И вот, словно ликующий крик, над лесами вокруг Маттисборгена поднялась весна. Снег растаял. Со всех горных склонов стекали потоки воды, искавшие дорогу к реке. А река ревела и пенилась, опьяненная весной; ее водопады и пороги распевали безумную песнь весны, песнь, которая никогда не смолкала. Ронья слышала ее каждую минутку, когда не спала, и даже в ночных своих сновидениях. Длинная, ужасная зима миновала. Волчье ущелье давным-давно освободилось от снега. Там бежал теперь шумящий ручеек, и вода плескалась под копытами лошадей, когда Маттис со своими разбойниками однажды ранним утром проезжали через узкий скалистый проход. Минуя его, разбойники пели и свистели. Эх, наконец-то снова начнется чудесная разбойничья жизнь!

И наконец-то Ронья могла отправиться в свой лес, по которому так тосковала. Ей давно уже не терпелось поглядеть, что творится в ее угодьях с того самого момента, когда снег растаял и все льды вместе с талой водой унеслись прочь. Но Маттис упорно не пускал ее из дома. Он утверждал, что весенне-зимний лес полон опасностей, и отпустил ее на волю не раньше чем настала пора ему самому выезжать за добычей вместе со своими разбойниками.

— Ну, Ронья, теперь можешь идти, — разрешил он. — Да смотри только, не утони в какой-нибудь маленькой подлой луже.

— Да, так я и сделаю, — сказала Ронья, — чтобы у тебя наконец-то было из-за чего шипеть.

Маттис посмотрел на нее огорченно.

— Ах ты, моя Ронья! — со вздохом произнес он.

Затем прыгнул в седло и во главе своих разбойников пустился вскачь по склонам холмов и исчез.

Не успела Ронья увидеть хвост последней лошади, исчезавшей в Волчьем ущелье, как она тут же помчалась следом. Да, она тоже пела и свистела по-разбойничьи, переходя вброд холодные воды ручья. А потом побежала. Она бежала и бежала, пока не очутилась у озера.

А там ее уже ждал Бирк. Как и обещал. Он лежал, растянувшись на каменной плите, и грелся на солнце. Ронья не знала, спит он или бодрствует, и, взяв камень, бросила его в озеро, чтобы проверить, услышит ли он плеск потревоженной воды. Бирк услыхал и, мигом взлетев вверх по склону, пошел ей навстречу.

— Я долго «ждал тебя, — сказал он, и она снова ощутила, как в душе ее разливается нежная радость оттого, что у нее есть брат, который ждал ее и хотел, чтобы она пришла.

И вот — она здесь! И Ронья, горя нетерпением, с головой окунулась в весну и стала радостно купаться в ней. Повсюду вокруг нее все было так чудесно, что душа ее переполнилась через край. И она закричала, как птица, громко и пронзительно. Кричала она долго, а потом стала объяснять Бирку:

— Я должна выкричаться. Это мой весенний клич. Иначе я лопну. Слушай! Ты тоже должен слышать весну!

Они молча постояли некоторое время, слушая, как щебечет, и шумит, и поет, и журчит их лес. На всех деревьях, во всех водах и зеленых зарослях жизнь била ключом, повсюду звучала звонкая, безумная песнь весны.

— Я чувствую, как зима выходит из меня, — сказала Ронья. — Скоро я буду такая легкая-прелегкая, что смогу летать.

Бирк подтолкнул ее:

— Тогда лети! Там, наверху, немало диких виттр, можешь лететь вместе с их стаей.

Ронья рассмеялась:

— Да, я погляжу еще, как у меня получится.

Но тут она услыхала топот лошадей. Где-то они мчались быстрым галопом вниз, к реке, и она заторопилась:

— Идем! Я так хочу поймать дикую лошадку!

Они помчались к реке и увидели сотни лошадей, которые с развевающимися гривами неслись по лесу так, что земля гудела под их копытами.

