Да, она это знала, но сейчас чувствовала только невероятное облегчение, избавившись наконец от его цепких рук. Вздрагивая, она поспешила захлопнуть дверь за преподобным Джедедией Тигвудом, поистине недостойным служителем Божьим. Как могут сочетаться подобные поступки с религией, хотя бы и такой странной, недоумевала она.

Очутившись в безопасности за закрывшейся дверью, она прошептала:

— Спасибо! Кажется, вы опять спасли меня! Капитан медленно спустил курок с боевого взвода. Лицо его хмурилось.

— Опять? — мягко переспросил он. Ругая себя за несдержанность, она проговорила умоляюще:

— Пожалуйста, не обращайте внимания! И где… где вы взяли пистолет?

— Я всегда чувствую себя увереннее с пистолетом под рукой, — ответил он спокойным, ровным тоном; в эту минуту он был совсем таким, как раньше, до потери памяти. Однако тут он заметил разорванный ворот ее платья, и его спокойствия как не бывало.

— Этот скот разорвал ваше платье! Будь он проклят! Какая жалость, что я не пристрелил его! Глупышка, почему вы раньше не сказали мне об этом? И что, хотелось бы знать, означали его последние слова? О чем вообще шла речь?

Ею овладело абсурдное желание рассказать ему все — всю правду — и немедленно. Но к чему это приведет? К бесконечным объяснениям и вопросам, на которые, честно говоря, у нее вовсе не было сил. Хотя ночь была теплая, ее бил озноб, и, отбросив колебания, она сказала только:

— Да… он разорвал платье, а другого у меня нет, чтоб ему пусто было!

Он неожиданно рассмеялся. Затем, взглянул на нее еще раз, резко проговорил:

— Проклятье! Мне осточертела эта болезнь. Идите сюда.

Он протянул руки, и она, вся дрожа от волнения, почти упала в его объятия.

— Я… я не понимаю, что со мной происходит, — пролепетала она, стараясь сдержать охватившую ее глупую слабость.

Он крепко обнял ее, прижимаясь щекой к ее волосам.

— Зато я понимаю, — успокаивающе сказал он. — Это шок, вы только сейчас начинаете осознавать происшедшее. Мне доводилось наблюдать такое сотни раз. Все тяготы последних дней легли на ваши хрупкие плечи, дорогая, и, хотя вам кажется, что вам любые испытания по плечу, вы просто слабая женщина, в чем я очень рад убедиться.

Она и была просто женщиной — слабой женщиной — и льнула к нему, борясь со слезами, которые всегда презирала. Он так крепко прижимал ее к себе — а она пыталась этого не замечать, — как если бы решил никогда не выпускать из своих объятий.

— Бедняжка моя дорогая! — ласково говорил он. — Все кончилось, не волнуйтесь. Теперь вы в безопасности.

Сара понимала, что должна взять себя в руки. Да, сейчас капитан сильнее ее, но завтра?.. Завтра она вновь столкнется лицом к лицу Тигвудом, и от нее будет зависеть судьба ее спутников и жизнь капитана.

Но она слушала его ласковый голос, ощущала нежное, волнующее прикосновение руки к ее спутанным волосам, и это лишало ее воли и сил. Магнус когда-то учил ее не хныкать и не отступать перед испытаниями, уверенный, что у нее достанет храбрости самостоятельно бороться и побеждать невзгоды. Десси тоже не баловала ее нежностью; один только Хэм частенько таскал ее на закорках. Сара и не подозревала, что чье-либо прикосновение будет ей так сладко: она не любила, когда до нее дотрагивались.

Но сейчас ей хотелось одного: прижаться к нему и тихонько плакать, хоть ненадолго позабыв об ужасах прошедшего дня и страхах, которые принесет грядущий. Как заманчиво сбросить с плеч заботы и тяготы, поддаться медленным, гипнотическим движением его рук, гладящих волосы, обнимающих ее талию.

И она прильнула к нему, устало закрыв глаза, согретая его теплом. Она как будто неспешно плыла в лодке, укачиваемая ласковыми волнами.

— Бедняжка, — повторил он, еще сильнее обнимая ее здоровой рукой. — Ты совсем измучилась. Меня мало высечь за то, что я позволил тебе одной пройти через эти испытания. Но теперь моя очередь позаботиться о тебе.

