Кровавая рука

В одной деревне на южном побережье, в уединенно стоящем доме жила вдова с двумя дочерьми. Дом стоял на лесистом утесе, и приблизительно в четверти мили от сада находился довольно высокий водопад. Сестры были очень привязаны друг к другу. Одна из них, которую звали Мэри, отличалась редкой красотой. Среди ее воздыхателей двое особенно упорно добивались руки девушки, и один, по имени Джон Боднейз, был уже совсем близок к исполнению мечты своей жизни, когда откуда ни возьмись появился новый соперник и быстро завоевал сердце красавицы.

Был назначен день свадьбы, и хотя Мэри написала Боднейзу о своей помолвке и пригласила Джона на свадьбу, никакого ответа не последовало. Как-то вечером, как раз перед днем свадьбы, Эллен, вторая сестра, собирая в лесу хворост, услышала шорох и, обернувшись, мельком увидела силуэт Джона Боднейза, который мгновенно растворился в сумерках. Вернувшись домой, она рассказала сестре о том, что видела. Но ни та, ни другая не придали этому значения.

На следующий день состоялось бракосочетание. Перед тем как уехать с мужем, Мэри поднялась с сестрой в комнату с балконом, откуда вела лестница в неогороженный сад. Немного поговорив с сестрой, Мэри сказала:

– Мне бы хотелось несколько минут побыть одной. Вскоре я к вам присоединюсь.

Эллен оставила ее и спустилась вниз, где ждали остальные. Прошло полчаса, а сестра все не приходила, так что Эллен пошла посмотреть, не случилось ли чего. Дверь в спальню была заперта. Эллен окликнула сестру, но ответа не услышала. Встревожившись, она сбежала вниз и рассказала обо всем матери. В конце концов дверь взломали, но в комнате Мэри не было. Они спустились в сад, но, кроме белой розы на дорожке, никаких следов не нашли. Остаток дня и последующие дни они прочесывали окрестности. Позвали полицию, подняли на ноги всю округу, но безрезультатно. Мэри бесследно исчезла.

Прошли годы. Мать и муж Мэри умерли, и из тех, кто присутствовал на свадебной церемонии, остались в живых только Эллен да старый слуга. Одной зимней ночью поднялся сильный ветер, поломавший множество деревьев у водопада. Когда утром пришли рабочие, чтобы убрать поваленные стволы и камни, они наткнулись на руку скелета с обручальным кольцом на среднем пальце, поверх которого было надето другое кольцо с красным камнем. Продолжив поиски, они нашли и весь скелет, на высохших костях которого еще сохранились лохмотья. Эллен узнала кольцо, которое Мэри надела в день своей свадьбы. Останки похоронили на кладбище. Но находка вызвала такое потрясение, что через несколько дней преставилась и сама Эллен. Перед похоронами Мэри Эллен настояла, чтобы руку с двумя кольцами оставили и положили в стеклянный ларец во избежание всяких случайностей. Умирая, она завещала реликвию своему старому слуге.

Вскоре после этого слуга открыл гостиницу, где, как легко себе представить, история про руку скелета стала непременной темой разговоров среди завсегдатаев бара. Как-то поздно вечером в гостиницу зашел посетитель в плаще и низко надвинутой на глаза шляпе и попросил чего-нибудь выпить.

– Та ночь, когда повалило старый дуб, была точь-в-точь как эта, – обратился хозяин к одному из своих знакомых.

– Да, – ответил тот. – Должно быть, среди обломков скелет выглядел особенно жутко.

– Какой скелет? – неожиданно из своего угла подал голос незнакомец.

– О, это длинная история, – ответил хозяин. – Видите руку в стеклянном ларце? Если хотите, я расскажу, как она там оказалась.

Хозяин ждал ответа, но незнакомец молчал. Он прислонился к стене и застыл, словно его хватил столбняк. Он не сводил глаз с руки, то и дело повторяя: «Кровь, кровь». Тут и в самом деле кровь стала медленно капать с его пальцев. Через несколько минут он будто бы очнулся, сообщил, что он Джон Боднейз, и попросил, чтобы его отвели в магистрат. Там он признался, что в приступе ревности забрался в сад дома Мэри в день свадьбы. Увидев ее одну в комнате, он вошел, схватил ее и, зажав рот, чтобы не было слышно криков, утащил к водопаду. Она сопротивлялась так отчаянно, что он ненамеренно толкнул девушку в расщелину, где ее совсем не было видно. Опасаясь, что его обнаружат, он скрылся, даже не удостоверившись, мертва она или нет. Он бежал и все это время жил за границей, пока неодолимая сила не привела его сюда, на место преступления.

После этого признания Боднейза отправили в тюрьму графства, где он и скончался, не дожив до суда.

 

Предостережение подводной лодке

Фрэнсис Кэдоган писал лорду Галифаксу, что «эта история хорошо известна среди старших офицеров, командовавших Средиземноморской флотилией в 1919 году».

Среди командиров подлодок, действовавших во время войны у юго-восточного побережья Англии, был один офицер, которого мы будем называть Райн, человек замечательной внешности и огромного обаяния, любимец на корабле. Он был из того сорта людей, в чьем присутствии все приободряются.

Эти лодки обычно уходили на две-три недели патрулировать воды от Голландских отмелей до входа в залив Джэйд-Бэй. Ночью они шли по поверхности, а днем, опасаясь бесчисленных германских самолетов, уходили на глубину, всплывая через определенные интервалы, чтобы поднять перископ. Лодка Райна ушла в одно из таких плаваний, и, так как она не вернулась, все были убеждены, что лодка затонула, либо потопленная немцами, либо по какой-то иной причине.

Через семь или восемь недель после этого другая субмарина патрулировала воды фактически в том же квадрате, что и лодка Райна. Она шла на малой скорости, едва подняв над поверхностью перископ, у которого в тот раз дежурил помощник командира. Необходимо было соблюдать осторожность, поскольку опыт подсказывал, что поднимать перископ даже на такую высоту было делом очень рискованным. День выдался тихий и солнечный, вдруг офицер, осматривавший морские просторы, закричал: «Боже милостивый, это же старина Райн машет нам как сумасшедший!».

Они тут же продули балласт, чтобы всплыть на поверхность, командир и весь экипаж ни секунды не сомневались, стоит ли идти на такой риск. Несколько моряков забрались в боевую рубку, а оттуда на палубу со спасательными концами в руках, пока другие готовились оказать помощь товарищу. Но когда лодка поднялась на поверхность, Райна так и не увидели, хотя день стоял ясный и были предприняты дальнейшие поиски. Однако офицер был уверен, что видел именно Райна, и никто не усомнился в его словах. Райн был человеком такой запоминающейся внешности, что не узнать его было невозможно; к тому же в последнее время о нем не говорилось ничего такого, что могло бы возбудить воображение.

Вскоре в воде заметили объект, дрейфовавший как раз по курсу, которым шла лодка. Когда судно поравнялось с ним, оказалось, что это были две мины, на которых субмарина непременно подорвалась бы, если бы Райн не помахал, чтобы предупредить экипаж.

