XVIII. Первые аресты

Флавий Сцевин провел несколько часов с гладу на глаз с Наталисом. Он возвратился домой с воспаленными глазами, нетвердой походкой. После ванны он несколько протрезвел и заявил, что намерен писать завещание. Жена пыталась отговорить его и уложить в постель. Но он настоял на том, чтобы созвали старших слуг. В присутствии их и клиентов, своих приближенных, он продиктовал завещание секретарю, дал подписать свидетелям и приложил печать. В этом завещании он отпускал на волю пятую часть рабов (больше не разрешал закон, а у него их было около пятисот); сделав несколько двусмысленных замечаний по поводу доли, с благодарностью и преданностью выделяемой императору, он завещал все остальное имущество жене, о которой сказал: «Лучшая из римских матрон. Надеюсь, остальные последуют ее примеру». Были розданы мелкие подарки друзьям и приверженцам. Рабы выли, клиенты униженно благодарили. Он крикнул, чтобы они замолчали, и велел принести из спальни кинжал с длинным, превосходно закаленным лезвием и покрытой резьбой рукоятью из слоновой кости. Попробовав острие, он нашел его тупым и передал вольноотпущеннику Милиху, приказав наточить.

После этого он возлег с женой к обеду. Некоторое время он молчал, слушая чтение стихов Луцилия и Лукреция. Потом помрачнел. Игра на лире его несколько воодушевила. Несмотря на возражения жёны, он тут же на месте освободил несколько рабов. Затем спросил Милиха, наточен ли кинжал.

— Однажды я заколол им вепря. Зверь рыл землю и портил хлеба в моем сабинском поместье. Убив его, я совершил акт милосердия и справедливости — таким должно быть всякое убийство.

Он уколол острием большой палец и казался взволнованным. Выпив немного вина, он приказал Милиху приготовить корпии и бинтов.

— Надо быть готовым к любым случайностям. Ныне и ежедневно. — Жене наконец удалось, уложить его в постель. — Изнасилован собственной женой! — завопил он. — Вот до чего довели римлян вольности! Пора нам всем взяться за ум и изучать философию.

Милих просидел некоторое время с кинжалом на коленях, потом спрятал его в нишу. К нему подошла, прихрамывая, его жена, приземистая, коренастая женщина.

— Только один вопрос… — Сперва он не хотел поднять глаза и сидел, зажав руки меж колен. Она взяла его за подбородок, приподняла ему голову. Он вглядывался в ее широкое, плоское лицо, мутные, грязно-серые глаза. На подбородке у нее дрожала волосатая родинка. — Кто первый сообщит новость?

Он посмотрел на нее глубоко запавшими глазами, словно пытаясь уловить в ее взгляде тень сомнения или колебания. Потом провел рукой по своему худому длинному лицу.

— Ты права. Но мне это не по душе.

— У тебя нет выбора: либо обвинять, либо быть обвиненным.

Он тяжело вздохнул, вздрогнув всем своим тощим телом.

— Я не хочу ни того, ни другого.

— Или — или.

— В таких делах, если вмешаешься, будешь нелюб обеим сторонам. Чего доброго, они станут меня пытать.

— Не станут, если ты опередишь. Как я тебе говорила. Иди первым.

Он все смотрел на нее. В ней было что-то неумолимое. Камень вот-вот упадет. Ее тело — тяжелый столб, не пройдешь сквозь него. Он заморгал, протянул руку и положил на ее твердую грудь.

— Все так. Но мне страшно. А что, если они мне не поверят?

— Они поверят нам. — Она веяла его руку в свои, отступила назад и подняла его на ноги. Он покачнулся и ухватился за нее. Она прижалась к нему своим крепким, массивным телом.

— Принеси кинжал.

Утро еще не занималось, когда он постучался у ворот Садов Сервилия. Рядом с ним стояла закутанная в плащ жена, положив свою грубую руку ему на плечо. После коротких переговоров раб-привратник повел его к вольноотпущеннику императора Эпафродиту, тот сидел, покачиваясь, полузакрыв глаза, его завитые волосы сбились на сторону, щека была запачкана золотой краской, разбавленное вино пролилось ему на колени. С минуту он слушал, барабаня пальцами по пустой чаше, отбивая ритм блуждавшей у него в голове мелодии. Он казался сонным, но вдруг встрепенулся и хлопнул рукой по лбу, чтобы убедиться, что больше не спит. Заморгал и окончательно проснулся.

— Да, тебя выслушает Божественный. Если ты лжешь, готовься к мучительной смерти.

Губы его искривились, он усмехнулся, поскреб щеку в том месте, где краска стягивала кожу, и взглянул на свои золоченые ногти.

— Он не лжет, — сказала жена. — Вот кинжал.

— Я не высказываю своего мнения, просто уведомляю тебя. Пойдем. Захвати эту штуку. Живо.

Нерон спал. Эпафродит был допущен в опочивальню, из прихожей внесли светильни, ибо в комнате было полутемно, горел лишь ночник у кровати; рабы сновали взад и вперед, перешептываясь. Эпафродит глубоко вздохнул и сжал руки.

— Что такое? — гневно пробормотал Нерон, его пухлые щеки казались огромными и раздутыми в колеблющемся свете, выпученные глаза блестели, круглые, как у рыбы, но вот они спрятались в складках желтого лица среди пятен румянца. — Пошел вон.

Он грузно повернулся, натянул на себя простыню и что-то проворчал. Вольноотпущенник не уходил и почтительно настаивал на своем. Толстое лицо снова выглянуло.

— Великий, ты должен проснуться.

— Пошел вон. Наплевать мне на вас.

Служанки разбудили Поппею. Она вошла в голубом покрывале, наспех заколотом под грудью. Ее маленькие золоченые сандалии стучали по полу, и на них сверкали рубины. Тонкие руки были обнажены.

— Что случилось? — обратилась она с оттенком презрения к Эпафродиту, и голос ее звучал молодо и повелительно, но порой как-то срывался. Она откинула назад маленькую головку, подвижную, как у птицы, но глаза смотрели устало и озабоченно и вокруг них разбегались морщинки.

— Пришел человек с сообщением, с этим нельзя медлить. Оно звучит убедительно и несет опасность. Но я не могу ручаться за его правдивость.

Нерон перевалился на другой бок и сел на ложе.

— Что вы меня мучаете? Ненавижу вас всех! — Его сиплый голос пресекся, и он закашлялся. Он протянул руку. Раб тотчас же вложил ему в руку чашу с вином. Он отпил из нее, тяжело перевел дыхание. Поппея дала знак Эпафродиту ввести доносчика и села на табурет в ногах кровати. Милих, которого стража грубо обыскала, вошел, согнувшись, низко кланяясь, глаза у него перекосились от страха и ужаса.

— Ну, в чем дело? — рявкнул Нерон, он сплюнул на пол и старался смотреть в одну точку, — Выкладывай, а не то я все кишки из тебя выпущу.

Милих подошел поближе, жена стояла позади него, крепко сжимая рукой ему плечо.

Спустя полчаса Сцевин был арестован и доставлен в Аудиторий. Нерон, уже одетый, хмурый, но окончательно проснувшийся, ожидал его, тут же находились наскоро созванные члены Совета, два префекта, Нерва, выборный начальник гвардии, и другие доверенные должностные лица и сенаторы. Поппея сидела за занавеской позади кресла императора. Сцевин медленно вошел, поклонился Нерону и спокойно оглядел присутствующих. Он не высказывал жалоб и стоял в выжидательной позе, с достоинством и с удивленным видом, словно надеялся, что разъяснится это нелепое недоразумение. Ввели Милиха. Он не смел взглянуть на Сцевина и опустил голову. Сцевин тотчас же обратился к нему:

— Если ты не удосужился сам поехать в Остию и посмотреть, как будут выгружать Аполлона из Калимна, то, полагаю, послал кого-нибудь вместо себя.

Растерявшийся Милих судорожно вздохнул. Нерон приказал Сцевину молчать, пока его не спросят, и подозвал Милиха. Глядя в сторону, тот стал рассказывать обо всем, что случилось накануне вечером.

— С твоего позволения, Божественный, — прервал его Сцевин, — пусть этот человек, что плетет обо мне всякие небылицы, глядит мне в глаза.

— Молчать! — сказал Нерон. — Пусть глядит, куда ему хочется. А потом и мы заглянем, куда нам захочется. Хотя бы в твое нутро.

Сцевин поклонился и не прерывал Милиха, пока тот не кончил свои показания. Затем, когда Сцевина спросили, что он может на это сказать, он холодно заметил:

— Разве напиваться допьяна значит быть изменником? А если так, то почему обвиняют меня одного?

— Не советую тебе шутить, — сказал Нерон, бросив на него яростный взгляд.

— Не могу же я принимать всерьез, когда под сомнение ставится моя любовь к тебе.

— А что ты скажешь про кинжал? — Нерон сделал знак Тигеллину, и тот достал из-под дощечки кинжал и бросил его на пол к ногам Сцевина.

Тот и глазом не моргнул. Пристально поглядел на кинжал.

— Вот оно что. Этот Милих раньше был догадливый малый, но с тех пор, как женился, стал сущей дубиной. Он все повторяет за женой. Последнюю неделю он небрежно относился к своим обязанностям. Например, несмотря на мои указания, забыл купить старинную бронзовую статую, которую я видел в лавке на Тусканской дороге, — танцующую нимфу, по моему мнению, работы Праксителя. — Он грозно повернулся к Милиху. — Разве не так?

Милих вздрогнул.

— Эта статуя была уже продана, — пролепетал он.

— Не смей запугивать свидетеля, — вмешался Нерон. — Сколько раз я тебе говорил, что ты должен уважать суд!