— Должно быть, их напугал медведь либо волк, — сказал Бирк. — А иначе чего бы им бояться?

Ронья покачала головой:

— Они не боятся, они просто носятся, вытряхивая зиму из тела. Но когда они устанут и будут пастись на поляне, я поймаю одну из них и отведу ее домой, в Маттисборген, я давно об этом мечтала.

— В Маттисборген? Зачем тебе там лошадь? Ведь скакать верхом ты будешь в лесу! Пожалуй, мы поймаем двух лошадей и будем кататься здесь верхом!

Немного подумав, Ронья сказала:

— Видать, даже у людей из рода Борки бывает иногда разум в черепушке. Так и сделаем! Пошли! Посмотрим!

Она развязала свой кожаный ремень. У Бирка теперь тоже был такой же, и со своими лассо наготове они укрылись за камнем рядом с лесной поляной, где обычно паслись дикие лошади.

Им было вовсе не скучно ждать.

— Я могу просто так сидеть здесь и радоваться, и купаться в весне, — сказал Бирк.

Ронья украдкой посмотрела на него и тихо пробормотала:

— Потому-то ты мне и нравишься, Бирк, сын Борки!

Они долго сидели там молча, радостно купаясь в весне. Они слышали, как громко, на весь лес, поет черный дрозд и кукует кукушка. Новорожденные лисята кувыркались возле своей норы совсем близко от них, на расстоянии брошенного камня. Белки суетились на верхушках сосен, и дети видели, как по мшистым кочкам скачут зайцы и исчезают в лесных зарослях. Совсем рядом с ними мирно грелась на солнце гадюка, у которой вот-вот должны были появиться на свет змееныши. Ронья с Бирк не мешали ей, а она не мешала им. Весна была для всех.

— Ты прав, Бирк, — сказала Ронья. — Зачем я потащу с собой лошадь из леса, где ее дом? Но ездить верхом я хочу. А теперь — пора…

Поляна внезапно заполнилась лошадьми, которые тут же начали щипать траву. Они спокойно паслись, наслаждаясь свежей зеленью.

Бирк показал Ронье на двух молодых каурых лошадок, которые вместе паслись поодаль от табуна.

— Что ты скажешь об этих?

Ронья молча кивнула головой. И с лассо наготове приблизились они к лошадям, которых собирались поймать. Они подкрадывались к ним сзади, медленно и беззвучно, очень медленно, но все ближе и ближе. И тут какая-то веточка надломилась под ногой Роньи, и тотчас весь табун насторожился, прислушиваясь и готовясь бежать. Но так как ничего опасного не было видно, ни медведя, ни волка, ни рыси, ни какого-либо другого врага, они успокоились и снова стали пастись.

И две молодые лошадки, которых выбрали себе Бирк и Ронья, сделали то же самое. Теперь они были совсем близко. Дети молча кивнули друг другу, и тут же, разом, взметнулись их лассо… В следующий миг слышно было лишь, как дико ржали обе захваченные в плен лошади… А потом — громкий топот копыт, когда остальной табун бежал прочь и скрылся в лесу.

Они поймали двух диких молодых жеребцов, которые брыкались, и били копытами, и вырывались, и кусались, и яростно пытались освободиться, когда Бирк и Ронья хотели привязать их к деревьям.

Под конец им удалось привязать своих пленников, и, когда наконец это было сделано, дети быстро отскочили прочь, чтобы их не задели взлетающие на их головами копыта лошадей. Потом они стояли, задыхаясь и глядя, как брыкаются их норовистые лошади, а пена так и течет по их бокам.

— Но нам надо ездить верхом, — сказала Ронья. — А эти не дадут оседлать себя с первого раза.

Бирк это тоже понимал.

— Сперва нам надо дать понять, что мы не желаем им зла.

— Я уже пыталась это сделать, — сказала Ронья. — Я дала жеребенку ломтик хлеба. И если б я не отдернула быстренько руку, то вернулась бы домой к Маттису с парой откушенных пальцев, болтающихся у пояса. Это его не очень бы обрадовало.