Ни слова не говоря, он поднял ее на руки, не обращая внимания на свою полузажившую рану. Она попыталась протестовать, но язык не слушался ее, она пробормотала только:

— Нет, нет. Твоя рука! Я же очень тяжелая…

— Моя рука почти зажила, а ты почти ничего не весишь, особенно в последнее время.

С неожиданной нежностью он опустил Сару на кровать и принялся раздевать ее с привычным спокойствием, как если бы и впрямь проделывал это каждый вечер в течение двух лет, что они были, по ее словам, женаты.

Она чуть не рассмеялась: возможно ли, что он на самом деле поверил в ее ложь? Его слова с трудом доходили до ее затуманенного сознания, и она едва ли поняла, что осталась в одной сорочке. Продолжая обнимать ее одной рукой, он другой укутал Сару покрывалом как ребенка. Она знала, ей нужно воспротивиться, но лежать было так удобно, не то что на жестком матрасе на чердаке, где она провела с Десси последние несколько ночей. Какой-то частью рассудка она отметила, что лежит на пуховой перине, которую сама же принесла сюда, но мысли были путаные, вялые, все казалось неважным и нереальным. Никогда еще она так не уставала…

Сознавал ли он, что на этой огромной кровати их разделяет тщательно возводимый ею барьер ее вины перед ним, ее — пусть и необходимой — лжи; однако довольно скоро она обнаружила, что барьер этот рухнул. Лампа погасла, и он лег рядом с нею, бережно обнимая ее здоровой рукой.

Вновь в какой-то части ее рассудка вспыхнула тревога, она попыталась удержать глаза открытыми, но ей было так мягко, так удобно, она могла бы, наверное, уснуть и проспать здесь целую неделю. А потом она проснется и узнает, что все их беды закончились, все наладилось… С этой утешительной мыслью она провалилась в сон.

Все, что случилось потом, неизбежно должно было случиться. Стало неизбежным с той самой минуты, как она затеяла свою отчаянную и глупую игру. Она вынудила его жить в придуманном ею, несуществующем мире, а значит, его вины тут не было. Вся вина лежала на ней: ей следовало бы знать, что, если играешь с огнем, рано или поздно обязательно в нем сгоришь.

Даже тогда, ослабев от раны, он был гораздо сильнее ее, но, терзаясь впоследствии угрызениями совести, она все же не могла обвинить его в том, что он заставил или принудил ее к чему-то. Это она, Господи помоги ей, она сама подтолкнула события, а он, возможно, и не думал ни о чем подобном, желая лишь, чтобы она спокойно выспалась в его надежных объятиях. Она внезапно проснулась среди ночи. Ее собственный сдавленный крик еще звучал в ее углах. Первые лучи рассвета едва начали рассеивать непроглядную ночную тьму. Ее напугал тревожный сон, и она в первую минуту не могла сообразить, где находится.

Затем ее волос коснулась знакомая рука, и она услышала сонный голос:

— Все в порядке, любовь моя. Это просто плохой сон. Спи.

Она по-прежнему находилась во власти своего ночного кошмара: сердце отчаянно колотилось от страха, руки лихорадочно искали, за что бы уцепиться в зыбком, качающемся мире.

— Что?.. — бессмысленно произнесла она, успокаиваясь в его уютном объятии. Почти засыпая снова, она потерлась щекой о его гладкую теплую кожу.

— Ты в безопасности, дорогая, — услышала она, и он придвинул ее к себе поближе. — Я с тобой и никому не позволю тебя обидеть.

Это были лишь пустые слова, но, почти не веря им, она все же почувствовала облегчение и покой. Как давно, с самого ее детства никто не обнимал ее так, уверяя, что она в безопасности! В странном состоянии полуяви, полусна эти слова звучали как магическое заклинание, обволакивая и успокаивая Сару.

Ей пора было вставать и возвращаться в свою жесткую постель. Но под ее щекой ровно билось его сердце, и она поспешила спрятаться опять в сон, как под слишком короткое одеяло, не желая возвращаться к холодной реальности, где всегда и во всем приходилось полагаться только на себя. Реальности, в которой снова будет Тигвуд, его плотоядные глаза и лапающие руки, его угрозы; будет постоянное беспокойство о судьбе и благополучии капитана, не говоря уже о ее собственных проблемах и переживаниях, в которых ей не хотелось признаваться даже себе самой. К ней вновь вернутся мысли о необходимости узнать поскорее, о том, что случилось с ее отцом, Хэмом и Джефом. Отчаянно цепляясь за последние остатки забвения, она закрыла глаза и прижалась к нему теснее.

