ОТ РЕДАКЦИИ. Ежегодно в ноябре «Скандинавская Академия» присуждает ряд премий деятелям науки, литературы и пацифизма за выдающиеся открытия, за пропаганду мира и за «лучшее художественное произведение всемирной литературы идеалистического направления» Эти «Нобелевские премии» состоят каждая из солидного капитала в 140 тысяч шведских крон, образующихся в виде процентов с капитала в 29 миллионов крон, завещанных инженером Альфредом Нобелем на указанные цели.
В этом — 1928 г. — литературная премия присуждена норвежской писательнице Сигрид Ундсет, которая ее целиком пожертвовала на дела благотворения и помощи бедным. Писательница сама переживала тяжелые времена, знала нужду, и ее отказ от личного пользования таким капиталом свидетельствует, что она глубоко сочувствует всем, обреченным на ужасы нищеты. Об этом свидетельствует и приводимый ниже неопубликованный рассказ Ундсет, целиком автобиографический, построенный на канве личных переживаний детства.
Сигрид Ундсет родилась в 1882 г., а с первым литературным произведением, имевшим успех, выступила в 1907 г. Это был бытовой роман «Марта Ули», за которым последовали другие, образующие одну серию «Романы и новеллы современности» («Счастливый возраст» 1908 г., «Иени» 1911 г., «Несчастные» 1912 г., «Весна» 1914 г., «Осколки зачарованного зеркала 1917 г., «Мудрые девы» 1918 г. и «Весенние облака» 1921 г.).
Кроме бытовых романов Ундсет написала две больших серии исторических романов. Первая серия — «Кристина, дочь Лаванса» составляется из романов: «Венок», «Жена» и «Крест».
Другой цикл трилогии — чисто исторический и построен на документальном изучении прошлого Норвегии. Эпоха взята давняя (XIV в.) и фабула распространена на три поколения Аудунсов. Отцы и дети «Олафа сына Аудунса» охвачены повествованием, говорящим о труде, любви, битвах, очарованиях и разочарованиях трех поколений.
Сигрид Ундсет любит людей и жизнь, ее творчество насыщено человеколюбием и гуманностью, поэтому оно и обращено ко всему, что волнует и трогает людей: несчастье, нищета, неутоленная любовь и особенно мир чувств и переживаний женщины. Но Ундсет не сантиментальна. В искусстве она — реалист, в жизни — передовой борец, видящий зло в социальных противоречиях. Но главным врагом писательницы является нищета. На борьбу с ней она отдает свой талант, как отдала присужденную ей нобелевскую премию.
Приводимая ниже новелла Ундсет сопровождена таким признанием:
«Это была моя первая встреча с нищетой. Несколько лет спустя, когда мне однажды сказала моя мать, что мы сами стали бедными, я помню чувство тоски, парализовавшее меня в ту минуту, и краску, обжегшую мои детские щеки. Неужели и мы осуждены жить в зараженной атмосфере, гнуть спину перед господами, боязливо заглядывать им в глаза и говорить с ними голосом почтительным и льстивым?
Потом я стала девушкой и женщиной. Я научилась лучше понимать жизнь, а также и бедность.
Но худшую из всех видов нищеты л ощутила инстинктом ребенка, ее унизительность я пережила в тот день, когда я почувствовала себя в душе преступницей, видя, как жена сапожника из Балькеби прятала куклу Герду».
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С НИЩЕТОЙ
Новелла СИГРИД УНДСЕТ.
Не помню уж в годовщину какого дня рождения мне подарили куклу Герду, но это было до первого года посещения школы, сразу после того, как моя мать стала учить меня азбуке и шитью, но я была капризна и ничего не хотела признавать. Мне могло быть тогда около семи лет.
Но это утро я хорошо помню. Вероятно, мне почему либо запрещали выходить на двор втечение нескольких дней, потому что мне показалось, что почки на березе раскрылись листочками всего за одну ночь.