 

Мертвец, не обретший покоя

Эта история была опубликована в «Блэквудз мэгэзин» за декабрь 1892 года.

За пять лет до событий, описанных в этой истории, Джордж Вудфолл, богатый и уважаемый житель Сиднея, любимый представителями всех сословий за справедливость и добросердечие, внезапно исчез, не оставив ни малейшего следа. Его исчезновение стало настоящей сенсацией, и, поскольку его дела оказались в абсолютном порядке, версия о самоубийстве отпала, и возникли подозрения, что Джордж Вудфолл убит. Разгадка так и не нашлась, и через два года после исчезновения человеку, который заслужил право называться общественным благотворителем, был поставлен памятник.

Меня зовут Пауэр, преподобный Чарльз Пауэр. Я священник приходской церкви Св. Хризостома, в Редферне, в Сиднее; и несмотря на духовное звание, я не могу назвать себя человеком слабым или предающимся тщетным мечтаниям. Мне сорок лет, и я не женат. Моя жизнь протекала обыденно и ровно, не помню, чтобы я становился жертвой расстройства чувств. До сих пор я не верил в потусторонние явления, считая их иллюзиями, плодом умопомешательства, пусть временного и легкого. И должен признаться, что если бы я один был свидетелем описанных ниже событий, то не счел бы возможным доверять своим впечатлениям по причинам, которые изложил выше, и не стал бы предпринимать дальнейших разысканий; а значит, то, что известно нам теперь, могло бы никогда не выйти на свет и мятущаяся душа так и не обрела бы мира и покоя. Но достаточно обо мне.

О моем друге Уильяме Роули я могу сказать, что он человек сходного со мной образа мыслей. Занятия наукой – всемирную известность ему принесла разработанная им система каналов Нового Южного Уэльса – не способствовали бы развитию его фантазий, даже если бы он имел к этому природную склонность, которой на самом деле у него не было. Другими словами, его можно назвать трезвомыслящим, практичным и начисто лишенным воображения человеком.

Есть лишь одна вещь, которая должна остаться за рамками этого повествования: точное место, где происходили описанные ниже события, дабы кто-нибудь чересчур любопытный не потревожил одинокую могилу в горах, где покоятся останки человека, если и согрешившего, то уже понесшего свое наказание.

Нетрудно представить, с каким удивлением и ужасом узнали жители Сиднея о судьбе Джорджа Вудфолла. Когда уважаемый и всеми любимый человек, проживший среди нас двадцать лет, внезапно исчезает, все общество оплакивает его, словно родного отца. И теперь, когда покров спал, и тот, кого мы почитали почти святым, предстал перед нами совсем в ином свете, наше удивление совершенно понятно. И хотя это чувство может перерасти в умах некоторых в презрение, я скажу: не судите его, потому что вы не знаете, какие мучения он претерпел. Не судите, пока сами не претерпите того же, и даже тогда не судите его, ибо вы не знаете ужасной судьбы этого человека. Рассказ же поведет Уильям Роули, чье захватывающее повествование намного превосходит мои убогие попытки отдать должное несчастному.

В прошлом году в сентябре месяце мой друг Пауэр и я решили немного проветриться и устроить себе короткие каникулы в горах Большого Водораздельного Хребта. Как уже сказал Пауэр, я не стану называть более точного места никому из тех, кто не имеет личного или же общественного права на такие сведения. Мы провели там уже около двух недель, и Пауэр, страстный ботаник, успел сделать несколько открытий касательно австралийской флоры, в то время как я с ружьем в руке бродил, разыскивая преимущественно тех представителей фауны, которые имели самое прямое отношение к нашему завтраку или обеду. В один из вечеров – двадцатого числа, эта дата четко врезалась в мою память, – находясь в самом сердце высоких гор, мы искали место для лагеря. Где-то невдалеке шумел водопад, и, решив, что найдем подходящее место где-нибудь поблизости от него, мы двинулись дальше, все больше и больше углубляясь в длинную лощину, густо заросшую по краям деревьями и труднопроходимым подлеском. Добравшись до дна лощины, мы пошли вперед, пока не оказались на живописной прогалине с глубоким озерцом, окаймленным зарослями древовидного папоротника; озерцо это, во всяком случае, частично, питала вода, срывавшаяся с высоты, а из него вытекала речушка, скоро терявшаяся из виду в зарослях, сквозь которые она прокладывала себе путь.

Это место словно было специально создано для нас, мы ужинали, любуясь водопадом, расположившись прямо напротив. Зрелище было примечательным. Вода, выталкиваемая некой силой с вершины скалы, срывалась с края пропасти, образуя сплошную дугу, и с несмолкающим грохотом падала на громадный каменный выступ в сорока футах внизу. Здесь, постоянно переполняя каменный резервуар, она текла по черной поверхности скалы, вскипая серебристой пеной.

Едва мы успели закончить ужин, подбросить в костер пару поленьев и закурить перед сном трубки, как вдруг ясное звездное небо затянули тучи. По лощине прокатился сильнейший порыв ветра, разметавший во все стороны наш костер, и через несколько мгновений стих. Затем – кап, кап – с неба упали первые капли дождя, и не успели мы укрыться под деревьями, как разразилась гроза такой силы, какой я не припомню, несмотря на то, что повидал не один тропический шторм. Ветер стих, но гром оглушительно грохотал, и его раскаты отдавались многократным эхом. То и дело метались и извивались в ночном небе молнии, ударяя своими раздвоенными языками в самые высокие горные вершины, словно по небу расползлись бесчисленные светящиеся змеи.

Скорчившись под каким-никаким навесом, мы с Пауэром наблюдали за грозой. Тьма сгустилась настолько, что мы не видели друг друга, хотя сидели плечом к плечу. И несмотря на непрекращающийся гул, пенящаяся белая масса воды прямо напротив нас сделалась невидимой.

Внезапно удар молнии прорезал ночь, выхватив из тьмы широкую полосу скалы, затем вспышка погасла, и все вновь погрузилось во мрак. Нет, не все, потому что в этой черноте, как раз на том месте, где падала стеной вода, образовалась светящаяся дымка. Едва различимая вначале, она быстро сгущалась, становясь все заметнее, пока не превратилась в плотную белую завесу, парившую между землей и небом. Раздался еще один сотрясший воздух раскат, раздвоенная молния на мгновение осветила скалу. И вновь тьма уступила место мерцающей дымке, на этот раз не белой, а розоватой, словно окрашенной первыми лучами зари. Оттенок становился все насыщеннее, в то время как розовые капли разлетались в разные стороны, словно кто-то разбрызгивал пену водопада.

Как ни красиво было это зрелище, долго любоваться им нам не довелось. Снова вспышка, удар, грохот, словно под нами сотрясалась земля, и картина вновь изменилась. На короткое мгновение воцарилась тишина, затем розовая дымка исчезла. Все снова погрузилось во тьму, но не успели мы перевести дух, как вспыхнуло красное сияние, такого яркого огненного цвета, что не требовалось богатой фантазии, чтобы вообразить кровавый поток, извергающийся прямо на нас. Над водопадом повисла алая дымка, окрасив стекавшие по поверхности черного камня струи, принимавшие самые причудливые очертания, кроваво-красным. Но теперь свечение исходило не только от воды, казалось, сияет вся скала, и гигантские деревья раскачивались в отчаянной борьбе.

