1

— Эй, Калле! Андерс! Ева Лотта! Вы на чердаке?

Сикстен задрал голову, чтобы посмотреть, не высунется ли кто-нибудь из Белых Роз в чердачное оконце.

— Интересно, куда же они подевались? — воскликнул Юнте, убедившись, что в штабе Белых Роз не замечалось никаких признаков жизни.

— Их и в самом деле там нет? — нетерпеливо удивился Сикстен.

В чердачном оконце показалась белокурая голова Калле Блумквиста.

— He-а, нас тут нет, — с серьезным видом заверил он. — Мы только притворяемся, что мы здесь.

Сикстен не удостоил внимания его язвительную реплику.

— Что вы делаете, хотелось бы знать.

— Хм! А как по-твоему? — спросил Калле. — По-твоему, мы в дочки-матери играем?

— С вас станется. А Ева Лотта с Андерсом тоже наверху? — поинтересовался Сикстен.

Рядом с Калле в чердачном оконце замаячили еще две головы.

— He-а, нас здесь тоже нет, — ответила Ева Лотта. — А что вам, собственно говоря, надо, Алые?

— Всего-навсего дать вам слегка по шее, — ласково ответил Сикстен.

— И узнать, что все-таки будет с Великим Мумриком, — подхватил Бенка.

— Может, до конца летних каникул вы так ни на что и не решитесь? — поинтересовался Юнте. — Так вы спрятали его или нет?

Андерс проворно соскользнул вниз по канату, который позволял Белым Розам быстренько спускаться вниз из своего штаба на чердаке пекарни.

— А что, если мы и вправду спрятали Великого Мумрика? — спросил он.

Андерс подошел к предводителю Алых Роз, заглянул серьезно ему в глаза и, отчеканивая каждое слово, произнес:

— Черно-белая птица вьет гнездо у заброшенного замка. Ищите ночью!

— Чихал я… — это было единственное, что смог ответить на вызов предводитель Алых Роз.

Однако он тут же вместе с преданными ему воинами удалился в укромное местечко за кустами смородины, чтобы обсудить слова Андерса о «черно-белой птице».

— Чепуха! Это наверняка сорока! — заявил Юнте. — Великий Мумрик лежит в сорочьем гнезде. Это даже малый ребенок сообразит.

— Да-да, милый Юнте, это даже малый ребенок сообразит, — крикнула с чердака пекарни Ева Лотта. — Подумать только, даже такой малыш, как ты, кое-что соображает. Ты, верно, рад этому, милый Юнте.

— Можно я поколочу ее? — спросил Юнте своего предводителя.

Но Сикстен счел, что Великий Мумрик важнее всего, и Юнте отказался от карательной экспедиции.

— «У заброшенного замка», — повторил Бенка и осторожно, чтобы не услышала Ева Лотта, прошептал: — Это может быть только у развалин замка.

— В сорочьем гнезде у развалин замка, — удовлетворенно сказал Сикстен. — Побежали.

Садовая калитка пекарни захлопнулась за тремя рыцарями Алой Розы с оглушительным грохотом, заставившим кошку Евы Лотты, задрожав от страха, пробудиться от послеобеденного сна на веранде. А пекарь Лисандер, высунув из окна пекарни добродушное лицо, крикнул дочери:

— Как по-твоему, когда вы пекарню вверх дном перевернете?

— При чем тут мы? — оскорбленно возразила Ева Лотта. — Это Алые носятся сломя голову, как стадо бизонов. Мы-то так не хлопаем.

— Ладно, пусть так, — согласился пекарь, протягивая целый противень с соблазнительными венскими булочками вежливым и предупредительным рыцарям Белой Розы, которые не хлопают калитками.

Немного погодя три Белые Розы выпорхнули из калитки, снова хлопнув ею с таким шумом, что почти отцветшие на цветочной клумбе пионы с легким тоскливым вздохом осыпали последние лепестки. Как это Ева Лотта сказала: стадо бизонов?!

Война Алой и Белой Розы вспыхнула два года назад, тихим летним вечером, и ни одна из воюющих сторон не желала уступать. Война бушевала уже третий год, и Андерс считал примером, достойным подражания, настоящую войну Алой и Белой Розы, которая длилась целых тридцать лет.

— Если они в старину могли держаться так долго, то мы и подавно сможем, — горячо заверял он.

Ева Лотта была настроена более трезво.

— Представь себе, ведь если ты будешь воевать целых тридцать лет, ты станешь к концу войны жирнющим стариком лет сорока. И если ты по-прежнему будешь валяться в канавах и охотиться за Великим Мумриком, то-то радости будет малышам! Похихикают всласть.

Да, тут было над чем призадуматься! Невесело, если тебя станут высмеивать, а еще хуже — если тебе стукнет сорок, а другим счастливчикам будет не больше тринадцати-четырнадцати.

Андерс питал явную неприязнь к этим будущим юнцам, которые когда-нибудь захватят все места, где они играли, укромные уголки, где прятались, и еще станут вести войну Алой и Белой Розы. К тому же у них, может быть, хватит наглости насмехаться над ним, над ним, который был предводителем Белых Роз еще в те далекие времена, когда этой дерзкой малышни и на свете-то не было!

Андерс очень расстроился. Слова Евы Лотты заставили его задуматься о том, что жизнь коротка и что надо играть, пока не поздно.

— Во всяком случае, никому никогда не будет так весело, как нам, — утешил своего предводителя Калле. — А что до войны Алой и Белой Розы, так тем будущим соплякам ее вовек не придумать.

С этим Ева Лотта была целиком согласна. Ничто не могло сравниться с войной Роз. И когда они в будущем станут, как она предсказывала, достойными сожаления сорокалетними стариками, они всегда будут вспоминать свои удивительные летние игры. И ощущать, как здорово мчаться босиком по мягкой траве Прерии (так называли Алые и Белые Розы большой луг неподалеку от замка) вечерами, в самом начале лета. Вспомнят они и о том, как тепло и ласково булькала под ногами вода, когда они на пути к какой-нибудь решающей битве пробирались по гати из хвороста, проложенной на болоте Евой Лоттой. И как ярко светило солнце в распахнутые чердачные оконца, когда даже от деревянного пола в штабе Белых Роз пахло летом.

Да, война Роз несомненно была игрой, навечно связанной с летними каникулами, овеянной теплыми ветрами и озаренной ясными лучами солнца. Осенний мрак и зимний холод означали решительное перемирие в борьбе за Великого Мумрика. Стоило начаться занятиям в школе, как враждебные действия прекращались и начинались лишь тогда, когда на улице Стургатан зацветали каштаны, а школьные отметки, полученные в весеннем семестре, не подвергались придирчивой оценке строгих родительских глаз.

Теперь стояло лето, и война Роз расцветала вместе с настоящими живыми розами в саду пекаря. Полицейский Бьёрк, патрулировавший улицу Лильгатан, понял, что война разгорается, когда мимо него к развалинам замка пронеслись сперва Алые, а через несколько минут на той же дикой скорости промчались Белые Розы. Ева Лотта успела только крикнуть: «Привет, дядя Бьёрк!» — и ее светлая копна волос исчезла за ближайшим углом. Полицейский Бьёрк улыбнулся про себя. Подумать только, дался им этот Великий Мумрик! Как мало нужно таким молокососам для развлечения! Ведь Великий Мумрик был камешком, всего-навсего причудливым маленьким камешком. Однако же этого камешка было достаточно, чтобы подогревать войну Роз! Да, да, ведь частенько так мало нужно, чтобы вспыхнула война! Полицейский Бьёрк вздохнул. Затем задумчиво перешел мост, чтобы взглянуть на автомобиль, поставленный на другом берегу реки, там, где стоянка была запрещена. Но на полпути он остановился и устремил глубокомысленный взгляд в воду, спокойно плескавшуюся под аркой моста. Там по течению плыла старая газета. Она тихонько покачивалась на волнах, возвещая большими буквами сенсационную новость, которая была свежей вчера или позавчера, а может, и на прошлой неделе. Полицейский Бьёрк рассеянно прочитал:

НЕПРОБИВАЕМЫЙ ЛЕГКИЙ МЕТАЛЛ — РЕВОЛЮЦИЯ В ОБЛАСТИ ВОЕННОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ.

Шведский ученый разрешил проблему, которая занимает исследователей всего мира.

Бьёрк снова вздохнул. Подумать только, если бы люди воевали лишь из-за великих мумриков! Тогда и военная промышленность была бы не нужна!

Но ему надо было взглянуть на автомобиль, стоявший в неположенном месте.

— В боярышнике за развалинами замка — там они станут искать прежде всего, — убеждал друзей Калле и, очень довольный своей догадкой, весело отпрыгнул в сторону.

— Точно, — подтвердила Ева Лотта. — Лучшего места для сорочьего гнезда и не придумаешь.

— Потому-то я и оставил там небольшое письмецо для Алых, — сказал Андерс. — Они жутко рассердятся, когда его прочитают. По-моему, стоит здесь остановиться и подождать, пока они явятся.

Прямо перед ними на вершине холма вздымал навстречу бледно-голубому летнему небу свои разрушенные арки старый замок. Он лежал там, всеми покинутый, недружелюбный старый замок, веками преданный забвению и упадку.

Прямо перед ним внизу раскинулись городские строения. И лишь немногие из них нерешительно вскарабкались наверх, приблизившись к могущественному соседу, стоявшему на самой вершине крутого обрыва. Подобно сторожевой заставе расположился на полпути к развалинам старый дом, скрытый наполовину пышными зарослями боярышника, сирени и вишни. Полуразвалившийся забор из реек окружал эту идиллическую картину, и, прислонившись спиной к этому забору, Андерс решил дождаться здесь отступления Алых.

— «У заброшенного замка», — произнес Калле и бросился в траву рядом с Андерсом. — Это смотря откуда считать и с чем сравнивать. Если отсюда до Южного полюса, то это далеко. А если, к примеру, спрятать Великого Мумрика в окрестностях Хеслехольма, можно все же утверждать, что это «у заброшенного замка».

— Ты прав, — сказала Ева Лотта. — Разве мы говорили, что сорочье гнездо прямо-таки за углом старого замка? Но Алые слишком тупы, чтобы это понять.

— Они на коленях должны благодарить нас, — угрюмо буркнул Андерс. — Вместо того чтобы спрятать Великого Мумрика в окрестностях Хеслехольма, про который никак не скажешь, что он близко, мы спрятали Мумрика совсем рядом, недалеко от дома Эклунда. Это с нашей стороны весьма любезно.

— Точно, весьма любезно, — засмеялась довольная Ева Лотта. А потом неожиданно добавила: — Посмотрите-ка, на крыльце веранды сидит маленький мальчик.

Они посмотрели. На крыльце веранды действительно сидел маленький мальчик. И этого было достаточно, чтобы Ева Лотта разом забыла про Великого Мумрика. У живой и непосредственной Евы Лотты, этого испытанного и храброго воина, бывали минуты женской слабости. Тогда не помогало даже то, что предводитель Белых Роз пытался заставить ее понять: такое просто неуместно во время войны. Андерса и Калле всегда немного смущало и озадачивало поведение Евы Лотты, как только она сталкивалась с маленькими детьми. Насколько Андерс и Калле могли понять, все малыши были одинаково настырные, надоедливые, вечно мокрые и сопливые. Но Еве Лотте они казались маленькими очаровательными светлыми эльфами. Стоило ей попасть в волшебный круг таких вот светлых эльфов, как сердце этой маленькой, похожей на мальчишку амазонки смягчалось. И вела она себя так, что, по мнению Андерса, это было проявлением непозволительной слабости: она протягивала руки к малышу, а в голосе ее появлялись удивительнейшие, нежнейшие нотки, заставлявшие Калле и Андерса содрогаться от возмущения. В такие минуты дерзкой, задорной, сверхмужественной Евы Лотты, рыцаря Белой Розы, как не бывало! Ее словно ветром сдувало. Не хватало только, чтобы Алые застали ее врасплох в минуту подобной женской слабости. Тогда на боевом щите Белых Роз появилось бы позорное пятно, которое трудно было бы смыть. Так считали Калле с Андерсом.

Малыш, сидевший на крыльце, конечно, заметил, что у калитки происходит нечто необычное, и медленно зашагал по садовой дорожке. А увидев Еву Лотту, остановился.

— Привет! — чуть нерешительно сказал он.

Ева Лотта стояла у калитки, и на лице ее блуждала «дурацкая», как говорил Андерс, улыбка.

— Привет! — ответила она. — Как тебя зовут?

Малыш рассматривал ее своими серьезными темно-синими глазами и, казалось, не обращал внимания на ее «дурацкую» улыбку.

— Меня зовут Расмус, — сказал он, выводя узоры большим пальцем ноги на песке садовой дорожки.

Потом подошел ближе, просунул свою маленькую, курносую, веснушчатую мордочку сквозь рейки калитки и вдруг увидел сидевших на траве Калле и Андерса. Его серьезное личико расплылось в широкую, восхищенную улыбку.

— Привет! — сказал он. — Меня зовут Расмус.

— Да, это мы уже слышали, — снисходительно отозвался Калле.

— Сколько тебе лет? — спросила Ева Лотта.

— Пять, — ответил Расмус. — А в будущем году исполнится шесть. А сколько исполнится тебе в будущем году?

Ева Лотта засмеялась.

— В будущем году я буду уже старой-престарой тетенькой, — сказала она. — А что ты тут делаешь, ты живешь у Эклунда?

— Нет, — ответил Расмус. — Я живу у своего папы.

— А он живет здесь, в этом доме?

— Ясное дело, он живет здесь, — оскорбился Расмус. — Иначе я не мог бы жить у него, понятно тебе?

— Железная логика, Ева Лотта, — сказал Андерс.

— Ее зовут Ева Лотта? — спросил Расмус, большим пальцем ноги указав на Еву Лотту.

— Да, ее зовут Ева Лотта, — ответила сама Ева Лотта. — И ей кажется, что ты — симпатяга.

Поскольку Алые еще не показывались, девочка быстренько перебралась через калитку к симпатичному ребенку из сада Эклунда.

Расмус не мог не заметить, что по крайней мере один человек из трех им очень заинтересовался, и решил ответить учтивостью на учтивость. Надо было только найти подходящую тему для беседы.

— Мой папа делает листовое железо, — подумав, сообщил он.

— Он делает жесть? — переспросила Ева Лотта. — Стало быть, он жестянщик?

— Никакой он не жестянщик, — рассердился Расмус. — Он профессор, который делает листовое железо.

— Ой, как здорово! Раз так, он сделает жестяной противень для моего папы, — обрадовалась Ева Лотта. — Понимаешь, он пекарь, и ему нужна целая уйма противней.

— Я попрошу папу, чтобы он сделал противень для твоего папы, — приветливо пообещал Расмус, сунув ручонку в руку Евы Лотты.

— Фу, Ева Лотта, какая чепуха! — пристыдил ее Андерс. — Плюнь ты на этого мальчишку, ведь в любую минуту могут появиться Алые.

— Успокойся! — сказала Ева Лотта. — Я же первая раскрою им всем черепушки.

Расмус с глубоким восхищением уставился на Еву Лотту.

— Кому ты раскроишь черепушки? — спросил он.

И Ева Лотта начала рассказывать. О войне Алой и Белой Розы. О диких погонях за врагом по улицам и переулкам городка, об опасных заданиях, таинственных приказах и захватывающих приключениях, когда они темными ночами тайком удирали из дому. О достопочтенном Великом Мумрике и о том, как вскоре сюда налетят Алые, злые, как шершни, и начнется великолепное сражение.

Расмус все понял. Наконец-то он понял, что смысл жизни в том, чтобы стать Белой Розой. Ничего прекраснее на свете нет. В самой глубине его пятилетней души зародилось в этот миг безумное стремление быть таким, как Ева Лотта, как Андерс и еще как этот — ну, как звать другого мальчика, ну, как его — Калле! Быть таким же рослым и сильным, раскраивать черепушки Алым, издавать воинственный клич и красться в ночи… Он поднял на Еву Лотту широко раскрытые глаза, в которых читалось это его страстное желание, и неуверенно спросил:

— Ева Лотта, а я не могу стать Белой Розой?

Ева Лотта слегка щелкнула его в шутку по веснушчатому носику и сказала:

— Нет, Расмус, ты еще слишком мал.

Ну и рассердился же Расмус! Его охватил праведный гнев, когда он услыхал эти презрительные слова: «Ты еще слишком мал». Вечно только это и слышишь! Он сердито посмотрел на Еву Лотту.

— Тогда, по-моему, ты — дура, — констатировал он.

И после этих слов решил бросить ее на произвол судьбы. Лучше он спросит этих мальчиков, не может ли он стать Белой Розой.

Они стояли у калитки и с интересом смотрели на дровяной сарай.

— Эй, Расмус, — спросил тот, которого звали Калле. — Чей этот мотоцикл?

— Ясное дело, папин, — ответил Расмус.

— Скажи, пожалуйста, — удивился Калле. — Ничего себе, видать, профессор, который ездит на мотоцикле! Наверно, борода у него путается в колесах.

— Какая еще борода, — зло сказал Расмус. — У моего папы нет бороды.

— Разве? — усомнился Андерс. — Ведь борода есть у всех профессоров.

— А вот у него нет! — повторил Расмус и с чувством собственного достоинства зашагал обратно к веранде. Эти ребята — дураки, и он больше не собирается с ними разговаривать.

Очутившись в безопасности на веранде, он обернулся и закричал всей этой троице у калитки:

— Вы все — дураки! Мой папа делает листовое железо, и он — профессор без бороды!

Калле, Андерс и Ева Лотта, забавляясь, смотрели на сердитую маленькую фигурку на веранде. Они вовсе не собирались его дразнить. Ева Лотта сделала несколько быстрых шагов, чтобы броситься за ним и хоть чуточку его успокоить, но тут же остановилась. Потому что в тот самый миг дверь за спиной Расмуса отворилась и кто-то вышел на веранду.

Это был загорелый молодой мужчина лет тридцати. Крепко обхватив Расмуса, он перекинул его к себе на плечо.

— Ты абсолютно прав, Расмус, — сказал он. — Твой папа делает листовое железо, и он — профессор без бороды.

С Расмусом на плечах он зашагал по песчаной дорожке, а Ева Лотта чуточку испугалась: ведь она переступила порог частного владения.

— Теперь ты сам видишь, что у него нет бороды! — торжествующе закричал Расмус, обращаясь к Калле, который нерешительно топтался у калитки. — И еще он, ясное дело, умеет ездить на мотоцикле! — продолжал Расмус.

Потому что он уже мысленно представлял себе папу с длинной волнистой бородой, которая путалась бы в колесах, и зрелище это было просто невыносимым.

Калле и Андерс вежливо поклонились.

— Расмус говорит, что вы делаете листовое железо, — сказал Калле, желая замять разговор о злополучной бороде.

— Да, пожалуй, это можно так назвать, — засмеялся профессор. — Листовое железо… легкий металл… понимаете, я сделал небольшое изобретение.

— Какое изобретение? — заинтересовался Калле.

— Я нашел способ изготовить легкий непробиваемый металл, — начал рассказывать профессор.

И это-то Расмус называет «делать листовое железо»!

— Да, я читал об этом в газете, — оживился Андерс. — Тогда, выходит, вы — знаменитость, вот это да!

— Да, он знаменитость, — подтвердил с высоты отцовского плеча Расмус. — И бороды у него тоже нет. Понятно?

Профессор не стал распространяться о своей славе.

— А теперь, Расмус, пойдем завтракать, — сказал он. — Я поджарю тебе ветчину.

— Я и не знала, что вы живете в нашем городе, — удивилась Ева Лотта.

— Только летом, — объяснил профессор. — Я снял эту развалюху на лето.

— Потому что папа и я будем здесь купаться и загорать, пока мама лежит в больнице, — сказал Расмус. — Мы — вдвоем, совсем одни. Ясно?

 

2

Родители часто мешают, когда надо воевать. Они самыми разнообразными способами вмешиваются в ход событий. Иногда торговцу бакалейными товарами Блумквисту приходило в голову, что сын мог бы помочь ему в лавке в часы «пик». И почтмейстер частенько приставал с глупыми предложениями насчет того, что Сикстену следовало бы убрать мусор с садовых дорожек и подстричь траву на лужайках. Сикстен напрасно пытался убедить отца в том, что заросший сад выглядит гораздо романтичнее. Почтмейстер только непонимающе качал головой и молча показывал на машинку, которой подстригали садовую траву.

Еще более упрямым и требовательным был сапожник Бенгтссон. Ему пришлось зарабатывать себе на хлеб с тринадцати лет, а сын должен идти по стопам отца, считал сапожник. Поэтому он железной рукой пытался во время летних каникул засадить Андерса за сапожный верстак. Но Андерс со временем научился мастерски избегать любых покушений на его золотую свободу.

Оттого-то, когда сапожник спускался в свою мастерскую, чтобы посвятить старшего сына в тайны сапожного ремесла, скамеечка, на которой должен был сидеть Андерс, большей частью пустовала.

По-настоящему человечным оставался лишь папа Евы Лотты.

— Только бы ты была веселой и доброй и не очень проказничала, и я оставлю тебя в покое, — говорил пекарь, нежно кладя отеческую руку на белокурую макушку Евы Лотты.

— Да, вот это папа так папа, — горько сетовал Сикстен, нарочито громко, чтобы заглушить стрекотание машинки, которой подстригали садовую траву.

Уже второй раз за короткое время безжалостный отец заставил сына посвятить себя садоводству.

Бенка и Юнте, повиснув на заборе, с участием смотрели на мучения Сикстена. Они пытались утешить его, живописуя яркими красками собственные бедствия. Бенка по меньшей мере целое утро собирал смородину, а Юнте пас маленьких братьев и сестер.

— Да, если так дело пойдет, — негодовал Сикстен, — придется сражаться с Белыми Розами по ночам. За весь день свободной минутки не найдется, чтобы сделать даже самое необходимое.

Юнте кивнул головой в знак согласия:

— Вот это речи настоящего мужчины! А не проучить ли нам Белых Роз нынче же ночью?

Сикстен немедленно отбросил в сторону машинку, которой подстригал траву.

— Ты не дурак, Юнте, миленький! Пошли соберемся в штабе на военный совет.

И в штабе Алых Роз, что находился в гараже Сикстена, был разработан план ночного нападения. После чего Бенку с ультиматумом предводителя Алых Роз послали к Белым Розам.

Андерс и Ева Лотта сидели в садовой беседке пекаря и ждали, когда закроется бакалейная лавка Блумквиста и Калле освободится. Чтобы скоротать время, они играли в шахматы и ели сливы. Согретый теплыми лучами июльского солнца, предводитель Белых Роз немного расслабился, и вид у него был не очень-то воинственный. Но, увидев, что по гати из хвороста, проложенной на болоте Евой Лоттой, мчится Бенка, а вода так и брызжет из-под его босых ног, он приободрился. В руках Бенка держал бумагу, и эту бумагу он, холодно поклонившись, передал предводителю Белых Роз, после чего быстро исчез тем же путем, что и появился.

Выплевывая сливовые косточки, Андерс принялся громко читать:

Этой ночью при свете луны в замке моих предков будет задан пир.

Алые Розы собираются праздновать возвращение славного и достопочтенного Великого Мумрика, которого они отвоюют у язычников. Предупреждаем!!! Не мешайте нам!!! Ничтожные воображалы из банды Белых Роз, которые попробуют сунуться к нам тайком, будут беспощадно стерты с лица земли.

Все до одного!

Сикстен,

дворянин и предводитель Алых Роз. Внимание! В 12 часов ночи в развалинах замка.

Андерс и Ева Лотта посмотрели друг на друга и удовлетворенно ухмыльнулись.

— Пошли, предупредим Калле, — сказал Андерс, засовывая бумажку в карман брюк. — Запомни мои слова — наступает Ночь Длинных Мечей.

При свете луны маленький городок спал глубоким и беззаботным сном, ничуть не подозревая о Ночи Длинных Мечей. Полицейский Бьёрк медленно прохаживался по безлюдным улицам и тоже ничего не подозревал. Стояла тишина. Единственное, что он слышал, был стук его собственных каблуков о булыжную мостовую. Город спал, залитый потоками лунного света, и ясное сияние, озарявшее улицы и площадь, не выдавало тайну Ночи Длинных Мечей. Но вокруг спящих домов и садов лежали глубокие тени; будь полицейский Бьёрк чуть повнимательней, он бы заметил, что там, в темноте, царило оживление. Он бы заметил, как кто-то крадется неслышными шагами, пробирается тайком. Он услышал бы шепот, услышал бы, как осторожно отворяется окно в доме пекаря Лисандера; и увидел бы, как Ева Лотта вылезает из окна и спускается вниз по веревке. Он услышал бы, как за углом дома Блумквистов Калле тихонько насвистывает боевой сигнал Белых Роз, и увидел бы, как рядом с ним промелькнул Андерс и исчез в спасительной тени живой изгороди из кустов сирени.

Но полицейский Бьёрк очень хотел спать и мечтал только о том, чтобы обход его скорее кончился. Поэтому ему и в голову не пришло, что это была Ночь Длинных Мечей.

Бедные, ни о чем не подозревавшие родители Белых и Алых Роз спокойно спали в своих постелях. Никто и не подумал спросить детей, не собираются ли они продолжать военные действия ночью. Однако Ева Лотта на всякий случай оставила на подушке записку. Вдруг кто-нибудь заметит, что она исчезла. Прочитав записку, родители должны были совершенно успокоиться.

Привет! Не поднимайте шума!

Я только ненадолго вышла; немножко

повоюю и думаю, что скоро вернусь домой.

Тра-ля-ля.

Ева Лomma.

— Это на всякий случай, — объяснила она Калле и Андерсу, когда они карабкались по крутому склону холма к развалинам замка.

Часы на ратуше как раз пробили двенадцать — они успели вовремя.

— «Замок моих предков» — ну и заливает, — сказал Калле. — Что Сикстен хочет этим сказать? Насколько мне известно, в замке никогда не жил ни один почтмейстер.

Развалины замка лежали перед ними, залитые лунным светом, и в самом деле не особенно походили на почтамт.

— Обычное хвастовство Алых, неужели не ясно, — заметил Андерс. — Их надо проучить. И к тому же Великий Мумрик наверняка у них в руках.

В глубине души Андерс был ничуть не огорчен тем, что Алые в конце концов нашли сорочье гнездо, где был спрятан Великий Мумрик, и захватили его. Ведь главным условием войны Роз было то, что сокровище время от времени меняло владельца.

Запыхавшись от трудного подъема на вершину холма, Калле, Ева Лотта и Андерс ненадолго задержались у входа в развалины. Они молча стояли, прислушиваясь к тишине, и думали о том, как опасно вступать под высокие сумрачные своды замка. И вдруг из темноты донесся страшный голос, который возвестил:

— Настал час битвы между Алыми и Белыми Розами, и тысячи тысяч душ пойдут на смерть во мраке ночи!

Жуткий пронзительный хохот эхом отозвался в каменных стенах замка. И снова наступила тишина, ужасная, пугающая тишина. Казалось, хохотавшие сами были застигнуты врасплох собственным страхом перед какой-то неведомой опасностью, затаившейся во тьме.

— Сражаться и победить! — решительно воскликнул Андерс и ринулся стремглав в развалины замка. Калле и Ева Лотта последовали за ним.

При свете дня они бывали здесь бессчетное число раз. Но никогда прежде не доводилось им приходить сюда ночью. Однажды — это был памятный случай — их даже заперли в подземелье замка. Тогда было довольно неприятно, но, помнится, не так ужасно, как сейчас. В полночь вступать в коварную тьму, где все что угодно могло подкарауливать их среди призрачный теней! И не только Алые. Нет, скорее вовсе не Алые, а души и привидения, которые, желая, быть может, отомстить за потревоженный ночной покой, высовывают из какой-нибудь пробоины в стене, там, где вы меньше всего ожидаете, костлявую руку скелета и душат вас.

— Сражаться и победить! — снова воскликнул Андерс, чтобы подбодрить своих соратников.

Но его голос так жутко прозвучал в тишине, что Ева Лотта, дрожа от страха, попросила его замолчать.

— И не отходите от меня, как всегда, — добавила она, — потому что я не очень-то хорошо уживаюсь с привидениями.

Калле успокаивающе похлопал ее по плечу, и они осторожно стали продвигаться вперед, на каждом шагу останавливаясь и прислушиваясь. Где-то в этом мраке притаились Алые, должно быть, это их крадущиеся таинственные шаги были слышны в ночи — по крайней мере, хотелось надеяться, что это так. То тут, Tb там сквозь проломы свода светила ясная луна, и тогда все было видно почти как днем — шероховатые каменные стены, неровный пол, где надо следить за каждым своим шагом, чтобы не споткнуться. Там же, куда не мог проникнуть лунный свет, были одни лишь угрожающие тени, пугающий мрак и глухая тишина. Но в этой тишине, если как следует прислушаться, можно было уловить слабый шепот, порхающий легкий шепоток, который заползал в уши и заставлял цепенеть от страха.

Еве Лотте стало жутко. Она замедлила шаги. Кто это шепчет? То ли это Алые, то ли это слабое эхо давным-давно умолкших голосов, сохранившееся в этих каменных стенах? Ева Лотта протянула руку, желая убедиться, что она не одна. Ей необходимо было потрогать кончиками пальцев штормовку Калле, как единственную защиту от охватившего ее страха. Но штормовки Калле не было; была лишь черная пустота. Ева Лотта заплакала от ужаса. Тогда из глубокой ниши в стене высунулась чья-то рука и крепко схватила ее. Ева Лотта закричала. Она закричала так, будто настал ее последний час.

— Заткнись! — сказал Юнте. — Ты воешь как сирена.

— Милый Юнте! — обрадовалась Ева Лотта. Вдруг он показался ей таким славным. И они молча, самозабвенно стали драться в темноте.

В глубине же души она обиженно спрашивала себя, куда исчезли Андерс и Калле. Но тут в отдалении послышался голос предводителя Белых Роз:

— Чего ты кричишь, Ева Лотта? И где, собственно говоря, Алые задают этот пир?

Юнте был не слишком силен, и крепкие кулачки Евы Лотты помогли ей вскоре освободиться. Она помчалась изо всех сил по темной галерее, а Юнте неотступно следовал за ней по пятам. Кто-то схватил ее с другой стороны, и Ева Лотта стала неистово драться, чтобы вырваться и проложить себе путь. Но этот враг был сильнее. Ева Лотта почувствовала, что руки ее стиснуты, точно кандалами. Это был, конечно, Сикстен, но Ева Лотта не собиралась легко уступать ему, ну уж нет!