— Прости, Божественный. Постараюсь сдержать гнев, который, естественно, испытываю, видя, что тебя бесстыдно заставляют даром терять драгоценное время. Не говоря об остальных находящихся здесь почтенных людях. — Он оглядел присутствующих, и в голосе его прозвучали насмешливые нотки. Он овладел положением и сознавал это. Это сознание помогало ему держаться учтиво и уверенно, что невольно действовало на Нерона. — Позволь мне объяснить тебе в кратких словах. Этот кинжал был своего рода символом, я надеялся, что этот глупец, глядя на него, догадается поострить свой ум, если хочет впредь пользоваться моим расположением. Как я уже упоминал, у него глупая и подозрительная жена. Она коверкает ему жизнь. А, так и она здесь. Вы все ее видите. Больше мне нечего сказать. Что касается ножа, то это священная реликвия, он достался мне от моего деда.

Милих чувствовал, что у него уходит почва из-под ног. Он признался, что бронзовую статую в лавке на Тусканской дороге продали по его вине. Он забыл об этом поручении — столько было волнений в последние дни. Что за волнения? Милиху пришлось признаться, что он узнал о заговоре уже некоторое время назад, хотя до этого утверждал, что впервые услыхал о нем лишь накануне вечером. Сцевин беспощадно на него наседал. Если он знал о замысле на жизнь Божественного, почему же сразу не донес об этом властям? И почему не может смотреть в глаза своему патрону и благодетелю?

— Не жена ли подбила тебя на эту ложь? — продолжал Сцевин грозным тоном. — Не она ли научила тебя, что говорить? Ты знаешь, что я недавно уличил ее в обмане? Сколько рассчитываете вы получить за донос?

— Зачем ты задаешь обвинителю вопросы таким тоном? — снова сказал Нерон, но уже не так резко.

— Не угодно ли тебе самому спросить его об этом, Божественный?

Нерон взглянул на Милиха, и у того подкосились ноги. Его положение ухудшила жена, проговорив хриплым голосом:

— Я ничего не говорила, Божественный. Я только сказала ему, чтобы он пошел к тебе и рассказал.

— Ты сам видишь ее и слышишь, — презрительно бросил Сцевин.

Женщина злобно на него посмотрела. Воцарилось молчание. Нерон переводил гневный взгляд со Сцевина на Милиха и его жену.

— А как же твое завещание? — спросил Тигеллин, это был стройный мужчина с правильными чертами лица, на первый взгляд казавшийся красивым. Но подбородок был чересчур тяжел, маленькие глаза слишком близко поставлены, слишком сдавленные ноздри. Щеки были подрумянены, губы толстоваты, волосы тщательно завиты. Лицо его дышало холодом, выражало неудовлетворенность и горечь и казалось жестким и мертвенным.

— Завещание? — небрежно произнес Сцевин. — О, я собирался в недалеком будущем посетить Элладу и совершить там жертвоприношения в твою честь, божественный Нерон. Мне напомнили об этом игры Цереры, которые должны были состояться на следующий день. Я счел нужным составить завещание перед тем, как предпринять морское путешествие.

— Странно, что ты выбрал для этого именно вчерашний вечер.

— Почему странно? Надо же было когда-нибудь это сделать. Что бы ни произошло в день, когда эта тварь вздумала меня оклеветать, показалось бы странным. Если бы это случилось в другое время, никто не обратил бы внимания. Повторю, о своей давно задуманной поездке я вспомнил ввиду приближения этих невинных состязаний, на которых мы увидим чудеса ловкости и искусства.

— А корпия и бинты?

— Вспомни, что я изрядно выпил и впал в глубокую меланхолию. Покончив с завещанием, я стал размышлять о превратностях и ударах судьбы. Жена обнаружила у меня несколько седых волос и вырвала их, причинив мне боль. В таком настроении я всегда вспоминаю о замыслах, которые мне не удалось привести в исполнение. За обедом мы слушали чтение сатир Луцилия. Хоть у него и дырявая память, Милих должен это помнить. Вижу, он помнит. Так вот, третья сатира напомнила мне о задуманных мною путешествиях, которые пришлось отложить. Вероятно, в Риме еще немало слабовольных людей вроде меня, которые частенько бывают неспособны осуществлять свои замыслы. Я вспомнил управляющего моим сабинским поместьем, когда услышал эти строки:

Я предлагаю пригласить сюда на следствие этого человека. Ты сразу увидишь, что в этих строках дан его портрет. Тут же я подумал о его жалобах на вепрей, которые портят посевы. Возможно, он лжец. Быть может, он продает пшеницу на рынке в Реате и выдумывает вепрей. Но мне пришло в голову: если правда, что у него в округе столько вепрей, то неплохо бы устроить охоту. Эта затея меня увлекла — вероятно, потому, что я был навеселе. К счастью, рогатины и другое охотничье оружие хранятся в поместье, иначе трудно сказать, какие бы еще обвинения возвели на меня. На днях я приказал готовиться к поездке в Байи, а затем отменил ее. Верно говорю, Милих? Недавно я задумал поехать в Руселлы навестить моего старого друга Волузия, а потом отменил поездку. Верно говорю, Милих? Если бы я поехал в Байи, без сомнения, сейчас меня обвинили бы в адских замыслах на том основании, что я выбрал место близ озера Аверна и Горящих полей. — Он повернулся к Нерону. — Божественный, нужны ли еще примеры? Я могу привести их множество, когда я сделал что-нибудь или не сделал чего-нибудь за последний месяц, и все эти поступки можно при желании повернуть против меня, но они столь же невинны, как те мои преступления, из-за которых нас всех разбудили в столь неурочный час.

Нерон молчал. Он по-прежнему смотрел в упор на Сцевина, приоткрыв свой небольшой своевольный рот, и в глазах его светились яростные подозрения, которые, будучи поколеблены, не рассеялись. Тигеллин прикрикнул на Сцевина:

— Но ты ничего нам не объяснил!

— Да ведь нечего объяснять. Неделю назад я видел, как ты поймал рукой муху. Придумывал ли ты всякие ловушки и хитрости? Намеревался ли ты прихлопнуть меня? Или попросту ловил муху?

— Ты вздумал меня допрашивать, — рявкнул Тигеллин, и лицо его искривилось; зычный голос контрастировал с его слабым сложением и словно прибавлял ему росту. Сцевин отпарировал выкрик хладнокровно. Но лицо Нерона выражало все то же напряжение, страх, подозрения, бешеную злобу. Милих воспользовался наступившей паузой и тихонько отступил назад, украдкой взглянув на Нерона и Сцевина.

— Три года назад, — с холодным презрением уронил Сцевин, — я отпустил на волю эту тварь и помог ему открыть торговлю хлебом. Не похвалите ли вы меня за мою проницательность, ведь я прозрел в нем хитрого торговца, который сумеет пробить себе дорогу в жизни?

— Ты хочешь опорочить человека, выдавшего тебя.

— Он сам опозорился и выдал себя. Или у тебя нет глаз? Одни уши?

Снова пауза. Все ждали, что скажет Нерон. Он молчал. На его каменном лице еще заметнее стало выражение низменного страха и неприязни, но, казалось, он злобился не только на Сцевина. Казалось даже, арестованный перестал его интересовать. Он угрюмо взглянул на Тигеллина и на других членов своего Совета, после чего замкнулся в себе, веки у него набрякли и он словно спал, сидя с открытыми глазами. Тигеллин растерялся. Он взглянул на Сцевина, который с беспечной улыбкой повернулся к Нерону. Тот моргнул и невольно ответил ему взглядом. Но вот жена Милиха выступила вперед, встала перед своим супругом и кашлянула, дабы привлечь внимание Тигеллина. Тот кивнул. Она проговорила скрипучим голосом:

— Он вчера провел полдня наедине с Наталисом.

Тигеллин сжал губы и снова кивнул.

— С твоего разрешения, Божественный, сюда приведут этого Наталиса. А пока его доставят, пусть арестованный скажет нам, о чем они беседовали.

Сцевин впервые выказал смущение, но тут же овладел собой.

— Не представить ли тебе список людей, с которыми я встречался за последнюю неделю?

— В свое время, — ответил Тигеллин спокойно, но с угрозой в голосе. — А пока отвечай, о чем ты беседовал с Наталисом.

— О многом, о тысяче разных вещей. Мы попросту болтали. Злоба дня, последние сплетни. О напыщенных стихах Помпулла и о локонах, что носит его жена на затылке, о достоинствах различных сортов устриц на рынке и о том, скоро ли умрет от удара этот обжора Макрин. И так далее.

— О твоем путешествии в Элладу и об охоте в сабинском поместье?

— Между прочим и об этом. — Сцевин покраснел. — Ты хочешь меня поймать. Я не мог днем говорить об охоте, ведь мысль о ней пришла мне за обедом. Я рассказал тебе, при каких обстоятельствах.

— Ты не слишком-то хорошо помнишь свои показания. Но пока оставим это. Расскажи подробно, о чем ты говорил с Наталисом. Это было только вчера днем. Ты не мог забыть.

— Можешь ли ты повторить каждое слово, сказанное тобою вчера днем?

— Допрашивают тебя, а не меня, — буркнул Тигеллин. Он начал настаивать, чтобы Сцевин давал более точные и подробные показания. Нерон больше не слушал. Через некоторое время он встал и, пошатываясь, скрылся за занавесью, зевая и почесывая щетину на щеках. Сцевин стал говорить наобум. Самообладание покинуло его. На лбу у него выступила испарина.

— Мы обсуждали, как лучше мариновать черные маслины. Наталис советует употреблять побеги мастикового дерева с солью и заливать маслины уксусом с виноградным суслом. — Он повысил голос, подстегнутый язвительной усмешкой Тигеллина. — Какие маслины ты сам любишь? — Но ему больше не удавался беспечный тон, в его голосе уже не звучало дерзкое бесстрашие человека, сознающего свою невиновность. Он говорил рассеянно и неуверенно. — Не отвечай. Я знаю, ты добавляешь уксус. — Он махнул рукой. — Что еще? Ах да, мы говорили о модном греческом скульпторе, который лепит животных, главным образом хищных зверей. По его мнению, они грациознее. Советую тебе поговорить с ним об этом. Он наверняка будет рад с тобой встретиться.

Он продолжал перескакивать с предмета на предмет, словно надеялся сбить с толку своего мучителя, забить ему голову множеством подробностей.

