Писец, я хочу говорить об исполине Голиафе.

Я, царица Вирсавия, не знаю в точности, что думать о Голиафе.

Давид рассказал мне о нем вот что.

Он пас овец отца своего в Вифлееме, три старших его брата находились вместе с войском царя Саула в долине Теревинф, было это во время одной из войн против филистимлян. Отец его Иессей послал его с хлебами и сушеными зернами к братьям и с десятью сырами к тысяченачальнику.

Пока он был у братьев в войске, выступил из рядов филистимских Голиаф, филистимляне и израильтяне как раз стояли строй против строя, и Голиаф глумился и поносил народ Израиля и кричал: Вот я стою здесь один, найдется ли среди вас хоть единственный человек, который дерзнет сразиться со мною, неужели вы все перепуганные ослята и робкие овечки? Если кто-нибудь из вас способен сразиться со мною и убить меня, то мы все покоримся вам, не только я, уже убитый, но и все живые падут перед вами на землю, вы, младенцы, любимчики матерей, скопцы!

И народ израильский отшатнулся в испуге, видя его и слыша его громоподобный голос.

И сказали они Давиду:

Так выступает Голиаф каждый день!

Давид был тогда еще отроком, обыкновенно он говорит: я был как Шевания; и борода у него еще не отросла, и он еще не знал женщины.

Голиаф же поистине наводил страх видом своим.

Ростом он был семи локтей, медный шлем, что носил он на голове, был огромен, как котел, в нем вполне поместились бы два козленка, и броня его весила как две лошади, древко его копья было как столп в царском доме, и только трем воинам было под силу поднять его щит.

Но Давид, увидев, как все войско убегает от Голиафа, сказал:

Какова будет награда его победителю?

Царь выдаст за него дочь свою Мелхолу и сделает дом отца его свободным в Израиле.

Дочь Саула, Мелхола.

Однако же старший брат сказал ему:

Я знаю высокомерие твое, Давид, и дурное сердце твое; ты пришел посмотреть на сражение, посмотреть, как нас тут перебьют. Сей же час иди домой к твоим овечкам в пустыне.

Разгневался на это Давид и сказал:

Я сражусь с Голиафом и одержу над ним победу. Когда я пас овец и, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, то я умерщвлял его. Да-да, я брал льва за космы и поражал его. Мне ли бояться необрезанного филистимлянина?

И надели на Давида одежды и броню царя Саула, но были они слишком тяжелые и волоклись по земле, так что он лишь с трудом мог ходить.

Нет, сказал он, я пастух и как пастух встречу этого языческого барана!

И взял он свою пращу и посох, который тоже был пращою, и выступил против Голиафа.

А Голиаф закричал:

Что, ты идешь на меня с палкою? разве я собака?

И когда выкрикнул он эти слова, все войско израильское испугалось и отпрянуло на семь шагов.

Давид же взял из сумки своей камень и бросил из пращи, бросил за сорок шагов, и поразил исполина в лоб, так что камень вонзился в лоб его, и он замертво упал лицом на землю.

Тогда Давид подбежал, и убил его совсем, и схватил за бороду, и отсек ему голову, и филистимляне побежали.

И три брата Давидовы взяли голову Голиафа за волоса, и отнесли к царю Саулу, и положили у ног его.

Давид сохранил у себя меч и шлем филистимлянина, шлем находится теперь у прачек, они стирают в нем простыни.

А мужи израильские и иудейские, когда увидели, что исполин Голиаф мертв, поднялись, и воскликнули, и гнали филистимлян до ворот Аккарона, Аккарон — это столица филистимская на границе с Иудеей, в горах.

Семь локтей ростом?

Вправду ли мог быть такой человек?

И копье как столп в царском доме? Не сподручнее ли было бы великану, если великаны существуют, бросать совершенно обыкновенное копье, ведь он мог бросить его с силою десяти обычных мужей?

И пращу Давидову он бы непременно должен был распознать, верно? Даже филистимский исполин не может быть столь несведущим, что не распознает пастушью пращу и не ведает, что она сражает огромных хищных зверей!

И почему он даже щит свой не поднял?

Неужели у необрезанного мужа и вправду меньше хитрости и осмотрительности?

Когда царь Давид первый раз рассказывал мне о Голиафе, я преисполнилась ужасом и гордостью. Второй раз я слушала с большим вниманием, ведь я знала уже конец этой повести, и думала:

Слова совершенно те же, только размеры немножко приросли, там на четверть, тут на палец.

Потом-то я сообразила, в чем дело: от царственности Давидовой все рядом с ним прирастает, даже повести, его величие не попускает, чтобы все оставалось таким, каково оно было.

Может статься, Голиаф и был высок ростом. Но все же был он совершенно обыкновенный человек, ведь меч его отковали спустя много времени после его смерти, дабы подкрепить слух об исполинском его росте. И был Голиаф грузен и неуклюж, Давид сразил его камнем из пращи с близкого расстояния и сделал это очень ловко. Но это вовсе не чудо Господне, а подвиг пастуха из колена Вениаминова, и только, деяние, каковое было Давиду вполне по силам.

Вот так я часто думаю теперь о Голиафе, ужасном исполине из Гефа.

Авесалом напал бы на него с мечом. Быть может, сразил бы, быть может, нет.