Бирк побледнел.

— Ты хочешь сказать, что этот негодник, этот шалый пытался куснуть тебя, когда ты подошла к нему с ломтиком хлеба? Он в самом деле хотел куснуть тебя?

— Спроси его самого, — посоветовала Ронья угрюмо.

Она недовольно посмотрела на обезумевшего от ярости жеребца, который продолжал шуметь и бесноваться.

— Шалый — хорошее имя, — сказала она. — Так я и буду называть его.

Бирк расхохотался:

— Тогда ты должна дать другое имя моему жеребцу.

— Да, он такой же дикий, как и мой, — сказала Ронья. — Можешь назвать его Дикий.

— Послушайте-ка вы, дикие лошади! — заорал Бирк. — Теперь мы вас окрестили. А звать вас Шалый и Дикий, и вы теперь наши, хотите вы того или нет!

Шалый и Дикий не хотели, это было заметно. Они рвались на волю, они кусали кожаные ремни, пот лил с них градом, но все-таки они продолжали лягаться и бить копытами, а их дикое ржание пугало животных и птиц во всей округе.

Но день клонился к вечеру, и они мало-помалу устали. Под конец они уже тихо стояли, свесив головы, и только время от времени ржали смирно и печально.

— Они, верно, хотят пить, — сказал Бирк. — Надо их напоить.

И они отвязали своих, уже покорных, лошадей и отвели их к озеру, сняли с них кожаные ремни и дали им напиться.

Лошади пили долго. Потом они постояли тихие и довольные, мечтательно глядя на Ронью и Бирка.

— В конце концов мы их приручили, — удовлетворенно сказал Бирк.

Ронья погладила свою лошадь и, глубоко заглянув ей в глаза, объяснила:

— Раз я сказала, что буду ездить верхом, значит, буду, понятно?

И, крепко схватившись за гриву Шалого, метнулась к нему на спину.

— Эй ты, Шалый! — только и успела произнести она.

И тут же, описав широкую дугу, свалилась вниз головой в озеро. Она сразу вынырнула на поверхность, словно для того, чтобы увидеть, как Шалый и Дикий мчатся яростным галопом и исчезают среди деревьев.

Протянув ей руку, Бирк вытащил ее на берег. Он сделал это совершенно молча и не глядя на нее. Так же молча вылезла из воды Ронья. Она отряхнулась так, что только брызги полетели. А потом с громким смехом сказала:

— Сегодня я, пожалуй, больше верхом не поеду!

И тогда в ответ раздался похожий на вой хохот Бирка:

— И я тоже!

И вот наступил вечер. Солнце село, спустились сумерки, сумерки весеннего вечера, которые на самом деле казались лишь какой-то странной мглой, сгустившейся среди деревьев и никогда не превращавшейся в мрак и ночь. Черный дрозд и кукушка смолкли. Все лисята скрылись в своих норах, все бельчата и зайчишки — в своих дуплах и гнездах, а змея заползла под камень. Ничего больше не было слышно, кроме зловещего уханья филина далеко-далеко отсюда, а вскоре смолкло и оно.

Казалось, весь лес спал. Но вот он стал медленно-медленно просыпаться к своей сумеречной жизни. Все обитатели сумерек, жившие там, зашевелились. Кто-то полз, шуршал и пробирался тайком по мшистым кочкам. Среди деревьев шныряли ниссе-толстогузки, косматые тролли-болотники ползали, прячась за камнями, а огромные полчища серых карликов вылезали из своих потайных убежищ и шипели, чтобы напугать всех, кого им надо было утащить к себе. А когда с гор стали спускаться, паря в воздухе, дикие виттры, самые жестокие и самые неукротимые изо всех обитателей сумерек, они показались совсем черными на фоне светлого весеннего неба. Ронья заметила их, и это зрелище пришлось ей не по душе.