Рука капитана продолжала медленно, убаюкивая, поглаживать ее волосы. Она благодарно вздохнула и прильнула к нему, полностью расслабившись.

Позднее, вспоминая об этой ночи, Сара будет задаваться вопросом, сознавала ли она, чем рискует, какой опасности себя подвергает. Или ее утешала уверенность в том, что капитану уже доводилось держать ее в объятиях, и ничего страшного при этом не произошло, ведь он был еще так слаб и болен?

Как бы то ни было, потом, спустя длительное время, Сара не могла избавиться от стыдного подозрения, что в происшедшем была доля ее вины…

Она еще раз тихонько вздохнула и провела рукой по его обнаженной теплой груди, погружаясь в волны блаженного, желанного забытья.

Но если уж вы, пусть сами того не желая, раздразнили тигра, будьте готовы отвечать за последствия. Сара явно недооценивала капитана Чарльза Эшборна. Быть может, память его и дремала, но тело, без сомнения, было полно жизни. Рука капитана крепче обвилась вокруг талии Сары, он поймал ее руку и прижал к губам, горячо целую ладонь.

Даже теперь она не испытывала тревоги. Прикосновение его губ было странно приятным, и в затуманенном сознании Сары не мелькнуло и мысли об опасности. Со вздохом она вытянулась возле него, давая ему все основания полагать, что не имеет ничего против его действий.

Он перевел с трудом дыхание и прижал ее к себе, покрывая поцелуями ее лицо и волосы.

— О Боже, — шептал он, — мне хотелось сделать это с той самой минуты, как я открыл глаза и увидел тебя. Я верю в правдивость твоей истории лишь потому, что мне все время хочется до тебя дотронуться. — Вздыхая, он целовал ее щеки и подбородок, бормоча при этом: — Какая нелепость быть прикованным к постели и чувствовать, как день за днем все сильнее влюбляешься в собственную жену!

Где-то в отдаленном уголке сознания Сары зазвучал еще слышный колокольчик тревоги, но она, разнеженная, сонная, не хотела его слышать, сопротивляясь чувству вины и стыда, готовым затопить ее рассудок. Она сама ввела его в заблуждение, а он, поверив ей, делал лишь то, что и должен был делать при подобных обстоятельствах.

Но это было еще не все: в самой глубине ее существа разгоралось постыдное любопытство и медленно нарастающее возбуждение, и она не могла с ними совладать.

И вот, вместо того, чтобы оттолкнуть его, она подняла к нему лицо, желая узнать наконец вкус его поцелуя. Это стало последним звеном в цепи ошибок, которые она совершила.

Она совсем не представляла себе, какой бывает мужская страсть, в особенности страсть мужчины, долгое время вынужденного блюсти воздержание, а потому была уверена, что он сможет удовольствоваться тем немногим, что она ему предлагает. Со стоном он припал к ее губам, и она почти тут же поняла, что поцелуи капитана разительно отличаются от нескольких поцелуев, которыми она когда-то обменялась с Джефом почти по-братски. И еще она подумала, что капитану действительно не мешало бы побриться, — он давно просил ее принести ему бритву, беспокоясь о своей внешности. Теперь ее щека горела от прикосновения его колючей щеки; его поцелуй ни в коей мере не напоминал братский. От каждого прикосновения его губ и рук ее тело, казалось, начинает пылать огнем.

Она слишком поздно осознала грозившую ей опасность. Спустя время она станет убеждать себя, что пыталась остановить его. Что ж, она и вправду пыталась. Но это была смешная и жалкая попытка, если учесть еще, что она постоянно беспокоилась, как бы не задеть его раны.

Нет, все это была полуправда; а истина заключалась в том, что ей, смертельно уставшей, напуганной, удрученной многочисленными проблемами, насмотревшейся зрелищ, отнюдь не предназначенных для дамских глаз, капитан предложил что-то вроде побега, и для нее не имело значения, что облегчение будет недолгим, а после наступит время раскаяния.

Кроме того, она и догадываться не могла, что прикосновение мужских губ к ее рту потрясет ее до самых глубин души, сердце неистово забьется, а кожа загорится, как в лихорадке. Откуда ей было знать, что она способна столь безрассудно отвечать, постанывая, на его поцелуи, нетерпеливо повернув голову, чтобы ничто не мешало их губам слиться воедино.