Когда ввели Наталиса, снова появился Нерон. Он казался уже не таким заспанным, на его желтоватом пятнистом лице слегка проступал румянец, но в глазах застыло то же выражение неистовой ярости. Словно ему не хотелось глядеть на этот вероломный и неблагодарный мир. Наталис был растрепан, на губах блуждала натянутая, испуганная улыбка. Он кусал губы, и глаза у него бегали по сторонам. Как только он вошел, Сцевина увели. Они уставились друг на друга, но не смогли ни обменяться словами, ни передать чего-нибудь взглядом. Тигеллин, повысив голос, яростно обрушился на Наталиса, требуя, чтобы тот подробно передал содержание вчерашнего разговора со Сцевином.

Наталис в отчаянии огляделся по сторонам, долго смотрел на знакомого ему сенатора. Не уловив ни тени сочувствия на его каменном лице, он заморгал и повернулся к Тигеллину. По дороге во дворец его провели мимо участка Садов, где палач устанавливал орудия пытки: столб, к которому привязывали обвиняемого и рвали ему тело острыми шинами, похожими на челюсти клещей; перекладину, к которой подвешивали, связав руки за спиной, и выворачивали суставы; доски, между которыми человека медленно раздавливали; веревки, предназначенные расчленять суставы; плеть, представлявшую собой цепь со свинцовыми гирями на конце; металлические пластинки, которые раскаляли и прикладывали к самым чувствительным частям тела. Центуриону было приказано объяснить Наталису назначение каждого орудия.

Потрясенный всем виденным, Наталис неуверенным голосом сказал, что они со Сцевином говорили об играх и о возницах. Тигеллин с саркастической улыбкой процедил сквозь зубы, что сейчас все толкуют об играх, но далеко не все говорят о преступлениях, о каких шла речь у него со Сцевином. По его тону можно было предположить, что вина Наталиса уже установлена. Тут Наталис заявил, что, насколько он помнит, разговор шел главным образом о литературе и о семейных делах. Когда Тигеллин стал допытываться о подробностях, он пробормотал, что в последнее время Цедиция потратила много денег на свои причуды и Сцевин ломал голову, как бы ему раздобыть наличные. Потом они рассуждали об «Эклогах» Вергилия.

— Мы много пили, а у меня не такая крепкая голова, как у него. Половину вечера я дремал и только кивал в ответ.

— Даже когда он говорил об измене? — выпалил Тигеллин.

Наталис откинул голову назад и широко раскрыл глаза.

— Я этого не слышал. А не то я выгнал бы его и донес о его словах Божественному.

— Почему вы заговорили об Антеноре?

— Мы оба любим театр.

— Но ведь Антенор скульптор.

— Разве? Ах, да! Я спутал. Повторяю, мы просто болтали то о том, то о другом и пили. Я слушал его вполуха. Я все думал об отчете управляющего моим имением под Равенной. Там было наводнение, которое причинило значительные убытки.

Тигеллин не давал ему собраться с мыслями, задавая вопрос за вопросом.

— Кто из вас первым заговорил о стенной росписи, заказанной Кальпурнием Пизоном? Почему ты защищал стиль Аннея Сенеки, когда он сказал, что его переоценивают? В какой момент ты согласился участвовать в охоте на медведей в Калабрии? Почему он предложил тебе — слушай внимательно, это имеет решающее значение, — почему он предложил тебе идти на эту охоту, вооружившись лишь одним ножом?

Наталис твердил, что ничего не помнит — он дремал или был занят своими мыслями. Но он сообразил, что дело будет плохо, если его показания ни в одном пункте не совпадут с показаниями Сцевина. Он всматривался в лицо Тигеллина, всякий раз стараясь определить, выдумывает ли он или приводит подлинные слова Сцевина, хотя бы в искаженном виде. Он решил, что вопрос о ноже действительно имеет большое значение, предполагая, что нож будет фигурировать на суде. Поэтому необходимо дать определенный ответ.

— Он как будто сказал, что хотел идти на медведей с ножом. Кто-то рассказывал ему про калабрийских охотников. А Сцевин всегда рвался навстречу опасности. Я мог бы привести немало такого рода примеров.

— Он сказал, что вы подробно обсуждали эту охоту и ты хвастался, что хорошо знаешь Калабрию.

— Вряд ли. Я ее почти не знаю.

— Но как же медведи? Согласился ты ехать на охоту или нет?

— Возможно, что и согласился. Когда я пьян, я соглашаюсь на все. Но как протрезвлюсь, нередко обнаруживаю, что натворил глупостей.

— Сейчас ты трезвый. Изменил ли ты свое мнение? — Тигеллин добавил с угрозой: — Пока еще есть время. Но торопись.

Наталис пустил в ход свои чары. Он выдавил улыбку и заискивающе посмотрел на присутствующих. Взгляд его задержался на Нероне.

— Но я еще не успел окончательно протрезвиться.

Никто не отозвался. Тигеллин резко спросил:

— Ты все-таки подтверждаешь его показания о том, что вы обсуждали охоту на медведей в Калабрии?

— Вероятно, да. Кажется, так.

— Хорошо, — сказал Тигеллин уже более дружественным тоном. Наталис сосредоточенно всматривался в него, стараясь разгадать его мысли. Он сознавал, что наступила решающая минута, но был в замешательстве и не знал, какое впечатление он произвел. В прошлом он не раз оказывал услуги Тигеллину, помогая ему выгодно помещать деньги. Он делал это в надежде застраховать себя от ареста. Быть может, Тигеллин попросту хочет его выручить. Префект продолжал:

— Все же мне не верится, чтобы ты мог так легко согласиться поехать с ним в Дафну, близ Антиохии, чтобы… что же там было? — Он заглянул в свои записи, как если бы ему изменяла память. — Ах да, посетить подземное святилище Гекаты, куда ведут триста шестьдесят пять ступеней.

Наталис вспомнил, что у Сцевина была вилла в Дафне, и решил, что тот упомянул о ней. Но не знал, что папирус, в который заглянул Тигеллин, был справкой о Сцевине, спешно полученной из тайного архива, где упоминалась вилла в Дафне.

— Да, он просил меня поехать с ним в Дафну, но я энергично от этого отказывался.

— Хорошо, — сказал Тигеллин все тем же дружественным тоном. — Очень хорошо. — В наступившей тишине Наталис оглядел всех с тоскливой улыбкой, слишком поздно сообразив, что он перемудрил и Тигеллину удалось его провести. Он схватился за голову.

— Я больной человек. Нехорошо мучить больного и сбивать его с толку всякими наводящими вопросами.

Тигеллин не ответил. Он глядел на свею жертву с торжествующей усмешкой. Наталис задрожал и сделал рукой слабый жест, словно отрекаясь от своих слов, а Тигеллин заорал на него страшным голосом:

— Ты сам себя приговорил, лжец! — Он подал знак страже. — Ведите его на пытку!

— Нет, — в испуге закричал Наталис, — я ничего не сделал!

— Правду, правду! И ты еще можешь себя спасти. — Тигеллин подошел к нему, грозя кулаком. — А не то заговоришь под пыткой. Все уже известно. Сцевин сознался. Мне хотелось дать тебе возможность спасти себя.

Наталис упал на колени.

— Он втянул меня. Я хотел прийти к тебе и рассказать, но слишком много хлебнул со страху. Только вчера он открыл мне свои планы. Я так испугался, что напился. И крепко спал, пока не пришли легионеры.

— Расскажи все подробно. Тогда мы увидим, искренне ли ты раскаиваешься.

Запинаясь, Наталис рассказал все, что ему было известно о заговоре. Тигеллин стоял неподвижно, пронзая его неморгающим взглядом. Но не торопил и не перебивал Наталиса, который ползал в слезах но полу. Убедившись, что угнал имена главных заговорщиков, он принялся немедля отдавать приказания; были посланы гвардейцы арестовать Пизона, Латерана, Лукана, Афрания, Сенециона и нескольких богачей из среднего сословия. После этого ввели Сцевина, причем стража и его умышленно провела мимо орудий пытки.

Тигеллин сел. Он указал на отвратительную фигуру Наталиса, подползшего на коленях к ногам Нерона.

— Твой друг рассказал нам все. Наталис говорит, что ты главный зачинщик, но не посвящал его в заговор до вчерашнего вечера. Он назвал Пизона, Лукана, Афрания, всех остальных…

— Он гнусный лжец! — воскликнул Сцевин. — Как раз он первым подбил меня. Его подослал Афраний…

— Он уверяет, что тебя завербовал Лукан.

Сцевин молчал, глядя на густо накрашенное лицо Нерона, на котором казались живыми одни безумные глаза.

— Сенека тоже в заговоре! — завопил Наталис. — Я забыл его назвать. О Божественный, мы провинились перед тобой, прости нас!

Сцевин закрыл глаза и покачнулся, словно теряя сознание. Легионер подхватил его под руку. Он оттолкнул его и грохнулся со стоном наземь.

— Смилуйся над нами, Нерон! Мы совсем обезумели. Мы били кулаками скалу и думали, что она отверзнется. — Он ударял себя в грудь и стал озираться но сторонам. — Я пробуждаюсь после долгого сна. Но все вокруг призрачно. Где же реальный мир?

Нерон грузно поднялся, стараясь сохранить достоинство.

— Я могу стерпеть что угодно, кроме неблагодарности. Увести их.

Пока выволакивали Наталиса и Сцевина, он подозвал Тигеллина. Они стали перешептываться. Потом Тигеллин послал за Епихаридой. Она спокойно вошла между двумя стражниками, лицо ее потемнело, глаза ввалились, но горели мрачным огнем. Нерон сам приступил в допросу.

— Ну, шлюха, мы все знаем. Сцевин и Наталис сознались. Лукан, Пизон и другие взяты под стражу. Что ты теперь скажешь?

— Я ничего не знаю, — ответила она ровным голосом. — Я женщина и живу женскими интересами. Меня обвинил мужчина, чьи объятия я отвергла.