Мы наблюдали за всем этим молча, слишком поглощенные великолепием зрелища, чтобы говорить. И все же через какое-то время я обратился к Пауэру со словами, что нам очень повезло стать свидетелями такого феномена. И пока я говорил, он судорожно сжал мою руку.

– Боже! Что это было? – воскликнул он.

– О чем ты? – спросил я, весьма встревоженный его интонацией.

Он не ответил и только сильнее сжал мою руку. Я посмотрел в направлении водопада. Святые небеса! Что это было? Прямо из дымки наверху водопада появилась человеческая рука. Это была рука мертвеца, иссохшая, с синей, разлагающейся плотью, сморщенной на пальцах. И пока она махала и манила, другая рука, такая же сморщенная и страшная, возникла прямо перед нами, и истонченные пальцы сложились, словно в мольбе. Следом за руками стали постепенно прорисовываться про прочие очертания, и тогда мой рот открылся от изумления, и каждый нерв натянулся как струна: там, в призрачной дымке, стоял человек. Но что за человек! Он был мертв уже многие годы; плоть на его костях сморщилась и высохла и кое-где сгнила; это был человек, вернее, не человек, а скелет, даже не скелет, а ужасный труп, возвращенный к жизни или к видимости жизни. Вновь вспыхнуло алое сияние, и теперь казалось, что фигура стоит в потоках крови. Силуэт, корчившийся и извивавшийся, словно терпя смертные муки, теперь стоял прямо, с призрачными руками над головой, так, словно изрыгал проклятия, а потом, как в агонии, рухнул на истлевшие колени. Я больше не мог этого выносить и спрятал лицо в ладонях. Когда я вновь поднял глаза, видение исчезло.

– Пауэр, – позвал я слабым голосом. Но ответа не последовало, мой друг был в обмороке.

Когда он пришел в себя, луна снова ярко светила высоко в небе, словно и не было никакой грозы, водопад сверкал широкой серебряной полосой, будто ничего не произошло. Пауэр потянулся, протер глаза и удивленно осмотрелся вокруг. Наконец он заговорил.

– Роули, – начал он нерешительно. – Мне приснился очень любопытный сон. Я…

Я счел за лучшее прервать его.

– Это был не сон, Пауэр, потому что я тоже его видел, – сказал я.

Несколько мгновений он недоверчиво смотрел на меня и потом закрыл руками лицо.

– Ты тоже это видел! – выдохнул он. – Тогда, бог мой, что это может означать?

Пауэр – уравновешенный и прекрасно умеющий собой владеть человек, но ему потребовалось немало времени, прежде чем его нервы успокоились и он смог взять себя в руки.

– В одном я абсолютно убежден, – сказал он. – Это жуткое представление было показано нам с какой-то целью. Как ты думаешь, что это может быть?

– Честно говоря, у меня нет никаких соображений, – ответил я. – И я бы предпочел не гадать. Мы должны пойти туда и все выяснить.

– Именно так я и подумал, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Идем.

– Как, прямо сейчас? – удивленно воскликнул я. – Нужно дождаться утра! Спешка здесь ничего не даст, а небольшая задержка ничего не решит.

– Может, да, а может, и нет, – твердо ответил он. – Я пойду посмотреть, что скрывается за водопадом, и сделаю это прямо сейчас. Ты сможешь уснуть, пока есть вероятность, что этот призрак явится нам снова? – добавил он со слабой улыбкой, – Я нет.

– Вероятность невелика, – признался я. – Хотя, честно говоря, легче пережить это еще раз, чем пытаться найти научное объяснение тому, что мы видели. Я испытал такое потрясение, когда этот человек явился нам в первый раз, что…

– Роули, – перебил он меня. – Не шути так. Мы, конечно, сходимся не во всем, и твоя вера в незримое слабее, чем должна была бы быть моя. Но десь мы оба получили самое пугающее и уди-вительное свидетельство. Поверь, в этом есть некий смысл, и наш прямой долг отыскать его, если мы можем. Идем, пока светит луна.

– Хорошо, – сказал я. – Тогда иди вперед.

Итак, мы начали восхождение вдвоем.

Нет необходимости описывать этот утомительный подъем во всех подробностях. Мы отправились в путь в половине десятого и к одиннадцати добрались до выступа, куда низвергался поток. Между нами и этим уступом пролегала глубокая расселина, мы могли видеть сухую поверхность скалы, отстоящей от воды, образуя широкий проход так, что все просматривалось насквозь.

– Похоже на пещеру, – сказал Пауэр. – Мы можем туда добраться?

– Только если перепрыгнем через расселину, – ответил я. – Но я бы не стал рисковать. Давай посмотрим, нельзя ли спуститься сверху.

Подъем наверх занял у нас еще час, но и там положение было не лучше. Бурный поток с бешеной скоростью низвергался с края утеса, и отвесные обрывы с обеих сторон делали немыслимыми любые попытки спуститься этим путем.

– И все же где-то должен быть вход, – сказал я. – Давай попробуем его найти.

Затем я срезал молодое деревце и принялся обшаривать кустарник вокруг.

– Что ты делаешь? – закричал Пауэр.

– Обшариваю заросли в поисках входа в пещеру, если он, конечно, существует.

– Чепуха! Если бы здесь была дыра, ты бы уже давно в нее провалился. Даже если такой вход существует, так он должен находиться гораздо дальше.

С этими словами Пауэр повернулся ко мне спиной и исчез среди камней, покрывавших вершину. Вскоре я услышал его призыв. Я двинулся на голос и прошел не больше ста ярдов почти по прямой.

– Ну что? – спросил я. – Нашел?

– Да, вот только не знаю, значит ли это что-нибудь, – ответил он, указывая на метку, оставленную на стволе поваленного дерева, у которого он стоял: стрелка, указывавшая вниз.

– Возможно, метка землемера, – предположил я. – Но все же проверим.

Я взял свою палку и вновь принялся за дело. Потребовалось некоторое время, чтобы очистить пространство вокруг ствола от кустов и травы, но в конце концов это было сделано, и я принялся обследовать место. Начав с одного конца, я двигался к другому, тщательно обшаривая все направления. Преодолев около двух третей расстояния, я издал резкий возглас.

– Дай мне фонарь! – крикнул я.

– Что там? – спросил Пауэр дрожавшим от волнения голосом, торопливо доставая маленький сигнальный фонарь, в котором у нас до сих пор не возникало необходимости, поскольку все было залито лунным сиянием.

– Скажу, когда сам узнаю, – ответил я и, взяв фонарь, осветил вход в большую нору, которая стала видна после моей битвы с подлеском. Пауэр перегнулся через меня, пытаясь заглянуть внутрь.

– Это путь вниз, – сказал он.