Напрягая каждую мышцу, она изо всех сил толкнула его головой в подбородок.

— Ай! — произнес ее противник. И произнес это голосом Калле.

— Что с тобой? — спросила Ева Лотта. — Чего ты дерешься?

— А чего ты сама дерешься, когда тебе приходят на помощь? — спросил Калле.

Юнте в восторге захихикал и поспешил удалиться, так как не хотел остаться в темной галерее наедине с двумя Белыми Розами. Он помчался изо всех сил по направлению к светлеющему во мраке выходу из развалин, чтобы выбраться во двор замка, и на прощание закричал:

— Вот здорово! Лупите друг друга хорошенько, а мы пока удерем.

— Вперед, Ева Лотта! — воскликнул Калле, и оба они ринулись по галерее следом за Юнте.

А на внутреннем дворе замка встретились и сцепились в драке предводители Алой и Белой Розы. Озаренные лунным светом, они отмахивались друг от друга длинными деревянными мечами. Ева Лотта и Калле задрожали от нетерпения, увидев, как две черные тени гоняются друг за другом вдоль стен, окружающих двор. О, это была настоящая война Роз! Именно среди таких вот средневековых стен и должны были выходить на единоборство ночью воины. Разумеется, так оно и было, когда настоящая война бушевала между настоящей Алой и Белой Розой и тысячи тысяч душ вступали в роковую ночь и шли на смерть! Словно легкое дуновение холодного неприятного ветерка, пронеслось в их сознании смутное ощущение того, как это происходило в те времена, когда война Роз не была лишь веселой игрой. И единоборство при свете луны не показалось им больше игрой. Это была борьба не на жизнь, а на смерть, борьба, которая могла кончиться только тем, что одна из черных теней, которые на их глазах носились взад-вперед вдоль стен замка, в конце концов затихла бы и никогда бы больше не шевельнулась…

— Тысячи тысяч душ… — тихо прошептал Калле.

— Замолчи! — сказала Ева Лотта.

Глаза ее были прикованы к сражающимся теням, и она просто дрожала от возбуждения. Неподалеку от нее стояли Бенка с Юнте и точно так же затаив дыхание следили за переменчивым ходом битвы. Тени делали выпады, отражали удары и переходили на рукопашный бой — отступали, снова шли в атаку. Все происходило в глубоком молчании, и только когда скрещивались мечи, слышался ужасный треск.

— Склони их к вечному покою под колыбельную меча, — продекламировал Бенка. — И дай ему так, чтобы лопнула голова, — посоветовал он, желая разрушить жуткое очарование, которое производили на него скользящие тени.

Тут Ева Лотта пришла в себя и облегченно вздохнула:

— Фу, ведь это всего-навсего Андерс и Сикстен бьются друг с другом!

— Гони предводителя Алых из замка его предков! — закричал Калле, подбадривая своего друга.

Андерс старался изо всех сил. Правда, ему не удалось выгнать Сикстена из замка предков, но он загнал его назад к насосу, стоявшему посредине двора. Рядом с насосом был обмелевший фонтан, наполненный мутной водой. И она не стала прозрачней оттого, что предводитель Алых, благодаря неосторожному шагу назад, свалился в фонтан.

Ликующий вопль Евы Лотты и Калле заглушил негодующие крики Алых. Но Сикстен уже поднялся из своей ванны. Ну и разозлился же он! Он налетел на Андерса, как разъяренный бык, и разнообразия ради Андерс решился бежать. Икая от смеха, он кинулся к стене, ограждающей двор замка, и начал карабкаться вверх. Но не успел он подняться, как подбежал Сикстен и начал карабкаться за ним следом.

— Ты куда? — рассердился Андерс, глядя вниз на своего преследователя. — Тебе, наверно, пора на пир в замке твоих предков?

— Я сначала надеру тебе уши, — пообещал ему Сикстен.

Андерс проворно помчался по общей крыше строений, составляющих стену замка, гадая, что было бы, если бы Сикстену удалось его схватить. Драться здесь наверху было опасно для жизни, потому что в одном месте внизу, по другую сторону стен, зияла пропасть. Стоит Сикстену отогнать Андерса метров на двадцать — и там вместо маленькой лужайки, поросшей мягкой травой, под ногами его разверзнется пугающая бездна. А глубина ее по крайней мере тридцать метров. Правда, ничто не мешало теперь Андерсу спуститься вниз с этой стены, пока еще внизу была лужайка. Но он даже не думал об этом. То, что опасно, интересно, а эта ночь создана была для риска. Может, на Андерса просто напала своего рода лунная горячка, потому что его одолевало дикое желание совершать необыкновенные подвиги. Ему хотелось сделать что-нибудь такое, от чего бы Алые просто задохнулись от злости и восторга.

— А ну иди, иди сюда, Сикстен, миленький, — поманил он. — Прогуляемся вместе под луной?

— Иду, иду, будь спокоен, — проворчал в ответ Сикстен.

Он понял, что намеревается сделать Андерс, но Сикстен был не из тех, кто тут же задыхается от восторга.

Стена была примерно двадцать сантиметров шириной — настоящая тропка для того, кто привык балансировать на узком гимнастическом бревне в школе.

Но тут Андерс добрался до восточного угла стены замка. Там была маленькая круглая площадка, в старину — место для стрелка, охранявшего замок. Здесь стена поворачивала к югу и тянулась вдоль обрыва.

Андерс сделал несколько медленных шагов. В этот миг в душе его раздался голос разума, и еще не поздно было послушаться его.

Сикстен подобрался пугающе близко и, заметив колебания Андерса, язвительно улыбнулся от восторга:

— Сюда идет тот, кто видит тебя насквозь; он видит и кровь твоего сердца. Ты ведь не боишься, а?

— Боюсь?! — возмутился Андерс, не испытывая больше ни малейших сомнений. Несколько быстрых шагов — и он снова движется по стене. Путь к отступлению закрыт. Метров пятьдесят, по крайней мере, он должен балансировать над этой бездной. Он попытался не глядеть вниз, смотреть лишь прямо перед собой на стену, серебристой лентой, протянувшуюся перед ним в лунном свете… Очень длинной серебристой лентой и такой узкой! Внезапно ставшей пугающе узкой! Не потому ли вдруг так ослабли его ноги? Ему захотелось обернуться, чтобы посмотреть, где сейчас Сикстен. Но он не смел, да это было и не нужно. Потому что буквально за спиной он слышал тяжелое дыхание Сикстена. И дыхание это было довольно неровным. Сикстен определенно боялся… и Сикстен тоже… Да и сам Андерс теперь смертельно боялся. Что правда, то правда… А там, у сторожевой стрелковой площадки, вскарабкались на стену все остальные Розы. Они стояли и с величайшим ужасом смотрели на безумство своих предводителей.

— Сюда идет тот… кто увидит… кровь сердца твоего, — бормотал Сикстен.

Но кровожадность его не казалась уже столь убедительной.

Андерс задумался в нерешительности. Конечно, можно было бы соскочить со стены во внутренний двор замка. Но это был бы прыжок с высоты трех метров на твердую каменную кладку. А медленно и осторожно спуститься вниз было никак нельзя. Потому что, прежде чем начать спускаться вниз, нужно было встать на колени. А у Андерса не было ни малейшего желания Вставать на колени даже рядом с грозной пропастью. Нет, единственное, что можно было сделать, — это продолжать идти вперед, не отрывая воспаленных глаз от сторожевой стрелковой площадки на другом, противоположном спасительном углу стены.

Быть может, Сикстен боялся чуточку меньше. Во всяком случае, у него сохранились еще остатки присущего ему мрачного юмора. Андерс услышал за спиной его голос:

— Я все ближе и ближе, — говорил он. — Я все ближе и ближе и скоро подставлю тебе ножку. Вот будет весело!

Он вовсе не думал всерьез угрожать предводителю Белых Роз. Но для Андерса эта угроза оказалась роковой. Один лишь намек, что кто-то сзади может подставить ему ножку, испугал его насмерть. Он полуобернулся к Сикстену и пошатнулся.

— Берегись! — отчаянно закричал Сикстен.

Тут Андерс еще раз пошатнулся… И в ту же минуту со стороны стрелковой площадки раздался страшный крик. Потому что, к своему ужасу, Розы увидели, как предводитель Белых Роз летит вниз головой в пропасть.

Ева Лотта закрыла глаза. Отчаянные мысли пронеслись у нее в голове… Неужели не найдется хоть кто-нибудь, кто бы им помог?.. А кто Ной дет и сообщит фру Бенгтссон: «Андерс разбился насмерть»?.. И что скажут ей мама с папой?

Тут она услыхала голос Калле, пронзительно резкий от возбуждения:

— Смотрите, он висит на кусте!

Ева Лотта открыла глаза и с опаской поглядела вниз, в пропасть. И в самом деле, там на кусте висел Андерс. Маленький кустик пустил корни на склоне холма, чуть ниже стены, и кустик этот предусмотрительно поймал предводителя Белых Роз, когда он летел навстречу верной смерти.

Сикстена Ева Лотта тоже не увидела. Он рухнул со стены от страха.

Но он успел свалиться на внутренний двор замка, где наверняка разбил в кровь колени и руки, но все-таки остался в живых.

А вот удастся ли спасти жизнь Андерса? Это еще вопрос. Кустик был таким маленьким и жалким, и он так пугающе сгибался под тяжестью предводителя Белых Роз! Сколько он еще продержится, прежде чем сорвется в пропасть, захватив с собой Андерса в качестве пассажира?

Ева Лотта жалобно причитала.

— Что нам делать, что нам делать? — повторяла она, глядя на Калле своими черными от отчаяния глазами.

Как всегда, когда грозила опасность, знаменитому сыщику Калле Блумквисту пришлось взять руководство на себя.

— Держись, Андерс! — закричал он. — Я принесу веревку!

На прошлой неделе они тренировались, бросая лассо, здесь, наверху, возле развалин замка. И где-то тут должна была лежать веревка, она должна была быть здесь.

— Поторопись, Калле! — закричал Юнте, когда Калле сломя голову выскочил из ворот замка.

— Быстрее, быстрее! — кричали они все, хотя это было излишне. Калле и так спешил изо всех сил.

Они пытались поддержать мужество и в Андерсе.

— Только не волнуйся! — кричала Ева Лотта. — Калле скоро вернется с веревкой!

Андерс и в самом деле нуждался в утешении, потому что его положение было невеселым. Он медленно, осторожно забрался на куст и сидел теперь на нем верхом, как ведьма на метле. Он не смел заглянуть вниз, в пропасть, не смел кричать, не смел шевельнуться. Он ничего не смел. Он мог только ждать, в отчаянии глядя на куст. Куст сгибался под его тяжестью у самого корня, кора потрескалась и превратилась в мелкие полоски, и он видел белые волоконца, которые гнулись и трещали. Если Калле не поторопится, веревка уже не понадобится.

— Почему он не возвращается? — всхлипнула Ева Лотта. — Почему он не торопится?

Если бы она только знала, как торопился Калле! Он летал вокруг, словно оса, и искал. Искал, искал, искал… но никакой веревки не было.

— Помогите! — в страхе шептал Калле.

— Помогите! — побелевшими губами шептал Андерс, сидя на кусте, которому оставалось так мало времени расти и зеленеть.

— Ой, ой, ой! — повторял поднявшийся на сторожевую стрелковую площадку Сикстен. — Ой, ой, ой!

Но тут — наконец-то — появился Калле, и в руках он держал веревку.

— Ева Лотта останется здесь, наверху, и будет наблюдать! — скомандовал он. — Все остальные спускайтесь вниз!

Надо было спешить. Калле знал, что нужно делать. Отыскать камень и крепко привязать его к одному концу веревки. Перебросить камень через стену, желательно не ударив при этом Андерса по голове. Надеяться, что Андерс схватится за конец веревки, прежде чем будет слишком поздно.

Когда торопишься, когда дорога каждая секунда, руки становятся такими неловкими!..

А внизу ждет Андерс, глядя горящими глазами вверх, на стену замка. Неужели так и не придет спасение? Нет, оно приходит. Через стену перелетает веревка. Но падает она слишком далеко, его нетерпеливым рукам ее не достать.

— Правее! — кричит со своего наблюдательного пункта Ева Лотта.

Калле и все остальные, стоящие под стеной, изо всех сил тянут и дергают веревку, пытаясь придвинуть ее поближе к Андерсу. Но ничего не получается. Видно, веревка застряла, зацепилась за что-нибудь, за какой-нибудь маленький выступ на самом краю стены.

— Я не выдержу, — шепчет Ева Лотта, — не выдержу.

Она видит, как мальчики безуспешно тянут веревку. Она видит, что Андерс чуть ли не теряет сознание от страха… и видит куст, все ниже и ниже склоняющийся к пропасти… «О Андерс, белейшая из Белых Роз, наш предводитель!»

— Я больше не выдержу! Ни( одной секунды!

Быстро и легко бежит она босиком с площадки к стене.

Держись, Ева Лотта! Не заглядывай вниз, в пропасть, беги, беги к этой веревке, нагнись, присядь, хотя ноги у тебя дрожат, отцепи веревку, подвинь ее, встань, повернись на этой узенькой стене и беги обратно на сторожевую площадку!

Готово! Она начинает безудержно плакать.

Но Калле уже опускает веревку. Камень болтается перед Андерсом. Осторожно, осторожно протягивает он к нему руки. Куст клонится все ниже и ниже. Ева Лотта закрывает лицо руками. Но ей ведь надо вести наблюдение, она должна заставить себя смотреть… Но вот… вот… вот куст отрывается от склона холма, корни его не в силах больше держаться за расселину в скале. Ева Лотта видит, как что-то зеленое, медленно кружась, падает вниз и исчезает. Но в самую последнюю секунду Андерс хватает веревку.

— Он поймал ее! — кричит Ева Лотта. — Он поймал ее!

Они столпились вокруг Андерса. Как они любят его, как радуются, что он не свалился вместе с кустом в пропасть! Калле незаметным, легким движением дотрагивается до руки Андерса. Он такой славный, Андерс, здорово, что он жив!

— Куст провалился в тартарары! — как бы подводит итог Ева Лотта, и все восхищенно смеются.

И в самом деле ужасно смешно, что куст провалился в тартарары.

— А что бы ты делал, сидя на этом кусте внизу? — спрашивает Сикстен. — Искал бы птичьи яйца?

— Да, тебе, верно, пригодилось бы несколько птичьих яиц на пиру в замке твоих предков, — отвечает Андерс.

— Но ты сам чуть не превратился в такое битое яйцо, — говорит Калле.

И все хохочут над его словами, ха-ха-ха, еще немножко — и Андерс стал бы битым яйцом!

Сикстен опускается на колени и хохочет громче всех остальных. Но внезапно он чувствует, как болят его раненые коленки и как ему холодно в мокрой насквозь одежде.

— Пошли, Бенка, Юнте! Побежали!

Сикстен рысью мчится к воротам, а его верные рыцари следуют за ним. В воротах он оборачивается, весело машет Андерсу, Калле и Еве Лотте. Он кричит:

— Привет вам, воображалы из ордена Белой Розы! Завтра мы сотрем вас с лица земли!

Но предводитель Алых ошибается. Пройдет немало времени, прежде чем Алые и Белые Розы снова сойдутся в битве.

 

3

Три Белые Розы, веселые и довольные, отправились домой. Ночь не прошла даром, а происшествие с Андерсом не вывело их из равновесия. Они обладали завидной способностью юности воспринимать жизнь такой, какой она складывалась в данную минуту. Пока Андерс сидел верхом на кусте, они были вне себя от страха, но что пользы бояться после того, как все кончилось благополучно? Да и Андерс ни на йоту не был испуган. Он вовсе не желал видеть кошмарные сны об этом мелком нервном потрясении. Он собирался пойти домой и спокойно выспаться, а потом с надеждой отправиться навстречу дню, полному новых опасностей.

Но никто не знал, что никому из Белых Роз не суждено было спать в эту ночь.

Они гуськом шли по узкой тропинке обратно в город. Они не чувствовали большой усталости, но вот Калле широко зевнул и сказал, что в некоторых кругах принято спать по ночам и что не мешало бы им самим проверить, хорошо это или плохо.

— Расмусу это наверняка бы понравилось, — ласково заметила Ева Лотта и остановилась возле дома Эклунда. — Какой же он, наверно, хорошенький, когда спит!

— Ну, ну, не надо, Ева Лотта! — взмолился Андерс. — Не начинай все сначала.

Да, разумеется, в это время и Расмус и его папа преспокойно спали в своем уединенном жилище. На верхнем этаже было открыто окно, и ветерок шевелил белую занавеску, которая словно приветствовала трех ночных путников, идущих мимо по дорожке. И приветствовала так тихо, так спокойно, что Андерс невольно понизил голос, чтобы не разбудить того, кто спал за этой чуть колыхавшейся занавеской.

Но кто-то был менее вежлив и не очень беспокоился, что кругом все спят; кто-то ехал в автомобиле, приближающееся фырканье которого нарушало тишину. Уже можно было слышать, как этот кто-то переключает скорости на подъеме, как тормозит с раздражающим скрежетом, — и потом снова наступила тишина.

— Интересно, кто так поздно ездит на машине, — сказал Калле.

— Какое тебе дело! — отрезал Андерс. — Пошли, чего мы тут ждем?

Но в глубине души Калле уже пробудился суперсыщик.

Было время, когда Калле, строго говоря, был вовсе не Калле, а господин Блумквист, знаменитый сыщик, проницательный, непобедимый, охраняющий безопасность общества и разделяющий своих ближних, главным образом, на две группы: «уже арестованных» и «еще не арестованных».

Но с годами он стал разумней и теперь лишь в отдельных случаях ощущал себя суперсыщиком.

Сейчас был именно такой случай. Именно такой случай.

Интересно, куда направится тот, кто приехал в автомобиле? На холме только один-единственный дом — Эклунда. Он расположен как передовой сторожевой пост, далеко от остальных городских домов. Но не похоже, чтобы профессор, живущий в этом доме, ожидал гостей, — дом спит. Может, в автомобиле сидят влюбленные, которые приехали сюда помечтать? Тогда это влюбленные, которые совершенно не знают здешних мест. Настоящие романтические места находятся в прямо противоположной стороне города. И нужно совсем помешаться от любви, чтобы выбрать эту петляющую по холмам дорогу для ночных мечтаний.

Так кто же раскатывает в этом автомобиле? Ни один настоящий суперсыщик не оставит такое дело нерасследованным. Этого допустить нельзя.

— Эй, послушайте, давайте подождем, посмотрим, кто это приехал, — сказал Калле.

— Зачем, — возразила ему Ева Лотта. — Ты думаешь, что это лунатики и они замышляют убийство?

Не успела она договорить, как возле самого дома, не более чем в двадцати пяти метрах от них, вынырнули двое мужчин. Слышно было, как слабо заскрипела на чугунных петлях калитка, когда эти двое тихонько отворили ее и вошли в сад. Да, они запросто вошли туда!

— А ну быстрей в канаву! — возбужденно прошептал Калле.

Секунда — и они уже лежали там, прижав носы к краю канавы, и могли видеть все, что творится в саду профессора.

— Чепуха, может, их просто пригласили в гости к профессору, — прошептал Андерс.

— Как бы не так! — сказал Калле.

Для гостей профессора эти люди вели себя довольно странно.

Если ты дорогой гость, то вряд ли станешь красться тайком, словно боишься, что тебя схватят. И не обходишь вокруг дома, проверяя, открыты ли двери и окна. Дорогой гость, обнаружив, что дом заперт, не приставляет лестницу к открытому окну на втором этаже и не взбирается туда.

Но именно так поступили ночные посетители.

— Ой, умираю! — задохнулась от ужаса Ева Лотта. — Смотрите, они в самом деле лезут наверх!

И если верить глазам, гости в самом деле поднялись по лестнице.

Дети лежали в канаве и испуганно смотрели на открытое окно с его тихо колыхавшейся занавеской. Прошла целая вечность. Вечность ожидания. Вечность молчания, нарушаемая лишь их беспокойным дыханием и слабым шелестом предрассветного ветра в верхушках вишневых деревьев.

Наконец один из тех двоих показался на лестнице. Он что-то нес в руках. Ради всего святого, что же он нес?

— Расмус, — прошептала Ева Лотта, и лицо ее побелело. — Смотрите, они похищают Расмуса.

«Нет, это просто чудовищно, — подумал Калле. — Такого у нас просто не может быть. В Америке это вполне возможно — об этом пишут в газетах, — но только не здесь, не у нас».

Но, видно, это могло случиться и здесь, потому что незнакомый человек нес Расмуса. Он осторожно держал его в своих объятиях, и Расмус спал.

Когда незнакомец вышел со своей ношей из калитки и исчез, Ева Лотта разразилась бурными рыданиями. Повернув свое мертвенно-бледное лицо к Калле, она жалобно запричитала, точь-в-точь как тогда, когда Андерс висел на кусте.

— Что нам делать, Калле, что нам делать?

Но Калле был слишком потрясен, чтобы дать вразумительный ответ. Нервно проведя рукой по волосам, он заикаясь произнес:

— Н-не знаю… н-нам… н-нам н-надо сбегать з-за дяд-дей Бьёрком… н-нам н-надо…

Он изо всех сил старался преодолеть это противное оцепенение, мешавшее ему ясно и отчетливо думать. Здесь вскоре должно было что-то случиться. Но Калле никак не мог угадать, что именно. Поразмыслив, он понял, что им не успеть вызвать полицейского. Эти негодяи похитят дюжину малышей, прежде чем сюда подоспеет полицейский, да и кроме того…

Тот человек возвращался обратно. Но уже без Расмуса.

— Ясное дело, положил его в машину, — шепнул Андерс.

Ева Лотта ответила приглушенным рыданием.

Они провожали похитителя детей округлившимися от ужаса глазами. О, подумать только, какие есть на свете мерзкие люди… Какие негодяи!..

Но тут дверь веранды отворилась, и на пороге показался сообщник преступника.

— Скорее, Никке, — тихо сказал он. — Надо быстрее закругляться!

Тот, кого звали Никке, быстрыми шагами поднялся на веранду, и оба снова скрылись в доме.

Тут Калле оживился.

— Пошли, — взволнованно прошептал он, — надо выкрасть Расмуса!

— Да, если успеем, — сказал Андерс.

— Да, да, если успеем, — повторил Калле. — Как по-вашему, где стоит машина?

Она стояла в стороне, у самой вершины холма. Белые Розы ринулись туда. Быстро и неслышно бежали они по обочине вдоль рва, ликуя при мысли о том, что скоро вырвут Расмуса из когтей бандитов.

Внезапно они обнаружили, что машину охраняют. У противоположной обочины стоял человек. Но, к счастью, повернувшись к ним спиной, он занимался сугубо личным делом, иначе бы он непременно их увидел. И тут они с быстротой молнии спрятались за спасительными кустами. Они едва успели спрятаться — в последнюю секунду. Дозорный, по-видимому, услыхал какие-то звуки и встревожился, потому что, быстро обернувшись, он перешел на их сторону дороги. Он стоял там, подозрительно глядя прямо в кусты, где они лежали. Неужели он не слышал, как колотятся их сердца и как они задыхаются от волнения?

Им показалось прямо чудом, что он и в самом деле не услышал этого. Постояв некоторое время, он повернулся, подошел к машине, заглянул внутрь через боковое стекло и стал беспокойно ходить взад-вперед по дороге. Иногда он останавливался и пристально смотрел в сторону дома. Быть может, ему казалось, что его приятели слишком долго копаются.

А в кустах царило глубокое отчаяние. Как можно помочь Расмусу, если этот тип расхаживает по дороге? Ева Лотта плакала так, что Калле пришлось резко толкнуть ее, чтобы заставить замолчать. Кроме того, это помогло ему чуточку заглушить собственный страх.

— Вопли и сопли, — сказал Андерс, — что же нам делать?

Тогда Ева Лотта, энергично справившись с рыданиями, сказала:

— Я пошла в машину, к Расмусу. Если его похищают, пусть и меня похитят вместе с ним. Когда он проснется, он не должен остаться один на один со сворой мошенников.

— Да, но… — заикнулся было Калле.

— Не болтай, — сказала ему Ева Лотта. — Ступайте и поднимите легкий подозрительный шорох в кустах чуть подальше, чтоб этот тип хоть ненадолго забыл про машину.

Андерс и Калле с ужасом смотрели на нее, но они видели, что решение ее твердо. А если Ева Лотта приняла решение, они по опыту знали, что тут уж ничего не поделаешь.

— Я пойду вместо тебя, — умоляюще произнес Калле, заранее зная, что это бесполезно.

— Бегите, — сказала Ева Лотта. — Быстрее, быстрее!

Они сделали как она просила. Но прежде чем исчезнуть, услышали за спиной ее шепот:

— Я буду Расмусу вместо родной матери. И если смогу, буду оставлять за собой следы. Как Гензель и Гретель — ну, вы знаете.

— Здорово! — обрадовался Калле. — А мы будем бежать следом, как две ищейки.

Ободряюще помахав ей рукой, они беззвучно скрылись в кустах.

О, как хорошо уметь тихонько красться! Нет, не зря они так долго играли в войну Алой и Белой Розы. По крайней мере, научились обманывать часовых. Например, того растяпу на дороге! Ведь он получил приказ сторожить Расмуса. И так послушно прохаживался взад-вперед между машиной и домом. Взад-вперед! Взад-вперед! Но вот в кустах слышится подозрительный шорох. И тут ему, ясное дело, необходимо подойти туда — посмотреть, что там такое. Он решительно перепрыгивает через ров и ныряет в ореховые заросли. Он весь как натянутая струна и ужасно бдительный! Невероятно бдительный! Но ведь он должен был сторожить машину, вот шляпа! Покуда он шарит по кустам, с машиной может случиться все, что угодно. И рыщет он совершенно напрасно! Потому что ровно ничего там не находит, ровно ничего. Разумеется, за кустом лежат два скорчившихся мальчугана, но их он не видит. И по глупости своей, верно, думает, что ослышался или что это какое-то животное кралось в кустах. Да уж, он доказал, что ему можно довериться, что он человек бдительный. Он возвращается назад, к машине, ужасно довольный самим собой.

Но вот и его приятели идут назад. Двое, те, что прятались в кустах, тоже видят их и решаются осторожно выбраться из орешника.

— Смотри, профессор! — шепчет Калле. — Смотри, они собираются похитить и профессора!

Неужели это правда, неужели это не сон? Неужели это и в самом деле профессор, которого они гонят перед собой к машине? Сопротивляющийся изо всех сил, злой, доведенный до отчаяния профессор со связанными за спиной руками и кляпом во рту!

Все это похоже на страшный сон, но, к сожалению, они не спят. Начинает светать, и все предстает перед ними с ужасающей ясностью. И пыль, которую поднимает своими упрямыми ногами профессор, — не сон. А грохот, когда за ним захлопывается дверца машины, тоже явь. Но вот машина рвется вперед, спускается с холма и исчезает. И дорога, озаренная ясным светом наступающего утра, пуста. Все это могло бы быть и сном, если бы в воздухе не остался слабый запах бензина. И если бы не лежал у обочины маленький, насквозь промокший от слез носовой платок. Носовой платок Евы Лотты.

Там, внизу, спит город, но скоро он проснется. Первые лучи солнца уже сверкают на позолоченном флюгерном петушке, примостившемся на башне ратуши.

— Ну, теперь держись! — обронил Калле.

— Чего ты ждешь, Калле? — спросил Андерс. — Разве ты не суперсыщик Блумквист, или это, может, не ты?

 

4

Дорога все время вьется и мягко стелется, прорезая зеленый летний пейзаж. Она огибает маленькие шероховатые каменистые бугорки, сверкающие озерца, сосновые рощицы, бежит среди стволов белых берез, мимо зеленых пастбищ и цветущих лугов, мимо колосьев, колышущихся на засеянных полях. Затейливо извиваясь, она прокладывает себе мало-помалу путь на побережье, к морю.

И туда же наверняка держал путь этим прекрасным летним утром большой черный автомобиль, который с бешеной скоростью лавировал на поворотах, окутывая тучами пыли мелкие желто-белые цветы и узкие листья подмаренника, растущего на обочине. Это был совершенно обычный автомобиль. Но внимательный наблюдатель все же заметил бы в нем нечто странное. Во-первых, он оставлял за собой отчетливые следы. Через открытое боковое стекло время от времени высовывается девчоночья рука, и затем на обочине дороги можно найти мелкие клочки красной бумаги, а иногда крошки белой булки. Да, именно крошки булки. Потому что Ева Лотта как-никак дочь пекаря с постоянным резервным запасом булочек в карманах платья. А клочки красной бумаги — обрывки афиши, сорванной с фонарного столба в тот момент, когда девочка шмыгнула в машину к спящему Расмусу. «Большой летний праздник», — значится на афише черными буквами. «Лотерея. Танцы. Кофе». Боже, благослови спортивное общество Лильчёпинга за эту афишу! Потому что поездка обещает быть долгой, а надолго ли хватит нескольких булочек? Вскоре Еве Лотте приходится экономить и булочки, и клочки бумаги. На каждой развилке должна лежать ярко-красная бумажка. А иначе как их спасители узнают, куда они поехали? И вообще объявятся ли какие-нибудь спасители? И чем закончится это приключение?

Ева Лотта осматривается в машине и обдумывает создавшееся положение. Рядом с нею в машине, на заднем сиденье, профессор. Руки у него по-прежнему связаны, во рту — кляп, в глазах — отчаяние. С другой стороны рядом с ним — тот, кто так «самозабвенно» охранял машину. На переднем сиденье — тот, кого зовут Никке, со спящим Расмусом на руках. Рядом с ним, за рулем, второй мошенник, который забирался по лестнице в окно, его зовут Блум — это Еве Лотте уже известно. Она охватывает взглядом всю эту картину и переводит взгляд дальше — она смотрит через переднее стекло. Летний пейзаж, окружающий их с обеих сторон, — шведский, никакого сомнения в этом нет. Поля спелой ржи с маргаритками и васильками — также такие шведские, какие только можно себе представить. Стволы белых берез — тоже. Только эта машина и ее необычные пассажиры нездешние, они прямо из американского гангстерского фильма. Сердце Евы Лотты бьется чуть сильнее, когда она думает о том, что эти двое мошенников на переднем сиденье — настоящие киднэпперы. Киднэпперы — это звучит так смешно на фоне такого вот солнечного шведского пейзажа! Киднэпперы должны въезжать под проливным дождем темным осенним вечером в Чикаго!

