понтус согласно кивнул головой.
- Да, но на все это нужны деньги. Есть у тебя деньги?
Расмус подбросил пятиэровик в воздух и снова поймал его.
- Куча денег! Целых пять эре! Можем купить пол-Тиволи, - с горечью сказал он.
Но Понтус нашел выход.
- Продадим немного из нашего металлолома - и порядок!
Расмус кивнул. Какой скудной была бы жизнь бедного школяра с пятьюдесятью эре карманных денег в неделю, не будь он хоть чуточку предприимчив! Расмус и Понтус уже давным-давно поняли это: более предприимчивых старьевщиков, чем они, не было во всем Вестанвике. Они были постоянно настороже. Случайно брошенные пустые бутылки и старый заржавелый железный лом они выгребали из-под земли, как свиньи выгребают подземные грибы - трюфели, и ликующе тащили добычу на свой склад. Понтус принадлежал к одному из старинных почтенных семейств на Вшивой горке. Он жил там в большом и уродливом старом доме, где квартиры сдавались внаем. И это в его доме располагались складские помещения «Объединенного акционерного общества «Металлолом» - владельцы Понтус Магнуссон и Расмус Перссон», о чем всех и каждого извещала красивая вывеска на дверях погреба.
Посещение Тиволи всего лишь с пятиэровиком в кармане было просто насмешкой. Тут нужны были большие деньги: Расмус и Понтус отправились на Вшивую горку, только чтобы составить себе первое впечатление и хотя бы приблизительно подсчитать, какой понадобится оборотный капитал. Стоя у входа, они тоскливо смотрели на карусели и тиры. О, здесь были богатейшие возможности просадить деньги!
- Деньги надо раздобыть на карусели и на качели!
- Да, и еще на шпагоглотателя, - сказал Расмус. - Я так хочу посмотреть, как он заглатывает шпагу!
Глупыш дико лаял. Карусели он на всем своем собачьем веку никогда не видел. И не был до конца уверен, что такие вот вертящиеся штукенции имеют право на существование. Кроме того, здесь пахло чуждо и странно; и необходимо было, добросовестно лая, откровенно высказаться и заявить, что он решительно не согласен принюхиваться к такому запаху.
- Слушай, Глупыш, - сказал Расмус, - тебе нельзя кататься на карусели, так что и не мечтай!
Он повернулся к Понтусу.
- Во-первых, мне надо отвести домой Глупыша, - сказал он. - А во-вторых - пожрать.
- В-третьих, нам надо пойти к Юхану-Старьевщику и продать металлолом, - добавил Понтус. - А в-четвертых, все-таки сделать уроки.
- В-четвертых, плюнем все-таки на уроки, а в-пятых, нам надо прийти сюда вечером, елки-палки, ой, как нам надо сюда прийти!
Так они и решили.