— Женщина больше всего интересуется своим телом, — ответил Нерок. — Пусть же твое тело ответит за тебя. — Он подал знак страже. — На дыбу ее, бичевать, в огонь!

Она промолчала, но посмотрела на него суровым, горящим взором. Стражники подхватили ее и увели.

 

XIX. Еще аресты и суд

Конные и пешие отряды рыскали по городу. Легионеры стояли во всех кварталах, на стенах, у Ворот, по беретам Тибра. Форум и все площади были забиты когортами, они двигались вдоль морского побережья, занимали деревни вокруг Рима и располагались гарнизонами в крупных усадьбах. Многие особняки в городе кишели легионерами. Все ключевые посты занимали отряды германцев, они должны были подкреплять другие войска. Нерон доверял им больше, чем остальным варварам, считая, что они не интересуются политикой и преданны ему.

Без официального объявления все знали, что игры отменены. Лавки закрыты. Пизон, вовремя предупрежденный об аресте Сцевина, не пошел в Храм Цереры. Запершись в своем доме, он сидел молча на ложе, а жена его Аррия Галла плакала, зарывшись лицом в распущенные густые золотисто-рыжие волосы. Его окружали друзья, клиенты, вольноотпущенники, рабы. Вулкаций Арарик, могучего сложения человек среднего сословия, уговаривал его показаться в лагере или подняться на ростры и обратиться с речью к солдатам и к народу.

— Тебе нечего терять. Если ты останешься дома, твоя гибель неминуема, ты не доживешь и до вечера. Трибуны и центурионы не могут призвать к восстанию солдат, если ты первый не поднимешь знамя. Они ждут тебя. Настал час. Не беда, что не удалось с первого же раза убрать фигляра! Нам еще есть на что опереться. Нерона еще можно захватить врасплох. Он сосредоточил все свое внимание на допросе Сцевина и Наталиса. Он не приготовился отбить серьезное нападение. — Арарик оглянулся на людей, толпившихся в прихожей. Рабы в ужасе жались к стенам и плакали. Но иные из друзей и вольноотпущенников Пизона подняли руки и громко одобряли Арарика. Кто-то размахивал коротким мечом. Он продолжал: — Созови своих друзей. Они поддержат тебя, и к ним примкнут многие другие. Слух о назревающем перевороте заставит всех объединиться вокруг тебя. При таких внезапных потрясениях даже самых смелых людей охватывает страх. Если храбрецам изменяет мужество, что говорить о комедианте-императоре, об этом жалком лицедее, низкопробном шуте, опирающемся лишь на Тигеллина и его шлюх? На его стороне одни германцы. Когда предстоит совершить великое, только малодушному страшен решительный шаг. Но отважный знает, что дерзнуть — значит победить.

— Я согласен с тобой, — заявил Юлий Тугурин, человек среднего сословия, размахивая мечом. — Еще не поздно нанести удар. Но дорог каждый миг.

— Разве можно было рассчитывать, — вновь раздался резкий голос Арарика, он говорил торопливым деловым тоном, — чтобы в заговоре, где столько участников, тайна была соблюдена до конца? Перед пыткой трепещет дух и содрогается тело. Даже самую сокровенную тайну можно выведать путем подкупа или исторгнуть на дыбе. Все это мы раньше знали, знаем и теперь. Если мы ничего не предпримем, сюда ворвутся стражники, схватят Пизона и поволокут его на позорную смерть. Лучше уж пасть, отстаивая свободу с мечом в руке, защищая дело свободных людей, подняв войска и народ на борьбу за их права.

Даже если легионеры останутся глухи к нашему призыву и народ изменит своему долгу, и тогда сколь благородно будет закончить все сценой, достойной наших предков, заслужив восторженное одобрение современников и хвалу потомков!

— Да, да, — воскликнул молодой философ с сирийским акцентом, которого Пизон встретил в Эдессе, — умрем, если нужно, под гром труб, чье эхо отзовется в веках!

Все повернулись к Пизону, который, казалось, даже не слушал. Но вот он наклонился к жене и погладил ей шею и грудь. Потом он поднялся, а жена по-прежнему обнимала голыми руками его колени.

— Мы ничего не можем сделать. — Он снова сел. Поднялся шум, одни соглашались, что время упущено, другие повторяли призывы Арарика. Но уже никто не пытался повлиять на Пизона. Он явно пал духом. Он позвал секретаря и стал диктовать ему завещание, где расточались неумеренные похвалы Нерону и выделялась ему львиная доля.

— Быть может, это спасет остаток состояния для тебя, моя дорогая, — обратился он к жене, которая, откинув с лица мокрые от слез волосы, скорбно на него глядела.

— Мне ничего не нужно без тебя. Позволь и мне умереть.

— Если ты хоть немного жалеешь меня — живи. Я всегда ненавидел слезы и всякие изъявления чувств. Умоляю тебя, будь спокойна. Сохраняй свое достоинство. Пусть будет, что будет, лишь бы дело обошлось без суеты и смятения.

Она сдержала слезы, грудь ее бурно вздымалась. Снаружи послышался топот ног, бряцание оружия. Арарик шепнул Пизону:

— Это необученные новобранцы из городских когорт, среди них немного германцев. Нерон не доверяет ветеранам. Гвардия восстанет, если ты подашь пример.

— Я ничего не могу сделать, — повторил Пизон. — Я не хочу беспорядков. Всех своих сторонников освобождаю от данной мне клятвы верности. — Он снова встал, когда у порога появился молодой центурион, вежливо поклонившийся хозяину. У Аррии вырвался громкий вопль. Пизон разомкнул руки жены.

— Ничего неподобающего. Помни о моем достоинстве, — проговорил он тихо, раздраженным тоном. — Это единственное, что у меня осталось. — Обратившись к центуриону, он сказал спокойно: — Нет надобности прибегать к насилию или запугиванию. Я готов умереть. — Он дал знак своему врачу и вышел из комнаты. Аррия снова отчаянно вскрикнула.

Центурион смущенно мялся на месте, потом сделал несколько шагов.

— Матрона, я не причиню насилия ни тебе и никому из присутствующих. Ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится. — Она дико взглянула на него и с воплем бросилась к нему, замахнувшись. Он отвел ее руки, и она, пошатнувшись, упала на него.

Сирийский философ, выходивший вместе с Пизоном, возвратился и бросил насмешливым тоном:

— Ему вскрыли вену. Он умирает, как откормленный баран.

— Случается умереть и худшей смертью, — заметил центурион. — Например, как умирает изголодавшаяся овца. Это бывает чаще. — Он с любопытством посмотрел на полуобнаженную женщину с распущенными пышными волосами, плачущую у него на груди.

— Его завещание на том столе, — продолжал философ. — Тебе следует его отнести твоему повелителю.

— Значит, он не твой повелитель? — небрежно спросил центурион, внимательно приглядываясь к философу с еле заметной дружелюбной улыбкой.

— Я не признаю никаких повелителей, божественна только вселенная, и мы подвластны лишь ее законам.

Центурион разглядывал его, как невиданного зверя.

— Я не понимаю философии. Я ничего не слышал. Но, может быть, ты поможешь мне унять эту женщину? Она всего меня залила слезами. Я и не представлял себе, в каком щекотливом оказываешься положении, когда женщина обливает слезами тебе колени.

— Служанки разбежались со страху. Я крикну их, — сказал философ и вышел.

Все слуги убежали смотреть, как умирает в ванне их хозяин. Клиенты и сторонники Пизона разошлись беспрепятственно. Центурион наклонился и приподнял голову Аррии.

— За что ты так его любила? — мягко спросил он. — Мне хотелось бы, чтобы меня так любили. Но умереть я желал бы иной смертью. Впрочем, для этого у меня едва ли хватит средств. — Аррия тихо простонала. — Ты слишком нагрела мне колени, — заметил он, пытаясь ее отстранить. — Ты чересчур мягка. Понимаешь ли ты, что я принес смерть твоему мужу? Ты смущаешь меня. Отпусти меня, женщина. — Она вздыхала и стонала, крепко его обхватив. Но вот подбежали две служанки и увели ее. Центурион подался назад, потирая себе голые колени.

Вошел сириец.

— Пизон умер. Он был все-таки добрый человек.

— Безумец, — сказал центурион. — Такая доброта не в моем вкусе. Но он умел выбирать женщин.

С Пизоном обошлись милостиво благодаря его древнему имени. Латеран был арестован трибуном Стацием Проксимом, и ему было приказано тотчас покинуть дом. Он попросил разрешения проститься с женой и детьми.

— Нет, — ответил Проксим, — разве ты не мог это сделать неделю назад, вчера вечером, сегодня утром?

Тогда Латеран попросил предоставить ему выбрать себе смерть, на что он имел право по своему положению.

— Нет, — ответил Проксим, — и это ты мог сделать на прошлой неделе, вчера вечером, сегодня утром. Ты мог сто раз умереть, избрать самый лучший способ. И если сейчас у тебя нет выбора, пеняй на себя.

Латеран не понял иронии его слов и не подозревал, что имеет дело с собратом-заговорщиком. Но когда они подошли к месту казни, Проксим гневно толкнул его и сказал, понизив голос:

— Если бы ты стал сражаться, как подобает мужчине, я был бы на твоей стороне. А теперь издохни, как пес!

Это было место, где бичевали и распинали рабов, мрачная, обнесенная стеной площадка, где стояло три деревянных креста, потемневших от крови. Латерана заставили опуститься на колени на каменные плиты, пересеченные желобками.

— Не трогайте меня, — пробормотал он.

Проксим взмахнул мечом и нанес ему удар по шее. Латеран упал ничком, он был еще жив. Лезвие скользнуло ему по лопатке. Он с трудом поднялся на ноги, весь залитый кровью, и спокойно взглянул трибуну в лицо. Казалось, он наконец понял, где он и что с ним.

— Мужайся, воин, — сказал он.