Никке ощущает, конечно, неодобрительный взгляд Евы Лотты на своем затылке; он оборачивается и недовольно глядит на нее злыми глазами.

— Какого черта понадобилось тебе встревать в это дело? — спрашивает он. — Зачем ты влезла в машину, глупая девчонка?

Ева Лотта напугана. Но все же еще больше — озлоблена. И не хочет, чтобы этот негодяй заметил, как она встревожена.

— Обо мне не беспокойся, — говорит она. — Лучше подумай, что ты скажешь, когда явится полицейский и схватит тебя!

Глаза профессора становятся чуточку веселее, и это помогает ей собраться с духом. Она рада, что он здесь, хотя сейчас он совсем беспомощный. Все же он — взрослый, и он — на ее стороне.

Никке угрожающе хмыкает, но, не говоря ни слова, отворачивается от девочки.

«У него здоровенный затылок и светлые волосы, которые не мешало бы подстричь, — думает Ева Лотта. — Шея у него обросла светлым пушком. А вообще-то как его описать? Какие у него приметы? Будь Калле здесь, он бы в одну секунду составил его словесный портрет. Придется это сделать за него, чтобы помочь полиции. Если когда-нибудь мне представится случай сообщить свои наблюдения полиции!»

У него, у этого Никке, голубые наивно-хитроватые глаза и полное, добродушное, красное, обветренное лицо. Да, лицо у него скорее добродушное, хотя сейчас он выглядит хмурым. «Он не шибко умен, — думает Ева Лотта, льстя себя надеждой, что нарисованный ею портрет куда тоньше, чем у Калле, который только и говорит о цвете глаз и всяких там родинках, но ни слова о характере человека. — Ну а те, другие? Блум темноволосый и туповатый на вид, бледный и угреватый, этакий неряха, — думает Ева Лотта. — За деньги, видно, готов на все. А тот, что на заднем сиденье, больше других похож на идиота. Это — полное ничтожество. Волосы у него песочного цвета, подбородка почти нет, а умишко уместился бы в кончике мизинца. Что, в конце концов, могло заставить этих троих кретинов взяться за похищение людей? За всем этим кроется какая-то мысль, хотя непохоже, чтобы хоть один из них мог о чем-то думать. Но, может быть, есть кто-то другой, который думает за них, кто-то, поджидающий их где-то в другом месте?»

Но вот машина неожиданно сворачивает на узкую, ухабистую лесную дорогу. Ева Лотта торопится разбросать побольше крошек и обрывков бумаги, потому что здесь их спасатели могут легко пойти по ложному следу. Дорога эта не совсем обычна и наверняка не предназначена для автомобильного движения, так что машина скачет и подпрыгивает на ухабах. И Расмус просыпается. Сначала он чуть-чуть приоткрывает сонные темные глаза, но потом вдруг рывком садится и начинает пристально смотреть на Никке.

— Так это ты должен починить нашу кухонную плиту, или… или…

Он беспомощно замолкает, не докончив фразы. Ева Лотта протягивает свою теплую руку и гладит его по щеке.

— Я здесь, Расмус, — говорит она. — Ты не рад, что я здесь? Твой папа тоже здесь, хотя…

— А куда мы едем, Ева Лотта? — спрашивает Расмус.

Вместо Евы Лотты отвечает Никке.

— Мы решили немного прогуляться, — говорит он, задорно смеясь, — просто немного прогуляться.

— Ты будешь чинить нашу кухонную плиту? — добивается Расмус. — Правда, папа?

Но папа не отвечает.

Никке вопрос Расмуса явно кажется забавным. Он смеется еще громче.

— Нет, мальчуган, плиту я починю в другой раз.

Видно, вопрос мальчика привел его в хорошее настроение.

Усадив поудобнее Расмуса к себе на колени, он вдруг запел:

— Был у графа верный пес, звали его Труль…

— А тебя как зовут? — полюбопытствовал Расмус.

— Меня зовут Никке, — ухмыляясь, говорит Никке и весело поет: — Звали меня Ник…

— По-моему, ты сможешь починить нашу кухонную плиту, — говорит Расмус. — Но ты, наверно, из тех, про кого папа говорит: обещать обещают, а ничего не выполняют.

Ева Лотта печально смотрит на профессора. Ему есть сейчас о чем подумать, кроме сломанной плиты. Она ободряюще гладит его по руке, а он взглядом благодарит ее.

Потом она осторожно выбрасывает последний клочок красной бумаги в окно. Бумажка резво порхает в лучах солнца, опускаясь на землю. Найдет ли ее кто-нибудь? И когда?

 

5

— Нет, нет, только не бежать за полицейским, — сказал Калле. — На это сейчас нет времени. Нам надо отправиться следом за ними и посмотреть, куда они едут.

— Здорово! — воскликнул Андерс. — Мчись сзади и ори во всю мочь! У этой машины нет ни единого шанса ускользнуть, если такой спринтер, как ты, побежит на всех парах.

Калле оставил без ответа это дурацкое замечание. Ринувшись во двор, он подбежал к мотоциклу профессора.

— Иди сюда, — закричал он. — Возьмем этот мотоцикл!

Андерс посмотрел на него с восхищением, смешанным со страхом.

— Мы не можем, — начал было он, но Калле прервал его.

— Мы должны, — отрезал он. — Ведь у нас, как это говорят, чрезвычайное положение. Не время раздумывать о водительских правах, когда речь идет о человеческой жизни.

— А вообще-то ты ездишь даже лучше, чем твой отец, — сказал Андерс.

Они вывели мотоцикл на дорогу.

На песке было несколько едва заметных вмятин от автомобильных покрышек, но это были единственные следы, которые оставили после себя киднэпперы. Черная машина была уже далеко.

По какой дороге она поехала?

— Ева Лотта сказала, что будет делать так, как Гензель и Гретель.

— Они бросали крошки хлеба, — крикнул Андерс, — и мелкие камешки!

— Да, если Ева Лотта захватила с собой в машину мелкие камешки, значит, эта девчонка еще лучше, чем я думал, — сказал Калле. — Хотя на нее это похоже. Она всегда что-нибудь придумает.

Они подъехали к первой развилке, и Калле притормозил. По какой дороге они поехали? По какой дороге?

Там лежал клочок бумаги, застрявший в траве у обочины. На нем написано: «Танцы». Но ведь у обочин всегда валяется столько бумажного хлама, и они не обратили на бумажку особого внимания. Чуть подальше лежало кое-что другое — кусочек пшеничной булочки. Андерс с ликующим воплем указал на него. Ведь Ева Лотта поступила точь-в-точь как Гензель и Гретель. А через несколько метров лежал еще один клочок красной бумаги. Видно, эти клочки что-нибудь да значили.

Приободрившись, Калле с Андерсом свернули на дорогу, которая, извиваясь, вела к морю. Об усталости они и думать забыли. Не то чтобы они были в хорошем настроении, но к их тревоге и страху примешивалась доля своеобразного бодрящего возбуждения. Мотоцикл мерно тарахтел, поглощая километр за километром дороги, которая должна привести их к неведомой цели, где ждали неведомые опасности. Азарт опасности и быстрая езда вызывали в них это странное возбуждение.

Они не спускали глаз с дороги. То тут, то там они видели клочок красной бумаги, словно маленький веселый привет от Евы Лотты.

Наконец они добрались до лесной дороги. Добрались до нее и чуть не проехали мимо. Потому что она была такая незначительная, едва заметная. Но в последнюю минуту Андерс обнаружил хорошо знакомый клочок красной бумаги, пламенеющий среди сосен.

— Стоп! — закричал он. — Мы едем не туда! Они отправились в лес.

Какая это была узенькая красивая дорога! Утреннее солнце играло между деревьями, освещая темно-зеленый мшистый лесной покров и нежные цветы линнеи[33]Линнея — растущая на севере трава с мелкими белыми цветочками, названная так в честь знаменитого шведского естествоиспытателя Карла Линнея (1707–1778).
. Недалеко от дороги, на верхушке ели сидел черный дрозд и выводил такие упоительные трели, словно в мире и не было никакого зла.

Но когда Калле и Андерс въехали в сосняк, им стало совершенно ясно, что черный дрозд ошибается. Всеми фибрами своей души они почувствовали: надвигается что-то злое и опасное, не имеющее ничего общего с цветами и птичьим пением.

Дорога вела вниз. Все вниз и вниз. Среди деревьев мелькнуло что-то голубое. Море! И старый ветхий причал в конце дороги. А на самом краю причала — последний привет от Евы Лотты: ее красная заколка для волос.

Они стояли, задумчиво глядя на морской залив. Легкий утренний туман только-только начал рассеиваться, и на водной глади, медленно покрывающейся рябью от утреннего ветерка, играли солнечные лучи. Здесь было так тихо! Так пустынно, как в первое утро сотворения мира, когда не было еще на свете людей.

Зеленые острова и голые шхеры закрывали горизонт. Казалось, этот неширокий морской залив был озером. В нескольких сотнях метров от причала лежал большой остров, заслонявший собой выходной фарватер в открытое море. Большой, гористый, поросший лесом остров казался совершенно необитаемым.

Нет, необитаемым он не был! Над верхушками деревьев к нему тянулся легкий, тонкий дымок.

— Вот оно где, это осиное гнездо, — сказал Калле.

— Ату их! — закричал Андерс.

— Как по-твоему, хватит у нас сил проплыть так далеко?

— Тс-с-с, — прошипел Андерс. — Ерундовое дело. А раз здесь нет ни одной лодки…

Возле самого причала стоял сарай. Калле подошел к нему и потрогал запертую дверь. «Может, там найдется какая-нибудь лодка? Во всяком случае, там найдется автомобиль», — внезапно подумал он, увидев примятую колесами, мокрую от росы траву. Черный автомобиль спрятан в сарае — теперь Калле это стало ясно. И он почувствовал глубокое удовлетворение оттого, что им удалось выследить киднэпперов, по крайней мере вплоть до самого причала. Они правильно поступили, тут же начав их преследование, — теперь он это знал. Следы, оставленные Евой Лоттой, эти клочки бумаги и крошки булки, вскоре будут уничтожены ветром и птицами, а кому бы потом пришло в голову искать киднэпперов в этих пустынных, безлюдных шхерах?

Калле бросил испытующий взгляд на остров. Да, им придется плыть туда, но это не самое худшее. Только бы все было удачно. Но сначала надо спрятать мотоцикл в лесу.

Они чувствовали себя десантниками, высадившимися на вражеский остров, когда после долгого плавания, посиневшие от холода, с трудом выбрались на берег. А вторгаться на вражеский берег совершенно голыми было тоже рискованно. Без одежды чувствуешь себя еще более беспомощным и беззащитным.

Но враг не показывался, и они уселись на нагретый солнцем камень, чтобы высохнуть и чуточку согреться. Развязав свои узелки с одеждой, они убедились, что рубашки и брюки не настолько промокли, чтобы их нельзя было надеть.

— Интересно, что сказали бы Алые, если б узнали об этом, — сказал Калле, юркнув головой в рубашку.

— «Суперсыщик Блумквист в своем репертуаре», — сказали бы они, — заверил его Андерс. — Стоит тебе куда-нибудь пойти, как ты тут же натыкаешься на мошенников и бандитов.

Наконец Калле натянул на себя рубашку. Он стоял перед Андерсом, задумчиво склонив голову набок. Из-под короткой маленькой рубашки виднелись длинные загорелые ноги, и вид у него был очень ребяческий — он вовсе не был похож на суперсыщика.

— Да, разве это не удивительно, — произнес он, — вечно мы вляпаемся в какую-нибудь историю, вечно…

— Верно, — согласился с ним Андерс, — то, что случается с нами, бывает только в книгах.

— А может, все это в самом деле написано в книге, — сказал Калле.

— Ты что, рехнулся? — удивился Андерс.

— Может, нас и нет вовсе, — мечтательно продолжал Калле. — Может, мы всего-навсего ребята из книги, которую кто-то придумал.

— Да, ты-то, может, и вправду из книги, — рассердился Андерс. — Меня бы не удивило, если бы ты в конце концов оказался опечаткой. Но только не я, прошу запомнить.

— Ты просто этого не знаешь, — стоял на своем Калле. — Может, ты герой книги, которую я сочинил…

— Катись-ка ты, — рассердился Андерс. — В таком случае ты — герой книги, которую сочинил я, и я начинаю раскаиваться, что однажды выдумал тебя.

— Вообще-то есть хочется, — признался Калле.

Они понимали, что сидеть здесь и сомневаться в собственном существовании было пустой тратой времени. Их ожидали важные и рискованные задачи. Где-то там, за этими елями и соснами, должен быть дом с трубой, выпускавшей тоненькую струйку дыма. Где-то там были Ева Лотта, Расмус и профессор. Необходимо было их найти.

— Мы пойдем вон туда, — заявил Калле, ткнув пальцем в сторону леса. — Туда, где мы видели дым.

Меж густых елей по поросшим мхом скалистым валунам, по топям с благоухающим багульником, через черничник, мимо муравейников и сквозь колючие заросли шиповника вилась узенькая тропка. Они шли по ней молча, настороженно, готовые к бегству при первой опасности. У них было такое ощущение, что опасность подстерегает их повсюду. Когда Калле, который шел впереди, внезапно кинулся к широкой ели и укрылся за ней, Андерс побледнел от испуга и, не тратя времени на вопросы, с быстротою молнии последовал его примеру.

— Вон там, — прошептал Калле, указывая на ель. — Глянь туда!

Но зрелище, которое представилось взгляду Андерса, когда он осторожно выглянул из-за ели, было вовсе не пугающим, напротив!

Он увидел загородный домик, настоящую хорошенькую дачку, а перед ней открытую, залитую солнцем полянку среди скал, защищенную от суровых ветров густыми елями. Красивую полянку, поросшую мягкой, как бархат, травой. А на зеленой траве — профессора с Расмусом на коленях. Да, в самом деле, они сидели на траве! Расмус и профессор… и еще один человек.

 

6

— По-моему, вы поступаете неразумно, профессор Расмуссон, — сказал тот, другой человек.

Да, в этот момент профессор не производил впечатления разумного человека! Казалось, он вот-вот взорвется от злости. Ему явно больше всего на свете хотелось кинуться на человека, сидевшего напротив него. И только то, что он все еще был связан и на коленях у него сидел Расмус, мешало ему наброситься на противника.

— Ужасно неразумно, — продолжал тот, другой. — Да, да, признаюсь, мой образ действия несколько необычен, но я был вынужден поступить так. Это было просто необходимо. Ведь мне нужно было поговорить с вами.

— Убирайтесь к черту! — выругался профессор. — Либо вы переутомились от чтения скверных детективов, либо вы не в своем уме.

Тот, другой, рассмеялся сухим высокомерным коротким смешком и начал прогуливаться взад-вперед по траве. Это был высокий, статный мужчина лет сорока; лицо его было бы красиво, не будь оно таким устрашающе жестоким.

— В своем я уме или нет, это не ваше дело, — сказал он. — Единственное, что я хочу знать, — принимаете ли вы мое предложение или нет.

— А единственное, что хочу знать я, это когда я смогу дать вам по физиономии! — воскликнул профессор.

— По мне, он должен был бы сделать это прямо сейчас, — прошептал, стоя за елью, Калле, и Андерс в знак согласия кивнул головой.

Однако незнакомец, посмотрев на профессора, словно тот был малое неразумное дитя, сказал:

— Зачем вам зря выбрасывать на ветер сто тысяч крон? Я предлагаю вам за эти формулы сто тысяч крон. Что, неплохая цена? Вам не нужно даже самому передавать мне бумаги, если совесть мешает вам это сделать. Вы можете только намекнуть, где они находятся.

— Послушайте, вы, инженер Петерс, или как вас там зовут, — возмутился профессор, — разве вам не ясно, что формулы эти — собственность шведского государства?

Петерс нетерпеливо пожал плечами:

— Никому не надо знать, что ваше изобретение покинуло пределы Швеции. Непробиваемый легкий металл могут случайно изобрести и в других странах — надеюсь, вы это понимаете. Это только вопрос времени. Только ради того, чтобы выиграть время, я хочу купить ваши формулы.

— Убирайтесь к черту! — повторил профессор.

Прищурив глаза, Петерс сказал:

— Я должен их получить. Я должен получить ваши формулы.

Расмус, до сих пор сидевший молча, вмешался в разговор:

— «Должен получить», «должен получить» — разве так говорят? «Я хотел бы получить» — вот как говорят.

— Замолчи, Расмус! — сказал профессор и крепче прижал к себе сына.

Инженер Петерс задумчиво посмотрел на них обоих.

— Какой у вас славный малыш, — многозначительно произнес он. — С ним вы, вероятно, не желали бы расстаться?

Профессор молча и презрительно смотрел на человека, стоявшего перед ним.

— А может, мы все-таки заключим с вами небольшую сделку? — продолжал инженер Петерс. — Скажите мне, где находятся бумаги, и я пошлю верного человека забрать их. Вы останетесь здесь, пока я не удостоверюсь в подлинности этих документов. А затем вы будете свободны и, кроме того, на сто тысяч крон богаче.

— Заткнитесь! — вскипел профессор. — Я не в силах больше слушать.

— Как уже говорилось, на сто тысяч крон богаче, — невозмутимо продолжал Петерс. — В ваших собственных интересах я советую вам согласиться на мое предложение. Потому что, если вы этого не сделаете…

Последовала грозная пауза.

— Ну, а что, если я этого не сделаю, — презрительно произнес профессор, — что тогда?

Подобие улыбки, недолгой злой улыбки, промелькнуло на лице Петерса.

— Тогда вы видите своего сына в последний раз, — сказал он.

— Вы глупее, чем я думал, — удивился профессор. — Уж не воображаете ли вы, что запугаете меня такими детскими угрозами?

— А это мы еще посмотрим. Лучше для вас, если бы вы уяснили себе, что мы не шутим.

— А для вас лучше уяснить себе, что я никогда не скажу, где храню свои бумаги.

Расмус выпрямился на коленях у папы и пристально посмотрел на инженера Петерса.

— He-а, я тоже ничего не скажу, — ликующе заявил он. — Хотя я знаю, где они.

От этой неожиданной неприятности профессор вздрогнул.

— Не болтай глупости, — сказал он. — Откуда тебе знать!

— Это я не знаю? — возмутился Расмус. — На что поспорим?

— Замолчи, ты даже не понимаешь, о чем мы говорим, — отрезал профессор.

— А вот и понимаю, — настаивал Расмус, которому не понравилось, что сомневаются в его способности следить за ходом беседы. — Вы болтаете о тех самых бумагах с маленькими красными цифрами. О тех, которые такие секретные, такие секретные, такие…

— Да, именно о них мы и болтаем, — горячо подхватил инженер Петерс. — Но ты, верно, не знаешь, где они, ведь ты такой маленький.

Профессор со злостью прервал его:

— Все это ни к чему! Вы разве не понимаете, что все документы я храню в надежном банковском сейфе!

Расмус неодобрительно взглянул на отца и строго сказал:

— А вот и врешь, папа. Они вовсе и не в этом, как его… сейфе.

— Замолчи, Расмус! — с неожиданной яростью прорычал профессор.

Но Расмус счел, что в это дело надо внести ясность, поскольку папа, похоже, забыл, как все было.

— И вовсе они не в каком-то там сейфе, я точно знаю, — убежденно заявил мальчик. — Потому что я прокрался за тобой вечером, папа, когда ты думал, что я сплю. А я стоял на лестнице в прихожей и видел, что ты клал…

— Замолчи, Расмус, — с еще большей яростью прорычал профессор.

— Чего ты рычишь, — обиделся Расмус. — Я не стану говорить, где они…

Взглянув с состраданием на инженера Петерса, он продолжал:

— Хотя я мог бы сказать «горячо» или «холодно», ведь так всегда делают!

Профессор грубо встряхнул его.

— Ты замолчишь или нет? — закричал он.

— Да, да, да, замолчу, — нетерпеливо произнес Расмус. — И я ведь вообще ничего не сказал.

Задумчиво состроив гримаску, он немного поразмышлял, а потом добавил:

— Хотя это во всяком случае не «горячо», и не «холодно» тоже.

 

7

Ева Лотта осмотрелась в своей тюрьме. По правде говоря, тюрьма была довольно уютной. Если бы этот Никке не прибил несколько толстых реек в оконной раме, Еве Лотте могло бы показаться, что она желанная гостья на этом острове. Разве ее не поместили в хорошеньком домике, где она могла хозяйничать как ей заблагорассудится? Здесь было по-домашнему уютно: клетчатая хлопчатобумажная обивка на четырех диванах вдоль стен, нарядная ширма перед умывальником, у окна — маленький столик, на нем книги и газеты, чтобы не скучать. «Изо всех берлог киднэпперов эта наверняка самая чудесная в мире», — подумала Ева Лотта. И в самом деле, не каждое логово киднэпперов может похвастаться таким чудесным видом из распахнутого окна, откуда, несмотря на прибитые рейки, открывался летний пейзаж удивительной красоты. Внизу, сверкая в лучах солнца, лежал залив, заключив в свои голубые объятия мелкие зеленеющие острова. Ева Лотта тяжко вздохнула. Спуститься бы по этой усыпанной опавшими еловыми иголками тропинке в ельнике к причалу, нырнуть вниз головой в прозрачную воду, а после лежать на мостках, загорать, дремать и слушать тихий плеск волны, покачивающей пришвартованные лодки.

Кстати о лодках! У киднэпперов их было немало. Ева Лотта могла разглядеть моторку, которая перевезла их через пролив. Три весельные шлюпки стояли совсем близко от берега, покачиваясь на слабой мертвой зыби. Кроме того, на длинном причале лежало вытащенное из воды большое канадское каноэ.

«Этот остров слишком комфортабелен для киднэпперов, — подумала Ева Лотта. — И в случае нужды здесь хватило бы места на целый эскадрон. По крайней мере, ему не было бы тесно».

На почтительном расстоянии от большого дома, где жил главарь шайки, было причудливо разбросано по всему острову множество маленьких домиков. Может быть, во всех этих маленьких домиках жили киднэпперы. Каждый в своем собственном маленьком осином гнезде. И если постучать в дверь, оттуда, быть может, тут же вылетит маленький ядовитый киднэппер и запугает тебя насмерть.

Тут Ева Лотта с решительным видом вскинула голову. Она не даст себя запугать. Никто не посмеет сесть на голову Еве Лотте Лисандер! Этот Никке еще узнает, почем фунт лиха.

Сжав кулаки, она решительно двинулась к запертой двери.

— Никке! — закричала она. — Никке, иди сюда! Я хочу есть! А не то я переверну весь дом!

Андерс и Калле, лежавшие под елкой и прислушивавшиеся к тому, что Петерс говорил профессору, с удовольствием услыхали эти вопли.

Стало быть, Ева Лотта жива и сломить ее никому не удалось.

Никке тоже услыхал вопли, хотя с гораздо меньшим удовольствием. Злобно ворча, он подошел к двери, чтобы заставить девчонку замолчать.

Услыхав, как ключ поворачивается в замочной скважине, Ева Лотта стихла, и Никке вошел в комнату, собираясь дать ей хорошую взбучку. Но он был тугодум, и Ева Лотта опередила его.

— Никакого сервиса в этом отеле, — сказала она.

Никке тут же забыл все, что собирался ей сказать. Удивленный и почти оскорбленный, он молча таращил глаза на Еву Лотту.

— По-о…слушай-ка, — произнес он. — По-о… слушай-ка, ты…

— Ты сам послушай, — сказала Ева Лотта, — никудышный сервис в здешнем отеле. Я хочу есть! Есть, понятно тебе?

— Ты досталась нам за грехи наши, — ответил Никке. — И все по вине этого безмозглого Сванберга, который не смог как следует покараулить машину. Интересно будет послушать, что думает обо всем этом шеф.

— Я же для вас просто находка, — съехидничала Ева Лотта. — Для киднэппера ведь просто здорово заполучить двоих детей вместо одного.

— По-о…слушай-ка, ты… — повторил Никке. — Эта болтовня мне не нравится. Я тебе не киднэппер!

— Разве? Нет, ты именно киднэппер и есть, киднэппер Никке. Тот, кто похищает детей, и есть киднэппер, ты что, не знаешь?

Никке снова принял раздосадованный и оскорбленный вид. Он явно не рассматривал это дело с такой точки зрения, и у него не было охоты задумываться об этом сейчас.

— Я тебе не киднэппер, — уже неуверенно сказал он. — И вообще прекрати безобразничать, — охваченный внезапной яростью, взревел он. Схватив Еву Лотту за руки, он как следует встряхнул ее. — Слышишь, прекрати скандалить, не то получишь такую трепку, что своих не узнаешь.

Ева Лотта смело посмотрела ему в глаза. У нее было смутное представление о том, что именно так и нужно укрощать диких зверей.

— Я хочу есть, — твердо сказала она. — Если меня не накормят, я закричу, как целый школьный класс.

Выругавшись, Никке отпустил ее руки и пошел к двери.

— Да, да, тебя накормят, — сказал он. — Может быть, ваша милость желает чего-нибудь особенного?

— Пожалуй, яичницу с ветчиной. Это мой любимый завтрак, — ответила Ева Лотта. — Яичницу поджарить с обеих сторон — спасибо! И если можно, побыстрее!

Никке громко захлопнул за собой дверь. Ева Лотта услыхала, как в замочной скважине поворачивается ключ, а Никке бранится за дверью.

Но вскоре она услыхала кое-что еще. То, что привело ее в восторг. Она услыхала за окном сигнал Белой Розы. Очень тихий, но тем не менее сигнал Белой Розы. И звучал он слаще райской музыки.

 

8

Калле вздрогнул и проснулся. Совершенно сбитый с толку, он огляделся вокруг. Где он находится? Что сейчас — вечер или утро? И почему здесь спит Андерс и волосы, словно грива, закрывают ему глаза?

Однако мало-помалу в голове у него прояснилось. Он находится в хижине, которую они построили с Андерсом, и уже наступил вечер. Солнце скоро зайдет, последние его лучи окрашивают ели на скале в ярко-красный свет. Андерс спит, потому что сильно устал!

Какой день! Строго говоря, он начался уже вчера вечером, в развалинах замка. А теперь снова был вечер. Они с Андерсом проспали почти все послеобеденное время — они очень в этом нуждались. Но сначала построили великолепную хижину.

Калле вытянул руку, ощупывая стены из еловых веток. О, до чего же хороша эта хижина! Это их жилище, маленькое прибежище, которое они соорудили подальше от киднэпперов. Здесь их никто не найдет. Хижина надежно скрыта в расселине между двумя скалами. И если прямо не наткнуться на нее, хижину трудно обнаружить. Здесь — убежище от всех ветров и мягкие еловые ветки, на которых можно спать. Скалы по обе стороны хижины еще хранили остаток солнечного тепла, так что им с Андерсом не придется мерзнуть ночью. О, какая это прекрасная хижина!

— Есть хочешь? — спросил Андерс.

Вопрос прозвучал так неожиданно, что Калле подскочил.

— Ты проснулся…

Андерс уселся на своем ложе из еловых веток; волосы у него были всклокочены, а на щеке отпечатался тонкий узор от еловых иголок.

— Я такой голодный, что, пожалуй, съел бы даже вареную рыбу, — заверил он.

— Не говори об этом, — сказал Калле. — Я, того и гляди, начну лопать древесную кору.

— Да, если прожил целый день на одной чернике, хочется чего-нибудь более существенного, — признался Андерс.

Вся надежда была на Еву Лотту. Она обещала раздобыть чего-нибудь поесть.

Утром они стояли под ее окном, готовые бежать при малейшей опасности.

— Я вытрясу душу из этого Никке, — заверила их Ева Лотта. — Я скажу, что доктор прописал мне есть каждый час. Не беспокойтесь, у вас еды хватит. Возвращайтесь, когда стемнеет!

Только Никке вошел с завтраком для Евы Лотты, они удрали, как две испуганные ящерицы, хотя дразнивший их запах ветчины щекотал ноздри. Они услышали лишь суровую реплику Евы Лотты, обращенную к Никке:

— По-твоему, я приехала на этот курорт, чтобы похудеть?

Но что ответил Никке, они не слыхали, так как были уже далеко в лесной чаще.

Позднее они перебрались на противоположную сторону острова, где и провели целый день — строили хижину, ныряли со скалы, спали и ели чернику. И теперь проголодались как волки.

— Нужно только дождаться, когда стемнеет, — мрачно сказал Андерс.

Они вылезли из хижины и взобрались на скалу. Там они удобно устроились в расселине, чтобы дождаться темноты, которая спасет их от голодной смерти. Они сидели, довольно кисло наблюдая удивительнейший в своей жизни солнечный закат и не испытывая при этом ничего, кроме нетерпения: ведь солнце садилось так медленно! Небо полыхало пожаром. На противоположном берегу залива над верхушками лесных деревьев еще виден был край багрового солнечного диска, но скоро в темных лесах исчезнет и он. Тьма, добрая благословенная тьма спустится на сушу и на море и скроет всех, кто нуждается в защите от киднэпперов. Если бы только она наступила побыстрее!

Скала круто обрывалась к воде, и снизу, где камень встречался с волнами, слышались легкие игривые всплески. Все было тихо, лишь где-то над заливом дико и жалобно кричала морская птица.

— Это начинает действовать мне на нервы, — сказал Калле.

— И потом, я все думаю, что скажут у нас дома, — размышлял вслух Андерс. — Как по-твоему, они объявили розыск?

Только он произнес эти слова, как обоим вспомнился тот самый клочок бумажки, который Ева Лотта вчера вечером положила на подушку: «Не поднимайте шума… думаю, что скоро вернусь домой. Тра-ля-ля». Даже если ее родители, прочитав записку, очень рассердились, а может, немножко и встревожились, вряд ли они сразу же обратились в полицию. А если родители Андерса и Калле посоветовались с пекарем Лисандером, то, поворчав немного по поводу бесконечных глупых выходок рыцарей Белой Розы, они тоже успокоились. Но вообще-то это, может, и к лучшему. Кто знает, стоит ли вмешивать полицию? Калле читал достаточно много про киднэпперов и знал, насколько это опасно. Во всяком случае, надо прежде всего посоветоваться с профессором. Если бы как-нибудь поговорить с ним!.

В окне у инженера Петерса горел свет, хотя повсюду было темно и тихо. Такую глубокую тишину можно было прямо-таки слышать. Если на острове и были живые души, то они, наверное, уже спали.