Мы тогда жили на улице Лидер-Саген.
Маленькие, как хижины, домики с садиками тянулись только вдоль одной стороны улицы, по другую находился обширный пустырь. Но какой же это был великолепный пустырь! В одном конце его большие дети играли в мяч, немного дальше, на груде булыжников мы строили домики, а несколько в стороне мы принимали ножные ванны в грязной и вонючей луже. Значительно дальше вниз, около поля коменданта, находилась заросль крапивы, среди которой росли жалкие кустики малины, где мы, начиная с Иванова дня, неизменно обжигали себе руки и ноги в поисках еще зеленых ягод. Кроме того, мы оттуда заглядывали в сад коменданта. Так как комендант был бездетен, никто из нас никогда не переступал за пределы калитки его сада Но в его саду росли яблоки, груши, вишни, ревень, пучки моркови и масса редиски. О том, как огромен был этот сад и сколько в нем было плодов, мы рассказывали друг другу самые невероятные истории.
Однажды на поляне появилась привязанная к колу лошадь, от времени до времени на поляне гуляли коровы, и мы держались на почтительном расстоянии от этих странных животных и пели хором:
Старшие среди нас рассказывали, что однажды осенью целое стадо свиней находилось втечение нескольких дней на поляне. Но мы этому не верили и совсем не чувствовали себя подготовленными быть когда-нибудь свидетелями столь необычайного события. Ибо среди нас было много таких детей, которые никогда не видели живой свиньи. Все мы были детьми города, а самые младшие никогда не бывали в деревне. Но все мы постоянно толклись на поляне, пели коровам песенку, вдыхали теплый запах молока от этих животных и старались представить себе обширный мир, который начинался но ту сторону дороги в церковь, и куда нам было запрещено гулять одним; там далеко начинались амбары, конюшни, коровники, имелось множество лошадей, коров, свиней и даже коз.
Итак, в одно светлое майское утро мне подарили игрушечную колясочку и куклу Герду. На мне было белое платьице, которое я еще не успела запачкать, и я торжественно везла по улице подпрыгивающую коляску. Мостовая, как на всех улицах Осло, где имеются дома только по одну сторону, была в плохом состоянии. Колясочка наезжала на большие и маленькие камни и оставляла красивый след на грязи, в лужах отражалось бледно-голубое весеннее небо, по которому плыли маленькие блестящие облака. В садах на ветках берез выступили только-что распустившиеся листочки, такие свежие и нежные, что они еще имели желтоватую, восковую окраску. Но в конце улицы показался сад коменданта со стеной из зелени, густой, как лес. Солнце разбрасывало искры света на все: на лужи среди улицы и на цветки лютиков на поляне, оно отражалось на тысячах листочков, которым весенним сок придавал оттенок белизны.
Тогда я встретила двух подруг. Они мне рассказали, что на поляне находится лошадь, у которой ночью родился жеребеночек. Я собиралась показать им колясочку и куклу, но при этом сообщении мы все трое совершенно об них забыли и устремились на поляну. И то, что они мне сообщили, была правда, истинная правда! Все дети с вашей улицы были уже в сборе и обсуждали совершившееся чудо. Мы удивлялись при виде невероятно тощих ног, которые должны были поддерживать тело жеребенка, при виде его хвостика с завитушками и мы заметили еще, что он был светлый по окраске, потому что его мать была темной. А копа жеребенок сунул голову под мать, чтоб ее сосать, нас бросило в жар и мы испугались такой близости к тайнам природы.
Но в этот момент нас позвала моя няня завтракать и тут-то я заметила, что колясочка пуста. Герда исчезла. Ее искали везде, расспрашивали всех ребят и ходили по всем домам. Милли и Майя, которые из девочек были самыми большими и самыми решительными, хотели позвать даже полицию. Но этого им не позволили. Тогда они сами стали изображать полицию с помощью моей няни. Они подвергли Нину, не пользовавшуюся хорошей славой, мучительному допросу, от чего она стала жалко кричать. Тогда прибежала ее мать и стала угрожать, что она пойдет к родителям Милли, Майи и моим и расскажет им, что мы делаем. Словом, все это ни к чему не привело: Герду больше не нашли.