Проксим, стиснув зубы, снова ударил Латерана, не дожидаясь, пока тот опустится на колени. Латеран грузно, с глухим шумом рухнул на землю. Проксим резко рассмеялся и неподвижно на него уставился с тревогой и отчаянием во взгляде. Меч выскользнул у него из руки, он отступил назад. Подошел легионер поднять меч, но он отстранил его движением руки. Потом медленно нагнулся, поднял меч и, передав его солдату, спокойно добавил:

— Вытри его хорошенько.

Трибун Гавий Сильван отправлен был к Аннею Сенеке узнать, что тот ответит на обвинение в сочувствии Пизону. Наталис показал, что незадолго перед тем Пизон, услыхав, что Сенека болен, отправил ему послание. Пизон спрашивал, почему ему не позволено навестить философа, на что Сенека ответил, что частые встречи не будут им обоим на пользу, но его выздоровление зависит от благополучия Пизона. Сенека прибыл на свою виллу под Римом за несколько часов до приезда Сильвана. Он сидел за завтраком с женой и двумя друзьями, когда вошел домоправитель и дрожащим голосом сообщил, что дом окружен легионерами.

— Это не должно вас тревожить, — сказал Сенека. — Пришли сюда центуриона.

Сильван подал ему письмо, где были изложены обвинения. Внимательно прочитав, Сенека ответил:

— Это правда, Наталис был у меня. Я извинился и отверг свидание с Пизоном лишь потому, что плохо себя чувствовал, что мне дорого уединение и я вынужден считаться со своим слабым здоровьем. Нелепо было бы предполагать, что интересы того или иного гражданина мне дороже своего благополучия. Никому я не стал бы делать такого одолжения. Низкопоклонство не в моем характере. Эта истина известна императору. Он должен признать, что при различных обстоятельствах Сенека свободно высказывал свое мнение и презирал искусство низкой лести.

— Это все, что ты хочешь сказать? — спросил Сильван.

— А что еще? — Сенека всмотрелся в лицо центуриона и дал знак ему подойти ближе. — Не встречал ли я тебя раньше?

— Возможно. В свите императора.

— Мне кажется, я что-то еще знаю о тебе. — Не дождавшись ответа, Сенека продолжал: — Не друг ли ты трибуна Субрия Флавия?

— Да, у нас с ним во многих отношениях одинаковые взгляды.

Сенека пытливо разглядывал его.

— Это написано у тебя на лице. Мне думается, твой образ мыслей мне сродни.

— Благодарю тебя за эти слова, — ответил Сильван. — Они мне дороже любых наград.

На этом разговор окончился. Через минуту Сенека жестом отпустил Сильвана.

По возвращении в Рим, как ему было приказано, трибун немедленно доложил императору об исполнении своей миссии. Нерон совещался с Поппеей и Тигеллином. Император с мрачным видом грузно сидел в кресле, уткнувшись подбородком в грудь. Поппея сидела, выпрямившись, на табурете и, казалось, не без труда удерживала тяжелый узел волос, как поселянка удерживает на голове кувшин с водой. Она высоко подняла маленький острый подбородок. Тигеллин сидел с табличкой и что-то на ней записывал. Когда доложили о приходе трибуна, он встал и занял место возле императора. Нерон не шевельнулся. Сумрачно выслушав донесение, он спросил:

— Готов ли он окончить свои дни, добровольно приняв смерть?

— Мне не было поручено спросить об этом, Божественный, — ответил Сильван. — Но он не обнаружил признаков страха, огорчения или отчаяния. Он говорил твердо, и в глазах отражался ясный и бодрый дух.

Слова Сильвана заинтересовали Нерона. Он слегка выпрямился.

— Тебе понравилось его поведение?

— Да, Божественный.

— Ты читал его философские труды?

— Некоторые из них, Божественный.

— Он тебе по душе?

— В некоторых отношениях, Божественный.

Нерон пристально вгляделся в лицо Сильвана.

— Мне думается, именно ты должен принести ему известие о его смерти. Возвращайся немедленно. Такому старику следовало бы и не дожидаться прямого распоряжения. Потом мы с тобой потолкуем о философии Сенеки, если так можно назвать эти бредни, хоть я и не отрицаю, что у него нередко можно встретить убедительный довод или приятный оборот. Но сейчас я хотел бы, чтобы он помышлял о сохранении величия. Если он умрет согласно своему учению, его писания обретут силу и значение, каких до сих пор лишены. Ты меня понял?

— Я понял тебя, Божественный.

— Замечательный воин, — заключил Нерон. — Мне надо поближе тебя узнать. — Он отпустил его движением руки.

Сильван не сразу отправился к Сенеке. Он пошел в казарму, к префекту Фению Руфу, и сообщил ему о полученном им приказании.

— Зачем ты пришел с этим ко мне? — спросил Руф. На его сером лице резко обозначились морщины, словно в кожу глубоко врезалась тонкая сеть, мучительно стянувшая все черты. Крылья его широкого носа судорожно сжимались.

— Я хотел узнать, должен ли я выполнить приказание. Или мне надлежит поступить иначе.

— Тебе остается только подчиниться! — Руф шагал взад и вперед по комнате.

— Мы пока еще можем осуществить свои планы. Никому из нас не был дорог Пизон. Главное — убить Нерона. Сенека еще жив. Мы можем провозгласить его императором, как предполагал это сделать Субрий. Пока он будет философствовать, можно разумно организовать государство.

— Это бесполезно. Судьба против нас.

— Ты знаешь, что Тигеллин тебя ненавидит. Если даже больше ничего не выплывет наружу, он все равно постарается тебя погубить. Он заявит, что любовник Агриппины, конечно, был замешан в эту заваруху, и, если у тебя будет такой вид, как сейчас, Нерон ему поверит.

— Я никогда не был любовником Агриппины, — сердито возразил Руф. — Как ты смеешь…

— Я сказал лишь то, что будет говорить Тигеллин.

— Запрещаю тебе. Судьба против нас.

— Ты хочешь сказать, что утратил мужество.

— Помни, что ты разговариваешь со своим начальником. Ты пользуешься обстоятельствами. Обожди… — Руф почувствовал, что в такой момент ему не следует угрожать Сильвану. Он сдержал свой гнев. — Я приказываю тебе выбросить из головы всякую мысль о восстании и отрицать все, если тебе будут задавать вопросы.

Сильван холодно на него посмотрел, потом круто повернулся и вышел. Руф злобно поглядел ему вслед и снова принялся шагать по комнате. Если только он уцелеет, уж он покажет этим наглым трибунам и разделается со всеми, кому известна его причастность к заговору.

Сильван догадывался, какие чувства волновали префекта. На улице он встретился с Субрием.

— Пойдем и выпьем, — предложил ему Субрий.

— Я должен ехать к Сенеке и отвезти ему приказ покончить с собой. Я только что заходил к префекту и спросил его, как мне поступить, хотя этого не следовало делать.

Субрий был занят своими мыслями. Но вот его прорвало:

— Я мог это сделать! Я стоял рядом с ним. Мне стоило только ступить шаг. Но я сделал ошибку: оглянулся на Руфа, ожидая его одобрения. Мне было достаточно кивка. Это означало бы, что он готов в свою очередь поразить Тигеллина в голову. Но он зажмурился и дал мне знак отступить. Это меня так поразило, что я послушался, и случай был упущен. Вероятно, Тигеллин это заметил.

— Жаль, что ты не нанес удара. Мы бы сделали свое дело, что бы ни произошло потом. Даже если б Руф сплоховал. Сейчас он совсем пал духом.

Субрий скрипнул зубами.

— Пусть меня назовут безнадежным, трусливым глупцом, который не сумел, воспользоваться благоприятным случаем. Я был во главе почетной охраны в день, когда Нерон в первый раз публично выступал в качестве певца. Тогда впервые у меня возникло страстное желание ударить его ножом в спину, такое яростное, что я не решился его осуществить. Потом я стал себя уверять, что испугался, как бы зрители не разорвали меня на куски. И в ночь Великого Пожара я снова мог бы это сделать. Без труда. Я стоял на террасе позади него. Некоторое время вокруг не было ни души.

— Может быть, подвернется еще случай, — сказал Сильван, не веривший его словам. — Тогда не задумываясь наноси удар.

Он медленно удалился. Пизон отказался от борьбы, Руф утратил мужество, Субрий в третий раз упустил случай. Успеет ли он еще договориться о выступлении с другими трибунами и центурионами, поклявшимися низвергнуть Нерона? Не виноват ли он сам — по непростительному легкомыслию он предоставил главные роли Руфу и Субрию? А ведь он никогда не верил, что эти люди достаточно тверды духом, чтобы привести в исполнение такой замысел. Субрий искренне ненавидел Нерона, но его ненависть носила чересчур личный характер, им владела слепая ярость. Она-то и поколебала его волю в критический момент, вместо того чтобы укрепить его руку. Руф примкнул к заговору лишь из страха перед Тигеллином. Он никогда не вдумывался в цели заговора, не отдал ему свою душу. Он был готов поддержать Латерана, Пизона и Лукана, если бы они первыми нанесли удар, и только. «Все это я знал, — говорил себе Сильван, — и ничего не предпринял. Ограничивался своей ничтожной ролью. Однако в таком предприятии нет ничтожных ролей, каждый должен быть готов взять на себя самую ответственную задачу. Я тоже оплошал, я проявил пассивность, пошел на поводу у случая и теперь должен понести за это наказание».

На улице ему встретился отряд германцев под командой трибуна-преторианца, преданного Тигеллину. «Все потеряно, — подумалось ему. — Но земля остается на месте, значит, в конечном итоге ничего не потеряно. Проиграли мы, вот и все».

Прибыв на виллу, он отправился к Сенеке.

— Хочешь бежать? — сразу спросил он.

— Куда бежать? На луну? Бог вездесущ; вероятно, вездесущ и император. Во всяком случае, не скоро доберешься до царя персов или до германских лесов, Каков ответ императора?

— Избавь меня. Я пришлю к тебе центуриона.

— Ты проявляешь слабость.

— Да, слабость. Сегодня я обнаружил, что воля у меня гораздо слабее, чем я думал. Но все же, если меня допустят снова к Нерону, я его убью. Скажи, теперь ты не захочешь отложить свою смерть?