Нет, разумеется, спали не все! Страдая бессонницей, не спал на своем диване профессор, мучая самого себя бесконечными размышлениями. За всю свою тридцатипятилетнюю жизнь он привык находить решение любой возникшей перед ним проблемы. Но нынешнее его положение было настолько невероятным, что он мог лишь беспомощно качать головой. В своей бессильной ярости он просто ничего не мог сделать и вынужден был признаться в этом самому себе. Остается только ждать. А чего ждать? Что кто-то хватится его и начнет искать? Но он снял этот старый дом в Лильчёпинге только для того, чтобы его оставили в покое. Он собирался прожить там в одиночестве вместе с Расмусом все лето. Пройдет немало времени, прежде чем кто-либо заметит, что он исчез. От этой мысли профессор быстро соскочил с дивана. О том, чтобы уснуть, нечего было и думать! О, если бы можно было разорвать этого Петерса на мелкие-премелкие кусочки!

Не спала и Ева Лотта. Сидя у окна, она напряженно прислушивалась к каждому звуку, доносившемуся из леса. Что это? Ночной ветер шелестит в ветвях или наконец-то идут Калле с Андерсом?

Какой длинный, какой ужасно длинный был этот день! Для того, кто любит свободу, невыносимо сидеть взаперти целый день. Ева Лотта с содроганием думала о всех несчастных, которые томятся в тюрьме. О, она обошла бы все тюрьмы на свете, отворила бы все двери и выпустила бы всех узников! Потому что это самое жуткое на свете — лишиться свободы. Ее охватил панический страх. И она вдруг кинулась к окну, забитому рейками, мешавшими ей выйти на свободу, кинулась, готовая сокрушить их. Но тут она вспомнила про Расмуса и овладела собой. Она не хотела будить Расмуса. Он спокойно и безмятежно спал на диване. Она слышала в темноте его ровное дыхание, и это приглушало охватившую ее панику. Во всяком случае, она была не одна.

А из оглушительной тишины за окном на воле раздался наконец долгожданный сигнал. Сигнал Белой Розы, а вслед за ним — горячий шепот:

— Ева Лотта, есть у тебя для нас еда?

— Еще бы! — ответила Ева Лотта.

И она стала поспешно протягивать им через щели между рейками бутерброды, холодные картофелины, холодные кружочки жирной колбасы и ломтики ветчины. Даже слова благодарности не получила она от них в ответ, потому что ничего, кроме довольного мычания, они, жуя бутерброды, выжать из себя не могли. Теперь, когда еда была так близко от них, безумный голод давал себя знать еще больше — они жадно набивали рты и глотали все те лакомые кусочки, которые раздавала им Ева Лотта.

Наконец они перевели дух, и Калле пробормотал:

— Я и забыл, что еда может быть так прекрасна.

Ева Лотта улыбнулась в темноте, как счастливая мать, которая накормила хлебом своих голодных детей, и прошептала:

— Теперь вы сыты?

— Да, почти… действительно сыты, — с удивлением констатировал Андерс. — Это самое замечательное…

Калле прервал его:

— Ева Лотта, ты знаешь, где находится профессор?

— Он сидит взаперти в домике на вершине скалы, — ответила Ева Лотта. — В том, что ближе к морю.

— А как по-твоему, Расмус тоже там?

— Нет, Расмус здесь, со мной. Он спит.

— Да, я сплю, — раздался из темноты тоненький голос.

— Вот как, ты проснулся? — спросила Ева Лотта.

— Да, проснешься тут, когда едят бутерброды и так аппетитно причмокивают, — ответил Расмус.

Он подошел, шлепая босыми ножками, к Еве Лотте и уселся к ней на колени.

— Это что, пришли Калле и Андерс? — восторженно спросил он. — И теперь вы пойдете сражаться в лес? Я тоже хочу стать Белой Розой!

— А все зависит от того, умеешь ли ты молчать, — произнес Калле тихим голосом. — Ты, наверно, сможешь стать Белой Розой, если обещаешь не говорить, что видел меня с Андерсом.

— Ага, я не скажу, — охотно пообещал Расмус.

— Ни звука никому — ни Никке и никому другому — о том, что мы были здесь, понятно?

— А почему? Никке не любит вас, что ли?

— Никке не знает, что мы здесь, — ответил Андерс. — И ему знать об этом не надо. Никке — киднэппер, он ворует детей, понятно?

— А разве киднэпперы не добрые? — спросил Расмус.

— Нет, не очень, — ответила Ева Лотта.

— А я думаю, что они добрые, — уверял Расмус. — По-моему, Никке очень даже добрый. Почему киднэпперу нельзя знать никакие тайны?

— Потому что нельзя, — отрезал Калле. — А ты никогда не станешь Белой Розой, если не будешь держать язык за зубами.

— Да, но я смогу это сделать! — горячо воскликнул Расмус.

Он согласился бы молчать до конца жизни, только бы ему стать Белой Розой.

И тут Ева Лотта услыхала тяжелые шаги за дверью, и сердце ее подпрыгнуло от испуга.

— Спасайтесь! — прошептала она. — Быстрее! Никке идет!

В следующее мгновение в дверях повернули ключ. Свет карманного фонарика осветил комнату, и Никке подозрительно спросил:

— С кем это ты тут болтаешь?

— Отгадай три раза, — ответила Ева Лотта. — Здесь сидят Расмус и я, и еще я и Расмус. А сама с собой я никогда не болтаю. Так вот, отгадай: с кем я болтаю?

— Ты ведь киднэппер, а киднэпперам нельзя знать никакие тайны, — сочувственно сообщил Расмус.

— Эй ты, послушай-ка! — сказал Никке и с угрожающим видом шагнул к Расмусу. — Ты тоже будешь обзывать меня киднэппером?

Расмус схватил его огромный кулак и доверчиво посмотрел на склонившееся над ним озлобленное лицо.

— Да, но я считаю киднэпперов добрыми, — стал уверять Расмус. — Я считаю тебя добрым, милый Никке!

Никке неслышно что-то пробормотал и приготовился идти.

— Собираетесь заморить нас голодом? — спросила Ева Лотта. — Почему здесь не кормят на ночь?

Никке обернулся и посмотрел на нее с нескрываемым изумлением.

— Бедные твои родители, — наконец разразился он. — Как им приходится вкалывать, чтобы накормить тебя досыта!

Довольная Ева Лотта улыбнулась и сказала:

— Я не страдаю отсутствием аппетита.

Никке снял Расмуса с ее коленей и понес его на диван.

— По-моему, тебе пора спать, мальчуган, — сказал он.

— Я вовсе не сонный, — уверял его Расмус. — Потому что я целый день спал.

Никке, не говоря ни слова, уложил его в постель.

— Подоткни мне одеяло и под ноги, — попросил Расмус. — Я терпеть не могу, когда высовываются пальцы.

Посмеиваясь и немного смутившись, Никке сделал то, о чем его просили. Потом он постоял, задумчиво глядя на Расмуса.

— Ах ты мой маленький шалопай! — сказал он.

Темная головка мальчика покоилась на подушке. При слабом свете карманного фонарика он казался удивительно милым в своей постели. У него были ясные глаза, и он приветливо улыбнулся Никке.

— О, какой ты добрый, милый Никке, — сказал он. — Иди сюда, я тебя обниму. Так крепко, как обнимаю папу.

Никке не успел отстраниться. Расмус обвил руками его шею и обнял крепко-крепко, изо всех сил, какие только есть у пятилетнего мальчугана.

— Тебе не больно? — с надеждой спросил он.

Никке сначала помолчал, а потом неясно пробормотал:

— He-а, это не больно… вовсе не больно.

 

9

На самой вершине скалистой горы стоял домик, куда инженер Петерс поместил своего знаменитого гостя. Это было настоящее орлиное гнездо, и доступно оно было только с одной стороны. Задняя стена домика примыкала к скале, довольно круто обрывавшейся к берегу моря.

— Мы должны вскарабкаться вот с этой стороны, — сказал Калле, указывая еще лоснящимся от жира пальцем на окошко профессора.

После приключений в развалинах замка Андерс не горел желанием карабкаться по скалистым кручам, пусть даже не по таким высоким, как эта.

— А мы не можем незаметно прокрасться по настоящей дороге перед домом… как все люди? — предложил он.

— И угодить прямо в объятия Никке или кого-нибудь еще, — съехидничал Калле. — Этого только не хватало.

— Полезай ты, — сказал Андерс. — Я останусь внизу и буду караулить.

Калле не задумываясь слизнул с пальцев остатки жира от ветчины и полез на скалу.

Было уже не так темно. Круглый диск луны медленно поднимался над лесом. Калле не знал, благодарить ему за это судьбу или нет. При свете луны карабкаться вверх было легче, но легче было и обнаружить того, кто карабкается. Вернее всего, надо было благодарить луну и за то, что она светила, и за то, что она время от времени пряталась за тучу.

Затаив дыхание, Калле карабкался вверх. Сам по себе этот подъем в гору был не очень опасен, но мысль о том, что в любую минуту сюда может нагрянуть целая свора киднэпперов, все же заставляла его обливаться холодным потом.

Осторожно нащупывая скалу ногами и руками, он медленно поднимался вверх. Иногда это было трудно. В какие-то моменты ему удавалось с трудом находить опору под ногами. Но ноги его явно обладали инстинктивной способностью отыскивать правильный путь среди расселин и древесных корней, и он всегда находил, за что зацепиться.

И только один раз чутье изменило его большому пальцу правой ноги, сбросившему камень, который со страшным грохотом обрушился вниз с откоса. Калле от испуга чуть не отправился следом за ним, но корень дерева, за который он уцепился в последний миг, спас его. Встревоженный, он крепко держался за него и долго не смел шевельнуться.

Андерс услышал громыхание, когда камень катился вниз. Он быстро отскочил в сторону, чтобы не пострадала его голова, и сердито пробормотал:

— А почему бы тебе не протрубить еще и в трубу, чтобы они наверняка услыхали: ты на подходе.

Но, по-видимому, никто, кроме Андерса, не слыхал шума. И когда Калле с бьющимся сердцем, переждав несколько минут, увидел, что ничего не случилось, он отпустил корень дерева и снова начал карабкаться вверх.

В своей темной комнате, словно зверь в клетке, ходил взад-вперед профессор. Это было невыносимо, совершенно невыносимо! От этого можно было просто-напросто сойти с ума. Да, он наверняка сойдет с ума, а что касается Петерса, то он уже явно спятил. И профессор с сыном попал в руки сумасшедшего. Профессор не знал, что сделали с Расмусом. Он не знал, выберется ли он когда-нибудь отсюда. И к тому же здесь было темно как в склепе. Будь он проклят, этот Петерс! Мог бы, по крайней мере, оставить ему свечу! Если бы он хоть разок мог отмолотить кулаками этого негодяя… Но тише… Что это? Профессор замер… Может, ему просто почудилось и во всем виновато его воспаленное воображение?.. А может, и в самом деле кто-то постучал в окошко? Но ведь окошко, в которое он глядел весь этот проклятущий день, выходило прямо на обрыв… Там, вероятно, ни один человек… Боже мой, снова стучат! Там и в самом деле кто-то есть. Раздираемый надеждой и отчаянием, ринулся он к окну и отворил его. Словно тюремное окно, оно было надежно забрано железной решеткой. Но решетка была сработана так искусно, что производила впечатление старинной и казалась украшением загородного домика, придавая ему прочность и уют. На самом же деле это была настоящая железная решетка.

— Кто там? — прошептал профессор. — Кто стучит?

— Это я, Калле Блумквист.

Голос звучал слабо, как вздох, но и этого было достаточно, чтобы заставить профессора задрожать от волнения. Руки его жадно схватились за решетку.

— Калле Блумквист… кто ты?.. А, я вспомнил, дорогой ты мой, милый Калле, знаешь ли ты что-нибудь о Расмусе?

— Он там, в домике, с Евой Лоттой… Он чувствует себя хорошо!

— Слава Богу! Слава Богу! — прошептал профессор с глубоким вздохом облегчения. — Петерс сказал, что я вижу Расмуса в последний раз.

— Может, попытаться вызвать полицию? — торопливо спросил Калле.

Профессор обхватил голову руками.

— Нет, нет, только не полицию. По крайней мере, не сейчас. Я не знаю, что и делать! Я начинаю думать, что этот Петерс слов на ветер не бросает.-Если бы не Расмус… нет, нет, я не смею впутывать полицию… до тех пор, пока Расмус не будет в полной безопасности!

Обхватив решетку руками, он горячо зашептал:

— Хуже всего то, что Расмус знает, где я храню копии формул. Ну, того изобретения, ты знаешь… И Петерс знает, что Расмусу это известно. Очень скоро он заставит Расмуса выдать тайну.

— А где эти копии? — спросил Калле. — Не могли бы мы с Андерсом сбегать за ними?

— Ты и в самом деле думаешь, что вы сможете это сделать? — профессор так разволновался, что стал заикаться. — Боже, если бы вы могли это сделать! Я спрятал их за…

Но коварной судьбе было угодно, чтобы Калле не узнал драгоценную тайну. Потому что в тот же миг дверь распахнулась и профессор умолк, словно его ударило молнией. Он заставил себя замолчать, хотя чуть не заплакал от бешенства и разочарования. Еще одна секунда, и он сказал бы то, что хотел! Но на пороге уже стоял инженер Петерс с керосиновой лампой в руке. Он вежливо поздоровался:

— Добрый вечер, профессор Расмуссон!

Профессор молчал.

— Неужели этот чертов Никке не оставил вам никакой лампы? — продолжал Петерс. — Пожалуйста, вот вам лампа!

Поставив лампу на стол, он приветливо улыбнулся. Профессор по-прежнему молчал.

— Привет вам от Расмуса, — сказал Петерс и чуть-чуть прикрутил фитилек. — Похоже, мне придется отослать его за границу.

Профессор сделал такое движение, словно собирался броситься на своего мучителя, но Петерс поднял руку, как бы заранее защищаясь.

— Никке и Блум стоят за дверью, — предупредил он. — Если вы намерены драться, то и мы не спасуем. И Расмус в нашей власти — не забывайте об этом!

Опустившись на диван, профессор закрыл лицо руками. Расмус в их власти. Все козыри у них в руках! А у него только один Калле Блумквист — его единственная надежда, — и ему необходимо быть спокойным… необходимо… необходимо!

Инженер Петерс прошелся по комнате и стал спиной к окну.

— Спокойной ночи, мой друг! — непринужденно сказал он. — Вы можете еще немного подумать об этом деле. Но, боюсь, не слишком долго.

А за окном, крепко прижавшись спиной к стене дома, стоял Калле. Он слышал голос Петерса так близко, словно тот разговаривал с ним самим, и попытался в испуге сделать шаг назад. Но там, куда он поставил ногу, была лишь предательская кочка, поросшая травой. Знаменитый сыщик соскользнул с треском по крутому обрыву вниз и быстрее, чем можно было представить себе, шлепнулся к ногам Андерса.

Калле застонал, и Андерс беспокойно склонился над ним:

— Ты что, разбился? Тебе больно?

— Тс-с-с, все отлично, — сказал Калле и еще раз застонал. Но у него не было времени думать о своих синяках. Потому что сверху раздался крик Петерса:

— Никке! Блум! Где вы?! Обыскать всю территорию внизу! Включить прожектора! Только быстрее!

— Боже мой! — прошептал Андерс.

— Вот так-то, — сказал Калле. — Теперь остается нас только пожалеть!

«Вот так, наверно, боится маленький, затравленный зверек, когда приближаются охотничьи собаки», — в отчаянии думал Калле.

Да, ищейки были уже рядом! Свет прожекторов метался во все стороны. Калле и Андерс вцепились друг в дружку и вспомнили внезапно о мамах, которые ждут их дома.

Луна немилосердно светила меж деревьев, словно мало ей было прожекторов.

— Сюда, Никке! — кричал Блум, и голос его послышался угрожающе близко. — Посмотри среди этих густых елей. Если кто-нибудь и пробрался сюда, он — там.

— Не может же он быть и здесь и там, — язвительно ухмыльнулся Никке. — Вообще, по-моему, шеф ошибается.

— Скоро мы это выясним, — угрюмо буркнул Блум.

«Мама, мама, мамочка, — думал Калле. — Сейчас они подойдут… нам конец… все пропало…»

Они были теперь совсем, совсем рядом, и какую-то ничтожную долю секунды свет прожекторов Никке был направлен прямо на убежище мальчиков в расселине. Но порой случаются чудеса.

— Что случилось? Что случилось с прожектором? — спросил Никке.

Какое счастье! Прожектор Никке погас. А для того, чтобы чудо было еще более удивительным, луна в тот же миг спряталась за огромной тучей. И Блум решительно полез в чащу густых елей совсем рядом. Никке, возясь со своим прожектором, следовал за ним по пятам.

— Если кто-нибудь пробрался сюда, он — там, — бормотал Никке, передразнивая Блума. — Смотри, смотри, прожектор светит снова, — довольно продолжал он, играя лучами прожектора под елками.

Но там никого не было, и Никке, оттолкнув Блума, сказал:

— Говорил я, что шеф ошибается. Это у него нервы сдают. Здесь ни души.

— Да-a, здесь пусто, — недовольно сказал Блум. — Но на всякий случай давай пройдем еще немного вперед.

«Да, да, — думал Калле, валяйте на всякий случай!» И тут, словно кто-то подал им знак, они с Андерсом, не говоря ни слова, ринулись вперед, пробежали те несколько метров, что отделяли их от елей, и залезли под самую густую. Потому что опыт войны Роз научил их, что самое надежное убежище — то, которое только что осмотрел враг.

Никке и Блум вскоре вернулись назад. Они прошли так близко от ели, что Калле мог бы высунуть руку и дотронуться до них. Прошли они и мимо маленькой расселины между камнями, и Блум тщательно осветил ее. Но там никого не было.

— Если кто-нибудь пробрался сюда, то здесь его, во всяком случае, нет, — сказал Никке и тоже осветил своим прожектором расселину.

— Нет, представь себе, что они вовсе не там, где ты их ищешь, — прошептал Калле и благодарно вздохнул.

 

10

Настал новый день, и солнце, как прежде, светило над головами и добрых и злых. Оно разбудило Андерса и Калле, мирно дремавших на еловых ветках в своем шалаше.

— Как ты думаешь, что нам подадут сегодня на завтрак, на обед и на ужин? — язвительно спросил Андерс.

— На завтрак… чернику, — ответил Калле. — На обед… чернику. На ужин… может, ради разнообразия мы съедим чуть больше черники?

— Нет уж, об ужине позаботится Ева Лотта, — убежденно произнес Андерс.

Они вспомнили вчерашний вечер и тоскливо вздохнули при мысли о том, что съели тогда. Но они вспомнили и те жуткие переживания, которые были потом, и неприятный холодок пробежал у них по спине. Ведь они знали, что сегодня вечером им придется все повторить сначала. Это было неизбежно. Они понимали: профессор ждет их. Кто-то из них должен снова вскарабкаться к его окну и узнать, где хранятся те копии. Если им удастся спасти бумаги профессора, они, по крайней мере, совершат настоящее доброе дело.

Калле ощупал ссадины на руках и ногах.

— К профессору поднимусь я, все равно я уже весь в синяках и ссадинах, — сказал он. — А теперь не помешал бы легкий завтрак.

— О еде позабочусь я, — услужливо предложил Андерс. — Лежи, получишь чернику в постель.

Расмус и Ева Лотта тоже получили завтрак в постель, но их завтрак был куда более солидный. Никке явно решил по-настоящему заткнуть рот дерзкой девчонке. Он устроил настоящий пир — ветчины и яиц, каши и бутербродов хватило бы на целый полк солдат. Поставив с ликующим видом поднос с едой перед сонной еще Евой Лоттой, он начал горланить:

— Вставай, девчонка, и ешь как следует, а не то помрешь с голоду!

Ева Лотта прищурилась сонным глазом на поднос.

— Сойдет, — одобрила она. — Но завтра ты бы мог, верно, испечь и несколько вафель. Если до этого тебя не схватят полицейские.

Расмус быстро уселся в постели.

— Полицейские не схватят Никке, — сказал он чуть дрожащим голосом. — Они не должны хватать тех, кто добрый.

— He-а, но киднэпперов они хватают, — невозмутимо заявила Ева Лотта, намазывая толстый слой масла на хлеб.

— Послушай-ка, ты… — возмутился Никке. — Мне надоела эта болтовня о киднэпперах, которые похищают детей!

— А мне надоело, что меня похищали, — заявила Ева Лотта. — Так что мы квиты.

Никке злобно уставился на нее:

— А тебя никто и не приглашал сюда. Мы бы просто наслаждались здесь летними каникулами, не будь тебя.

Он подошел к Расмусу и уселся на край его постели. Расмус высунул из-под одеяла маленькую теплую ручку и погладил киднэппера по щеке.

— Мне кажется, киднэпперы добрые, — повторил он. — А что мы будем делать сегодня, Никке?

— Сначала лопай завтрак, — ответил Никке. — А потом посмотрим.

Представление о нем как об очень добром человеке укоренилось у Расмуса с первых часов пребывания мальчика на острове.

С самого начала у Расмуса сложилось мнение, что вся эта поездка — необыкновенно удачная выдумка его папы. Интересно было ехать на машине, интересно плыть в моторной лодке! Какой чудесный причал был на этом острове, а сколько лодок пришвартовано у причала! И он только-только собрался попросить у папы разрешения искупаться, как пришел этот глупый дяденька и все испортил. Он так чудно разговаривал с папой, а папа был злой и рычал даже на него, на Расмуса, а потом папа исчез, и Расмус с ним больше не встречался.

Вот тогда-то Расмус и начал всерьез сомневаться, так ли это все интересно. Он пытался удержать слезы, которые рвались наружу, но первые подавленные всхлипывания быстро перешли в потоки слез. Инженер Петерс грубо толкнул его к Никке и сказал:

— Позаботься о мальчишке!

Это было малоприятное поручение. Никке горестно чесал затылок. Он не знал, как обращаться с плачущими детьми. Но он готов был на все, только бы прекратить этот рев.

— Давай я вырежу тебе лук со стрелами, — с горя предложил он.

Это подействовало. Словно по мановению волшебной палочки, Расмус перестал плакать так же внезапно, как и начал, и его вера в добро была восстановлена.

Затем они битых два часа стреляли в цель из лука, и Расмус уже твердо уверовал в то, что Никке добрый. А раз Ева Лотта говорит, что Никке киднэппер, значит, киднэпперы добрые.

Солнце поднималось именно так, как ему положено — все выше и выше, — и продолжало светить и добрым и злым. Оно согрело скалу, где Калле и Андерс, купаясь, провели целый день. Оно светило Никке, сидевшему на мостках перед домиком Евы Лотты и вырезавшему лодочку из коры. И Расмусу, который испытывал готовые лодочки в бочке с дождевой водой, стоявшей возле дома. Лучи солнца играли в белокурых волосах Евы Лотты, сидевшей на диване и ненавидевшей Никке за то, что он не выпускает ее на воздух. Они раздражали инженера Петерса, потому что буквально все раздражало его в этот прекрасный день, и, следовательно, он не мог сделать никакого исключения для солнечных лучей. Но, не обращая ни малейшего внимания на раздражение инженера Петерса, солнце спокойно продолжало свой путь и в конце концов — как ему и было положено — зашло на западе и исчезло за лесом где-то на большом материке. На этом и закончился второй день на острове.

Нет, не закончился. Только теперь он и начался. Он начался с того, что инженер Петерс вошел в домик Евы Лотты. На Еву Лотту он не обратил внимания, с ней все было ясно. Ее, на беду, угораздило увидеть, как похищали Расмуса, ей удалось тайком пробраться в машину, потому что этот идиот Сванберг не караулил как следует. Держать Еву Лотту здесь затруднительно, но придется терпеть; ведь она поможет им утихомирить мальчишку до тех пор, пока образумится его упрямый отец. Вот, собственно, и все, что можно было сказать о Еве Лотте. А побеседовать он хотел с Расмусом.

Расмус уже лежал в постели, разложив перед собой на одеяле пять маленьких игрушечных лодочек из коры. На стене висел его лук. Расмус был богат и счастлив. Остров этот хороший, а киднэпперы — добрые.

— Послушай-ка, старина, — сказал инженер Петерс и сел на край его постели, — что ты скажешь, если придется остаться здесь на все лето?

Широкая улыбка озарила лицо Расмуса.

— На все лето! Какой ты добрый! Мы с папой хорошо отдохнем у тебя на даче.

«Один — ноль в пользу Расмуса», — подумала Ева Лотта и многозначительно улыбнулась. Но она благоразумно молчала. Инженер Петерс был не из тех, с кем можно шутить.

Никке сидел на стуле у окна очень довольный. Это было заметно. Наконец-то эту нахальную девчонку заставили умолкнуть!

Но инженер Петерс был далеко не в восторге.

— Послушай-ка, Расмус… — начал он, но Расмус, сияя от радости, прервал его.

— Тогда мы можем купаться каждый день, верно? — сказал он. — Я могу делать пять заплывов. Хочешь посмотреть, как я делаю пять заплывов?

— Очень хочу, — сказал инженер Петерс, — но только…

— Вот будет здорово! — радовался Расмус. — Один раз летом, когда мы купались, Марианн вдруг скрылась под водой. «Буль, буль, буль», — забулькала вода. А потом Марианн снова вынырнула. Марианн может делать всего четыре заплыва.

— Нужны мне твои заплывы! — нервно воскликнул Петерс. — Я хочу знать, где твой папа спрятал бумаги с этими красными цифрами.

Наморщив брови, Расмус неодобрительно посмотрел на него.

— Фу, какой ты злючка, какой глупый, — произнес он. — Разве ты не слышал — папа не велел мне говорить об этом.

— Чихать нам на твоего папу. И вообще такой маленький сопливый щенок не должен говорить старшим «ты». Ты должен называть меня «инженер Петерс».

— А разве тебя так зовут? — спросил Расмус, любовно поглаживая самую красивую лодочку из коры.

Петерс проглотил обиду. Он считал, что должен обуздать себя, если хочет добиться успеха в задуманном деле.

— Расмус, я подарю тебе что-то очень хорошее, если ты скажешь то, о чем я тебя прошу, — мягко произнес он. — Я подарю тебе паровую машину.

— У меня уже есть одна паровая машина, — заметил Расмус. — Лодочки из коры лучше. — Он сунул самую красивую лодочку из коры прямо под нос Петерсу: — Видел ты когда-нибудь такую красивую маленькую лодочку, инженер Петерс?

Потом он начал возить лодочку взад-вперед по одеялу. Это она переплывала океан, направляясь в Америку, где живут индейцы.

— Когда я вырасту, я стану вождем индейцев и буду убивать людей, — заявил он. — Но женщин и детей убивать не стану.

Петерс не ответил ни слова на это сенсационное заявление. Он заставил себя сохранить спокойствие и попытался придумать, как направить мысли Расмуса в нужное русло.

Лодочка из коры скользила по одеялу, управляемая загорелой и довольно грязной маленькой мальчишеской рукой.

— Ты — киднэппер, — сказал Расмус, а глаза его меж тем следили за лодочкой, пересекающей океан. Мысли его тоже были там. — Ты — киднэппер, — с отсутствующим видом подтвердил он. — Потому тебе нельзя знать никакие тайны. А не то бы я тебе сказал, что папа прикрепил их кнопками за книжным шкафом, но теперь я этого не сделаю… Ой, все-таки я тебе сказал, — спохватился он, весело улыбаясь.

— О Расмус, — застонала Ева Лотта.

Петерс вскочил.

— Слышал, Никке, — громко и радостно захохотал он. — Слышал… нет, это так прекрасно — быть правдивым. «За книжным шкафом», — сказал он. Мы заберем эти бумаги ночью. Будь готов через час.

— О’кей, шеф! — откликнулся Никке.

Петерс поспешил к двери, совершенно не обращая внимания на Расмуса, сердито кричавшего ему вслед:

— Отдай мои слова обратно! Чур, не считается, когда случайно скажешь! Кому говорю, отдай их обратно!

 

11

У Белых Роз были тайные сигналы и всякого рода предостерегающие знаки. Не менее трех сигналов означали: «Опасность». Во-первых, быстрое прикосновение к мочке левого уха, которое применялось, когда и враг и союзник находились в поле зрения и нужно было незаметно предупредить союзника о грозящей опасности. Затем крик совы, тайно призывавший каждого блуждающего в округе рыцаря Белой Розы немедленно поспешить на помощь. И наконец, клич великой тревоги, применявшийся лишь когда грозила смертельная опасность или ты находился в бедственном положении.

Именно сейчас Ева Лотта находилась в крайне бедственном положении. Ей необходимо было как можно скорее связаться с Андерсом и Калле. Она подозревала, что они, словно голодные волки, бродят где-то вокруг, совсем близко, и только и ждут, когда в ее окошке зажжется свеча в знак того, что на горизонте ни облачка. Но на горизонте было облачко. Никке не желал уходить. Он упорно сидел у них в комнате, рассказывая Расмусу, как он молодым моряком бороздил синие воды океанов всего мира, а дурачок Расмус требовал все новых и новых рассказов.

А нужно было спешить, спешить… спешить! Через час Петерс и Никке отправятся в путь и под покровом ночи украдут драгоценные бумаги.

Выход был один — Ева Лотта издала клич великой тревоги. Как она и рассчитывала, он был такой ужасный, что чуть ли не насмерть испугал Никке и Расмуса. Когда Никке оправился от испуга, он, покачав головой, сказал:

— Видать, ты совсем спятила! Нормальный человек так выть не будет!

— Так воют индейцы, — объяснила Ева Лотта. — Я думала, вам будет интересно послушать. Вот так, — сказал она и еще раз так же пронзительно завыла.

— Спасибо, спасибо, теперь хватит, — заверил ее Никке.

И он был прав. Потому что где-то в темноте запел черный дрозд. Хотя петь после наступления темноты было не в обычаях черных дроздов, но Никке не выказал по этому поводу никакого удивления, и еще меньше удивилась этому Ева Лотта. Она страшно обрадовалась знаку Андерса и Калле: «Мы слышали!»

Но как передать им важное сообщение о копиях формул профессора? Ах, рыцарь ордена Белой Розы всегда найдет выход из положения! Тайный язык, разбойничий жаргон, не раз приходивший им на помощь, пригодится и теперь.

Никке с Расмусом испытали новое потрясение, когда Ева Лотта совершенно неожиданно разразилась громогласной жалобной песней.

— Сос-поп-а-сос-и-тот-е боб-у-мом-а-гог-и поп-рор-о-фоф-е-сос-сос-о-рор-а зоз-а кок-нон-и-жож-нон-ы-мом шош-кок-а-фоф-о-мом! — все снова и снова распевала она, несмотря на явное неодобрение Никке.