– Без сомнения, – откликнулся я. – Идем.

Он отпрянул.

– Ты же не собираешься туда спускаться! – воскликнул он.

– Как раз собираюсь, – ответил я. – Теперь, когда мы уже потратили столько усилий, я хочу на это посмотреть. Идем, ты же не хочешь оставить меня здесь одного?

– Конечно, нет, – ответил Пауэр, собираясь с духом, – но как ты будешь спускаться? Ты ведь даже не знаешь глубины этой дыры.

– Нет, но скоро я это выясню. Посмотри сюда.

Все время, пока мы разговаривали, я продолжал очищать вход и пытался с помощью палки выяснить, насколько она глубока. Этого я сделать не смог, но зато понял, что с одной стороны норы моя палка через равные промежутки натыкается на что-то твердое.

Я заключил, что, вероятно, спуск сделан из каких-то бревен. Чтобы проверить свою догадку, я сунул туда руку, и костяшки пальцев вскоре ударились о первую ступень лестницы, если это, конечно, можно так назвать. Я сообщил об этом Пауэру.

– И что ты теперь собираешься делать? – спросил он.

Вместо ответа я положил палку поперек входа в нору и полез туда. Как я и предполагал, моя нога нащупала вторую ступеньку, расстояние между ними было приблизительно в половину моего роста. Затем еще одну, еще и еще… Тут моя нога уперлась в землю, это было так неожиданно, что я сел на зад, невольно вскрикнув.

– Ты цел, Уилл? – взволнованно спросил сверху Пауэр.

– Да, во всяком случае, мне так кажется. Но передай мне фонарь.

Пауэр привязал к ремню фонаря свой платок, спустил его и через несколько секунд сам присоединился ко мне.

– Что ж, теперь мы внутри, Уилл, – сказал он.

– Да, – ответил я. – На попятную мы не пойдем, а палка может нам пригодиться.

Я вновь слазил наверх, бросил вниз жердину и сам спрыгнул следом, приземлившись рядом с Пауэром. Он посветил туда-сюда фонарем, и мы увидели, что стоим в начале длинного и довольно широкого туннеля, о размерах которого мы даже не догадывались.

– Слушай! – внезапно сказал Пауэр. – Что это?

Я не считаю себя человеком нервным, но подобные неожиданные возгласы в данных обстоятельствах могли вывести из себя кого угодно, о чем я и сказал Пауэру.

– Но я и правда что-то слышал, Уилл, – произнес он извиняющимся тоном.

– Конечно, слышал, – ответил я, – но это же просто грохот водопада. – Это была правда: до нас отчетливо доносился шум воды. Я пошел с фонарем вперед, но, чувствуя, что нервы моего друга на пределе, предложил ему остаться и подождать моего возвращения. – Как ты себя чувствуешь, Чарльз? – спросил я его. – Если ты подождешь меня здесь, я схожу один.

Это предложение, наоборот, придало ему решимости.

– Нет уж, спасибо, – ответил он, – Признаюсь, не могу похвастаться, что я чувствую себя очень здорово, но оставаться здесь в одиночестве не собираюсь. В любом случае ничего страшнее того, что мы уже видели, быть не может. Идем.

Мы осторожно двинулись вперед, земляные стены сменились твердым камнем. Однако вскоре мы обнаружили, что каменная стена, которую мы считали сплошной, на самом деле является только перегородкой между туннелем, в котором находились мы, и другим туннелем или пещерой. Туда вел естественный ход, такой маленький, что человек мог протиснуться в него только на четвереньках.

Пауэр полез первым, а я, как мог, освещал ему путь фонарем. Вскоре он подал голос.

– Ты уже там? – крикнул я ему.

– Да, – ответил он. – И к тому же кое-что нашел.

– Что это? – спросил я.

– Точно не знаю. На ощупь похоже на связанные вместе палки.

Как только я залез туда вслед за Пауэром, фонарь пролил свет на загадку. Пауэр обнаружил связку факелов.

– Это кое-что проясняет! – воскликнул я, вытягивая один из факелов. – Мы не первые, кто оказался в этом таинственном месте. Давай зажжем факел и наконец-то получше осмотримся.

Первые несколько факелов, отсыревшие и покрывшиеся от времени плесенью, никак не хотели гореть. Но наконец-то мне удалось зажечь два из середины связки. Мы взяли по одному и подняли высоко над головами. На мгновение яркий свет ослепил глаза, но потом нам открылась великолепная картина. Мы находились в просторной пещере. Впереди рос целый лес сталактитов и сталагмитов, образовывавших множество рядов и галерей, уходящих во всех направлениях. На потолке между гигантскими колоннами сверкали кристаллы кварца. То тут, то там цветными бликами отражался свет факелов.

Некоторое время мы стояли молча. Наконец Пауэр произнес:

– Мы никогда не увидим ничего более прекрасного. – В его голосе звучало благоговение.

– Надо идти дальше, – ответил я.

Мы прошли еще около двухсот футов, грохот водопада становился громче с каждым шагом. Мы неожиданно оказались в самом конце прохода, который можно было бы сравнить с нефом собора, и впереди нас под прямым углом выстроился еще один ряд колонн, напоминая искусно украшенные хоры.

– Чудеса никогда не закончатся, – заметил Пауэр. – Я уже не удивлюсь, если обнаружу здесь алтарь. Правда, красиво?

– Очень, – ответил я. – Но и довольно досадно, эти колонны преградили нам дальнейший путь.

– Может быть, где-то там есть проход, – предположил он и двинулся влево.

Я пошел в другую сторону и вскоре крикнул:

– Ты прав. Здесь есть проход, причем рукотворный. – Я указал на большую дыру в ряде сталактитов. – Посмотри на это. Его пробили с помощью молотка или чего-то подобного.

– Это точно, – согласился Пауэр. – Но он был сделан очень давно, здесь уже наросли новые кристаллы. А что там дальше?

– Другая пещера, не такая большая, – ответил я, пролезая в дыру. – А за ней, футах в шестидесяти, водопад. Тут нет ничего особенного. Давай… о боже!

Мое восклицание было вызвано приступом ужаса, от которого я весь задрожал. Я ринулся обратно, да с такой силой, что чуть не сбил Пауэра с ног, а затем вцепился в него, трясясь всем телом.

– Скорее! Идем назад. Не смотри. Там нам не место. Смертный человек не в силах такого выдержать, – выпалил я.

– Ради всего святого, что случилось, старина? – кричал Пауэр. – Вот, выпей. – Он протянул мне фляжку.

Спиртное помогло, и невероятным усилием я постарался вновь собраться с духом.

– Сделай и ты глоток, Чарльз, – настаивал я. – Тебе это понадобится.

Он послушался.

– Скажи мне, что там.

Держа факел в левой руке, правой я показал прямо перед собой. Взгляд Пауэра следовал за моим пальцем. Факел выпал из его руки, и я едва успел подхватить друга, чтобы он не рухнул на землю.

