И вот наступило это «завтра», и теперь она должна пойти к Бирку. Ей нужно отправиться в путь как можно скорее. Надо улучить миг, когда другие станут заниматься своими утренними делами, а она останется одна в каменном зале. Ведь в любую минуту мог вынырнуть Пер Лысуха, а ей хотелось избежать его вопросов.
«Я могу поесть и в подземелье, — думала она. — Здесь все равно спокойно не поешь».
Она быстро сунула хлеб в кожаный мешочек и налила козьего молока в деревянную флягу. И, никем не замеченная, исчезла под сводами подземелья. Вскоре она была уже у каменной осыпи.
— Бирк! — закричала она, страшась, что он не придет. Но никто не ответил ей за грудами камней, и она почувствовала такое разочарование, что чуть не заплакала. Подумать только! А если он не пришел? Может быть, он обо всем забыл? А может, раскаялся? Ведь она была из шайки Маттиса, врага Борки. В конце концов, быть может, он не захотел иметь дело с такой, как она.
И вдруг кто-то за ее спиной дернул Ронью за волосы. Она так испугалась, что вскрикнула. И надо же было снова подкрасться сюда этому Перу Лысухе! Шныряет тут и мешает ей.
Но это был не Пер Лысуха. Это был Бирк. Он стоял и смеялся, а его зубы блестели в темноте. При свете фонарика она больше ничего разглядеть не могла.
— Я долго ждал тебя, — сказал он.
Ронья почувствовала, как в душе ее затеплилась радость. Подумать только, у нее есть брат, который долго; ждал ее!
— Ну а я? — сказала она. — Я ждала с тех самых пор, как избавилась от ниссе-толстогузок.
Потом они некоторое время не могли произнести ни слова, и только молча стояли, несказанно довольные тем, что они наконец вместе.
Бирк поднял свою сальную свечу и осветил лицо Роньи.
— У тебя по-прежнему черные глаза, — сказал он. — Ты все такая же, только чуточку побледнела.
И тут Ронья заметила, что Бирк не похож на самого себя, каким она его помнила. Он сильно исхудал, лицо его стало совсем-совсем узким, а глаза большими-пребольшими.
— Что ты с собой сделал? — спросила она.
— Ничего, — ответил Бирк, — но я не так уж много ел все это время. Хотя мне и доставалось еды больше, чем кому-либо другому в крепости Борки.
Ронья не сразу поняла, что он имел в виду.
— Ты хочешь сказать, что у вас нет никакой еды? Что вы не наедаетесь досыта?
— Сытым никто из нас не был давным-давно. Все наши припасы уже кончаются. И если весна наступит не скоро, мы все уберемся отсюда. Точь-в-точь как ты хотела, помнишь? — спросил он и снова засмеялся.
— Но это было тогда, — возразила ему Ронья, — в тот раз у меня не было брата. А сейчас у меня есть один.
Она раскрыла свой кожаный мешочек и дала ему хлеб.
— Ешь, если ты голоден, — сказала она.
Бирк издал какой-то странный звук, похожий на легкий вскрик. И он взял в каждую руку по толстому ломтю хлеба, а потом стал есть. Казалось, Роньи там не было. Он был наедине с хлебом и проглотил его весь, до последнего ломтика. Тогда Ронья протянула ему флягу с молоком, и он жадно поднес ее к губам и пил до тех пор, пока фляга не опустела.
После этого он смущенно посмотрел на Ронью.
— Ты должна была съесть и выпить это сама?
— Дома у меня есть еще, — сказала Ронья. — Я не голодна.
И она мысленно увидела пред собой богатейшие припасы в кладовой Лувис: чудесный хлеб, козий сыр и масло из молочной сыворотки, и яйца, а также бочонки с солониной, копченые бараньи окорока, висевшие под потолком, лари с мукой, и крупами, и горохом, кувшины с медом, корзинки с орехами и мешочки, набитые разными травами и листьями, которые Лувис собирала и сушила как приправу к куриной похлебке, которой она иногда всех их кормила. Ах, эта куриная похлебка! Ронья почувствовала, как ей захотелось есть, когда она вспомнила, как вкусна курятина, особенно после солонины и копченостей, которыми разбойники кормились всю зиму напролет.
Но Бирк, видно, голодал по-настоящему, она не понимала почему. И ему пришлось ей объяснить.
— Сейчас мы просто нищие разбойники, понимаешь?! До того как мы пришли сюда, в Маттисборген, у нас тоже были и козы, и овцы. Теперь у нас остались только лошади, и их мы приютили на зиму у одного крестьянина, далеко за лесом Борки. Спасибо и за это, ведь иначе мы бы их, верно, уже съели. У нас был небольшой запас муки, но теперь и он истощается. Тви, тьфу, ну и зима у нас была!