— Эй, слушай, ты, — сказал он под конец, — заткнись! Чего ты там мычишь?

— Это индейская любовная песня, — сказала Ева Лотта. — Я думала, вам будет интересно послушать.

— По-моему, ты орешь так, словно у тебя где-то болит, — сказал Никке.

— Нон-а-дод-о сос-поп-е-шош-и-тоть, — запела Ева Лотта и пела до тех пор, пока Расмус не закрыл уши руками и не сказал:

— Ева Лотта, давай лучше споем «Лягушата, лягушата»!

А в темноте за окном стояли потрясенные Калле с Андерсом и слушали клич Евы Лотты: «Спасите бумаги профессора за книжным шкафом! Надо спешить!»

Если Ева Лотта говорила, что надо спешить, и прибегла к кличу великой тревоги, это могло означать одно: Петерсу так или иначе удалось узнать, где эти бумаги. Речь шла о том, чтобы прийти первыми.

— Быстро, — скомандовал Андерс, — мы возьмем у них лодку!

Не произнеся больше ни слова, они ринулись по маленькой тропке вниз к причалу. Голодные и напуганные, они спотыкались в темноте, напарываясь на ветки и сучья; в каждом кусте им мерещились преследователи, но все это не имело ни малейшего значения. Единственное, что имело значение, — секреты профессора не должны попасть в руки преступников. И потому нужно было их опередить.

Они пережили несколько жутких минут, прежде чем отыскали лодку, не запертую на замок. Каждую секунду они ждали, что Блум или Никке вот-вот вынырнут из темноты. И когда Калле тихонько оттолкнул лодку от причала и взялся за весла, в голове у него была только одна мысль:

«Они сейчас появятся, я уверен, что вот-вот появятся!»

Но никто не появился, и Калле увеличил скорость. Вскоре их уже нельзя было услышать с острова, и он стал грести так рьяно, что весла поднимали фонтаны брызг. Андерс молча сидел на корме, вспоминая, как они уже переплывали залив в этом месте. Неужели это было вчера утром? Казалось, с тех пор прошла целая вечность.

Спрятав лодку в зарослях камыша, они помчались отыскивать мотоцикл. Они укрыли его в кустах можжевельника, но где же эти кусты и как отыскать их в темноте?

Несколько драгоценных минут ушли на судорожные поиски. Андерс так нервничал, что начал кусать пальцы, — где же этот несчастный мотоцикл? А Калле между тем рыскал в кустах. Наконец-то! Вот он, мотоцикл! Он нашел его! Пальцы мальчика ласково сжали руль, и он быстро вывел мотоцикл на лесную дорогу.

Им предстояло примерно пять миль езды. Калле взглянул на ручные часы. Стрелки светились в темноте.

— Половина одиннадцатого, — сказал он Андерсу, который вовсе не интересовался временем.

Слова Калле прозвучали в некотором роде зловеще.

Те же самые слова в ту же самую минуту Никке услыхал от инженера Петерса:

— Половина одиннадцатого. Пора в путь!

Пять миль… четыре мили… три мили до Лильчёпинга! С огромной скоростью мчались они этой теплой июльской ночью, но дорога казалась им бесконечно долгой. Нервы были у них на взводе, и они все время прислушивались, не догоняет ли их тот самый автомобиль. Каждую секунду они ожидали, что их осветят сзади фары, которые приблизятся, нагонят их, промчатся мимо и исчезнут, унося с собой все надежды спасти бумаги, которые значили так много.

— Лильчёпинг, двадцать километров, — прочитал Андерс на дорожном указателе.

Приближались места, знакомые им с детства.

Примерно в то же самое время черный автомобиль миновал другой дорожный указатель.

— Лильчёпинг, тридцать шесть километров, — прочитал Никке. — Прибавь немного скорость, шеф!

Но инженер Петерс не очень спешил, он ехал так, как ему нравилось. Оторвав одну руку от руля, чтобы предложить Никке сигарету, он удовлетворенно сказал:

— Если я ждал так долго, то могу подождать еще полчаса!

Лильчёпинг! Город спит безмятежно, как обычно. «Это просто трогательно!» — решили Калле и Андерс. Мотоцикл проезжает по хорошо знакомым улицам, начинает подниматься вверх к развалинам замка и останавливается у дома Эклунда.

А черному автомобилю оставалось еще несколько километров до того маленького дорожного указателя у обочины, который любезно приглашает: «Добро пожаловать в Лильчёпинг!»

— Страшнее этого мне ничего переживать не приходилось! — шепнул Андерс, когда они едва слышными шагами крались по веранде.

Он осторожно нажимает на ручку двери. Дверь не заперта. «Маловато винтиков у киднэпперов, которые не закрывают за собой дверь, — думает Калле. — Разве можно оставлять открытыми двери дома, где хранятся бумаги, которые стоят сто тысяч крон! Но так гораздо лучше — это экономит массу времени!» Все его чувства обострены — ведь дорога каждая минута.

«За книжным шкафом» — за каким книжным шкафом? У доктора Эклунда, который сдал свой дом на лето, столько книг и столько книжных шкафов! В гостиной все стены уставлены книжными шкафами.

— Это займет целую ночь, — говорит Андерс. — Где начнем искать?

Калле размышляет, хотя времени в обрез! Но иногда стоит пожертвовать минуткой, чтобы поразмыслить. Расмус сказал своему папе: «Я прокрался за тобой вечером, когда ты думал, что я сплю, и тогда я увидел…» Где мог стоять Расмус, когда он увидел?.. Абсолютно точно, что не в гостиной.

Спальни расположены на верхнем этаже. Маленький мальчик, который не может уснуть, тихонько спускается по лестнице… Еще до того, как папа услышит его шаги, Расмус видит: происходит что-то очень важное — и останавливается. «Должно быть, он стоял на лестнице в прихожей», — думает Калле и кидается туда.

На какой бы ступеньке лестницы он ни стоял, через открытую дверь гостиной виден только один книжный шкаф. Тот, что возле письменного стола.

Калле мчится обратно в гостиную и вместе с Андерсом начинает отодвигать книжный шкаф от стенки. Шкаф царапает пол, раздается неприятный скрежет. Это единственный в мире звук, который они слышат. Они не слышат, что на дороге останавливается автомобиль.

Так… так… так… еще одно усилие — и они могут заглянуть за шкаф! Бумаги там! Коричневый конверт аккуратно прикреплен к стене кнопками. У Калле дрожат руки, когда он ощупью достает свой нож и начинает отгибать кнопки.

— Подумать только, мы все-таки успели! — шепчет бледный от волнения Андерс. — Подумать только, мы успели.

Калле держит драгоценный конверт в руках. Он благоговейно смотрит на него — ведь он стоит сто тысяч крон! Да, собственно говоря, его вряд ли можно оценить в деньгах! О, какая минута триумфа, какое пронизывающе сладкое, теплое чувство удовлетворения!

И тут послышалось что-то ужасно и жуткое! Крадущиеся по веранде шаги, шорох, чья-то рука нажимает ручку двери… Тихий скрип отворяющейся входной двери.

Свет от лампы, стоящей на письменном столе, падает на их бледные лица. Они в отчаянии смотрят друг на друга, их чуть не тошнит от страха. Через несколько секунд откроется вот эта дверь, и тогда все пропало. Они пойманы, как две крысы, в западню. Те, что стоят за дверью, в прихожей, охраняют вход. Те, что стоят за дверью в прихожей, не пропустят мимо себя никого с драгоценным коричневым пакетом, который стоит сто тысяч крон.

— Быстрее, быстрее, — шепчет Калле. — Лестница на верхний этаж.

Ноги отказываются им служить, но каким-то сверхъестественным образом им все же удается выскочить в прихожую и подняться вверх по лестнице.

А потом все происходит так быстро, что разум покидает их, а мысли исчезают бесследно. Все исчезает в хаосе, и они различают лишь беспорядочный гул взволнованных голосов, хлопанье дверей, громкие крики, чью-то ругань, топот ног, бегущих вверх по лестнице, ой, кто поможет им, кто поможет? Топот ног буквально за их спиной.

Вот окно с той самой занавеской, которая так весело колыхалась на ветру ночью целую тысячу лет тому назад. Снаружи, рядом с окном, прислонена к стене лестница, путь к спасению… а вдруг… может быть… Они переваливаются через подоконник на лестницу, спускаются, нет, обрушиваются вниз и бегут, бегут так, как никогда раньше не бегали за всю свою юную жизнь. Они бегут, хотя сверху из окна раздается суровый голос, голос инженера Петерса, который кричит им вслед:

— Стой, стрелять буду!

Но они уже не способны прислушиваться к голосу разума.

Они только мчатся все дальше и дальше, хотя им следовало бы понять: борьба идет не на жизнь, а на смерть. Они бегут, бегут, и им кажется, что сердце у них вот-вот разорвется!

И тут они снова слышат топот бегущих ног — он все ближе и ближе… Где на всем белом свете можно укрыться от этих жутких шагов, эхо которых отзывается в ночи, от этих ужасных шагов, которые будут звучать в их снах до самого конца жизни?

Они мчатся вниз, к городу. Он — недалеко. Но силы у них уже на исходе. А преследователи неумолимо приближаются. Спасения нет, все пропало, через несколько мгновений все будет кончено!

И тут они замечают его! Они оба видят его! Мерцает первый уличный фонарь, и свет его падает на хорошо знакомую долговязую фигуру в полицейской форме.

— Дядя Бьёрк, дядя Бьёрк, дядя Бьёрк!

Они кричат, словно потерпевшие кораблекрушение, и дядя Бьёрк предостерегающе машет им рукой: нечего, мол, поднимать такой шум среди ночи!

Он идет им навстречу, не подозревая, что именно сейчас он им дороже даже родной матери.

Калле бросается к нему и, задыхаясь, обнимает его.

— Дядя Бьёрк, миленький, арестуй этих негодяев!

Он оборачивается и показывает пальцем в сторону преследователей. Но топот бегущих ног прекратился. Насколько позволяет глаз, в темноте не видно ни единого человека. Калле вздыхает, то ли с облегчением, то ли разочарованно — он и сам не знает. Он понимает, что преследовать киднэпперов здесь, в городе, не стоит. И в то же самое время он понимает и кое-что другое. Он не может рассказать дяде Бьёрку обо всем, что произошло. «… Я не смею впутывать полицию… до тех пор, пока Расмус не будет в безопасности» — так решительно высказался профессор. Петерса поглотил мрак. Наверняка он направляется в этот миг к своему автомобилю, который скоро отвезет его обратно на остров — и к Расмусу! Нет, нельзя вмешивать полицию, нельзя действовать вопреки воле профессора. Даже если в самой глубине души подозреваешь, что это, возможно, было бы самое разумное.

— Вот как, суперсыщик идет по следу, — улыбаясь говорит дядя Бьёрк. — Где же твои негодяи, Калле?

— Они удрали, — выпаливает Андерс, а Калле предостерегающе наступает ему на ногу.

Но это совершенно ни к чему. Андерс знает, что, когда речь идет о преступлениях, он должен уступить слово Калле.

Калле тут же превращает все в шутку, а дядя Бьёрк начинает говорить о другом.

— Да, хороши вы, нечего сказать, — говорит он. — Сегодня утром, Калле, я встретил твоего папу, и он, можешь себе представить, был страшно сердит. И не стыдно вам удирать из дому? Вы вовремя вернулись.

— Мы еще не вернулись, — говорит Калле. — Мы еще не вернулись домой.

 

12

Если бы кто-нибудь около двух часов ночи проходил мимо бакалейной лавки Виктора Блумквиста, он бы непременно решил, что там орудуют взломщики. Кто-то светил за прилавком карманным фонариком, а сквозь витринное стекло можно было видеть, как там движутся две тени.

Но никто не проходил этой ночью мимо лавки, и две тени так и остались неузнанными. Бакалейщик Блумквист и его жена, которые спали в комнате над самой лавкой, вообще ничего не слышали. Потому что эти тени владели искусством двигаться бесшумно.

— Я хочу еще колбасы, — промямлил Андерс с набитым ртом. — Я хочу еще колбасы и сыра.

— Пожалуйста, бери сам, — сказал Калле.

Он был занят тем, что набивал собственный рот.

И они ели не переставая. Отрезали толстые ломти копченого окорока и ели. Хватали изрядные куски самой лучшей колбасы и ели. Разламывали большие, мягкие, благоухающие караваи хлеба и ели. Срывали серебристую фольгу с маленьких треугольничков плавленого сыра и ели. Запускали руку в ящик с изюмом и ели. Брали плитки шоколада с прилавка, где лежали разные лакомства, и ели. Они ели, ели и ели — это была самая памятная трапеза в их жизни, и они никогда ее не забудут.

— Одно я знаю точно, — заявил под конец Калле. — Я больше никогда в жизни не дотронусь до черники.

Довольный и сытый, прокрался он затем по лестнице на второй этаж. Трудность состояла в том, чтобы обойти скрипучую ступеньку, потому что мама Калле с годами выработала поразительную способность просыпаться от этого скрипа, когда причиной скрипа был сам Калле. Совершенно сверхъестественное явление, с которым психологам следовало бы познакомиться поближе, считал Калле.

Но как раз теперь он не хотел будить ни маму, ни тем более отца. Он хотел лишь взять свой рюкзак, спальный мешок и некоторые другие мелочи, необходимые для жизни в кемпинге. А если бы родители проснулись, на объяснения ушло бы слишком много времени.

Правда, способность Калле обходить скрипучую ступеньку с годами тоже совершенствовалась, и он, нагруженный вещами и не потревоживший родителей, благополучно спустился вниз к Андерсу, ожидавшему его в лавке.

В половине четвертого утра мотоцикл с бешеной скоростью выскочил на дорогу, которая, извиваясь, вела к морю.

А в бакалейной лавке Виктора Блумквиста на прилавке остался клочок белой оберточной бумаги со следующим сообщением:

«Дорогой папа, ты можешь удержать мое жалованье за этот месяц, так как я взял:

1 килограмм колбасы,

1 килограмм свиных сосисок,

1 ½ килограмма копченого окорока,

10 тех самых, маленьких сырков, ну ты знаешь каких,

4 буханки хлеба, 

½ килограмма сыра,

1 килограмм масла,

1 пачку спичек,

10 плиток шоколада из тех, что по 50 эре за каждую,

одну 10-литровую банку бензина на складе,

2 пакета какао,

2 пакета сухого молока,

1 килограмм сахарного песку,

5 пакетиков жевательной резинки,

10 коробочек с таблетками сухого спирта.

И возможно, кое-что еще, сейчас я точно не помню. Я понимаю, что ты сердишься, но если бы ты знал, что произошло, ты бы не сердился. Скажи дяде Лисандеру и папе Андерса, чтобы они не беспокоились. Будь  добр, не сердись, может, я не всегда был хорошим сыном… Да, но лучше мне на этом закончить, а не то я расплачусь.

Большой привет маме.

Калле.

Ты ведь не сердишься, верно?»

В ту ночь Ева Лотта спала беспокойно и проснулась со смутным ощущением того, что предстоит нечто неприятное. Она боялась за Андерса и Калле — как там у них дела и как обошлось с бумагами профессора? Неизвестность была невыносимой, и она решила атаковать Никке, как только он явится с завтраком. Но когда Никке наконец явился, у него был такой злобный вид, что Ева Лотта чуточку заколебалась. Расмус весело прощебетал: «Доброе утро!», но Никке не обратил на него никакого внимания и подошел прямо к Еве Лотте.

— Ах ты, маленькая ведьма! — сурово произнес он.

— Что это с тобой? — спросил Ева Лотта.

— Сильна ты врать, — продолжал Никке. — И не совестно тебе? Разве ты не говорила шефу, когда он тебя допрашивал, что никого с тобой не было в ту ночь, когда ты забралась в наш автомобиль?

— Ты хочешь сказать, в ту ночь, когда вы похитили Расмуса? — спросила Ева Лотта.

— Да, ту, когда мы… эх, иди к черту, — выругался Никке. — Разве ты не сказала тогда, что никого с тобой не было, а?

— Ну, сказала.

— И наврала? — настаивал Никке.

— Это почему? — спросила Ева Лотта.

— Это почему? — передразнил ее Никке, побагровев от злости. — Да потому! С тобой еще было двое ребят, признавайся!

— Да, были, представьте себе, были, — заявила довольная Ева Лотта.

— Ага, это были Калле с Андерсом, — объяснил Расмус. — Потому что они с Евой Лоттой участвуют в войне Алой и Белой Розы. И я тоже стану Белой Розой, вот!

Но Ева Лотта внезапно похолодела от страха. Означали ли слова Никке, что Калле с Андерсом схвачены? В таком случае все пропало. Она понимала, что ей немедленно нужно узнать об этом, — ни одной минуты неизвестности ей не выдержать.

— Откуда ты вообще знаешь, что кто-то был со мной? — как можно равнодушней спросила она.

— Да эти проклятые сопляки стянули те самые бумаги, которые были нужны шефу, прямо у него под носом, — сказал Никке, злобно уставившись на нее.

— Ура! — закричала Ева Лотта. — Ура, ура!

— Ура! — вторил ей Расмус. — Ура!

Никке повернулся к мальчику — в глазах его была печаль, печаль и страх.

— Да, кричи, кричи пока, — пробормотал он. — Думаю, ты скоро разучишься кричать «ура». Когда они явятся и увезут тебя за границу.

— Что ты сказал?! — воскликнула Ева Лотта.

— Я сказал, что они явятся и увезут Расмуса за границу, вот что я сказал. Завтра вечером прилетит самолет и заберет его.

Ева Лотта судорожно глотнула. Затем внезапно закричала и ринулась прямо к Никке. Сжав кулаки, она набросилась на него. Она лупила его изо всех сил и кричала:

— Стыд! Позор! О, какие вы гнусные — идиотские старые киднэпперы!

Никке не стал защищаться. Он позволил ей бить себя. Он только молча сидел на стуле и внезапно показался ей очень усталым. Да, и он ведь ночью совсем не спал!

— Лучше бы эти чертовы ребята не совались в чужие дела, — сказал он. — Получил бы шеф свои бумаги, из-за которых он поднял столько шума, и со всеми бедами было бы покончено!

Расмус между тем успел обдумать слова Никке о том, что он полетит за границу. Он взвесил обе представившиеся ему возможности. Что лучше — лететь на самолете или стать Белой Розой? Основательно все продумав, он объявил свое решение:

— He-а, Никке, — заявил он, — я не собираюсь лететь за границу, потому что я стану Белой Розой.

Забравшись на колени к Никке, он довольно подробно объяснил, как это будет замечательно. И о том, как издают воинственный клич и как крадутся по ночам и сражаются с Алыми. Необходимо, чтобы Никке понял прелесть этой удивительной, полной приключений жизни Белых Роз. Ведь Никке должен понять, что он, Расмус, не может уехать за границу.

Но когда он кончил свою речь, Никке лишь мрачно покачал головой и сказал:

— Да нет, малыш, не бывать тебе Белой Розой. Слишком поздно!

Тут Расмус соскользнул с его колен, отошел в сторону и сказал:

— Фу, балаболка, какой ты глупый. Я точно стану Белой Розой, ясно тебе?

Кто-то позвал Никке, и он направился к двери.

Расмус, увидев, что он уходит, понял: надо поспешить, если он хочет получить ответ на вопрос об одном деле, о котором ему хотелось узнать.

— Эй, Никке, — сказал он. — А если сплюнуть с самолета, сколько понадобится времени, чтобы плевок попал на землю?

Никке обернулся и огорченно посмотрел на оживленное лицо мальчика.

— Не знаю, — серьезно ответил он. — Можешь сам попробовать завтра вечером.

 

13

Ева Лотта сидела на диване и думала. Кусая прядь своих белокурых волос, она отчаянно думала. И пришла к выводу, что надежды нет. Как она, запертая в этой клетке, сможет помешать им посадить Расмуса в самолет и увезти его за границу? И что за коварный план у этого Петерса? Скорей всего, решила Ева Лотта, потеряв всякую надежду получить эти, бумаги, он задумал принудить профессора снова произвести все расчеты и забрать для этого его с собой в какую-нибудь лабораторию за границей. А Расмуса взять в качестве заложника. Бедный маленький Расмус, до сих пор его не коснулась никакая беда, но что будет с ним среди множества бандитов за границей? Ева Лотта представила себе, как профессор сидит за столом и что-то изобретает, а в это время тюремщик заносит плеть над Расмусом и кричит профессору: «Изобретай скорее, а не то…»

Это было мучительное зрелище, и Ева Лотта тихонько застонала.

— Чего ты пищишь? — спросил Расмус. — И почему не приходит Никке и не ведет меня на берег, чтоб я мог пускать лодочки из коры?

Ева Лотта стала напряженно думать, и в ее голове медленно зарождалась идея. Когда идея окончательно созрела, девочка проворно подбежала к Расмусу.

— Расмус, — сказала она, — как по-твоему, сегодня тепло?

— Да-a, тепло, — тотчас согласился Расмус.

— Правда, хорошо бы выкупаться?

Расмус клюнул на эту удочку.

— Ага-а! — закричал он, подпрыгнув от восхищения. — Правда, мы пойдем купаться, Ева Лотта? Я могу сделать пять заплывов!

Ева Лотта в преувеличенном восторге всплеснула руками.

— Вот будет интересно посмотреть! — сказала она. — Но сначала тебе нужно выклянчить разрешение у Никке. А иначе у нас ничего не выйдет.

— Ладно, — довольно самоуверенно согласился Расмус.

Он знал, что сможет добиться у Никке всего, что ему нужно.

И когда явился Никке, Расмус набросился на него.

— Никке, можно нам пойти купаться?.. — начал он.

— Купаться? — повторил Никке. — Это еще зачем?

— Ведь погода теплая, — сказал Расмус. — Верно, ведь нам можно искупаться, раз так тепло.

Ева Лотта молчала. Она знала, что самое разумное — полностью положиться на Расмуса.

— Я могу делать пять заплывов подряд, — объяснял Расмус. — Разве тебе не хочется посмотреть, как я делаю пять заплывов, Никке?

— Хм! Пожалуй! — сказал Никке и задумался. — Но купаться… все-таки шеф вряд ли бы это одобрил.

— Но если я не пойду купаться, я не смогу сделать пять заплывов, — с убийственной логикой заявил Расмус. — Не могу ведь я плавать здесь, на полу.

Он считал, что теперь уже все ясно. Не такой уж Никке дурак, чтобы добровольно отказаться посмотреть, как он, Расмус, делает пять заплывов! Поэтому, сунув руку в огромный кулак Никке, он сказал:

— Пошли!

Никке не очень благосклонно глянул на Еву Лотту.

— Ты с нами не пойдешь, — резко сказал он.

— Нет, Ева Лотта должна пойти с нами, посмотреть, что я умею делать пять заплывов, — заупрямился Расмус.

Никке было трудно противиться этому энергичному детскому голоску. Он презирал самого себя за свою слабость, но дело уже зашло так далеко, что Расмус мог добиться от него почти всего, чего хотел, стоило ему сунуть свою ручонку в руку Никке и посмотреть на него веселыми, полными ожидания глазками.

— Ну, пошли тогда, будь ты неладна! — пробормотал Никке.

Вот об этом она и мечтала — пробежаться по короткой тропинке вниз к причалу, броситься головой вниз в прозрачную воду, которая рябила и сверкала на солнце, полежать, чуть подремывая, на мостках, ни о чем не думая. Но теперь, когда осуществилась ее мечта, это было для Евы Лотты лишь мучительной отсрочкой, задержавшей осуществление великого ее плана. Расмус же, наоборот, был вне себя от восторга. Словно маленький веселый лягушонок, он прыгал по мелководью у самого берега.

Никке сидел на краю причала и караулил, а Расмус усердно брызгал на него водой, смеялся, кричал и плескался так, что брызги летели во все стороны. Плавая, он был ужасно серьезным и сдерживал дыхание до тех пор, пока его лицо не покраснело. Потом он, страшно пыхтя, выдохнул воздух и восхищенно закричал:

— Никке, ты видел? Видел, что я сделал пять заплывов?

Никке, возможно, видел это, а может, и нет.

— Ах ты, мой маленький шалопай! — воскликнул он.

Эти слова — единственные, оценившие умение Расмуса плавать, — прозвучали как похвала.

Ева Лотта лежала на спине, покачиваясь на волнах. Она смотрела прямо в небо, продолжая повторять самой себе:

— Спокойно! Только спокойно! Все будет хорошо!

Но сама она была не очень-то спокойна, и когда Никке закричал, что хватит купаться, она почувствовала, что побледнела от волнения.

— Можно нам побыть здесь еще немножко, а, Никке? — умоляюще произнес Расмус. Но Ева Лотта подумала, что ни одной минуты больше не выдержит, и потому, взяв Расмуса за руку, сказала:

— Нет, Расмус, давай выйдем на берег!

Расмус сопротивлялся, умоляюще глядя на Никке. Но на этот раз, в виде исключения, у Никке и Евы Лотты были одинаковые намерения.

— Поторопитесь! — попросил Никке. — Лучше, если шеф не узнает, что вы ходили купаться.

Они раздевались за густыми кустами, и Ева Лотта, взяв недовольного Расмуса за руку, пошла с ним туда. С безумной быстротой набросила она на себя платье, а потом упала на колени рядом с Расмусом, чтобы помочь ему одеться, — его неловкие пальчики никак не могли застегнуть пуговицы комбинезончика.

— Думаешь, это легко, — сказал Расмус, — если пуговицы сзади, а сам я — спереди.

— Я застегну тебе пуговицы, — пообещала Ева Лотта. И, понизив дрожащий от волнения голос, продолжала: — Расмус, ты ведь очень хочешь стать Белой Розой?

— Ага-а! Хочу, — ответил Расмус. — И Калле сказал, что…

— Тогда ты должен делать все точь-в-точь как я говорю, — прервала его Ева Лотта.

— А что я должен делать?

— Ты должен взять меня за руку, и мы убежим отсюда как можно быстрее.

— Да, но это не понравится Никке, — огорченно возразил Расмус.

— Теперь нам нет дела до Никке, — прошептала Ева Лотта. — Мы пойдем и отыщем тот шалаш, который построили Калле и Андерс.

— Вы придете когда-нибудь или мне пойти за вами? — крикнул с причала Никке.

— На море штиль! — воскликнула Ева Лотта. — Мы придем когда придем.

И, взяв Расмуса за руку, горячо прошептала:

— Бежим, Расмус, бежим!

И Расмус побежал изо всех сил, какие только есть у пятилетнего ребенка, прямо в ельник. Он вовсю старался не отставать от Евы Лотты, чтобы она увидела, какой он будет хорошей Белой Розой. И уже на бегу он пропыхтел:

— Хорошо все-таки, что Никке увидел, как я могу делать пять заплывов.

 

14

Солнце начало садиться, и Расмус устал. Он не одобрял их побега, который продолжался уже много часов подряд.

— В этом лесу слишком много деревьев, — говорил он. — И почему мы никак не придем к этому шалашу?

Ева Лотта хотела бы ответить на этот вопрос. Она была согласна с Расмусом, что в этом лесу слишком много деревьев. И слишком много невысоких каменистых бугорков, которые нужно перепрыгивать, слишком много бурелома и валежника, преграждавшего путь, слишком много кустов, хвороста и веток, царапавших ноги. И слишком мало шалашей. Там был всего один-единственный шалаш, о котором она так горячо мечтала, но его было никак не найти. Ева Лотта почувствовала разочарование. Она представляла себе, что шалаш будет легко найти, но теперь она начала сомневаться в том, что ей вообще когда-нибудь удастся его отыскать. А если они даже и найдут его, окажутся ли там Андерс и Калле? И вообще, вернулись ли они на остров после того, как спасли бумаги профессора? Тысяча случайностей могла им помешать. В конце концов они с Расмусом, возможно, одни на острове — и еще киднэпперы. При одной мысли об этом Ева Лотта жалобно застонала.

— Милый, милый, Андерс, милый, дорогой Калле, будьте в шалаше, — в тихом отчаянии молила она. — И помогите как можно скорее найти его.

— Все только черника да черника, — сказал Расмус и сердито посмотрел на черничник, доходивший ему до колен. — Я хотел бы кусочек жареной свинины.

— Еще бы, — согласилась с ним Ева Лотта. — Но, к сожалению, в лесу не растет жареная свинина.

— Бр-р!.. — выразил свое неудовольствие Расмус. — И еще я хотел, чтобы со мной были мои лодочки из коры, — продолжал он, вернувшись тем самым к предмету, занимавшему его весь день. — Почему мне не позволили взять с собой лодочки?

«Чудо-юдо», — подумала Ева Лотта.

Она пустилась в лес на свой страх и риск только для того, чтобы спасти его от ужасной судьбы, а он тут ноет из-за жареной свинины и игрушечных лодочек!

Но, не додумав свою мысль до конца, она уже раскаялась и порывисто обняла мальчика. Он ведь такой маленький, к тому же такой усталый и голодный — ничего удивительного, что он хнычет.

— Понимаешь, Расмус, — сказала она, — я как-то не подумала про твои лодочки…

— Значит, ты дура! — безжалостно заявил Расмус.

И уселся в черничнике. Он не собирался идти дальше. Никакие просьбы и мольбы не помогали. Ева Лотта уговаривала его напрасно.

— Может, шалаш где-то совсем близко, может, надо пройти еще совсем, совсем немножко!

— Не хочу, — ответил Расмус. — Ноги у меня совсем сонные!

Ева Лотта на какое-то мгновение засомневалась, сможет ли она удержать рыдания, подступившие к горлу. Но потом, стиснув зубы, тоже уселась в черничник и, прислонившись спиной к большому валуну, притянула к себе Расмуса.

— Посиди со мной и отдохни немного, — сказала она.

Вздохнув, Расмус растянулся на мягком мху, положив голову на колени к Еве Лотте. Казалось, он принял твердое решение никогда больше не двигаться. Сонно мигая, смотрел он снизу вверх на Еву Лотту, а она думала: «Пусть поспит часок, может, потом будет легче!» Она взяла его руки в свои, и он не сопротивлялся. Тогда она стала тихонько напевать ему. Он заморгал глазами, честно пытаясь не заснуть и следя глазами за бабочкой, порхавшей над черничником.

— На нашей лужайке черника растет… — пела Ева Лотта.

Но тут Расмус запротестовал:

— Лучше бы спела: «На нашей лужайке свинина растет…»

И тут же заснул.