Это случилось с ней впервые, и, если бы он был груб или излишне настойчив, она, вероятно, вскоре пришла бы в себя. Но он ласкал ее так нежно и трепетно, как будто дотрагивался до редкостной драгоценности, прикосновение к которой доставляло ему невероятное наслаждение. Он не торопил ее и не спешил сам, словно знал, что она неопытна, а ведь он не мог этого предположить. А она не ожидала,

что мужчина может быть настолько нежен и терпелив, эта мысль мелькнула и пропала вместе с сознанием непоправимости совершаемой ею ошибки.

Покуда длился их поцелуй, его рука нашла и распустила завязки ее сорочки. Тут она попыталась было протестовать, но его губы заглушили ее протесты, а она уже утратила способность связно мыслить. Он считает ее своей женой — ее настигла ее собственная ложь, — вот он и обращается с ней как с женой и на людях, и в полумраке их спальни. Их вынужденная близость, ее постоянная забота о его безопасности и невольная благодарность за то, что он для нее сделал, — все это сыграло свою роль. Но, как она призналась себе впоследствии, это могло бы не сыграть и вовсе никакой роли, если бы она не хотела его в тот момент так же неистово, как он хотел ее.

Да, позднее она могла выискивать сотни доводов в свое оправдание, но тогда ее маленький бунт был подавлен с немыслимой простотой: она попыталась оттолкнуть его руку, а он легко сжал ее ослабевшую кисть и поднес к своим губам. Ее пальцы тихонько погладили его лицо, глаза закрылись; она больше не пыталась побороть вскипающую в глубине ее существа могучую и опасную волну страсти.

Когда его рука вернулась на прежнее место, Сара уже не возражала; а когда его руки и губы нашли ее грудь, она выгнулась навстречу ему и застонала, почти теряя сознание.

Он, без сомнения, был искусным и опытным любовником. Даже по прошествии многих месяцев, стараясь разобраться в случившемся и спасти хотя бы остатки своего достоинства, Сара никогда не обманывала себя в одном: он занимался с ней любовью, но не любил ее, — какие бы сладкие слова он не шептал в ту ночь. Но что двигало ею самой? Она старалась не слишком углубляться в собственные мотивы. Со временем она почти уверяла себя, что это было лишь любопытство и бессознательное желание хоть ненадолго спрятаться от суровой действительности во вспышке неожиданной страсти.

Но в тот жаркий предрассветный час, не заботясь о причинах и поводах, незнакомая, только что родившаяся в ней женщина возвращала ему поцелуй за поцелуем и не — стала противиться, когда его руки, а затем его губы спустились ниже, пробуждая доселе неведомые чувства, превосходившие самые безумные ее фантазии.

И он, сгорая в огне мучительного желания, выдохнул с трудом:

— Моя дорогая, любовь моя. Боже, как ты прекрасна, как прекрасна… Неужели я мог это забыть?..

И новая распутная женщина в ней не желала прислушиваться к рассудочным словам той, прежней и, отбросив прочь все предупреждения, покрывала поцелуями его мускулистую загорелую грудь и прижималась к нему теснее, желая его обжигающих прикосновений и сладостной ласки его губ.

Нет, он не принуждал ее; но вот наступил момент, когда назад возврата больше не было, и внезапно он, только что удививший ее своей нежностью, сделался пугающе чужим. Он стал требовательным в агонии собственной страсти, его руки, доставлявшие ей такое наслаждение, будто окаменели. Она даже вскрикнула от страха, но он поцелуем заставил ее замолчать. Потом, через много дней, она будет горестно раскаиваться, что раздразнила спящего тигра — да не только в нем, но и в себе самой; и все же у нее достанет гордости — как в ту роковую ночь, так и после — не взваливать на него свою вину.

Слишком поздно было плакать и умолять его. И нечестно было утверждать, что он взял ее силой. Сила и соблазн, и удивительные чувства, которые вызвал в ней этот мужчина, ее враг, — все это переплелось настолько, что и не распутать, не разобрать, кто прав, кто виноват.

А если она и узнала о мужской страсти — как и о своей собственной — больше, чем ей бы хотелось, то и в том ей следовало винить одну себя. И уж к полному ее стыду, когда наступил последний миг, миг свершения, она не плакала, не просила ни о чем, но обвилась вокруг него и выкрикнула его имя.

Сколько жестокой иронии было в том, что имя, которое выкрикнул он, было вовсе не ее.

— Лизетт! — простонал он. — О Боже, Лизетт!