Я, конечно, пролила несколько слезинок, но не приняла события трагически, так как куклой я владела всего несколько часов и она еще не заняла места в моем сердце. Кроме того, у нее были не настоящие волосы, а накрашенные на фарфоровой голове, да и платье ее, сшитое моей матерью, было из простого белого ситцу с цветочками, хотя и отделано красивыми кружевами и шелковыми лентами! В оставшуюся мне колясочку я поместила мою самую лучшую куклу, которая, к сожалению, должна была всегда находиться в лежачем положении, потому что у ней не было волос, рук и ног и потому все над ней смеялись.
Возможно, что я давно забыла бы Герде, если бы не произошло то, о чем я сейчас хочу вам рассказать.
Спустя несколько месяцев, наша прислуга взяла меня с собой в Балькеби. Я не помню больше, что ей там было нужно, может быть, просто отдать визит своим друзьям. Мы пришли к деревянному одноэтажному домику, сжатому между двумя почти новыми, но непрочными домами. Домик, вероятно, был вскоре после этого разрушен, потому что я тщетно его потом искала. Я уверена, что я его легко нашла бы, если бы он существовал. Он был выкрашен в коричневую краску, но на нем проступали серые пятил: краска выпучивалась пузырями. которые мне доставляло удовольствие сковыривать в то время, как прислуга вошла в кондитерскую купить пирожных. В первом этаж помещались два магазинчика — кондитерская и сапожная. В нее мы и вошли. Сапожник в синем фартуке сидел на табуретке. У него было желто-серое, как замазка, лицо, и он, кажется, был в дурном настроении. Обменявшись с ним несколькими словами, прислуга провела меня в соседнюю комнату. Воздух в ней был кислый и очень плохой, а вся комната показалась мне совершенно необычной и странной. В ней стояли две кровати, каких я никогда не видала — выкрашенные в красную краску. Матрацы и подушки образовали перепутанную груду и громоздились одни на другие, образуя столь высокий ворох, что я никак не могла понять, как эти люди могут на него влезать вечером, чтобы там спать. Вместо одеял, кровати были закрыты простынями. Занавесочка из розового тюля окружала зеркало, а на комоде стояли две вазы, которые казались серебряными, но с таким же успехом могли быть и стекляными.
Несколько минут спустя, вошла женщина. Она прижимала к груди ребенка. Ее я очень хорошо запомнила. У нее почти совсем не было зубов, цвет ее лица был желтый, но руки и груди, которые выступали из-за блузы, были ослепительной белизны и испещрены голубыми жилками, протянувшимися, как черные нитки, под кожей.
Елена, наша прислуга, разговаривая с ней, спросила вдруг:
— А как поживает Сольвейг?
Я уж не помню, что ей ответила жена сапожника, но Елена мне раньше рассказывала, что у них есть девочка в моем возрасте. Теперь она меня спросила, не желаю ли я ее видеть и поговорить с ней. Я послушно встала и пошла к Сольвейг.
Она лежала в кухне, где воздух был настолько плох, что им нельзя было дышать. От этого мне стало тошно и плохо. Бледная маленькая девочка с белокурыми волосами лежала на большой постели, прислонившись к уголку к стене. На ней была розовая ночная рубашка.
Я ее спросила об ее имени и ее годах, хотя уже знала, что ее зовут Сольвейг и что ей столько же лет, как и мне, но надо же с чего нибудь начать разговор? Она же, наоборот, совсем не спросила моего имени, что меня весьма удивило.
— Ты больная? — спросила я.
— Ну, да. У меня туберкулез ноги, — сказала она не без гордости. — Меня из-за этого два раза резали в больнице, знаешь?