— Нет. Я прошу тебя исполнить то, что тебе приказано. И я исполню свой долг.

Сильван вышел. Он попросил центуриона, командовавшего отрядом, оцепившим виллу, объявить Сенеке, что ему приказано умереть. Облокотившись на мраморную балюстраду, он стал смотреть на пологие холмы, поднимавшиеся слева за садом. Свет медленно погасал, растекаясь в прозрачной бездне.

Сенека позвал к себе друзей, вопреки уговорам не пожелавших покинуть виллу. Он захотел написать завещание, но центурион заявил, что проволочки недопустимы.

— Это законное право всякого римского гражданина, — возразил Сенека.

— И все же это не разрешено, — повторил центурион.

Сенека опустил голову, затем обратился к своим друзьям и вольноотпущенникам:

— Вы видите, я не властен вознаградить вас по заслугам, доказав вам свою признательность. Мне остается одно: я передаю вам пример своей жизни — это лучший и самый большой дар, какой я еще могу сделать. Храните его в душе, и вы стяжаете похвалу, какая воздается добродетели, и славу искренних, великодушных друзей.

Все слушавшие философа плакали. Некоторые становились на колени и пытались поцеловать ему ноги и край его одежды. Он попросил всех подняться и не горевать о его судьбе. Он говорил мягко и убедительно, и в его голосе звучала нравственная сила.

— Неужели бесплодны, — закончил он, — наставления философии и слова мудрости, которые уже много лет учили нас мужественно встречать жизненные невзгоды и быть к ним готовыми? Если вы дадите волю слезам, вы повредите делу жизни, вы докажете, что не восприняли заветы и наставления, которые непрестанно звучат в моих словах. Разве нам была неизвестна жестокость Нерона? Он убил свою мать, уничтожил собственного брата. После этого ему оставалось лишь дополнить меру злодеяний, умертвив своего воспитателя и опекуна.

Потом он повернулся к своей жене Помпее Паулине, заключил ее в объятия и некоторое время стоял молча. Справившись с минутной слабостью, он попросил ее умерить свою скорбь и помнить, что в жизни он всегда старался следовать требованиям чести и добродетели. Помышляя об этом, она обретет исцеление своему горю и печаль ее смягчится. Но Паулина ответила, что не хочет пережить своего супруга, и попросила центуриона ее умертвить. Он вежливо ответил, что не получил на это указаний.

Сенека выразил глубокое удовлетворение.

— Я всегда ставил себе целью, — сказал он жене, — обучить тебя наилучшей философии — искусству облегчать тяготы жизни. Но ты предпочитаешь почетную смерть. Я не стану завидовать громкой славе, какую ты заслужишь своей кончиной. Пусть будет исполнено твое желание — умрем вместе. Мы оставим потомкам пример стойкости, но вся слава будет принадлежать тебе.

Домашний врач вскрыл им вены, заметив при этом, что у Сенеки в его годы кровь, возможно, будет течь медленно и вяло.

— Преклонный возраст, строгая диета, которой ты себя подвергал, — сказал он, — значительно ослабили тебя.

Сенека приказал вскрыть ему сосуды на ногах и на руках и постарался двигать конечностями, испытывая страшную боль. Опасаясь, как бы, глядя на его страдания, Паулина не утратила решимости, а ее муки не вывели его из равновесия, он уговорил ее удалиться в другую комнату. Подозвав своих секретарей, он продиктовал им прощальное обращение, в котором попытался обобщить свои философские положения в свете последней драмы жизни. Но когда боли усилились, он попросил своего друга Стация Аннея, искусного во врачевании, дать ему болиголова, которым в Афинах поили осужденных на казнь. Но питье не сразу оказало действие. Конечности его немели, и кровь почти перестала течь. Тогда Сенека велел опустить себя в теплую ванну и оттуда стал обрызгивать своих рабов водой, приговаривая:

— Я совершаю возлияние Юпитеру Избавителю.

Наконец он умер.

Центурион отправил в Рим гонцов сообщить о решении Паулины, и оттуда последовало распоряжение не давать ей упереть. Врач перевязал ее раны. Как только трибун Гавий Сильван вернулся в Рим, он был арестован.

Сцевина ввели для нового допроса. Фений Руф, покинувший трибунал под предлогом, что ему необходимо дать распоряжения войскам, был вынужден присоединиться к Тигеллину. Он принялся уличать обвиняемого и хотел заставить его признать вину Сенеки.

— Выкладывай все, мы внаем, какая роль была ему предназначена. Он переехал ближе к Риму, чтобы в любой момент явиться на ваш зов.

Возле Руфа стоял Субрий Флавий, ведавший охраной. Держа руку на рукояти меча, он незаметно приближался к месту, где сидел Нерон. Но едва он сделал еще шаг к императорскому помосту, собираясь на него вспрыгнуть, как Руф вскочил и, подавшись назад, преградил ему дорогу. Субрий отступил к своим легионерам, а Руф снова стал яростно наседать на Сцевина.

— Говори без обиняков. Наталис рассказал все, что было ему известно, к тому же арестован Лукан. Но нам нужны еще имена.

Глядя на префекта, Сцевин на минуту вновь обрел мужество и насмешливость.

— Без сомнения. Однако о многих тебе известно куда больше моего. Почему бы тебе самому не назвать их следствию? Ведь к тебе будет больше доверия.

Руф запнулся, бранные слова замерли у него на устах.

— Эта уловка тебе не поможет, — наконец выдавил он, но в его тоне уже не было уверенности.

Тигеллин усмехнулся и кивнул Нерону, тот гневным жестом отдал приказание Кассию, гигантского роста легионеру. Тот схватил Руфа за плечи и связал его. Префект с воплями и слезами хотел броситься к ногам Нерона, но его оттащили к Сцевину. Тот пожал плечами и отшатнулся.

Перекрестный допрос повел сам Тигеллин, и были названы имена военачальников-преторианцев, участвовавших в заговоре. Кассий тут же схватил Субрия, отряды германцев были разосланы за другими трибунами и центурионами.

Сначала Субрий с презрением отверг мысль, что его могли втянуть в заговор, где участвовали столь ничтожные люди, как Сцевин и Наталис.

— Неужели ты думаешь, что воин станет связываться с жалкой кучкой трусливых граждан?

Но на Тигеллина не действовали такие доводы. Он кричал на Субрия, пока тот не ответил с холодным гневом:

— Да, я ненавижу всех вас! А Нерона больше всех! Разве тот, кто достоин называться мужчиной, может иначе к нему относиться? Хоть все вы пресмыкаетесь и потакаете его порокам, вы ненавидите его не меньше, чем я — Он повернулся к Нерону. — И все же, пока ты этого заслуживал, я был самым преданным тебе из воинов. Но когда ты показал себя и отбросил даже видимость приличий, внушенных тебе воспитанием, я возненавидел тебя, матереубийца, женоубийца, возница, лицедей, поджигатель!

Ни один мускул не дрогнул на лице Нерона, лишь глаза его вспыхнули бешеным огнем. Он дал Субрию договорить, потом произнес не шелохнувшись:

— Убрать.

Субрия отвели к тому месту в Садах, где копали могилы. Он смотрел, как солдаты заканчивали яму.

— Все это делается вопреки воинскому уставу, — заявил он. — Что это за воины?

Трибун велел ему вытянуть шею.

— Ударяй смело, и все будет хорошо, — ответил Субрий. Он упал ничком в яму.

На суд привели Сульпиция Аспера. Он не соблаговолил отвечать и только кивнул Тигеллину, признавая обвинения. Лишь раз он уронил:

— Разве ты что-нибудь понимаешь?

Когда Тигеллин замолчал, устав от крика, заговорил Нерон:

— Почему ты задумал меня убить? Почему? — Он пристально следил за пленником, словно опасаясь его, испытывая смущение и надеясь вновь обрести уверенность.

— Я хотел помочь тебе искупить твои преступления, — сурово ответил Аспер.

Нерон откинулся в кресле, словно получив удар. Скрывая свою растерянность, Тигеллин крикнул центуриону, чтобы тот увел Аспера и обезглавил его.

Епихариду на следующий день выволокли из темницы, чтобы возобновить пытки. Ноги и руки у нее были вывихнуты и она не стояла на ногах. Однако ей удалось размотать шарф у себя на шее, привязать его к изогнутой спинке кресла и удавиться. Когда к ней подошли палачи, чтобы снова бросить ее на колесо, она была мертва. От нее не добились ни одного слова.

Когда Лукана привели к Нерону, он старался сохранить достоинство. Сперва он все отрицал. Потом его свели с Наталисом и Афранием, который утратил мужество, обвинял всех напропалую, даже своего лучшего друга Глития Галла. Ухватившись за неопределенное обещание сохранить жизнь раскаявшимся, Лукан признал все обвинения и стал молить о пощаде. Тигеллин предложил ему доказать свое раскаяние, назвав имена соучастников. Он назвал Пизона, Латерана и других. Его прервал Тигеллин:

— Эти имена нам известны, и ты это знаешь. Назови тех, кто до сих пор избег божественного правосудия.

Лукан стал дико озираться по сторонам.

— Не знаю… Я хочу рассказать вам все. — И внезапно вскрикнул: — Моя мать! Она все знала! Все знала. — Он заморгал и уставился на Нерона.

Тот смотрел на него со злорадным любопытством и умышленно молчал. У Лукана отвисла челюсть.

— Ну, певец Катона, — наконец проговорил Нерон, — скажи, вдохновляла ли поэзия твое порочное сердце?

Лукан судорожно проглотил слюну и стоял с открытым ртом.

— Сжалься во имя нашего общего блага, владыка и спаситель!