— Здесь снует куда больше всякой нечисти, чем добрых и полезных тварей. А теперь я хочу домой, я вымокла насквозь и вся в синяках.

— Да, ты вымокла насквозь и вся в синяках. Зато ты целый день радовалась весеннему лесу.

Ронья знала, что она слишком много времени проводит в лесу. И, расставшись с Бирком, она стала придумывать, как бы ей уговорить Маттиса не сердиться на нее за то, что она так долго радовалась, купаясь в весне, и поздно воротилась домой.

Но ни Маттис, ни кто другой не заметили, когда она вошла в каменный зал. Им было просто не до нее, потому что у них появились новые заботы и огорчения.

На звериной шкуре перед очагом лежал Стуркас, бледный, с закрытыми глазами. А возле него на коленях стояла Лувис и перевязывала рану у него на шее. Все остальные разбойники, подавленные, стояли вокруг, не отрывая от них глаз. Только Маттис непрерывно шатался по залу, словно разъяренный медведь. Он кричал, шумел и ругался:

— О, эти поганцы из рода Борки и их дерьмовые прихвостни! Ах, эти бандиты! О, я буду щелкать их одного за другим до тех пор, пока ни один из них не сможет больше шевельнуть ни рукой, ни ногой в этой жизни. О, о!

Затем речь изменила ему и перешла просто в вопли, которым не было конца, пока Лувис не указала ему строго на Стуркаса. Тогда Маттис понял, что бедняге не становится лучше от слишком большого шума, и неохотно смолк.

Ронья поняла, что именно сейчас с Маттисом говорить не стоит. Лучше спросить Пера Лысуху, что случилось.

— Таких, как Борка, нужно вешать, — сказал Пер Лысуха.

И рассказал почему.

— Маттис и его бравые молодчики сидели в засаде у Разбойничьей тропы, — рассказывал Пер Лысуха. — И тут им очень повезло, так как появилось множество проезжих купцов с огромными тюками, со съестными припасами, кожей и мехами, да еще, кроме того, при больших деньгах. Купцам и прочему странствующему люду не хватило мужества защищаться, и потому им пришлось расстаться со всем, что у них было!

— А они не разозлились? — невесело спросила Ронья.

— Догадайся сама! Если б ты знала, как они проклинали нас и кричали! Но купцам этим пришлось быстренько оттуда убраться. Думаю, они отправились жаловаться фогду.

Пер Лысуха усмехнулся. Но Ронья подумала, что тут нечему смеяться.

— А потом, представляешь, — продолжал Пер Лысуха, — когда мы чинно-благородно погрузили все награбленное на лошадей и собирались домой, явился Борка со своим сбродом и пожелал получить свою долю добычи. И эти разбойники принялись стрелять, вот негодяи! Стуркасу стрела попала прямо в шею. И тогда мы, ясное дело, тоже стали стрелять, да, да! Пожалуй, двоим-троим из них досталось так же, как и Стуркасу.

Подошедший к ним Маттис услыхал как раз эти последние слова и заскрежетал зубами.

— Погодите, ведь это только начало, — сказал он. — Я перестреляю всех, одного за другим. До сих пор я оставлял их в покое. Но теперь уж всем разбойникам Борки придет конец.

Ронья почувствовала, как в ней закипает ярость.

— Но тогда придет конец и всем разбойникам Маттиса, ты не подумал об этом?

— Я и не собираюсь думать об этом! — ответил Маттис. — Потому что этому не бывать!

— Откуда ты знаешь! — сказала Ронья.

Потом она пошла и села возле Стуркаса. Положив руку ему на лоб, она почувствовала, что у него жар. Открыв глаза, он посмотрел на нее и слегка улыбнулся.

— Меня им не так-то просто убить, — прошептал он невнятно.

Ронья взяла его за руку и сказала:

— Нет, Стуркас, тебя им не так просто убить.

Она долго сидела возле него, держа его руку в своей. Она не плакала. Но душа ее плакала так горько!