– Боже мой, – воскликнул он. – Какой ужас! Прямо перед нами зияла открытая могила. Выкопанная когда-то земля по обеим сторонам от нее затвердела, и от времени почти уже превратилась в камень. С одной стороны валялись небрежно отброшенные кирка и лопата. С другой сидели два лишенных плоти ухмыляющихся скелета, они сидели в таком положении, что казалось, не сводят взгляда с могилы. В неверном свете факелов они походили на пару смеющихся демонов у врат преисподней.

– Идем отсюда, – сказал Пауэр.

– Нет, нет, – ответил я нетвердым голосом. – Они не причинят нам вреда. Они уже совсем мертвые. Давай осмотрим могилу.

– Ни за что, пока эти двое ее охраняют, – запротестовал Пауэр.

Я метнул свою палку в мертвых стражей, и скелеты рассыпались в прах. Мы пролезли в дыру, держа перед собой факелы, освещавшие нам путь. В открытой могиле лежали останки двух тел. Наверху был такой же рассыпающийся скелет, что и два предыдущих, а внизу, хотя и на последней стадии распада, виднелось тело, еще сохранявшее сходство с человеком. Сделав над собой усилие, я дотронулся палкой до верхнего скелета, и он рассыпался, как и те.

Нагнувшись вперед, мы опустили факелы в могилу. С первого взгляда мы узнали лицо человека, явившегося нам у водопада сегодня ночью. Я не думаю, что это нас удивило, и, когда чувство ужаса отступило, нас одновременно озарила одна и та же мысль: «Сумеем ли мы найти ключ к разгадке этой тайны?».

– Мы можем попытаться, – сказал Пауэр. – Смотри, рядом с киркой и лопатой валяется старое пальто. Давай начнем с него.

Пальто буквально распадалось под руками, но некогда оно было сшито из хорошей материи и предназначалось не для походных условий. С изнанки воротника можно было прочесть имя портного, бывшего одним из самых известных в Сиднее. Мы переглянулись.

– Шуйлен приехал из Лондона и открыл свой магазин около семи лет назад. Так что пальто, должно быть, пролежало здесь все это время.

– Наверняка, – ответил я, проверяя карманы, – Здесь есть еще кое-что. – Я достал небольшую жестяную коробочку и передал ее Пауэру.

– На ней какая-то надпись, – сказал он. – Но факелы мерцают, и я не могу ее разобрать, давай зажжем фонарь.

Я поднес фонарь к коробочке, и Пауэр прочел надпись:

Джордж Вудфолл

Поттс-Пойнт, Сидней

– Джордж Вудфолл! – воскликнул Пауэр, – Значит, его все-таки убили.

С большим трудом я открыл крышку и достал из коробочки небольшой лист бумаги, сложенный в четыре раза.

– Прочтем сейчас? – спросил я. – Или когда выберемся отсюда?

– Сейчас, – с нетерпением ответил Пауэр. Ом уже начал разворачивать бумагу и, едва взглянув на нее, издал удивленный возглас. Да это же исповедь, – сказал он и стал читать дальше, – Да, – вскоре повторил он. – Это исповедь Джорджа Вудфолла, который так долго жил среди нас, окруженный любовью и уважением. Здесь он сам пишет о своих грехах и страданиях.

Мы стали читать вместе в неровном свете факелов.

Письмо не было длинным и особенно подробным, но, тем не менее, в нем говорилось о преступлении и долгих мучительных размышлениях, мучивших несчастного преступника. Вот оно:

«Вот моя запоздалая исповедь. Я должен написать о своем преступлении, чтобы не сойти с ума. Я совершил его двадцать лет назад, двадцатого сентября, которое уже близко. Их было трое, и я убил всех троих. Из-за золота. Мы познакомились на приисках и шли в Сидней с золотым песком и самородками. Мы заработали немало, достаточно, чтобы каждому из нас встать на ноги, а для одного целое состояние. Это-то и стало для меня искушением. Я даже не знал их имен, поскольку у каждого из них была кличка. Все они были негодяями и низкими людьми, тогда как меня они звали джентльменом! Это золото было для меня возможностью восстановить свое положение, и я его забрал. Я убил их всех в пещере, которую мы случайно обнаружили днем ранее. Это было ужасное дело и страшное предательство. Какими бы ни были их преступления, ко мне они всегда относились довольно хорошо, позволили присоединиться к их компании, когда я впервые приехал на прииски, и во всем поступали со мной по справедливости. Они спали, когда я забрал их золото, а заодно и жизни. По крайней мере, двое из них; третий проснулся, когда я уже занес над ним нож. Он молча бросился на меня. Я схватил его за горло и начал душить. Я был уверен, что с ним все кончено, прежде чем разжал руки, чтобы подобрать нож, который выронил во время борьбы. Затем я нагнулся над ним, чтобы еще раз убедиться, что он мертв, но он пришел в себя и даже сумел сесть. Его лицо посинело, глаза вылезли из глазниц, язык вывалился наружу. Он не мог говорить и лишь сложил руки, умоляя о пощаде. Я кинулся к нему и вонзил в сердце нож. С последним дыханием из его груди вырвался крик, прокатившийся под сводами пещеры многократным эхом. Он до сих пор звенит у меня в ушах и не смолкнет до моего смертного часа.

Я начал рыть могилу, но это оказалось трудным делом, и в конце концов я бросил это занятие, решив, что вряд ли кто-нибудь обнаружит эту пещеру в таком уединенном и труднодоступном месте. А если и обнаружит, то уж никак не заподозрит в этом преступлении меня. Я положил тела в неглубокую яму и бросил сверху несколько камней. Так я оставил их и пришел в Сидней со своим кровавым золотом. Там меня никто не знал, и первое время я держался в тени, говоря, что недавно приехал из Англии, а сам искал подходящую возможность вложить свой небольшой капитал. Наконец такая возможность представилась. И я вложил все деньги в бенамберрский рудник. Вскоре я уже купался в богатстве и сделался известным человеком в городе. С того дня все, к чему бы я ни прикасался, превращалось в золото. Казалось, я никогда не ошибаюсь. Эта первая волна успеха так вскружила мне голову, что я почти не вспоминал о совершенном преступлении. К концу года меня затянул круговорот дел, и я почти убедил себя, что действительно забыл. И тут произошло нечто такое, отчего я понял: мне никогда не удастся забыть.