— А ты пожалел меня во имя общего блага? — спросил Нерон снисходительным тоном, словно дружески его упрекая. — Ты лишен чувства прекрасного, в этом твоя беда, Марк Анней Лукан. Я не раз говорил тебе об этом, но ты не обращал внимания. Ты раздулся от тщеславия. В твоих стихах сплошной грохот, но ни малейшей гармонии. Естественно, в таких бесконечно длинных поэмах тебе случалось добиться выразительности. Но ни на волос красоты, ни тени прелести. Ни капли благозвучия. Ни на йоту сладостной ритмичности. Только напыщенность и самомнение. Насилие над нежной музой. Насилие же и грубое обращение с податливой музой говорит о том, что поэту недостает обаяния и воспитанности. Безнадежный грубиян. Если б ты любил красоту и что-нибудь в ней смыслил, ты стал бы моим другом и союзником и мы вместе совершили бы великие деяния. Во всяком случае, ты не пришел бы к такому бесславному концу. Но ты любил лишь самого себя, прикрываясь громкими стихами. Я дурной критик, ибо не распознал вовремя безмерную злобу, дышавшую в твоих стихах, закованных в строгие метры. И в каком-то смысле — я говорю от чистого Сердца и беспристрастно, как поэт — я радуюсь, что твой посредственный талант посрамлен, ибо он привел тебя к порогу смерти.

— Пощади мою жизнь, и я до конца дней буду составлять комментарии к твоим божественным сочинениям, — умолял Лукан, сознавая, как бесполезны и унизительны его слова, но не в силах удержаться от них. Им словно завладело существо, которое он глубоко презирал. Он лихорадочно допытывался, что побудило его встать на путь мятежа, и не мог доискаться причин. Какова истинная природа потока, подхватившего его и увлекшего к гибели? Он не находил ответа. Он был во власти неразрешимых противоречий; едва он хватался за какой-нибудь довод, как тот ускользал от него, сменяясь другим. Сидевшее в нем низкое существо пользовалось его голосом, стараясь оттянуть время, и выбалтывало все, что приходило ему на ум. Но то были не его мысли.

— К сожалению, ты сам даешь мне все основания, чтобы казнить тебя, — мягко сказал Нерон. — Твои свинцовые толкования утопили бы мою поэзию. Конечно, ты обвинишь также своего дядю. Ты забыл его назвать.

— Нет, — ответил Лукан, опустив голову и тяжело дыша. Все в нем остановилось и замерло. Он сам и трусливое бормочущее существо были уничтожены. У него звенело в ушах. Ему казалось, что он уже умер, счастливо избегнув умирания. Он не нашел ответа ни на один из мучивших его вопросов, но теперь все вопросы были сняты. Нарушилась всякая связь между словами и разумом, который ими пользовался. Наша свобода — эта краткая ночь, не более. Свобода. Ночь. Наша. Краткая. Не более. Все слова, раньше так его волновавшие и возбуждавшие, утратили смысл. В этой ночи трепетали звезды, свечи горели в недрах безмолвия, в факелах неустанно метались языки пламени. Ночь. Чтобы понять смысл этого слова, не хватит целой жизни. «Не давайте мне умереть, пока я не пойму хоть одно слово, его происхождение, его природу, его отношение к действительности». Он выпрямился.

— Нет. — Наконец он нашел слово, на котором мог остановиться.

Нерон дал знак, чтобы вывели Лукана.

Он умер с достоинством. Когда ему вскрывали вены, он читал стихи из «Фарсалии» об умирающем солдате. Неделю назад ой думал, что на пороге небытия героически продекламирует эти строки. Теперь он подражал самому себе, ибо от него ничего не осталось, его не существовало в эту минуту. Была смерть. Конечная смерть.

Сцевин вновь обрел мужество, он умер со словами холодной злобной насмешки. Афраний тоже удивил палачей, проявив достоинство, которого ему всегда недоставало. Наталис, признавшийся первым, был помилован. А также Церватий Прокул, человек среднего сословия, приспешник Сцевина, один из доносчиков, погубивших префекта Руфа. Консулу Гаю Вассию Вестину было приказано покончить с собой, что он и сделал. Он не был назван никем, но был женат на любовнице Нерона. Ходили слухи, что он надеялся после смерти тирана захватить место Пизона, хотя никто не знал, насколько это достоверно. Он был арестован в своем доме, который высился над Форумом, как цитадель. Легионеры ворвались к нему в разгар пира. Он сразу прошел в боковую комнату и велел врачу вскрыть себе вены. Всех пирующих, задержали и отпустили по распоряжению Нерона поздно ночью; император заявил, что они достаточно пострадали во время пира у консула. Вольноотпущенник Милих получил крупное денежное вознаграждение, и к его имени было прибавлено название Спаситель.

Трибунов Стация Проксима и Гавия Сильвана выпустили на свободу. Оба они тут же покончили с собой.

 

XX. Нерон

В тот вечер Нерон отослал всех своих советников и фаворитов, с которыми провел столько тревожных дней и ночей, и остался наедине с Поппеей.

— Боюсь пить, — шепнул он ей. — Боюсь даже на мгновение утратить ясность мысли. Боюсь спать. Я должен все время следить. Следить. За всем на свете! — Он уныло покачал головой. — А что толку? Меня не понимают, ненавидят, презирают. Что я делал все эти годы? Правил милостиво, слушал этого старого, тщеславного и нудного Сенеку, проявлял всяческое уважение к Сенату. А они еще пуще меня возненавидели. Что толку во всем этом?

Сидя на ложе, она обхватила руками его крупную голову и положила на свои тонкие колени.

— Ты должен жить, чтобы довести до конца свое великое дело. — Она ласково гладила ему лоб. — Ты не позволишь им восторжествовать. Что будет с миром, если ты умрешь? Народ любит тебя как раз за то, за что ненавидят тебя сенаторы.

— Да, потому что благодаря мне плебеям живется легко, — сказал он с раздражением. — Но они не хотят усердно трудиться. Посмотри, как трудно найти рабочие руки, чтобы провести канал от Авернского озера до Тибра. До сих пор еще не могут прорыться сквозь прибрежные холмы; Мой проект Нового Рима на каждом шагу встречает препятствия. Возрождаются прежние узкие переулки, на скорую руку застраиваются кварталы. Я же хочу уничтожить их. Повсюду колоннады. — Он повернул голову и заглянул ей в лицо. — Нет, не народ в этом виноват. Виноваты денежные мешки. Они всем вертят. Будь у меня вволю денег, я бы их раздавил. Корень всех бед — деньги.

— На свете достаточно денег. Ты найдешь их, сколько тебе угодно. — Она продолжала гладить его по волосам в мягком, ровном сиянии свечей. Он стал ровнее дышать.

— Все же римляне недостаточно ценят мой музыкальный талант, — проворчал он. — Они чересчур привержены к материальным благам. Всех их одолела жадность, даже простонародье. Иначе обстоит дело в Неаполисе. Я думаю в скором времени совершить путешествие по Греции, где души людей не так заражены страстью к войне и к наживе.

У него вырвался беспокойный вздох. Поппея поднесла к его губам кубок.

— Пей. Со мной ты в безопасности.

Он стал жадно пить.

— Не оставляй меня, любимая. Никогда не покидай меня. Кому, кроме тебя, могу я довериться? Как ты думаешь, не издевался ли надо мной Лукан, когда обвинил свою мать? Вздумал меня уязвить? Но у кого из людей была такая мать, как у меня? — Он закрыл лицо покрывалом и застонал. — Она свела меня с ума. Гнусная женщина. Мне пришлось первым нанести удар. — Он снова застонал. — Я слышу запах граната. Ты знаешь, как я их ненавижу. Может быть, ты ела гранат?

— Нет, нет, — ответила она, поглаживая его.

— Жаль, что мне не удалось ее утопить, — проговорил он про себя. — Я ненавижу кровь. Ее посиневший раздутый труп в тине среди корней водяных лилий. Такой она мне видится. Как ты думаешь, был Фений Руф ее любовником или это был Субрий Флавий? — Нерон вздрогнул. — Ужасный человек. Почему я не могу заслужить преданность таких людей? Я отдал бы все на свете, чтобы расположить их к себе. Лукан был глупец, но я жалею его.

— Он заслужил смерть.

— Вдвойне. Но как ты думаешь, он и впрямь хотел меня уязвить? Напрасно я присудил его к такой легкой смерти. Он был хуже всех. Как я раньше любил его! — Он покачал головой. — Неблагодарность, черная неблагодарность. — Он приподнялся на локте и прижался лицом к ее груди. — Почему в них нет молока? Мне всегда хочется, чтобы из женских грудей, когда я к ним прикасаюсь, текло молоко. Какая польза от всемогущества, если я не могу сделать даже такой простой вещи? Мне хочется, чтобы земля текла молоком, маслом и медом. — Он облизнул губы. — Чтобы они повсюду били фонтанами. Хочу быть новым Дионисом. Ударить в землю тирсом, чтобы из нее хлынули животворные соки. Тогда меня благословит народ. — Он рванул ее платье и уставился на ее груди. — Надо найти способ это осуществить. — Он откинулся навзничь. — Да, нам нужны деньги. Значит, Сенат не хочет со мной примириться, да? Тогда я сокрушу его! — Поппея снова подала ему вино. — Я не сдамся. Мир нуждается в музыке, а не в войнах и убийствах. Я пробовал прекратить бойню в цирках и заинтересовать народ атлетикой и искусством. Но никто не захотел искусства. Как цивилизовать римлян? Город черни и ростовщиков. Все это я обдумал. Искусство — это новый путь, на котором император может обрести гармонию с народом, новая форма правления. Мой Золотой Дворец будет воплощением моей мечты. Человек, пребывающий в единении с природой и в то же время царственно самодовлеющий. Земля, текущая молоком и маслом, и вечно расширяющиеся горизонты чистой красоты. Когда я буду жить в Золотом Дворце, я наконец стану вполне человечным, первым человеком новой расы, и все люди будут стараться мне подражать. — Он ударил себя по лбу. — Но удастся ли мне сломить сопротивление? Сколько людей меня ненавидят!

— Ты уже столько совершил, — шепнула она. — Ты осуществишь все, о чем мечтаешь. Видел ли когда-нибудь мир такого правителя? — Она закашлялась.