Она не заплакала, когда это еще могло ее спасти, но наплакалась вволю потом, когда он уснул. Она лежала в теплой темноте, слушая мерное биение его сердца, и по щекам ее текли медленные слезы бессильной обиды. Бесполезные слезы: плакать поздно, семена ее лжи принесли неизбежные плоды, а ей надо было заранее предвидеть опасность. Как ни крути, а она оказалась просто дурочкой, несмотря на свою хваленую смышленость.

Но, по горькой иронии судьбы, когда утром в комнату, где они лежали в объятиях друг друга, ворвались солдаты, именно ее ложь еще раз спасла капитану жизнь.

Она очнулась от тяжелого сна со следами высохших слез на щеках буквально за мгновение до того, как случилось это несчастье. Впрочем, случившееся поначалу выглядело скорее смешным, чем пугающим: солдаты, которых привел пылавший жаждой мести Тигвуд, были совсем мальчишки в выцветшей, плохо сидящей форме. Преисполненные сознания важности своего задания, они нацелили мушкеты на кровать, в которой лежала мирно спящая супружеская пара. Спящие ничем не могли угрожать солдатам, и те растерялись, что было Саре только на руку.

Она закуталась в одеяло, туманные воспоминания о прошедшей ночи развеялись перед лицом опасности, уступив место ярости и некоторому замешательству. Не осмеливаясь взглянуть на лежавшего рядом капитана, она объяснила, что сабля, которой с триумфом размахивал Тигвуд, — это трофей, взятый ее мужем при Блейденсберге.

В конце концов ей удалось убедить солдат в своей правоте, хотя от страха у нее вспотели ладони и сердце билось так громко, что она боялась, его стук услышат солдаты. Она лгала, не чувствуя угрызений совести; но окончательно убедил их все-таки капитан, — ему-то не пришлось лгать, успокаивала она себя.

Потому что, если бы пришлось или если бы он по-настоящему осознавал грозящую ему опасность, он, безусловно, не смог бы говорить с такой уверенностью. И в результате солдаты вынуждены были принести извинения за недоразумение, а он отчитал их как офицер гораздо выше их по званию. Даже в этой нелепой ситуации, слабый после ранения, полуодетый, он держал себя с истинным достоинством и непререкаемым авторитетом, и она вновь вспомнила, как увидела его первый раз, решительного и властного.

Затем появилась Десси. Заспанная и явно наспех одетая, она тем не менее тоже помогла делу. Десси бросила быстрый взгляд на них обоих, заметила руку капитана, полуобнявшую Сару, как бы стараясь защитить, и поклялась не моргнув глазом, что давно уже служит у капитана, два года женатого на Саре. Также торжественно она заверила собравшихся, что Сарин отец действительно сенатор Соединенных Штатов, и все они глубоко ненавидят британцев.

Это была последняя капля. Молодые солдаты были неопытны, они поверили ее словам полностью и, не подумав даже доискиваться до сути дела, в смущении удалились. Тигвуд пытался остановить их, но они и слушать его не стали.

И, в довершение нелепой сумятицы последних дней, судьба в последний раз вонзила в сердце Сары жало своей иронии: это неприятное происшествие наконец вернуло капитану память. Случилось то, чего Сара так давно боялась.

Солдаты ушли, и они остались вдвоем, уставясь друг на друга. Капитан смотрел на нее с растущим недоумением и вдруг, как он рассказывал позднее, разом вспомнил все, как если бы память его озарилась потоком света из внезапно распахнутого окна.

Он вспомнил, как спас Сару на улицах Вашингтона, их безумную поездку, Элси с ребенком и даже смешную собаку. Вспомнил, как они выехали в Аннаполис на поиски Сариного отца.

Словом, он помнил все до того самого момента, как его контузило и он потерял сознание. Но то, что случилось после — как они целую неделю прожили в гостинице под видом мужа и жены, пока солдаты утром не ворвались к ним в спальню, — теперь изгладилось из его памяти.

Но тот миг, когда солдаты наставили на них свои мушкеты, стал решающим и для Сары, ибо она поняла наконец, что все это время обманывала себя куда больше, чем его, — она безнадежно и глупо влюбилась в капитана Чарльза Эшборна, своего злейшего врага, женатого к тому же на другой женщине. Она спасла ему жизнь, и он был безмерно благодарен ей.

Но он не помнил ровно ничего о той ночи, которую она провела в его объятиях.