Было далеко за полночь, я сидел один в курительной своего дома на Поттс-Пойнт. Дом был полон шумных, веселых гостей, но все они один за другим отправились спать, и я сидел один у открытого окна, глядя на спокойный залив и особенно ни о чем не думая. Внезапно на меня накатила волна горького раскаяния, и я почувствовал, что готов отдать все свое богатство и далее жизнь, чтобы только смыть со своих рук кровь. Если бы тогда я поддался этому порыву, пошел бы в ближайший магистрат, признался в своем преступлении и понес наказание, я бы уберег себя от вечных мук. Но я противился, и порыв прошел. Это чувство, хотя и мимолетное, было очень глубоким, и я трясущимися руками налил себе бренди и, смешав с водой, выпил стакан залпом. Вскоре все мои сомнения улетучились, и я повернулся, чтобы закрыть окно. «Мертвые не говорят», – пробормотал я, закрывая щеколду. Но тут до меня снизу, с веранды, донеслись слова, сказанные очень тихо: «Время пришло, давайте начнем». Первая моя мысль была, что это грабители, я отскочил от окна и потянулся за револьвером. Наконец я подкрался к окну и выглянул наружу, мой палец был на курке, а нервы натянуты, словно струны. Яркий лунный свет заливал веранду и газон вплоть до гальки у края воды. Но нигде ничего не было видно, не было слышно даже шороха. «Они услышали меня и скрылись», – сказал я себе. С револьвером в руке я обошел сад и флигели, но, к своему огорчению, так никого и не обнаружил. Вернувшись в дом, я закрыл окно и погасил свет. Я потянулся, чтобы взять свечу, но тут же с криком отпрянул, потому что чье-то тяжелое тело со стуком упало у моих ног. Затем, прежде чем я успел опомниться или понять, что все это значит, вокруг поднялся жуткий крик. Пятясь, я опустился на стул и закрыл руками лицо. Но я никак не мог заглушить эти звуки, эхом отдававшиеся в моей голове, как в пещере в ту роковую ночь. Я знал, что вскоре должны проснуться мои домашние, и тогда я вынужден буду все объяснить. Итак, я сидел и ждал сам не знаю сколько, пока наконец не осознал, что только один мог слышать этот адский концерт. Стоило этой мысли прийти мне в голову, как звуки стихли, и вновь наступила тишина. Тогда, хотя я по-прежнему ничего не видел, до меня донесся голос того парня, с которым я так отчаянно боролся. «Джордж, ты становишься забывчивым, – произнес голос. – Мы здесь, чтобы напомнить тебе, что через неделю наступит двадцатое сентября». Эти слова были сказаны тихим ровным голосом. Я ничего не мог вымолвить в ответ, хотя и пытался. Тут голос продолжил: «Твое время еще не пришло, Джордж. Но прежде мы научим тебя помнить. В среду будет двадцатое число, мы ждем тебя в пещере. Ты же придешь, не правда ли?» – «Да, я приду», – прошептал я и погрузился в беспамятство.

Продолжать дальше нет смысла. Я пришел на свидание и пережил ночь такого смертельного ужаса, что сам не знаю, как после этого смог жить да еще видеть в жизни какой-то смысл. Однако я влачил это жалкое существование еще целых двадцать лет. Я рад, что написал свое признание, ибо это дало мне силы и утешение. Может быть, если бы я написал или рассказал это раньше, я был бы избавлен от того ужаса, который не оставлял меня все эти двадцать лет и каждый год, когда наступала дата, гнал меня в это жуткое паломничество на место преступления, где я проводил ночь, полную отчаяния и кошмара, в пещере, в которой когда-то совершил свой грех.

Теперь что-то подсказывает мне, что конец мой очень близок. Я должен вновь отправиться в паломничество к месту кровавых воспоминаний, и когда я вернусь, то передам это признание кому должно. И может быть, тогда моя мятущаяся душа наконец обретет покой.

Джордж Вудфолл».

Мы похоронили их в одной могиле, Пауэр отслужил над ними панихиду. Насыпав холм из обломков кварца, мы оставили их и пошли своей дорогой.

Приписка преподобного Чарльза Пауэра

Две мысли не дают мне покоя настолько, что я не могу удержаться, чтобы не высказать их. Во-первых, было очевидно, что Джордж Вудфолл не вернется из этого своего последнего несчастного путешествия, в которое он отправился вскоре после того, как написал признание. Почему это так? Неужели, не совершив исповеди, он должен был попасть во власть сил тьмы? И во-вторых, действительно ли мы были направлены в эту пещеру в эту самую ночь, чтобы душа, претерпевшая столько мучений, наконец обрела покой?

 

Графиня Бельведерская

История графини Бельведерской появилась в «Книге привидений» без всяких указаний, как или от кого лорд Галифакс ее услышал. В этом рассказе призраки не появляются, но тем нежнее он всегда нравился лорду Галифаксу – как за свою необычность, так и потому, что касался истории семей, с которыми он был знаком. Его друг, мистер Ательстан Рилей, женился на дочери восьмого виконта Моулсворта, потомка отца графини Бельведерской.

Мэри Моулсворт была старшей дочерью от первого брака Ричарда, третьего виконта Моулсворта, офицера выдающейся храбрости, который был адъютантом графа Мальборо в битве при Рамили. Дослужившись до звания генерал-майора, он оставил действительную службу и занимал различные важные и высокие посты в Ирландии. Много лет он командовал войсками этой страны, поселившись с семьею в Дублине.

Он как раз занимал эту должность, когда его старшая дочь Мэри привлекла внимание мистера Рошфора, джентльмена из старинного и очень знатного рода в графстве Уэстмит. Он, как говорили, был человеком многочисленных дарований и способностей, обладавшим прекрасным вкусом и манерами и в то же время высокомерным, мстительным, эгоистичным, беспринципным и ведущим распутную жизнь. На тот момент, когда он встретил мисс Моулсворт, ему исполнилось двадцать восемь, он был бездетным вдовцом, его первая жена умерла через несколько месяцев после свадьбы. Он хотел вращаться в английском высшем обществе, что, вероятно, и побудило его обратиться к лорду Моулсворту, который не только был очарован его прекрасными манерами, но и оказался вдобавок достаточно прозорливым и практичным, чтобы не отказать молодому человеку с блестящими перспективами. И действительно, в то время мистер Рошфор считался одним из самых многообещающих молодых людей; правивший тогда монарх, Георг II, так благоволил к нему, что Рошфор получил титул барона Беллфилда, а потом и виконта. Вскоре он сделался графом Бельведерским; именно этим титулом, под которым он лучше всего известен, мы и будем называть его в нашем повествовании. На единственном сохранившемся портрете граф Бельведерский изображен уже в сравнительно пожилом возрасте, когда он перестал быть улыбающимся блистательным придворным, и неумолимое время наложило свой отпечаток на его черты. Он изображен в парламентской мантии, высокий и темноволосый, суровый, хмурый, с мрачным лицом. Вероятно, его внешность изменилась с того времени, когда он ухаживал за мисс Моулсворт, и от него ожидали более любезных манер и мягкого характера. Ей в то время только исполнилось шестнадцать, она была миловидной и благовоспитанной девушкой, нежного и сосредоточенного нрава. Вероятно, она не осталась вовсе в неведении о подлинной натуре своего жениха. Она понимала, что он может блистать при дворе, но вряд ли сделает счастливыми своих домочадцев. Она видела, что в то время как к ней он был неизменно внимателен и добр, к другим он относился пренебрежительно и высокомерно; и перспектива такого замужества не доставляла ей особенной радости. Тем не менее, ей было всего шестнадцать, и она была слишком юной и кроткой, чтобы противиться всерьез, особенно учитывая давление, которое оказывали на нее со всех сторон. Терзаемая дурными предчувствиями, она все же дала наконец свое согласие, и свадьба состоялась первого августа 1736 года. Говорят, что перед церемонией, позируя для портрета, согласившись на предложение выбрать какой-нибудь затейливый костюм, она остановилась на том, что напоминал, особенно формой прически, известный портрет ее несчастной тезки, плененной королевы Марии Шотландской.