Ева Лотта вздохнула. Ей тоже хотелось бы заснуть. Ей хотелось задремать и проснуться дома, в собственной своей кровати, и с радостью обнаружить, что весь этот ужас ей просто приснился. Грустная и встревоженная, сидела она в черничнике, чувствуя себя ужасно одинокой.

И тут в отдалении она услыхала голоса. Голоса, которые приближались и которые она узнала. А вслед за этим послышался треск веток, ломавшихся под тяжелыми шагами. Неужели можно так испугаться и остаться в живых! Нет, от этого не умирают, тебя просто совершенно парализует страх, так что ты не можешь пальцем шевельнуть, только сердце начинает дико и мучительно биться в груди. Мелькая между деревьями, к ним приближались Никке и Блум… и этот Сванберг тоже, конечно, был вместе с ними.

Она ничего не могла поделать. У нее на коленях спал Расмус. Она не могла разбудить его и убежать. Все равно ничего не помогло бы. Им не успеть убежать. Оставалось лишь сидеть на месте и ждать, пока их поймают.

Теперь Никке и Блум были так близко, что Ева Лотта отчетливо слышала их слова.

— Я никогда не видел Петерса в такой ярости, — говорил Блум. — И меня это совершенно не удивляет. Ты — безмозглая скотина, Никке.

— Во всем виновата эта девчонка. Хотел бы я с ней потолковать. Ну погодите, я ее поймаю, — пробурчал Никке.

— Да, этого, верно, ждать не долго, — заявил Блум. — Во всяком случае, они должны быть здесь, на острове.

— Будь спокоен, — сказал Никке. — Я их поймаю, если даже для этого мне придется обшарить каждый куст.

Ева Лотта закрыла глаза. Они всего в десяти шагах от нее, и она не в состоянии смотреть на них. Она закрывает глаза и ждет. Скорее бы уж они обнаружили ее, чтобы она могла наконец заплакать, о чем так давно мечтала.

Она сидит, закрыв глаза и прислонившись спиной к мшистому валуну, и слышит голоса как раз по другую сторону валуна. Как они близко, как ужасающе близко! Но вот они уже не так близко, уже совсем не так близко. Все глуше звучат их голоса, и шаги затихают; наконец они уходят, и вокруг нее становится удивительно тихо. Маленькая птичка щебечет в кустах — единственное, что она слышит.

Долго-долго сидит она на поросшей мхом земле. Она не смеет шевельнуться. Ей хочется сидеть у валуна и вообще ничем больше в жизни не заниматься.

Но в конце концов Расмус просыпается, и тогда Ева Лотта понимает, что необходимо приободриться.

— Пошли, Расмус, — говорит она. — Нам надо уходить отсюда.

Она беспокойно оглядывается по сторонам. Солнце уже не светит. Большие темные тучи плывут по небу. Видно, ночью пойдет дождь. Уже падают первые капли.

— Хочу к папе, — капризничает Расмус. — Не хочу больше оставаться в лесу, хочу к папе!

— Мы не можем пойти к папе сейчас, — в отчаянии произносит Ева Лотта. — Нам надо попытаться найти Калле и Андерса, иначе я не знаю, что с нами будет.

Она пробивалась сквозь черничник, а Расмус следовал за ней, скуля, точно маленький щенок.

— Хочу есть, — говорил он. — И еще хочу мои лодочки из коры.

Ева Лотта не отвечала, она словно набрала в рот воды. И тут она услыхала за спиной горький плач. Она оглянулась и увидела в черничнике жалкую маленькую фигурку с дрожащими губками и глазками, полными слез.

— О, Расмус, не плачь, — умоляла мальчика Ева Лотта, хотя ей самой больше всего на свете хотелось плакать. — Не плачь! Милый маленький Расмус, из-за чего ты плачешь?

— Я плачу из-за того, что… — икнул Расмус, — я плачу из-за того, что… из-за того, что мама лежит в больнице!

Даже тот, кто собирается стать рыцарем Белой Розы, наверное, имеет право плакать, когда мама лежит в больнице.

— Да, но она ведь скоро выйдет оттуда, — стала утешать Расмуса Ева Лотта, — ты ведь сам говорил.

— И все равно я плачу из-за нее! — упрямо кричал Расмус. — Потому что я забыл поплакать раньше… глупая Ева Лотта!

Дождь припустил. Холодный и немилосердный, он вскоре просочился сквозь их легкую одежду. Вместе с тем вокруг все больше и больше темнело. Глубокие тени залегли меж деревьев. Вскоре они в двух шагах от себя уже ничего не увидят. Спотыкаясь, они шли вперед — мокрые, голодные, утратившие всякую надежду, отчаявшиеся.

— Не хочу быть в лесу, когда темно! — закричал Расмус. — Представь себе, не хочу!..

Ева Лотта отерла дождевые капли с лица. Возможно, там было и несколько слезинок. Остановившись, она прижала Расмуса к себе и дрожащим голосом сказала:

— Расмус, рыцарь Белой Розы должен быть храбрым. А теперь мы с тобой оба — Белые Розы и сейчас сделаем что-то по-настоящему хорошее.

— А что? — спросил Расмус.

— Мы заберемся под ель и будем спать там до утра.

Будущий рыцарь Белой Розы взвыл так, словно в него всадили нож.

— Не хочу оставаться в лесу, когда темно! — кричал он. — Слышишь ты, глупая Ева Лотта, не хочу… не хочу!

— Зато в наш шалаш ты, наверное, хочешь?

Эти слова произнес Калле, надежный, спокойный Калле. «Его голос прекраснее всех голосов на свете», — подумала Ева Лотта… И вот он подошел к ним в темноте с карманным фонариком в руках. Слезы выступили на глазах у Евы Лотты. Но теперь можно было и поплакать.

— Калле, это ты… это в самом деле ты, — всхлипывая, говорила она.

— Как ты попала сюда? — спросил Калле. — Вы бежали?

— Как попали! — сказала Ева Лотта. — Целый день спасались бегством.

— Да, мы убежали только для того, чтобы я смог стать Белой Розой, — заверил Расмус.

— Андерс, — крикнул Калле. — Андерс, иди сюда, и ты увидишь чудо из чудес! Здесь Ева Лотта и Расмус!

Они сидели на еловых ветках в шалаше и были очень счастливы. По-прежнему лил дождь, темнота в лесу сгустилась еще сильнее, чем прежде, но что с того? В шалаше было сухо и тепло, они переоделись в сухое платье, жизнь больше не казалась горькой и отвратительной, как еще совсем недавно. Маленький голубой огонек спиртовки Калле весело плясал под кастрюлькой с горячим какао, а Андерс нарезал большие ломти хлеба.

— Это так здорово, что просто не верится, — с радостным вздохом сказала Ева Лотта. — Мне сухо, тепло, а когда я съем к тому же три-четыре-пять бутербродов, я буду уже и сыта.

— А мне бы чуть побольше свинины, — сказал Расмус, — и чуть побольше какао!

Он протянул свою кружку, и ему налили еще какао. И он с наслаждением большими глотками пил горячее какао, пролив всего лишь несколько капель на тренировочный костюм, который ему одолжил Калле. Костюм был ему так велик, что Расмус почти исчез в его прекрасном пушистом тепле.

Довольный, он втянул и пальчики под костюм, чтобы ни одна самая маленькая частица его тела не осталась бы снаружи и не мерзла. О, все было прекрасно, и этот шалаш, и костюм, и бутерброды с ветчиной, и все-все-все!

— Теперь, Калле, я почти Белая Роза, — умоляюще произнес Расмус, жуя бутерброд.

— Да, ждать тебе осталось недолго, — заверил его Калле.

Он и сам был в этот миг так доволен и счастлив, как только может быть доволен и счастлив человек. Как замечательно все получилось! Расмус спасен, бумаги профессора спасены, и скоро весь этот кошмарный сон кончится.

— Завтра рано утром мы берем лодку и гребем на материк с Расмусом, — сказал он. — А потом звоним дяде Бьёрку, чтобы явилась полиция и спасла профессора, профессор получит назад свои бумаги…

— Когда же Алые услышат обо всем об этом, у них глаза на лоб полезут, — размечтался Андерс.

— Где же эти бумаги? — полюбопытствовала Ева Лотта.

— Я спрятал их, — ответил Калле, — и не собираюсь говорить куда.

— Почему?

— Пусть лучше только один человек знает об этом, — сказал Калле. — Мы еще не в полной безопасности. И пока мы здесь, я ничего не скажу.

— Правильно, — согласился Андерс. — Завтра мы все узнаем. Подумать только, завтра мы снова будем дома! Вот будет здорово! Верно?

Расмус придерживался другого мнения.

— Гораздо лучше в шалаше, — возразил он. — Я хотел бы остаться тут навсегда-навсегда-навсегда. Но мы можем побыть здесь хотя бы несколько дней.

— Нет уж, спасибо, — отозвалась Ева Лотта, содрогаясь при воспоминании о страшных минутах в лесу, пережитых из-за Никке и Блума.

Необходимо было, как только рассветет, убраться с острова. Сейчас они были под защитой темноты, но днем за ними снова будут охотиться. Ведь Никке сказал, что он обыщет каждый кустик на острове. И у Евы Лотты не было ни малейшего желания дожидаться, пока Никке их поймает.

Незаметно дождь прекратился, и маленький клочок неба, видневшийся сквозь входное отверстие в шалаше, усеяли точки звезд.

— Мне надо немного подышать свежим воздухом перед сном, — заявил Андерс и выбрался из шалаша. Вскоре он тихонько позвал остальных. — Выходите, кое-что увидите!

— Что же ты видишь в темноте? — спросила Ева Лотта.

— Я вижу звезды, — сказал Андерс.

Ева Лотта и Калле взглянули друг на друга.

— Неужели он стал таким сентиментальным? — забеспокоился Калле. — Надо нам выйти к нему.

Друг за другом они выползли через узкое входное отверстие. Расмус чуточку заколебался. В шалаше было так светло: Калле и Андерс подвесили свои карманные фонарики к потолку. Здесь было светло и тепло, а в лесу — темно, темноты же он хлебнул досыта.

Но потом он перестал колебаться. Там, где будут Ева Лотта и Калле, там нужно быть и ему. Похожий на маленького зверька, который осторожно высовывает мордочку из норки, он выполз на четвереньках через входное отверстие.

Они стояли молча, тесно прижавшись друг к дружке. А наверху, на иссиня-черном, как сажа, небе горели звезды. У ребят не было желания говорить, и они только стояли, вслушиваясь в темноту. Никогда прежде не доводилось им слышать громкого ночного шелеста леса, по крайней мере они никогда не прислушивались к нему так, как сегодня. А ночной шелест леса напоминал глухую и необычную мелодию, от которой щемило сердце.

Расмус взял Еву Лотту за руку. Все это так непохоже на то, что ему случалось переживать раньше, и поэтому он и радовался, и одновременно боялся. И потому хотел чувствовать чью-нибудь руку в своей. Но вдруг он понял, что все это ему нравится. Деревья так чудно шелестели, и лес, несмотря на темноту, нравился ему. Нравились Расмусу и маленькие добрые волны, которые издавали такой красивый плеск, когда бились о скалы; а больше всего ему нравились звезды. Они так ярко светились, и одна из них дружелюбно подмигнула ему. Запрокинув голову назад, он смотрел прямо на эту дружелюбную звездочку и, сжав руку Евы Лотты, мечтательно сказал:

— Подумать только, как должно быть красиво в самом небе, если так красиво на его изнанке.

Никто не ответил ему. Никто не произнес ни единого слова. Но в конце концов Ева Лотта наклонилась и обняла его.

— Ну, Расмус, пора спать, — произнесла она. — Ты будешь спать в шалаше, в лесу. Это здорово, не правда ли?

— Да-а, — уверенно ответил Расмус.

Он забрался в спальный мешок рядом с Евой Лоттой и лежал там, размышляя о том, как он близок к тому, чтобы стать Белой Розой. Спрятав носик в руку Евы Лотты, он вздохнул с чувством глубокого удовлетворения и почувствовал, что хочет спать. Он непременно расскажет папе, как прекрасно спать ночью в шалаше. В шалаше было темно, Калле погасил фонарик, но Ева Лотта находилась так близко от него, а дружелюбная звездочка по-прежнему мерцала на небе.

— Сколько свободного места было бы в этом спальном мешке, если бы ты здесь не толкался, — сказал Андерс, неодобрительно пиная Калле.

Калле ответил ему таким же пинком.

— Как жаль, что мы не догадались захватить для тебя двуспальную кровать, — съязвил он. — Во всяком случае, спокойной ночи!

Пять минут спустя они спали глубоко и беззаботно, ничуть не беспокоясь о завтрашнем дне.

 

15

Они уезжают отсюда. Через несколько мгновений они уедут отсюда и никогда больше не увидят этого острова. Прежде чем прыгнуть в лодку, Калле замешкался на секунду. Он окинул взглядом остров, который несколько беспокойных дней и ночей был их домом. Вот скала, с которой они ныряли, — она казалась такой привлекательной в лучах утреннего солнца, — а в расселине за скалой стоял их шалаш. Калле, ясное дело, не мог видеть его отсюда, но он знал, что шалаш там, что он пуст, осиротел и никогда больше не будет их домом.

— Ты прыгнешь в лодку или нет? — беспокоилась Ева Лотта. — Я хочу уехать отсюда, это единственное, чего я сейчас хочу.

Она сидела на корме рядом с Расмусом. И она больше всех жаждала уехать отсюда. Каждая минута была дорога — она это знала. Она отлично представляла себе, в каком диком отчаянии был после их побега Петерс, и знала, что он в конце концов приложит все силы, чтобы их схватить. Надо было торопиться — они все это знали. Знал это и Калле. Он больше не мешкал. Ловкий прыжок — и он в лодке, где Андерс уже сидел на веслах.

— Порядок, — сказал Калле. — Теперь мы готовы.

— Да, теперь все готово, — сказал Андерс и начал грести. Но тут же опустил весла и сделал сердитую гримасу. — Дело в том, что я забыл свой фонарик, — объяснил он. — Да, да, да, знаю, я растяпа. Но забрать его надо, это отнимет лишь несколько секунд.

Спрыгнув на берег у скалы, с которой они ныряли, он исчез.

Они ждали. Сначала довольно терпеливо. А немного погодя уже нетерпеливо. И только один Расмус сидел непоколебимо спокойный, играя пальцами в воде.

— Если он сейчас же не придет, я закричу, — пригрозила Ева Лотта.

— Он наверняка нашел птичье гнездо или что-нибудь в этом роде, — угрюмо сказал Калле. — Эй, Расмус, беги и скажи Андерсу, что лодка отходит.

Расмус послушно спрыгнул на берег. Они увидели, как он резвыми козьими шажками поднимается по скале и исчезает.

Они ждали. Ждали и ждали, не спуская глаз с вершины скалы, где должны были вынырнуть исчезнувшие Андерс и Расмус., Но никто не появлялся. Скала казалась пустынной, словно там никогда не ступала нога человека. По-утреннему бодрый окунь выпрыгнул вдруг из воды совсем рядом с лодкой, а вдоль побережья слабо шелестел тростник. Кругом было тихо. «Зловеще тихо», — подумали вдруг они.

— Что они там делают? — забеспокоился Калле. — По-моему, надо пойти и посмотреть.

— Тогда пойдем вместе, — заявила Ева Лотта. — Я не могу сидеть здесь и ждать. Я просто не выдержу.

Калле пришвартовал лодку, и они спрыгнули на берег. И побежали вверх по скале, следом за Андерсом. И следом за Расмусом.

Внизу, в расселине, стоял шалаш. Но не видно было ни души, не слышно было голосов. Только жуткая тишина…

— Если это обычная выдумка Андерса, — сказал Калле, залезая в шалаш, — я его убью…

Но больше Калле не сказал ни слова. Ева Лотта, которая шла сзади, в двух шагах от него, услышала лишь полусдавленный крик и в диком отчаянии закричала:

— Что случилось, Калле, что случилось?

В ту же секунду она почувствовала твердую руку на своем затылке и услыхала хорошо знакомый голос:

— Ну, накупалась, маленькая ведьма, а?

Там стоял Никке с багровым от злости лицом.

А из шалаша вышли Блум и Сванберг. (Инженера Петерса с ними не было.) Они вели трех пленников, и у Евы Лотты на глаза выступили слезы, когда она их увидела. Теперь конец. Все пропало. Все было зря. С таким же успехом можно было зарыться в мох и сразу умереть. У нее сжалось сердце, когда она увидела Расмуса. Он был совершенно вне себя и делал отчаянные попытки освободиться от кляпа, которым ему замкнули рот, чтобы мальчик не кричал. Никке поспешил ему помочь, но это не вызвало ни капли благодарности у Расмуса. Как только изо рта у него вытащили кляп, он сердито плюнул в сторону Никке и закричал:

— Ты дурак, Никке! Фу, балаболка! Какой же ты все-таки дурак!

Это было отступление, полное горечи. «Закованные в цепи беглые в джунглях на обратном пути к Дьявольскому озеру должны были чувствовать себя примерно так же», — думал Калле, сжимая на ходу кулаки. Право, это был настоящий караван беглых рабов. Они были связаны одной веревкой — он, Андерс и Ева Лотта. Рядом с ними шел Блум, самый отвратительный из всех надсмотрщиков на свете, а замыкал шествие Никке. Он нес Расмуса, который не переставая повторял, что Никке ужасный дурак. Сванберг в весельной шлюпке со всем их снаряжением плыл к лагерю киднэпперов.

Никке был явно в жутком настроении. Ведь он должен был бы радоваться тому, что возвращается к Петерсу со своей драгоценной добычей. Но если он и радовался, то тщательно это скрывал. Идя следом за пленниками, он все время бранился.

— Безмозглые детеныши! Какого черта вы взяли лодку? Неужели вы думали, что мы этого не заметим, а? И если уж вы взяли лодку, так зачем тогда остались на острове, идиоты вы этакие?

«Да, почему мы это сделали? — горестно думал Калле. — Почему не переплыли на большую землю еще вчера вечером, даже если Расмус устал, шел дождь и было темно? Почему не убрались с острова, пока еще было время? Да, Никке прав: мы круглые идиоты! Но странно, однако, что именно он упрекает нас за это».

Никке и вправду, казалось, не очень радовался тому, что детей схватили.

— Я теперь не думаю, что киднэпперы добрые, — сказал Расмус.

Никке не ответил, он лишь злобно уставился на него и продолжал браниться:

— И зачем вы взяли эти бумаги, а? Вы, два дурака с овечьими мозгами, на что вам эти бумаги?

«Два дурака с овечьими мозгами» не ответили ни слова. Молчали они и позднее, когда то же самое спросил у них инженер Петерс.

Они сидели каждый на своем диване в домике Евы Лотты, удрученные так, что даже не в силах были бояться Петерса, хотя он делал все, чтобы их запугать.

— Это дела, в которых вы ничего не смыслите, — сказал он, — и нечего было встревать. Всем вам будет худо, если вы не скажете, что сделали с бумагами профессора вчера вечером. — Уставившись на них своими черными глазами, он зарычал: — Ну! Выкладывайте! Что вы сделали с бумагами?

Они не отвечали. Казалось, это был верный способ привести Петерса в ярость, так как он внезапно набросился на Андерса, словно собираясь убить его.

— Где бумаги? — кричал он. — Отвечай, не то я тебе шею сверну!

Тут в разговор вмешался Расмус.

— Ну и дурак же ты, — сказал он. — Андерс вообще не знает, где бумаги, про это знает только Калле. «Пусть лучше только один человек знает об этом», — говорит Калле.

Петерс отпустил Андерса и взглянул на Расмуса.

— Вот как! — произнес он и повернулся к Калле. — Насколько я понимаю, ты, верно, и есть Калле. А теперь послушай, мой дорогой Калле! Даю тебе час на размышление! Один час, и ни секунды больше. А потом с тобой случится большая неприятность, какой еще не случалось с тобой за всю твою жизнь, понятно тебе?

Калле пытался сохранить такую же независимую позу, какую знаменитый сыщик Блумквист всегда принимал в подобных ситуациях.

— Не пытайтесь меня запугать, этот номер не пройдет. — И тихо добавил самому себе: — Я и так уж напуган дальше некуда!

Петерс зажег сигарету, его пальцы дрожали. И прежде чем продолжить свою речь, он испытующе посмотрел на Калле:

— Интересно, хорошо ли ты соображаешь! И можно ли с тобой говорить серьезно! Если да, то, пожалуйста, призови на помощь всю свою смекалку. Тогда ты, быть может, поймешь, о чем идет речь. Дела обстоят так. По известным причинам, которые я не собираюсь тебе объяснять, я попал в скверную историю. Теперь я не в ладах с законом и, если только останусь в Швеции, меня ожидает пожизненное заключение. Поэтому я не собираюсь оставаться здесь ни на минуту дольше, чем требует необходимость. Я должен отправиться за границу, а бумаги эти захватить с собой. Ясно? Ты, верно, не глуп и поймешь, что я на все пойду, только бы заставить тебя сказать, где они.

Калле кивнул. Он очень хорошо понимал, что Петерс ни перед чем не остановится. И еще он понимал, что он сам, возможно, будет вынужден сдаться и выдать тайну. Ну как он, мальчишка, сможет противостоять такому противнику, как Петерс?

Но ему дали час на размышление, и он хотел им воспользоваться. Он и не думал сдаваться, пока не взвесит все шансы.

— Я подумаю, — коротко ответил он, и Петерс кивнул головой.

— Хорошо, — сказал он. — Час на размышление. И призови на помощь весь свой разум, если он у тебя есть!

Он вышел, и Никке, который все это время с угрюмым видом слушал разговор Петерса с мальчиком, проводил шефа до двери. Но когда Петерс вышел, Никке вернулся назад и подошел к Калле. Он больше не казался таким озлобленным, каким был все это утро. Почти умоляюще посмотрев на Калле, он тихим голосом произнес:

— Ты ведь можешь сказать шефу, где эти бумаги, а? Чтобы положить конец всем бедам. Сделай это, а? Ради Расмуса, а?

Калле промолчал, и Никке ушел. В дверях он обернулся и печально посмотрел на Расмуса.

— Я вырежу тебе еще одну лодочку из коры, — пообещал он. — Она будет гораздо больше…

— Не надо мне никакой лодочки, — безжалостно отрезал Расмус. — Теперь я вижу, что киднэпперы совсем не добрые.

И вот дети остались одни. Они слышали, как Никке повернул снаружи ключ в дверях. А потом они больше ничего не слышали, кроме шума ветра, раскачивающего макушки деревьев в лесу.

Они молчали довольно долго.

— Здорово дует, — заметил наконец Андерс.

— Да, — сказала Ева Лотта. — Пусть бы штормило так, чтобы Сванберг перевернулся вместе с лодкой, — с надеждой добавила она.

И, взглянув на Калле, напомнила:

— Всего один час. Через час он снова придет сюда. Что будем делать, Калле?

— Тебе придется сказать ему, куда ты спрятал бумаги, — предположил Андерс. — Иначе он тебя убьет.

Калле почесал голову.

«Призови на помощь весь свой разум…» — сказал этот Петерс. И Калле твердо решил это сделать. Наверно, если хорошенько призвать на помощь разум… можно придумать, как выпутаться из беды.

— Если бы мне удалось бежать, — задумчиво сказал он. — Хорошо бы, мне удалось бежать…

— Да, если бы тебе удалось достать луну с неба, было бы тоже хорошо, — заметил Андерс.

Калле не ответил. Он размышлял.

— Послушай-ка! — наконец воскликнул он. — В это время Никке, по-моему, должен принести нам завтрак?

— Да, — ответила Ева Лотта, — наверно. По крайней мере, в это время нас обычно кормили. Хотя, может быть, Петерс собирается уморить нас голодом.

— Только не Расмуса, — возразил Андерс. — Никке не допустит, чтобы Расмуса уморили голодом.

— А что, если нам всем сразу наброситься на Никке? — спросил Калле. — Когда он явится с едой? Сможете вы повиснуть на нем, пока я не смоюсь?

Ева Лотта просияла.

— Идет! — согласилась она. — О, я дам Никке по кумполу, я давно мечтаю об этом.

— Я тоже раскрою Никке черепушку, — восхищенно заявил Расмус. Но, вспомнив лук со стрелами и лодочки из коры, добавил: — Хотя очень сильно бить его я не стану. Ведь он все-таки добрый, этот Никке.

Никто его не слушал. Никке мог явиться с минуты на минуту, и нужно было подготовиться к его приходу.

— А что ты собираешься делать потом, Калле? — возбужденно спросила Ева Лотта. — Ну, когда убежишь?

— Вплавь доберусь до материка и приведу сюда полицию, а профессор может говорить что угодно. Нам нужна помощь полиции, и нам следовало бы давным-давно к ней обратиться.

Ева Лотта вздрогнула.

— Да, конечно, — сказала она. — Хотя кто знает, что успеет натворить Петерс, прежде чем подоспеет полиция.

— Тс-с-с! — предостерег Андерс. — Никке идет.

Бесшумно кинулись они к двери и встали по обе ее стороны. Они слышали, как Никке подходит все ближе и ближе, услыхали, как дребезжит жестяной поднос в его руках. Они слышали, как ключ поворачивается в замке, и все их нервы и мускулы напряглись… Сейчас… Сейчас, уже совсем скоро.

— А я принес тебе яичницу, малыш Расмус! — воскликнул, отпирая дверь, Никке. — Ты ведь любишь ее…

Он так и не узнал, любит ли Расмус яичницу. Потому что в ту самую секунду они набросились на него. Жестяной поднос с грохотом полетел на пол, а яичница брызнула в разные стороны. Они крепко повисли у него на руках и на ногах и опрокинули его; они переползали через него, усаживались на него верхом, дергали за волосы и били головой об пол. Никке рычал, словно раненый лев, а Расмус, радостно покрикивая, прыгал вокруг. Ведь это была почти что война Роз, и он считал своим долгом поддерживать сражающихся. Правда, он на миг заколебался, ведь Никке, что ни говори, был его другом. Но, подумав хорошенько, Расмус подошел к Никке сзади и изо всех сил пнул его.

Андерс и Ева Лотта дрались как никогда. Калле с быстротою молнии выскочил за дверь. Все длилось несколько секунд. Никке обладал исполинской силой и, оправившись от удивления, высвободился с помощью нескольких ударов своих сильных рук. Злой и растерянный, поднялся он с пола и тотчас обнаружил, что Калле исчез. Бешено рванувшись к двери, он попытался ее отворить. Но дверь была заперта. Мгновение он стоял, тупо глядя прямо перед собой. Затем кинулся изо всех сил на дверные доски, но они были крепкие и не поддались ни на миллиметр.

— Кто, черт побери, запер дверь?! — в ярости воскликнул он.

Расмус, веселый и оживленный, по-прежнему прыгал по комнате.

— Это сделал я! — закричал он. — Это сделал я! Калле убежал, а я после этого запер дверь.

Никке крепко взял его за руку.

— Куда ты девал ключ, жулик ты маленький?

— Ай, больно! — пискнул Расмус. — Отпусти меня, глупый Никке!

Никке еще раз встряхнул его:

— Я спрашиваю тебя: куда ты девал ключ?

— Ключ я выбросил в окошко, — ответил Расмус. — Съел?

— Браво, Расмус! — крикнул Андерс.

Довольная Ева Лотта громко засмеялась.

— Теперь ты видишь, каково это, когда тебя запирают, милый Никке, — сказала она.

— Вот уж весело будет послушать, что скажет Петерс, — заявил Андерс.

Никке тяжело опустился на ближайший диван. Он пытался собраться с мыслями. Потом вдруг неожиданно разразился смехом.

— И в самом деле будет весело послушать, что скажет шеф, — согласился он. — В самом деле. — И так же внезапно он снова посерьезнел: — Дело-то плохо. Мне нужно схватить мальчишку, пока он не натворил бед!

— Ты имеешь в виду, пока он не привел полицию, — подчеркнула Ева Лотта. — В таком случае придется тебе поторопиться, милый Никке.

 

16

Дул свежий западный ветер, крепчавший с каждой минутой. С глухим шумом проносился он над верхушками елей и гнал шипящие белопенные волны в заливе, отделявшем остров от материка. Задыхаясь после бурной драки и неистового бега вниз к озеру, Калле остановился на берегу, у самой воды, в отчаянии глядя на пенящиеся волны. Ни один человек не мог бы переплыть залив, не рискуя жизнью. Даже на маленькой шлюпке это было бы отчаянное путешествие. А кроме того, у Калле не было и шлюпки. При свете дня он не осмеливался приблизиться к причалу, да и вообще теперь, вероятно, все лодки были заперты.

Впервые Калле почувствовал себя бессильным. Он уже начал уставать от препятствий, встававших на их пути. Оставалось только ждать, пока утихнет ветер, а шторм мог продолжаться несколько дней. Где найти пристанище и еду на это время? Находиться в шалаше Калле не мог — там они станут его искать, и съестных припасов у него больше не было, их конфисковали киднэпперы. «Ничего не может быть глупее», — в полной растерянности подумал Калле, испуганно блуждая меж елями. В любой момент Никке мог примчаться за ним. — Нужно было быстрее решать, что делать.

Внезапно сквозь шум ветра он услыхал громкие крики о помощи, доносившиеся из домика Евы Лотты. От ужаса Калле покрылся холодным потом. Не означало ли это, что инженер Петерс как раз в эту минуту заставляет других жестоко расплачиваться за то, что он, Калле, бежал? От этой мысли у него подкосились ноги. Ему необходимо было выяснить, что творится там, наверху.

Петляя и делая большие крюки, он вернулся назад той же дорогой, что и пришел. Приближаясь к домику, он все яснее различал голоса и, к своему удивлению, услышал, что на помощь звал Никке. Никке и Расмус.

Интересно, что делают Ева Лотта и Андерс с Никке? Отчего он так вопит? Любопытство гнало Калле узнать, в чем дело, хотя это было рискованно. Но, к счастью, лес тянулся до самого домика. Проявив некоторую изобретательность, можно было незаметно подкрасться к самому окошку Евы Лотты.

Калле, словно уж, полз под елями. Теперь он был так близко, что мог слышать, как в домике кричит и ругается Никке, и слышать чьи-то другие, довольные голоса. Никто, как видно, уже не лупил Никке, отчего же он так злится? И отчего он остался в домике, вместо того чтобы отправиться на поиски беглеца? А что это валяется на земле и блестит среди хвойных иголок под самым носом у Калле?

Это был ключ. Калле поднял его и стал внимательно разглядывать. Может, это ключ от домика Евы Лотты? Тогда как он попал сюда? Новый вопль Никке рассеял его сомнения.