— Не кашляй так! — воскликнул он в ужасе, цепляясь за нее. — Береги свое здоровье. Что толку от этих дрянных врачей? Нельзя доверять ни одному из них. Я велю Тигеллину выяснить, сколько их было замешано в заговоре. Они погубят всех нас. Прошу тебя, только не кашляй. Не смей! — сердито приказал он ей. — Сейчас же перестань. Это меня пугает. Слышишь, перестань! Мой голос тоже немало пострадал. Я перестал упражняться. Я уже сомневаюсь, что смогу выступать публично. А тут еще ты!

Ей с трудом удалось подавить кашель, грудь ее тяжело вздымалась.

— Пустяки, — выдохнула она.

— Никто не говорит правду, — пробормотал Нерон. — Даже ты. — Он задумался. — Я не знаю, о чем думают люди. Это сведет меня с ума. Даже ты. Даже Тигеллин. — Он поднялся и позвал слугу.

Раб раздвинул занавеси, и пламя свечей заколебалось. Нерон велел немедленно привести Тигеллина.

— Чего ты хочешь от него? — не без тревоги спросила Поппея.

— Погоди, и ты увидишь.

Через несколько минут вошел Тигеллин с табличками в руке.

— Ты обнаружил, Божественный, еще новых заговорщиков?

— И не думал, — приветливо отозвался Нерон. — Садись. Мне нужно с тобой поговорить. — Некоторое время он вглядывался в лицо префекта. — Скажи мне, какие у тебя политические взгляды? Каким бы ты хотел видеть мир?

— Я попросту предан твоей особе, — ответил озадаченный и обеспокоенный Тигеллин.

— Но это невозможно. — Нерон обхватил голову руками. — Я вынашиваю бесчисленные идеи и в области поэзии и в сфере политики. Кто предан мне, предан и моим идеям.

— Да, Божественный. Я предан твоим идеям.

— Но скажи: ты любишь эти идеи, потому что они принадлежат мне, или любишь меня за эти идеи? — спросил Нерон с лукавым огоньком в глазах. — Подумай, как следует, ответ имеет большое значение.

— Я предан лично тебе, — смущенно ответил Тигеллин, поглядывая на Поппею и надеясь, что она ему объяснит, в чем дело.

— Я хочу, чтобы все были откровенными, высказывали, что они думают и чувствуют, — продолжал Нерон. — Много ли я о тебе знаю, мой друг? Каких женщин ты больше всего любишь? И как ты с ними обходишься? Как ты их обнимаешь? Все это очень важно. — Он пристально посмотрел на Тигеллина, потом продолжал: — Если ты придерживаешься моих идей, потому что они принадлежат мне, и только поэтому, ты должен с радостью исполнить все, о чем бы я тебя ни просил.

— Разумеется, — ответил Тигеллин, облизывая губы.

Нерон хлопнул в ладоши. Вошедшему рабу он приказал привести Баббу, придворную карлицу. В ожидании ее Нерон рассуждал о том, что в конечном итоге политическая свобода не отличается от свободы в отношениях между полами.

— В мире, где и мужчины и женщины смогут делать все, что захотят, не будет существовать политических проблем.

Тут вошла Бабба в скверном настроении, недовольная, что ее разбудили. Она протирала глаза, одета была кое-как, наспех.

— Зачем ты позвал меня, Нерон? — спросила она каркающим голосом. Это было существо ростом в два локтя, с небольшим горбом и сморщенным мудрым обезьяньим лицом. — Я как раз собиралась увидеть распрекрасный сон. Надеюсь, ты чем-нибудь меня одаришь, а не то я рассержусь.

— Я одарю тебя любовником, — сказал Нерон, указывая на Тигеллина.

Бабба покосилась на него.

— Я видела и похуже. Неужто он не мог подождать до утра? — Она подошла к испуганному префекту и взяла его за руку, он изо всех сил старался скрыть свое отвращение. — Ты, право, славный. — Она погладила ему руку, потом лицо.

— Ты сказал, что готов исполнить, все мои пожелания, потому что они исходят от меня, — сказал Нерон. — Ты говорил это искренне или нет?

— Вполне искренне, Божественный, — ответил Тигеллин. — Но ведь это только шутка и прихоть с твоей стороны…

— Где граница между прихотью и серьезным намерением? Мои враги называют постыдной прихотью мои начинания, которые я тщательно обдумывал для освобождения рода человеческого.

Бабба взобралась к Тигеллину на колени.

— Благодарю тебя, Нерон. Я зря сердилась. Ты хорошо сделал, что разбудил меня, я всегда говорила, что ты добрый малый.

— Давайте веселиться, друзья, — сказал Нерон, переводя взгляд с Баббы и Тигеллина на Поппею. — Мы избавились от великой опасности. Выразим свою признательность богам, Фортуне, Венере. Всякое живое существо имеет право на счастье и на любовь. Не так ли, Бабба?

— Верно, Нерон, — прокаркала она. — Ты умный малый, я всегда это говорила.

— Поцелуй ее, Тигеллин, — приказал Нерон. — Она верная и любящая подданная. Она должна получить то, чего ей хочется.

Бабба обхватила руками Тигеллина за шею. С трудом сдерживаясь, он дал ей поцеловать себя в губы. Жесткие черные волосы у нее над губой, кололи ему лицо. Нерон от души смеялся, хотя Поппея сжимала ему руку. Тигеллин выпрямился, Бабба тяжело повисла у него на шее.

— Божественный, Божественный… — начал он. Тут у Баббы разжались руки, и она грузно шлепнулась на пол.

— Довольно, мой друг, — сказал Нерон. — Ты доказал свою преданность. Можешь идти, хотя я еще не вполне разобрался в твоих политических идеях. Мне нужны люди, которые разделяли бы мои мысли и постигали мои планы и намерения, как только они у меня возникают или сразу после этого. Все же я доволен тобой. Можешь идти.

Тигеллин поклонился и поспешно вышел.

— Не отпускай его, — хрипло простонала Бабба. — Ты обещал отдать мне его. Это некрасиво, Нерон. Это была скверная шутка. — Она подошла к нему и принялась его тузить. Нерон отстранил ее, смеясь.

— Я как-нибудь иначе тебя вознагражу, красавица моя. — Он хлопнул в ладоши, и двое рабов вынесли карлицу, которая вопила и брыкалась.

— Не следовало этого делать, — ласково сказала Полнея. — Тигеллин один из немногих людей, достойных полного доверия.

— Он заставил всех так себя возненавидеть, что не может не быть преданным, — сказал Нерон. Все же веселость его рассеялась, и он задумался. — Ты видишь, от этого нет толку. Никто не говорит правды. Каждый прячется от себя. От своих истинных желаний. Боится пустяков, стыдится, трусит, нелепо важничает. Сенаторы не могут мне простить, что я повернулся к народу, пою для него. Но даже мне порой трудно быть самим собой, не испытывать страха или стыда. Говорить все, что на душе. Даже тебе. — Он потянул ее за платье, которое уже прежде порвал. Она помогла ему снять с нее платье… Он тяжело дышал. — Все до конца. Я хотел бы снять с тебя кожу, чтобы увидеть, что ты от меня прячешь.

Поппея опустилась нагая на ложе.

— Все что хочешь, — прошептала она. — Все что хочешь.

Он стал ее ощупывать, поворачивать, рассматривать.

— В конце концов, не много, — заметил он, словно обвиняя ее. — Будь природа разумнее, она даровала бы женщине больше. Этого недостаточно. Немудрено, что мужчина от девушки бросается к мальчику, от него к девушке, и так сотни раз. Ну, говори теперь, что у тебя на уме, о чем ты сейчас думаешь.

— Прижмись ухом к моим губам.

Он напряженно слушал ее горячий шепот.

— Повтори, — он тяжело дышал. — Еще раз. Скажи громко.

Она повторила громко, радостно улыбаясь.

— Все мы постоянно думаем о таких вещах, — сказал он, — но нам стыдно признаться. Мы стыдимся делать то, о чем думаем. Если бы я мог издавать законы по своему усмотрению, я бы всем разрешил это делать открыто, в публичных местах, в храмах, даже на алтарях. Люди убили в себе способность наслаждаться, вот почему им хочется убивать и богатеть. Наслаждение дороже всего на свете. Всякому должно быть дано право наслаждаться с кем угодно, любым способом, а не только на скучный супружеский лад. Я хочу, чтобы мир был счастлив, счастлив! Только освободившись от стыда, мы станем культурными.

Он откинулся назад и посмотрел на Поппею.

— Я твоя, — шепнула она.

— Да, — сказал он тихо и радостно.

Вот так. Я не поддамся, не поддамся, — думал Нерон, обнимая ее. — Они хотят извести меня, но это им не удастся, я хочу их убить, убить их всех, убить, убить, я — Нерон, мощь мира, ты моя любовь, я не мог бы расстаться с этой мощью, даже если б захотел, она во мне, в каждой частице моего тела, она здесь, владеет мной, я овладел ею, дана мне, овладел ею, она твоя, если я отпущу, все разлетится вдребезги, во всем мире алчность и убийство, ты моя любовь, деньги, деньги, я вырву у них, конфискации, ударю по ним крепко, крепко, крепко, получу груды, груды и груды, вырву у них из нутра деньги, мощь моя, ты моя любовь, это все твое, твое, ты моя, отдам все тебе, бери, вырви, бери, мать, я не знаю, где я, я овладел, владеет мной мир и его грязное золото, ты моя любовь. Я твой, весь твой, бери все…

Все время, пока Поппея лежала скорчившись, она о трудом удерживалась от кашля. Но вот разразился приступ. Она поникла под тяжестью его тела, вся содрогаясь от кашля. «Божественный, Божественный», — слабым голосом повторяла Поппея. Он грузно навалился на нее, уже не слыша ни ее кашля, ни слов. Наконец ей удалось высвободить руку и дотянуться до столика, где в серебряной чаше было лекарство. Она глотнула, и припадок кашля прошел.

Когда он проснулся от беспокойного сна, у него вырвалось:

— Я поеду в Грецию, как только это мне удастся. В культурный мир.