Очень скоро дурные предчувствия леди Бельведер оправдались: ее супруг был холоден и относился к ней с пренебрежением. В его окружении хватало всякого рода льстецов, у которых были свои причины возражать против этого брака, они и стали настраивать его против молодой жены. Была среди них одна женщина, сделавшаяся ее постоянным и непримиримым врагом, которую потом Мэри стала считать виновницей большинства своих несчастий. Приобретя на некоторое время довольно сильное влияние на лорда Бельведерского, эта женщина по-настоящему ревновала его к жене.

И хотя через год после свадьбы леди Бельведер не оправдала надежд мужа на появление наследника, родив дочь, через положенный срок она подарила ему мальчика, красивое и одаренное дитя, так что можно было предположить, что, по крайней мере на какое-то время, лорд Бельведер вновь вернет жене свое расположение. Рождение наследника пышно отпраздновали, ребенка назвали Георг Август в честь короля, который стал крестным отцом и до самой своей смерти, еще более двадцати лет, оставался неизменным другом лорда Бельведера.

В течение первых лет после свадьбы Бельведеры жили в Голстоне, в графстве Уэстмит, и там у них родились еще двое сыновей. Дом представлял собой большое мрачное строение времен правления Эдуарда III. Когда-то он принадлежал старшему барону Рошфору и упоминается у преподобного Свифта. С ним было связано столько тяжелых воспоминаний, что второй и последний граф Бельведер продал дом лорду Килмэйну, который построил на его месте более современное и менее устрашающее здание.

Как и можно было предположить, деревенская и семейная жизнь не привлекала лорда Бельведера. Он часто и подолгу отсутствовал, проводя основное время при английском дворе или в Дублине, который в то время, до создания Союза, имел свой парламент и был местом пребывания ирландской аристократии. К своему счастью, леди Бельведер предпочитала тихую жизнь в сельской глуши. Она была любящей и внимательной матерью, и забота о детях скрашивала длительную разлуку с мужем. Сыновья были еще совсем малышами, а дочь стала очень общительной. Будущая графиня Лэйнсборо уже в нежном возрасте обещала вырасти необычайной красавицей, веселой и привлекательной.

Время шло, визиты лорда Бельведера становились все более редкими и короткими и не доставляли особенного счастья семье. Хмурые брови и суровость обращения наполняли его жену страхом за будущее. Она была убеждена, что его старые друзья и в особенности та женщина, бывшая ее личным врагом, настраивают мужа против нее; больше ничем нельзя было объяснить его подозрительных взглядов и резкого тона.

Через восемь лет после свадьбы разразилась буря. Лорд Бельведер явился в Голстон и обвинил жену в супружеской неверности, ее любовником был назван один из его родственников. Говорят, что вначале леди Бельведер была удивлена и разгневана подобным обвинением, но впоследствии, совершенно отчаявшись, она поразила друзей, признав свою вину. Разумеется, она была совершенно чиста, но, не сумев развеять подозрения мужа, она надеялась таким образом получить основание для развода, поскольку теперь он сделался ей ненавистен. Впоследствии она всегда заявляла о своей невиновности, в чем и поклялась тридцать лет спустя на смертном одре.

Другим виновником был назван женатый человек, образцовый семьянин, любящий отец и внимательный муж. Он и его жена оба искренне сочувствовали своей молодой и одинокой соседке, чей супруг был известен своим распутством. Они жили неподалеку и часто обменивались визитами. Леди Бельведер знала, что всегда найдет радушный прием в доме своих друзей, и порой не могла удержаться от того, чтобы не пожаловаться на свою печальную участь.

Дело попало в суд. Главным свидетелем была та самая недоброжелательница леди Бельведер, и она сумела так ловко все подстроить, что графу присудили выплатить 20000 фунтов. Несчастный ответчик, неспособный достать такой суммы, вынужден был бежать за границу. За долгие годы, проведенные им на чужбине, его имение в Ирландии пришло в упадок, и единственным утешением служило ему общество преданной жены и домочадцев. Наконец он решил вернуться с ними в Ирландию, надеясь, что сердце лорда Бельведера со временем смягчилось. Но это были тщетные надежды. Он был арестован и отправлен в тюрьму, где и умер, твердя о своей невиновности.

Тем временем леди Бельведер поняла, что надежды получить развод с мужем были иллюзорны. Он почти перестал бывать в Голстоне. Дом был старым и неудобным и сам по себе, без садов, которые были очень красивы, не мог удовлетворить запросам человека столь утонченного вкуса. Поэтому он переехал в красивый новый особняк, находившийся в нескольких милях. Этот новый особняк непосредственно примыкал к поместью Рошфоров, резиденции боковой ветви его рода. Род Рошфоров, сейчас почти угасший, был когда-то известным и уважаемым в тех местах, члены этой семьи в течение многих лет представляли Уэстмит в парламенте. Между домом Рошфоров и новым особняком находились искусственные развалины аббатства; согласно преданию, это строение появилось из-за семейной вражды. И действительно, развалины были построены самим лордом Бельведером, что лишний раз указывает на его злопамятность. Поссорившись со своим младшим братом, который жил по соседству, он решил избавить себя от раздражающей необходимости видеть из окна его дом. Потому за большие деньги он возвел руины аббатства, вызвав для этой цели из Италии прославленного флорентийского архитектора.

Но, переезжая из Голстона, лорд Бельведер не собирался брать с собой жену. Она должна была остаться, а дом превратился в настоящую тюрьму, где лорд Бельведер мог держать ее под строгим надзором, и так сильно было его влияние в округе, что он не испытывал недостатка в желающих помочь ему привести в исполнение этот отвратительный план.

Леди Бельведер была фактически заточена в Голстоне, ее было запрещено навещать, а она была ограничена в передвижении. Тем не менее, вначале с ней обращались довольно сносно. В ее распоряжении было достаточно слуг и экипаж, в котором она могла кататься по окрестностям, а также любая одежда, какая только ей требовалась. Говорят, что ее любимым занятием было рисование. И для этого ей предоставлялись все возможности. Ей также позволялось писать письма, и остается загадкой, почему она не пожаловалась на подобное обращение своим друзьям или родственникам; а если она это сделала, почему они не предприняли никаких шагов, чтобы вмешаться. Возможно, лорд Бельведер предусмотрительно рассказал тестю о поведении дочери, якобы принудившем его ограничить ее свободу, дабы уберечь семью от дальнейшего позора. Стоит добавить, что вскоре после этого мать леди Бельведер умерла и уже не могла заступиться за дочь; затем лорд Моулсворт женился второй раз, и его новая жена родила ему детей. Наверняка мы знаем только одно: родственники леди Бельведер не предприняли никаких шагов для ее освобождения.