— Инженер Петерс, на помощь! — кричал Никке. — Они заперли меня! Иди сюда и открой дверь!

Лицо Калле расплылось в широкой улыбке. Никке оказался взаперти вместе со своими пленниками — это очко в пользу Белой Розы! Довольный Калле сунул ключ в карман брюк.

Но в тот же миг он услыхал, как Петерс, Блум и Сванберг бегут сюда. И Калле окаменел от страха. Он понял, что через несколько минут за ним начнут охотиться. Теперь они будут искать его еще более рьяно, чем прежде. Ведь то, что Калле снова на свободе, было смертельной угрозой для Петерса, достаточно проницательного, чтобы понять: Калле изо всех сил постарается раздобыть помощь. Поэтому самым важным для Петерса было любой ценой помешать мальчику покинуть остров. Калле знал: Петерс ни перед чем не остановится. Мысль об этом заставила Калле побледнеть, несмотря на загар. Он лежал, пугливо прислушиваясь к топоту бегущих ног, который все приближался. Ему надо было срочно найти в течение нескольких драгоценных секунд убежище.

И тут он увидел это убежище, увидел под самым носом. Отличное убежище, где они наверняка не станут в первый момент его искать. Под каменным фундаментом домика было ровно столько места, чтобы мало-мальски удобно расположиться. Только с западной стороны фундамент был такой высокий, ведь домик стоял на откосе, спускавшемся вниз, к морю. Там поднималась высокая трава и целые заросли темно-розового иван-чая, который довольно надежно защитил бы Калле от посторонних взглядов, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль поискать за домом. Быстро, словно ласка, забрался Калле как можно дальше под фундамент дома. «Если они станут искать меня здесь, они просто дураки, — подумал он. — Но если у них есть хоть капелька ума, они будут искать беглеца как можно дальше от места заточения, а не под фундаментом дома».

Калле улегся под фундаментом, а наверху разразилось настоящее землетрясение, ведь до Петерса дошла наконец ужасная истина: Никке заперт, а Калле удрал.

— Бегите, — дико завопил Петерс, — бегите и поймайте его! И без него не возвращайтесь, иначе я за себя не ручаюсь!

Блум и Сванберг побежали, а Калле услыхал, как Петерс, сквернословя, всадил в замочную скважину ключ, свой личный ключ, и открыл дверь домика, где содержались пленники. Затем над головой Калле, наверху, разразилось еще более страшное землетрясение. Бедняга Никке отчаянно защищался, но Петерс не знал пощады. Более ужасной выволочки Никке, верно, никогда еще не получал, и это продолжалось до тех пор, пока не вмешался Расмус.

— Какой же ты несправедливый, инженер Петерс, — сказал Расмус. Калле слышал его решительный тоненький голосок так отчетливо, как если бы находился в той же самой комнате. — Ты страшно несправедливый. Никке ведь не может отвечать за то, что я запер дверь, а ключ выбросил в лес.

Петерс ответил ему грозным рычанием. Потом закричал, обращаясь к Никке:

— Беги и отыщи мальчишку, а я пойду и попытаюсь найти ключ.

Лежа в своей норе, Калле вздрогнул. Если Петерс начнет искать ключ, он окажется в опасной близости от убежища под фундаментом, в слишком опасной близости, и все будет кончено.

В самом деле, что за собачья жизнь! Каждую минуту надо быть готовым защищаться от новых опасностей. Калле думал быстро, а действовал еще быстрее. Услыхав, что Никке и Петерс выходят из дому и запирают дверь, он в ту же минуту покинул свое убежище. С бешеной быстротой выполз он из-под фундамента и встал ближе к углу дома. А как только увидел бегущего Петерса, проворно метнулся вдоль противоположной стороны дома к мосткам, с которых секундой раньше сошел Петерс. В отдалении он увидел спину Никке, который уже почти скрылся в лесу. Сунув руку в карман, Калле извлек оттуда ключ. И, к нескрываемому удивлению Евы Лотты и Андерса, он вошел в дверь буквально через минуту после того, как ее захлопнули за собой Петерс и Никке.

— Молчи, — тихо приказала Ева Лотта Расмусу, который собирался что-то произнести по поводу неожиданного появления Калле.

— Я ведь ничего не сказал, — раздосадованно оправдывался Расмус, — но если Калле…

— Тс-с-с! — зашипел Андерс и предостерегающе указал на Петерса. Тот рылся под самым окном и был явно рассержен, что не мог найти ключ.

— Пой, Ева Лотта, — прошептал Калле. — Петерс не должен слышать, что я запираю дверь.

Ева Лотта встала у окна, чтобы заслонить собой Калле, и во все горло запела:

Кажется, ее пение не принесло большой радости инженеру Петерсу.

— А ну заткнись! — раздраженно воскликнул он, продолжая искать.

Он тыкал палкой в траву под окном, раздвигая стебли иван-чая. Они слышали, как он тихонько ругается про себя. Потом, прекратив поиски, он исчез. Они слушали, затаив дыхание, и ждали. Уберется ли он восвояси или войдет к ним и увидит Калле? Сначала они только слушали и надеялись, а потом услыхали шаги Петерса на мостках. Он шел к ним, Боже, он шел к ним! Они смотрели друг на друга, измученные, бледные, и ни одна разумная мысль не приходила им в голову.

Калле обрел самообладание за минуту до того, как было бы уже слишком поздно. Стремглав юркнул он за ширму, скрывавшую умывальник. В тот же миг дверь распахнулась и в комнату ворвался Петерс.

Ева Лотта молча стояла, закрыв глаза. «Уберите его, — думала она, — уберите его, иначе я не выдержу… И если Расмус что-нибудь скажет, то…»

— Ну погодите, я задам вам трепку, — пообещал Петерс. — Когда вернусь, задам вам такую трепку, какая вам и не снилась. А не успокоитесь — получите еще. Поняли?

— Да, спасибо, — ответил Андерс.

Расмус хихикнул-. Он ни слова не слышал из того, что сказал Петерс. Он был занят одним: за ширмой сидит Калле! Это все равно что играть в прятки. Ева Лотта с опаской следила за выражением его лица. «Молчи, Расмус, молчи!» — мысленно молила она. Но Расмус не услышал ее мольбы. Он зловеще хмыкнул.

— Чего ты ухмыляешься? — злобно взревел Петерс.

У Расмуса был веселый и таинственный вид.

— А тебе не отгадать, кто… — начал он.

— Здесь на острове полно черники! — душераздирающим голосом закричал Андерс.

Он охотнее сказал бы что-нибудь поумнее, но в этом безвыходном положении ничего больше не мог придумать. Петерс с отвращением посмотрел на него.

— Юмор висельника, — сказал он. — Зря стараешься.

— Ха-ха, инженер Петерс, — неутомимо продолжал Расмус, — а ты не знаешь, кто…

— Лучше черники ничего на свете нет! — воскликнул Андерс.

Петерс покачал головой.

— Не очень-то ты хитер, — заметил он. — Ну да это все равно. Я пошел. Хочу только предупредить: не выкидывайте новых фокусов.

Он пошел к дверям, но по дороге остановился.

— Кстати, — пробормотал он тихо. — Может, там, в туалетном шкафчике, у меня осталось несколько лезвий.

Туалетный шкафчик висел на стене рядом с умывальником. За ширмой.

— Лезвия! — пронзительно крикнула Ева Лотта. — Я их съела… Я хочу сказать, я выбросила их в окошко. И я плюнула на кисточку для бритья.

Петерс уставился на нее.

— Жаль мне ваших родителей, — лаконично бросил он и вышел.

И вот они остались одни. Они сидели на скамейке — все трое — и тихонько говорили о том, что произошло. Расмус сидел перед ними на полу и с интересом слушал.

— Слишком сильный ветер, — сказал Калле. — Мы абсолютно ничего не можем сделать, пока ветер не стихнет.

— Иногда дует по девять суток подряд, — словно подбадривая их, произнес Андерс.

— Что ты будешь делать, пока ждешь? — поинтересовалась Ева Лотта.

— Буду лежать под домом, как мокрица, — ответил Калле. — А после того, как Никке сделает последний обход, я приду к вам, поем и переночую в доме.

Андерс хихикнул:

— Вот здорово! Хорошо бы вот так провести Алых!

Они долго сидели в комнате, слушая крики в лесу, где Петерс, Никке, Блум и Сванберг искали Калле.

— Ищите, ищите, — зло проговорил Калле. — Все равно ничего, кроме черники, не найдете.

Наступил вечер, стало темно. Калле не в силах был дольше лежать под фундаментом. Ему необходимо было выползти и подвигаться, чтобы окончательно не затекли ноги и руки. А идти в дом было слишком рано. Никке еще не сделал вечернего обхода. Тихо и осторожно вышагивал Калле в темноте. Подумать только, как чудесно просто двигаться, просто шевелить руками и ногами!

В большой комнате у Петерса горел свет. Окно было открыто, и он слышал слабый гул голосов.

О чем они там говорили? Калле почувствовал, как в нем пробуждается жажда приключений. Ведь если тихонько подкрасться и стать под тем окном, можно будет, пожалуй, узнать кое-что полезное.

Он тихонько подбирался все ближе и ближе. Один шаг в минуту. Боязливо прислушиваясь после каждого шага, он наконец очутился под самым окном и услышал ворчливый голос Никке:

— Я устал от всего этого. Я так устал, что не желаю больше участвовать в таком деле.

А потом сдержанный, ледяной голос Петерса:

— Вот как, ты не желаешь больше участвовать! Почему же, позволь спросить.

— Что-то здесь не так, — ответил Никке. — Прежде шли разговоры о деле, и можно было поступать как угодно, только было бы полезно для дела, как говорилось. А я, бедный и глупый матрос, верил в эту болтовню. Но теперь я в нее больше не верю. Потому что несправедливо так обращаться с детьми, пусть даже с пользой для дела.

— Берегись, Никке, — пригрозил Петерс. — Мне, верно, не надо напоминать тебе о том, что бывает с теми, кто пытается дезертировать?

На мгновение наступила тишина, но под конец Никке угрюмо буркнул:

— Ну что ж, знаю!

— Тогда ладно! — продолжал Петерс. — Но смотри не наделай новых глупостей. Ты нес такую околесицу, что я почти уверен: ты нарочно позволил мальчишке бежать.

— Эй, полегче на поворотах, шеф, — зло произнес Никке.

— О нет, таким глупым даже ты, верно, быть не можешь, — сказал Петерс. — Ты и то должен ведь понимать, что означает для нас его побег.

Никке не ответил.

— Никогда в жизни я так не боялся, — продолжал Петерс. — И если самолет задержится, то все лопнет, можешь не сомневаться.

«Самолет! — Калле навострил уши. — Что это за самолет, который должен прилететь?»

Размышления его внезапно были прерваны. Кто-то шел в темноте с карманным фонариком в руках. Он вышел из маленького домика под скалой, где находился профессор. «Должно быть, это Блум или Сванберг», — подумал Калле, плотно прижавшись к стене.

Но ему нечего было бояться. Человек с карманным фонариком направился к дому, где собрались киднэпперы, и мгновение спустя Калле услышал там его голос.

— Самолет прилетит рано, в семь часов утра, — произнес тот, кто пришел, и Калле узнал голос Блума.

— Это было бы слишком хорошо, — сказал Петерс. — Мне и в самом деле надо убираться отсюда. Только бы погода позволила самолету приземлиться.

— Ветер стих по-настоящему, — заметил Блум. — Они хотят до вылета получить новую сводку.

— Передай сводку, — распорядился Петерс. — Здесь над заливом ветер такой, что можно приземлиться. А ты, Никке, смотри, чтобы малыш был готов к семи часам утра!

«Малыш» — конечно же, это Расмус! Калле сжал кулаки. Так, теперь конец всему! Расмуса отправят отсюда, и, прежде чем Калле успеет позвать кого-нибудь на помощь, малыш будет уже далеко. Бедный, бедный Расмус, куда его отправят? И что они с ним сделают? Какая ужасающая подлость!

Никке словно угадал мысли Калле.

— Это подлость, вот что я скажу! — вспылил он. — Бедный малыш никому не причинил зла. И помогать вам я не собираюсь. Пусть шеф сам сажает его в самолет.

— Никке! — произнес Петерс зловеще-пугающим голосом. — Я предупреждал тебя, и теперь делаю это в последний раз. Смотри, чтоб малыш был готов к семи часам утра!

— Черт побери! — выругался Никке. — Ведь вам, шеф, известно не хуже меня, что бедный ребенок не выйдет живым из этой передряги, да и профессор тоже.

— О, этого я как раз не знаю, — весело ответил Петерс. — Если профессор будет вести себя разумно, то… А вообще, это к делу не относится!

— Черт побери! — снова повторил Никке.

Калле почувствовал, что у него сжало горло.

Он совсем пал духом: все было безнадежно. Они пытались, они в самом деле пытались изо всех сил помочь Расмусу и профессору. Но это ни к чему не привело. Во всяком случае, злые люди одержали победу в игре. Бедный, бедный Расмус!

Калле в глубоком отчаянии, спотыкаясь, брел вперед в темноте. Надо попытаться установить контакт с профессором, надо подготовить его к тому, что завтра рано утром сюда прилетит самолет, который свалится с неба, как большая хищная птица, и вонзит свои когти в Расмуса. Самолет этот приводнится внизу в заливе, лишь только Блум сообщит, что ветер стих…

Внезапно Калле остановился. Каким образом Блум передаст сводку погоды? Каким образом он ее передаст? Калле присвистнул. Наверняка где-то на острове есть радиопередатчик — ведь им пользуются все шпионы и мошенники, которым нужна связь с заграницей.

Еще неясная мысль зародилась в мозгу у Калле. Радиопередатчик — это как раз то, что ему самому до зарезу нужно. Где находится этот передатчик? Нужно его найти… может… может, есть хоть маленькая надежда!

Этот маленький домик… ведь Блум вышел оттуда. Вот он, этот домик! Слабый свет струится из окошка. Калле дрожал от возбуждения, когда, подкравшись к окну, заглянул в комнату. Ни души! Но — чудо из чудес — радиопередатчик там, да, он там!

Калле потрогал ручку двери. Не заперта… спасибо, милый, славный Блум! Одним прыжком Калле очутился у передатчика и схватился за микрофон. Найдется ли хоть один человек на белом свете, который сможет услышать его? Найдется ли хоть кто-нибудь, до кого дойдет его отчаянный зов?

— На помощь, на помощь! — тихим дрожащим голосом молил он. — На помощь! Говорит Калле Блумквист! Если кто-нибудь слышит меня, позвоните дяде Бьёрку… то есть позвоните в полицию Лильчёпинга и скажите — пусть приедут на остров Кальвён и спасут нас. Название острова — Кальвён, и находится он примерно в пяти милях от Лильчёпинга… Это очень срочно, потому что нас похитили киднэпперы. Спешите приехать сюда, иначе случится непоправимое, название острова — Кальвён и…

Интересно, нашелся ли хоть один человек на белом свете, кто услышал его слова? А если услышал, удивился ли тот человек, почему передатчик внезапно смолк?

Сам Калле удивился лишь тому, откуда взялся паровоз, наехавший на него, и отчего так больно его голове. Но он тут же погрузился в черную тьму, и ему больше не понадобилось удивляться. Теряя сознание, он успел все же услыхать ненавистный ему голос Петерса:

— Я убью тебя, щенок! Никке, иди сюда и отнеси его к остальным.

 

17

— Теперь нам надо подумать, — сказал Калле, осторожно ощупывая шишку на затылке. — Вернее, вы должны подумать. Потому что, по-моему, мне отшибли мозги.

Ева Лотта снова принесла мокрое полотенце, которым обернула голову Калле.

— Вот так, — сказала она. — А теперь лежи спокойно и не двигайся.

Калле не возражал против того, чтобы полежать. После приключений последних четырех-пяти дней и ночей мягкая постель была бы блаженством. И до чего здорово, хотя и чуточку смешно, было лежать здесь, окруженным заботами Евы Лотты.

— Я думаю. Я вот сижу и думаю, — сказал Андерс, — есть ли на свете хоть один человек, которого бы я ненавидел больше, чем Петерса, но никого не могу припомнить. Даже этот преподаватель труда, который был у нас в прошлом году, если вдуматься, просто симпатяга по сравнению с Петерсом.

— Бедный Расмус, — сказала Ева Лотта.

Взяв подсвечник, она подошла к постели Расмуса и осветила ее. Он спал так спокойно и безмятежно, словно в мире не было никакого зла. И Ева Лотта подумала, что при колеблющемся свете свечи он больше чем когда-либо походил на ангела. Личико его осунулось, щеки, на которые падала тень от длинных темных ресниц, были такими худенькими, а нежный детский ротик, болтавший столько чепухи, был ужасно трогательным, когда мальчик спал. Он казался таким маленьким и беззащитным, что при мысли о самолете, который должен прилететь рано утром, у Евы Лотты заболело сердце.

— Неужто мы и вправду ничего не можем сделать? — спросила она упавшим голосом.

— Я бы хотел запереть Петерса где-нибудь вместе с адской машиной, — заявил, кровожадно стиснув зубы, Андерс. — С маленькой адской машиной, которая бы вдруг щелкнула — «клик» — и покончила бы с этим подлецом!

Калле тихонько засмеялся про себя. Ему что-то пришло в голову.

— Кстати, насчет того, чтобы его запереть! — сказал он. — Мы-то, собственно говоря, вовсе не заперты. У меня ведь есть ключ, понятно? Мы можем убежать, когда захотим.

— Правда, — удивился Андерс. — У тебя ведь есть ключ! Чего же мы ждем? Давайте удерем!

— Не-ет, Калле должен лежать спокойно, — сказала Ева Лотта. — После такого сотрясения мозга голову и с подушки-то нельзя поднять.

— Подождем несколько часов, — решил Калле. — Если мы попытаемся увести Расмуса в лес сейчас, он поднимет вой на весь остров. А здесь нам спать лучше, чем где-нибудь под кустом в лесу.

— Ты рассуждаешь вполне разумно! Можно подумать, что мозг твой начал функционировать, — согласился Андерс. — Я знаю, что нам делать. Поспим сначала, а часов в пять удерем. И надо молиться, чтобы ветер хоть немножко стих и кто-нибудь из нас смог бы переплыть залив и позвать на помощь.

— Да, иначе мы пропали, — сказала Ева Лотта. — Мы не сможем долго прятаться на этом острове. Я-то знаю, каково бродить с Расмусом в лесу, да еще без еды.

Андерс залез в спальный мешок, который Никке любезно предоставил ему.

— Подайте мне кофе в кровать в пять часов, — приказал он. — Теперь я буду спать.

— Спокойной ночи, — сказал Калле. — Чувствую, что утром предстоят большие события.

Ева Лотта легла на свой диван. Положив руки под голову, она смотрела вверх, где жужжала глупая муха и, натыкаясь на потолок, падала всякий раз вниз.

— Вообще-то Никке мне очень нравится, — заявила Ева Лотта.

И, повернувшись на бок, задула свечу.

Кальвён, лежавший в пятидесяти трех километрах к юго-востоку от Лильчёпинга, — большой и обширный остров только для тех, кто бродит в поисках шалаша в лесу. Но для того, кто приближается на самолете, остров не что иное, как маленькая-премаленькая зеленая точка в синем море, усеянном множеством таких же мелких зеленых точек. И вот теперь откуда-то издалека стартовал самолет и взял курс на маленький остров, лежавший среди тысяч других таких же островов. У самолета мощные моторы, и ему нужно всего несколько часов, чтобы достигнуть цели. Эти моторы беспрерывно монотонно гудят, и вскоре их однообразный гул слышится уже на острове Кальвён. Гул понемногу набирает силу и превращается в устрашающий рев, когда машина начинает приводняться в заливе. После бури море покрыто тяжелой зыбью, но в глубине залива ветер слабее, и самолет с последним оглушительным грохотом касается водной глади и застывает у причала.

Тут Калле наконец просыпается. В тот же миг до него доходит, что это вовсе не рев Ниагарского водопада, как ему приснилось, а гул самолета, который должен увезти Расмуса и профессора.

— Андерс! Ева Лотта! Проснитесь!

Крик его звучит словно зов о помощи, и напуганные Андерс и Ева Лотта мгновенно поднимаются. Они понимают всю глубину постигшего их несчастья. Теперь только чудо поможет им скрыться. Вытаскивая Расмуса из постели, Калле бросает взгляд на часы. Еще только пять часов утра. Что за мода прилетать на два часа раньше назначенного срока!

Расмус совсем сонный и вовсе не желает вставать, но они не обращают внимания на его протесты. Ева Лотта неумолимо напяливает на мальчика комбинезончик, а Расмус фырчит, словно рассерженный котенок. Андерс и Калле стоят рядом, подпрыгивая от нетерпения. Расмус только и делает, что упирается, и в конце концов Андерс, схватив его за шиворот, рычит:

— И не мечтай, что такой плакса, как ты, станет когда-нибудь Белой Розой.

Это помогло. Мальчик замолкает, а Ева Лотта быстро и ловко надевает на него кеды. Калле склоняется над ним и умоляюще говорит:

— Расмус, нам опять нужно удирать! Может, нам придется жить в отличном шалаше, где ты уже ночевал! Тебе надо бежать изо всех сил!

— Ничего подобного! И не собираюсь, — говорит Расмус, потому что так иногда говорит папа. — Ничего подобного! И не собираюсь. Чего придумали!

Наконец-то они готовы. Калле подбегает к двери и напряженно прислушивается. Все тихо. Похоже, путь свободен. Он ищет в кармане ключ. Ищет, ищет…

— Ой, ой, ой, — стонет Ева Лотта. — Только не говори, что ты потерял ключ!

— Он должен быть здесь, — отвечает Калле. От волнения у него дрожат руки. — Он должен быть здесь!

Но как ни ищи, а в карманах брюк пусто. Никогда еще в карманах его брюк не было так ужасающе пусто. Андерс и Ева Лотта молчат. Беспомощно кусают пальцы и молчат.

— Подумать только, неужели ключ выпал, когда они вчера вечером вносили меня сюда?!

— Да, почему бы ему не выпасть, когда все и так висит на волоске, — горько говорит Ева Лотта. — Этого и следовало ожидать.

Секунды бегут. Драгоценные секунды. Дети лихорадочно ищут на полу. Все, кроме Расмуса. Он тем временем принимается играть со своими лодочками, и они плывут по скамейке, на которой спал Калле. Скамейка — это бескрайний Тихий океан. Там, в бескрайнем Тихом океане, лежит ключ; Расмус поднимает его и превращает в капитана корабля, который называется «Хильда из Гётеборга». Это Никке так красиво окрестил корабль. Так назывался корабль, на котором Никке давным-давно плавал юнгой.

Секунды бегут. Калле, Андерс и Ева Лотта судорожно ищут ключ и чуть не кричат от волнения. Но Расмус и капитан «Хильды из Гётеборга» ничуть не переживают, ну просто ни капельки. Они переплывают бескрайний Тихий океан, и им так хорошо! До тех пор, пока Ева Лотта не срывает с криком капитана с его мостика и не оставляет «Хильду из Гётеборга» без хозяина посреди бурного моря.

— Быстрее, быстрее! — кричит Ева Лотта и отдает Калле ключ.

Он берет ключ и только собирается вставить его в замочную скважину… Но тут он что-то слышит и бросает отчаянный взгляд на Андерса и Еву Лотту.

— Слишком поздно, они уже идут, — говорит он.

Собственно говоря, сообщение это излишне, потому что на бледных лицах Андерса и Евы Лотты можно видеть: они слышали все не хуже его самого.

Тот, кто идет, торопится, страшно торопится. Они слышат, как ключ поворачивается в замочной скважине, дверь распахивается, и на пороге появляется совершенно обезумевший Петерс. Он бросается прямо к Расмусу и хватает его за руку.

— Идем! — бесцеремонно говорит он. — Да побыстрее!

Но Расмуса уже разозлили все эти глупые посягательства на его особу. Чего они тут ходят и хватают всех направо и налево? Сначала капитана «Хильды», а теперь его самого!

— А вот и не пойду, понятно? — яростно кричит он. — Убирайся прочь, глупый инженер Петерс!

Тогда Петерс наклоняется, крепко охватывает мальчика рукой и несет его под мышкой к двери. Мысль о том, что его разлучат с Евой Лоттой, Калле и Андерсом, смертельно пугает Расмуса. Он отбивается и кричит:

— Не хочу… не хочу… не хочу!

Ева Лотта закрывает лицо руками и плачет. Это так ужасно! Калле и Андерс тоже замерли и в отчаянии слышат, как Петерс запирает дверь, слышат, как он уходит, слышат крик Расмуса, который постепенно замирает вдали.

Но тут Калле приходит в себя. Он снова вытаскивает ключ. Терять им больше нечего. Они должны по крайней мере видеть печальный конец этой истории, чтобы потом все рассказать полиции. Потом, когда будет уже слишком поздно и Расмус с профессором окажутся где-то далеко, где шведская полиция уже ничего не сможет сделать.

Они лежат за кустами близ причала и горящими глазами следят за трагическим исходом этой истории.

Там — самолет. И туда приходят Блум и Сванберг, между ними — профессор. Пленник со связанными за спиной руками не оказывает ни малейшего сопротивления. Он производит впечатление человека, почти впавшего в апатию. Безропотно входит он в самолет, садится и равнодушно смотрит прямо перед собой. Тут из большого дома выбегает Петерс. Он несет Расмуса, а Расмус так же яростно отбивается и так же дико, как раньше, кричит:

— Не хочу… не хочу… не хочу!

Петерс быстрыми шагами проходит вдоль длинного причала, и при виде сына на лице профессора появляется выражение такого отчаяния, какое Калле, Андерс и Ева Лотта даже не могли предположить в человеке.

— Не хочу… не хочу… не хочу!.. — кричит Расмус.

Петерс в ярости бьет его, чтобы заставить молчать, и Расмус кричит так, как никогда в жизни еще не кричал.

И тут вдруг на причале появляется Никке — они даже не видели, откуда он взялся. Лицо у него багровое, кулаки сжаты. Но он не двигается, он только неподвижно стоит и смотрит на Расмуса с неописуемым выражением скорби и сострадания в глазах.

— Никке! — кричит Расмус. — Помоги мне, Никке! Никке, ты же слышишь…

Нежный голосок замолкает, Расмус отчаянно плачет и протягивает руки к Никке, доброму Никке, который умеет делать такие красивые игрушечные лодки из коры.

И тут происходит нечто невообразимое. Словно огромный разъяренный бык, Никке бросается вперед и мчится вдоль причала. Он настигает Петерса возле самого самолета и, свирепо рыча, вырывает у него Расмуса из рук. Никке наносит Петерсу такой удар в подбородок, что тот, качаясь, едва удерживается на ногах. А прежде чем он снова обретает равновесие, Никке уже бежит изо всех сил обратно вдоль длинного причала.

Петерс кричит ему вслед, и Ева Лотта содрогается от ужаса, потому что более страшного крика она не слыхала никогда:

— Никке, остановись! А не то стрелять буду!

Но Никке не останавливается. Он только крепче прижимает к груди Расмуса и мчится по направлению к лесу.

Тогда гремит выстрел. Еще один. Но Петерс явно слишком взволнован, чтобы тщательно прицелиться. Никке бежит дальше и вскоре исчезает в ельнике.

Вопль, который издает Петерс, вряд ли можно назвать человеческим. Вопль означает, что Блум и Сванберг должны следовать за шефом. И вот они все трое мчатся за беглецом.

Калле, Андерс и Ева Лотта по-прежнему остаются лежать за кустом, не спуская глаз с леса. Что происходит там, в ельнике? Когда ничего не можешь видеть, все кажется еще страшнее. Они слышат лишь ужасающий голос Петерса, который кричит и бранится, удаляясь все глубже в лесную чащу.

Тут Калле бросает взгляд в другую сторону. В сторону самолета. Там сидят профессор и пилот, охраняющий его и машину. Больше там никого нет.

— Андерс, — шепчет Калле, — можно мне взять твой нож?

Андерс вытаскивает из-за пояса охотничий нож.

— Что ты собираешься делать? — шепчет он.

Калле пробует острие ножа.

— Саботировать, — говорит он. — Помешать самолету подняться. Это единственное, что я сейчас могу придумать.

— Для человека с проломленным черепом не так уж и плохо, — подбадривающе шепчет Андерс.

Калле раздевается.

— Крикните несколько раз погромче, — чуть погодя говорит он Андерсу и Еве Лотте. — Пусть летчик посмотрит в вашу сторону.

И он пускается в путь. Крадучись, Калле делает большой круг между елями и приближается к причалу. А когда Ева Лотта и Андерс издают клич индейцев, он пробегает те немногие метры, которые остаются до причала, и соскальзывает в воду.

Он рассчитал правильно. Пилот бдительно смотрит в ту сторону, откуда доносится клич индейцев, и не видит, как мимо, словно молния, проносится тоненькое мальчишеское тело.

Калле плывет под причалом. Плывет беззвучно, как не раз плавал во время войны Роз. Вскоре он уже добрался до края причала и очутился у самого самолета.

Он осторожно выглядывает из воды и через открытую дверцу кабины видит летчика. Он видит и профессора, но что гораздо важнее — профессор видит его. Летчик неотрывно смотрит в сторону леса и не знает, что творится у него под носом. Калле поднимает нож и делает вид, что наносит несколько ударов, чтобы профессор понял, зачем он явился.

И профессор понимает. И догадывается также, что надо делать ему самому. Если Калле начнет орудовать ножом, в самолете, несомненно, раздастся шум, который не сможет не услышать пилот. Если его внимание не отвлечет еще худший шум с противоположной стороны…

Профессор берет на себя ответственность за этот шум. Он начинает кричать, скандалить и топать ногами. Пусть летчик думает, что он сошел с ума, — да, по правде говоря, просто чудо, что профессор еще не рехнулся.

При первых громких криках пленника пилот в ужасе вздрагивает. Он пугается от неожиданности. Потом свирепеет от испуга.

— Заткнись! — говорит он с каким-то своеобразным иностранным акцентом. Он не очень хорошо знает шведский язык, но это выражение он запомнил.

— Эй ты, заткнись! — повторяет он, и благодаря своеобразному акценту голос его звучит почти добродушно.

Но профессор продолжает кричать и топать ногами.

— Я буду скандалить сколько вздумаю! — кричит он, чувствуя в эту минуту, как в самом деле приятно топать ногами и шуметь. Это успокаивает его напряженные нервы.