Ронья чувствовала себя так, словно на ней и на всем Маттисборгене лежит вина за то, что Бирку пришлось так тяжко и что он стал теперь такой тощий и изголодавшийся. Но, несмотря ни на что, он мог еще смеяться.
— Нищие разбойники, так оно и есть! Разве ты не чувствуешь, что от меня несет дерьмом и нищетой? — ухмыляясь, спросил он. — У нас почти что не было воды. Нам пришлось растапливать снег, потому что слишком долго нельзя было спуститься в лес и достать из-под снега воды из ручья. А потом еще поднять ведро с водой наверх по веревочной лестнице в страшную снежную бурю. Ты пробовала когда-нибудь? Нет, иначе бы ты знала, почему от меня пахнет, как от настоящего грязного разбойника!
— Так пахнет от всех наших разбойников тоже, — заверила его Ронья, чтобы хоть немножко утешить Бирка.
От нее самой пахло очень хорошо, потому что Лувис мыла ее в большой деревянной бадье, стоявшей перед очагом, каждый субботний вечер и вычесывала из волос вшей у нее и у Маттиса каждое воскресное утро. Хотя Маттис жаловался, что она заодно вырывает у него еще и волосы, и не желал, чтобы его причесывали. Но это ему не помогало.
— Хватит с меня и двенадцати лохматых вшивых разбойников! — говаривала обычно Лувис. — Вашего хёвдинга я намереваюсь вычесывать на этом и на том свете, пока я в силах держать в руках частый гребень.
Ронья испытующе посмотрела на Бирка при свете фонаря. Даже если ему и вычесывали вшей, все равно волосы покрывали ему голову, словно медный шлем, и собой он был ладный, с прекрасной осанкой. «Красивый у меня брат», — подумала Ронья.
— Не беда, что ты нищий, вшивый и грязный, — сказала она. — Но я не хочу, чтобы ты ходил голодный.
Бирк засмеялся.
— Откуда ты знаешь, что я вшивый? Ну да, конечно, у меня вши! Хотя пусть я лучше буду вшивый, чем голодный, это уж точно!
Внезапно он стал серьезным.
— Тви, тьфу, ужасно быть голодным! Но все же следовало мне приберечь краюшку хлеба для Ундис!
— Я, пожалуй, смогу принести еще! — подумав, сказала Ронья.
Но Бирк покачал головой:
— Нет, я ведь не могу забрать домой хлеб для Ундис и не сказать, где я его взял. А Борка с ума сойдет от ярости, если узнает, что я принимаю от тебя хлеб, да еще вдобавок стал твоим братом!
Ронья вздохнула. Она понимала, что Борка, должно быть, ненавидит людей Маттиса так же, как Маттис ненавидит людей Борки. Но как это мешало ее дружбе с Бирком!
— Мы всегда сможем встречаться только тайком, — печально сказала она, а Бирк подтвердил:
— Да, это так! А я ненавижу делать что-либо тайком!
— Я тоже, — сказала Ронья. — Нет ничего хуже на свете, чем лежалая соленая рыба и длинная зима. Но еще хуже делать что-то тайком, это просто глупость.
— Но ты все-таки это делаешь?! Ради меня?! Погоди, весной станет лучше, — сказал Бирк, — а пока мы сможем встречаться в этом ледяном подземелье.
Оба они мерзли так, что стучали зубами, и в конце концов Ронья сказала:
— Мне, пожалуй, пора идти, пока я не замерзла насмерть.
— Но ты ведь придешь завтра снова? К своему вшивому брату?
— Я приду и принесу частый гребень и кое-что еще, — пообещала Ронья.
И свое слово она сдержала. Каждый день ранним утром, пока продолжалась зима, встречалась она с Бирком внизу, в подземелье, и поддерживала в нем жизнь припасами из кладовых и клетей Лувис.
Иногда Бирку было стыдно принимать ее дары.
— Мне кажется, я вас объедаю, — говорил он.
Но Ронья лишь смеялась в ответ:
— Может, я не дочь разбойника? Почему же я не должна грабить?
Вообще-то, она знала, что большая часть припасов, хранившихся у Лувис, уже была украдена у богатых лавочников во время разбойных набегов.
— Разбойник берет не спрашивая и безо всякого разрешения, это-то я наконец поняла, — сказала Ронья. — А теперь я сама так поступаю, будто меня этому научили. Так что давай ешь!
Каждый день она приносила ему также мешочек муки и мешочек гороха, чтобы он тайком добавил их к припасам Ундис.
— До чего же я дошла! Помогаю выжить разбойникам Борки! Если бы Маттис узнал про это!
Бирк говорил ей спасибо за ее доброту.
— Ундис каждый день удивляется, что в ее ларях не иссякли еще мука и горох. Она думает, что это проделки каких-то диких виттр, — сказал, рассмеявшись, Бирк.