— Не может быть! — И тебе было больно?
Сольвейг не ответила. Я тоже не находила темы для разговора, болтала ногами под стулом и сосала резинку от моей соломенной шляпы. Тяжелый и дурной воздух вызывал тошноту, запах кожи и гороха, тянувшийся из открытой в мастерскую двери, смешивался с запахом кофе, который готовила женщина, приходившая и уходившая, держа ребенка у своих дряблых грудей. Пахло кроме того еще и затхлью, оттого что здесь все спали и никогда не открывали окон.
Но мне казалось, что плохой воздух происходит от того, что у Сольвейг был туберкулез ноги и что ее дважды оперировали в госпитале. И я чувствовала, как сжимается мое горло. Неопределенная печаль охватила меня.
Но надо было хоть что-нибудь сказать и я спросила:
— Тебе разве не скучно все время лежать?
Сольвейг ответила не сразу. Затем она что-то достала из под подушки.
— Папа мне подарил это, — сказала она и показала небольшую коробку для гербария, выкрашенную в зеленую краску и с веревкой. — А мама — мне дала это.
И она показала куклу с фарфоровой годовой, выкрашенной под белокурые волосы, и, хотя она была очень грязной, я тотчас же узнала на ней платьице с цветочками и шелковыми ленточками. Это была Герда.
Я покраснела. Слезы подступили к глазам. Мне показалось, что я сове! шила ужасную несправедливость и я не смела ни поднять глаз, ни произнести слова.
В этот момент вошла женщина и увидела мое покрасневшее лицо. Она тотчас же отняла куклу и спрятала ее.
— Не следует этого показывать богатой девочке, — сказала она, насильно строя улыбку. — У тебя, я думаю, другие, более красивые куклы.
Я на секунду подняла на нее глаза. Ее взгляд блуждал по кухне, ее губы странно поджимались, прикрывая беззубый рот. За гем она заговорила совсем другим голосом, голосом льстивым, почтительным, заставившим меня содрогнуться от отвращения и необъяснимого страха.
— Конечно же, у тебя другие, более красивые куклы! Но бедняжка Сольвейг находит и эту хорошей, — я ее купила за две кроны у Вольмана, и чтобы сказать правду…
И женщина пустилась в подробности рассказа о покупке куклы. Я чувствовала, что ее глаза испытующе шмыгали по моей склоненной голове.
Помню, что потом она меня пригласила в комнату выпить кофе. Меня не спасли ни протесты, ни ссылки на то, что мама мне запрещает пить кофе. Я должна была выпить целую чашку и съесть два плохих пирожных, купленных Еленой в кондитерской, Женщина так настаивала, что я не могла не послушаться.
Всю обратную дорогу я сильно плакала и не хотела говорить почему. Но Елена сказала, что я должна быть счастлива, что не прикована к постели так, как Сольвейг.
— Тебе полезно, — говорила она, — посмотреть, как живут другие девочки.
Но я плакала все сильнее. Тогда она испугалась, стала обещать мне конфект, просила не говорить маме, что я ее сопровождала в Балькеби.
Постепенно в дороге я стала утешать себя мыслями о том, что я сделаю для Сольвейг. Я буду к ней ходить и ее развлекать, наконец, я наметила целую массу хороших вещей. Мысль, что я буду такой благодетельной постепенно меня успокоила и ко мне вернулось мое хорошее расположение духа.
Но я ничего не сделала из того, что предполагала. Прежде всего потому, что у меня было всего на всего 7 бре.
Когда вечером мама пришла к моей постели, меня охватил новый приступ слез и мама узнала правду. Но я никому но сказала о кукле. Елену сильно ругали и я никогда больше не могла пойти в Балькеби к Сольвейг, у которой был туберкулез.
Но если бы не было и этого препятствия независевшей от меня силы, совершенно очевидно, что я никогда не осуществила бы моих прекрасных проектов.