— Эй ты, заткнись, — говорит летчик, — а не то я расквашу тебе нос!

Но профессор кричит не умолкая, а внизу, у самой воды, быстро и методично работает Калле. Совсем рядом с ним находится левый понтон самолета. И он раз за разом всаживает в него нож, ударяет всюду, куда только может добраться. Через множество маленьких дырок начинает просачиваться вода. Калле доволен своей работой.

«Да, да, в конце концов вам бы пригодился пуленепробиваемый металл, когда кругом все рушится», — думает Калле, плывя обратно под причалом.

— Эй ты, заткнись! — снова довольно добродушно говорит пилот.

И на этот раз профессор слушается его.

 

18

Вторник, первое августа, время — шесть часов утра. Солнце светит над островом Кальвён, над голубым морем, цветущим вереском, травой, мокрой от росы. Ева Лотта стоит в кустах, ее рвет. Неужели она будет плохо чувствовать себя всю жизнь всякий раз, когда вспомнит это утро? Ни она и никто другой из тех, кто был тогда на острове Кальвён, не забудут его.

А все этот выстрел! Где-то в лесу стреляли. Где-то вдали, довольно далеко от них. Но зловещее эхо так громко отозвалось в утренней тишине, что выстрел мучительно резко ударил по их барабанным перепонкам. Ей сделалось дурно, она ушла в кусты, и ее стошнило.

Калле, Ева Лотта и Андерс не знали, кого задела эта пуля. Знали только, что в лесной чаще скрываются Расмус и Никке, а с ними жестокий человек, который вооружен. И ничего нельзя сделать. Только ждать, хотя хорошенько никто не знал, чего именно. Ждать — пусть случится что угодно, только бы изменилось это невыносимое положение. Ждать до бесконечности. Может, вот так будет всегда: раннее утреннее солнце над длинным причалом, самолет, который покачивается на воде, маленькая белая трясогузка, хлопотливо семенящая ножками среди поросших вереском кочек, бурые муравьи, ползающие по валунам за кустами, где ребята лежат на животе и ждут. А там, в лесной чаще, ничего, кроме тишины. Неужели так и в самом деле будет продолжаться целую вечность?..

У Андерса прекрасный слух, и он слышит это первым.

— Я кое-что слышу, — говорит он. — По-моему, идет моторная лодка!

Ева Лотта и Калле прислушиваются. Да, правда, слабый-слабый треск мотора слышен где-то далеко в море. В этих заброшенных шхерах, которые кажутся забытыми богом и людьми, слабый треск — первый сигнал, который доносится к ним из внешнего мира.

За пять дней, что они были на острове, здесь не появился ни один человек, ни одна моторная лодка, ни даже маленький челнок рыбака, приплывшего ловить окуней. Но сейчас где-то в заливе плывет моторная лодка. Не плывет ли она сюда? Кто знает? Здесь так много заливов и проливов! Скорее всего, она плывет совсем в другую сторону. Но если она плывет сюда — нельзя ли выбежать на причал и во всю силу легких крикнуть: «Сюда, сюда, спешите, пока не поздно!» А вдруг в этой лодке маленькая веселая компания отдыхающих, которые машут руками, смеются и плывут дальше и вовсе не собираются подплывать ближе и выслушивать, в чем дело?

С каждой минутой все труднее выносить неизвестность.

— После этого нам уже никогда больше не бывать нормальными людьми, — говорит Калле.

Но Ева Лотта и Андерс не слушают его. До них не доходит ничего, кроме этого треска моторки, который слышится с моря. А треск все усиливается. И вскоре вдали показывается лодка. Вернее, лодки — их по крайней мере две!

Но вот из леса появляются люди! Это — Петерс. А за ним по пятам следуют Блум и Сванберг. Они бегут к самолету, словно речь идет о жизни и смерти. Может, они тоже слышали треск моторок и испугались? Никке и Расмус не показываются. Значит ли это, что… нет, они не в силах подумать, что это означает! Глаза их следят за Петерсом. Он уже возле самолета и влезает в кабину к профессору. Для Блума и Сванберга там явно места нет. Дети слышат, как Петерс кричит своим подручным:

— Спрячьтесь пока в лесу! Вечером вас заберут!

Жужжит пропеллер. Самолет начинает дергаться взад-вперед над водой, и Калле кусает губы. Сейчас выяснится, удался ли его саботаж.

Самолет дергается взад-вперед. Взад-вперед над водой. Но подняться он не может. Самолет тяжело клонится налево, клонится все ниже и ниже и наконец опрокидывается.

— Ура! — забыв обо всем на свете, кричит Калле.

Но тут он вспоминает, что там, в самолете, находится и профессор, и когда он видит, что самолет начинает тонуть, его охватывает беспокойство.

— Идем! — кричит он Еве Лотте и Андерсу.

И они выбегают из кустов — одичалое маленькое войско, которое так долго сидело в засаде.

Самолет утонул в заливе. Его больше не видно. Но в воде плавают люди. Калле, Андерс и Ева Лотта в волнении пересчитывают их. Да, там трое.

И тут неожиданно появляются моторные лодки. Моторные лодки, о которых они почти успели забыть. О, не может быть! На носу одной из них стоит…

— Дядя Бьёрк! Дядя Бьёрк! Дядя Бьёрк!

Они кричат так, что у них чуть не лопаются голосовые связки.

— О, это дядя Бьёрк, — плачет Ева Лотта, — милый, славный, как здорово, что он здесь!

— А сколько с ним полицейских! — обезумев от радости, кричит Калле.

В заливе — сплошная каша. Дети видят лишь, как мелькают полицейские мундиры и спасательные круги, видят людей, которых вытаскивают из воды. По крайней мере, они видят, как вытаскивают двоих. А где же третий?

Третий плывет к берегу. Видно, он не желает, чтобы ему помогали. Рассчитывает спастись самостоятельно.

Одна из моторных лодок направляется к нему. Но Петерс значительно ее опережает.

Вот он уже у причала. Крепко цепляется за него, взбирается наверх и быстро бежит прямо к тому месту, где находятся Андерс, Ева Лотта и Калле. Они снова прячутся в кустах, потому что тот, кто бежит, доведен до отчаяния и они боятся его!

Вот он совсем рядом с ними, и они видят его глаза, полные ненависти и разочарования. Но он ничего не замечает. Он не видит за кустами маленький боевой отряд. Он не знает, что его злейшие враги так близко. Но как раз в тот момент, когда он пробегает мимо, его путь преграждает худая, узкая мальчишеская нога. С яростным ругательством падает он ничком среди кочек, поросших вереском. И вот они уже наваливаются на него, его враги, все трое сразу. Они лежат на нем плашмя, держат скованными его руки и ноги, прижимают его голову к земле и кричат так, что на острове отзывается эхо:

— Дядя Бьёрк, дядя Бьёрк, на помощь!

И дядя Бьёрк приходит на помощь. Разумеется, приходит. Ведь он еще ни разу не изменял своим друзьям, храбрым рыцарям Белой Розы.

А в лесной чаще лежит, уткнувшись в мох лицом, человек, рядом с ним сидит маленький мальчик и плачет.

— Смотри, Никке, у тебя ведь кровь течет, — говорит Расмус.

На рубашке Никке — красное пятно, и оно быстро расплывается. Расмус тычет в пятно грязным указательным пальчиком:

— Какой дурак этот Петерс! Он стрелял в тебя, Никке?

— Да, — отвечает Никке таким тоненьким и странным голосом. — Да, он стрелял в меня… но ты не плачь из-за этого… Главное, ты спасен!

Никке — бедный и наивный моряк, — он лежит и думает, что пришла его смерть. И он рад этому. Сколько глупостей наделал он в своей жизни, и хорошо, что последнее совершенное им — доброе дело! Он спас Расмуса. Лежа здесь в лесу, он не может сказать это наверняка, но одно он, по крайней мере, знает: он попытался спасти мальчика. Он знает, что бежал до тех пор, пока сердце его не раздулось, точно кузнечный мех, но потом он больше не смог бежать. Он знает, что крепко-крепко держал Расмуса в объятиях, пока пуля не настигла его и он не упал. А Расмус помчался, словно маленький испуганный зайчонок, и спрятался за деревьями. Теперь же он снова вернулся к Никке, этот маленький зайчонок, а Петерс исчез. Потому что ему пришлось спешно удирать. Значит, Петерс не посмел остаться и искать Расмуса. Теперь они одни, Никке и вот этот маленький мальчуган, который сидит рядом с ним и плачет, он — единственный на свете, к кому Никке по-настоящему привязался. Никке сам не понимает, как это произошло, не помнит, как все началось… Может, началось это уже в самый первый день, когда Расмус, получив лук и стрелы, в знак благодарности обхватил ноги Никке и сказал:

— Я думаю, что ты добрый, милый Никке!

Но сейчас Никке страшно обеспокоен. Как отослать отсюда Расмуса обратно к остальным? Должно быть, внизу, у причала, что-то случилось. Самолет так и не поднялся, а появление моторных лодок наверняка что-нибудь да значит. Интуиция подсказывала Никке: наступил конец этой злосчастной истории, и Петерсу тоже пришел конец, так же как и ему самому. Никке доволен. Все будет хорошо, только бы Расмус поскорее вернулся к отцу. Маленький ребенок не должен сидеть в лесу и смотреть, как умирает человек. Никке хочет избавить от тягостного зрелища своего друга, но не знает, как это сделать. Он не может сказать малышу: «Уходи, потому что старый Никке сейчас умрет и он хочет остаться один… лежать здесь в полном одиночестве и радоваться тому, что ты, мальчик, снова свободен и счастлив. Ты можешь стрелять из лука и пускать по воде лодочки из коры, которые смастерил для тебя Никке».

Нет, так не скажешь! А тут еще Расмус обвивает рукой его шею и ласково говорит:

— А теперь идем, милый Никке, уйдем отсюда! Пойдем к папе.

— Нет, Расмус, — с трудом говорит Никке. — Я не могу идти, шагу не могу ступить, понимаешь, придется мне остаться здесь. Но ты должен пойти один… Я хочу, чтобы ты пошел!

Расмус надувает губы.

— А вот и не пойду! — решительно заявляет он. — Я подожду, пока ты пойдешь со мной. Понятно?

Никке не отвечает. У него нет больше сил, и он не знает, что сказать. А Расмус, уткнувшись носом в его щеку, шепчет:

— Я ведь так тебя люблю, так люблю!

Тут Никке плачет. Он не плакал с тех пор, как был ребенком. Но теперь он плачет. Потому что очень устал, и еще потому, что впервые в жизни ему говорят такие слова.

— Неужто? — всхлипывает он. — Неужто ты можешь любить киднэппера?

— Да, ведь киднэпперы добрые, — уверяет его Расмус.

Никке собирает последние силы.

— Расмус, теперь ты должен сделать как я говорю. Ты должен пойти к Андерсу, Калле и Еве Лотте. Ты ведь станешь Белой Розой, а? Ты ведь хочешь этого, верно?

— Хочу, да только…

— Ну тогда ты торопись! Я думаю, они ждут тебя!

— Да, ну а ты, Никке?

— Я буду лежать здесь, тут так хорошо, кругом мох. Буду лежать, отдыхать и слушать, как щебечут птицы.

— А как же… — говорит Расмус.

Но вдруг он слышит, как кто-то кричит. Далеко-далеко. Кто-то зовет его по имени.

— Ой, это папа! — радостно восклицает Расмус.

Тут Никке снова плачет, но теперь уже совсем тихо, уткнувшись головой в мох. Судьба порой оказывается добра к старому грешнику — теперь ему больше нечего беспокоиться о Расмусе. Никке плачет оттого, что благодарен за это… и оттого, что так трудно сказать «прощай» этой маленькой фигурке в грязном комбинезончике, которая стоит здесь и не знает, идти ли к папе или остаться с Никке.

— Иди и скажи своему папе, что здесь в лесу лежит старый, продырявленный пулей киднэппер, — говорит Никке.

Никке с трудом поднимает руку и гладит Расмуса по щеке.

— Прощай, Расмус! — шепчет он. — Иди и стань Белой Розой. Самой прекрасной маленькой Белой Розой…

Расмус снова слышит, как его зовут. Он поднимается, всхлипывая, и в нерешительности стоит, глядя на Никке. А потом идет. Несколько раз он оборачивается и машет рукой. Никке не в силах помахать ему в ответ, но он провожает маленькую детскую фигурку взглядом голубых глаз, полных слез.

Расмуса больше нет рядом. Никке закрывает глаза. Теперь он доволен, но он очень устал. Хорошо бы уснуть.

 

19

— Вальтер Сигфрид Станиславус Петерс, — говорит комиссар государственной полиции, — все сходится точно. Наконец-то! Не кажется ли вам самому, что вас вовремя схватили?

Инженер Петерс не отвечает на этот вопрос.

— Дайте мне сигарету, — нетерпеливо говорит он.

Полицейский Бьёрк подходит к нему и засовывает ему в рот сигарету «Робин Гуд».

Петерс сидит на валуне у причала. Он в наручниках. За его спиной стоят остальные — Блум, Сванберг, иностранный летчик.

— Вы, быть может, знаете, что мы довольно давно преследуем вас, — продолжал комиссар. — Мы запеленговали ваш радиопередатчик два месяца тому назад, но вы исчезли в тот самый миг, когда мы должны были вас схватить. Вы что, устали от шпионской работы, раз взялись похищать людей?

— А не все ли равно, — с нескрываемым цинизмом говорит Петерс.

— Да, может быть, — соглашается комиссар. — Но для вас, во всяком случае, покончено и с тем и с другим.

— Да, теперь, верно, с большей частью дел покончено, — горько признался Петерс и, закурив сигарету, несколько раз глубоко затянулся. — Мне очень хочется узнать, — сказал он, — как стало известно, что я здесь, на острове Кальвён?

— Мы не знали об этом, пока не явились сюда, — ответил комиссар. — А сюда мы явились благодаря тому, что один старый школьный учитель в Лильчёпинге умудрился вчера вечером поймать маленькое коротковолновое сообщение от нашего друга Калле Блумквиста.

Петерс бросил испепеляющий взгляд на Калле.

— Так я и думал! — сказал он. — Ну что бы мне явиться на две минуты раньше и пристукнуть его! Проклятые юнцы! Это они виноваты во всем с начала до конца. Я готов скорее сражаться со шведской полицией безопасности, чем с этой вот троицей.

Комиссар подошел к трем Белым Розам, сидевшим на причале.

— Мы рады, — произнес он, — иметь таких первоклассных помощников.

Все трое скромно опускают глаза. А Калле думает про себя, что они, по правде говоря, помогали не полиции безопасности, а только Расмусу.

Петерс гасит окурок каблуком и тихо бормочет ругательства.

— Чего мы ждем, — произносит он. — Поехали!

Зеленый островок среди сотен других в голубом летнем море. Солнце освещает домики, длинный причал и лодки, качающиеся на воде. Высоко над верхушками елей плывут на белых крыльях чайки. Время от времени одна из них с быстротой молнии ныряет в воду и снова взлетает ввысь с рыбешкой в клюве. Маленькая трясогузка по-прежнему хлопотливо строчит ножками среди поросших вереском кочек, а бурые муравьи все еще, верно, ползают там по валунам… И, быть может, так будет продолжаться сегодня, завтра и все дни подряд до самого конца лета. Но никто об этом не узнает, потому что там никого не будет. Скоро, совсем скоро они покинут этот остров и никогда его больше не увидят.

— Я уже не вижу домика Евы Лотты, — говорит Калле.

Они сидят, тесно прижавшись друг к другу, на корме и неотрывно смотрят на зеленеющий островок, который покидают навсегда. Оглядываясь назад, они вздрагивают от ужаса. С радостью расстаются они с этой солнечной зеленой неволей.

Расмус не оглядывается. Он сидит на коленях у отца и беспокоится, отчего у папы такая густая борода на лице. А что, если она еще вырастет и станет такой длинной, что запутается в колесах мотоцикла?!

И еще одно беспокоит его:

— Папа, почему Никке спит днем? Я хочу, чтоб он проснулся и поболтал со мной.

Профессор бросает горестный взгляд на носилки, где лежит без сознания Никке. Сможет ли он когда-нибудь отблагодарить этого человека за то, что он сделал для его сына? Скорее всего, нет. Дела Никке плохи, у него мало шансов выжить. Пройдет, по крайней мере, два часа, прежде чем он попадет на операционный стол, а тогда, вероятно, уже будет поздно. Все это напоминает бег наперегонки со смертью. Бьёрк делает все, что может, чтобы выжать максимальную скорость, но…

— Я больше не вижу причала, — говорит Ева Лотта.

— Я тоже, и это прекрасно, — подхватывает Калле. — А вон, смотри, Андерс, скала, с которой мы ныряли.

— И наш шалаш, — бормочет Андерс.

— Знаешь, папа, как весело спать в шалаше! — восклицает Расмус.

Калле внезапно вспоминает об одном деле, о котором надо потолковать с профессором.

— Надеюсь, ваш мотоцикл все еще там, где мы его оставили, — произносит он, — и что никто его не увел.

— Мы можем поехать туда в любой день и посмотреть, — говорит профессор. — Меня гораздо больше беспокоят мои бумаги.

— Тс-с-с! — шепчет Калле. — Я спрятал их в надежном месте.

— Теперь ты, верно, можешь сказать где, — любопытствует Ева Лотта.

Калле таинственно улыбается:

— Отгадайте! В ящике комода на чердаке пекарни! Где же еще?

— Ты что, спятил? — кричит Ева Лотта. — А что, если Алые их стащили!

На лице Калле появляется беспокойство, но он быстро находит выход.

— Тс-с-с! — тихо говорит он. — Тогда мы выкрадем их обратно.

— Да! — горячо подхватывает Расмус. — Мы издадим боевой клич и выкрадем их обратно! Я стану Белой Розой, папа!

Но это сенсационное сообщение ничуть не утешает профессора.

— Калле, я поседею из-за тебя, — возмущается он. — Конечно, я до конца жизни в долгу перед тобой, но имей в виду, если бумаги исчезли…

Бьёрк прерывает его:

— Не волнуйтесь, профессор! Если Калле Блумквист говорит, что вы получите свои бумаги, вы их получите!

— Во всяком случае, остров Кальвён уже скрылся из виду, — вмешивается Андерс и сплевывает в бурлящий кильватер.

— А Никке все спит и спит, — говорит Расмус.

Милый старый штаб — ни у кого не было лучшего штаба, чем у Белых Роз! Чердак пекарни — большой, вместительный, и сколько там превосходных вещей! Словно белки в гнездо, тащили сюда Белые Розы в течение многих лет все свои ценности. Луки со стрелами, щиты и деревянные мечи украшают стены. К потолку прикреплена трапеция. Мячи для настольного тенниса, боксерские перчатки и старые еженедельные газеты свалены в углах. А у стены стоит дряхлый потертый комод Евы Лотты, где Белые Розы хранят свою тайную шкатулку с реликвиями. В этой шкатулке и лежат бумаги профессора. Вернее, лежали. Он получил их обратно, эти ценные бумаги, причинившие столько бед. А в будущем он надежно запрет их в банковский сейф.

Нет, Алые не украли бумаги. Опасения Евы Лотты были напрасны.

— Хотя если бы мы знали, что они там, мы бы перетащили их в нашу штаб-квартиру, — сказал Сикстен, когда рыцари Алой и Белой Розы вместе обсудили все, что произошло.

В первый же вечер после своего возвращения Белые Розы сидели вместе с Алыми в саду пекаря на склоне реки, и Андерс, сопровождая свой рассказ множеством красивых жестов и пышных фраз, поведал им эту жуткую историю.

— Все началось с того, что я повис на кусте в четверг ночью. С тех пор часа спокойного не было, — уверял он.

— Вечно вам везет, — горько позавидовал Сикстен. — Не могли эти киднэпперы появиться на несколько минут раньше, когда мимо дома Эклунда проходили мы.

— Еще этого не хватало! — рассмеялась Ева Лотта. — Бедняга Петерс, мало ему, что ли, пожизненного заключения, так еще пришлось бы повозиться с вами.

— На взбучку напрашиваешься? — пригрозил Сикстен.

Прошло несколько дней. И вот Белые Розы собрались в своем штабе на чердаке пекарни. Их предводитель, стоя посреди чердака, сказал зычным голосом:

— Благородный муж и храбрый воин посвящается ныне в рыцари Белой Розы. Воин, имя которого наводит страх далеко вокруг, Расмус Расмуссон — выйди вперед!

Воин, имя которого наводит страх, выходит вперед. Он, конечно, мал с виду и не очень-то внушает страх, но на челе его горит священный огонь, которым отмечен каждый рыцарь Белой Розы. Он поднимает взор на предводителя. В глубине темно-синих глаз горит пламя, которое явно свидетельствует о том, что его заветная мечта сбылась. Наконец-то он станет рыцарем Белой Розы, наконец!

— Расмус Расмуссон, подними правую руку и дай священную клятву. Ты должен поклясться быть верным Белым Розам отныне и во веки веков, поклясться не выдавать тайн и побеждать Алых Роз всюду, куда бы они ни сунулись.

— Я постараюсь, — произносит Расмус Расмуссон. Подняв руку, он говорит: — Клянусь быть Белой Розой отныне и во веки веков и выдавать все тайны, которые я разнюхаю, клянусь!

— Выдавать все тайны — это он уж точно сумеет, — шепчет Калле. — Никогда не видел малыша, который болтал бы столько лишнего.

— Да, — соглашается Ева Лотта, — но он все равно милашка!

Расмус, полный ожидания, смотрит на предводителя: что же будет дальше?

— Чепуха, ты не то сказал, — сердится Андерс, — но вообще-то все равно. Расмус Расмуссон, встань на колени!

И Расмус встает на колени на потертом полу чердака. Он так рад, что ему хочется погладить половицы: отныне это и его штаб.

Предводитель снимает со стены меч.

— Расмус Расмуссон! — провозглашает он. — Ты дал священную клятву верности ордену Белой Розы, посвящаю тебя в рыцари Белой Розы.

Он ударяет Расмуса мечом по плечу, и Расмус, сияя от радости, вскакивает на ноги.

— Правда, что я теперь Белая Роза? — спрашивает он.

— Белее многих других, — отвечает Калле.

В этот самый миг через открытое оконце чердака влетел камушек и шумно приземлился на пол. Андерс поторопился его поднять.

— Эстафета от врага, — сказал он, разворачивая бумажку, которой был обернут камушек.

— Что пишут эти жалкие Алые? — спросила Ева Лотта.

— Блохастые пудели из ордена Белой Розы, — прочитал Андерс. — Вынюхивать старые бумаги за книжными шкафами — это вы умеете, но Великого Мумрика вам не видать как своих ушей. Ибо он находится в логове Виликого Хищника, а имя его — ВИЛИКАЯ ТАИНА! Но когда Виликий Хищник укусит ваши носы, вы назовете половину его имени. А из другой половины пекут хлеб, понятно вам это, блохастые вы пудели?

— А вы издадите теперь боевой клич? — с надеждой спросил Расмус, когда предводитель кончил читать письмо.

— He-а, сначала надо подумать, — ответила Ева Лотта. — Расмус, что ты скажешь, если я укушу тебя за нос?

— Я скажу «отстань»! — объяснил Расмус.

Наклонившись, Ева Лотта шутливо куснула округлый кончик его носа.

— Ай! — запищал Расмус.

— Да, конечно, в таких случаях говорят «Ай!», — сказала Ева Лотта. — Вот вам половина имени.

— А хлеб пекут из муки, — добавил Андерс. — «Ай-мука». До чего же глупо даже для Алых.

— Как им удалось подложить Великого Мумрика в собачью будку к Аймуке? — удивилась Ева Лотта. — Наверно, они усыпили ее.

Если учесть, что Аймука была овчаркой доктора Хальберга, такой же злющей, как и он сам, то, надо сказать, что этого было уже немало.

— Они, наверно, подкараулили доктора, когда он выгуливал Аймуку, — предположил Калле.

— А что делать нам? — спросила Ева Лотта.

Усевшись на пол, они стали держать военный совет. И Расмус вместе с ними. Он слушал, вытаращив глаза и навострив уши. Наконец-то начнется самое интересное!

Андерс взглянул на Расмуса, и в глазах предводителя Белых Роз мелькнули искорки. Расмус так долго и самоотверженно ждал, пока он станет Белой Розой, что нельзя было отказать ему в этом. Хотя, вообще-то говоря, довольно обременительно, когда у тебя на шее все время висит такой малыш. Надо придумать Расмусу какое-нибудь занятие, чтобы он не мешал. А самим спокойно посвятить себя войне Роз.

— Эй, Расмус! — приказал Андерс. — Беги к больнице и посмотри, в будке ли Аймука.

— А могу я издать тогда боевой клич? — спросил Расмус.

— Конечно! — ответила Ева Лотта. — Только давай действуй!

И Расмус начал действовать.

Уже не раз он тренировался несколько часов подряд, спускаясь по веревке, которой Белые Розы пользовались, чтобы подниматься в свой штаб и спускаться оттуда. Взбираться наверх он не мог, но ему удавалось съезжать вниз, хотя это казалось и очень опасным.

Расмус ухватился за веревку и издал один из самых диких боевых кличей, которые когда-либо раздавались в саду пекаря.

— Чудесно, — сказал Андерс, когда Расмус скрылся из виду. — Теперь можно поговорить о деле. Во-первых, надо выследить, в какое время доктор Хальберг прогуливается с Аймукой. Это сделаешь ты, Ева Лотта!

— Ладно! — согласилась Ева Лотта.

Расмус направился к больнице. Он уже бывал там — навещал Никке. И он знал, куда идти.

Дом доктора находился совсем рядом, а возле него стояла собачья будка. «Частное владение» и «Берегись собаки!» — написано было на калитке сада. Но Расмус, к счастью, не умел читать и быстро вбежал в сад.

Аймука лежала в своей будке. Она злобно зарычала на Расмуса, и Расмус, в большом огорчении, остановился как вкопанный. Он неправильно понял данное ему поручение. Он думал, что его долг — вернуть Великого Мумрика в штаб, а как же это сделать, когда Аймука так рычит? Он оглянулся, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, и с чувством глубокого облегчения увидел, что к нему направляется какой-то дяденька. Вдобавок это оказался тот самый доктор, который оперировал Никке.

Доктор Хальберг шел в больницу, когда увидел вдруг перед будкой Аймуки маленького рыцаря Белой Розы. Доктор, разумеется, не знал, что перед ним рыцарь, иначе бы он выразил гораздо больше понимания. Вместо этого он очень разозлился и ускорил шаг, чтобы быстрее подойти и выругать нарушителя порядка. Но Расмус, который был убежден, что не только киднэпперы, но и доктора — добрые, умоляюще посмотрел снизу вверх на его строгое лицо и сказал:

— Послушай-ка, убери на минутку свою собаку, чтоб я взял из будки Великого Мумрика.

И когда доктор не сразу сделал то, что ему велели, Расмус взял его за руку и мягко, но решительно потянул к собачьей будке.

— Милый доктор, побыстрее, — сказал он. — Мне некогда.

— Вот как, тебе некогда? — произнес доктор Хальберг и улыбнулся.

Теперь он узнал Расмуса. Ведь это тот самый мальчуган, которого похитили и о котором столько писали в газетах.

— А ты не пойдешь со мной навестить Никке? — спросил Хальберг.

— Пойду, но сначала мне нужен Великий Мумрик, — непреклонно ответил Расмус.

Никке узнал все про Великого Мумрика. И увидел его тоже. Расмус гордо держал камушек под самым носом у Никке. И боевой клич он издал также для того, чтобы Никке услышал, как он звучит.

— Теперь я Белая Роза, понятно? — заявил Расмус. — Я поклялся в этом час назад.

Никке с обожанием взглянул на него.

— Да, более прекрасной Белой Розы им не видать, — удовлетворенно сказал он.

Расмус погладил его по руке.

— Хорошо, что ты больше не спишь, Никке, — произнес он.

Никке тоже так думал: хорошо, что он больше не спит. Хотя пройдет еще некоторое время, прежде чем его выпишут из больницы. Но он знал, что выздоровеет, а потом все как-нибудь уладится. Доктор Хальберг с профессором обещали сделать для него все, что в их силах. Так что Никке спокойно смотрел в будущее.

— И еще хорошо, что у тебя больше не идет кровь, — сказал Расмус, показывая на рубашку Никке, такую белую, красивую, без следов крови.

Никке это тоже нравилось. Он никогда прежде не болел и, как всякое дитя природы, испытывал глубокое восхищение перед удивительными выдумками врачей. Взять хотя бы переливание крови… Ему непременно хотелось рассказать об этом Расмусу. Подумать только! Доктора брали кровь у одного человека и вливали ему, поскольку он потерял так много крови там, на острове Кальвён.

— Они брали ее у другого киднэппера? — спросил Расмус, который тоже считал: вот удивительно, до чего смогли додуматься врачи!

Но тут он заторопился. Собственно говоря, когда участвуешь в войне Роз, вероятно, нельзя навещать больных.

Крепко зажав в руке Великого Мумрика, он пошел к дверям.

— Привет, Никке! — сказал он. — Я приду в другой день!

И не успел Никке ответить, как он уже исчез.

— Ах ты мой малыш! — тихо произнес Никке.

Калле, Андерс и Ева Лотта по-прежнему сидели на чердаке пекарни.

Здесь только что побывал булочник Лисандер, который принес им свежие булочки.

— Вообще говоря, булочек вы не заслуживаете, — проворчал он. — Сколько из-за вас огорчений! Ну да ладно, — смилостивился он и погладил Еву Лотту по щеке, — несколько булочек вы все-таки заслужили!

Только он спустился вниз в свою пекарню, как в саду послышался боевой клич. Это вернулся посланный в разведку рыцарь Белой Розы. Со страшным шумом, словно целое войско, взобрался он по чердачной лестнице.

— Вот, — сказал он и швырнул Великого Мумрика на пол.

Калле, Андерс и Ева Лотта смотрели на него во все глаза. Они смотрели на Великого Мумрика, смотрели друг на друга.

А потом начали смеяться.

— Белые Розы приобрели тайное оружие, — сказал Андерс. — Мы приобрели Расмуса.

— Пусть теперь Алые заткнутся! — ликовал Калле.

Расмус беспокойно переводил глаза с одного на другого.

Уж не смеются ли они над ним? Правильно ли он поступил?

— Я ведь хорошо поступил? — робко сказал он.

Ева Лотта легонько щелкнула его по носу.

— Ты в самом деле хорошо поступил, Расмус, — засмеявшись, сказала она.