Теперь он стал чуть больше походить на себя самого, и глаза его уже не казались больше голодными, и Ронья так радовалась этому.
— Кто его знает, — продолжал Бирк, — может, матушка правду говорит, может, это в самом деле проделки диких виттр. Потому что ты, Ронья, похожа на маленькую виттру.
— Хотя и добрую, без когтей! — подхватила Ронья.
— Да, такой доброй виттры свет не видывал! Сколько раз еще собираешься ты спасать мне жизнь, сестренка?
— Столько же, сколько ты спасешь меня, — ответила Ронья. — Ведь нам друг без друга никак не обойтись. Теперь я это поняла.
— Да, это правда, — подтвердил Бирк. — И пусть потом Маттис и Борка думают что хотят.
Но Маттис и Борка ничего об этом не думали, ведь они ничего не знали о встречах названных сестры и брата под сводами подземелья.
— Ты сыт? — спросила Ронья. — Тогда я иду к тебе с частым гребнем.
Подняв гребень, словно оружие, она двинулась к нему. У нищих разбойников Борки не было даже частого гребня! Тем лучше! Ей нравилось ощущать под руками мягкие волосы Бирка и вычесывать их гораздо дольше, чем требовала этого, строго говоря, необходимость.
— Я уже и так избавился от вшей, даже слишком, — сказал Бирк. — Так что, по-моему, теперь ты вычесываешь меня зря!
— Поглядим — увидим! — пообещала Ронья и с силой провела частым гребнем по его волосам.
Суровая зима мало-помалу становилась мягче. Сугробы начали понемногу таять, а однажды Лувис хорошей метлой выгнала разбойников на двор, чтобы они выкупались в снегу и крепкой щеткой смыли с себя самую страшную грязь. Сами они этого не хотели и всячески противились. Фьосок даже утверждал, что купаться в снегу, мол, опасно для здоровья. Но Лувис стояла на своем.
— Пришла пора изгнать из замка зимний запах, — сказала она, — даже если ни один разбойник не согласится на это.
Безжалостно выгнала она их на снег. И вскоре повсюду по заснеженным склонам холмов, спускавшихся вниз, к Волчьему ущелью, катались голые, дико вопящие разбойники. Они ругались так, что только пар шел, проклинали бесчеловечную жестокость Лувис, но все-таки усердно терли себя снегом, как она велела, не смея ей перечить.
И только Пер Лысуха все еще отказывался купаться в снегу.
— Помереть я и так помру, — говорил он. — И пусть моя грязь останется при мне.
— Твое дело! — отвечала Лувис. — Но перед смертью ты мог хотя бы постричь волосы и бороды остальным бешеным баранам.
Пер Лысуха сказал, что охотно это сделает. Он умел ловко орудовать ножницами, когда надо было стричь овец и ягнят, так что постричь какого угодно бешеного барана для него, верно, не составит труда.
— Но мои собственные две волосинки я стричь не стану. К чему лишняя морока, ведь мне все равно скоро на тот свет! — сказал он и ласково погладил свое лысое темя.
Тут Маттис схватил его своими огромными ручищами и приподнял над землей.
— На тот свет тебе? Это ты брось! Я еще не прожил ни единого дня своей земной жизни без тебя, старый ты дурень! И ты не смеешь меня предать, ни с того ни с сего умереть и бросить меня, ясно?
— Милый мой мальчик, это мы еще посмотрим! — сказал Пер Лысуха.
Вид у него был очень довольный.
Остаток дня Лувис кипятила и стирала во дворе замка грязные лохмотья разбойников. А в каморе, где хранилось старье, разбойники искали, что бы им натянуть на себя, пока их собственная одежда сушится; большей частью это были вещи, которые награбил и притащил домой дедушка Маттиса.
— Неужто кто-нибудь, у кого есть хоть капля разума в голове, может надеть на себя такое? — удивлялся Фьосок, нерешительно напяливая через голову красную рубаху. Однако с ним еще куда ни шло! Хуже обстояли дела с Кнутасом и Коротышкой Клиппом, которым пришлось довольствоваться юбками и лифами, поскольку вся мужская одежда кончилась, когда они пришли и захотели одеться. Женская одежда не улучшила их настроение. Но Маттис и Ронья как следует повеселились.
Чтобы помириться со своими разбойниками, Лувис угостила их в тот вечер куриной похлебкой. Они сидели, набычившись, за длинным столом, вымытые дочиста, подстриженные и совершенно неузнаваемые. Даже запах в замке стал другим.
Но когда могучий аромат сваренной Лувис куриной похлебки распространился над длинным столом, разбойники перестали хмуриться. А поев, стали, по своему обыкновению, петь и плясать, впрочем, немного пристойнее, чем всегда. Даже Кнутас и Коротышка Клипп не стали беситься, как прежде, когда подпрыгивали чуть ли не до потолка.