Одно утешение было ей оставлено. Время от времени она могла видеться с детьми, которые продолжали испытывать к ней глубокую привязанность.

Годы шли. К тому времени, когда леди Бельведер стала узницей, ей не было и двадцати пяти, и со временем ее стремление к независимости все усиливалось. Без сомнения, она писала мужу письма с просьбами об освобождении, но все ее попытки оставались бесплодными. Он даже отказывался видеться с ней, хотя часто бывал в окрестностях и садах Голстона.

Тем не менее, однажды судьба, казалось, повернулась к ней лицом. Лорд Бельведер прогуливался по саду, не предприняв обычных мер, чтобы не встречаться с женой. К несчастью, его сопровождал один из тех друзей, которые были настроены особенно враждебно к его супруге. Она же, увидев приближающегося мужа, поспешила к нему и бросилась на колени. Она не просила прощения за преступление, которого не совершала, но в нескольких торопливых словах пожаловалась на тяжесть своей участи и умоляла дать ей свободу. На какое-то мгновение ее просьба тронула лорда Бельведера, и его решимость поколебалась, но только на мгновение. Его друг, не дав времени на ответ, сказал укоризненным тоном: «Помните о своей чести, мой господин» – и увел его подальше от того места.

С того времени лорд Бельведер еще более ожесточился и только больше ограничил ее свободу. Ей было позволено гулять лишь в определенной части имения и лишь в сопровождении слуги. Ее провожатому было даже приказано звонить в колокольчик во время прогулок, чтобы все были оповещены об их приближении и избегали встречи.

После двенадцати лет заключения леди с помощью нескольких верных слуг наконец удалось бежать из Голстона. Как она смогла выбраться оттуда – неизвестно, но весть о ее побеге быстро дошла до мужа, который, предвидя, что она будет искать убежища в доме своего отца в Дублине, немедля предпринял меры, чтобы опередить ее. Лорд Моулсворт жил тогда на южной стороне Меррион-сквер, лорд Бельведер приехал туда первым и сумел убедить своего тестя отдать приказ не принимать дочь. Бедняжка была ошеломлена таким поворотом событий. Боясь только одного, что ее схватят и вновь подвергнут заточению, она решилась на шаг, который оказался для нее роковым. Она велела кучеру ехать на Саквелл-стрит, где жила жена и родственники человека, к тому времени уже покойного, с которым она когда-то якобы согрешила. Там, во всяком случае, она рассчитывала найти убежище.

Добралась она до своих друзей или нет, мы не знаем. Но можем представить себе гнев лорда Бельведера, когда он узнал о том, куда она направлялась. Ее схватили менее чем через двадцать четыре часа после того, как она покинула Голстон. И с тех пор условия ее жизни совершенно изменились. Она была лишена последних радостей, ей запрещено было видеться с детьми и заниматься своими любимыми делами; слуги, которые проявляли сочувствие к ней, получили расчет. Фактически ей оставили лишь самое необходимое для поддержания существования и окружили грубой прислугой, которая следила за каждым шагом леди Бельведер, и все попытки усыпить бдительность надсмотрщиков ни к чему не приводили. После неудачного побега ее волосы поседели за одну ночь.

Она терпела все тяготы своего заточения не менее восемнадцати лет. Трудно поверить, что такое могло произойти в цивилизованной стране в восемнадцатом столетии. Удивительно также, что, несмотря на подобное обращение, рассудок ее не повредился. Хотя ходили ложные слухи, вероятно, распущенные лордом Бельведером, что она страдает умственным расстройством. Мы не знаем точно, как провела она эти годы. Хотя некоторые обрывочные сведения дошли до нас. В частности, через одного старого слугу, который всю жизнь прожил при семье Рошфоров. Одно время он служил лакеем в Голстоне, и ему единственному из прислуги позволили остаться после неудачной попытки бегства леди Бельведер. Он виделся с ней до самого ее освобождения. Когда он сделался уже глубоким стариком и стал частенько забывать недавние события, он продолжал помнить и с чувством рассказывать о каждом обстоятельстве, связанном с жизнью своей бедной хозяйки. Он помнил, с каким волнением расспрашивала она его о детях или о том, что происходит в стране. Дети всегда оставались ее главной заботой, и старый лакей был единственным человеком, которого она решалась о них расспросить. Много раз она нарочно задерживала его за работой, чтобы продлить беседу. Иногда он видел ее бродящей по картинной галерее и рассматривающей портреты так, словно она пыталась с ними заговорить.

Когда леди Бельведер почти оставила надежду, час избавления для нее настал. В ноябре 1774 года лорд Бельведер скончался в возрасте шестидесяти шести лет, запутавшись в долгах и мало кем оплакиваемый. Вскоре после похорон старший сын вместе с братьями поспешил в Голстон, чтобы освободить мать. За восемнадцать лет все очень изменилось, а особенно несчастная леди Бельведер. Она, как мы уже говорили, безвременно состарилась, у нее был изможденный вид, испуганный, отсутствующий взгляд, а говорила она прерывистым взволнованным шепотом. Приехавшие сыновья увидели на ней платье фасона тридцатилетней давности, которые носили в пору начала ее заточения. Когда они вошли в комнату, вначале она не сказала ни слова, и лишь затем произнесла: «Неужели тиран мертв?».

Теперь ее сыновья, разумеется, были взрослыми людьми. Старший уже достиг зрелости, и так велико было семейное сходство между братьями, что мать вынуждена была спросить, кто из них новый лорд Бельведер. Они сразу же забрали ее из Голстона. Старший сын, недавно женившийся и собиравшийся отправиться с супругой в Италию, решив, что смена обстановки может пойти матери на пользу, предложил ей ехать вместе с ними. Но это начатое из лучших побуждений предприятие было обречено на неудачу. Волнение, связанное с путешествием, оказалось слишком сильным для пожилой леди, которая столько лет провела в полном уединении. Поэтому было решено, что, пока лорд Бельведер со своей молодой женой путешествует по Италии, его мать останется в женском монастыре во Франции. И некоторые ошибочно утверждали, что она умерла там, приняв католичество.

На самом же деле лорд Бельведер, проведя зиму во Флоренции, вернулся за матерью и привез ее в Лондон, где она прожила двенадцать месяцев у друзей семьи в Кенсингтонском дворце. Длительное заточение так повлияло на ее нервы, что она боялась любого общества, кроме самых близких и дорогих родственников. Ее история сделалась известной, в Лондоне ходило несколько версий, более или менее правдоподобных; странность ее облика привлекала к ней внимание везде, где бы она ни появилась. Старушку окружили всей возможной заботой и добротой, но ее волнение все усиливалось, и после смерти одного из младших сыновей она написала лорду Бельведеру о своем желании вернуться в Ирландию. Остаток жизни она провела в Дублине, вначале она жила со своим старшим сыном, а затем переехала к зятю и дочери, лорду и леди Лэйнсборо. И окончила свои дни в мире, окруженная внуками. На своем смертном одре, получив Святое причастие, она поклялась, что невиновна в измене, из-за которой была подвергнута столь длительному заточению.